Фольклорное произведение «Коронование Людовика»
Входит в:
— антологию «Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро», 1976 г.
- /период:
- 1970-е (1), 1990-е (4), 2000-е (1), 2010-е (3)
- /языки:
- русский (9)
- /перевод:
- Ю. Корнеев (1), О. Мандельштам (8)
страница всех изданий (9 шт.) >>
Отзывы читателей
Рейтинг отзыва
AlisterOrm, 11 марта 2025 г.
«Вот граф уже в броне и шлеме звонком,
И препоясал бедра Жуайёзом,
Мечом, что Карл ему когда-то отдал.
Тут подвели Гильому Алиона,
И с ловкостью в седло уселся воин.
На шею щит повешен им тяжелый,
В руке копье, значок его развернут —
Пять золотых на ткани блещут точек.
Промчался меж шатрами граф галопом,
Вплоть до холма без передышки несся.»
Когда во Франции складывается письменная поэтическая культура, трубадуры и труверы, создававшие лирику и героические жесты, а вместе с ними и авторы рыцарских романов, начали подводить итоги тысячелетнему развитию устного творчества своих предшественников. Среди богатства жест, которые оставили неизвестные поэты XI-XII вв., был цикл о роде де Монгланов, благочестивых рыцарей, верных вассалов короны, защитников сирых и обездоленных, и наиболее ярким представителем этого рода был Гильом Оранский, которому, собственного говоря, неочевидно посвящена поэма «Коронование Людовика» — очевидно, исторического Людовика Благочестивого, сына Карла Великого, обладающего весьма специфической славой среди своих современников. Считается, что она была составлена в середине XII в., и является цельным произведением, созданным одним автором (а не сборником искусственно сшитых текстов, как считали в позапрошлом веке). Сей автор мог быть рыцарем-трубадуром, или клириком, хорошо знавшим латынь и Писание, но одно мы знаем точно — он был человеком знатным, и его страсти, его мысли и мечты были порождением аристократической культуры. Имя его мы вряд ли когда-нибудь узнаем, но то, что создал его поэтический язык, можем лицезреть до сих пор.
Людовик, собственно говоря, здесь присутствует только для того, чтобы дать завязку сюжету, ни на что большее он не годен. Мы хорошо видим, что автор поэмы хорошо знаком и с сочинением биографа Шарлеманя Эйнхарда, и с Теганом Трирским, однако быстро отходит от описанной ими действительности — историки описывали, что Карл Великий короновал в соправители взрослого, почти сорокалетнего мужчину, никак не щуплого подростка, который и не думал прятаться от возложенного ему на чело венца. Но у автора поэмы свои задачи — колеблющегося, вечно рефлексирующего, нерешительного Людовика поддерживает верный вассал, Гильом Оранжский, и если бы не его крепкий кулак, выбивший зубы мгновенно появившемуся заговорщику, быть беде!
Больше всего привлекает внимание, что она, с одной стороны, завершает историю Карла, главного героя предыдущей эпохи, и, с другой, продолжает её, но уже в другой конфигурации. Наследники Каролингов не стоят даже ногтя хозяина Жуайёза (который, как мы поняли, отошел не сыну короля, а его куда более достойному вассалу), и на первый план выходят его доблестные рыцари. На смену идеальному владыке приходит идеальный вассал, и, несмотря на всю ничтожность Людовика, Гильом сохраняет ему верность до самого конца — он перебарывает всех его внутренних врагов, подавляет восстания знати, сокрушает сарацин под Римом... На этих страницах плотно излагается, пусть и в завуалированной форме, история Франции после Карла, в глазах знати: ослабление династии, сохранение единства державы благодаря верным рыцарям, отражение угрозы со стороны исламского мира, и забвение их деяний со стороны королевского двора в нынешнее время. Этой поэмой рыцарство как будто бы показывало, что королевская власть не сможет удержать свою власть без тех, кто будет доблестно блистать мечом во имя них.
Нельзя сказать, чтобы перед нами был шедевр из шедевров: несмотря на внутреннюю логику изложения, поэма грешит самоповторами, фактологическими ляпами и нестыковками, однако её пафос доходит до нашего ума и сердца, цель поэта достигнута: когда мы читаем последнюю строку: «...Но позабыл его заслуги вскоре...», то невольно вскипаешь от чувства несправедливости.
В итоге: героическая жеста как она есть. Если принять условности жанра, и терпимо отнестись к чисто технической неуклюжести поэта (вполне понятной, в силу литературного контекста), то перед нами достойный образчик средневековой словесности, голос из ушедшего прошлого. Не изысканная вещь, но достойная.