— Хулиган, — сказал я бармену, — ты готовишь лучший мартини во всём огромном, наполненном любовью мире.

Майк Хулиган хмыкнул. Наверное, он решил, что я его разыгрываю. По правде говоря, требуется по меньшей мере три порции его мартини, чтобы сделать их по-настоящему вкусными. Предполагаю, что это как-то связано с притуплением вкусовых рецепторов.

Как бы то ни было, мир, возможно, и был огромен, но он определённо не был полон любви — по крайней мере, для меня. Мне определённо не везло, и я был удивлён и обрадован, когда мой комплимент вызвал бурное одобрение противостоящего.

Хулиган одарил меня широкой ирландской улыбкой и вопросил:

— Как насчёт ещё одного — за счёт заведения?

Это был, как выражаются поэты, вопрос риторический. Поскольку я не мог рассчитывать на скидку, и поскольку я нуждался в любой возможной помощи, дабы утолить — или, по крайней мере, утопить — свои печали, и поскольку такое событие, как бесплатная выпивка, может больше никогда не повториться, я сказал: «Конечно!» — не удивив ни Хулигана, ни себя самого.

Казалось, я был единственным посетителем бара, не потреблявшим пиво. Понимаете, дело не в том, что я имею что-то против пенного. Я просто им не увлекаюсь. Я предпочитаю более изысканные напитки.

Но сам «Хулиганский бар» мне действительно нравится. Может, это и не такое шикарное заведение, как в центре города, но в нём есть шарм. У меня всегда было жутковатое предчувствие, что однажды ночью там произойдёт что-то действительно ГРАНДИОЗНОЕ — например, на крышу высадится пучеглазый марсианин и спустится в бар, дабы воспользоваться туалетом. Я даже таскал в кармане маленькую фотокамеру, готовый зафиксировать подобное событие и продать снимки в газеты.

Может, идея и безумная, зато моя. Сейчас, в канун Нового года, интуиция указала мне оставаться здесь. Кроме того, у меня обнаружилась последняя мятая долларовая купюра, и я не хотел проводить вечер в одиноком гостиничном номере.

— Хулиган, — срифмовал я, — ты веришь в марсиан?

Он покачал головой.

— Ни за что. Но вот призраки и ведьмы — дело другое. — Он наклонился ко мне через стойку и прошептал: — Ты слышал о проклятии бара «Хулиган»?

Я наклонился вперёд.

— Нет, расскажи мне!

Он вздрогнул.

— Лучше не стоит. Только не в канун Нового года. Это слишком ужасно.

Он принёс мне бесплатную выпивку. В бокале не было оливки, зато там было больше вермута, поэтому я сделал глоток и задумался над хулиганскими словами. Он явно разыгрывал меня, наверняка это его дежурная шутка.

А потом бац! Ровно в полночь это случилось.

Точно по расписанию часы с кукушкой над баром распахнули деревянные дверки, и оттуда выпорхнула птица. Я почти ожидал, что она объявит: «С Новым годом!» или «Пейте, парни!», но, конечно, там прозвучало только: «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!». Как всегда. Может быть, я промахнулся в счёте, но могу поклясться, что она прокуковала тринадцать раз.

Но вот что странно. Птица была не одна. С ней появился этот персонаж ростом в дюйм, с бледно-мучным лицом, прилизанными рыжими волосами и в зелёном плаще.

Повиснув на шее кукушки, маленький незнакомец открыл рот и объявил всему миру:

— Я граф О'Брайен, ирландский вампир.

Мир его не услышал. За всем этим пением, смехом и звоном бокалов его никто не слышал. Кукушка, закончив свои дела, вернулась в часы, оставив графа О'Брайена висеть в воздухе. Сие его не смутило. Он просто превратился в крошечную зелёную летучую мышь и слетел вниз, приземлившись на стойку передо мной.

Я полез в карман пальто за фотоаппаратом.

Хулиган, никогда не отличавшийся аккуратностью, видимо, решил начать новый год с чистого листа. Влажная тряпка со свистом заскользила по столу из красного дерева, подталкиваемая мускулистой рукой ирландца, и зелёная летучая мышь взлетела, как... ну, как летучая мышь — облизывая свои клыки и вертя головой взад-вперёд, словно ища жертву для нападения.

Он нашёл таковую, представленную задней частью красной, пухлой шеи, вздымающейся между линией роста волос и воротником. На моих глазах летучая мышь спикировала на шею, снова превратилась в однодюймового вампира и вонзила зубы в плоть.

— Йоу! — всхрюкнул толстяк и хлопнул себя по шее.

Граф О'Брайен в последний момент отпрыгнул от мясистой руки, но поскользнулся и упал в кружку с пенной жидкостью тёмного цвета.

И тут же начал хлебать пиво.

Владелец кружки поднял её, заглянул внутрь и взвизгнул:

— Эй, в моём пиве муха!

Граф О'Брайен выполз на край стакана, выпрямился во весь свой дюйм и возмущённо заявил:

— Никогда! Никогда я не был мухой.

— Боже ж мой! — воскликнул толстяк, выпучив глаза. — Да это один из маленького народца!

Моргнув, мужчина повернулся, чтобы рассказать своему спутнику о чуде.

Впервые за год я двигался быстро. Я проскользнул за спину мужчины, незаметно сгрёб крошечного вампира в ладонь и отступил в пустынный дальний конец бара.

— Забавно, — раздался мужской голос у меня за спиной, — он только что был здесь.

— Ну конечно, — ухмыльнулся его спутник.

— Ты называешь меня лжецом?

Бац! Бам! Кулаки взлетали, тела падали. Хулиган ударил обоих мужчин по голове носком, набитым четвертаками, и утащил в заднюю комнату отсыпаться.

Уверенный, что никто за мной не наблюдает, я разжал кулак и позволил рыжеволосому существу выйти на стойку. Он откинул назад мокрые волосы и отжал пиво из своего зелёного плаща.

— Не бойся, — объявил он, яростно скрежеща зубами, — я граф О'Брайен, ирландский вампир.

— Это ты уже говорил, — проинформировал я его. — Ты действительно из маленького народца?

— Ну, я явно не весёлый зелёный великан, — сказал он.

— Вампир-лепрекон? — удивился я.

— А почему бы и нет? Когда-то, на родине, я точил зубы о Камень Красноречия в Бларни.

В самом деле, почему бы и нет? — согласился мой обострённый ум, прикидывая возможные последствия. Помнишь интуитивное предчувствие? Я почти услышал, как в мою дверь постучался шанс.

— Раз в сто лет, — объяснил граф О'Брайен, — мне разрешается входить в мир людей. Боже, о боже, как я хочу пить.

Это решило всё. Я не мог ждать ещё сто лет. Что бы я ни должен был сделать, я должен был сделать это прямо сейчас. Я достал свои старые карманные часы и притворился, что проверяю время, в то время как на самом деле поднёс их блестящую чёрную поверхность поближе к графу. Отражения не было.

Затем я достал свой фотоаппарат и сделал несколько снимков. Граф О'Брайен не возражал. Более того, он принял несколько величественных и устрашающих поз.

— Кстати, — объявил он, когда я закончил, — вампиры не выходят на фото. — Он задумчиво посмотрел на меня. — Найдётся ли в тебе лишка крови?

Я одарил его ободряющей улыбкой.

— Ты можешь укусить меня в любое время, когда захочешь. Но сначала у меня есть к тебе небольшое предложение.

Он внимательно слушал, как следующие пять минут я наполнял тишину золотыми словами серебряным голосом — тихим, конечно, дабы Хулиган и его клиенты не услышали. Я нарисовал картину славы и богатства, непохожую ни на что, о чём граф когда-либо мечтал. Его глаза заблестели при мысли, сколько крови первой группы он сможет выпить, не рискуя утонуть в пивной кружке.

Я пообещал, что он станет восьмым чудом света, а я буду его личным менеджером — за обычные пятьдесят процентов комиссионных.

Сказать по правде, я совершенно не думал, какую культурную ценность будет представлять граф О'Брайен для пресыщенных народов мира. Я думал о новой блестящей машине, что буду парковать перед своим большим загородным домом, о будущих слугах, и о потрясающе вкусных блюдах, о частых поездках в Европу и на Восток, и обо всех красивых кинозвёздах, жаждущих встречаться со мной, когда я стану неприлично богат и смогу это себе позволить.

Я был беден достаточно долго. Я достиг дна, и пришло время от него оттолкнуться. Богатство и слава были на расстоянии протянутой руки, и всё, что мне было нужно, это чтобы крошечный вампир сказал «да».

— Просто скажи «да», — убеждал я его.

— Да, — согласился он. — Я всегда хотел попасть в шоу-бизнес, но ты уверен, что люди будут платить деньги, чтобы увидеть меня?

Я облегчённо рассмеялся, немного истерично.

— Ты видел реакцию того парня. Я покажу тебе кое-что ещё.

Я крикнул:

— Эй, Хулиган!

Подошёл бармен.

— Ещё мартини?

— Разумеется. Но сначала я хочу, чтобы ты кое на кого взглянул.

Я подтолкнул графа О'Брайена рукой. Он шагнул вперёд, запнулся о свой плащ и покатился вдоль стойки.

— Ага! — сказал Хулиган с ухмылкой. — Тебя-то я и искал!

Слишком поздно я увидел деревянную зубочистку в его пальцах. Он опустил руку и аккуратно вонзил кол графу О'Брайену прямо в сердце. Тогда я понял, что проклятием бара «Хулиган» был сам Хулиган.

— Убийца! — я взвыл. — Ты убил единственного ирландского вампира на свете!

— Боже правый, прости, — извинился Хулиган, — но с рыжими волосами и весь в зелёном — я решил, что это оливка.

Возможно, потому что был май. Но профессор Руд чувствовал, как кровь забурлила в жилах. Утром в коридоре он так эмоционально поприветствовал профессора Крисс — высокую худощавую коллегу-соперницу, что оставил её в полном недоумении.

Возможно, потому что Зои Олбемал — мел дважды сломался, прежде чем он собрался и выбрал правильный нажим — сидела на лекции в ещё более откровенном платье, чем обычно.

Возможно, это было ощущение торжества разума над материей, и энергии над ними обоими.

В любом случае, он обнаружил, что с энтузиазмом приступил к своей старой лекции по лингвистике.

— Благодаря Ноаму Хомскому и трансформационной грамматике мы понимаем, что... — он начал писать мелом на доске:

Джон любит Мэри.

Мэри любима Джоном.

…то есть одно предложение, в его активном и пассивном залогах, является всего лишь «поверхностной структурой» предложения.

Мы можем думать, что видим это ясно, как с самолёта... — Он подождал, пока не раздастся смех, затем продолжил. — ...видим ровную зелень тропического леса. Но, как и под покровом леса, под поверхностью скрываются колебания и извивы, превращающие подножие фрейдистских джунглей в оживлённое место. Доктор Хомский называет эту скрытую, более мрачную грамматику «глубинной структурой».

Но именно здесь, на самом интересном месте, доктор Хомский нас подводит. По крайней мере, несмотря на его компьютерные расчёты и воззрения, он не проясняет природу этой глубинной структуры. Он говорит нам, что основы всех языков — это конечный набор врождённых универсалий. Но что же это за универсалии?

Поскольку я не решаюсь отрывать доктора Хомского от серьёзных исследований, дабы попросить его — продолжая лесную метафору — «провести вырубку», я пытался разобраться в этом сам.

Я начал с того, что представил себе глубинную структуру. Я уже говорил, что это фрейдистские джунгли, и не буду их описывать, скажу только, что был чертовски рад оттуда выбраться. После этого неудачного путешествия я удалился в сравнительную безопасность и здравомыслие поверхностной структуры.

Ещё одна пауза, чтобы прозвучал смех. Восхищение проявилось в лице Зои Олбемал.

На чём он остановился? Ах, да.

— Я мог бы прозябать там вечно, не видя деревьев за лесом. Но, к счастью, подобно Протею, поверхностная структура может менять свою форму. Наиболее многообещающей казалась... — Он написал мелом:

Джон порождает любовь к Мэри.

Мэри привлекает любовь Джона.

Это сразу наводило на мысль об электромагнитной инфраструктуре, вполне соответствующей строению мозга. Однако это вряд ли можно назвать прорывом. И тут меня осенило. Сменив «любовь» с глагола на существительное, я наткнулся на врождённую универсальность!

Задолго до промышленной революции у человека было ощущение, что вещи имеет силу или, по крайней мере, обладают собственной волей. Представьте себе неандертальца, раскалывающего камнем кремень, ободравшего руку и видящего в этом злой умысел камня или кремня. Разумеется, любовь, — это не предмет, а процесс. Тем не менее, полученная формулировка предложения даёт истинное представление о глубинной природе этого обезличенного мира, в котором все мы чужие. — Он начертил мелом:

Любовь соединяет Джона и Мэри.

Мэри связана с Джоном любовью.

Вот так, белым по чёрному. Как раз и время лекции вышло. Аудитория начала пустеть. Руд стоял, глядя на надпись на доске. «Вырежь это на дереве, Ноам», — подумал он с улыбкой. Улыбка, адресованная Зои Олбемал, затаилась в уголке глаз. Он набрал воздуха в грудь, отчего крошки мела на пиджаке взвились туманным облачком.

— Да, моя дорогая? — голос стал совсем не похож на собственный.

Зои решительно направлялась к нему.

— Есть кое-что, чего я не понимаю, профессор Руд... — Она указала на доску.

Он отряхнул пальцы и протянул руку, чтобы прикоснуться к ней.

И тут это случилось.

Зои завизжала.

Он увидел, как надпись на доске задрожала.

Надпись соскользнула с грифельной доски, сбросила тряпку с полочки, последовала за тряпкой на пол, собралась с силами и метнулась к двери. Зои заткнулась и словно испарилась. Надпись текла по половицам, порогу, половицам, скользя по коридору к аудитории профессора Крисс.

Профессор Руд отправился за надписью. Наклонившись и напрягая зрение, он подумал, что та ползёт на крошечных псевдоподиях, похожих на корешки. В иле на дне моря живой студень питается, растёт и размножается. Для создания скелета ему требуется карбонат извести из морской воды. Студень умирает и разлагается, внося свою посмертную скелетную лепту в отложения мела, что начали накапливаться задолго до появления человека. А пока он живой — студень выпускает похожие на корни псевдоподии.

Аудитория профессора Крисс была пуста, если не считать самой Крисс, сидевшей за столом над студенческими работами. Она не подняла глаз, когда меловая надпись взобралась по плинтусу, стене и перевёрнутым водопадом заструилась по карнизу на грифельную доску.

Крисс подняла глаза, когда на стол упала тень профессора Руда, и обнаружила, что тот уставился на доску. Профессор проследила за его взглядом.

Шесть раз это предложение написалось само собой:

Джон любит Мэри.

Мэри Крисс встала, выпрямилась, и чуть не задушила Джона Руда в объятиях.

— Почему же ты не сказал этого раньше, Джон?

Аврам Ноам Хомский — американский лингвист, политический публицист, философ и теоретик. Профессор лингвистики Массачусетского технологического института, автор классификации формальных языков, называемой иерархией Хомского.

И вот, наконец, приходит этот молодой дурак, и я перегибаюсь через парапет и выкладываю ему всё. Яд в ухе. Предательство. Ложь. Кровосмешение и развращённость Гертруды. Молодой дурак, разумеется, потрясён, и месть его будет ужасной и быстрой, если верить его крикам. Наобещав всякого, он уходит, но вряд ли стоит на него рассчитывать. Он всегда много говорит, но мало делает. Иногда я задавался вопросом, сын ли он мне, и, учитывая последующие события, возможно, что и нет. Гертруде никогда нельзя было доверять.

Тем не менее, альтернативы у меня нет, поэтому я жду. Я жду и жду, пока он суетится, молится, бичует себя, бормочет о возможности греха, флиртует с этой дразнящей, никчёмной сучкой Офелией, у неё же чувств меньше, чем у лебедя. Клавдий процветает. Он валяется в кабинете. Он занимается кровосмешением с Гертрудой, но перед всеми корчит святошу. Это совершенно невыносимо, а когда Гамлет не решается зарезать его в коридоре во время молитвы, я чувствую, что моё терпение лопнуло. У меня и так слишком тяжкие условия пребывания, и не будет мне никакого покоя, вообще никакого покоя, если всё так и будет продолжаться. Рыча от ярости, я притаскиваюсь в покои Гертруды, пока он с ней ругается, и хватаю его руку. Глаза его становятся круглыми, блестящими от недоверия, зато выглядит он решительней. Услышав шорох, он выхватывает меч и пронзает им занавеску, избавляясь от этого болтливого, подслушивающего старого дурака Полония, отца легкомысленной стервы. Его потрясение велико, но не идёт ни в какое сравнение с моим.

Именно в этот момент — и не раньше, обращаю внимание, ни на мгновение раньше — я окончательно теряю всё отцовское терпение и решаю довести дело до конца.

Мы с Клавдием никогда не ладили. Тут дело не столько в престолонаследии, сколько в его испорченности, я её ощущал с самого начала, в мелкой жестокости, в слабости, в подлостях человека, что всю свою жизнь понимал, что его старший брат — король не только по факту, но и по духу. Он шпионил за слугами в замке, натравливал их друг на друга мелкими кражами, давил лягушек во рву, стащил шутовской колпак с бубенцами; но вся эта грязь не прилипала к моей броне уверенности и презрения. Гертруда сразу же влюбилась в меня; она никогда не обращала на Клавдия внимания, пока в интересах государства я не отвлёкся от нашего союза и не дал Клавдию возможность его разрушить. Я уверен в этом. Однако, я не придавал значения всем его порокам и смертоносным чертам характера, пока тёплая жидкость не проникла глубоко мне в ухо, вызывая тошноту и заставляя кричать от боли, так быстро прекратившейся; никогда до этого момента я понимал, как он ненавидит меня; я считал, что его жестокость — от зависти, а зависть — от восхищения.

Но когда он отравил меня, отправив в серую, Данию прикованных душ, замученных и неотмщенных, я разозлился и решил исправить ситуацию; но для меня уже было поздно, о чём я и сообщил этому сопливому принцу, возложив на него исполнение данной обязанности.

* * *

Конечно, мне стоило внимательно присмотреться к Гертруде. Если чем и богат мир неотмщённых душ, так это временем для раздумий, и я уже прозрел, что этой женщине никогда нельзя было доверять. Глупые, легкомысленные сучки вроде Офелии носят свои сердца на рукавах (то есть не скрывает свои чувства), но Гертруда добилась всего хитростью; возможно, она якшалась с Клавдием ещё до моего убийства. Вполне возможно, что именно она и подговорила его на убийство, дала ему мотив. «Всего лишь капля яда, и я буду вся твоя, а ты будешь моим маленьким пухлым королём», — могла бы прошептать она. Моё подвешенное состояние навевает самые жуткие мысли и предположения; и никогда я не ненавидел людей так, как сейчас. Неотмщенное убийство приковывает человека к этим бесконечным коридорам, мятущимся, не знающим, к кому взывать, что сделать, дабы выбраться из этого ужасного нижнемирья; я никогда бы не обратился к тому балбесу, что зовётся моим сыном, если бы не отчаяния; если бы у меня была сила, я сам проткнул бы Клавдия; зачем мне метаться по крепостным стенам, взывая о помощи, если бы я был способен на что-то, кроме просьб и молитв?

Я был справедливым, мудрым, сострадательным королём; моя жена — шлюхой, сын — бедой, брат — предателем, тем не менее правление моё в этих краях было спокойным и порядочным; лишь на этой стадии своего существования я был доведён до таких крайних и разрушительных мыслей; умереть и не быть мёртвым — это... как бы это сказать? — чрезвычайно озлобляет. И пока принц уклоняется от своей миссии, отдаваясь риторике или дешёвой, отвлекающей похоти, я постоянно остаюсь наедине с этим обречённым и прикованным призраком: самим собой.

Итак, я являюсь Розенкранцу и Гильденстерну, неотличимым весёлым наёмникам с лицами, похожими на гладкие перегородки, ограждающие от всякого разума.

— Я знаю, кто ты! — говорит один из них — я не могу их различить — и хватает второго. — Мы всё слышали.

— Хватит об этом, — говорю я. — Выбрось его за борт. Затем поспешите обратно в Данию и скажи, что он был убит наёмниками Полония. Это весьма огорчит Клавдия, и у него не возникнет никаких подозрений, когда вы попросите о частной аудиенции дабы сообщить важную информацию. Уединитесь в его покоях, и я пронжу его насквозь.

Строго говоря, это, конечно, ложь. Проклятие не позволяет мне действовать физически. Но по крайней мере, наконец что-то начнётся, и это меня займёт. Бездействие принца просачивается в меня.

— Я хорошо заплачу вам за ваши услуги, — говорю я. — В конце концов, я всё ещё король. У меня всё ещё есть слуги.

Они смотрят на меня с непроницаемыми лицами.

— Ты призрак, — говорит один из них. — Как ты можешь заплатить нам?

— Я обладаю великой мистической силой. Просто поверь.

— Мы с ним учились, — замечает один из них. — Мы связаны клятвой верности.

— Он намерен убить тебя, — указываю я. — Приказ уже подброшен в ваш багаж.

— Ваши слуги чрезвычайно коварны.

— О, тут я могу согласиться, — киваю я. — Разумеется, с этим я могу согласиться.

Дело налаживается — они услужливая парочка, глубоко верящая в призраков, — но, тем не менее, ничего не выходит; принц пронюхивает о заговоре и бежит с корабля. Тем временем бездельники не могут отыскать чёртовы приказ в своём багаже. Ситуация безнадёжно запутана, и по возвращении ко двору я узнаю, что Офелия ещё больше усложнила ситуацию, утопившись. Кажется, в этой легендарной трагедии покончено со всеми, кроме настоящего преступника. В покоях я сталкиваюсь с принцем, он натягивает перчатки, поправляет клинок, бормочет что-то о срочных делах.

— О, — говорит он, глядя на меня с тусклым и рассеянным выражением лица, — это снова вы. Постановка была великолепна. Вы сыграли отменно; правда я желал бы лучшего результата. Вы пришли за кошелём? Я уверен, вы будете довольны.

Я понимаю, что в тусклом свете и из-за своей озабоченности он принимает меня за актёра, игравшего короля. Мои цепи не слишком заметны.

— Да, нам заплатили, — говорю я. — И король признался во всём в ваше отсутствие. Он умоляет об освобождении.

— И он его получит. — Гамлет внимательно смотрит на меня. — У вас другой акцент, — говорит он. — Быть может, вы самозванец?

— Ничто не изменилось, — реку я, — и изменилось всё. Но только ты можешь положить этому конец.

— Меня не запугать, — говорит Гамлет. Выражение его лица становится угрюмым. — Убирайся отсюда, пока я не проткнул тебя насквозь.

— Ты никого не проткнёшь. В вашем мире никогда ничего не происходит, пока кто-нибудь не бросится в пруд.

— Мерзавец, — говорит он и обнажает свой меч. — Этого я не приму.

Я смеюсь ему в лицо и ухожу, оставляя его в бормотании. Лучшая вещь в нижнемирье, хотя и несколько болезненная, — это исчезание по желанию.

Я угрюмо удаляюсь, дабы понаблюдать за последующими событиями. Я знаю, что ничего не произойдёт, и всё же надеюсь. Всё, что угодно, предпочтительнее, чем шастать и бренчать цепями о паркет. Удивительно, но происходит много чего. Гертруда отравлена. Клавдий пронзён насквозь. Сам Гамлет, в ужасе от своей активности, подставляется под удар. В финале, что самое удивительное, Фортинбрас благословляет их всех. Я мог бы лучше, но воздерживаюсь от комментариев. Иногда лучше выглядеть неуверенно. Кроме того, теперь я знаю, что до избавленья от моих цепей осталось совсем немного.

* * *

Клавдий присоединяется ко мне на башне, доверительно приобняв за плечи.

— Не так быстро, дурачок, — говорит он. — Это ещё не конец.

Гертруда, стоящая в углу, подмигивает.

— Помнишь трёх ведьм? — шепчет он. — Помнишь призрак Банко? Теперь мы повеселимся по-настоящему.

— Повеселимся? — удивляюсь я. — По-настоящему?

Гертруда царственно приближается ко мне, звеня своими цепями.

— Точно, — говорит она. — Как только Лир выйдет на пустошь, мы выбьем из него всю дурь.

— А ещё заставим Калибана немного поёжиться, — мечтательно произносит Клавдий.

Я чувствую, как хладные ветры нижнемирья пронзают меня насквозь, подобно хихикающим ножам.

Прогнило что-то в датском королевстве. Определённо.

— Для меня всё это уже слишком, — заявил лидер Партии власти, и глас его прогремел в небесах. — Предлагаю простое состязание, победитель получает всё.

— Ого! — ответил лидер Оппозиции, и звук материализовался в виде язычка пламени. — Я заинтригован. Каковы условия?

— Мы выбираем взаимоприемлемого субъекта, среднестатистического человека, и оцениваем его отношение к политикам наших партий. Выбранная им партия получит опеку над всем видом на все времена. Я слишком стар, дабы биться с тобой за каждого человека. Согласен?

— Это выглядит чертовски хорошей идеей.

— Да будет так!

Джон Смит подходил идеально. Он был среднего роста, среднего веса, среднего интеллекта и достатка. Даже имя у него было заурядное. В то утро он отправился на работу, всего лишь один из четырёх миллиардов, но во время обеденного перерыва он стал объектом пристального внимания двух великих умов.

— Ага! — провозгласил лидер Партии власти, отныне мы будем именовать его Г. — Обрати внимание на его щедрость: чаевые составили более двадцати процентов от общего счёта. Очко в мою пользу.

— Не так быстро, — возмутился лидер Оппозиции (назовём его Д.). — Взгляни в его мысли. Размер чаевых должен произвести впечатление на пышногрудую секретаршу, с коей он обедает. А вот его жена, уверен, такую щедрость не оценила бы. Так что очко мне.

Джон Смит вышел из-за стола вместе с секретаршей и направился по улице к месту работы. Заметив впереди пожилую даму, собиравшую пожертвования на благотворительность, он заранее перешёл дорогу.

— Что ты там говорил про щедрость? — ухмыльнулся Д. — Ещё очко мне.

Вернувшись в офис с опозданием на десять минут, Смит принялся за работу. Его секретарша позвонила ему и сообщила, что у телефона жена.

— Скажи ей, что я на совещании, — приказал Смит.

— Три — ноль, — объявил Д.

Затем Смит внёс стоимость ланча в счёт представительских расходов компании.

— Ты отстаёшь, — Д. был доволен. — Я бы сказал, что он убеждённый сторонник моей партии. Четыре!

— Возможно, — сказал Г. — возможно.

В четыре пятьдесят Смит покинул свой офис, направляясь домой.

— Не переживай. Это я не засчитаю, — великодушно заявил Д.

В метро Смит читал газету сидевшего рядом мужчины, старательно не замечая стоявшую рядом старушку.

— Пять.

Идя от станции метро к дому, Джон бросил обёртку от шоколадного батончика на газон соседа.

— Мусорить — это грех?” — уточнил Д.

— Не уверен, — признался Г.

— Это неважно. Финал предрешён.

Войдя в дом, Смит поздоровался с толстой женой и уселся почитать газету перед ужином. Жена попросила прогулять собаку перед тем, как они сядут за стол. На этот раз на лужайке соседа осталось кое-что ещё.

— Думаю, на этом можно остановиться, — сказал Д.

— Не слишком честно. Шесть очков к нолю.

— Хочешь тест поточнее?

— Например?

Д. взмахнул красными руками, и из переулка рядом со Смитом донеслись крики.

— Помогите! Кто-нибудь, помогите!

Д. набрал ещё одно очко, как только Смит намеренно отвернулся. Г. послал к Смиту полицейского.

— Вы что-нибудь слышали? — крикнул полицейский.

— Нет. Я в этом не участвую.

Г. нахмурился. Д. улыбнулся.

Смит быстро направился обратно к дому, ускорив шаг по дорожке, заслышав трель звонка.

— Это тебя, — позвала его жена.

Он поднял трубку.

— Какого чёрта, Кристофер? Да будь я проклят!

— Может сыграем ещё пару партий? До двух побед? — вздохнул Г.

Линц, Австрия, 1898 год

Мальчик не мог уснуть. Было жарко, и он так долго болел. Голова пульсировала всю ночь. Наконец он сел и сумел встать с кровати. Он спустился по лестнице, не споткнувшись.

Окрылённый успехом, он выскользнул из дома, не разбудив ни мать, ни отца. Целью был берег реки. Мальчик не был там уже месяц.

Он всегда считал берег реки своей собственностью. Никто другой в семье никогда туда не ходил. Ему нравилось ступать ногами по влажной земле и рисовать узоры. Получившееся было похоже на картину, и художник в нём ценил первобытную красоту.

По небу пронеслась горячая молния. Он сел на поваленное бревно и принялся ковырять кору, будто коросту. Он чувствовал, как бревно впечатывается в ягодицы сквозь тонкую хлопчатобумажную пижаму. Он пожалел — уже не в первый раз, — что ему не разрешали спать без одежды.

Тишина и жара окутали его. Он закрыл глаза и мечтал заснуть, но в голове всё ещё пульсировало. Никогда раньше он не выходил ночью один. Лёгкое чувство страха одновременно и радовало, и пугало.

Он думал об этом страхе, прощупывал его, подобно шатающемуся зубу, то для того, чтоб ощутить боль, то для того, чтоб ощутить сладость, когда на него накатил обморок, и он медленно сполз с бревна. Перед ним, до самого берега реки, не было ничего, что могло замедлить его движение, и он скатился с небольшого возвышения в реку, не проснувшись, пока вода не захлестнула его.

Было холодно и противно. Он беспорядочно заметался. Кислая вода попала в рот, и его стошнило.

Внезапно кто-то схватил его за руку и выдернул на берег, протащив вверх по небольшому склону.

Он открыл глаза и тряхнул головой, убирая с лица жёсткие мокрые волосы. Он был удивлён, обнаружив, что спасительницей оказалась девочка примерно его роста, в белой хлопчатобумажной сорочке. Она совсем не запачкалась. Его единственной мыслью, прежде чем та перевалила мальчика через край обрыва и помогла забраться обратно на бревно, была мысль об удивительной силе девочки.

— Спасибо, — сказал он, усевшись и не зная, что делать дальше.

— Не за что.

Голос у неё был низкий, речь чёткая, почти старомодная в своей правильности. Он понял, что это была не девочка, а маленькая женщина.

— Ты упал, — сказала она.

— Ага.

Она села рядом и, улыбаясь, заглянула в глаза. Он удивился, что её было так хорошо видно, хотя Луна находилась у неё за спиной. Казалось, женщина светилась изнутри, будто какая-то лампа. Её черты словно лучились золотистым сиянием, а светлые волосы прямыми прядями ниспадали до плеч.

— Ты можешь звать меня Анжеликой, — произнесла она.

— Это точно твоё имя?

Она рассмеялась.

— Нет. Совсем нет. Но ты догадлив.

— Это псевдоним? — он разбирался в таких вещах. Его отец был таможенником и за семейным столом рассказывал всякие истории о своей работе.

— Это имя я.... — она на мгновение заколебалась и оглянулась. Затем повернулась и снова рассмеялась. — Под этим именем я странствую.

— Ого!

— Моё настоящее имя тебе не выговорить, — улыбнулась она.

— Может я попробую?

— Пистис София! — с этими словами женщина встала. Казалось, она замерцала и выросла от названного имени, но мальчик подумал, что это ему померещилось от жара, хотя голова больше не болела.

— Писста... — он никак не мог произнести имя. Казалось, что-то сковывало его язык. — Думаю, мне лучше пока называть вас Анжеликой, — решил он.

— Пока, — согласилась она.

Он застенчиво улыбнулся.

— Меня зовут Адди, — сказал он.

— Я знаю.

— Откуда? Я что, похож на Адди? Это значит...

— Благородный герой, — закончила она за него.

— Ты и это знаешь?

— Я очень мудрая, — сказала она. — И имена важны для меня. И для всех. Судьба заключена в именах.

Она улыбнулась, но улыбка не была приятной. Она потянулась к его руке, но он отстранился.

— Хвастаться не следует, — сказал он. — Особенно мудростью. Это нехорошо.

— Я не хвастаюсь. — Она нашла его руку и задержала в своей. Её прикосновение было прохладным и бесконечно успокаивающим. Она протянула другую руку и приложила её сначала ладонью, затем тылом к его лбу. Цокнула сквозь зубы и нахмурилась. — Твоего опекуна следует выгнать. Мне придётся поговорить об этом с Уриилом. Выпустить тебя с такой температурой.

— Никто меня не выпускал, — возмутился мальчик. — Я сам решил выйти. Никто не знает, что я здесь, кроме тебя.

— Ну, вообще-то есть кое-кто, кто всегда должен знать, где ты находишься. И я с ним обязательно поговорю. — Она встала и внезапно стала намного выше мальчика. — Пойдём. Возвращаемся в дом. Тебе следовало бы быть в постели. — Она сунула руку за пазуху своей белой сорочки и достала серебряный флакон на цепочке. — Сейчас ты должен глотнуть это. Поможет заснуть.

— Ты пройдёшься со мной? — спросил мальчик, сделав глоток.

— Совсем немного.

Она держала его за руку, пока они шли.

Один раз он оглянулся и увидел свои следы на мягкой от дождя земле. Стройной шеренгой они маршировали за ним. А вот её следы видны не были.

— Ты веришь, маленький Адди? — её голос, казалось, доносился издалека, будто из-за холмов.

— Верю во что?

— В Бога. Ты веришь, что он руководит каждым нашим шагом?

— Я пою в церковном хоре, — сказал он, надеясь, что она спросила именно об этом.

— Пока этого достаточно, — сказала она.

В голосе послышалась такая ярость, что он повернулся на грязной тропинке и посмотрел на неё. Она возвышалась над ним, вся белая, золотистая, сияющая. Луна окружила её голову ореолом, а позади неё, ближе к плечам, он увидел что-то вроде крыльев, оперённых и колышущихся. Внезапно его охватил ужас.

— Кто ты? — прошептал он.

— А за кого ты меня принимаешь? — спросила она, и лицо её казалось высеченным из камня, настолько белой была кожа и чёрными черты.

— Ты ангел смерти? — спросил он, и опустил взгляд, прежде чем она ответила. Ему было невыносимо смотреть, как она говорит.

— Для тебя я ангел жизни, — сказала она. — Разве не я спасла тебя?

— Да что ж ты за ангел такой? — прошептал он, падая перед ней на колени.

Она подняла его и убаюкала в своих объятиях. Она спела ему колыбельную на языке, которого он не знал.

— Я с самого начала сказала тебе, кто я, — прошептала она спящему мальчику. — Я Пистис София, ангел мудрости и веры. Тот, кто запустил змея в сад, маленький Адольф. Но я всего лишь выполняла приказ.

Её крылья расправились за спиной. Она взмахнула ими раз, другой, и поднятый сильный ветер поднял её в воздух. Она бесшумно влетела в дом Гитлеров и оставила уже совершенно выздоровевшего мальчика спящим в его постели.

Пистис София – в гностицизме женский эон, Вера-Премудрость, возжелавшая познать Бога, за что и была наказана.

Наиболее детальное сообщение о падении Софии и последующем спасении содержится в «Пистис Софии», гностическом тексте II века.