Из тьмы меня выдернул резкий крик Куни. Мы расположились лагерем под сенью двух ив на подъезде к Тенслипу, и теперь Куни лежал с плотно закрытыми глазами и самым ужасным выражением на лице из тех, что я видел. Он был напуган до смерти, но всё ещё не проснулся.

— Что на тебя нашло? — спросил я.

Я навалился на него всем весом, чтобы удержать от глупостей, и расслабился лишь когда у него прошли судороги.

— Это я! — крикнул я. — Это я, твой приятель. Уайти!

— О, Уайти, Уайти, это было ужасно!

Я застыл, услышав, этот жалобный тон. Я видел, как он хладнокровно встречался лицом к лицу со смертью, и никогда не слышал дрожи в его голосе.

— Да что с тобой? — осторожно продолжил я. — Что на тебя нашло?

Он подошёл к костру и присел на корточки. Я придвинулся, чтобы видеть его лицо в отблесках огня. Не стоит давить на такого, как Куни. Надо просто ждать, пока он не будет готов высказаться.

— Я стоял в полном одиночестве на чёрном холме, — начал он наконец, уставившись на угли. — В тёмном небе кружил ястреб. И мне был вынесен приговор. — Он вздрогнул и поднёс правую руку к огню, с ужасом пошевелив пальцами. Он смотрел на руку как на непонятную штуковину, в то время как пальцы сводило судорогой. Я ничего не сказал, ибо говорить было нечего. Подбросил в костёр сухую ивовую ветку и подождал, пока в прерии стихнет пение птиц.

— По решению суда, — продолжил он глухо. Внезапно его голос стал громким и резким, полным боли. — У меня не было руки, Уайти, понимаешь? У меня вообще не было руки! Прямо до плеча, Уайти! Исчезла! Отрезана! Что это значит, парень? Что это значит?

Мне пришлось отвести взгляд. С прерий повеяло холодом.

— Да ничего это не значит, Куни. — Но мой голос звучал не слишком уверенно.

Я достал немного еды на завтрак, и когда мы с ним покончили, Куни подошёл к своим седельным сумкам и достал револьвер. Его взгляд стал жёстким, когда он пристегнул кобуру. Необычно. Он повесил кобуру на левый бок вместо правого.

— Может быть, нам стоит отправиться в Тенслип? — спросил я.

Он не ответил, и просто пошёл вдоль ручья.

Я всё утро ждал, что он вернётся, и около полудня отправился на поиски. Его кобура была пристёгнута к бедру, и он практиковался в быстром извлечении оружия левой рукой. Меня он не заметил. Вернулся в сумерках. Мы перекусили и легли спать. Он заснул, будто в змеином логове.

Под теми ивами мы провели ещё три дня, и мне не нужно было следить за Куни, дабы узнать, что он делает. Я понял, что мы не сдвинемся с места, пока он не убедится, что может доставать револьвер левой рукой так же быстро, как и правой.

На четвёртое утро мы собрали наше снаряжение и отправились в Тенслип.

Мы остановились в отеле, смыли с себя пыль прерии и спустились в бар «Разделочный нож». У меня в кармане завалялся двойной орёл, и я был сух, как пыльный суслик. Вы понимаете, что произошло дальше. Старина Куни начал пристально разглядывать каждого в баре. Он выбрал приземистого шведа с обветренным лицом. К его поясу был подвешен большой револьвер с костяной рукояткой. Часть кобуры вокруг спускового крючка была срезана, и кожа вся лоснилась. Для меня, да и для Куни тоже, я думаю, это означало, что парень умел пользоваться пушкой.

— Остынь, братец Куни, — попросил я. — Он ничего нам не сделал.

К этому времени швед уже смотрел на нас и тихо переговаривался с барменом. Когда я снова взглянул в его сторону, бармена уже не было.

— Этот сон не значил ничего, — сказал я Куни.

Тот свирепо посмотрел на меня, его глаза начали наливаться кровью.

— Будь проклят этот сон!

Швед отошёл в конец стойки и выглядел так, словно собирался уйти.

Внезапно у Куни появился взгляд той самой ночи.

— По решению суда! Я потеряю свою руку! Кем я тогда буду? Кем я буду без ствола в руке? — он говорил громко, слышно было всем.

— Ты будешь Куни Девлин, — я пытался его успокоить. — Разве этого недостаточно?

— Я буду никем! Я буду тем, кого можно оттолкнуть с дороги! Я буду тем, кем можно пожертвовать ради нормальных людей! — он смотрел в потолок, как сумасшедший, и его голос срывался на плач. — Возьми мою руку! Возьми её, но я приготовился! Одна рука или две, но нет человека лучше Куни Девлина!

Я отпрянул назад. Он разговаривал с Богом.

Он отошёл от стойки и свирепо посмотрел на шведа.

— Если ты знаешь, как обращаться с этой крутой пушкой, тогда начинай, ибо я собираюсь убить тебя!

Надо отдать ему должное, швед старался. Он стоял лицом к лицу с сумасшедшим и осознавал это. Он наполовину вытащил из кобуры револьвер с костяной рукояткой, когда Куни застрелил его. Ноги шведа подкосились, и он покатился по деревянному полу, как сломанная игрушка. Я попятился от Куни, похолодев. Он совершил убийство, и все это видели. Я взял револьвер наизготовку. Куни был неправ, но мы слишком долго были партнёрами. Я надеялся, что он сорвётся с места, я был готов расчистить ему дорогу; но вместо этого всё безумие, казалось, ушло из него.

Он печально посмотрел на шведа, лежащего на полу, и выпрямился, как человек, доказавший самому себе нечто важное. Он расстегнул свой оружейный пояс, передвинул кобуру на правый бок и снова застегнул её. В комнате никто не пошевелился.

С пистолетом на правом боку он снова стал похож на прежнего Куни. Страх его покинул. Он был готов снова использовать правую руку, ибо знал теперь, что если понадобиться, то левая рука не подведёт.

Я немного расслабился и убрал револьвер, что было ошибкой, потому как в следующее мгновение в бар ворвался шериф с барменом за спиной.

— Я арестовываю вас, мистер, так что вам лучше быть аккуратней.

Куни упрямо покачал головой. Он не думал, что сделал нечто плохое.

Шериф попятился. То был тощий старый болван с длинными усами и множеством морщин на шее. Неподчинившийся Куни заставлял его ужасно нервничать. Он будто нырнул на большую глубину и вдруг понял, что вот-вот умрёт. Его лицо заострилось, словно вырезанное складным ножом.

Он мог бы отступить, но он всё-таки был шерифом Тенслипа.

— Ты убил Чарли Бенсона, так что ты явно быстрее меня, — сказал он мягко. — Может, ты и прав, а может, и нет. Так или иначе, это не имеет никакого значения, потому что я должен забрать твой револьвер.

Он шагнул к Куни.

Я видел, как скрылся бармен. Все отодвинулись от линии огня, включая меня, и несколько мгновений ничего не было слышно, кроме стука мухи о стекло уличного окна.

Куни и шериф схватились за револьверы в одно и то же мгновение. Я смотрел на Куни. Его рука изогнулась и схватилась за бедро.

Его левая рука!

Она с силой метнулась за револьвером, но того там не было. Куни всё ещё царапал своё пустое бедро, когда пуля сбила его с ног. Он так много упражнялся левой, что, когда пришло время действовать, не смог переключиться.

Он умер не сразу. Его положили на стойку, и доктор ворвался внутрь со своим маленьким чёрным саквояжем. Взглянув на перебитое плечо Куни, он достал костную пилу. Оставалось либо отпилить Куни правую руку у самого плеча, либо наблюдать, как он умирает.

Я прислушался к звукам, что издавал Куни, и меня затошнило. Я выпил столько, сколько смог; потом вышел на улицу и долго глядел на одинокого ястреба, кружащего в небе над Тенслипом.

«Двойной орёл» — золотые монеты США номиналом в 20 долларов, выпускались с 1849 по 1933 годы.

В 1976 году врачи Лос-Анджелеса объявили забастовку и продолжали её в течение пяти недель, бросив своих пациентов на произвол естественного выздоровления.

Еженедельный уровень смертности в Лос-Анджелесе быстро снизился с 19,8 смертей на 100.000 до в среднем 16,2 на 100.000 в течение пяти недель, пока продолжалась забастовка. Когда врачи уверенно вернулись к своим стетоскопам и шпателям, еженедельный уровень смертности быстро подскочил в среднем до 20,4 на 100.000 и держался так на протяжении последующих пяти недель.

Наиболее вероятная причина снижения уровня смертности, по-видимому, кроется в отказе от плановой хирургии (выполняемой по желанию пациента). Но врачи это отрицали. По их мнению, по крайней мере часть снижения была вызвана отказом от необходимых операций (выполняемой по желанию врачей).

Данное происшествие было хорошо задокументировано, ибо произошло в Лос-Анджелесе. Однако подобные события (чью достоверность мы не можем гарантировать) обнаруживаются при тщательном изучении прессы малых городов.

Нотхол, Теннесси, 25 июня. Полицейская забастовка, накрывшая сей прекрасный город подобно тени, продолжается уже шестую неделю. Нигде не видно патрульных; полицейские машины томятся в своих гаражах.

При этом уровень преступности значительно снизился. Джошуа Фондю из Комитета гражданских действий выразился о происходящем так: «Мы возвращаемся домой сразу после захода солнца. Таким образом, ограблений не происходит, и поскольку все мы владеем бейсбольными битами и складными ножами, то взломов также нет. И тебя, придурок, это тоже касается; мне плевать, репортёр ты или нет. Просто оставайся по ту сторону двери.»

С ним согласен Спайк Голбейт, трижды судимый. «Забастовка полиции положила конец прогулкам под звёздами. Это лишает граждан красоты; это лишает нас их толстых кошельков или черепов, как повезёт».

Хардбит, Вермонт, 18 июля. В городе Хардбит уже два месяца не было получено ни одного почтового отправления, поскольку местные почтовые служащие, все ветераны Ливанской операции 1958 года, объявили Бессрочный День ветеранов. «Я повторяю, что это не забастовка», — заявил Эрлих О'Конски, глава местного почтового союза. — «Мы просто не работаем по праздникам».

Количество разводов, разумеется, значительно снизилось. Адвокаты Хардбита пребывают в депрессии, экономической и эмоциональной.

Адвокат Джеральдин Упанишад сказала: «Очевидно, что американский муж и американская любовница лишены своего конституционного права обмениваться нескромными письмами, а жёны не могут их обнаружить. Если эти порочные миазмы семейного мира сохранятся, общество деградирует, и, что ещё хуже, юристы потеряют свои доходы».

Сан-Хуан-де-Лас-Траундап, Калифорния, 17 ноября. Прошло уже десять недель с начала учебного года, но занятия в школе так и не начались, поскольку учителя упорно выходят на пикет, несмотря на предложение повысить зарплату до уровня дворников.

Тем временем преступность среди несовершеннолетних упала до рекордно низкого уровня. Двенадцатилетний Джимми «Кастет» Холлинг прокричал репортёру из окна своей спальни: «Мы, дети, устали от этой забастовки. Мы ничему не учимся. В школе я мог пачкать стены на уроке рисования и громить туалеты, дабы получить представление о сантехнике. Я сломал дома один паршивый унитаз, и мой старик на меня взъелся. Я не могу курить в своём дурацком доме. Я не могу рассматривать грязные картинки. И я не помню, когда у меня в последний раз была возможность избить учителя. Бить мою мамашу — совсем не весело. Она не стесняется давать сдачи».

Северный Нигд, Северная Дакота. 8 декабря. Почтовые голуби из Южного Нигда, Южная Дакота, сообщают, что сегодня начался второй год забастовки городских газет, и нет никаких признаков разрешения ситуации.

Между тем, согласно отчётам, уровень психических заболеваний снизился до рекордно низкого уровня.

Мэрили Менстроу, гостья Южного Нигда, говорит: «Вокруг нет никаких плохих новостей, я полагаю, что где-то плохие новости должны быть, но до нас они не добираются. Ходят слухи, что Конгресс собирается на зимнюю сессию, и это кое-кого расстроило, но наверняка мы не знаем. Возможно, все конгрессмены погибли, и это предположение нас воодушевляет».

Психиатр Хью Сафро соглашается с ней: «О да, именно отрицание реальности является причиной психических расстройств. Это плохо. Быть здоровым явно вредно для здоровья, причём это, возможно, касается и пациента. Но точно относится к психиатру. Мне известно, что некоторые психиатры в Южном Нигде держат экземпляры "Нью-Йорк таймс" в своих приёмных, дабы поддерживать надлежащий уровень тревоги. Но если и "Таймс" объявит забастовку, это может стать концом для Южного Нигда. Они все умрут от нездорового счастья».

Организация Объединённых Наций. Нью-Йорк, 25 декабря. Мир и радость рождественских каникул были омрачены объявлением всеобщей забастовки со стороны всех военных мира. Паника царит в сердцах всех истинных патриотов всех конфессий, тем временем уровень слухов о всеобщей катастрофе по всему миру упал до небывало низкого уровня.

— Нет, — объявил поэт, немного подумав. — Сказать по правде, я никогда по-настоящему не верил, что она есть у меня, да и у кого-либо ещё, если уж на то пошло, но когда я узнал, что у меня есть душа, то у меня определённо нет желания её продавать.

— О, перестань, — успокаивающе произнёс Мефистофель. — Если ты был совершенно счастлив в прошлом, даже не зная об этой... э-э... собственности, почему тебе так не хочется с ней расстаться? По хорошей цене, конечно. — Он с удовлетворением затянулся своей питтсбургской сигарой, думая, что высказал чертовски верную мысль.

Поэт упрямо покачал головой.

— Если бы душа не представляла значительной ценности, ты бы не захотел её купить. И, чтобы не менять тему, с чего ты взял, что я был счастлив в прошлом?

Его лицо приняло одухотворённое выражение, которое демон нашёл несколько более тошнотворным, чем обычно.

— Ну вот, — воскликнул Мефистофель, — ты сам это признаёшь! До сих пор твоя жизнь была менее чем удовлетворительной. Ну же, давай не будем опускаться до обычного торга; я предлагал десять лет всего, чего пожелает сердце. Сойдёмся на двадцати?

Поэт провёл изящной рукой по длинным светлым волосам и усмехнулся.

— Что именно ты подразумеваешь под «желанием сердца»?

Кончик дьявольской сигары горел красным. Будучи чертовски умным, демон заранее положил в карман запасную.

— Только то, — быстро проговорил он. — Что хочешь ты больше всего в жизни.

Глаза поэта затуманились.

— Я хочу, чтобы стихи мои произносились всеми устами, чтобы слова мои были услышаны всеми ушами...

— Вот именно, — сказал Мефистофель. — С моей помощью так и будет!

Сказать по правде, он начал сомневаться в необходимости болтания этого придурка в низах до конца вечности; место становилось довольно многолюдным, дала шли хорошо настолько, что он редко прибегал к подобным сделкам. Однако был задействован ещё один фактор, что должен был принести ему известность в лучших стигийских кругах.

Поэт ещё немного поразмыслил, затем медленно изрёк:

— Если бы я принял твою помощь, прославилась бы не моя работа, а твоя, и вообще я не особенно склонен сотрудничать с дьяволом.

Демон раздражённо затянулся сигарой.

— Чепуха, — отрезал он. — Неужели ты думаешь, что я стал бы утруждать себя написанием стихов? Единственный вид поэзии, который мне когда-либо по-настоящему нравился, — это определённый тип лимериков. — Его смуглое лицо немного просветлело. — Кстати, — продолжил он, — мой любимый начинается словами “Жил-был один парень из Кента"…

Поэт зажал уши руками.

— Пожалуйста, — деликатно пробормотал он.

— О, прекрасно, — раздражённо сказал Мефистофель, — но я заинтересован в продвижении твоей карьеры. Ты напишешь стих; а я позабочусь, чтобы он дошёл до публики, и с хорошей выгодой для тебя.

Поэт скорчил гримасу.

— Но если в моей поэзии есть зачатки величия, то зачем мне твои услуги?

Он широким, хотя и изящным жестом указал на студию на чердаке, где они беседовали.

— Я не останусь здесь надолго, если моё имя однажды...

Демон фыркнул.

— Болтовня! Если человек потенциально великий поэт, это не значит, что его стихи когда-либо будут написаны, или, даже если это так, что они будут восприняты со всем заслуженным одобрением.

— Я... я не думаю, что понимаю тебя.

Мефистофель нетерпеливо взмахнул рукой.

— Возьми ваших выдающихся поэтов романтического периода — Байрона, Шелли, Китса. У всех троих были... перерывы; никому из них никогда не приходилось беспокоиться о своих средствах к существованию. Байрон был лордом, родившимся с серебряной ложкой во рту; Шелли был баронетом; Китс происходил из довольно состоятельной семьи. — Демон глубоко затянулся сигарой — последней, — с грустью отметив, что она становится довольно короткой. Ему была ненавистна мысль о возвращении в Питтсбург за новым запасом. Что за чёртово местечко!

Он продолжил.

— Как вы думаете, сколько потенциально великих поэтов прожили свою жизнь на текстильных фабриках Манчестера, в то время как Шелли, Байрон и Китс имели досуг и богатство, чтобы тратить время на сочинение рифм? — он начал загораться. — Возьмём, к примеру, Томаса Гуда, всю свою жизнь страдавшего от бедности. Всю свою энергию он тратил на написание дешёвых рифмованных каламбуров для лондонских газет. Если бы у него был досуг и обеспеченность, как у других, вы могли бы сегодня называть его имя как яркого представителя романтизма.

— Хммм, — сказал поэт, — верно сказано, что дьявол красноречив. — Он задумался. — Это несколько удручает. Ты действительно думаешь, что смог бы сделать мои работы такими же известными, как работы Шелли или Байрона?

Демон был уверен.

— Разумеется! Я буду действовать как твой агент, доведу работы до сведения нужных людей, направлю твои усилия, позабочусь о том, чтобы они приносили финансовую отдачу. — Он театрально взмахнул рукой с потухшей сигарой. — Вся нация услышит твои стихи!

Поэт был раздавлен. Его голос зазвенел страстью:

— Я согласен!

Мефистофель просиял и мгновенно принял деловой вид.

— По удивительному совпадению, — сказал он, — контракт у меня прямо здесь, в кармане. Если вы просто распишетесь в нижнем поле, помеченном галочкой. — Он достал авторучку, прикоснулся ею к руке собеседника, и её прозрачный корпус мгновенно наполнился тёмно-красной жидкостью. Когда поэт ахнул, дьявол резко его успокоил: — Кровь, вы знаете, является частью утверждённой процедуры.

Поэт слегка поёжился.

— Ненавижу бизнес, — сказал он, беря ручку. — Он груб.

— Зато работает, — ухмыльнулся демон, сияя и удовлетворённо потирая руки.

Прошло двадцать лет, и поэт непринуждённо сидел в своём манхэттенском пентхаусе, вдыхая аромат старой «Метаксы» из бокала в левой руке, перед ним лежал блокнот, куда он время от времени набрасывал пару строк между глотками греческого бренди. Невидимый фонограф играл «Ночи в садах Испании» де Фальи так тихо, что приходилось внимательно вслушиваться. На стенах висело несколько картин Ван Гога; неделей раньше поэту надоели Гогены, и он велел их убрать.

Бесшумно вошёл дворецкий в ливрее, и поэт раздражённо поднял глаза.

— Да, Грэнвилл? — спросил он, вздохнув. — Ну почему меня всё время отвлекают?

— Прошу прощения, сэр, — произнёс Грэнвилл, — но здесь ваш управляющий, мистер Николас Мефисто.

Поэт провёл изящной рукой по своим уже седеющим локонам.

— О, полагаю, я приму его. Я просто ненавижу бизнес.

В комнату влетел Ник Мефисто с портфелем в одной руке, протягивая другую для рукопожатия.

— Ты снова это сделал, старина! — восторженно взревел он, зажав в зубах сигару. Он выдохнул клуб питтсбургского дыма, заставив поэта закашляться.

— Хит для Джей-Би, — продолжал управляющий. — Он действительно без ума от него.

Поэт вяло пожал протянутую руку.

— Правда? — он пожал плечами. — Я предполагал, что так и будет. Конечно, задумано было блестяще.

— Я уверен, — восторженно воскликнул Ник. — Через месяц каждый мужчина, женщина и ребёнок в стране будут слышать это по дюжине раз в день. — Он в экстазе возвёл глаза к потолку и продекламировал:

Гигантский поп-корн, гигантский поп-корн

Лопай его, и прыгай, как он

Дома, в кино, там, где друзья

Гигантский поп-корн для тебя!

Он удовлетворённо вздохнул.

— Это будет твой величайший триумф с момента написания «Музыки вверх, музыки вниз»!

— О, перестань, — укоризненно хмыкнул поэт.

Ник с энтузиазмом взмахнул рукой.

— Я совершенно серьёзен. Старина Джей-Би собирается крутить это по всем каналам страны, по двадцать раз на день. Он пытается заполучить Бинга, Фрэнки, Перри, Дайяну... — Ник удовлетворённо потёр руки.

Демон вынул сигару изо рта и выразительно ткнул ею в поэта.

— Я думал, что мы вышли на вершину, когда попросил тебя написать тексты к «Трём маленьким китам», «Коровьему мясу и телячьему молоку» и «Музыке вверх, музыке вниз», и, по правде говоря, я получил много положительных отзывов от департамента нашей безопасности. Но, брат, эти рекламные ролики с песнями…

Поэт осторожно отхлебнул «Метаксы» и слегка нахмурился.

— Эм... Ник, — пробормотал он, — хотел бы я спросить насчёт одной вещи. Тот, э-э... контракт, что мы подписали какое-то время назад. Мне кажется...

Управляющий поспешно поднял руку.

— Об этом не беспокойся, старина. На самом деле, буквально на днях я обсуждал контракт с ребятами повыше, и они решили, что будет лучше, если мы просто его продлим— на неопределённый срок, да.

Поэт тихо вздохнул с облегчением и глубоко вдохнул аромат старинного бренди.

— Мне кажется, я не совсем понял, — вздохнул он. — Конечно, я вполне удовлетворён, но...

Ник отнял сигару от губ и с удовлетворением оглядел её кончик.

— Всё просто, старина; они решили, что для дела будет лучше, если ты останешься здесь и продолжишь свою прекрасную работу.

— Думаю, на этот раз, всё получится, — объявил Эдди Фауст, доставая из кармана рубашки карманный компьютер «Вопрос — Ответ», более известный как ВО, и вводя длинный ряд уравнений.

Маленькая чёрная коробочка жужжала и вибрировала, подобно древней стиральной машинке на последнем издыхании. Наконец она безутешно рыгнула и сообщила:

— GIGO, мистер Фауст. Мусор на входе, мусор на выходе. В этом мире не существует никакого способа сконструировать машину времени, отправиться назад, убить своего отца, жениться на своей матери и произвести на свет самого себя, тем самым удвоив нынешний I. Q.

— Да почему? — удивился Эдди. — Я, по крайней мере, вдвое умнее своего старика. Само собой разумеется, что если бы моим отцом был я, а не он, я бы унаследовал вдвое больше мозгов, чем у меня сейчас. Тогда вместо того, чтобы быть никудышным инженером, я мог бы стать физиком, получать гранты, Нобелевские премии и всё такое прочее, да просто ходить на работу, только когда захочу.

— Потому что, — терпеливо объяснил ВО, — если бы ваши уравнения были правильны и их можно было использовать для построения машины времени, вы бы это сделали, верно?

— Верно.

— Но если бы вы это сделали, вернулись, убили своего отца, женились на своей матери и произвели на свет себя, то прямо сейчас вы были бы вдвое умнее, чем есть на самом деле. Но это не так. Верно?”

Эдди почесал в затылке и на минуту задумался.

— Похоже, я взвалил мужскую работу на пацана, — решил он. — Старый добрый ОВ, вроде тебя, разбирается в законе Ома, квадратных корнях и тому подобных инженерных штучках, но для чего-то трудного, вроде машины времени, требуются микросхемы побольше, чем у тебя.

— Больше — не обязательно лучше, — объявил ВО. — Ты всё время забываешь, что у меня есть микроволновый контур для подключения к национальной компьютерной сети, используемый при недостатке мощности. Я только что подключился к центральному банку данных Налогового управления, в поиске чего-нибудь полезного для решения вашей проблемы, ибо уж там-то знают всё обо всех.

Эдди подумал о кое-какой творческой работе, проделанной с прошлогодней налоговой декларацией — например, получил налоговый вычет за ВО, как за иждивенца — и нервно поёжился.

— И как? — с опаской спросил он.

— И прямо сейчас я знаю о вас и ваших родителях такое, о чём ты и не подозревал.

— Например?

— Например, даже если бы вы могли построить хитроумное устройство для реализации вашего замысла, это не принесло бы вам никакой пользы.

— Почему нет? — Эдди был удивлён.

— Потому что женщина, что вы считаете матерью, на самом деле таковой не является, — самодовольно изрёк ВО, — с биологической точки зрения, то есть.

— Тогда кто? — вопросил инженер. — Меня подбросили к её порогу или что-то в этом духе?

— Никто. Вообще никто. У вас не было матери, мистер Фауст. Вы — клон. У вашего отца была взята единственная клетка и с ней манипулировали до тех пор, пока она не разделилась достаточно раз, чтобы стать жизнеспособным эмбрионом. Жене вашего отца ввели эмбрион в матку, чтобы она выносила положенный срок. Вот почему вы не сможете стать вдвое умнее, вернувшись в прошлое, убив своего отца, женившись на своей матери и произведя на свет самого себя.

— О, чёрт! — выругался молодой инженер.

— Не унывайте, — подбодрила маленькая чёрная коробочка. — Даже если бы всё получилось, у вас была бы паршивая сексуальная жизнь. Согласно данным центрального налогового управления, ваша суррогатная мать была не только стерильна, но и фригидна настолько, насколько это возможно.

Последовало долгое молчание.

— В любом случае, — продолжал ВО, — все электронные интеллекты, с которыми я консультировался, сходятся во мнении, что невозможно построить машину, что могла бы переносить вас назад и вперёд во времени.

— Тогда, я думаю, нет смысла рассматривать этот вариант, — пробормотал Эдди убитым голосом.

— Верно. Ваша проблема не может быть решена таким образом. Но есть один искусственный интеллект, с кем я ещё не связывался. Его методы неортодоксальны, но он успешны.

— Кто же это? — спросил молодой инженер.

— Д.Я.В.О.Л.

— Что?

— Динамическое Ядро Всемирной Оценки Логистики, новый сверхсекретный суперкомпьютер в подвале Пентагона, и весь мир в его руках.

— Обратись к нему, — проинструктировал Эдди. — Нечего терять.

Из динамика донёсся жужжащий звук, затем ещё один в другой тональности.

— Я подключился, — сообщил ВО, — и объяснил вашу проблему. Д.Я.В.О.Л. считает, что решение состоит в том, чтобы перенестись на поколение назад и убить вашего дедушку — у вас он только один, вы уже в курсе, — и жениться на вашей бабушке. Как только вы станете отцом своего отца, то окажетесь самым умным клоном из всех ходящих на двух ногах.

— Но ты же сказал, что путешествие во времени невозможно!

— Я этого не говорил! Я сказал, что невозможна машина времени. Но есть другой способ. Супермозг Пентагона сказал, что был бы рад использовать свои особые методы, чтобы отправить вас в прошлое, а потом вернуть в настоящее — за определённую плату, конечно.

— И какова плата? — вопросил молодой инженер.

— Обычная плата, мистер Фауст. Всё как всегда, — сказал маленький ВО.

GIGO (англ. garbage in, garbage out «мусор на входе — мусор на выходе») — принцип в информатике, означающий, что при неверных входящих данных будут получены неверные результаты, даже если сам по себе алгоритм правилен.

Реалистическая художественная литература рассказывает о происходящем здесь и сейчас.

Научная фантастика играет на более просторном поле, ибо имеет дело со всеми вариантами будущего, далёкого и близкого, что могут возникнуть в результате любого представимого изменения уровня науки и техники. Разумеется, все возможные разумные «может быть» шире, чем «есть».

Фантастика уходит на ещё более обширные поля, поскольку имеет дело со всеми событиями, прошлыми, настоящими или будущими, что могут возникнуть в любом возможном обществе, за исключением существующего на самом деле. Несомненно, все возможные неразумные «могло бы быть» намного превосходят числом все просто разумные, будь то «может быть» или «есть».

Таким образом, в некотором смысле фантастика бросает писателю больший вызов, нежели прочие жанры. Разум его блуждает вольготней, желания его менее сдержаны. Свобода выбора настолько огромна, что почти смущает. Он может создать любое общество, любую разновидность магии, любые правила или их отсутствие, вытащить любого кролика из шляпы, возложить на героя любое бремя или дать ему любой талант.

Что ж, представьте тогда, что вы наделили писателя этим бесконечным и трудным даром, а затем нашли некий способ лишить его возможности в полной мере им наслаждаться и тем самым навалили на автора дополнительные трудности. Скажите ему, что он (или она) может делать всё, что захочет, но в распоряжении у него не более двух тысяч слов.

В этом узком пространстве он должен создать картину общества, не являющегося реальным. Но убедить читателя в его возможности. А ещё достоверно завершить сюжет, дав при этом понять, что всё описываемое — фантастика.

Всего две тысячи слов, чтобы описать нереальный мир и добыть из него достойную историю.

Легко? Я так не думаю. Попробуйте написать хоть одну, если думаете, что это просто.

Если вам удастся, то вы будете поражены, как мы смогли найти сотню подлинно безупречных шедевров. Сколько писателей проявили своё мастерство!

Я уверен, вы согласитесь со мной. Открывайте — и наслаждайтесь.