30 августа.

Теперь мы остались на острове вдвоём, я и Барни. Да, нелегко уволить Тэйло после стольких лет, но он не оставил мне выбора. Мелкие пакости я ещё прощал, но когда он попытался отравить Барни из чистой злобы, то встал на пути научного прогресса. С этим я уже не стал мириться.

Могу лишь предположить, что отравление было задумано под воздействием алкоголя — настолько неуклюже всё вышло. Банка с ядом лежала на боку, и дорожка из порошка вела к миске Барни. Да и защита Тэйло крайне несостоятельна. Он просто всё отрицал. Но кто тогда ещё?

2 сентября.

Думаю об инциденте с Тэйло более спокойно. Должно быть, монашеская жизнь на острове стала для него непосильной. А ещё — отказ от использования его драгоценных морских свинок. Он до последнего утверждал, что те лучше подходят для моих экспериментов, чем Барни. Боюсь, они действительно соответствуют его уровню. Старательный и усердный работником, но безнадёжно туп, бедняга.

Наконец-то у меня полная свобода продолжать работу без немого укора со стороны Тэйло. Его ярую вражду к Барни могу объяснить только ревностью. И теперь, когда он уехал, Барни выглядит несравненно счастливее! Я разрешил ему свободно бегать по всему дому. Забавно наблюдать, как недавно пробудившееся интеллектуальное любопытство водит его повсюду. Всего после двух недель введения глутаминовой кислоты он заинтересовался моей библиотекой: таскает книги с полок и внимательно их изучает, лист за листом. Уверен, он понимает, что там заключены какие-то знания, и их можно постичь, обладай он ключом к ним.

8 сентября.

Последние два дня пришлось держать Барни взаперти, и как же он это ненавидит. Боюсь, когда эксперименты будут завершены, мне придётся избавиться от Барни. Как бы смешно это ни звучало, всё же существует вероятность, что он сможет передать свой интеллект другим представителям своего вида. Как ни мала такая вероятность, риск слишком велик, чтобы его игнорировать. К счастью, в подвале есть хранилище, специально защищённое от проникновения вредителей, и оно вполне подойдёт для изоляции Барни внутри.

9 сентября.

Похоже, я поторопился с выводами. Сегодня утром выпустил Барни, чтобы он немного порезвился перед началом очередной серии тестов. Быстро осмотрев комнату, он вернулся к хранилищу, подпрыгнул к дверной ручке, зубами вытащил ключ и, прежде чем я успел его остановить, выскочил в окно. Выбежав во двор, я заметил его на краю колодца и подоспел как раз вовремя, чтобы услышать, как ключ с плеском плюхнулся в воду внизу.

Признаюсь, я несколько смущён. Это единственный ключ. Дверь заперта. В хранилище, в отдельных ячейках, находятся важные записи. К счастью, хотя колодец глубиной более сорока футов, на дне всего несколько футов воды, так что достать ключ — проблема решаемая. Но должен признать, Барни выиграл первый раунд.

10 сентября.

Со мной приключилось нечто весьма потрясающее, и я опять проиграл Барни в очередной небольшой стычке. Но в данном случае он выступил героем и, возможно, даже спас мне жизнь.

Чтобы облегчить спуск в колодец, я завязал на верёвке диаметром в три четверти дюйма узлы через каждый фут, сделав подобие примитивной лестницы. До дна я добрался без труда, но после нескольких минут поисков ключа батарейка в фонаре села и пришлось вернуться на поверхность. В нескольких футах от края я услышал взволнованный визг Барни, и, оказавшись на земле, увидел, что верёвка почти полностью перетёрта. По-видимому, она тёрлась о каменную кладку, и малыш, заметив моё бедственное положение, изо всех сил старался предупредить меня.

Я заменил повреждённый участок верёвки и подложил на парапет старые мешки, чтобы избежать повторения несчастного случая. Я заменил батарейки в фонаре и теперь готов к решающему спуску. Несколько минут перевести дух и сделать запись в дневнике. Возможно, стоит сделать сэндвич, так как, вероятно, я пробуду внизу дольше, чем сейчас кажется.

11 сентября.

Бедный Барни мёртв, и вскоре я умру тоже. Он был замечательной крысой, и жизнь без него не стоит того, чтобы жить. Если кто-то прочтёт это, пожалуйста, не трогайте ничего на острове, но оставьте всё как есть, как святыню в память о Барни, особенно старый колодец. Не ищите моё тело, я брошусь в море. Привезите пару молодых крыс и оставьте их как живой памятник Барни. Самок — никаких самцов. Я растянул запястье, простите за неровный почерк. Это моя последняя воля. Сделайте, как я говорю, и не возвращайтесь и не трогайте ничего после того, как привезёте молодых крыс, как я сказал. Только самок.

Прощайте.

Странные вещи случаются в Блэкбери. Может, виной тому климат или почва, но здесь всё всегда немного не такое, как везде. Взять хотя бы историю с конём по кличке Джонно.

Он принадлежал Рону Уизлу — последнему старьёвщику Блэкбери. В одно утро — кстати, прекрасное, с большим красным солнцем, поднимающимся сквозь туман над зданием мэрии — Рон отправился в конюшню покормить Джонно.

И как раз в тот момент, когда он поправлял торбу с овсом, приглушённый голос произнёс:

— Прекрасное утро.

— Да, весьма приятное, — согласился Рон, оглядываясь в поисках посетителя конюшни.

— Это я сказал, — обиженно промолвил Джонно.

Рон был человеком, мягко говоря, не самым утончённым. Он, например, не слишком жаловал ванны, а уж о домашней уборке и вовсе никогда не задумывался. Но дураком он не был, и если лошадь заговорила с Роном Уизлом, то не стоит убеждать себя, что просто послышалось.

— Ну-ну-ну-ну-ну, — протянул он. — И давно ты умеешь разговаривать?

Джонно махнул хвостом.

— Ты сказал: «прекрасное утро». Раньше я от тебя такого не слышал, — продолжал Рон.

— До сих пор утро бывало так себе, — пояснил Джонно.

Рон на минуту задумался, а затем спросил:

— Ладно, поехали по делам?

Джонно развернулся в стойле и усмехнулся, показав крупные жёлтые зубы.

— Ага, — сказал он. — Пока ты не знал, что я умею говорить, было: «А ну, надевай сбрую, и вперёд!». А теперь что? Никакого «Запрягайся, мешок с костями!», да? Вежливее стали, а? Уважение появилось. Никакого «Но!» и «Тпру!». Да?

— Ладно, отправляемся в район Вокзальной улицы — мы там давно не были.

И действительно, они собрали там немало хорошего хлама, так что к обеду свернули в переулок, чтобы перекусить. Рон развернул газету и углубился в спортивные новости.

— Кхм, — кашлянул Джонно. — Я тут подумал. Вот таскаю твою повозку всю жизнь, а зарплаты приличной не вижу, а ведь без меня твоему делу конец. Ты, конечно, не самый плохой хозяин. Но я хочу выходные на следующей неделе — иначе объявляю забастовку. Желаю поохотиться на лис.

— На лис?! — ахнул Рон. — Но это ж для богатых! Да я и ездить верхом не умею!

— Не твоё дело! Или охота на лис — или забастовка!

Так Рон вступил в Охотничий клуб Блэкбери. Это влетело ему в копеечку, особенно после покупки красного мундира.

— Продавец именовал это «охотничьим розовым», — рассказал он Джонно, вернувшись домой. — Но на мой взгляд, краснее телефонной будки.

— Не переживай о седле, — успокоил его конь. — Я прослежу, чтобы ты не свалился. Главное, чтобы там не было чёртовых собак. Терпеть не могу чёртовых собак.

— Думаю, парочка гончих там появится, — медленно ответил Рон.

На следующий день — вопреки здравому смыслу — Рон облачился в охотничий костюм и отправился верхом к пабу «Кувшин и бутылка», где начиналась охота. У входа толпились всадники, потягивая напитки, и когда к Рону подошёл официант, он заказал:

— Тёмного эля.

— А мне ведро светлого эля! — проревел Джонно. — И тут слишком много чёртовых собак!

— Ну и ну! — воскликнул официант.

Остальные охотники покосились на Рона — возможно, из-за того, что он остался в кепке. Но вот прозвучал рог, и охотники двинулись по просёлочной дороге.

Не успели они далеко отъехать, как из ближайшего леса донёсся звук охотничьего рога. В тот же миг Джонно подобрал свои огромные копыта и рванул с места, как ракета.

— Йо-хо-хо! — проревел он.

— !.. — подумал Рон, потому что больше он ничего не успел.

Будучи тяжеловозом, да ещё и крупным, Джонно нёсся через поля, проламывая излишне высокие изгороди, а Рон подпрыгивал на его широкой спине, как горошина на барабане. Остальные охотники мчались следом, сопровождаемые визгом гончих.

— Слишком много чёртовых собак, портят всё! — орал Джонно, лягая тех копытами.

— Так не принято! — крикнул Рон.

Вскоре Джонно поравнялся с запыхавшейся лисой.

— Ну и что теперь? — спросил он. — Нам дадут приз или что?

Рон с трудом выдохнул, что обычно делают с лисой на охоте.

— Ни за что! — возмутился Джонно. — Какая отвратительная идея! Эй, лиса, да, ты, с большим хвостом! Я ЗА ТЕБЯ!

Лиса взглянула на него и в отчаянии прыгнула — прямо на спину Джонно, позади Рона.

— Ну всё! — сказал Джонно. — Теперь покажем чёртовым псам две пары чистых копыт!

И они помчались прочь, оставляя за собой облако пыли.

Далеко позади них Мастер охоты, лорд Кейк, с трудом слезал с лошади. Его лицо покраснело от злости, потом побагровело от ярости, а затем побелело от бешенства. Но поскольку он больше в этой истории не появляется...

Вскоре звуки охоты остались далеко позади, и Джонно грациозно бежал рысью по просторам графства Гритшир.

— Что будем делать теперь? — спросил он.

— Я просто хочу домой, — простонал Рон.

— Чепуха! День только начинается! — бодро ответил Джонно. — Это куда лучше, чем таскать по городу проклятую телегу!

Он обскакал лес и вынесся прямо на ипподром.

— О нет... — выдохнул Рон.

— Ничего себе! — сказал Джонно.

Это был ипподром Блэкбери, и как раз сегодня проходил «Гандикап Гритшира». Джонно оказался на дальней стороне ипподрома, где почти не было зрителей.

— Я вполне могу представить себя победителем скачек, — задумчиво произнёс Джонно, высунув голову через ограду.

«О, нет!» — подумал Рон.

Люди почти не обратили внимания на Джонно, Рона и лису (та уже уснула), пока они пробирались вдоль трибун. В конце концов, вокруг хватало жокеев на лошадях.

Джонно подошёл к загону, где стояли скаковые лошади, и тихо заржал. В тот же миг остальные встрепенулись, подбежали к ограде и завязали оживлённый разговор на лошадином языке.

— Кажется, нам пора домой, — сказал Рон, чувствуя, что ситуация ускользает из-под контроля.

Он зря терял время. Когда скакунов вывели на старт, Джонно твёрдо последовал за ними. И когда лошади выстроились у барьера, он оказался среди них.

— Эй! — крикнул жокей.

— Что за?! — ахнул судья.

— Стойте! — завопил служитель в белом пальто.

Стартовые барьеры распахнулись.

Скаковые лошади рванули вперёд. Джонно тяжело трусил позади. Рон оглянулся и увидел, что за ними бежит толпа разъярённых людей, размахивающих кулаками.

Впереди творилось нечто странное. Некоторые скакуны замедлили шаг, другие жевали траву, задумчиво разглядывая окрестности, а их жокеи переглядывались в полном недоумении.

Джонно, ухмыляясь, тяжело проскакал мимо них.

— И как ты это устроил? — спросил Рон.

— О, они сказали, что это меньшее, что могут сделать для бедного коняги, вынужденной таскать тяжёлую телегу по городским мостовым, — самодовольно ответил Джонно, пересекая финишную черту.

Он оскалил зубы.

— А теперь — за кубком!

С громким фырканьем он ринулся к столу, где мэр Блэкбери готовился вручить серебряный кубок победителю. Прежде чем кто-то успел опомниться, Джонно ухватил трофей зубами, развернулся и перепрыгнул через ограду в соседнее поле.

Они ещё не успели уйти далеко, как сзади поднялся невообразимый шум. Охотники из Блэкбери добрались до ипподрома, и на секунду о Джонно забыли — собаки лаяли, служителей кусали, жокеи и охотники смешались в полной неразберихе.

— Домой, — твёрдо сказал Рон. — А кубок я завтра верну.

— Тебе никто не поверит, — фыркнул Джонно. — Кто слышал о говорящей лошади? Я выиграл этот кубок честно... ну, более-менее.

Они добрались до двора Рона уже затемно. Рон затолкал Джонно и лису в конюшню, запер дверь и поспешил в дом, пока его никто не увидел.

На следующее утро, когда он зашёл в конюшню, кубок мирно лежал в яслях Джонно, а лиса спала рядом.

— Утро так себе, — сказал Рон.

Джонно промолчал.

— Может, позже разгуляется, — задумчиво добавил Рон.

Джонно пожевал соломинку.

— Кажется, ты потерял дар речи, — сказал Рон и потянулся за кубком.

Джонно легонько наступил ему на ногу.

Рон немного подумал, затем ушёл и вернулся с двойной порцией овса.

— Не торопись завтракать, а потом, может, и поработаем немного, — сказал он.

«Может, мне всё это приснилось?» — подумал Рон, но тут на глаза попался кубок.

Джонно усмехнулся в свою торбу.

«Двойная порция и немного уважения. Он усвоил урок. Теперь жизнь наладится».

Так и случилось.

Неприятности мистера Хамфри Кози начались, когда он выстроил в своём палисаднике альпийскую горку.

Вышло великолепно. Груду бетонных блоков он засадил растениями из набора «Альпийский микс» от садового центра «Квикгро» (всего 2 фунта за упаковку!). А перед горкой устроил маленький прудик.

Затем мистер Кози купил гномов. Их было трое. Первый — пластмассовый, в красной шапке, уселся у пруда. Второй — бетонный, в шикарных жёлтых штанах. И наконец, третий — старый каменный гном с отбитым ухом и противной усмешкой, восседавший на ярко-зелёной лягушке.

«Так-то вот, — подумал мистер Кози, заходя домой выпить чаю, —теперь старина Джонс позеленеет от зависти, со своим дурацким соломенным скворечником».

Прошла неделя.

В пятницу мистер Кози вернулся с работы и застал свою жену Агнес в прихожей: она присела на корточки и подглядывала сквозь щель почтового ящика.

— Привет… — начал он.

— Тссс! — прошипела она. — Там что-то движется по альпийской горке!

— Может, кошка? — предположил мистер Кози.

— Нет. По-моему, это маленький человечек в зелёной шляпе.

— У мистера Брауна из дома № 26 имеется сине-зелёная шляпа…

— Он три дюйма ростом!

— О, ну, я бы сказал, что в мистере Брауне как минимум пять футов…

Агнес медленно поднялась и нависла над мужем.

— Послушай, — сказала она странным голосом. — Там, на твоей горке, сидит маленький человечек в зелёной шляпе. Он там уже целый день. Он обошёл всех гномов. И у него очень подозрительный вид. Если ты не избавишься от него, я закричу.

И она отправилась на кухню, громко хлопнув дверью.

Мистер Кози вышел в сад. Маленький человечек сидел на камне у пруда и курил трубку.

— Добрый вечер, хозяин, — сказал он. — Славный денёк выдался, а?

Мистер Кози кивнул, развернулся и медленно вошёл в дом. Встретил жену на кухне. Они переглянулись.

— Он курит трубку, — сказал мистер Кози.

— Я в курсе, — ответила миссис Кози.

Весь остаток вечера они по очереди подглядывали в щель почтового ящика.

— Пожалуй, довольно редкое явление — настоящий гном, поселившийся на альпийской горке, — заметил мистер Кози, когда они легли спать.

— Это да. Когда мистер Джонс поставил скворечник по соседству, к нему за неделю даже воробьи не подлетали, — сказала миссис Кози.

— То есть наша горка теперь особенная. Выделяется среди обычных, — добавил мистер Кози. — Агнес, ты куда?

Миссис Кози решительно накинула халат.

— Я поставлю блюдечко с хлебом и молоком для нашего маленького друга, — заявила она.

На следующее утро перед каменным гномом появилась табличка:

ВЕЛИЧЕСТВЕННЫЕ ГНОМЫ АНГЛИИ

(владелец: П. Х. Гимлет)

Посетите удивительный Окаменелый Грот!

Узрите Ужасную Зелёную Лягушку!

Прогулки на лодке вокруг Водяной Лилии!

Праздник для всей семьи!

Кроме того, у пруда вырос красно-белый гриб с дверцами и окошками. Маленький человечек возлежал перед ним в миниатюрном шезлонге.

Мистер Кози, подрезавший розы, внимательно прочитал табличку. Затем он посмотрел на человечка, и тот ухмыльнулся.

— Вы П. Х. Гимлет? — спросил мистер Кози.

— Точно, хозяин, — ответил маленький человечек. — Конечно, это только начало. Я планирую устроить парк дикой природы, чтобы люди могли проезжать по нему, не выходя из машин.

Мистер Кози пошёл рассказать новости жене.

— Будет хорошо, если к нему присоединятся друзья, — сказала она. — Не понимаю, чего ты волнуешься.

Раздался стук в дверь. На пороге стоял смущённый джентльмен, представившийся сотрудником компании «Автобусные туры по городам и весям». У обочины припарковался роскошный автобус.

— Нам позвонили и сказали организовать сюда регулярные экскурсии, — сообщил водитель.

Он отступил, чтобы мистер Кози увидел сад, и добавил:

— С вас 26 фунтов за этот аттракцион. Удачи, приятель.

Сад был полон гномов. Они толпились на газоне, карабкались по альпийской горке, гномьи малыши носились без присмотра, а бородатые старцы увлечённо рыбачили в пруду. Толпы гномов ходили на экскурсии по садовым украшениям.

— Я не собираюсь платить! — выкрикнул мистер Кози. — Все вопросы к П. Х. Гимлету!

Весь день гномы стучали в дверь и просили воды.

В конце концов, мистер Кози не выдержал. Он зашагал к грибу у пруда — вернее, попытался, но из-за пикников и загорающих гномов пришлось скорее заскакать — и громко постучал по крыше.

— Выходи, П. Х. Гимлет, негодяй! — рявкнул он. — Не люблю скандалов, но я хочу вернуть свой сад!

Гриб затрясся, и дверца отвалилась.

— Эти грибные новостройки — полное барахло. Чего ждать, если их возводят за ночь? — возвестил П. Х. Гимлет, являясь в подтяжках. — Чем могу помочь, хозяин?

— Прекрати превращать мой сад в парк развлечений! Не люблю шума, но если ты не уберёшься, я… я растопчу твою поганку!

Мистер Кози был вне себя от ярости, особенно когда обнаружил табличку на своей любимой клумбе с розами:

На этом месте будет построено

120 просторных грибов

Подрядчик: ООО «Динь-Динь-Строй»

(директор: П. Х. Гимлет)

— У меня отличная идея — зашвырнуть каменных гномов в пруд! — прошипел мистер Кози.

— Эй, так нельзя, они же настоящая золотая жила! — возразил Гимлет.

— А тебе понравится, если в твой сад ломанутся толпы людей?

— О, они уже приходили, — ответил Гимлет. — Они вырубили лес, где я жил, чтобы построить кучу домов. Извини, у меня чайник кипит.

Мистер Кози вздохнул и, пробираясь сквозь толпы гномов, заметил новую табличку у пруда:

Волшебный колодец желаний на юманских бобах

Тут его осенило. Он отправился в сарай, и следующие полчаса раздавался стук молотка. Наконец он вышел с большой табличкой и прикрепил её к калитке.

Вскоре раздался негромкий стук в дверь. Явился П. Х. Гимлет.

— Послушайте, у вас в саду полно людей! — пожаловался он.

— Да, я в курсе, — ответил мистер Кози.

— А на калитке висит объявление, приглашающее всех на «Чаепитие у пикси»!

— Знаю, я его и повесил.

— Ну, так все мои клиенты разбежались! Им не нравится, когда на них пялятся. А некоторых чуть не раздавили! — возмутился гном.

П. Х. Гимлет в ярости удалился к горке. Мистер Кози наблюдал, как тот срывает свои таблички и топает через лужайку.

Вскоре сад опустел. В ту же ночь мистер Кози выкопал глубокую яму в дальнем углу и закопал трёх садовых гномов.

Но на следующий день он купил маленькую бетонную русалочку и посадил её у пруда.

Вечером, вернувшись домой, он снова застал жену в прихожей — она выглядывала в щель почтового ящика.

— В пруду с золотыми рыбками плавает штук пятнадцать маленьких дам с хвостами, — прошептала она.

Они оба выглянули наружу.

— О боже… — пробормотал мистер Кози.

Глаза бесконечности взирают на малое.

Фелипе Хуаристи

В чём состоит величайшее наслаждение, когда клыки уже вонзились в жертву? Впитать тёплое дыхание её крови? Растоптать её красоту? Потерять чувство меры, захлёбываясь в сладострастии власти? Пустое… Главное — не переступить грань её сопротивления, высасывая её энергию. Держать её на той тонкой черте, где она ещё не теряет последней надежды, где верит, что сможет выбраться, — и тогда тревога, отчаяние, надежда смешиваются в крови, и я смакую её, словно выдержанный ликёр или многовековое вино. Но стоит соскользнуть за эту грань — и жертва потеряет интерес к жизни, будет молча ждать смерти, зная, что ничто последующее не сможет быть хуже того, что она переживает сейчас.

Вы можете заметить, что я люблю перечислять факты. Одно из утешений моего существования — сужать мир до обозримых пределов, до ограниченного поля зрения. Если вы войдёте в мои покои из дерева и стекла, серебра и бархата, то увидите дородного мужчину с рыжеватыми, зачёсанными назад волосами и добродушным, спокойным лицом, одетого в чёрный с золотом камзол, сидящего в кожаном кресле перед окном, выходящим на Балтику. Толстый персидский ковёр покрывает пол замысловатым узором, напоминающим виньетки «Тысячи и одной ночи» — гипнотические спирали, подчёркнутые мягким янтарным светом. Мебель массивная, старинная — словно говорит о мнимой вечности и незыблемости. Это комната знатока (не люблю ложной скромности) — исследователя человеческих существ и их обществ, их древних эмоциональных состояний, их кривых, наполненных материальными и сентиментальными желаниями, разочарованиями… Копии, уже едва ли пробуждающие во мне любопытство, но от них напрямую зависит качество их энергетических потоков.

Те самые люди, приручив головокружение, возводят анклавы, полные шпилей, зиккуратов, обелисков и минаретов, к ним пришвартованы чудовищных размеров цеппелины, механизмы из латуни и стекла, опутанные трубками, контролирующими сердце пара, изысканно гравированные зеркала, связующие на невообразимые расстояния. Всё это — часть их ежедневного взаимодействия с тревогой, порождающей стремление управлять, контролировать, преобразовывать, создавать символы против вторжения реальности — то есть, смерти… Забавно, что по мере их усложнения, пробираясь сквозь археологические пласты своих мод и антимод, я оттачивал свои сущностные качества. Ибо я знаю: хотя они утешают себя мыслью, что жизнь объясняется верными или ошибочными поворотами, что всё можно исправить, вернувшись к развилке, где всё пошло наперекосяк, — я-то знаю, что все мы обречены брести через бесконечный лес, и что абсолютно все тропы ведут нас к погибели.

А за окном — серебристый холод.

Сегодня я не выйду, останусь в своих покоях, вспоминая старые истории их побед и поражений, их одержимость заточать историю в клетки, консервировать и бронзоветь её, бережно выставляя в реликвариях музеев, на мемориальных площадях, в парках. Их лихорадочные поиски «духа угля», войны, что сокрушали, разоряли, побеждали, развеивали их прах. Великолепное зрелище тысяч мужчин, распевающих боевые гимны, мощные, бездонные приливы, куда я погружаюсь в порыве чистого фетишизма, почти мастурбационного восторга. Поверьте, они — животные. Но иногда, на краткие мгновения, они становятся богами.

Я пододвигаю графин и наливаю в кристально чистый бокал несколько золотистых капель. Когда им удалось укротить «дух угля» и заключить пар в свои машины, они совершили прыжок. Теперь эти машины стоят на якоре в порту, с гигантскими трубами, рассекают своими носами ледяные моря. Летательные аппараты открыли им новые перспективы мира — а ведь, поверьте, точка зрения и есть истинный зародыш сознания. А их сознание — смотреть на себя через объекты и идеи, отражающие их важнее, больше, прекраснее, чем они есть на самом деле. В этом городе, согретом тысячами тонн их чёрного золота, среди башен, куполов и храмов, колоннад, бульваров и парков, под бескрайними арктическими небесами, под бесконечными полотнами нежного света — бледно-зелёного, розового, прозрачного и ледяного, с багровой каймой.

Полярные сияния.

Глоток золотистой жидкости. Какой смысл вставать по утрам, если не бросать вызов необъятным силам вселенной? Так думают они, эти существа, прикованные к тленной плоти. И потому расширяют охват своих переживаний, не гнушаясь договоров даже с такими, как я. Мы больше не проклятый род, не спим в прогнивших подземельях, нас не преследуют, не ненавидят, не клянут. Я — ещё один их способ противостоять миру. Не силой угля или пара, но более изощрённый, изворотливый, утончённый.

Это обмен. Все мы подчиняемся физическим законам проникновения и равновесия: поглощаем энергию и знание друг от друга — старики от своих кошек, юные от возлюбленных, дети от родителей, родители от детей. Жизненный круговорот. Многие приходят сюда провести ночь — понять меня, понять себя, пофлиртовать со смертью или хотя бы на несколько часов ощутить себя живым. Мы беседуем, вытаскиваем на свет потаённое. Я трезво и взвешенно анализирую то, о чём они порой и сами не догадываются. Позволяем всему обрести форму и принять последствия. Хотя они и живут в облаке эгоизма, но когда их потребности обретают очертания, то становятся для меня столь же мучительными, как если бы были моими собственными. В конце я позволяю им сделать глоток тёплого напитка — он насыщает меня, а им даёт видение вечности. Ведь бесконечность познаётся не разумом, но сердцем. И иногда даже физический контакт не нужен — трепет достигается через эмпатию, волю, концентрацию.

Я уже говорил: они весьма цивилизованны.

Делаю ещё один глоток.

Горькая амброзия.

Люди, проходящие передо мной, как мотыльки, — создания мимолётных сезонов, в масках похоти, наслаждения, насилия, красоты, безумия, хитрости… Их ритм — яростная и мгновенная борьба за выживание. Мой — медленная эволюция Земли, её флоры и фауны, поднимающихся из первобытной грязи.

Да, mes amis, я могу говорить о человеческом сердце. Разумеется, могу.

Парадоксально, но, несмотря на все свои артефакты и технологии, они сохраняют нерушимую связь с мифом. В них живёт тяга к иррациональному — к одурманивающему, обманчивому благовонию, что кружит голову и рождает грёзы. Они соблюдают древние ритуалы: например, приводят кобыл на возвышенности, раскрывают им пасти, чтобы ветер оплодотворил их. Хранят первозданных существ, выловленных в океанских глубинах, запертых в металлических иконостасах, парящих в светящихся питательных растворах, подкачиваемых по трубам и шлангам. То их Дельфийские оракулы — они приходят к ним, как некогда к девам, сидевшим у омфалоса, рядом с трещиной, источавшей сернистые испарения.

Юные пророчицы предсказывали будущее в стихах, вдохновлённые галлюциногенами, а эти люди выискивают в миллиметровых движениях своих творений ключи к мировым тайнам. И всё же никакие достижения, никакие гидроподобные неисчерпаемые ресурсы, никакие вычурные механизмы неутомимых часовщиков не могут избавить их от древнего греха акедии — душевной усталости, известной монашеским экзегетам. Она накатывает и на них, и на меня (и это единственная эмоция, помимо любопытства, что нас объединяет).

Акедия — восьмой смертный грех, впоследствии вычеркнутый из списка. Она опустошала жизнь созерцателей: вначале монахи теряли объект своей медитации, а затем — вообще всё. Животные, сады, люди… мир ускользал, становясь безразличным. От долгого созерцания они переставали видеть, от чрезмерных размышлений — мыслить, от избытка желаний — теряли волю. Они погружались — мы погружались — в состояние полной апатии и отрешённости, откуда уже не возвращаются.

Не лень и не грусть, но меланхолия без памяти — отсутствие интереса, тоски, уверенности, скука как таковая, утрата идентичности.

Такова акедия.

Я не пожелал бы её даже злейшему врагу.

А вот они — пожелали бы.

Но вот небо рассекает один из их цеппелинов, фаллический силуэт рвёт полотна света и цвета. Я невольно представляю жёсткий каркас, обтянутый пропитанной шёлковой тканью, наполненный горючим водородом, выжигающим весь кислород вокруг… Его тёмный остов вырисовывается на фоне ада из оранжевых, красных, жёлтых всполохов, зависает в воздухе — пока нос медленно не кренится к земле, и тогда он пожирает сам себя, превращаясь в массу перекрученного металла, завесу дыма, обугленный или всё ещё раскалённый лом.

Разрушение — ещё один их способ выстоять.

Они ищут его, любят, нуждаются в нём.

Их талант раскрывается только в борьбе — из ненависти, страсти, насилия, боли рождается всё: их вдохновение, их оригинальность. Для них мир — тягостнее войны. И хотя они создают запутанные философские системы, своды законов и этики, сети мысли настолько абсолютные, что не терпят возражений, — их истинную суть определяет именно их театр.

Трагедия как искусство, где всё предопределено ещё до рождения, от чего нельзя убежать, что нельзя изменить, как ни старайся. Это —геометрия изначального, тяжесть архаичная и неизгладимая, подобно известняку. И пугает насилие, совершаемое человеком над собой, дабы отделиться от своей животной сути — настолько противоестественное, непрерывное отрицание собственной природы, противоречие, не подлежащее исцелению.

Я же, напротив, знаю свою сущность и принимаю её.

Более того — она сидит на мне, как влитая.

В конце концов, всё человеческое сводится либо к религии, либо к войне.

Холод снаружи — и мысли сворачивают к ледяным саркофагам с застывшими девами внутри. И к огромному аэростату, плывущему к нетронутым землям (как забавно сие обожание «первых» — первопроходцев рая, первопроходцев ада, независимо от сути их славы). И к сияющим занавесам северного сияния, мерцающим бесчисленными формами и оттенками. И к балтийскому прибою — медленному, серому; к низкому рёву корабельной сирены, разрывающей пелену клубящегося тумана, словно крик огромного подводного существа, готового всплыть из океанских пучин.

Внутри тумана вспыхивают потусторонние огни — и гаснут так же внезапно, как появились. Здесь, так близко к Арктике, иногда случаются странные электромагнитные явления: компасы сходят с ума, стройные клинья гусей с пронзительными криками распадаются в небе, бизоны сбиваются с пути во время миграций. А люди страдают от мигреней и внезапных приступов безумия — как будто им не хватает их собственных неврозов. Они заперты в круге неудовлетворённости, мешающем ощутить полноту жизни (хотя они мечтают о ней) — те прекрасные мгновения, что, как верят они, ещё впереди… или уже промелькнули незамеченными.

А потом приходит смерть.

Ах, смерть… но чтобы говорить о ней, мне нужен бокал, ещё несколько золотистых капель. Я смакую напиток, наслаждаюсь. К его чистоте мы приближаемся всякий раз, когда что-то вокруг нас перестаёт существовать, когда мы что-то отпускаем.

Они же боятся подобной чистоты. И потому создают программы реинкарнации в своих компьютерах, записывая миллионы данных о поведении живых людей. Те, у кого хватает денег, проходят бесконечные тесты: фиксация памяти, шаблонов поведения, дневниковых записей, графологических анализов, нейросканирований, фотографий, разборов воспоминаний, видеозаписей… После смерти всё это заменяет их на экранах, имитируя их жизнь.

Жалкие подделки.

А туман между тем окончательно окутывает порт — огромная пелена накрывает город, приходя издалека, с моря, образуя утёсы, скрывающие башни. Он ползёт по статуям, заполняет чаши парков, затемняет улицы, делает невидимыми прохожих. Обволакивает, цепляется, увлажняет, искажает. Вырывает у колоколов их чистый звон, стирает цвета, придаёт всему мимолётность и изменчивость.

Но в этой безымённости кое-что делать проще.

В дверь постучали.

Я подожду мгновение, прежде чем открыть. Ожидание порождает тревогу и усиливает жажду встречи.

Один из них. Останется на всю ночь — чтобы понять, что такое жизнь. Её трудности и слабости, её блеск и наслаждения. Трансцендентность, саморазрушение, упоение.

Я покажу ему обжигающую интимность бытия.

А с вами, слушатели мои, я прощаюсь.

Благодарю за приятную беседу.

Возможно, в другой раз мы сможем поговорить не спеша.

Кстати, я так и не представился. Меня зовут Марцио.

Enchanté.

Млечный лунный свет, просеянный ртутными облаками, скользит сквозь густой лес. Тусклые лучи лениво лижут развилки деревьев и цепляются за сплетения обнажённых ветвей, придавая мху серебристый отблеск плесени. Лиственные деревья растут группами, изредка нарушаемые одинокой сосной. Корни задыхаются под опавшей листвой. Голые ветви превращаются в атмосферные капилляры. В чернильной тени невысокой конической ели притаился человек с карабином в правой руке. Он медленно движется вперёд, стараясь производить как можно меньше шума, заползает в яму от вывороченной с корнем сосны. Огромное умирающее дерево лежит на боку, его ствол раздавил меньшие, не сумевшие устоять деревца; его корни вздымаются над головой человека. Он присел в неглубокой яме, ноги в ботинках погрузились в грязь, ствол карабина ловит свет и отливает синевой. Единственные звуки — бурчание крадущегося енота и монотонная песня сверчков.

Сверчки внезапно замолкают. Человек насторожённо замирает.

Нечто невидимое движется сквозь лес. Человек напрягается, поднимает карабин 36-го калибра, прижимает приклад к правому плечу, спускает предохранитель. Палец ложится на спусковой крючок. Один из них?

Показывается фигура.

Мужчина, и он один. Человек с карабином, Бакли, куратор музея современного искусства «Дипвуд», встаёт и машет рукой. Незнакомец, чьё лицо видно лишь частично, кивает и приближается. Молча останавливается в нескольких футах от Бакли, глядя на карабин в руках куратора. Человек одет в джинсы и белую рубашку с длинными рукавами. Ночь скрывает большую часть его черт.

— Вы Бакли? — спрашивает он низким, маслянистым тоном.

— Верно.

— Я... Крэншоу. Из Ассоциации искусств Нью-Йорка. Я искал вас. Я верю вашей истории... более или менее. Во всяком случае, хочу услышать от вас лично. У меня был похожий... опыт. Я пришёл поговорить в ваш кабинет, но служанка — она весьма взволнована — сказала, что вы убежали сюда, после того как сожгли картины. Странное дело, Бакли, сжечь работы Миро, Матты и Пикассо на пятьдесят тысяч долларов...

— Сколько существует видов полового размножения? — спрашивает Бакли, и его голос в засасывающей темноте звучит странно даже для него самого.

— Ну... митоз, перекрёстное опыление, а у человечества имеется старый добрый...

— У человечества есть нечто иное, — перебивает Бакли, говоря отрывисто и быстро. — Новая мутация. Вы слышали, что художник не создаёт «новое» видение, а лишь выкачивает его из другого измерения реальности, где абстракция является физическим законом? Возможно. А ещё возможно, что если абстрактный или сюрреалистический художник будет достаточно долго воровать образы из того мира, с того плана, существа, присущие тому миру, заинтересуются нами и постараются попасть сюда. Возможно, они используют нас в качестве посредника, переносясь сюда с помощью своего рода оплодотворения посредством кисти. Я всё время думаю о словах дадаиста Жана Арпа: «Искусство — это плод, растущий из человека... как дитя из матери». Когда-нибудь, Крэншоу, дитя заменит своих родителей.

— Может быть. Вернитесь со мной в ваш кабинет, и мы поговорим об этом...

— Нет. Вы разве не читали о всех этих исчезновениях художников? Так вот, я был у Матты, когда увидел, когда нечто произошло с ним. Не могу описать...

— Интересно, но слишком ксенофобно, — перебивает незнакомец. — Мой опыт не столь похож на ваш, как я думал. Но, видит бог, куратором быть в наши дни непросто. Всякие сопливые молодые живописцы. Но вернитесь и выпейте со мной, Бакли. Мы во всём разберёмся. Не бойтесь. — Он протягивает руку к плечу Бакли.

Бакли отступает назад, рука сжимает ствол карабина. Если этот человек из Ассоциации искусств, почему одет как деревенщина? Крэншоу касается плеча Бакли. Подозрения подтвердились. Бакли чувствует — предупреждающее покалывание, наплыв активированной абстракции. Он отступает снова, вскидывает карабин.

— Вы солгали мне, — бормочет он столько же ночи, сколько и «Крэншоу».

Движение с дальнего конца упавшего дерева привлекает внимание. Незамутнённый движущийся анахронизм, является в ореоле вывороченных корней. Абстрактная фигура «Обнажённой, спускающейся по лестнице» Марселя Дюшана, обретшая собственную независимую жизнь. Исследование стробоскопического движения, экзегеза нескольких мгновений времени в кубизм. Светящееся на фоне тёмного занавеса леса создание, если взглянуть на него буквально, напоминает робота, опутанного сиамско-близнецовыми экстраполяциями самого себя, оставляющего за собой галлюциногенный кислотный след, подобный механической мантии. Он словно сделан из консервных банок медного цвета, а торс его (футуристическая экстраполяция вращения вокруг оси) построен из полос, подобных жабрам акулы. Двигаясь к Бакли, он представляет собой случайное нагромождение спастической геометрии, плотоядный кухонный прибор. Фигура причудливого вектора оставляет за собой шлейф из абстрагированных деревьев, кусты искажаются в видение сиамских тройняшек-танцовщиц живота; стволы деревьев становятся примитивно-руссоистскими и идеально цилиндрически-гладкими, ветви превращаются в игольчатые шипы. Но голос у вектора человеческий.

— Я не мог больше ждать. Мне пришлось прийти. Он подготовлен?

— Нет, — отвечает незнакомец, назвавшийся Крэншоу, — ещё нет.

— Бакли, — раздаётся голос из золотого арахнидового водоворота, — иди сюда.

Бакли достаёт из кармана тонкий фонарик-ручку и направляет луч на лицо Крэншоу. Ахает. Упрощённое в стиле Модильяни лицо, с ямами мунковской пустоты вокруг глаз. Человек, внешне пропорциональный, состоит из жёстких плоскостей, неподвижных глаз, неизменной сардонической улыбки в двух дюймах слева от носа. Один глаз расположен значительно выше другого. Руки складываются прямоугольными поверхностями под девяностоградусными углами.

— Всё в порядке, — невнятно говорит существо-Крэншоу. — Не волнуйся. — Оно протягивает прямоугольную руку к поднятому карабину Бакли, нежно касаясь ствола в тот самый момент, когда куратор нажимает на спусковой крючок.

Карабин не стреляет. Воцаряется звенящая тишина. Вместо выстрела раздаётся лишь слабый хлопок. Шарообразная пуля отскакивает от груди Крэншоу, как мыльный пузырь, и всплывает вверх, к цепляющимся ветвям деревьев. В отчаянии Бакли ощупывает ствол. Тот обвисает в его пальцах, словно истощённый эрекцией, резиновый и податливый. Куратор отрывает кусок ствола и кладёт в рот. Лакрица. Карабин расплывается в змеевидную абстракцию. Он швыряет её прочь, но леденящее покалывание уже поднимается по руке. Бакли смотрит на двух абстрактных существ, терпеливо стоящих рядом, видит, как они колеблются и дрожат, подобно неустойчивой телекартинке. Глядит вниз на своё тело, видит, как ноги пускают корни, быстро врастающие в гумус под его свежими копытами.