За четыре дня до Рождества я впервые схлестнулся со Сползнем (позжее ещё разок пришлось), слегла Делла, явился Шамболейн — и уж тут всё полетело к чертям.
Будь то обычный день, я бы уже торчал на улице, клянча мелочь у Цельных, но погода выдалась отвратительной. Когда на улице свежо, Цельные щедрее — я дрожу и выгляжу жалко, съёжившись у своей «просящей» стены. Но когда холод продирает до костей, нет смыла стоять и мёрзнуть, доставая четвертак для Обломка. Итак, температура градусов десять ниже нуля, снег сыпется мелкой сухой крошкой, а ледяной ветер вбивает снежинки в кирпичи, крутит вихри в углах между стеной и тротуаром, наметает сугробы — я разгребаю, а они снова нарастают.
За четыре часа я набрал всего два доллара и одиннадцать центов, и ждал лишь предлога свалить домой. И я его получил: Сползень.
Тощий тип в тяжёлом сером пальто с меховом воротником пробрался сквозь снежную пелену и бросил в мою кружку пару четвертаков. Он регулярно проходил мимо уже недели две, всегда щедрил и обязательно поминал погоду. Большинство Цельных не разговаривают с Обломками, сколько бы ни «щедрились» для нас. Я подозревал, что тощий — Сползень, хоть и выглядел он скучно и невзрачно.
— Скоро тут будет полный крандец, — сказал он.
— Ага, — буркнул я, надеясь, что он уйдёт. Я никогда толком не понимал, как разговаривать с Цельным. Мой приёмчик — отыскать в Цельном какой-то излом: огромные уши, нос в бородавках или слишком близко посаженные глаза. И говорить с этой частью. Но Сползень был слишком заурядным, ни малейшей ломки.
— Не стоит торчать здесь в такую погоду, — сказал он, мягко положив руку мне на загривок.
Я застыл. Жест выглядел дружеским, но пальцы едва заметно шевелились, пытаясь нащупать что-то сквозь грубую ткань моего пальто.
— У тебя есть третья нога, — заявил он.
Я промолчал. А что тут скажешь?
— Я слышал о тебе.
Словно комплимент мне сделал.
Порыв ветра, и мы прижались к стене, спасаясь от леденящего дыхания. Я вступил в сугроб и почувствовал, что носки намокли.
— У тебя и правда третья нога? — спросил он.
Я кивнул.
— Где же она? Я вижу только два ботинка.
Я взглянул в кружку, всё ещё выставленную в вечной позе попрошайки (иногда просыпаюсь ночью и обнаруживаю руку вытянутой, пальцы сжаты будто вокруг жестянки, только его в руке и нету), обнаружив жалкую кучку монет на дне.
— На голени, — пробормотал я, не глядя на него, уставившись в кружку.
— То-то штаны у тебя мешковаты, — хрипло сказал он.
Да, чёрт возьми, да, да...
Мы съёжились от холода, выжидая. Он был Сползнем, чёрт побери, ход его. Он не должен ждать моего вопроса. Но ждал. И мы стояли, пока я наконец не выдавил:
— Охота увидеть, да?
— Если можно... — прошипел он.
Даже на ледяном, хлёстком ветру, сквозь слепящий снег я разглядел блеск возбуждения в его глазах. Ненавижу Сползней.
Мы простояли ещё немного. Я не собирался делать следующий шаг. Чёрт с ним, ему надо — пускай и старается.
— Сколько? — наконец спросил он.
Я ответил, что пять долларов. Он достал кошелёк, раскрыл его — пачка внутри тянула сотни на полторы — и отсчитал купюры. Я сунул всё в карман, затем наклонился, чтобы закатать штанину.
— Не здесь, — сказал он.
— Никаких подворотен, — отрезал я. — Никаких комнаток. Тут или никак.
Он выглядел разочарованным, затем пожал плечами:
— Хорошо.
Я закатал штанину выше колена и развернул ногу, чтобы было лучше видно. Сморщенная, серая голень, почти лишённая мышц, собрана в складки, подобно матке, и порождала уменьшенную, но в остальном совершенно нормальную ступню.
Он долго разглядывал, тяжело дыша, затем потянулся и дотронулся.
Я отпрыгнул и лягнул его по голени здоровой ногой, затем опустил штанину.
— Слушай... — возмутился он.
— Ты, Сползень! — заорал я. — Кто разрешил трогать? Кто, сука, сказал, что можно хвататься, падаль ты вонючая!..
Его лицо вспыхнуло, он развернулся и побежал прочь сквозь снег, стараясь выглядеть незаметным. Я смотрел вслед, жалея, что не пнул сильнее — чтоб ему было так же больно, как мне.
Мерзкая погода, мерзкий Сползень… Хватит, пора уходить с улицы.
До дома всего два квартала, но из-за больной ноги я шёл долго. Третья ступня ныла на холоде, как гнилой зуб. Когда наконец добрался до ступенек, ведущих в наш подвал, то стиснул зубы, ухватился за ледяные железные перила и запрыгал вниз на здоровой ноге. Дважды больная нога ударилась о стенку, заставив вздрогнуть.
А потом я оказался внутри, в тёплой гостиной, и настроение заметно повысилось.
Дженифер и Салли развалились в креслах — длинные, прекрасные, коричневые ноги Дженни покоились на стопке журналов, заменявших пуфик. В свои двадцать два она являла собой девицу гибкую, как кошка, с золотистой кожей, с соблазнительными бёдрами, высокой грудью под свитером и густыми тёмными волосами. Но больше всего я восхищался левой рукой без кисти и гладкой впадиной на месте глаза. Без этих изломов она бы к нам не попала.
— Совсем хреново, — сообщил я. — Но Сползень дал пятёрку.
— Делла умирает, — произнесла Дженифер.
Впервые я увидел слёзы в её единственном глазу. Я не знал, что ответить.
— У неё нутряной почучун, — пробурчал Салли, сползая на пол и вставая на мохнатые, мускулистые руки. Ног у него не было, а туловище столь короткое, что в движении он смахивал на разумную жабу. — Кровь в жёлчи. И живот чертовски болит.
Я встал и подошёл к приоткрытой двери спальни Пайка и Деллы. Толкнул, вошёл внутрь. Темно, лишь мутный свет пробивался сквозь заснеженное окно. Делла лежала на кровати, а Пайк сидел рядом на полу, обхватив своей огромной лапой. Его раздутая голова, повернулась ко мне — словно отделённая от тела.
— Давай отвезём в больницу, — предложил я.
— Нет.
Голос густой и замедленный, как всегда, но теперь пробивалась хриплая злость.
— Если дело в деньгах, пусть платит город.
— Я не хочу, чтобы над ней смеялись, — протянул он. — Она станет для них забавой. И она боится… заставила пообещать не отвозить её. Ненавидит больницы.
И тут он зарыдал.
Звук, вырывавшийся из изломанного горла, был настолько странным, что я не сразу опознал. К тому же, Обломки не плачут. Невыгодно.
— Больница не поможет, — прохрипел он. — Ты знаешь, как она изломана внутри. Она умирает из-за этого. Ничего не поделаешь. Не поможет никто и нигде.
— А боль…
— Достали пузырь.
Он кивнул на початую бутылку водки на тумбочке. Но боль, казалось, пробивалась всё равно — Делла дёргалась, извивалась под простынёй. На второй голове, размером с бейсбольный мяч, выпирающей сбоку черепа, был открыт замутнённый катарактой глаз.
— Она никогда, — Пайк ткнул пальцем в малую голову, — не открывала глаз. Но теперь она знает.
Я смотрел, как умирает Делла. Бессилие угнетало. Мелькнуло желание разорвать пятёрку Сползня. Глупость. Так что просто стоял. А за спиной, в дверях, замерли Дженифер и Салли — смотрели и ждали, как Пайк, как я.
И, наверное, как сама Делла.
Именно тогда явился Шамболейн.
Умирающая Делла будто создала вокруг пузырь, и мы в нём застряли в ожидании конца. А тем временем незнакомец вошёл с улицы, пересёк гостиную и остановился в дверях.
— Что-то не так? — спросил он.
Все обернулись — кроме застонавшей Деллы.
Рук у него не было, бывает, а вот лицо было действительно странным. Голова — вытянутый овал, глаза посажены слишком низко, так что между бровями и волосами простиралась пустыня. Нос — тонкий, почти плоский, с едва заметными хрящами. Рот — безгубая щель. Кожа отливала медью, не слишком смахивающей на загар. Но он был красив. Не по человеческим меркам. Красив по-своему.
— Тебе чего? — рявкнул Пайк, вымещая злость на незнакомце.
— На стук не отозвались, — объяснил тот. — Я увидел вас и вошёл. Надеюсь, не нарушил ваших правил.
Последняя фраза прозвучала странно — будто он сначала сформулировал её на другом языке, а потом перевёл.
— Я спрашивал, где найти… своих. Мне указали на вас.
— Мест нет, — хрипнул Пайк.
За его спиной забилась Делла, со свистом втягивая воздух.
— Она тяжело больна, — заметил незнакомец. — Что с ней?
— Не болезнь, — ответил я. — Внутри всё изломано. Врачи говорили, она умрёт при рождении. Но она прожила подольше. Теперь её время кончилось.
Он подошёл к кровати, опустился на колени рядом с дёрнувшимся в протесте Пайком. Его движения были быстрыми и точными, как у врача. Он коснулся рёбер Делл, вздутого живота. Потом повернулся ко мне:
— Принесите мой чемодан.
Я сбегал за увесистой кладью.
— Вам придётся помочь, — сказал он. — Как видите, у меня нет рук.
Странная безрукость; плечи обнажены в безрукавке, видимо специально сшитой, и я мог разглядеть, что на месте рук не было даже культей — только слегка вогнутые впадины, будто конечности вырвали с корнем.
Я выполнил его просьбу, совершенно не подумав, как он дотащил чемодан до нашей двери, не имея рук. Этот вопрос пришёл мне в голову гораздо позже.
В чемодане лежало множество странных, непонятных мне предметов, а также что-то медицинское. Я наполнил шприц густой янтарной жидкостью и вколол во вздутую вену на руке Деллы. Постепенно её движения стали спокойнее. Она утихла, вздохнула и позволила слабую улыбку. Глаз с катарактой закрылся. Через пятнадцать минут она хихикнула, словно девчонка, и позвала Пайка. Сказала что-то ещё, совсем неразборчивое.
— Наркоту вколол, — заметил Пайк, не зная, хорошо это или плохо.
— Нет, — ответил незнакомец. — Лёгкий препарат. Снимает боль, а ещё вызывает галлюцинации из счастливых моментов прошлого. Возможно, ей снится, что она с тобой.
Мы оставили Пайка с ней и вышли в гостиную, где узнали, что незнакомец недавно в городе, не любит говорить о своём прошлом (довольно распространённая черта среди Обломков) а вместо фамилии, имени и прочего зовётся просто Шамболейн. Чуждое какое-то слово, как и его голос.
Вечером мы соорудили носилки из одеяла и отнесли Деллу в похоронное бюро, на скромную церемонию. Гробовщик Брунхофф всегда готов оказать услуги со скидкой, если мы заходили с чёрного хода и прощались с усопшими в подвале, рядом с бронированной печью для кремации, куда респектабельные клиенты и не заглядывали.
Брунхофф швырнул её на печной поддон, будто Делла и не была человеком. Уж для него точно. Голова ударилась о металл. Пайк шагнул к гробовщику, но Салли его остановила. Без Брунхоффа нам придётся довольствоваться городскими службами, предлагающие унизительно нищие ритуалы. Брунхофф ухмыльнулся, подначивая Пайка, но тот успокоился. Почти разочарованный неслучившейся стычкой, Брунхофф настроил печь и втолкнул поддон с телом в зияющую, полыхающую красным пасть. Больше мы Деллу не видели.
Прах пересыпали в принесённый нами изящный флакон из-под духов, и Дженнифер (наша казначей) достала деньги, спросив Брунхоффа о цене. Мы хоронили кого-то примерно раз в два года, и каждый раз цена поднималась на несколько долларов, хотя услуги оставались теми же. На этот раз он запросил на двадцать пять долларов больше.
— Мы не можем себе столько позволить, — сказала Дженнифер.
Брунхофф нахмурился.
— Цены растут. Лучше заплатите, или ищите другого.
— Будьте благоразумны, — сказала Дженни. — Мы заплатим на пять долларов больше.
— На двадцать пять. К сорока семи. Итого семьдесят два. Платите сейчас же. — Он был на фут выше любого из нас и весил не меньше двухсот пятидесяти фунтов. Когда Дженни начала убирать деньги, объяснив, что теперь мы пойдём к другому, он выхватил купюры и сжал в огромном кулаке.
— Убирайтесь, — сказал он.
Он знал, что никто спорить не станет. Обломок не может позволить драться с тем, кто больше и сильнее, из страха обломаться ещё больше.
— Верни деньги, — сказал Шамболейн. Он подошёл к Дженни, его вытянутое лицо исказилось от гнева.
Брунхофф повторил, чтобы мы уходили, и обозвал нас Обломками. Он двинулся на нас, мы отшатнулись. Все, кроме Шамболейна. Тот стоял на месте, лицо становилось всё мрачнее и страшнее. Брунхофф схватил его за плечи — и вдруг исказился. Щёки побагровели, глаза вылезли из орбит, будто кто-то его душил. Он бросил Шамболейна и вцепился за собственное горло.
Шамболейн сказал:
— Подбери деньги, Уолт.
Я шагнул вперёд, в тень Брунхоффа, и подобрал рассыпавшиеся купюры. Когда я отступил, Брунхофф опустился на колени, задыхаясь, хрипя. Он рухнул лицом вниз и затих.
— Он мёртв? — спросила Дженни от двери.
— Нет, — ответил Шамболейн.
И мы ушли.
Салли перебрался к Пайку. Шамболейн занял вторую кровать в моей комнате, где раньше обитал Салли. Дженни по-прежнему оставалась в своей. В ту ночь я с трудом заснул, размышляя о новом постояльце. А когда наконец забылся, мне приснился Сползень.
Гипноз. Так Шамболейн объяснил нам утром своё действо над Брунхоффом. Сказал, что раньше работал в цирке и научился гипнотическим приёмам у фокусника. Подобное объяснение нас устроило. Единственная проблема — в последующие дни он использовал свой навык слишком часто.
За три дня до Рождества (на второй день после прибытия), он применил «гипноз» дважды. Сначала прогнал парочку панков, что пристали ко мне с Салли, пока мы пытались научить Шамболейна искусству клянчить четвертаки у Цельных. Те свалили так, будто получили настоящих люлей, и мне показалось, что я видел кровь на губах одного панка — там, куда ударил «гипнотический» кулак. Позже он сослался на гипноз, объясняя, почему за полдня в одиночку собрал больше денег, чем все мы вместе. Он клялся, что не воровал (хотя его понимание этого слова, возможно, отличалось от нашего; мне кажется, он считал, что вся собственность принадлежит всему человеческому сообществу, а не отдельным людям).
За два дня до Рождества повторил свой рекорд и снова отдал все деньги в наш общак. И именно щедрость стала причиной падения.
Он, кажется, нас не понимал. Как Обломки, мы не имели ничего, кроме самоуважения для крепежа наших разрушенных жизней. В основе самоуважения лежала гордость — мы можем сами о себе позаботиться, хоть бы и попрошайничая. Мы просили милостыню, но делали это хорошо, а всякая гордость рождается из достижений. Когда же Шамболейн с лёгкостью обогнал наши самые смелые мечты, даже полная кружка мелочи, принесённая домой, больше не радовала. Он мог содержать нас всех — причём хотел этого. И толку тогда от наших усилий?
Накануне Рождества мы остались дома и позволили ему собирать подаяние за всех. Он вернулся с добычей большей, чем в предыдущие дни, и вывалил поистине ошеломляющую груду монет на стол. В глубине души мы ненавидели его за этакое мастерство.
Проблемы начались поздно вечером в Сочельник.
Стоило предвидеть, что наша враждебность потребует выхода. Он подарил Делле покой в её последние мгновения, когда мы лишь могли наблюдать за её страданиями; это мы приняли с благодарностью. Потом он одолел Брунхоффа, а мы лишь убоялись гробовщика. И это тоже хорошо — ну разве мы почувствовали себя неполноценными. Когда он прогнал панков, Салли и я ощутили себя совсем уж беспомощными — и слегка раздражёнными, что он не дал нам разрулить всё самим, будто мы дети, нуждающиеся в защите. У Обломков весьма хрупкое представление о собственной мужественности; поставить её под сомнение — значит свести Обломка с ума. Так что лишить нас гордости от умения самим зарабатываем на жизнь, стало предпоследней ошибкой.
Последней ошибкой было позволить нам узнать, кто он на самом деле.
Дело вышло так.
Несмотря на общее недовольство, Дженни дала понять, что не прочь принять Шамболейна в свою постель — как и остальных из нас. Надо понимать, что прежде всего она была женщиной, а теперь ещё и женщиной, заинтригованной новым, загадочным и интересным мужчиной. Когда он наконец согласился, покраснев как мальчишка, они удалились раньше обычного. Салли и я, возможно, слегка ревновали, хотя в нашем кругу не место для подобных табу. Пайку, конечно, было всё равно — Делла умерла всего несколько дней назад, и все его мысли сосредоточились на маленьком флаконе с серым пеплом.
Они пробыли в спальне минут пятнадцать, прежде чем Дженни вскрикнула. Резкий звук заставил нас обернуться. Её голос звучал испуганно, отрывисто — тогда как Шамболейн говорил ровно и спокойно, будто пытался успокоить. Мы не разбирали слов, но напряглись, как звери, готовые броситься на добычу. Позже я сообразил, что так оно и было.
Дженни выскочила из комнаты, наспех накинув халат на голое тело. Шамболейн последовал за ней, виновато опустив голову. Она обвела нас широко раскрытыми глазами и сказала:
— У него есть руки.
Мы в непонятках уставились на неё.
— Когда мы… — она запнулась. — Я почувствовала его руки на себе. Пальцы!
Мы перевели взгляд на него. Шамболейн выглядел растерянным, встревоженным. Его взгляд метался между нами, задерживаясь на мне. На лице читалось нарастающее беспокойство, и вдруг я осознал, что Пайк, Салли и я движемся к нему.
— Да, у меня есть руки, — быстро сказал он, высоким и тихим голосом. — Смотрите!
Фарфоровая статуэтка кокер-спаниеля с тумбочки слева от него поднялась в воздух и плавно переместилась к Пайку.
— Возьми, — сказал Шамболейн. — Пожми мне руку.
Пайк замешкался, взял фигурку. Мы ничего не видели, но по выражению лица стало ясно — невидимая рука Шамболейна сжимала его здоровую лапу.
Три дня Шамболейн ел суп через соломинку, а твёрдую пищу — прямо с тарелки, как собака. Он прятал невидимые руки. Мы встали плечом к плечу. Я едва осознавал, что двигаюсь вперёд.
— Я боялся, что вы не поймёте, — сказал он. — Я хотел, чтобы вы меня приняли.
— Да что ты такое? — хрипло спросил Пайк.
— У моего народа рук никогда не было. Даже в древности мы двигали предметы силой мысли. Мы эволюционировали без рук, понимаете? — Он говорил быстро, бросая взгляды то на одного, то на другого, медленно отступая. — Нас было двое. Экспедиция. Если бы он выжил, возможно, всё сложилось бы иначе. Но мне нужна компания. Я не могу один. Поэтому я пришёл к вам. Я хотел, чтобы меня полюбили.
Мы приближались.
— Корабль… — он почти задыхался. — Нельзя починить. Харромейн погиб — размазало по приборной панели при падении. Не пристегнулся. Я в одиночку посадил корабль. Мои сородичи не прилетят ещё лет тридцать — так далеко, понимаете?
— Ты не человек, — сказал Салли.
— Ты не человек, — подхватил Пайк.
Я услышал, как бормочу то же самое.
— Боже… — Дженни содрогнулась, обхватила себя одной рукой, затем двинулась к нему, как кошка, готовящаяся к прыжку.
Именно Дженни сломала паузу, выпустив наружу клокотавшее внутри каждого из нас. Она ударила Шамболейна. Единственной рукой. Ещё и ещё — по лицу, по плечам.
Мы набросились на него.
Моё зрение расплылось, все превратились в цветные пятна, мелькающий хаосе ударов. Мои руки действовали сами по себе — отдельные существа, лупившие его по груди, по впадинам плеч. Кровь залила ладони, я вытер о брюки — и снова ударил, снова в кровь.
Я почувствовал, как невидимые пальцы коснулись моего лица, отталкивая. Но я лишь больше разозлился.
Мы бы наверняка его убили, если бы я не увидел своё отражение в больших тёмных глазах.
Я занёс кулак, чтобы ударить по лицу — и вдруг увидел себя на водянистой поверхности глазных яблок.
Губы кривились, выпуская зубы. Глаза — безумные, ноздри раздуты, как у почуявшего кровь зверя. Не знаю, как я всё разглядел — возможно, очередной трюк Шамболейна. Но увиденное раскололо моё безумие, и меня затошнило.
Я отпрянул, тяжело дыша, пока остальные продолжали избиение.
Потом бросился вперёд, кричал, чтобы они остановились, тянул прочь. Меня не слушали.
Его загнали в угол. Он истекал кровью. Невидимые руки не справлялись. Пайк пнул ногой в бок.
Я вновь взъярился — но теперь уже на остальных. Рванулся вперёд, отшвырнул Салли назад. Он впился зубами в Шамболейна; рот в крови, губы разорваны. Я набросился на Пайка, бил, пинал по распухшим голеням, пока тот не закричал и не отступил. Я оттащил Дженни, уклоняясь от когтей её единственной руки, и встал между ними и Шамболейном.
— Какого чёрта ты творишь?! — прошипела она.
— Вы ведёте себя как Сползни, — истерично выкрикнул я. — Пожалуйста, не превращайтесь в Сползней!
— Он не человек, — сказал Салли.
— Он монстр, — завизжала Дженни, её лицо исказилось до неузнаваемости. — Монстр…
— Я не хочу, чтобы его убили, — сказал я. — Не хочу, чтобы мы стали такими.
— Тогда выгони его, — прохрипел Пайк. — Сам с ним и разбирайся.
Я посмотрел на них и понял, что остаться у меня не выйдет.
— Я заберу два пальто, — сказал я. — И свою долю денег. И долю Шамболейна. И его чемодан. — Я внимательно оглядел их. — Вы оставите его в покое, пока я собираюсь?
— Поторапливайся, — бросил Пайк.
Я собрал вещи и взял деньги — Дженни выдала мне из общака лишь малую часть набранного Шамболейном на улицах. Чемодан оставил — мне пришлось нести Шамболейна. Взял только шприц и флакон с янтарной жидкостью.
Он мог немного двигаться и помог мне подхватить его, безрукое тело перекинулось через моё плечо. Мы вышли на улицу, где снова пошёл снег. Дверь за нами захлопнулась.
Мы провели ночь в ночлежке за доллар с четвертью. Алкаши с соседних коек поглядывали на нас с любопытством, но никто не задавал вопросов, не отпускал замечаний. Я сдвинул кровати и вытер большую часть крови с его лица влажными салфетками из грязной ванной в конце комнаты.
Он мог говорить, хотя лицо было распухшим, а слова — невнятными. В основном он бредил. Я вколол шприц янтарной жидкости, что когда-то получила Делла. Вскоре бормотание сменилось тихим хихиканьем и он заснул.
Я почти не спал. Меня мучили кошмары, а в животе стоял холодный ком.
На следующий день, в Рождество, я оставил его и отправился искать место, где поселиться. Я нашёл подвальную комнату — то ли спальню, то ли кухню, зато с ванной — всего в трёх кварталах от старого дома. Она располагалась под химчисткой, и хозяин, побухтев, что его побеспокоили в праздник, всё же взял деньги и выдал ключ. Убогое жилище, зато свободное.
Я вернулся за Шамболейном, снова взвалил на себя и дотащил до постели. Боль вернулась — он метался, срывая едва зажившие струпья. Я вколол последние капли янтарной жидкости. Когда Шамболейн погрузился в забытьё, обмыл и обработал раны лекарствами из аптеки. Остаток утра просидел рядом, пытаясь привести мысли в порядок. Никак не мог забыть, что набросился тогда на него, как остальные.
После полудня решил, что сидеть и ждать, пока он в забытьи, бессмысленно. Нужно купить еды и лекарств, начать обустраивать жизнь. Я пересчитал деньги и сник — Дженни дала мне жалкие гроши.
Рождество — хороший день для подаяния: хоть Цельных и мало, но кто выходит, тот не скупится. Я надел пальто, взял кружку и вышел.
Дела шли неплохо, и настроение улучшилось впервые с тех пор, как Дженни увела Шамболейна в свою комнату.
И тут я увидел Сползня.
Он стоял через дорогу, в соседнем доме, укрывшись в дверном проёме обувного магазина. На нём всё ещё серое пальто с меховым воротником. Он смотрел на меня.
Я не знал, как долго он там стоял, но живот скрутило холодной жутью. Ноги обмякли. Я попытался не замечать его, не вышло. В конце концов я пересыпал мелочь в карман, прицепил кружку к поясу и решил, что на сегодня хватит.
Купил продукты и лекарства. Когда вышел из магазина, Сползня видно не было. Шёл редкий снег. Я поспешил назад.
Пока я, удерживая пакеты в одной руке, открывал дверь, Сползень стремительно сбежал по ступеням, врезался в меня — и мы оба рухнули в подвал.
Продукты рассыпались по полу. Разбилась бутылка молока. Я перекатился, вскочил на ноги.
— Какого чёрта?!
Сползень достал нож.
Он закрыл дверь и уставился на меня. Мне не понравилось выражение его лица — едва сдерживаемая ярость. Его взгляд скользнул к кровати, к Шамболейну.
— Кто это?
— Друг, — ответил я. — Он болен. Смертельно. А теперь вали отсюда.
Он осклабился, растянув губы до предела, кожа чуть не лопнула. Потом внезапно стал серьёзным.
— Покажи ногу, — потребовал он.
Когда я послал его к чёрту, он взмахнул ножом.
— Раздевайся. Быстро.
Я шагнул к нему.
— Ты не воспользуешься ножом. Знаю вас, Сползней. Вы боитесь всего на свете — особенно, что творится у вас в голове.
Он взмахнул лезвием, и на моей правой руке расползлась кровавая трещина. Кровь хлынула на бетонный пол, становясь неестественно чёрной.
— Раздевайся.
Он снова взмахнул ножом. Когда я не двинулся с места, он бросился на меня, врезал кулаком и откинул назад. Я упал на старый стул, больно подвернув больную ногу. Попытался подняться — он снова толкнул меня, уже сильнее.
Он перешёл грань. Движения стали плавными, точными — как у безумца, нашедшего свою силу.
И тогда Шамболейн швырнул в него пустой флакон из-под янтарной жидкости.
Бутылка ударила Сползня по черепу, заставив отшатнуться. Он обернулся к кровати, и тут шприц вонзился ему в шею, как стрела.
Сползень взвыл, вырвал его и бросился к Шамболейну.
Я попытался встать, но новая волна боли от третьей ступни повалила меня на пол.
Сползень бился в невидимых руках Шамболейна, задыхаясь. Пытался вырваться, но призрачные пальцы сжимали горло, как бы он ни рвался. Рухнул на колени у кровати, захлёбываясь. Поднялся — и тут я увидел, как блеснул нож.
— Шамболейн!
Но тонкое лезвие уже вошло в тело. Вышло.
Вошло.
Я поднялся, схватил стул и, хромая, потащил его через комнату.
Сползень лежал на полу, нож выпал из пальцев, но он всё ещё не мог вдохнуть. Я присоединился к невидимой атаке Шамболейна — бил стулом по голове, снова и снова, пока руки не ослабли.
Но Шамболейн умирал.
Я склонился над ним, зажимая раны пальцами. Кровь просачивалась сквозь них. Красная.
Интересно, заметили ли Дженни, Пайк и Салли, что у Шамболейна красная кровь?
Я ощутил невидимые руки на своём лице. Они коснулись меня бережно, обняли, прикрыли мои глаза.
Потом исчезли.
Будто сила, питавшая их, ушла.
И Шамболейн умер.
Я оттащил Сползня в ванную, вытер кровь у кровати. Похоронное бюро Брунхоффа для нас закрылось, и мне пришлось вызвать городских похоронщиков.
Когда они приехали, я сказал, что Шамболейна зарезали на улице какие-то подонки. О Сползне не упомянул — у меня имелись на него планы.
На следующий день в морге состоялась панихида перед тем, как тело заколотили в жестяной гроб и увезли. Дрянная церемония. Служащий, читавший слова прощания, жевал жвачку.
Мне разрешили поехать в катафалке. Вместе с Шамболейном хоронили ещё семерых нищих — всех вертикально, дабы сэкономить место.
Мне казалось важным, чтобы он мог лечь в могилу. Но я не смог убедить могильщиков.
Я покинул Шамболейна, вставшего в промёрзшей земле.
Той же ночью я выволок тело Сползня из ванной. Три часа, вряд ли кто меня увидит. Я тащил его по переулкам четыре квартала, пока не нашёл ряд мусорных баков за дешёвой закусочной.
Засунул в пустой бак.
Закрыл крышку.
Оставил там.
Теперь я понимаю: всё началось со Сползня, им же и закончилось. Есть в этом какой-то смысл.
Я спас Шамболейна, когда Дженни, Пайк и Салли пытались его убить.
А потом он умер, спасая меня.
Он поступил, как человек.
Он чувствовал боль, как человек.
И кровь у него красная.
Умирая, он коснулся меня, ища утешения — а разве это не по-человечески?
Шамболейн знал — и это должны понять все мы: различия не важны, физические отличия между людьми — всего лишь оболочка. Они ничего не значат. Настоящая опасность — Сползни. Те, кто извратился настолько, что насыщаются чужими недостатками.
Я пытаюсь донести это до Дженни, Пайка и Салли. Кажется, они начинают понимать. Прошлой ночью я слышал, как плачет Дженни.
Да, я вернулся к ним. Не могу оправдать это перед Шамболейном. Не могу оправдать жизнь среди тех, кто хотел его убить. Но он бы понял. Как и он, я не могу жить один.
Это слабость.
Просто человеческая слабость.
облако тэгов
