Маттиас Фенстермахер лук любил, но терпеть не мог его резать, а посему решил создать сорт лука, не вызывающего слёзы. Его первая модель оказалась впечатляюще бесслёзной — вместо того, чтобы разрыдаться, резчица лука разразилась приступом неудержимого смеха. Весьма опасная ситуация.

В результате десяти лет напряжённой работы Фенстермахера вывел очередной лук, при резке коего поваров несколько сожалели о былых удовольствиях — а с этим гораздо легче справиться, чем с буйным весельем, вооружённым ножом. Компания Фенстермахера с большим успехом выпустила сожалеющий лук на рынок. Маттиас стал весьма богатым человеком.

Первым звоночком надвигающейся катастрофы стало открытие некоего проповедника. Выяснилось, что лук Фенстермахера, выращенный на очень кислой почве, вызывает бурное раскаяние в прошлых грехах. К тому времени, когда прихожане поняли, что местное духовное возрождение оказалось результатом деятельности Allium, а не Всевышнего, проповедный первооткрыватель уже скрылся вместе со щедрыми пожертвованиями многочисленной паствы.

Последовала истерия. Весь урожай был уничтожен. Уличные прилавки зеленщиков подвергались нападениям. Любая луковица вызывала подозрения. Может ли лук вызывать приступы кровожадности? Свергать правительства? Вести народы к войне? Из-за слухов о "любовном луке" благовоспитанные девушки содрогались в страхе за свою добродетель. Затем из отделений неотложной помощи стали поступать сообщения о травмах, полученных подростками на вечеринках по нарезке лука — уцелела и первая луковица Фенстермахера.

По всеобщему требованию, лук был объявлен вне закона и (за исключением подпольных теплиц преданных лукопоклонников) уничтожен. Чесноку, луку-шалоту и луку-порею чудом удалось спастись, но они больше не заслуживали доверия. Все луковицы Фенстермахера выкорчевали и сожгли, записи и теплицы уничтожили, а сам Фенстермахер, хотевший лишь избавить человечество от жгучих слёз при разделке Allium cepa, умер от горя.

Это история о великом пироге Блэкбери и удивительных событиях, имевших место в графстве Гритшир на Рождество 1850 года.

Видите ли, в Блэкбери — весьма симпатичном маленьком городке — жил миллионер по имени Альберт Винцепартнер. Он работал мэром и сколотил состояние, продавая кроликов в Австралию. Маленький, толстенький и краснолицый.

Однажды в начале декабря он прогуливался по Хай-стрит со своим другом Бланкетом, секретарём городского собрания.

— Знаете, Бланкет, — сказал Винцепартнер, — в это время года я не могу не думать о бедных людях, лишённых рождественского ужина.

— Да-да, — отозвался Бланкет, размышляя о чём-то своём.

— Полагаю, — продолжил мэр, — мы обязаны что-то предпринять. Возьмите на заметку, Бланкет. Я оплачу сотню пирогов для бедняков Гритшира, каждый пирог должен быть в фут шириной. Пироги на Рождество — самое оно. Проследите за этим.

Но Бланкет оказался не слишком внимателен. Вернувшись в кабинет, он дал задание помощнику, тот — своей секретарше, а та уже направилась к мистеру Гвильяму Пламу, знаменитому пекарю.

— Один пирог шириной в сто футов? — удивился Плам. — Вы уверены? Но... ну... сто футов в ширину...

Мистер Плам задумался. Улыбнулся. Настал его звёздный час.

На следующий день он был очень занят. Собрал всех пекарей и мясников Блэкбери и рассказал о своём плане.

— Это будет великолепный пирог, — воскликнул Гвильям. — Король пирогов! Самый большой пирог из всех! И очень вкусный пирог...

К собравшимся подошёл невысокий мужчина в чёрном цилиндре и толстой сигарой во рту.

— Вам нужны не повара, — сказал он. — Для пирога такого размера требуется инженер. Меня зовут Изамбард Брюнель, и, поскольку в настоящее время я не занят на строительстве кораблей или железных дорог, полагаю, что задача постройки стофутого пирога является достойной меня.

И приступил к работе. Он расчистил большую территорию на окраине города и нанял тысячу человек для сооружения самой большой печи в мире.

Брюнель закурил очередную сигару.

— Где, — вопросил он, — мы возьмём стофутовую форму для пирога? Она должна быть размером с газгольдер!

При этом инженер взглянул в сторону газового завода Блэкбери и ухмыльнулся. Мгновение спустя пятьдесят человек направились в том направлении с большой пилой.

Тем временем на холм поднимались сотни повозок, гружённых припасами.

— Пятьсот тонн муки, — зачитывал мистер Плам по длинному списку. — Три тонны соли, две тонны перца, двести тонн лука, один лавровый лист...

Газгольдер установили вверх дном, и две сотни пекарей приступили к созданию основы для пирога. Затем из мясных лавок, расположенных на многие мили вокруг, прибыли новые повозки с говядиной, бараниной, курятиной, гусятиной, ягнятиной, беконом и колбасками. Начинка равномерно заполнила основу, и огромная крышка из теста заняла своё место.

Затем Брюнель поджёг духовку кончиком сигары.

— Потрясающе! — воскликнул пекарь Плам, подбегая к наспех сооружённой Пироговой конторе. — Прислали телеграмму, к нам приедет сама королева!

Все вытянулись во фрунт, а мистер Брюнель сразу же приступил к разработке пятидесятифутового королевского устройства для нарезки пирогов.

К этому времени пирог уже стал центром всеобщего праздника. Мальчишки жарили каштаны на огне под огромной духовкой. Вокруг разрослась ярмарка. Туристов за полкроны водили на экскурсии по тёплой корке, а самодеятельный духовой оркестр Блэкбери исполнял вальсы.

Мистер Плам лёг спать в канун Рождества, мечтая о славе, что настигнет его, стоит королеве Виктория разрезать пирог. Но проснулся он в холодном поту.

— Боже мой! — воскликнул он, натягивая брюки. — Дырка в корке! Мы совсем забыли про дырку!

Пекарь Плам, в брюках, босиком, бежал в лучах восходящего солнца по центральной улице Блэкбери…

Огромная туша гигантского пирога нависла над городом. Плам отчаянно колотил в дверь Пироговой конторы. Ему отворил Брюнель в ночной рубашке.

— Что-то случилось?

— Мы забыли про дырку в пироге! — задыхаясь, выкрикнул Плам.

— А зачем делать дырку в пироге? — удивился Брюнель, протирая глаза и поглядывая на пирог. Оттуда доносилось глухое урчание.

— В пироге сверху надо сделать дырку, чтобы при готовке выходил пар. Если её не сделать, пирог взорвётся!

— Господь милосердный!

К этому времени солнце уже взошло, и люди стекались к пироговой площади. Брюнель представил силу взрыва титанического пирога и содрогнулся.

Он бросился к печи и прислушался. Под толстой коркой определённо что-то происходило.

— Прочь! — крикнул он. — Думаю, сейчас будет…

...грр, гррр, грррр, ГРРРРР...

БДЫЩ!

Раскалённое тесто разнесло стога сена в десяти милях отсюда. Расплавленная подливка взметнулась вверх, как водяной смерч. Ком говядины с луком снёс крышу ратуши. Горох разлетелся во все стороны, подобно пулям. Большую верхнюю корочку — без отверстия — больше никто не видел, а в Шропшире прошёл резкий дождь из сала.

С радостными криками жители Блэкбери схватили ножи и вилки и принялись за еду, и в городе воцарилась тишина, нарушаемая только громким чавканьем.

В пятидесяти милях от Виндзора королева Виктория наблюдала, как над замком проплыл большой объект, похожий на корку от пирога, и объявила:

— Нам не смешно.

— В дальнейшем, — сообщил Брюнель на церковной колокольне висевшему на флюгере Пламу под весьма вовремя пошедшим снегом, — я сосредоточусь на железных дорогах.

Что он и сделал.

Ева Доусон наклонилась к зеркалу с мутноватой поверхностью, придав надутым губкам форму лука Купидона. Гардеробная, хотя и почище других, ввиду новизны придорожной гостиницы, была залита ярким светом, пропитана запахом пудры и надушенной плоти. Аккуратно перебросив через руку длинные кружевные юбки, Ева переступила через низкий подоконник на балкон. Здесь было тихо и прохладно. У подножия холма журчала вода, мирно квакали лягушки, и миллионы светлячков вышивали трепетные ромбики на чёрном бархате.

«Неплохо, — с тоской подумала Ева. — Возможно, в мире не существует такого понятия, как мальчишник!»

Но тут Джек Риттер взял три случайных аккорда, а Рози Мур исторгла радостный вопль — вечеринка была в самом разгаре.

Взрыв аплодисментов, свист, одобрительные возгласы; Рози была звездой. В последнее время Эл выпускал Рози всё чаще и чаще. Не то чтобы его можно было винить. Рози подходила как перчатка для руки, когда требовалось быстро организовать выступление во время летнего спада; Рози была создана для атмосферы хорошего времяпрепровождения, необходимого Элу; у Рози было всё, чего не хватало Еве. Сначала у неё был один номер против трёх у Евы, теперь три к одному, и если Ева не постарается — что ж! Ева пожала плечами, содрогнувшись. Если её вытеснят из программы, то придётся работать на танцполе. Ей и так не хватало, ужасно не хватало денег для Флосси. Бедная Флосси, бедная глупенькая, сломленная Флосси! И бедная Ева! Маленькая влюблённость Флосси дорого им обошлась.

— Почему ты не развлекаешь мальчиков? – услышала Ева и вздрогнула. — Девочки часто откалывают потрясные номера, но если твой соответствует костюму, то приведёт всех в восторг!

Ева поспешно отошла в тень, но ответила спокойно:

— Надеюсь, что так и будет; это моя работа.

— И в чём она состоит?

— Я пою. — Скрытая насмешка озадачила её. — Выступаю на сцене.

— Выступаешь на сцене! — Высокий мужчина в белой рубашке с закатанными до локтей рукавами повтори её слова с явным пренебрежением. — Развлекательная программа включает в себя многое, не так ли? От пения до... — Он закончил короткой фразой, заставившей Еву вздрогнуть.

«Осторожно! Мамочка, вымой ему рот с мылом!»

Никогда не ссорься с заказчиками! Поэтому она позволила себе лишь заметить:

— Я удивлена, что вы вообще здесь.

— Можешь не сомневаться, я того не хотел. Глупый шурин и младшая сестрёнка, не терпящая, когда её дурачат. Я здесь для того, чтобы не допустить всяких глупостей!

Сильными пальцами он отодрал от перил кусок коры и сердито выпалил:

— Почему ты не можешь остаться среди себе подобных, где к тебе привыкли, а не приходить сюда, чтобы морочить голову бедной деревенщине?

— Может, они и выдержат, — съязвила Ева.

— О, они! Я думаю о девушках — жёнах и возлюбленных. Они явно проигрывают, им не хватает умения; порядочные девушки, как моя сестра.

— Сообщая вам, что я вполне порядочная! — Сигарета обожгла Еве пальцы. Она бросила её через перила, как бросила бы этого типа, если бы хватило сил. — Я пою — это моя работа, такая же, как работа секретарши или машинистки. Я пою, и это всё. Я не выхожу на танцпол! Я такая же порядочная, как любая сестра!

— Порядочная! — Он развернул её обратно в круг света. — Ты ускользающая маленькая Далила!

— А ты здоровый хулиган! – ахнула Ева. Она попробовала вырываться, но он легко удержал её, и сардонический взгляд сорвал с неё кружева так же легко, как кору с перил. Борющаяся, разъярённая Ева потеряла счёт времени, пока возмущённый крик Эла не заставил её замолчать.

— Доусон! Выходи на сцену! Джек уже два раза сыграл вступление!

Нахлобучив на голову широкополую шляпу, Ева, спотыкаясь, пробежала через гримёрную. Неудачный выход, и хотя публика была не слишком критично настроена, к Элу это не относилось. Она не успела отдышаться и её голос, и так не слишком сильный, звучал пронзительно, лишённый обычной сладости.

Любимый из Страны теней, будь рядом ты со мной!

Но слышит только тень моя слова мои сейчас.

Она машинально напевала, покачивалась, протягивала руки к размытым лицам и рубашкам.

«Ускользающая Далила!»

Она пропустила первый такт сложной интерлюдии и не попала в ритм рояля. Свет погас, за её спиной расцвело оранжевое пятно, похожее на Луну. Мужчины, стоявшие впереди, дружно вздохнули; она окинула взглядом своё тело, стройный чёрный силуэт: «Факел в тумане!».

Она посмотрела на безликое море лиц, видя, как оно распадается на отдельные личности: жадные, алчные. «Ускользающая Далила!» Она почувствовала тошноту и слабость, её последняя нота, исполненная ровно и выразительно, испарилась в одно дыхание, и она бросилась обратно под защиту гримёрной.

— Ради всего святого, что с тобой? — выдохнула Рози.

— Мур, исполни с Джеком пару классных песен. Двигаемся дальше. – Эл был спокоен и холоден. — Работаем, девочки, музыканты на сцену не выходят. И ты, Доусон, тоже, мы задействуем тебя на танцполе. На дополнительном, за дальним столиком слева.

— Надеюсь, ты доволен, — буркнула Ева статисту мужчине в мягкой белой рубашке с закатанными рукавами, сидевшему за дальним столиком слева.

Звался он Стивом Рихтером, а рыжий простоватый парнишка, сидевший напротив, Бадом Пейном, его шурином. Их представила надутая Сисси Эванс, ибо Бад, не дав Еве и слова сказать, незамедлительно подкатил к ней. Как бы ни был хмур Стив, Еве нравилось пресекать его попытки присматривать за Бадом. Она заставляла мальчика пить и танцевать, пока не ушли остальные и Стив, не сдерживаясь, заворчал:

— По крайней мере, отпусти его подоить коров!

Бад не был противным, хотя становился глуповатым и занудным, когда напивался, что случалось, как сообщила опытная Сисси, стоило ему услышать хлопок пробки. Сисси оправилась от обиды, найдя утешение в мрачном Стиве — как любая из девушек. Ибо у Стива были деньги!

Две песни Рози стали частью обязательной программы, бомба с детским личиком перебила «Страну теней» Евы, сделав её слегка проходной вещью с точки зрения Эла. Ева отбивала ритм, добросовестно считая вслух, подпевала хору, в меру кокетничала, выпивала сверх меры, дабы премия за выпивку, разделённая на три части, могла подбодрить её финансовое положение. Лето шло своим чередом... Срок Флосси пришёл и прошёл, оставив Флосси и её малыша слабыми, нуждающимися в уходе. Врач с лёгкостью согласился, что их придётся вывезти за город до глубокой осени. Ребёнок вытягивал себя из жизни, и Еве требовалось вытянуть из Бада деньги на расходы, деньги Рихтера. Оказалось, что все финансы были в руках Стива. Но Стив хороший парень, уверял Бад, старина Стив обязательно поможет. Ей следует вести себя повежливей — например, потанцевать со стариной Стивом.

Стив, как обычно, ухмылялся, пока они летели сквозь конфетти и раскачивались под бумажными лентами.

— Почему бы тебе не приударить за взрослым мужчиной? Здесь полно парней постарше Бада. — Ева могла только поморщиться, когда его меч обнаружил брешь в её доспехах; прижавшись к твёрдому плечу, она чувствовала слабость от ненависти. — Но с Бадом легко. Он заплатит, но приставать не посмеет. Ты ничем не рискуешь, а он не потребует деньги назад! Ускользнёшь!

— Ах вот как? — Еву затошнило от ярости и боли. Она вырвалась из его объятий и крикнула: — Бад! Ты обещал показать мне машину, так давай! — Сопровождаемая смущённым Бадом, она схватила со стола бутылку джина и скрылась в темноте.

Рассвет окрашивал небо в зелёный цвет, когда они, пошатываясь, спускались по каменистой дороге от гостиницы. Прошёл небольшой дождь, протрезвивший Бада, и дорога стала скользкой. Сердце Евы ушло в пятки. Десятки раз она жалела, что уговорила Бада сесть за руль и не попыталась сама добраться через холмы до Риттервилля.

Красный «родстер» принадлежал Стиву. Как мило со стороны старины Стива оставить его, чтобы Бад проводил Еву до поезда. Стив, несомненно, изменился; он всегда был таким чертовски набожным, но теперь он хорошо проводит время не хуже Бада! Посмотри, как они всё лето развлекались вместе!

— Бедный ты, глупый кролик, — прохрипела Ева. — Он всего лишь сторожевой пёс твоей жены, следящий, чтобы ты не выставлял себя дураком! — При этих словах её мягкие красные губы, давно оставшиеся без помады, скривились, и Бад рявкнул:

— Что ты имеешь в виду? — Он уставился на неё, скулы побелели под светлой щетиной. — Ты имеешь в виду — это всё из-за Леты — ты хочешь сказать, что Лета всё знает? – Поняв ответ в её молчании, он взвопил: — Она знает! Она такая мудрая! Может быть, прямо сейчас она ждёт меня!

Красный «родстер» скользил по лужам, проскакивал повороты на двух колёсах, съезжал с проезжей части. Что, если на тротуар выйдет корова? Что, если с перекрёстка выедет другая машина? Но они благополучно добрались до окраины Риттервилля, где скорость ограничена двадцатью милями. Бад свернул на широкую Мэйн-стрит, и, словно вырастая из щебёнки, ибо там неоткуда было взяться другой машине, как если не вырасти из щебня, показался невероятно укороченный нос седана…

Двигатель всё ещё гудел, когда Ева вернулась к жизни, и мир, полный воспоминания о страшной аварии, стал удивительно тихим. Затем кто-то начал всхлипывать; смуглый мужчина с темной струйкой крови, стекающей по щеке, выскочил, как чёртик из табакерки, из окна седана.

— Ради бога, помогите мне!

Они втроём — стонущий Бад, Ева с побелевшими губами и Стив Рихтер, с кровью, текущей из-под тёмных волос, — откатили седан и вытащили хрупкую девушку с черными кудряшками вокруг искажённого лица.

— Лета! — прохрипел Бад. — Лета, поговори со мной!

Но запавшие глаза оставались закрытыми, а маленький ротик безмолвным.

Стив Рихтер, чьё лицо превратилось в маску из крови и грязи, посмотрел на Еву.

— Твоя работа завершена. Он убил свою жену!

Толстяк в растянутых штанах услужливо выкатил потрёпанный «Форд», и раздавленную Лету, вместе с бормочущим Бадом, погрузили на заднее сиденье. Стив Рихтер, ещё более мрачный, чем обычно, с наспех наложенными бинтами, уехал вместе с ними, а Ева осталась неуверенно стоять у «родстера» в центре любопытной толпы. Две женщины трещали в пределах слышимости:

— Миссис Бад Пэйн. Они уже были на пути в больницу, когда это случилось. — Блондинка в бигуди поджала губы и многозначительно кивнула. — Бедняжка. Если бы она не была уже мертва, ей пришлось бы нелегко.

— Машина Стива Рихтера и девица из придорожной забегаловки. В такое-то время. Интересно, как... интересно, что...

Ева с облегчением встретила загорелого мужчину, державшегося, как полицейский, хотя и без формы.

— Кто был за рулём этой машины?

— Я! — решительно сказала Ева.

В тюрьме Риттервилля было чисто и пусто, если не считать постоянно молившейся и каявшейся негритянки, ушедшей ещё до полудня. Еве разрешалось писать Флосси самую правдоподобную ложь, какую она только могла придумать; Флосси должна была получать зарплату Евы, чтобы выживать; о собственных расходах Ева на некоторое время могла позабыть! Её кормила и опекала жена маршала с добрым лицом и плотно сжатыми губами. Она же предупредила о маленьком сером человечке — редакторе и репортёре «Ньюс»: «Это парень никогда не напечатает ничего супротив Рихтеров!». Досуг обеспечивался старыми журналами и свежей ежедневной газетой.

Миссис Бад Пэйн смертельно ранена!

Машиной смерти управляла девушка по имени Эвелина Доусон!

Состояние Леты Пэйн тяжёлое!

Девушка из придорожного кафе арестована без права внесения залога!

У Леты Рихтер Пэйн есть шанс на спасение!

Лета Пэйн, Лета Рихтер. Лета Рихтер — и Флосси. Каждый удар Евы Доусон по Стиву Рихтеру, падал мимо него на хрупкие, и без того согнутые под тяжким бременем, плечи Флосси; бременем всех женщины, рожающих детей от никчёмного, неблагодарного дурака, неважно, мужа или нет.

Затем, спустя три дня, а по ощущениям, три года, её выпустили. Рихтеры отказались возбуждать уголовное дело.

— Но я бы посоветовал вам уехать из города, — сказал загорелый полицейский. – Нынче вы не очень-то популярны.

Через пятнадцать минут Ева сидела в вагончике на станции в ожидании поезда. Тот не пришёл, и она побрела по рельсам. С собой пара смен одежды, несколько монет — хватит на телеграмму, но телеграфировать было некому. Эл точно не поможет: дурная слава в бизнесе не помогает и он старался не влипать в неприятности.

В ту ночь она спала в фермерском сарае, где в четыре часа её и обнаружил изумлённый владелец вкупе с возмущённой женой.

— Эвелина Доусон! Я читала о вас в новостях! – Её накормили, и даже подвезли в соседний городок, сообщив напоследок: — Да мы бы помогли даже бродячей собаке!

Двигаясь по единственной улице Браунинга, Ева увидела табличку «Требуется официантка».

Владельцем кафе с голубым фасадом числился Эбнер Вейл, но заправляла всем Ма Вейл, его мать. Раздражительная тиранша, её и Гавриил, спустившийся с небес, дабы перекусить, не устроил бы. Ева мыла посуду, резные украшения, окна. Она работала за стойкой, обслуживала столики и даже готовила гамбургеры на гриле. Один из курьеров сообщил Еве, что она установила рекорд, задержавшись более двух дней. У Евы потрескалась кожа на руках, слоились ногти, ныли суставы, у неё не было времени ни на макияж, ни на укладку волос, но в конце концов её всё равно узнали.

— Ты разве не одна из девиц «Тёплого дома»?

Хотя она всё отрицала, слушок расползался. Ма Вейл вдруг оказалась слишком занята на кухне, чтобы позаботится о гриле, Эбнер суетился за прилавком и у кассового аппарата, задевая Еву за руку, щипая за бедро. Два или три раза он карабкался по наружной лестнице, стоило ей подняться в свою комнатку на чердаке.

Но Ева купила щеколду на дверь, несколько ярдов занавесок на окна, подмела пол и переставила мебель.

Субботним вечером, во время наплыва посетителей, кто-то попросил её спеть, а когда она отказалась, наябедничал Ма Вейл:

— У вас тут канарейка, но безголосая.

— Спой для мальчиков! — приказала употевшая Ма.

Итак, Ева исполнила всё, что знала, старое доброе, классическое, популярное. Зал был переполнен. Мама и Эбнер разносили еду и выпивку. Ева, сидя за пианино, пела «Страну теней» — пела, как и положено, задумчиво, завораживающе. В дверях появился дородный мужчина со звездой, и Ма испуганно вскрикнула:

— У нас приличное заведение! Если кто и хлещет джин, то только снаружи!

— В последнее время поступило несколько жалоб, особенно от женщин. Насчёт этой девицы.

— Лучшая помощница из всех! – похвалилась Ма.

— Думаю, вы не знали, что она была той самой девицей из придорожного кафе, что устроила аварию в Риттервилле!

Толпа зашевелилась и начала переглядываться. Ма взглянула с пониманием, соображала она быстро:

— Лучшая помощница, когда-либо здесь работавшая. Хороша в деле и знающая своё место!

— Особенно, когда Эб залезает к ней по пожарной лестнице!

— Эб!

Выхваченный из толпы мужчина нервно засмеялся, и тут же съёжился.

— Ма! Я никогда! Это она меня уговаривала!

Ева, прижавшись к расстроенному пианино, с горечью сказала:

— Я этого не делала! Ни за что! О, не слушайте его!

— Ах ты шлюха! Потаскуха! Собирай свои вещи и убирайся из моего дома!

— Быстро сюда. Не беспокойся о вещах. — Несколько секунд спустя, направляемая чьей-то рукой, Ева уже мчалась прочь на красном «родстере».

— Найти тебя было нетрудно, — объяснял Стив. — Я узнал адрес твоей сестры у судебного пристава и поехал повидаться с ней вчера вечером. Она сейчас у нас дома, присматривает за хозяйством, пока не вернётся Лета. — Мотор урчал в тон его голосу со странной новой ноткой. — Жители Риттервилля не могут понять, что произошло. Ты — и моя машина! Бад признался во всём — он неплохо слушается, наш Бадди, — и мы четверо единственные, кто знает правду. — Странная нотка в голосе усилилась, когда он спросил: — Почему ты сказала, что была за рулём в момент аварии? Чтобы выгородить Бада?

Ева пробормотала:

— Бад для меня никто. Но я заигрывала с ним; я напоила его — ну, изрядно. Я ничего толком о нём и не знала, просто хотела поквитаться за твои слова.

Шины заскрипели, когда он сбросил скорость, затем свернул на лесную тропинку, подпрыгивая на корнях, и остановился под раскидистыми ивами. При выключенных фарах и моторе в укромном уголке стало очень темно и тихо, но потом сквозь ветви проглянули звёзды, и цикады продолжили прерванную песню.

— Бад для меня никто, — без всякой необходимости повторила Ева. — В ту ночь ему хватило одной бутылки, чтобы уснуть. Так что, — добавила она вызывающе, — я снова ускользнула!

Стив сказал:

— Попробуй ускользнуть сейчас, если сможешь, — и склонился над ней, его голова чернела на фоне звёздного узора. Ева почувствовала знакомую слабость — это была ненависть? Затем ощутила его руки, и звёзды, кружась, потускнели...

— Больше никаких ускользаний, — пообещала Ева.

Часовая стрелка приближалась к цифре «1», а Сандерсон всё ещё работал над рассказом. В пустынном доме горела лишь настольная лампа, и тени толпились по углам библиотеки, ожидая шанса стать хозяевами ночи.

Что-то случилось с силой воображения Сандерсона. В прошлом он без труда создавал персонажей, независимо от их сюжетной значимости. Теперь же ему никак не давался главный персонаж: мерзкий и распутный тип, с чёрной душой и жестоким сердцем, раб противоестественных и садистских желаний, способный на множество злодеяний. Но обличье этого человека всё ещё ускользало от него, а черты лица расплывались перед мысленным взором писателя.

Возможно, после множества подобных историй мозг был не в состоянии выдать нечто оригинальное. Сандерсон оказался в тупике. Его истории всегда пугали своей чудовищностью, рассказывали о мужчинах и женщинах — носителях странного и ужасного дара.

Сандерсону пришла в голову безумная мысль. Возможно, он утратил способность так подбирать слова и фразы, чтобы у читателя складывалось чёткое представление об описываемых персонажах. Если такое случилось, то стоит отыскать некий способ восстановить это умение.

В поисках вдохновения он подошёл к окну и выглянул в ночь, наблюдая, как дождь мягко барабанит по земле за окном. Темнота ничем не помогла и, казалось, лишь насмехалась над ним, пока он пытался представить подходящий образ.

Дым от лежавшей в пепельнице сигареты лениво поплыл в угол, превращаясь в клубящееся облако. Глядя на пепельницу, он вдруг подумал, что нашёл отличный способ для достижения своей цели. Если он представит, что его персонаж сидит там, скрытый дымом, то, возможно, разглядит его образ в тумане, как человек видит дворцы и странных существ в облаках в ветреный день.

Сандерсон уселся в кресло и всмотрелся в голубые клубы дыма. Неровная струйка, выступающая из густого тумана, могла быть волосами, растрёпанными и спутанными, как у сумасшедшего. Одна порция отделялась справа от остальных длинной угловатой полосой, образуя воображаемую руку, и он почти мог различить две нечёткие ноги, да и вторая рука уже проявлялась.

Но создать из тумана лицо и фигуру оказалось труднее. Тщетно он сосредотачивался на верхней части тумана, пытаясь создать в своём воображении черты и выражение лица. Внезапно усилия были вознаграждены.

Он едва мог различить пару глаз, диких и воспалённых, уставившихся на него из тумана, в то время как вокруг них вились клубы дыма, становясь всё шире и шире, пока не показался длинный зловещий нос.

Лицо начало вырисовываться более отчётливо, когда он осознал, что тело приобрело определённую форму. Длинное и поджарое, полное какой-то упругой силы, напоминавшее Сандерсону большую кошку. Существо сидело в кресле, подавшись вперёд, словно готовое к прыжку. Одна длинная рука свисала вдоль тела, а другая уверенно ухватилась за спинку.

Восхищённый взгляд Сандерсона вернулся к лицу. Чёткое, злое, смотревшее на него с дьявольской хитростью, с порочным и жёстким ртом, с глубокими морщинками, разбегавшимися от уголков губ. Такие же морщины избороздили грубый лоб, превратив в постоянно нахмуренный, а выпученные глаза по-прежнему смотрели безумно.

Видение было идеальным, и писатель на мгновение закрыл глаза, составляя предложения для описания и чувствуя, как его охватывает прилив уверенности. Персонаж был совершенен в каждой детали, и теперь он мог продолжать рассказ, пользуясь обновлённой силой воображения.

Он открыл глаза и обнаружил, что видение никуда не делось. Оно сидело в углу, более чёткое, чем когда-либо, и писателю показалось, что рот кривится в гримасе ненависти. Волна страха захлестнула Сандерсона, и он подумал, что разум покинул его. Фигура теперь поднималась, за ней всё ещё тянулись клубы дыма, и писателю стала очевидна зловещая жизненная сила, ибо теперь она приближалась к нему быстрыми кошачьими движениями.

Всё произошло так быстро, что не успел Сандерсон подняться со стула, как существо набросилось на него. Длинные, похожие на когти руки схватили за горло, мгновенно перекрыв доступ воздуха. Он предпринял отчаянную, но тщетную попытку ослабить безжалостную хватку, и всё это время безумные глаза безжалостно смотрели в его собственные.

Последнее, что Сандерсон почувствовал перед тем, как его окутала напитанная болью темнота, был слабый запах сигареты, всё ещё тлеющей в пепельнице.

I

А где-то наверху залитое солнцем небо, шелковисто-голубое, уходящее в вечность, и пока ещё живые пчёлы перелетают от цветка к цветку. Их тельца усыпаны жёлтыми крупинками.

II

Ботинок Акайлы Сетрис врубается в дверь чуть ниже замка.

Она развлекается так уже восемь или девять лет и знает, куда прицелиться. И посему предпочитает сшитую на заказ обувку из кожи василиска и стали; сегодня ей ещё явилась удача в виде сгнившей древесины. Сломанная дверь с грохотом проваливается внутрь, вырываясь из косяка, разбрасывая во все стороны зазубренные влажные щепки. Вскрыта ещё одна камера подземелья.

— Вперёд! — кричит Сетрис, пригнувшись за своим щитом, занеся над головою быстрый клинок.

Зловещие красные огоньки мерцают во тьме. Глазницы без плоти. Что-то шевелится, гремит, поднимается. Дюжина белеющих мертвецов. Человеческие костяки, вместилище ненасытных призраков, изголодавшиеся всеми высохшими зубами, изголодавшиеся всеми сточенными временем мослами.

Но Сетрис встречает команду скелетов не в одиночку; за ней поспешают Феликс с извергающей потоки благословенного дыма серебряной курильницей, Горандал с отцовским молотом, Морлади с заклинаниями. Кости сталкиваются с металлом и магией. Скелеты жаждут крови, но искатели приключений жаждут славы сильнее. Их энтузиазм ещё не угас, даже после седьмой заплесневелой комнаты в сих затопленных руинах. И до обеда ещё есть время.

Сетрис бьёт, крушит, ревёт. Её клинок сверкает серебром. Сокрушительный удар полностью отделяет голову скелета от позвоночника. Череп кружится, языки пламени в глазницах рисуют красные розы на стенах и потолке, когда он, кувыркаясь в воздухе, вылетает за дверь…

III

Маллиону Галдарссону и раньше доводилось перебирать кости. Конечно, эти кости мертвы, однако встречаются и не совсем мёртвые. Чаще, чем ему хотелось бы. Останки, откуда только что выбили оживляющую магию, ещё не совсем упокоились. Он шлёпает по цепляющимся за него пальцам, отталкивает жёлто-белую руку от своей лодыжки, будто угрюмого, ссохшегося котёнка. Ноги, рёбра, кисти, ключицы, снова ноги, позвоночник, череп — секундное волнение, но нет, без проблем. В глазницах нет света, зубы не кусаются. И пломб из драгоценных металлов тоже нет.

Маллион вздыхает. Нынешняя заварушка выходит не очень прибыльной. Позади него сестра Арна и его приятель Тайло Угрюмый сидят на корточках над раздробленными костями, отмахиваются и бормочут что-то защитное, складывая всяческие интересные предметы, в мешочки и плетёные корзины, висящие на них, подобно украшениям на праздничных деревьях.

Где-то впереди безумцы упиваются своим походом, наслаждаясь кровавой сечей с очередной жутью. Её останки Маллион со своей малой командой сборщиков будут разбирать примерно минут через двадцать. У безумцев, по крайней мере у тех, кто добился успеха, нет желания разгребать мусор в своём походе. Время потребнее для боя. Как только ловушки будут обезврежены, а монстры повержены, местные жители, такие как Маллион, Арна и Тайло, прокрадутся за ними, чтобы отсортировать, подсчитать и забрать все жалкие, грязные огрызки, годные к продаже или повторному применению.

Ожерелья с драгоценными камнями? Золотые слитки? Разумеется, нет. Безумцам всегда удаётся улучить минутку и прихватить всякое такое. Сборщикам достаются погнутые и ржавые монеты неблагородных металлов, пыльное оружие, наполовину сгнившее в древних схронах, жёлто-жёлчная плесень и светящиеся грибы, что могут заинтересовать алхимиков (а могут и не заинтересовать). Скреби стены, перетряхивай мусор, тычь в щели деревянными щепками, чихай в облаках пыли, как правило, никого потом не убивающей (кузен Халвар был самым сильным в их компании и стоил трёх Тайло, а когда он вычихал остатки лёгких через нос, было похоже, что он весь в томатном соусе) — такова работа сборщиков. И самое ужасное, что, даже с учётом пыли, темноты и внезапной смерти кузена, доход здесь значительно выше, чем вкалывать там, наверху, в поле или на мельницах.

За свою карьеру Маллион вырывал клыки у гигантских пауков, счищал дымящуюся кожуру с плотоядных слизняков и вытряхивал крошечные сокровища из такого количества обдристанной гоблинской одежды, что хватило бы на целый батальон этих маленьких ублюдков. Каждый год, когда наступают тёплые месяцы, безумцы упорно обходят все храмы, лабиринты и руины, кои только могут найти, зарываясь в уже известные или вновь открытые места, одержимые нашествием кошмарных созданий. Иногда безумцы не возвращаются из своих «походов», а иногда с ними пропадают и команды сборщиков. По мнению Маллиона, это глупо. Все эти тёмные и населённые призраками места следует выжечь по-настоящему и изгнать нечисть навсегда. Но возле всякого подземелья вы встречаете толпы безумцев с их безграничным энтузиазмом, и эти сумасшедшие нанимают сборщиков, посещают таверны, конюшни и кузни, а в сельской местности деньги нужны всегда. У Маллиона двое детей и престарелая мать, и многие сказали бы, что ему ещё повезло.

Откладывая бесполезный череп в сторону, Маллион с удивлением ощущает внезапный холодок камней под своей рукой. С любопытством и опаской пробует липкий участок кончиком пальца. О да, отчётливое ощущение холода. Неприятное обстоятельство, да. Не для таких, как он. Он поднимается на скрипучие колени и делает шаг назад…

IV

Нужно быть предельно осторожным с заклинаниями для путешествий во времени.

Ты думаешь, что всё знаешь до того, как всё испортишь, но нет.

Совсем нет, как узнаёшь потом.

Антар-Каладон, Повелитель Кровоточащих Самоцветов, Верховный Чародей, Осквернитель и Избавитель Фракса, мог быть и поаккуратнее в своём заклинании. Небесные тела вращаются вокруг своих осей и перемещаются не только во времени, но и в пространстве. Существуют поправочные коэффициенты, но Антар-Каладон позволяет себе немного расслабится (действительно, лёгкая небрежность зачастую оттеняет гениальность). И вместо торжественного появления под ярким светом Луны в выбранный для задуманного ритуала год, он материализовался посреди каменной стены на глубине примерно трёхсот футов, в одном из ответвлений небольшого комплекса подземелий, построенного им двадцать или тридцать веков назад.

В биографии большинства волшебников эта запись стала бы последней, но Антар-Каладон, никем не проклятый шут, давно сменил усталое хлюпанье бренного тела на холодную, элегантную минерализацию. Для существа из бессмертного камня акт телепортации в толщу собственного зодчества, хотя и вызвал разочарование, но не стал неразрешимой проблемой.

Шевелиться он не мог, но и не был полностью неподвижен — в то время как о сложном колдовстве не могло быть и речи, Антар-Каладон смог произнести простое заклинание телепортации примерно в пятьсот тысяч раз медленнее обычной скорости, причём голос звучал так тихо, что полностью терялся в звуках оседающей земли. Каждые несколько лет он завершает фразу и телепортируется на несколько футов вверх, неизменно встраиваясь в новый участок стены или пола, но после стольких лет и стольких заклинаний он точно близок к успеху. Возможно, скоро произойдёт освободительное перемещение, и уж тогда...

Что-то задевает его сознание. Ощущение жизни и движения, отделённое от его вытянутых пальцев всего несколькими дюймами камня. Ощущение исчезает, что неудивительно. Его бессмертная форма отрицает жизнь. Ни один человек с бьющимся сердцем не сможет долго выносить его близость. И всё же это возбуждает. Дюймы! Дюймы отделяют от существа наверху! О, пусть на этот раз всё свершится. Прямо сейчас!

V

Корзина опускается и Ирмегард размышляет, что там, внизу, не будут довольны содержимым. Они никогда не бывают довольны, чёртовы психи.

Ирмегард ворчит и думает о чём-то нелицеприятном, пока травит верёвку через блок, установленный прямо над разбитым световым люком, ведущим в проклятый лабиринт под холмом, известным как Курган Кэла (или, иногда, Могила Кэла, хотя Ирмегард никогда не встречала никого, кто знал бы этого Кэла или вообще понимал, какого чёрта его тут закопали). Сорока футами ниже, в круге света, падающего из отверстия, стоит один из безумцев и машет ей рукой, будто корзина, спускаемая по верёвке, может попасть куда ещё, как не прямо в руки психу.

Мягкие летние лепёшки, печёночно-овсяные колбаски, запечённый батат, фаршированный стручками чёрного перца, пирог с корицей и сладкое вино соломенного цвета — вот вклад Ирмегард в опускающееся послание, и это всё, что она может предложить для полуденной доставки. Маллион, Тайло и подруга двоюродной сестры её тётки, Арна, могут шастать в темноте, вслед за безумцами, но когда Ирмегард приносит приготовленный обед, то спускает его по верёвке, сама оставаясь на дневном свете. Мысль, что в один прекрасный день она может услышать последние затихающие крики тех, внизу, одновременно пугает и в какой-то мере интригует — ворчуны больше всего на свете любят, когда их предсказания сбываются (и вообще, у двоюродной сестры тётки Ирмегард подруг хватает).

— Эй! Эй, там, наверху! — ожидавший безумец подхватил корзину и начал в ней рыться.

Ирмегард всматривается вниз. Думает, что фигура внизу может быть колдуньей, хотя и не помнит женщину в красных одеждах. Вздрогнув, понимает, что одежда пропитана свежей кровью. Искательницу приключений, похоже, это совершенно не беспокоит.

— Чего? — отзывается Ирмегард.

— Тут должно быть вино!

— Так оно там есть! — Ирмегард массирует виски. Последнее, что ей нужно, — это чтобы психи забирали свои монеты, объявив о недовложении, ведь она прекрасно знает, что всего несколько минут назад запихнула в корзину прохладный глиняный кувшин с выпивкой. Ирмегард может фантазировать о каком-нибудь невообразимом ужасе, разворачивающемся внизу, но правда горька: ей, как и всем, нужны деньги. — Если бы бутылка выпала из корзины, то наверняка бухнулась тебе прямо под нос, так что она точно там! Посмотри ещё раз!

VI

Как сладок успех! Тени сегодня добры! Удача заставляет сердце биться сильнее!

Сокровище тяжёлое. О, оно тяжёлое. Но у большого успеха и вес большой!

По крайней мере, так Глатфрап себя успокаивает. У него не так много опыта по достижению успеха. Как и у всех из народа Драгоценных глаз: они загнаны в ловушку между большими существами, приходящими с дневного света, чтобы крушить, убивать и грабить, и ещё более страшными тварями, скрывающимися внизу.

Народ Драгоценных глаз маленький, их немного, и они прячутся, чтобы остаться в живых.

Но они быстры.

Сегодня Глатфрап вышел из тени, когда большие существа опустили корзину с едой из слишком яркого мира наверху. Сегодня Глатфрап был быстр!

Теперь он катит приз по тропинке, ведущей к народу Драгоценных глаз: кувшин вина, размером почти с него. Глатфрап слышит, как оно плещется, и хотел бы попробовать его, поделиться им, но имеется более насущная потребность.

Он отнесёт вино в холодное место, место силы, где люди Драгоценных глаз боятся задерживаться. Глатфрап разольёт вино там в качестве подношения.

Народ Драгоценных глаз мал. Их немного. У них нет бога.

Но если они будут приносить жертвы, то обретут благосклонность.

Совершая подношение за подношением, они создадут своего собственного бога. И тогда тени будут добры к ним.

О да. Действительно добры.

VII

Малое заклинание для телепортации на близкое расстояние не требует такой тщательности, как заклинание для путешествия во времени.

Нет. Просто нет. С чего бы? Это же логично. Просто нет! В любом случае, Антар-Каладон, Повелитель Кровоточащих Самоцветов, Верховный Чародей, Осквернитель и Избавитель Фракса, не может в полной мере использовать свои конечности или свой обычный голос для внесения каких-либо исправлений, так что... всё должно быть в порядке! В порядке. План работает. Его планы всегда работают, даже если иногда отклоняются. Многие хорошие вещи отклоняются. Все согласны с тем, что реки — хорошие вещи. Их все любят, а они почти ничего не делают, кроме как отклоняются. Итак.

Антар-Каладон недавно опять переместился в очередную стену, в одном из ответвлений этого небольшого подземного лабиринта, построенного им сорок или сорок пять веков назад, и говорит себе, что он не волнуется, а просто анализирует теоретические границы любых потенциальных трудностей для собственного развлечения, пока его план движется к неизбежному триумфальному завершению. Он не принимает во внимание обескураживающее подозрение, что, возможно, случайно перевернулся пару раз во время телепортаций, из чего следует, что нынешний вектор движения не является прогрессирующим. Однако сие было бы вельми плохо, что, разумеется, означает, что такового быть не может. Точно так же отметается минутная жуть предчувствия, что он может сосуществовать одновременно с несколькими версиями самого себя, разделёнными всего несколькими ярдами земли и камня, движущимися в разных направлениях как физически, так и во времени, что ж, это тоже лучше всего списать на ненужное теоретизирование. Иначе это явилось бы свидетельством катастрофы! Немыслимо.

Кто-то шныряет поблизости. Гоблины. И это не гипотеза. Печально, но это факт. Гоблины, точно. А ещё мелкая нежить, мерцающие змеи, дьявольские стеклянные пауки и бандиты с поверхности. Когда Антар-Каладон выйдет на свободу, этот лабиринт нужно будет хорошенько почистить, ибо…

Голова у него мокрая.

Сначала он думает, что ошибся. Потом просто надеется, что ошибся. Но нет, его голова определённо мокрая.

Кто-то залил вином щели в полу. Вино стекает по его неподвижному телу.

Почему?.. Зачем гоблинам это понадобилось? Зачем им надо обливать его вином? Это унижает и просто-таки выбешивает…

Антар-Каладон продолжает произносить своё следующее заклинание телепортации. О, пусть на этот раз оно приведёт его куда-нибудь, где можно развернуться!

VIII

Обед давно позади, и вновь продолжается бой! Кровь заливает пол и стены, слишком много крови. Много пролито крови по меркам обычных людей. Но заглублённые искатели приключений страшно далеки от народа. У них имеются заклинания для поддержания себя в форме, и восстанавливающие артефакты, и всевозможные целебные отвары и мази. Каждый раз, когда жестокий клык паука протыкает кольчугу, они пьют зелья, и каждый раз, когда сгнившая рука скелета разрывает плоть, они пьют зелья, и каждый раз, когда древняя ловушка вонзает в них шипы, огонь или косящие лезвия, они пьют зелья. Они смеются и пылают страстью к риску, и они разбивают пустые флаконы из-под магических зелий о каменный пол позади себя. Оставляя за собой кровавый след из трупов и битого стекла, они продвигают битву, как пьяницы продвигают вечеринку, когда в какой-нибудь таверне заканчиваются бочонки хорошего пива.

За ними, конечно, идут сборщики. Но до их появления слышится тихое шуршание крошечных тел, скользящих по камням.

Улитки-фармагасты немногим больше человеческого ногтя, с панцирем и всем таким прочим, и они не такие уж медлительные. В подобных местах отдыхающие — не выживают. Фармагасты, конечно, не мыслят столь абстрактно и не могут задуматься, что время и необходимость сделали с их блестящими лавандовыми формами, дабы они смогли выживать за счёт остатков алхимических веществ, раскидываемых безумцами по подземельям. Глаза на стебельках нервно вращаются, рты нетерпеливо пульсируют, фармагасты залезают в разбитые флаконы и высасывают остатки из стекла, точно так же, как они высасывают последние капли волшебства из восковых пломб, корковых пробок, глиняных черепков и выброшенных кожаных мешочков. К тому времени, как пол содрогается под шагами приближающихся сборщиков, фармагасты исчезают в щелях, оставляя лишь слабое фосфоресцирующие следы слизи, свидетельствующие об их проползании.

В дополнение к кратковременным визуальным эффектам, сопровождающим успешное кормление, слизь обладает ещё одним уникальным свойством, редко замечаемым более крупными существами. Когда она высыхает и отслаивается, то становится просто ещё одним невидимым прахом в настоящей коллекции пыли, но этот порошок особенно питателен для некоторых редких видов грибов.

IX

— Отправляйся в Ад! — кричит Акайла Сетрис, размахивая мечом перед каким-то крадущимся существом, неким обитателем тьмы, неким безымянным и неопознаваемым чудовищем. Справедливости ради, оно, наверное, вполне узнаваемо, но это уже двадцать шестая комната за день, и они слишком весело проводят время, чтобы заниматься исследованиями. Феликс яростно молится об укрепляющей силе, Горандал смеётся, когда ему вливают целебное зелье прямо в свежую рану на шее, а Морлади пылает магическим гневом, пока кровь иных медленно высыхает на её бывшей лучшей одежде.

Сетрис стоит у обломков ещё одной разбитой двери, не замечая слабого серого пятна, проступающего на искривлённой и сгнившей древесине древнего дерева, не в состоянии заметить слабые облачка спор, поднимающиеся с подошв её собственных ботинок, изнанки её походного рюкзака и испачканного подола длинного кожаного плаща. Ответственное за это создание на самом деле представляет собой сплочённую колонию высокоспециализированных организмов и находится с ней уже довольно давно (особенно в её горле, лёгких и позвоночнике, а также в горле, лёгких и позвоночниках её ближайших друзей). Каждый день в тёплое время года Сетрис и её маленькая компания просыпаются с горячим желанием вернуться в узкие, тёмные подземелья, где их ждут удача и слава, а также комфорт низких потолков, влажной земли и ограниченного солнечного света. Когда-то они не вызывали подобных эмоций, но в последнее время стали казаться чем-то вроде дома. Никто из них не чувствует себя так хорошо, как когда, отлично вооружённые и бронированные, они отправляются исследовать очередное, полное опасностей, подземелье. Никогда, кажется, их не переполняет столь бешеная энергии, как здесь, в глубокой темноте.

По мере того, как продолжается сегодняшняя битва в пределах текущего подземелья, происходит, казалось бы, случайный перенос: свежие споры попадают в микроскопические сети нитей внутри местных колоний серых симбионтов — микологический эквивалент новостей и гостей из дальних стран. Воодушевлённая, местная слизь генерирует новые летучие споры, предназначенные для пришлой слизи, если ей посчастливится снова отправиться восвояси. Мало-помалу сила и разнообразие серого вещества в каждой из его лишённых солнца колоний улучшаются, хотя у него нет ничего похожего на человеческое сознание, а есть только набор хорошо работающих инструментов.

— Да! — кричит Сетрис. Её клинок врезается во что-то, непохожее на кожу, разбрызгивая что-то, непохожее на кровь. Странные, крадущиеся существа призывают подкрепление. Их шансы растут. Тем не менее, Сетрис ощущает в себе внутренний, негасимый солнечный свет. Её друзья не менее уверены, их глаза горят азартом боя.

«Это какое-то безумие», — думает она, когда команда выстраивается стеной против наступающих. Она должна быть измотана, но, как обычно, ей кажется, что она могла бы заниматься этим весь день. Да разве все они не могли бы заниматься этим весь день?

X

А где-то наверху залитое солнцем небо, шелковисто-голубое, уходящее в вечность, и пока ещё живые пчёлы перелетают от цветка к цветку. Их тельца усыпаны жёлтыми крупинками.