Гарри Дуглас Килворт

Моя леди Лигейя

My Lady Lygia, 1992

Это — дань моей любви к историям Натаниэля Готорна и Эдгара Аллана По. Почитатели их творчества, возможно, оценят отсылки, коих здесь множество, хоть и не всегда очевидных.

Я не припоминаю точно, в какой именно стране состоялась наша с Готорном ***ая встреча, равно как и каким именно образом я туда добрался. Вполне возможно, в каком-то не имеющем выхода к морю государстве посередине континента с богатейшей историей; с суровым климатом, склонным к низким температурам и сильным ветрам, ибо у меня сохранились смутные воспоминания о тяжеловесных фигурах, прогуливающихся по скользким булыжным мостовым, их толстые пальто с высокими воротниками отбрасывали тени на крошечные круглые окна близоруких домов. Не приходится сомневаться, что всё происходило севернее тропика Рака, ибо в долгие серые сумерки тонкие тени церковных шпилей пронзали узкие переулки, но точно не выше Северного полярного круга, поелику день и ночь почти идеально совпадали по продолжительности.

Хотя название города ныне ускользает из памяти, стоит сознанию обрести наибольшую ясность — а в наши дни случается это всё реже, по мере того как я старею и здоровье слабеет, — возникает смутное видение определённого вида грибов, растущих меж изъеденных кирпичей высокой ограды. Сей особый вид грибов используется в рецепте супа, известного лишь в Княжестве к западу от места, где сливаются воедино две транснациональные реки. Однако само место встречи навеки запечатлелось в памяти: кафе «М***», уличное кафе на восточной окраине города, по соседству с кладбищами, где, по преданию, несколько несчастных душ случились замурованными заживо, о чём свидетельствовали царапины отчаявшихся пальцев, обнаруженные на внутренней стороне некоторых гробовых крышек.

Хотя он сильно загримировался, я узнал своего врага, презренного мистера Готорна, по ядовито-лиловому цветку в петлице и по странному родимому пятну цвета земляники, портившего в остальном безупречную кожу. Эти две приметы он сообщил до нашей встречи, дабы я не ошибся и не обратился не к тому человеку. Я же, со своей стороны, предупредил его искать человека со шрамом от бритвы на горле, от уха до уха. Подобные шрамы имелись и на моей груди, оставленные другим отточенным инструментом, несколько более крупным, чем бритва брадобрея, но полосы сии, разумеется, скрывались под манишкой.

Дабы окончательно удостовериться в личности друг друга, мы немедленно обменялись знаками. Вне поля зрения посторонних глаз я передал Готорну маленького позолоченного таракана. Взамен я получил изящнейшую модель насекомого, возможно, тигрового мотылька, трепетавшего у меня на ладони, пока я не сжал руку, раздавив прекрасную блестящую тварь. Увидев это, Готорн с презрением швырнул золотого жука в ближайшую сточную канаву. Мы уставились друг на друга, зная, что для создания сих артефактов потребовалось бесконечное терпение и немалое мастерство. Наконец, для тройной уверенности, что каждый из нас имеет дело именно с тем человеком — Готорном с его стороны, По – с моей, имелись оговорённые пароли, или, вернее, кодовые фразы на жаргоне агентов по недвижимости (под чей личиной мы оба путешествовали), надлежащие к озвучанию для всеобщего сведения. Мы обращались друг к другу по условленным псевдонимам, означенным ранее в переписке.

— Ситуация на рынке не радует, мосье де Зазеркалье, — сказал я, чтобы слышали другие и не заподозрили неладное. — Цены на недвижимость падают. На днях один мой клиент, некий мистер А***, владелец старого поместья, заметил, что дом его приходит в упадок...

— Вполне согласен, мистер Вильсон, — перебил Готорн, — и колокольни тоже, ибо обладатели подобных сооружений, служат источником нестабильности в текущих экономических условиях.

Итак мы установили свои личности и уселись за отдельные столики, получив возможность перебрасываться шёпотом через плечо, в то время как мимо нас проходили люди в высоких цилиндрах и длинных пальто, не догадываясь об истинной природе или цели нашего пребывания в городе. Стороннему наблюдателю подобные предосторожности в отношении личности друг друга могут показаться чрезмерно сложными, но подобные проверки совершенно необходимы, о чём станет ясно по ходу сего повествования.

— Как прошла ваша поездка? — ехидно вопросил он. — Не испытывали ли вы трудностей за время путешествия в сей отдалённый уголок цивилизованного мира?

— Без происшествий, — ответствовал я, холодно глядя перед собой, — если не считать низвержения в Мальстрем, но вины капитана судна в том не было. А вы? Что скажете о своём сухопутном путешествии?

— Точно такое же, — хмыкнул он, — хотя некоторые ограниченные люди возражали против моего присутствия в одном южном городке и проводили меня, облачив в подобающий наряд из горячей смолы, украшенный пухом и перьями. Вряд ли сие смогло расстроить подобного мне, не раз пребывавшего в кошмарных ситуациях и выходившего из них без душевных ран.

— Тогда перейдём к делу, — сказал я, допивая свой бокал, и слыша тихое согласие врага. — Вы удерживаете у себя особу, мне дорогую. Мою леди, Лигейю. Моя ненависть к вам за похищение жены моей, не знает границ...

— Ну разве что может сравниться, — перебил он с едва сдерживаемой страстью, — с ненавистью, что я питал к вам все эти три десятилетия...

Возможно, сейчас мне следует остановиться и пояснить, что мы с Готорном являемся тайными агентами двух центральноевропейских государств с противоположными взглядами. Мы — шпионы-соперники, раз за разом мешавшие друг другу, хотя методы наши различны: он склоняется к мрачным и замысловатым интригам, я же предпочитаю действовать напрямик. За годы нашей тайной карьеры в ночи мы парировали ходы друг друга и контратаковали, словно опытные шахматисты, ввиду чего до сей поры каждая партия заканчивалась вничью, и Княжество, коему я присягнул на верность, так и не смогло добиться превосходства над Герцогством, коему служил Готорн, и наоборот. Мы раз за разом пресекали и срывали хитроумные попытки друг друга.

Однако между нами существовало одно существенное различие. Я относился к подобному соперничеству как к естественной части любой шпионской деятельности, тогда как Готорн воспринимал мои поползновения близко к сердцу и поклялся, что уничтожит меня. Свершилось несколько покушений на мою жизнь, но я — человек, коего не так просто убить. Тогда агент Готорн опустился до того, что похитил дорогую мне особу, возможно, с целью заманить меня в некую коварную ловушку. Моя возлюбленная Лигейя, чья история загадочна не меньше, чем моя шпионская деятельность, оказалась в руках этого мерзкого создания. Я явился с целью вырвать возлюбленную из грязных лап и возвратить в свои объятия.

— Через час, — сказал он, допивая кофе. — Встретимся в трактире «У***».

— Через час, — кивнул я, осушая свою чашу до дна.

Мы разошлись, следуя разными путями к одной цели — трактиру, что находился за унылыми домами и мрачными лавками с фронтонами, внизу у реки, где туман поднимался сквозь железные решётки, проникая в зловонные проходы портовых причалов. Сначала мои шаги отдавались эхом в мощённых булыжником переулках, но, выйдя на открытые улицы, я растерял их за скрипом вывесок на ржавых петлях. Ровно через час сквозь туман показались мачты кораблей, чьи тёмные реи походили на тонкие виселицы, и я понял, что достиг конца пути, когда речная крыса пробежала по носку башмака, направляясь из подвального окна в тёмные воды.

По прибытии в трактир «У***» я прошёл в общий зал, где, как я знал, меня ожидал враг, — его путь выдался короче. Действительно, он увидел меня, когда я снимал шарф, и усмехнулся в пену, венчавшую кружку эля. Я попытался игнорировать сие жалкое зрелище, дабы сострадание не отвратило меня от цели.

И тут я увидел мою Лигейю, бледную, но прекрасную, сидящую рядом с ним. Я замер на полпути, едва сдерживая охватившие чувства, сопротивляясь порыву броситься вперёд и прижать её к груди. На лице её не было улыбки, а в глазах застыла пугающая пустота. Румянец на щеках стал кроваво-красным, словно отсвет лихорадки, достигшей своего пика. Внутри неё действовали демоны, порождённые отнюдь не ею.

Собрав все свои силы, я шагнул вперёд.

— Добрый вечер, Готорн, — пробормотал я, — мы снова встретились.

Он нервно огляделся, и улыбка мгновенно исчезла с его лица.

— Прошу, — прошептал он. — Помните о нашем соглашении! Я путешествую инкогнито. Пожалуйста, обращайтесь ко мне как к мосье де Зазеркалье...

— А, — ответил я, — ваше обычное прозвище. Как хорошо оно служило все эти годы.

Добравшись до столика, я сел и снял перчатки, попросив хозяина принести ещё эля для моего спутника «мосье де Зазеркалье» и бренди для себя.

— И новую свечу, — воскликнул я, — ибо у мосье и меня найдётся о чём поговорить. Ночные часы долги, но нашей дружбе сон не нужен.

Я услышал, как с его губ сорвался тихий стон досады. Я знал, как он ненавидит подобное панибратство с моей стороны, но воспитание и джентльменские манеры не позволят опровергнуть мои слова, равно как и желудок голодающего беспризорника не позволит отказаться от выброшенных потрохов заколотой свиньи.

Я изучал измождённый лик моего собутыльника. Прежний облик преуспевающего агента отброшен. Он вернул внешность к реальности и выглядел куда худее и бледнее, чем когда мы последний раз столкнулись на полустанке в нескольких милях от Н***ка на восточном побережье. Его глаза обведены тёмными кругами и лишены блеска, присущего здоровому человеку. Вокруг губ залегла сухая сеточка трещин, как у человека, чьи жизненные соки иссушены долгими часами исступлённых речей. В выражении лица появилось нечто новое, и мне потребовалось несколько минут, чтобы понять, что подёргивание левого века отсутствовало при нашей последней встрече.

Пришло время игры, время погрузится в недавние деяния друг друга, дабы выяснить, кому из нас удастся раскрыть себя меньше всего и солгать наиболее убедительно. Мы оба мастера в искусстве изворотливых и хитрых бесед.

— Итак, — начал я, — какие истории приготовили вы для меня на сей раз? Умоляю, не повторяйте тех дважды рассказанных сказок, что вы вечно впихиваете в мои уши, ибо вам известно, что мне отлично знакомо их содержание, хоть манера, в коей вы излагаете очередную романтическую историю, и меняется с каждым новым рассказом. Быть может, вы соблаговолите попотчевать слух мой небылицами свежими, кои успели изобрести с нашей последней встречи?

Он издал некий сдавленный звук и сжал кружку до побелевших костяшек. На мгновение почудилось, что он откажется, наотрез откажется передать сведения, в коих я так отчаянно нуждался. Однако последовал лишь слабый протест.

— Сэр, — прохрипел он, — коль скоро вы уже слышали все мои истории, и не по одному разу, возможно, нам следует осушить бокалы и покинуть сие заведение?

— Довольно игр! — воскликнул я. — Я должен знать, что сотворили с моей дорогой супругой, вот уже три дня как пребывающей в плену. Ни единого любящего взгляда не бросила она в мою сторону, но сидит подле вас, словно создание мёртвое, лишённое всякой причины улыбаться, лишённое дара речи, опустошённое от мыслей. Та, чьё лицо было божественным, ныне обладает чертами трупа и очами обитательницы Бедлама.

Триумфальная улыбка наконец-то пробралась в уголки его рта, в то время как я пытался привлечь внимание возлюбленной Лигейи, подать сигнал особым кодом век, что ей должно готовиться к побегу. Я получил лишь взгляд пустой в ответ. В её глазах, казалось, ни искры узнавания, ни привета, ни знака облегчения. Но просто... ничего.

— Что вы с ней сделали? — снова прошипел я.

Де Зазеркалье хихикнул.

— Она не помнит вас, Вильсон, — ехидно сообщил он. — Она никогда не узнает вас вновь. Я дал ей снадобье такое, что разъедает память, уничтожает навсегда...

Я откинулся на спинку стула, словно поражённый громом. Сия весть, разумеется, ужасающа. Моя дорогая Лигия, моя любимая супруга, не ведала, кто я. Та самая леди, без коей жизнь пуста, сравнима разве что с космической бездной, не ведала о моём существовании. В самом деле, теперь она взирала с холодной учтивостью незнакомки. Да, она добра и благородна, щедра и любяща, сие очевидно лишь по безупречному лику и милым манерам, но не по глазам. Там не осталось для меня тепла.

— Вы — злой человек, де Зазеркалье, — молвил я, — но на сей раз вы просчитались. Если потребуется — я посвящу остаток жизни, чтобы вновь завоевать любовь моей дорогой супруги и вернуть себя на подобающее место в её сердце.

Обратившись к упомянутой даме, я произнёс:

— Мадам, позвольте мне представиться...

Меня прервал громкий смех, вырвавшийся из уст моего врага. Глаза его лихорадочно блестели, словно у человека в последние дни чахотки, а тонкие алые губы жестоко кривились в гримасе насмешки. Жирные тёмные волосы, спадавшие на лоб, казалось, пропитаны самой сутью порочности. Само злодейство, ещё не завершившее своё чёрное дело.

— Бедный ты глупец, — сказал он, — неужели ты не осознал масштабы моего замысла? Ты принял зелье, не далее как час назад, в кафе «М***». Третий официант там — мой человек. Наконец-то я заполучил тебя, Вильям Вильсон!

В ужасе я отпрянул от слов сих, но и мне имелось что сообщить врагу моему, нечто, долженствующее пошатнуть его у меня на глазах. Я не из тех, с кем дозволено обращаться с презрением, кого можно считать ничтожеством в очах иностранных агентов, на кого можно взирать с пренебрежением. Я — человек действия: я совершаю неведомое ещё другим. И возговорил тогда я победным тоном.

— Вы же, сэр, ещё больший глупец. Третий официант в кафе «М***», очевидно, двойной агент, ибо также состоит на службе у меня, а зелье, что он подсыпал в ваш турецкий кофе, должно подействовать буквально через несколько мгновений. — Я мрачно взглянул на него, затем добавил: — Разница в наших методах наконец-то положит конец патовой ситуации, в коей мы пребывали уже тридцать лет. Вы — любитель замысловатых зрелищ, сэр, тогда как я — мастер практики. Я не имею желания возиться со склянками, вызывающими забвение. Жидкость, что попала в ваш кофе, — обыкновенный стрихнин. Достаточный, дабы умертвить орангутана с бритвой, не то что истощённую оболочку недоделанного готического стихоплёта Центральной Европы. Вы — мертвец, де Зазеркалье!

На несколько секунд воцарилась тишина. Свеча горела, туман с реки затекал под плохо пригнанную дверь, а хозяин кашлял на табурете у входа в погреб.

И тут Готорн, он же де Зазеркалье, рухнул на стол, и пена запузырилась на губах.

— Будь ты проклят, По, — прошептал он с трудом, — моё единственное утешение в том, что ты никогда более не узнаешь собственную супругу, леди Лигейю...

— Какую ещё леди? — спросил я, натягивая перчатки, но ответа не последовало, ибо он залился безумным смехом, прежде чем захлебнуться последним вздохом.

Я поднялся из-за стола, намереваясь удалиться, но не преминул коротко и вежливо поклониться даме, сопровождавшей умирающего, — даме несомненной красоты, хотя и неопределённых лет.

— Мадам, — сказал я, — ваш кавалер, кажется, пьян. Советую вызвать кэб и без промедления доставить его домой. Желаю вам прекрасного вечера. Было приятно познакомиться, но мне надлежит отправиться... отправиться...

Я взыскал в памяти цель, но, не найдя ничего подходящего, покинул столик с наивозможной собранностью. Немного озадаченный неуловимостью собственных мыслей, выбрался на улицу и зашагал прочь в направлении ***. Не пройдя и четверти мили, я услышал, как ночную тишину пронзили полицейские свистки, а позади раздались торопливые шаги. Женщина из трактира стремительно прошла мимо меня, а за ней поспешал хозяин заведения. Похоже, совершилось некое ужасное деяние, о коем я не ведал. Я вернулся в трактир и предложил помощь инспектору, в чьи обязанности входило раскрытие преступления — убийства неизвестного посетителя пивной. За несколько недель усердной детективной работы мне удалось установить, что мужчина был отравлен не в месте обнаружения его тела, а третьим официантом из кафе на другом конце города. Виновный был осуждён и казнён по закону. Однако покойника так и не опознали, и полицейское досье по сему вопросу остаётся закрытым.

Это случилось давно. Примечательностью зелья, кое дал мне Готорн, является обратный эффект во времени. Тогда как в норме следует с годами ожидать впадение в старческое слабоумие, я, напротив, заметил внезапное улучшение в работе умственных способностей. Некоторые утраченные события вернулись с ясностью, доселе не ведомой. Недавно мне удалось связаться с моей дорогой супругой Лигией, также восстановившей немалую часть воспоминаний о своей прежней жизни. Готорн, с другой стороны, не сделал столь счастливого открытия касательно яда, доставленного мною в его уста. Он не испытал воскресения; не восстал из могилы, полный сил; не сбросил саван и не сплясал у собственной гробницы. Что и доказывает превосходство практического над абсурдным. Готорн остаётся мёртвым и ныне, и присно, и во веки веков.

Пэт Фрэнк

За счёт заведения

This One Is On The House, 1958

Как совместить приятное с полезным молодому полицейскому? Принять участие в облаве на голливудский «массажный салон».

Страховые компании отдали лавры в раскрытии ограбления Крейтоном ювелирного магазина частному детективу Уильяму Хайку. Мой редактор весьма заинтересовался:

— Это уже третье громкое дело, расколотое Хайком. Тут пахнет отличной статьёй, если он откроет рот. Выясни, как это ему удаётся.

Я ответил, что знал одного Билла Хайка, молодого копа из Лос-Анджелеса. Фамилия довольно редкая. Вдруг это тот же парень?

Его контора размещалась в одном из тех стерильно-новых зданий, что высокомерно возносятся на стальных сваях, словно подобрав свои розовые мраморные подолы над грязью Мэдисон-авеню. Тут вы ожидаете встретить преуспевающих публицистов, адвокатов и рекламные агентства, но никак не частного сыщика. Более того, он снимал целый офисный блок. Аккуратная золотая надпись на матовом стекле гласила: «Haike Intelligence, Inc.», а ниже добавлено, скромным курсивом, — «Расследования и розыск». Интерьер приёмной выдержан в строгом и дорогом современном стиле, на стенах — гравюры Хогарта и подлинник Утрилло. Мистер Хайк оказался на месте и согласился меня принять.

Тот самый Билл Хайк!

Он демобилизовался из армии в 1946-м, в звании лейтенанта военной полиции, и взялся за первую предложенную работу — в полиции Лос-Анджелеса. Благодаря сообразительности, способностям и честности, его быстро перевели в ранг детективов в штатском. Ростом невысок, но сложён компактно. Черты лица — правильные, волосы — густые и волнистые, а глаза — поразительно ясного и глубокого голубого цвета. Коллеги-полицейские прозвали его «Красавчик», но именно он убил растлителя детей ударом ребра ладони, и именно поэтому я, освещая то дело, познакомился с ним.

Если за восемь лет он и прибавил в весе, то успешно скрывал это за костюмом хорошего кроя. Лицо стало чуть более утончённым, и он казался более зрелым, а возможно, и более мудрым, и более жёстким. Выдвинув из-под модного стола барную стойку, он спросил, не бросил ли я пить. Я ответил, что нет, но только после того, как солнце пересечёт зенит, и объяснил цель визита. И добавил, что правильная реклама может оказаться весьма полезной детективному агентству.

— Мы завязали со всеми семейными делами — слишком много грязи — года три назад. Время от времени мы берёмся за частное дело, если оно интересное и крупное, просто для души. Но если ты правда хочешь написать этот материал...

Я ответил, что хочу, и попросил начать с самого начала и рассказать, почему он решил уволиться из полиции Л. A. и открыть собственное дело.

Билл улыбнулся. Когда он улыбался, на щеке появлялась ямочка, и, по словам других копов, при виде этой ямочки женщины теряли силу воли — и хотели либо переспать с ним, либо понянчиться с ним, либо и то, и другое сразу.

— Это придётся оставить за кадром, — сказал он. — Видишь ли, меня уволили. В приказе значится, что я уволился по собственному желанию без последствий, но на самом деле моё пребывание в полиции сделали невозможным. Меня перевели обратно в патрульные и дали участок севернее Бербанка. А поскольку я жил у родителей к югу от Санта-Моники, мне приходилось преодолевать по 60 миль через весь Л. А., просто чтобы добраться до участка и обратно. Никто не способен долго остаться в живых при таком графике.

Да и реклама нам не нужна, — добавил Билл. — У нас в клиентах восемь страховых компаний, и нам хватает с избытком.

— Так за что тебя разжаловали? — спросил я.

— За вопиющую некомпетентность, — хмыкнул он. — Я расскажу тебе эту историю.

* * *

В Лос-Анджелесе существовала практика направлять самых перспективных молодых детективов вкруговую по всем специализированным отделам, чтобы к моменту повышения напитать разносторонними знаниями о работе департамента. Билл Хайк хорошо проявил себя в Отделе ограблений и в Отделе убийств, после чего его перевели в Отдел нравов.

В любом крупном городе работа в отделе по борьбе с пороком может стать опасной ловушкой для начинающего детектива. В основном, «порок» означает нелегальные азартные игры и противозаконный секс, и такой досуг отнюдь не всегда связан с преступным миром. Фанатичный блюститель закона из Отдела нравов может выставить себя полным кретином, устраивая облавы на церковные бинго-вечеринки и задерживая переплетённые парочки в парках и на пляжах. Если же он любитель коррупции, перед ним открываются неограниченные возможности получения взяток — деньгами или натурой, а если уйти в полную беспринципность, то можно открыть для себя шантаж. Кроме того, Лос-Анджелес — магнит для странных людей и странных практик, и пороки его дивны и многолики.

Первые несколько недель Билл занимался рутиной: следил за подпольными тотализаторами и букмекерскими конторами. Однажды его вызвал капитан и задал несколько необычных вопросов. Использовал ли он проституток или сутенёров в качестве осведомителей? Известен ли он в голливудских борделях? Крутили ли роман с проституткой? Если да, знала ли она, что он полицейский?

Получив отрицательный ответ на все вопросы капитан, казалось, остался доволен.

— Так, Хайк, — сказал он, — у меня для тебя особое задание. Переходишь под начало лейтенанта Гилли. Возьми сегодня выходной, а в шесть вечера явишься к нему.

— Можете сказать, что за задание, капитан? — спросил Билл.

Капитан с любопытством взглянул на него. Его новобранцы не должны задавать вопросов. Тем не менее, он ответил:

— Гилли собирается устроить облаву на массажный салон в Голливуде. Будешь работать под прикрытием. Это приятная обязанность, парень, но не забывай, что ты коп, и мы не можем провалить это дело.

В некоторых районах «массажный салон» был эвфемизмом элитного борделя. Говорили, что в иных салонах обстановка столь же роскошная и гигиеничная, а набор услуг — столь же полный, за исключением старинной струнной музыки и чайной церемонии, как и в лучших домах Токио. Билла заинтересовало, почему облаве подвергнется именно этот массажный салон. И он спросил.

Капитан ответил не сразу, и Билл понял, что сейчас его честность оценят. Затем капитан буркнул:

— Мы не можем позволить себе утечку информации по этой операции, Хайк, так что держи всё в секрете. Даже с другими копами не говори.

Заведение известно как «У Мэйми», хотя в телефонной книге значится под другим названием. Пару ночей назад Один Важный Персонаж пригласил не менее влиятельного гостя с Восточного побережья опробовать заведение Мэйми. Они заявились пьяными, и получили только честный массаж, уж таково правило дома Мэйми. Персонаж возмутился, и Мэйми выставила оного за дверь. Когда тот пригрозил закрыть заведение, она применила джиу-джитсу, и в результате он страдал от вывиха плеча, а также от крайнего унижения. Теперь Персонаж требовал, чтобы полицейский департамент выполнил его обещание.

— Он подал официальную жалобу, весьма громкую, — закончил капитан, — а власти у него хватает. Мэйми стоило быть осторожнее. Что ж, тем хуже для Мэйми.

Когда Билл вернулся в отдел к шести, лейтенант Гилли листал пачку конфискованных комиксов, уперевшись пивным животом в край стола. Грубый, громадный мужик, с лицом и руками красными и обветренными, как говядина фермерского откорма. Сквернослов и циник, оттарабанивший в отделе 12 лет. Ещё и богат, по слухам.

Трое других сидели вокруг стола. Все — ветераны отдела, и, хотя роста разного, все слишком хорошо питались и начинали походить на Гилли. В молчании они мрачно ждали, пока лейтенант закончит чтение.

Гилли отодвинул комиксы и протёр очки в стальной оправе. Скептически оглядел Билла и заговорил:

— Итак, операция важная, и проклятые косяки нам не нужны. Капитан говорит, что в борделях тебя не знают, на копа ты не смахиваешь, так что подходишь на роль клиента с огнём в штанах. Участвовал когда-нибудь в таких делах, Хайк?

— Никогда, сэр.

— А в борделе бывал?

— Только не в этой стране.

Беггет, самый старый детектив-сержант отдела, ехидно хмыкнул.

Билл небрежно добавил:

— Просто мне не нужно платить за это, как некоторым старикашкам.

Улыбка исчезла с лица Беггета.

— Слышал, — сказал Гилли, — что в Отделе ограблений тебя прозвали Красавчиком. Что ж, харизма тебе понадобится. Мэйми — сука хитрая, и нанимает умных девиц. Если тебя раскусят, то всё, что ты получишь, — быстрый массаж, шлепок по заднице, и проводы за дверь с милой улыбкой: „Приходите ещё“.

— Я иду один? — спросил Билл.

— Ага, парень, за тобой право первой ночи. Только вот в заведении Мэйми девственниц не осталось. Зато получишь профессионалку за счёт города. Мы подождём снаружи, пока ты взберёшься на кобылку. Дадим тебе, скажем, час. Потом я и Куин врываемся через парадный, а Беггет и Джола — через чёрный ход.

Билл оставил жетон, пистолет, удостоверение и всё прочее, что могло выдать его род занятий, в своём шкафчике.

— Иногда, пока ты развалился на массажном столе, они проверяют твой бумажник, — объяснил Гилли. — Ничего не крадут. Просто смотрят.

Гилли достал из стола три купюры — 100, 50 и 20 долларов. Помеченные микрознаками, с номерами, записанными в блокноте капитана.

— Это действительно дом высокой культуры обслуживания, — сказал Гилли. — Тебе понадобится одна из этих: 20 баксов за „быстро и сейчас“, 50 — если задержишься до позднего вечера, 100 — за ночь, включая завтрак.

— А что, — спросил Билл, — если мне достанется только массаж?

— Если выйдет так, — буркнул Гилли, — заплатишь сам и больше в этом кабинете не появишься.

Заведение Мэйми находилось в оштукатуренном трёхэтажном здании в сотне ярдов от Сансет-Стрип, с жёлто-зелёными навесами над тротуаром. Первый этаж арендовали голливудский фотограф и магазин подарков. Всё, что выше, принадлежало Мэйми. Впрочем, ей принадлежало всё здание.

Билл поднялся по лестнице. В коридоре второго этажа за стойкой сидела женщина средних лет в медицинском халате, рядом с ней стоял коммутатор. Билл сказал:

— Я на массаж.

— Ваше имя?

— Хайк. Уильям Хайк.

— Вы по записи, мистер Хайк? — Она раскрыла блокнот.

— Нет, без записи. Понимаете, весь день просидел в конструкторском бюро и позвонить не успел. В общем, мой знакомый посоветовал к вам зайти и сказал, что всё будет в порядке.

Из кабинета позади него кто-то вышел. Билл обернулся. Точно — хозяйка, стояла в дверях и слушала. Высокая брюнетка с ровным загаром, пластичная, как кошка. Безупречный бежевый костюм из льна. Лицо настолько гладкое и неподвижное, что выглядело лакированной маской. Возраст угадать невозможно, но взгляд твёрдый, мудрый и старый.

— Вы у нас впервые, не так ли, мистер Хайк?

— Да. Всего пару недель в городе. Я из Сан-Франциско.

Свой костюм он удачно купил в Сан-Франциско год назад. Если проверят ярлыки, те подтвердят его слова.

Мэйми оценивающе молчала.

— Я работаю на «Дугласе», — добавил Хайк, — в КБ.

Авиационные заводы постоянно нанимали новых людей. Зачастую одиноких и лишённых женского общества.

— Вы знаете мистера Пикока оттуда?

Старый трюк. Если не уверен в человеке, то спрашиваешь, не знает ли он несуществующую личность. Если скажет, что знает, то соврёт.

— Не знаю никакого Пикока, — с чистой совестью ответил Билл.

Мэйми решилась:

— Сегодня вечером свободна только одна массажистка. Она новенькая, но уверена, вы останетесь довольны. — Через плечо она крикнула: — Нэнси!

Нэнси вышла из кабинета. Белое нейлоновое одеяние с греческими мотивами, с обнажённым плечом — нечто среднее между платьем и халатом. Светлые волосы собраны на макушке, на ногах — туфли на высоких каблуках, подчёркивающие стройность. Кожа безупречная и золотистая, а глаза — весёлые. По мнению Билла, ей было двадцать с хвостиком.

Мэйм велела:

— Нэнси, отведи мистера Хайка наверх, в седьмой номер.

По тональности Билл сообразил, что испытание пройдено. Он последовал на третий этаж за Нэнси. Шикарные ноги, да и сама она гибкая и прекрасно сложена.

Коридор третьего этажа напоминал больничный — бесшумный пол с резиновым покрытием и нумерованные стальные двери. Вошли в предбанник седьмого номера.

Девушка сказала:

— Вы можете раздеться здесь и обернуться полотенцем. Я жду в массажной. — В её речи чувствовался лёгкий южный акцент.

Билл разделся, аккуратно развесил одежду на тихой вешалке, обернулся полотенцем и босиком прошёл в соседнюю комнату. Не слишком похоже на массажную, если не считать стола. В алькове имелась софа, но и спальней тоже не назовёшь. Скорее, однокомнатная квартирка, уютно обставленная и комфортная. Он взглянул на часы. Досадно, что на удовольствия осталось всего 50 минут.

Он улёгся на стол лицом вниз, и Нэнси небрежно поправила полотенце вокруг бёдер. Нанесла масло на плечи и спину, и её пальцы принялись за работу — то сильные, то нежные, то скользящие, то разминающие. Большие пальцы вдавились в мышцы у основания шеи.

— Вы очень зажаты, — сказала она. — Постарайтесь расслабиться.

Он старался. Тяжело. Он думал о Гилли и троице снаружи, готовых вышибить двери. Вдруг охватил страх, что он не сможет убедительно играть роль, если будет продолжать думать о Гилли. Сосредоточился на девушке и тепле её рук. Она опустилась к мышцам ног. Потом сказала:

— Теперь можете перевернуться.

Хайк перевернулся на спину, и Нэнси поправила полотенце. Он размышлял, как перейти к сути. Может, не стоит торопиться. Возможно, по обычаю, девушка должна предложить первой. Он спросил:

— Как ты оказалась в этом заведении, Нэнси?

Её пальцы замерли.

— Почему это вас так интересует?

— Не знаю. Кажется, не совсем подходящее место для тебя.

Пальцы снова задвигались.

— Это не так. Не стоит возвращаться в Опавик-Спрингс.

— Куда?

— Опавик-Спрингс. Такой городок во Флориде. Пять лет назад я стала «Мисс Опавик», и получила главные роли в местном театре, как минимум дважды за сезон. В прошлом году братья Вульф прислали туда группу для подводных съёмок. Я плаваю под водой с шести лет, и мне дали роль. Продюсер решил, что из меня выйдет актриса, и подписал контракт на 13 недель с гонораром в 500 долларов с возможностью продления, и я отправилась в Голливуд. Подводный фильм провалился, продюсера уволили, и больше я перед камерой не появилась. Контракт не продлили. Когда деньги кончились, я не смогла вернуться домой. Не могла решиться. Понимаете, все в Опавик-Спрингс думают, что я вот-вот стану звездой.

Обычная история, но Билл чувствовал, что правду в её словах.

— И тогда ты пришла сюда?

— Не сразу. Сначала я пробовала другое — например, спала с режиссёром. В конце концов, я решила, что уж если отдаваться, то лучше за деньги.

— Давно здесь работаешь? — спросил Билл.

— Всего неделю. — Её руки остановились. – Я что-то разболталась. Вы же пришли сюда не только на массаж, верно?

— Не только, — подтвердил Хайк. Её лицо всего в паре дюймов, губы приоткрылись в ожидании. Притянул её к себе, и тут вспомнил о деньгах и долге. Отпустил её и спросил:

— Платить сейчас или потом?

Она рассмеялась:

— Вы и правда не знаете?

— Нет.

— Да у нас тут любительская вечеринка! Вообще-то, я должна получить деньги вперёд. Таковы правила. Но вы можете заплатить потом, если хотите. Думаю, вы мне нравитесь, и я вам понравлюсь.

Билл вскинулся:

— О, нет! Не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Заплачу сразу.

Он чувствовал себя последним подлецом.

Нэнси спросила:

— Расценки знаете?

— Сотня за ночь?

— Верно. Я и надеялась, что вы задержитесь на ночь.

Он спустил ноги на пол и отправился в раздевалку. Нэнси шла рядом, держась за руку. Поднял брюки и нащупал бумажник. Заметил, что она взглянула на брюки, а потом протянула руку и потрогала ткань. Нахмурилась и сказала:

— Добротная ткань.

Билл вынул бумажник, открыл и нащупал стодолларовую купюру. Протянул девушке. Она подняла взгляд на него, лицо стало серьёзным и немного бледным. Покачала головой. Сказала:

— Нет, спасибо, милый. Сегодня — за счёт заведения.

Он попытался всучить купюру. Девушка лишь покачала головой и отступила назад, в другую комнату. Тихо сказала:

— Положите деньги обратно в бумажник и идите ко мне в постель.

Восхитительный опыт! Билл полностью потерял чувство времени. Он напрочь забыл о долге, пока не услышал приглушённый шум в коридоре. Дверь с треском распахнулась, и над ними вознёсся Гилли.

— Ну-ка, ты, — приказал он девушке, — одевайся. Ты арестована.

Гилли оставался в комнате, пока они одевались. Потом поинтересовался:

— Сестрёнка, а где тут деньги хранятся?

— В верхнем ящике, — она указала на тумбочку.

— Она их туда клала, Хайк? — спросил Гилли.

— Нет. Она их туда не клала, потому что я ей ничего не дал. Видите ли, лейтенант, всё было бесплатно.

Гилли раскрыл рот, но не издал ни звука. Руки беспомощно опустились. Наконец он вымолвил:

— Ах ты, двуличный сукин сын!

Как Билл позже пытался объяснить капитану, он не то чтобы специально врезал Гилли. Просто рефлекс сработал.

Так Биллу Хайку вернули униформу и сообщили, что до конца дней своих он может охранять надгробия и мавзолеи одного из самых фешенебельных кладбищ Бербанка. Тогда он сдал жетон и пистолет.

Два дня спустя разыскал Нэнси. Никак не мог выбросить её из головы. До смущения навязчивая идея. Сначала твердил себе, что просто хочет завершить незаконченное дело. Потом объяснял всё чувством вины. Но, возможно, просто любопытство. Он хотел выяснить, почему девушка отдалась бесплатно.

Билл нашёл её домашний адрес (маленькую студию в Уэствуде) через центральное актёрское бюро. Когда он вошёл, девушка не испугалась и не разозлилась. Она меняла пластинки, насвистывала в такт музыке и упаковывала вещи.

— Пройдите на кухню, — сказала она, — и налейте себе выпить. А потом поможете упаковать книги. Через час приедет фургон.

— Куда ты собралась? — спросил он с кухни. Ему стало тоскливо.

— Еду домой, в Опавик-Спрингс.

— Тебе будет приятно узнать, — сказал он, — что я больше не коп.

— Так и думала, что не задержишься, — отозвалась она, — если уж разобрал того лейтенанта на запчасти. А тебе будет приятно узнать, что я покинула массажный бизнес.

— Что случилось? — удивился он.

— Меня уволили. Мэйми очень строгая. Я поступила неправильно. Не следовало тащить тебя в постель. Надо было сбегать вниз и предупредить её.

Билл не сразу понял. Он уточнил:

— Ты хочешь сказать, что сообразила, что я коп?

— Как только я увидела брюки, протёртые до глянца над правым карманом, я поняла, что ты носишь там кобуру. Значит, ты либо коп, либо гангстер. Потом я заглянула в бумажник. Две маленькие дырочки в коже, куда обычно прикалывают жетон.

Он почувствовал себя опустошённым и подавленным.

— И будучи умной девочкой, ты отказалась от купюры. Обслужила за счёт заведения.

Она улыбнулась.

— Нет. Дело даже не в этом. Если бы я хотела поступить по-умному, то до сих пор работала бы на Мэйми. Но я рискнула. Я подумала, что, может быть, ты пришёл один. Я считала тебя довольно милым парнем, хоть и копом. — Взяла у него из рук стакан и поставила на стол. — И я хотела тебя. Я не сожалею. А ты?

* * *

Билл усмехнулся.

— Понимаешь, она оказалась более проницательным детективом, чем я.

— Так вот почему ты уехал из Лос-Анджелеса, — сообразил я. — Жаль, что это не для печати. Полагаю, тогда ты приехал в Нью-Йорк и основал своё агентство?

— Не сразу, — отозвался Билл. — Я немного поболтался по Л. А., а потом открыл агентство в Майами. У меня там до сих пор филиал.

Дверь кабинета открылась, и вошла девушка — не секретарь и не машинистка Билла, а другая, уверенная в себе и безупречно ухоженная. Билл поднялся, встал и я, а Билл пояснил:

— Это мисс Чесни. Она расскажет вам о деле Крейтона. Она его и расколола.

Девушка окинула меня оценивающим взглядом.

— Журналист, — заявила она и с подозрением спросила: — Надёжный?

— Самый что ни на есть, — ухмыльнулся Билл. — Знаю его по Л. А.

— Рада слышать, — сказала мисс Чесни. — Я уже задумалась: костюм за 70 долларов, но галстук за 100, итальянский, ручной работы. — Скользнула взглядом по моему запястью. — И прелестные золотые швейцарские часы за 400, с учётом акцизов.

Я ещё мог понять, как она сообразила про журналиста — я неосознанно вытащил из кармана пачку линованной бумаги, — но мне не понравился намёк насчёт галстука и часов.

— Не подарок мафии, уверяю вас, — буркнул я.

Её острый носик сморщился. Она подошла ко мне ближе и понюхала. Весёлые глаза забегали, словно выискивая в воздухе этикетку, как всегда делают женщины, определяя аромат духов.

— Приношу извинения, — сказала она. — Значит, у вас богатая девушка. И у неё хороший вкус. Покупает у Бенделя.

— Если уж вы настолько ясновидящая, — я бросил вызов, — опишите, как она выглядит.

Она осмотрела лацканы моего пальто, нахмурилась, а потом сказала:

— Дайте-ка мне ваши часы на минутку.

Я вытянул руку, и она быстро нашла искомое, — тонкий волосок, застрявший в заводной головке.

— Люди думают, что она блондинка, — сказала мисс Чесни, — но мы-то с вами знаем истину, не так ли?

Билл широко улыбнулся.

— Нэнси, — сказал он, — самая «интеллектуальная» половина в «Haike Intelligence, Inc.». Я всегда говорю, что она умнее меня. Теперь ты понимаешь, почему.

Джаспер Ффорде

16 минут

16 Minutes, 2021

Технически это именуется «Заключение в петле временного поля», но все заключённые туда, говорят просто — "Петля". Ты — петлеход, загнанный в петлю. Петля — доступный тебе промежуток времени. И даже компания, управлявшая системой от имени Временной охранки, называлась «Корпорация Петля».

Петля, петля, петля.

Таково твоё «сейчас»: повторяющиеся шестнадцать минут, одно и то же место, одни и те же люди. Ты можешь попытаться объяснить им, что с тобой случилось, но успех недолог. Даже если кто-то и поверит. Внутри Петли эти шестнадцать минут — всё, что у тебя есть; снаружи — просто безликий промежуток времени, для большинства совершенно ничем не примечательный и давно канувшей в рассеянное прошлое.

Жестоко и необычно? Безусловно. Эффективно? Ещё бы.

— Сэр, вы будете десерт? — спрашивает официантка, забирая тарелки.

Она молода, хороша собой, и у неё доброе лицо. Она обслуживала тебя почти двадцать пять тысяч раз. И каждый раз ты называл ей своё имя. Она не запомнила ни разу. Просто не может. Она существует в бесчисленном множестве копий, а ты — всего один.

Всё, что при тебе, остаётся с тобой; всё, что ты оставишь, исчезнет во временном эфире после следующего витка петли. Ты переодеваешься, моешься, ешь, пьёшь, избавляешься от отходов — всё необходимое доступно в пределах выделенного тебе временного окна. Поэтому петли обычно запускают вокруг торговых центров с фуд-кортами и общественными туалетами. Застрянь ты в шестнадцати минутах, скажем, посреди Атласских гор, голодная смерть наступит быстро.

Когда ты попадаешь в Петлю 1, то первым делом добываешь блокнот и ручку, дабы вести счёт петлям — аналог зарубок на стене тюремной камеры. Денег у тебя нет, но ты спокойно можешь воровать, ведь твоим наказанием за мир, отягощённый последствиями, стала ссылка в мир, где их нет. Извращённая ирония воздаяния не ускользает от тебя.

Ты пытаешься звонить по телефону, но нет никого, кто мог бы помочь или просто поверить. С той стороны провода тебя считают ненормальным или мошенником, а через шестнадцать минут всё сбрасывается в небытие. Ты даже пытался позвонить своему юному «я», чтобы найти лазейку, но твоему прошлому «я» всего одиннадцать.

Всё, что случается в Петле, остаётся в Петле.

Ты кричишь, плачешь и буянишь до Петли 20, а потом успокаиваешься. Ты начинаешь исследовать пространство жизни, и к Петле 450 у тебя складывается общее представление о его параметрах. Дата, время, еда, ближайшие туалеты, книжный магазин — всё такое прочее.

К Петле 1000 ты расширишь знания с максимальной пользой для личных нужд. Кто окажется добрым, кто — нет, с кем можно поговорить, кто может оказать физическую помощь с отсрочкой платежа.

На Петле 2500 у тебя первое посещение. Твой куратор хочет знать, как ты освоился. Да, они не знают, ибо за тобой не наблюдают. Даже если бы и могли, нужды в этом нет. Что бы ты не сделал, всё это в далёком прошлом. Если по Главной временной последовательности пробежит рябь, они узнают, но таковой нет. Твои шестнадцать минут изоляции, застывшие где-то в глуши 1990-х, временно незначимы. Очень маленький камушек в пруду, где расходятся волны крупнее, свежее и плотнее.

Куратор не задерживается надолго; он ставит галочки и отправляется в следующей отрезок времени. Ты спрашиваешь о новостях извне.

— Никаких новостей, — говорит он. — Сейчас 1996 год. Всё, что ты когда-либо совершил, всё зло, что ты причинил, всё счастье, что ты испытал — ничего пока не случилось.

— Значит, и преступления я не совершал.

— Пока нет, — бодро соглашается он, — но совершишь, и со стопроцентной вероятностью. Если это есть в Главной временной последовательности — а это так — оно произойдёт, оно произошло, оно уже случилось. Тот факт, что ты здесь, доказывает это.

Не слишком безупречная логика, но в работе со временем с ней вообще плохо.

— Мой адвокат подал апелляцию?

Куратор указывает на детскую коляску в другом конце фуд-корта.

— Вон твой адвокат. Она даже не знает, что станет адвокатом. Обращайся к ней.

Блеф. Малышку зовут Шарлотта. Её мать — Кейли, она ждёт старую школьную подругу, у той сейчас трудные времена. В целом хороший человек, делает всё, что в её силах. Ты знаешь это, потому как беседовал с ней. Двенадцать раз.

К Петле 5000 ты исследуешь географические границы тюрьмы и определяешь, как далеко можно успеть добраться за свои минуты. Можно сесть на автобус, поезд или даже такси — но дальше всего получается на украденном мотоцикле. Не самом мощном из доступных, но самом быстром в рамках петли. Ты вырываешься почти на двенадцать миль к югу от города, но время заканчивается, когда ты видишь чугунный мост. И что бы ты ни делал, изменить ничего не можешь. Ты бросаешь себе вызов, бесконечно тренируешься, перебарщиваешь и гибнешь. Больно, но ты возвращаешься, живой и здоровый, лишь куртка порвалась. Как ни старайся, мост тебе не пересечь — предел твоего времени и пространства. Недостижимый горизонт.

К Петле 10.000 ты начинаешь сходить с ума, злиться и отчаиваться. Ты перестаёшь считать, сколько петель миновало, и впервые убиваешь себя, а потом, не получив удовлетворения, убиваешь кого-то другого. Сначала какого-то из неприятных типов, потом — просто случайных людей. На самом деле ты никого не убиваешь — по крайней мере, надолго. Ты можешь устроить резню прямо сейчас и вымещать ярость на протяжении сотни петель, пока не успокоишься и возобновишь счёт.

К Петле 20.000 ты пробудешь здесь уже больше полугода, и практически каждый звук, движение и запах будут тебе знакомы. Ты можешь предсказать, что люди скажут, что сделают. Ты начинаешь расслабляться, читать книги, рисовать, учиться играть на музыкальных инструментах.

Ты начинаешь отсчитывать, сколько петель осталось, а не сколько прошло. Восемьсот двадцать две тысячи шестьсот пятьдесят четыре, плюс-минус: около двадцати двух лет шестнадцатиминутными временными сегментами. Пару дней спустя, когда вычитание петель не оказывает заметного влияния на подсчёты, ты снова возвращаешься к линейному счёту, и жизнь входит в норму.

Ты начинаешь говорить о себе во втором лице. Почему? Не понятно.

Ты ешь, ты спишь, ты испражняешься, ты моешься, ты делаешь зарядку.

Ты в Петле. Тебя завивают, завивают снова. Снова, и снова, и снова.

— Сэр, вы будете десерт? — спрашивает та же официантка, забирая тарелки и улыбаясь дружелюбно, но автоматически. Ты обычно ешь здесь и всегда одно и то же — готовый бургер, под каким-либо предлогом утащенный на свой столик. Ты привязался к официантке, но она об этом не знает. Ты знаешь её имя и что её мать думает о её новом парне. Мало-помалу ты узнаёшь о ней всё, но она о тебе не знает ничего. Ты — всего лишь один из безликих посетителей в ничем не примечательную среду поздним летом 1996 года. Ты не знаешь, как сложится её жизнь.

— Время дорого, — говоришь ты, — но всё равно спасибо.

— Тогда я принесу счёт.

И отправляется за счётом, но ты знаешь, что она не успеет. Мир сбрасывается к началу петли. Ты снова на парковке, в том месте и времени, где всегда начинается твоя петля. У тебя в кармане типовой автомобильный ключ, но парковка огромна. Каждую десятую петлю ты ищешь свою машину, но пока безрезультатно. Её нет на многоуровневой парковке, нет на открытых стоянках. Ты постепенно проверяешь все припаркованные машины, но требуется время. Херефорд — большой город.

И вот появляется Квинн. Ты не видел его со времён суда. Он выиграл, ты — нет.

— Привет, Элджи.

Любая мало-мальски новая деталь внутри шестнадцати минут настолько чужеродна, что взрёвывает, как бензопила на полной мощности. Ты вздрагиваешь.

— Прости, — говорит Квинн, оглядываясь. — Хочешь поговорить?

Глупый вопрос. Конечно, ты хочешь поговорить. Вы идёте в кафе. Ты заказываешь кофе, он — ничего. Правило: никогда не бери ничего из петли — даже жидкость.

Он спрашивает, как дела.

— Всё как всегда, — отвечаешь ты, пытаясь говорить саркастически.

Он спрашивает, миновал ли ты уже стадию берсерка, и ты киваешь.

— Сколько убил?

— В один день, кажется, восемнадцать. Я не всчитывался.

— Надоедает, правда?

— Да, — говоришь ты, — грязно и бессмысленно. Что тебе нужно?

— Мы хотим знать, кто организатор. Кто дал вам коды доступа, чья светлая идея рыскать по Средневековью. И главное — как вам удалось проскочить через контрольную точку 1720 года, не подняв тревогу на всех времядатчиках главного офиса. Это бы нам пригодилось.

Ты говоришь, что проскочил во время ежемесячной телеметрической посылки из эпохи Ренессанса, но знаешь, что он и так это знает. На самом деле ему нужно золото. Изъятие такого количества золота из истории дестабилизировало денежное обращение на заре банковского дела. А банковская система не любит, когда так обходятся с её историей. Рябь докатывается кризисами. Твоя кража аукнулась двумя депрессиями, крахом 2008 года и отдельными необъяснимыми колебаниями валют. Историческое золото — хороший стабилизатор. Хочешь финансовой стабильности? Насыть прошлое золотом. В больших количествах.

Ты говоришь, что золото в Голоцене.

— Голоцен — эпоха долгая, — хмыкает он. — А конкретнее?

Ты бурчишь, что никогда не знал, куда делось золото. Знала только Китти.

— Китти говорит, что знаешь только ты.

— Китти врёт.

— Один из вас двоих врёт.

— Я всего лишь винтик, — говоришь ты, — ослеплённым деньгами и неуместной гордыней низов. Я никогда не работал со Средневековьем. Китти позвала меня. Я был… польщён.

Квинн глубоко вздыхает. Твои шестнадцать минут давно истекли, но сброса не произошло. Так всегда бывает, когда к тебе в петлю подсаживают кого-то извне. Ты слышишь ещё не слышанное, видишь ещё не виденное, словно продолжение засмотренного до дыр фильма.

— Последнее слово? — спрашивает Квинн.

— Последнее слово.

Снова многоуровневый паркинг, Петля 42.001. Все участники откатились на стартовые позиции. Парень на велосипеде, продавец шариков, задёрганный отец с двумя непослушными детьми, уличный музыкант с аккордеоном. Всё те же шестнадцать минут, заново. Ты ищешь свою машину и не находишь. Ты сдаёшься на Петле 61.200 и больше не ищешь.

Ты снова голоден и идёшь к той самой официантке. Вкус бургера всё тот же. Правильно, это всё тот же бургер. Рассказываешь анекдот, найденный в книге из «Уотерстоунз». Думаешь, что она засмеётся, и она смеётся. Ты знаешь её чувство юмора. Ты знаешь её.

К Петле 150.000 ты досконально знаешь город и всех его жителей. И всё же ты методично пребываешь в поиске всего нового и незнакомого. Находишь новую улицу, стучишь в дверь, никогда не тревожимую твоим стуком, или пробираешься в комнату, о существовании коей не подозревал, к человеку, ранее никогда не виденному, в ранее не исследованную кладовку. Ты посещаешь одно и то же место десять петель подряд, изучаешь всё, что можно изучить, и движешься дальше. Всё, что происходит в те шестнадцать минут, — твоя экспертиза. Экспертиза в самой узкой из возможных областей.

На Петле 200.000 тебя снова навещает Квинн. Ты ждёшь этого, ибо двести тысяч — красивое круглое число, кратное шестнадцати, а Исчислители времени работают на шестнадцатеричной архитектуре.

— Так скоро вернулся? — саркастически спрашиваешь ты. И понимаешь, что Квинн не доступен сарказму.

— Нам нужно, чтобы ты сдал Китти, — говорит он и показывает тебе соглашение от Временного адвоката. — Если выяснишь, где и когда в Голоцене спрятано золото, тебя могут выпустить на сто тысяч петель раньше.

Ты торгуешься до двухсот тысяч и получаешь их.

Ты подписываешь соглашение и спрашиваешь, где она.

— Где и была всегда, в десяти минутах к северу.

Необычайное дело! Петли спроектированы так, чтобы никогда не пересекаться географически или по времени. Пересечения создавали зоны потенциального конфликта между заключёнными. Квинн предлагает обставить всё, как случайную встречу.

Ты едешь на север на том же недостижимом для моста мотоцикле. Потребовалось 32 петли, чтобы ты заметил её, а она — тебя. Это нетрудно. Всё, что нарушает жёсткую структуру временной линии, отсвечивает, как маяк ночью. Вы проезжаете мимо друг друга, оба вжимаете тормоза и даёте задний ход.

— Элджи? — кричит она.

Ты отвечаешь:

— Привет.

Она выглядит не слишком счастливой. Ведь кража золота — её идея. В твоём исполнении.

Ты обнаруживаешь, что ваше максимальное время — одна минута и девять секунд, после чего вы оба сбрасываетесь к началу своих петель. Ты сразу рассказываешь о предложении Квинна. Она не удивлена.

— Он просил выяснить то же самое о тебе.

Она говорит, что не знает, где золото, и ты знаешь, что она не врёт, ибо про золото знаешь ты. Семнадцать тонн, лежащие под открытым небом на краю залива, что через пятнадцать тысяч лет окажется на полуострове Дерри. Оно всё ещё там, в саду мистера и миссис Тайрон, под тремя метрами почвы и торфа. А сверху Тайроны устраивают барбекю.

В течение следующих трёхсот петель ты пытаешься восстановить отношения с Китти, но всё, что нужно ей, — информация о золоте. Ты приходишь к пониманию, что никаких отношений и не было. Ты думаешь, что стоит сказать ей, но не делаешь этого. Невыгодно.

— Ты не собираешься мне говорить, да? — наконец говорит она.

— Нет.

Больше с ней не встречаешься. Возвращаешься к официантке в закусочной. У неё восхитительный, пузырящийся смех. Ты понимаешь, что влюбился.

Квинн возвращается на Петле 260.000. Ты говоришь, что Китти не знает, где золото, а если и знает, то не скажет.

— Все вы тут просто тратите время, — говорит Квинн, видимо, не осознавая иронии своих слов. — Приятно провести время.

Ты возвращаешься к своим шестнадцатиминутным петлям, снова и снова. Проходит ещё одна годовая порция шестнадцатиминуток. Проблема не во времени, а в повторении. Нет ни одной непрочитанной книги, ни одного человека, с кем ты не говорил. Официантка обслуживала тебя больше ста тысяч раз, и когда Квинн вновь появляется на Петле 320.000, ты соглашаешься на сделку, но только за полное помилование. Ты отпетлял треть срока. Став восемнадцатым в рейтинге самых богатых людей планеты, ты думал, что выдержишь до конца.

— Все когда-нибудь вразумляются, — говорит Квинн. — Если золото там, где ты говоришь, тебе зачтут отбытое время.

Запускается последняя петля, единственная, что будет иметь долговременные последствия для окружающих тебя горожан. Бессмысленно, но ты прощаешься с людьми, знавшими тебя всего несколько минут. Для них ты просто чудак, но для тебя это значит больше, чем можно выразить словами. Со всегда весёлым продавцом из углового магазина, с уличным музыкантом, игравшим на аккордеоне на главной площади. И больше всего — с официанткой. Ты говоришь и тебя переполняют эмоции. Ты снова вызываешь у неё смех и оставляешь ей клочок бумаги со своим адресом.

— Хорошо-о, — тянет она с некоторой неуверенностью.

У тебя заготовлена отличная речь, ибо у тебя было десять лет на её написание. Она смотрит на тебя, говорящего, и приподнимает бровь. Ты знаешь, что никто никогда не понимал её так хорошо, никто никогда не выражал словами такой поэзии и силы всего, что ей нужно. Ты знаешь, она тебя запомнит.

Но встреча назначена не в 1990-х. На этом месте, но через двенадцать лет, если она захочет. Шансы невелики, но ты кажешься ей интригующим, а не жутким, и это хороший знак.

И вот ты здесь, в сильно изменившемся провинциальном городке, с современными витринами, в другой одежде, а прохожие сжимают в руках смартфоны, шествуя по своим делам. Ты уже пару дней на свободе. У тебя нет работы и не так много денег. Зато у тебя есть свобода, а только что прожитые шестнадцать минут, бесследно канули в прошлое.

С момента освобождения прошло 8.356 разных шестнадцатиминуток. Трудно избавиться от накопившейся привычки. Ты будешь отсчитывать «по шестнадцать» ещё полгода минимум. Бросаешь взгляд на часы, думая, что она придёт, особенно если у неё ничего не сложилось. Но, конечно, надеешься, что у неё всё хорошо, потому как она была хорошим человеком и заслуживала хорошей жизни.

Ты всё ещё ждёшь.

Джин Хантер

Путешествие

Journey, 1951

Машину времени представляли по-разному: от сооружения из «никеля, слоновой кости... и горного хрусталя» до абстрактной формулы с корнем из минус единицы. Лишь свежий взгляд Джина Хантера позволил обнаружить, что путешествие во времени может совершенно спокойно и уверенно произойти в трамвае. И столь же реалистично мистер Хантер описывает перемещение во времени не в терминах галактик завтрашнего дня, а в терминах сегодняшних пригородов, не инструкциями Патруля Времени, а словами Бобби Холкомба. Предлагаемая история не сулит чудесных путешествий во времени в отстоящую эпоху прошлого или будущего — но тихое тревожащее осознание, что может означать встреча с самим собой в иной точке времени.

Он не почувствовал, что это утро отличается от всех прочих, пока не зашёл в ванную и не плеснул в лицо холодной водой. И тут его накрыло с такой силой, что он замер и выпрямился над раковиной, уставившись на отражение в мутном зеркале.

— Бобби! Ты в ванной?

Он нашёл в себе силы пробормотать, заикаясь:

— Д-да, мам.

Женщина за дверью ахнула.

— Боже правый! Впервые за много лет тебя не пришлось трясти по три раза, чтобы поднять в школу. Ты там не заболел?

— Нет, мам.

— Ну, тогда поторопись с завтраком. Уже почти половина восьмого.

Звук шагов затих в глубине коридора. Бобби Холкомб снова посмотрел на себя в зеркало, дрожащей рукой смахнув влажный туман своего дыхания.

Вчера было пятое декабря 1935 года. Он пришёл из школы, погонял полтора часа в футбол перед ужином, а потом в комнате читал комиксы вместо уроков.

Бобби Холкомб, тринадцати лет от роду. Живёт в Инглвуде, Калифорния, учится в восьмом классе и когда-нибудь станет горным инженером и уедет в Южную Америку. Наверняка.

Но прошлой ночью было пятое декабря 1950 года. Он поужинал со своей женой Мэдж, почитал книгу и лёг спать. Роберт Холкомб, двадцать восемь лет, архитектор из Лос-Анджелеса. Он делил офис со своим дядей, Биллом Холкомбом. И очень скоро он станет полноправным партнёром в фирме. А когда дядя умрёт или уйдёт на покой, то возьмёт дело в свои руки.

Бобби Холкомб вернулся в настоящее, дрожа, будто его посетило видение.

— Какого чёрта, — хриплый подростковый шёпот.

Он вытер лицо и вышел из ванной. На полпути вниз заметил, что забыл надеть носки и кеды. Он вернулся в комнату и уселся на край кровати.

Он ненавидел контору, и ненавидел Мэдж. Ненавидел «Понтиак-49» кабриолет до работы и обратно, и ненавидел свой дом в пригороде Сьерра-Бонита. Он помнил споры при планировании. Он хотел испанский стиль с лепниной — Мэдж хотела колониальный. Победил колониальный.

Он всё ещё сидел на кровати с одним кедом в руке, когда мать окликнула с нижней площадки лестницы.

— Ладно, Мэдж. Иду я, иду.

— Что? Бобби, что ты сказал?

— А? Прости, мам. Сейчас спущусь.

Он оделся и поспешил к завтраку как раз вовремя, чтобы услышать, как его мать говорит:

— Надеюсь, ты своего сына понимаешь. Я — нет.

— О, Кей, дорогая, — сказал Бен Холкомб, — вам, женщинам, не суждено понимать нас, мужчин. — Он подмигнул сыну. Бобби слабо ухмыльнулся в ответ.

Бобби ел овсянку, не чувствуя вкуса, сосредоточившись на внезапной и тревожащей двойной памяти. Он всё ещё слишком волновался, чтобы припомнить многое из прошлой жизни Холкомба образца 1950 года, но уж его он знал. Ибо был им.

А ещё он Бобби Холкомб, тринадцати лет, и вот-вот опоздает на первый урок. О чём громко напомнила мать.

— Видишь, что я имею в виду? — она обратилась к мужу. — Мне ему всё по три раза повторять?

— Лучше поторопись, сынок, — мягко сказал Бен Холкомб. — Уже довольно поздно.

Бобби заглотил молоко, схватил куртку и книги, рванул к двери, споткнувшись по пути о большое кресло в гостиной.

Кей Холкомб покачала головой, словно вдруг осознав, что произвела на свет микроцефала-идиота, а её муж тихо рассмеялся.

— Не волнуйся, — сказал он. — У парня переходный возраст, понимаешь.

На улице Бобби пребывал в смятении. Он пытался убедить себя, что будущий Роберт Холкомб им быть не может. Ведь он точно вырастет и уедет в Южную Америку. Единственное будущее, достойное разговоров, мыслей и мечтаний. И всё же другая жизнь наваливалась с такой ясностью, что начала болеть голова.

И вдруг он понял, что впервые в жизни собирается прогулять школу. Он едет в Лос-Анджелес.

Он должен всё выяснить.

В кармане ещё оставался неохотно выданный вчера отцом доллар. С лихвой хватит на билет, а с книгами он захватил и пакет с бутербродами. Не имея понятия, чем может обернуться тайная вылазка, он рванул по Маркет-стрит, намереваясь сесть на трамвай до города.

Он не заметил, когда всё случилось, но где-то между Инглвудом и Лос-Анджелесом пейзаж за окном вагона изменился. Появились знакомые Роберту Холкомбу здания и уличные знаки, но Бобби Холкомб такого ещё не видел. Обтекаемые, стремительные машины проносились за окном, словно сошедшие со страниц комиксов о Флэше Гордоне.

Сердце всё ещё бешено колотилось, когда вагон с грохотом въехал в центр города, и он выпрыгнул в лабиринт Лос-Анджелеса примерно 1950 года.

Здание, где располагался офис «Холкомб энд Холкомб», в 1935 году не существовало, но Бобби шёл к нему с уверенностью человека, бывавшего там много раз. Что, как он припоминал, и было правдой — но только не для тринадцатилетнего Бобби Холкомба.

Он поднялся на лифте на восьмой этаж, подошёл к офису Холкомбов, комнаты 816-820. Толкнул дверь, но вдруг мужество его покинуло. Он хотел отступить, слишком поздно!

Мисс Мэдоуз, «его» секретарша, уже с любопытством разглядывала юнца, пытаясь вспомнить, где же она могла видеть его раньше.

— Да? — нерешительно спросила она.

— Я... я хочу видеть мистера Холкомба, — голос Бобби дрогнул.

— Мистера Уильяма Холкомба? Его нет.

— Нет, мэм. Мистера Роберта Холкомба.

— А... — Мисс Мэдоуз изучающе посмотрела на него. — Вы... вы его племянник?

— Нет, мэм. Я просто... хочу его видеть.

— Он довольно занят, — начала мисс Мэдоуз, но любопытство взяло верх. — Что ж, — с сомнением добавила она, — я спрошу.

Она что-то коротко сказала по селектору, и Бобби услышал собственный взрослый голос в ответ:

— Хорошо, мисс Мэдоуз. Я всё равно выхожу.

Звук своего голоса добил остатки мужества Бобби Холкомба. Дрожа, он развернулся и выскочил из приёмной, забыв книги с бутербродами на полированном дубовом столе.

Архитектор Роберт Холкомб увидел лишь мелькнувшие выцветшие синие джинсы, когда его юная копия умчалась за дверь в коридор.

— И что это было? — спросил он мисс Мэдоуз.

— Маленький мальчик, — озадаченно ответила секретарша. — И, мистер Холкомб... он ваша вылитая копия.

— Мисс Мэдоуз, — строго сказал Холкомб, — насколько мне известно, по Лос-Анджелесу не бегают никакие «вылитые копии» меня.

— О, нет, сэр, — покраснев, сказала мисс Мэдоуз. — Я просто хотела сказать...

Её голос затих. Роберт Холкомб обошёл стол и поднял один из школьных учебников. Рассеянно открыл и замер, увидев имя, каракулями выведенное на форзаце.

Бобби Холкомб не останавливался, пока не преодолел все восемь лестничных пролётов. Он прислонился к бетонной стене высотного офисного здания, испуганный и задыхающийся. Теперь он уверился. Уверился в том, чего не хотел принимать, но что навязывалось силком.

Он немного постоял, переводя дух. Потом побрёл по Спринг-стрит, пытаясь решить, что делать дальше. Он по-прежнему полнился решимостью увидеться и поговорить с этим Робертом Холкомбом из 1950 года, но вернуться в офис духу не хватало.

«Лучше убить день в городе, — решил он, — и встретиться с Холкомбом у него дома вечером».

Он пробежался глазами по афишам кинотеатров в поисках фильма с Томом Кином или Баком Джонсом, пока не вспомнил. Пожал плечами. Теперь в нём два Холкомба — Роберт и Бобби. Возможно, вестерн уже не столь интересен, как раньше.

В итоге он отсмотрел двухсерийный фильм с Бобом Хоупом и Грегори Пеком, изо всех сил заставлять себя ощущать себя старшим Робертом Холкомбом, чтобы получить удовольствие или просто понимать происходящее. Когда кино закончились, он настолько переключился на свою второй ипостась, что с некоторым удивлением обнаружил себя в мальчишеском, тринадцатилетнем теле, выйдя на послеполуденное солнце.

Голова снова раскалывалась — и от непривычной роскоши утреннего кино, и от тщетных попыток разобраться в своей двойной личности. Мимо прошла стайка молодых женщин. Они не обратили на него внимания, но Бобби с любопытством следил за ними. В тринадцать лет он ещё слишком молод, чтобы испытывать что-либо, кроме подросткового любопытства, и всё же внутри сознания он знал, каково это — быть женатым четыре года. Голова начала трескаться.

Провёл рукой по лицу и отправился дальше по улице, просто без цели. Часы в витрине ювелирного магазина показывали 13:15. Он вспомнил, что он — Роберт Холкомб, 1950 года — обычно уходит из офиса в полдень, если дяди нет на месте, а мисс Мэдоуз как раз говорила, что Уильям Холкомб отсутствует. Возможно...

Он ускорил шаг, пробираясь по оживлённой Шестой улице до терминала Пасифик Электрик на углу Мэйн. Денег едва хватило на билет в один конец до Сьерра-Бониты и шоколадку. Он жевал её, пока трамвай трогался, сожалея, что оставил бутерброды вместе с книгами на столе мисс Мэдоуз.

Впервые Бобби увидел себя таким, каким он станет — каким он уже стал — взрослым. Результат, решил он, не так уж и плох. Тот, другой Роберт Холкомб, не выглядел уж слишком счастливым, но внешность имел вполне приятную. Высокий, стройный там, где надо, и хотя волосы на висках чуть поредели, но оставались чёрными и блестящими.

Бобби наблюдал с противоположной стороны улицы, как старший Холкомб возится во дворе ненавистного дома на Манзанита-стрит.

Бобби пытался решить, как лучше подойти, когда проблема разрешилась сама собой. Холкомб выпрямился прикурить сигарету, повернулся и увидел Бобби, стоящего на противоположном тротуаре. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и затем:

— Привет, пацан.

— П-привет.

Бобби пересёк заасфальтированную улицу. Ни он, ни взрослый не отводили друг от друга глаз.

Холкомб пристально разглядывал мальчика.

— Должно быть, ты тот самый, что побывал у меня в офисе.

— Да, сэр, — ответил Бобби.

— Мисс Мэдоуз права — ты и впрямь похож на меня.

— Да, сэр. Похож. То есть... я и есть вы, мистер Холкомб.

Холкомб пристальнее всмотрелся в мальчика.

— Чёрт побери, — выдохнул он.

— Я хочу сказать... вы — это я, — сказал Бобби, — только на пятнадцать лет старше.

Холкомб отшвырнул сигарету и почесал в затылке.

— Школьные учебники... по ним я в детстве учился. Думал, они уже устарели. И подпись на форзаце...

— Значит, вы понимаете, о чём я? — с надеждой спросил Бобби.

— Ещё как понимаю.

Бобби расстроился. Он почти привык к своему странному состоянию. И рассказал Холкомбу всё, что случилось с тех пор, как он проснулся утром.

Когда он закончил, Холкомб прикурил новую сигарету.

— Звучит убедительно, — признал он, — но...

Бобби смотрел, как дымок поднимается вверх.

— Я начал курить в шестнадцать, да? — ухмыльнулся он. — Джимми Мартинес подсадил меня на спор.

Холкомб затянулся.

— Кто был учителем по математике на втором курсе старшей школы? — быстро спросил он.

Бобби нахмурился, сосредоточившись.

— Моррис. Мы звали его «Дергунчик».

— Как звали первую девчонку, что ты поцеловал?

Бобби снова ухмыльнулся.

— Я с ней ещё не знаком, но это Глэдис Франкенбург. И я не просто поцеловал её.

— Неважно, — отрезал Холкомб. — Слушай, пацан... Я не знаю, что тут такое творится, но нам надо серьёзно поговорить. Давай в дом.

Когда они вошли, из кухни появилась Мэдж.

— Кто это? — грубо спросила она, уставившись на Бобби.

— Это Бобби, Мэдж, — ответил Холкомб, поморщившись от бестактности. — Бобби... Харрис. Я поговорю с ним насчёт работы во дворе.

— Да ради бога, зачем? — не поняла Мэдж. — Фрэнк со всем перекрасно справляется.

— Прекрасно, — автоматически поправил Роберт.

Проигнорировав дальнейшие вопросы жены, он провёл Бобби в кабинет.

— Вот, — сказал он, закрыв за собой дверь, — моя жена.

— Ага, — сказал Бобби. — Я знаю.

— О... конечно, знаешь, — задумался Холкомб. — Не уверен, что мне это нравится.

Кабинет оказался именно таким, каким и представлял Бобби. Три стены комнаты заняты книжными стеллажами, уставленными книгами о Латинской Америке на английском и испанском. И немало технических справочников.

Над камином висел — весьма льстящий Мэдж портрет, а на столе, как ни странно, рамка с фотографией Долорес Дель Рио.

Бобби кивнул в сторону фото.

— Видел её на прошлой неделе в фильме с Ричардом Диксом... — сообщил он Холкомбу. — Фильм хороший, только обнимашек много. Не люблю их.

— Полюбишь, — сухо заметил Холкомб.

На несколько мгновений воцарилась тишина. Бобби увидел свои учебники и бутерброды, прихваченные из офиса Холкомбом в любопытстве, и вдруг вспомнил, как он голоден. Развернул пакет и вытащил бутерброд.

«Бутерброд, сделанный пятнадцать лет назад», — подумал он.

— Слушай, пацан, — наконец заговорил взрослый Холкомб, — какие у тебя планы? Кем хочешь стать после школы?

Бобби пожал плечами.

— Вы же знаете. — Он махнул рукой в сторону книг. — Я хочу изучать инженерное дело — и поехать в Южную Америку.

— И ты знаешь, что случилось... со мной?

Бобби задумался.

— Демобилизовался из армии пять лет назад. Уже знал Мэдж. Она... она вам нравилась.

— Я по ней сох, — с горечью буркнул Холкомб. — Родители пришли от неё в восторг, а дядя Билл как раз приехал из Чикаго, открыть контору в Лос-Анджелесе. Для них не составило труда уговорить меня переквалифицироваться в архитектора и войти к нему в долю.

Бобби подхватил нить рассказа.

— Мама убедила тебя, что ты не сможешь таскать Мэдж по всей Южной Америке. Она хотела внуков и чтобы ты остался поближе к дому.

Холкомб кивнул.

— Вот я и засел за архитектуру.

Встал, глядя на Бобби.

— Пацан, с тех пор я об этом жалею. Однажды попытался сбежать. Ушёл от Мэдж, но ничего не вышло. Да и инженерное дело основательно подзабыл.

— Мистер Холкомб, — сказал Бобби, не зная, как ещё обращаться к взрослому себе, — а что насчёт меня? Что случилось сегодня утром? Кажется, это меня опять пугает.

— Не знаю, — Холкомб уселся. — Не по моей части — выше моего понимания.

Он подумал немного, потом добавил:

— Может, в тот день с Инглвудом что-то случилось — точнее, сегодня утром. Может, небольшое землетрясение искривило что-то в пространстве или времени. Может, сей якобы идеально сбалансированный мир, где мы живём, где-то перекосило, вызвав вибрацию, настроенную на твоё сознание... не знаю.

— Выходит, — сказал Бобби, — меня каким-то образом зашвырнуло в два разных мира одновременно.

Холкомб кивнул.

— Что-то вроде того. Может, твоё «я» — бывшее моим — вытолкнули в один из вариантов будущего.

У Бобби закружилась голова.

— Но тогда... разве вы не должны помнить, что этакое случилось с вами в тринадцать лет?

Вопрос прозвучал для старшего Холкомба как гром с ясного неба. Он ухватился за голову руками, лихорадочно соображая. Наконец поднял взгляд.

— Один раз, примерно в твоём возрасте, — сказал он, — я помню, что прогулял школу и поехал на трамвае в Лос-Анджелес. Я знаю, что ходил в кино. — Он на мгновение задумался. — Я помню... когда я возвращался домой, я задремал. А когда проснулся, то понял, как глупо поступил. И не смог вспомнить фильм или что я делал до того, как отправиться обратно!

Бобби, увлечённый вторым бутербродом, вдруг забыл о еде, осознав смысл слов Холкомба.

Взрослый вскочил на ноги.

— Понимаешь? — воскликнул он. — Это случилось со мной, и я забыл! Я мог себя спасти, и я забыл!

Он подошёл к мальчику и больно ухватил за плечо.

— Слушай, — сказал он. — Может, это шанс. Может, ты всё запомнишь. Ты обязан. Когда вернёшься в Инглвуд, то должен помнить о возможном мире, где побывал. Понимаешь?

Бобби безмолвно кивнул.

— Когда я вернулся, — продолжал Холкомб, — я не мог понять, какого чёрта вообще это сделал, а когда старик узнал о прогуле, мне здорово влетело.

Бобби поморщился.

— Хорошо, что напомнили, — сказал он. — Сколько времени?

Холкомб взглянул на часы.

— Почти семь, — сказал он. — Мне лучше отвезти тебя в Лос-Анджелес, чтобы ты успел на тот трамвай. И, чёрт тебя дери, не забудь!

Холкомб припарковал кабриолет на углу, пока они ждали трамвай на Инглвуд.

— Я бы отвёз тебя домой, — сказал он, — но, честно говоря, боюсь, что может случиться, если мы оба отправимся назад.

Бобби тревожно спросил:

— А... что, если я не смогу вернуться?

— Сможешь... думаю. Если уж я помню, как уехал и вернулся в тот день... Да самое твоё появление здесь, это доказывает.

— Н-наверное, — ответил Бобби в смятении. И у него появилась ещё одна забота. Он вспомнил, как лихо отец орудовал щёткой для волос, когда требовалось. — Так или иначе, мне влетит.

— Просто старайся запомнить всё, что случилось сегодня, — сказал ему Холкомб. — Иначе закончишь так же, как я — озлобленным и несчастным. Ты можешь стать инженером. Если ты хочешь сделать всё, о чём мечтал, то должен всё запомнить. И, возможно, я буду жить в своём мире немного спокойнее, зная, что в другом я делаю всё, что хочу.

Показался трамвай. Бобби открыл дверь машины и выпрыгнул.

— Я запомню, — сказал он, отчасти самому себе. — Клянусь, я запомню.

Он стоял на остановке, когда трамвай с скрежетом затормозил. Вскочил в вагон. Последними словами, услышанными от другого Холкомба, были:

— Ради всего святого, ни в коем случае не встречайся с Мэдж!

Бобби ухмыльнулся и помахал рукой. Когда вагон дёрнулся, он устало опустился на ближайшее сиденье. Перед ним какой-то мужчина читал утренний выпуск «Экзаминера». Бобби взглянул на дату. 7 декабря 1950 года.

Глаза слипались. Приходилось бороться с собой, чтобы не опустить голову. Каждый раз, чувствуя, что вот-вот задремлет, он резко выпрямлялся. Он должен бодрствовать. Всё — в буквальном смысле всё — зависело от этого.

Он смотрел, как в темноте за окном мелькают огни, приближаясь к дому. В темноте он не мог разобрать, меняется что-нибудь или нет.

Он обернулся — мужчина на сиденье впереди исчез. Растерянно огляделся. На сиденье через проход лежала другая газета. Схватил её, дрожащими руками.

Моргнул, потом вздохнул. Откинулся на сиденье и ухмыльнулся. Он всё ещё помнил. Предстоящая взбучка уже не казалась такой зловещей.

Реджинальд Бретнор

Член семьи

One of the Family, 1951

Мистера Бретнора помнят (такого не забудешь!) как создателя грозного титана, Папы Шиммельхорна. Однако здесь мистер Бретнор отступает от шиммельхорновых традиций. Перед нами не беззаботная история о гнуррах, пляшущих под папин фагот, а холодная, жуткая, сбивающая с толку история о старой деве и зеркале, украденной могиле и незнакомце, «вывернутом наизнанку». И всё же, рука Бретнора так же тверда и искусна в сверхъестественной трагедии, как и в НФ-комедии.

Порой, оставаясь одна, когда умирающий свет с трудом пробивался сквозь покрытые паутиной кувшины в виде сидящих людей, сосуды, покрытые стеклянными пупырышками и статуэтки почти дрезденского фарфора в витрине её магазинчика, когда медленный, кислый скрип кресла-качалки отвлекал внимание от Бульвер-Литтона — порой, в такие мгновения, мисс Граес позволяла вниманию своему подбрести к пугающему зеркалу и задержаться там надолго.

Высокое и тяжёлое зеркало. Скошенное стекло угрюмо сидело в прямой, строгой раме из чёрного дуба. Впоследствии мисс Граес всегда считала, что, ничего не отражая, оно захватывало увиденные вещи, и удерживало их внутри себя — холодными, мёртвыми, совершенными. Впоследствии, напряжённая и дрожащая на краешке кресла, всегда сознавала, что случался миг, полный великой опасности, когда тёмные глубины вытягивались, ощупывая, в темнеющую комнату, миг, когда тени ощупью выходили из рамы в три измерения.

Зеркало висело по ту сторону лестницы, высоко на стене над клавесином, там, где оно не могло видеть мисс Граес, где ей не приходилось проходить мимо, дабы попасть в пустые, гулкие жилые комнаты. Какое-то время, вскоре после смерти отца, она держала его стеклом вниз, тщательно укутанным во множество слоёв коричневой бумаги, чтобы обокравшая её женщина, не смогла бы воспользоваться зеркалом как входом.

«А смогла бы? — задавалась вопросом мисс Граес. — Разве чувство вины не смогло бы поднять её из украденной могилы, не смогло бы послать через пропасть времени и смерти, во имя отмщения?»

Иногда, в субботу после полудня, мисс Граес рассказывала миссис Амбеджян всю историю, позволяя длинным вязальным спицам посетительницы отстукивать запятые для её пыльного, истрёпанного голоса.

— ...он бывало часами смотрел на него, огонь и угли отражались, отбрасывая блики на стены... вот почему я знала, что неправильно позволять ему так лежать в темноте из-за неё... и когда пришлось открывать магазин, ибо деньги закончились — я вам рассказывала — я повесила его...

Щёлк-щёлк.

— Да, дорогая.

Щёлк-щёлк.

— ...она была мертва и похоронена ещё до моего рождения, и я пыталась думать о ней с христианским милосердием, бедная душа... но это трудно, миссис Амбеджян, когда она лежит там, на моем законном месте... и ненавидит меня, ибо украла его... и подглядывает оттуда, из-за стекла, чтобы причинить мне вред...

— Да, дорогая.

Щёлк-щёлк-щёлк.

— ...сначала я не понимала, что именно беспокоит меня в зеркале... пока не умерла кузина Этель, несчастный случай, и её похоронили на последнем оставшемся месте, и я узнала, что места больше не осталось... о, тогда я поняла...

Щёлк-щёлк. Щёлк-щёлк.

— ...после его смерти — это тогда доктор Флиттер хотел на мне жениться, но я отказала — я поняла, в чём мой долг, как дочери, миссис Амбеджян... и всю жизнь я ждала дня, когда обрету покой, рядом с ним, чтобы лежать в сени его силы до самого конца...

Миссис Амбеджян качала массивной головой, вздыхала влажными, сливового цвета губами и думала о сыне своей сестры, упрятанного в лечебницу, ибо видел он руки хватающие, прорастающие из стен.

— ...о, он был сильным — мужчины нынче не такие сильные — и великим, и добрым... какой ещё мужчина взял бы в дом нищенку, без гроша, безумную, безымянную, кормил и одевал до смертного дня её, а потом похоронил бы достойно, с роднёй своей?... никто, никто... он бывало рассказывал, как нашёл её, стоящую прямо под дождём, промокшую до нитки... и улыбающуюся, улыбающуюся, улыбающуюся... «Я вывернута наизнанку!» — таков был ответ, когда он спросил, кто она. «Я вывернута наизнанку!»... и он всегда смеялся и звал её «бедная сумасшедшая Энни», и говорил, что она словно член семьи... он не знал, что она ждёт, ждёт, чтобы… чтобы…

Тут мисс Граес всегда запиналась; а миссис Амбеджян, роняя узкие спицы, восклицала:

— Может быть… может быть, она была ведьмой? — и крестилась.

Затем, обычно, снова вспоминала сына своей сестры, поднимала спицы, пока мисс Граес бросала быстрый, испуганный взгляд через плечо на ужасное зеркало.

— ...я …я чувствую, она приближается, — говорила мисс Граес, позволяя кончикам пальцев прошелестеть пергаментом своей щеки, — ...мне недолго осталось в этом мире, я знаю, и я буду лежать в чужой могиле, из-за неё...

Щёлк-щёлк.

— Но вы могли бы… перезахоронить её?

Щёлк-щёлк.

— ...нет, миссис Амбеджян, я не могу выгнать её... грешно это... пусть мертвецы лежат...

Вслепую, с тонкой, пульсирующей жилкой ненависти в голове мисс Граес перелистывала страницы открытого «Риенци», лежащего на коленях. Да, да, выкорчевать её — усмехающийся череп, охапку чужих костей, чужеродную гниль. Мисс Граес как-то строила подобный план, там, в той комнате — и почувствовала угрозу тьмы; почувствовала, как зеркало шевельнулось на стене.

— ...пусть мертвецы лежат, я всегда так говорю...

В предпоследний день, в субботу, миссис Амбеджян пришла, заняла привычное место и тихо защёлкала спицами. Она ждала, когда кресло перестанет скрипеть. Она ждала, когда мисс Граес заговорит. Просеянный солнечный свет, лишённый всякого тепла, сквозил вниз, заставляя пылинки танцевать вокруг спиц, вокруг пухлых, смуглых рук, над потёртым меховым воротником огромного пальто.

Вскоре миссис Амбеджян пристально взглянула на мисс Граес — сначала с тяжёлым, сонным любопытством, затем с широко раскрытыми от беспокойства глазами. Мисс Граес качалась медленно, мучительно, правая рука безвольно висела, левая подёргивалась на раскрытой книге. Она пристально смотрела в точку в пространстве, точку, качавшуюся вместе с креслом. Она, казалось, не дышала.

— Вы хотели что-то сказать, дорогая? — Голос миссис Амбеджян оказался слишком велик для комнаты. — Вы… вы больны?

Мисс Граес не ответила.

Миссис Амбеджян уронила сплетённые спицы на колени.

— Вы больны, да? — Она бросилась к ней. — Я позову доктора Скорио, что лечит меня. Я позабочусь о вас.

Качание остановилось. Скрип замер. Мисс Граес отвернула бескровное лицо.

— Что у вас болит?

— ...я не больна, миссис Амбеджян... мне страшно...

Разбитый солнечный свет закружился, когда крупная женщина вновь опустилась в кресло.

— ...я почувствовала её там сегодня... и теперь сильнее... мне пришлось бежать... чего она хочет от меня?.. разве она не сделала достаточно?.. он не позволил бы ей причинить мне вред... о, если бы он знал... она лежит там и тлеет там, где должна быть я...

Миссис Амбеджян снова подумала о сыне своей сестры, но дыхание ужаса мисс Граес сдуло мысль прочь.

— ...вокруг меня будут лежать чужие... одна, одна... а она высасывает его силу... что станет со мной?

Внезапно вспотевшие руки миссис Амбеджян согнули белые спицы.

— Слушайте! — громко воскликнула она. — Знаю я одного человека... — Затем, увидев зеркало, она понизила голос, наклонилась вперёд и прошептала: — Она точно ведьма! Я знаю человека. Говорю вам, когда ребёнок болеет, он уничтожает дурной глаз. А когда та никчёмная девчонка хотела увести Аранью от его жены... Слушайте, я его приведу. Сама заплачу. Вы подождите...

Её чёрные глаза сверкнули. Она сложила вязание. Поднялась.

— Оставайтесь здесь, дорогая. Отдохните. Я приведу его.

Она ушла, и постепенно кресло снова закачалось, а опускающееся солнце протянуло к краю зеркала холодные пальцы, словно желая разбудить его. И всё это время мисс Граес чувствовала, что зеркало там выжидает, и твердила себе, что он не привязался так к нему, если бы знал.

— ...он не смеялся бы над ней... он выгнал бы её вон... «Бедная сумасшедшая Энни»... Ведьма! Ведьма! Ведьма!.. «Вывернута наизнанку», как же!.. что станет со мной?.. пусть мертвецы лежат, я всегда так говорю...

И так текли её мысли, пока комната не потемнела и миссис Амбеджян не вернулась с тем человеком.

Большой, смуглый мужчина с некрасивыми глазами. С когда-то сломанным носом. Небритый. И миссис Амбеджян, должно быть, рассказала ему очень много, ибо сидел он спокойно, слушал без единого слова, пока мисс Граес говорила и говорила. Иногда он пожимал плечами. Иногда хмурился. Иногда качал головой. Один раз он бесшумно подошёл к лестнице и постоял там, какое-то время глядя на зеркало. Наконец, когда мисс Граес уже нечего было сказать, он развёл руками.

— Я не понимаю, — сказал он миссис Амбеджян. — Может быть, всё правда, что она говорит. Может, большое зеркало — врата для той мёртвой женщины. Может, оно может вернуть её сквозь время. Такое случалось. Но я ничего не вижу в стекле. Ничего не чувствую в нём. Для меня оно — лишь то, что есть. Просто стекло.

— Вы хотите сказать… вы не можете помочь?

— Я ничего не могу сделать. Может, она... — Он постучал пальцем по лбу. — Если нет, то должна помочь себе сама.

Он наклонился к мисс Граес.

— Слушайте, мисс! — сказал он. — Эта, мёртвая, не сильнее вас. Если она там, то вы должны бороться. Вы намного сильнее, потому что вы живы — понимаете?

Мисс Граес всхлипнула.

Он ухватил её за плечо.

— Вы должны ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть. Это придаст вам сил. Вы не должны бояться. Сегодня ночью спите. Завтра вы подойдёте к зеркалу и увидите её. И сокрушите её душу. После этого, если она там и была, то останется мёртвой и не сможет вам навредить. Вы сделаете это, да?

Сисс Граес слабо кивнула.

Затем мужчина ушёл, но перед уходом снял зеркало и поставил на пол, прислонив к стене.

— Вот, — сказал он ей, — теперь оно будет смотреть на вас, когда вы спуститесь вниз.

Когда он ушёл, миссис Амбеджян закрыла магазин и помогла мисс Граес подняться в комнаты. Приготовила ужин, заставила поесть и — со страхом — пообещала помочь молитвами разным святым. Она не ушла, пока полностью не убедилась, что мисс Граес крепко спит.

Мисс Граес проснулась перед рассветом. Холод пробрался под край одеяла к плечам, и несколько мгновений она ощущала только холод. Затем память медленно, по кусочкам, вернулась, принеся с собой дурное предчувствие и отчаянье.

Она лежала, перебирая пальцами холодное, жёсткое покрывало. Попыталась заплакать. Наблюдала, как тусклый серый свет очерчивает оконную раму. Она видела, как он набирает силу, разливается по комнате и окрашивает выцветшие обои на стенах. Она увидела, как он покраснел — тусклое, словно отполированное свечение — подобное отсвету углей — подобное отражённому сиянию, за чем наблюдал он когда-то...

Она увидела, как свет покраснел — и внезапно страх отступил, но пришла ненависть. Не жалкая. Не бьющаяся в каком-то забытом уголке сознания. Горячая. Вздымающаяся. Прогнавшая холод. Давшая ей силу — его силу. Давшая надежду — бессмысленную надежду, что она как-то сможет не только сокрушить угрожающую душу, но и изгнать тело из украденной могилы.

Она поднялась. Не спеша прошла на кухню, поела и попила, подпитывая ненависть и внезапную мощь. Оделась и спустилась вниз, в магазин.

Зеркало, почти такое же высокое, как она, выжидало там. Скошенное стекло угрюмо сидело в прямой дубовой раме. Оно казалось спящим, и она сделала шаг или два вперёд, прежде чем поняла, что это не так. По стеклу пробежала тёмная вспышка, и в тёмных глубинах зашевелились тени, и в её сознании призрак отчаяния восстал против её силы...

Тени надвигались из рамы. Мисс Граес двинулась вперёд, вглядываясь, дюйм за дюймом. Она сжала хрупкие пальцы в кулаки. Тени двинулись ей навстречу, яркие и чёрные.

Они шли к ней, наружу, из рамы. Они накренялись; перекашивались; медленно, лениво вращаясь, затмевая утро. Они кружились — быстрее, быстрее, быстрее. Образовали воронку. Свет растворился. Всё глубже, дюйм за бесконечным дюймом, воронка втягивала мисс Граес к зеркалу и к…

Мисс Граес остановилась, удерживая себя, вглядываясь в тени круговорота в поисках ведьмы. Но там не было никого. Пустота.

Вооружённая своей ненавистью, мисс Граес двинулась дальше. Воронка втянула её. Схватила. Исподволь проникла в каждую клеточку. Ужасная тьма поглотила свет, пожрала тени, растворила пустое зеркало. Сорвала с неё ненависть, как шелуху.

Удерживала её там. На краткое мгновение она испытала силу, сжимающую её, расширяющуюся изнутри — странное ощущение, почти как будто её, совершенно безболезненно, выворачивают наизнанку.

Затем она осознала шум дождя. И когда человек, что был её отцом и снова станет им, спросил, кто она, она не знала...