Морис Симашко

Юная прусская принцесса – чопорный отец, жадная мать, толпа царственной родни из карликовых королевств, главным образом кусачих девчонок и визгливых пацанов, — вытаскивает из барабана жизненной лотереи самый чумной билет. Вместе с наиболее истеричным и забитым (в прямом смысле) из визгливых пацанов, дурачком и кошкодавом, она отправится в далекую холодную Россию, где холодно, страшно и медведи. Но первый же русский взгляд из-под косой пряди спихивает принцессу в другой регистр – где важнее всего спокойное бешенство в глазах, созвучность вою ветра и звезда с правильной стороны. Принцесса зубрит русский язык и православный канон, дворцовые понятия и половые правила, методом тыка осваивает последовательность, в которой следует двигать бумагами, деньгами, слугами, войсками и любовниками – и становится великой императрицей великой страны.

Исторические романы почти всегда безнадежно сиюминутны. Автор может истово пытаться булькнуть в эпоху макушечкой, размахивать узкоспециальным интересом к великому деятелю, или, наоборот, свистеть про гвоздь сюжета, на котором болтается всяко баловство – все равно выходит призьма, сквозь которую видать в основном «здесь и сейчас» автора, а потом уже декорации, гвозди да фрагментик шнуровки.

Симашко, конечно, не Пикуль, с которым его время от времени с обидой сравнивали – се, мол, человече, со слогом, мыслью и душой, отчего и славы нет, и тиражи помельче, и изнемогает в своих степях, а не на Рижском взморье, как некоторые. И «Семирамида», конечно, не ответ мегапопулярному «Фавориту» под лозунгом «А вот как было на самом деле». Но оба отталкивались от одной и той же современной стеночки с корявой надписью «Богатыри не вы» — и с сопоставимым результатом. Довольно обидным. Нормальный читатель извлечет из «Семирамиды» куда меньше лулзов, чем из «Фаворита» — а извлеченное будет сводиться к банальностям про хорошую плеть, богоносный народ и весь мир бардак, про хитрых баб, обмануть которых можно, лишь если они сами того хотят – и про то, что ежели национальный лидер решил спасти страну, то пусть уже он это сделает в конце концов.

Морис Симашко был мощным прозаиком и безжалостным мудрецом, который возился себе в скучной восточной пыли, а потом выдергивал из нее невыносимо прекрасную палицу и сносил зазевавшегося читателя с ног. Сочетание жесткого сюжета, плотного и будто резного по кости слога со звериным спокойствием зачаровывало, а зарифмованность чужих совершенно страстей, персидских, египетских да революционнотуркестанских, с актуальным мелкотравчатым нашим бытом ввергала в нервную раздумчивость. «Семирамида» стал первым романом Симашко на русскую тему – и вот тут-то, казалось бы. Ан нет.

Формально все на месте – стиль, слог, сюжет и хладнокровие, как и несколько вычурная, но внятная композиция (в первой книге три равномерно чередующихся повествовательных линии, во второй – «косичка» из нарастающего набора новых героев). И в любом случае «Семирамида» шутя бьет любую из десятка читанных мною художественных книжек про восхождение принцессы Фике и прочие ее вольтерьянства. Но авторы тех книг либо сосредотачивались на малом участке богатущей жизни Екатерины, либо пытались взять всю наличную фактуру с наскока. Симашко решил совместить обе задачи методом художественного перескока, в рамках которого всякое событие возникает, лишь коснувшись мысли императрицы, да тут же и гаснет, уступив место новому не событию даже, а размышлению о косой пряди, спокойном бешенстве да русском ветре. В итоге дворцовый переворот укладывается в полтора десятка страниц, пугачевский бунт – в десяток, иному фавориту хватает абзаца, при этом большинство героев стирается с сюжетной доски лихо и навсегда.

Так оно, конечно, в истории и было. И хорошо тем, кто стертых более-менее со школы помнит.

Остальные пусть историю учат.

В 1977 году ленинградский писатель Николай Внуков случайно прочитал в газете "Тихоокеанский комсомолец" заметку про юного Робинзона, нашел мальчика и записал его рассказ. В 1982 году журнальный вариант нарочито бесхитростной повести был напечатан в журнале "Аврора" под названием "Один на один". Примерно тогда же я ее прочитал, высоко оценил и вроде бы забыл. Фигушки — и тридцать лет спустя текст воспринимается как любимая картинка, прикрытая папиросной бумагой: вроде бы ничего не разобрать, но половина штришков знакома, а каждый второй завиток четок и прекрасен. При этом я, который все читал и более-менее помнил, снова истово переживал из-за неудачной рыбалки или охоты героя, его борщевик-трипа и общей слабости, не позволяющей надеяться на благополучный финал (хотя бы его я запамятовал, кстати).
Саша Бараш выжил — и позволил Николаю Внукову написать отличную, интересную и полезную повесть.
Агрессивно рекомендую всем.

"Альтиста Данилова" я до сих пор не читал, хотя сюжет знаю года так с 84-го. Именно этот роман нам вкратце и весьма вольно пересказал лагерный вожатый, которого мы спросили, а читал ли он "Мастера и Маргариту". Когда булгаковский текст попал таки мне в руки, я сильно удивился, не обнаружив браслета с переключателем "человек-демон". Про путаницу я догадался сам, и "Альтиста Данилова" купил в букинисте довольно давно, но руки все не доходили (аннотация в совписовском издании 1983 года, кстати, была конспиративной до безумия: "В романе "Альтист Данилов" рассказывается о становлении личности талантливого артиста одного из столичных театров. Обстоятельства складываются так, что Данилов — натура благородная и совестливая — вынужден сделать решительный жизненный выбор"). Наконец дошли.
"Альтист Данилов" — очень крепкий и не очень интересный роман. Он хорош классическим слогом, изощренным психологическим рисунком, но не заставляет переживать за героев ни даже всерьез поверить в их уязвимость. Оголтелый фанат "Хромой судьбы" (вроде меня) вообще может рассматривать роман Орлова как промежуточное звено в цепочке Булгаков-Стругацкие. При этом книга имеет несомненную сатирическую и историческую ценность — как превосходно детализированный портрет советской эпохи в ее высшем и самом сытом проявлении. Огромные мистические куски, посвященные космическим битвам или коловращению героя в слоях демонического мира, придуманы любовно и старательно, но бледнеют и отваливаются на фоне походя схваченной реалистической детали потребительской столицы типа тех же пивных автоматов или стадного инстинкта, заставлявшего московский полусвет выстраиваться в очередь к любому модному музыканту или синему быку, на фоне которых важно засветиться.
Вот в такую бессмысленную сыто-стадную эпоху роман и есть смысл читать.
В общем, угадал я со временем.

Смышленая малолетка с первого же раза залетела от милого чмошника, сбежала из абортария, впечатленная фразой "У него уже есть ноготки", и решила родить подарочек каким-нибудь хорошим людям. Хорошие люди нашлись немедленно, семья приняла новость стоически, школа тоже, милый чмошник уныло согласился с любым вариантом, а подружке вообще все было по приколу. И малолетка принялась открывать растущим пузом двери к новым знаниям, умениям и нишам так называемой взрослой жизни.

Ну да, я по жизни смотрю фильмы не совсем вовремя. Как правило, ничего страшного в этом нет. Но "Джуно", нашумевшая пять лет назад, конечно, стоила немедленного просмотра и неоднократного пересмотра. Впрочем, наверстать упущенное никогда не поздно.

Очень хороший, добрый и приятный фильм — что с учетом темы и дерзкой тональности, взятой не слишком опытными авторами сразу и выдержанной до итоговых титров, слегка ошарашивает. Сильно добрее "Американской красоты" и "Маленькой мисс Солнышко", к виду которых относится по ряду формальных признаков. Очень рекомендую.

(Совсем в сторону: у меня как-то придумываются время от времени маркеры, помогающие отделить обязательные фильмы от недайбожных. В смысле, нельзя смотреть (за редкими исключениями) кино не только с Куценко или Сигалом, но и достойными ребятами вроде Хоппера или Кейджа. А вот с таким-то актером, пусть даже он не перл какой-нибудь, есть смысл смотреть все, придумывал себе я, и смотрел себе все подряд с Джеймсом Белуши или там Энтони Воном Чау Саном — пока не натыкался на неизбежное "Дестини включает радио". Теперь, стало быть, маркером до поры назначается Майкл Сера — "Суперперцы" были хороши, а "Скотт Пилгрим" волшебен).

Алан Брэдли

Английская глубинка, 1950 год. Дочь сурового филателиста, одиннадцатилетняя оторва с повадками юной леди, деятельно носится по подвалам и чердакам ветхого поместья, сотрясает окрестности пыхтеньем и скрипом раздолбанного велосипеда, варит чудовищные яды в лаборатории и строит козни ехидным старшим сестрам — в общем, живет счастливой насыщенной жизнью, которая вдруг утыкается в чарующую беду. На веранде обнаружен мертвый бекас с наколотой на клюв почтовой маркой, следующий мертвец возникает на грядке с огурцами, и это уже человек, незнакомый и рыжий. А подозреваемый — отец. Улики против него, полиции все ясно, да и сам отец, в общем-то, не против ареста. Сестры рыдают, прислуга в шоке, и только одиннадцатилетняя Флавия может увязать все нити, уходящие в далекое прошлое, восстановить картину преступления, причем не одного, вычислить истинного убийцу и спасти отца — а заодно и себя саму.

"Сладость на корочке пирога" — лауреат британской детективной премии, откровенно поздний остросюжетный дебют 70-летнего канадского литератора и первая часть очень обаятельной серии про сыщицу Флавию. Об авторе мало что известно, но его личность (даже если согласиться с тем, что она выдумана) все объясняет насчет обаяния. Трепетная любовь к английской глубинке, британскому характеру и старым-добрым-временам в лесистых холмах выдает уроженца королевской колонии, который об этих холмах мог только мечтать — всю жизнь (что не отменяет ехидства слов "факиры в Индии, бывало, пялились прямо на солнце, пока мы их не цивилизовали").

Ну и возраст решает, конечно: в цикле про Флавию де Люс классический детектив 20-х откровенно встречается с детской серией "Альфред Хичкок представляет: приключения юных сыщиков". При этом очевидно, что аттракцион затеян именно что для взрослых, не забывших те сногсшибательные приключения, способных простить тот факт, что убийца более-менее очевиден уже в середине романа, а также оценить ироничную стилистику, в которой выдержан роман. Типа:

"Фели испытывает особенное отвращение к рвоте на своих туфлях, полезная особенность, которой я время от времени пользуюсь."

"Без мертвеца грядка с огурцами выглядела странно неинтересной."

"Одним из главных удобств жизни рядом с деревней является то, что в случае необходимости туда можно быстро добраться" (шедевр, сопоставимый с максимой героя раннего Шварценеггера "Знаешь, за что я особенно люблю спальни? За то, что в них всегда есть кровать").

"Отцы с выводком дочерей перебирают их имена в порядке рождения, когда хотят позвать младшую, и я давно привыкла, когда ко мне обращаются «Офелия Дафна Флавия, черт побери»."

Перевод, кстати, хорош, о традиционную для последних лет местоименную запутку ("Мой долг — помочь отцу, и он пал на мои плечи, особенно потому, что он теперь сам не может помочь себе") можно споткнуться лишь пару раз.

В общем, любителям старого-доброго очень рекомендую.