Этот роман я считаю лучшим произведением Кинга — из тех, что я читал (хотя в глубине души я не верю, что эта оговорка нужна). Более того, я считаю эту книгу одним из главных достижений американской литературы XX века. «Зеленая миля» трагична — но без театрального надрыва, фантастична — но без малейшего отступления от правды жизни, глубоко нравственна — но без пошлой назидательности. Я не погрешу против истины, если назову эту книгу новым Евангелием — конечно, еретическим, ибо ни одной из «нееретических» книг до уровня первых Евангелий не дотянуться. И, как это обычно бывает, автор-еретик оказывается более близок к Истине и Богу, чем любой ортодокс...

Да и можно ли создать Великую Книгу, не выходя за рамки обыденности?

Кинг написал историко-критический очерк о литературе и кино ужасов 50-70-х годов. Как читателю эта книга была мне скучна, как специалисту — интересна, но... лишь местами. Постоянно создавалось впечатление, что Кинг не в состоянии довести до логического завершения ни одну заявленную тему, ни одну концепцию в этой книге ему не удалось достаточно полно развить.

Грандиозный талант романиста никак не сочетается у Кинга с даром публициста и исследователя. Лучшее, что есть в «Пляске смерти», — несколько ярких метафор, метких определений, звонких щелчков по лысинам авторитетов. Интересна, впрочем, попытка сочетать анализ направления в искусстве с собственным жизненным опытом — и снова в этом видится скорее романист, чем исследователь, ибо о себе и жизни своей Кинг пишет блистательно, а критические интерлюдии выглядят досадными затяжками потенциально хорошего текста...

В общем, рекомендую только самым упорным и въедливым. Остальные рискуют очень быстро от «Пляски смерти» устать...

Ломаем стереотипы — вот вам смешной роман о Ленине и русской революции, который не является политической сатирой. Ну, разве что чуть-чуть, по тому лишь признаку, что герои и предмет таковы, как они есть. Меня это тоже поначалу поставило в тупик, но очень быстро мгла непонимания рассеялась и солнце осознания воссияло: передо мной был классический плутовской роман. Ибо Ленин (именно Ленин, а никакой не Ульянов) в этой книге предстает тем обаятельнейшим литературным типом, которого вот уже много десятилетий обожает наш читатель: он благородный жулик, обаятельный, хитрый и забавный. Женщины, опять же, от него без ума совершенно. А революция, стало быть, это самая крупная в его жизни афера, имеющая целью не только благо для самого афериста (Ильич метит, ни много ни мало, на престол Российской Империи), но и для всей страны, ибо сколько ж можно России и народам ея прозябать в такой скучности, заорганизованности, коррумпированности и затюканности!

Авторы предложили совершенно новый для читателя образ Ленина — вовсе не вождя, а если и вождя, то лишь по случаю, так как по характеру он никак не лидер. Он увлекается, бросается в крайности, хочет попробовать все — одни только его перебежки во время гражданской войны от красных к Махно и затем к Деникину чего стоят! — и именно таким он лучше всего годится в Настоящие Народные Герои...

Что я могу сказать об этой книге, если она сама о себе говорит так много и так ясно? Говорит так, как мне никогда не сказать?

«В действительности Килгора Траута не существует. В нескольких романах он был моим альтер эго... На смертном одре он рассказал мне про свой первый рассказ. Действие происходило в Камелоте, при дворе Артура, короля Британии. Придворный волшебник Мерлин произносит заклинание, и у рыцарей Круглого Стола оказываются в руках станковые пулеметы Томпсона с полным боекомплектом пуль дум-дум 45-го калибра. Сэр Галахад, истинный рыцарь без страха и упрека, изучает оказавшееся у него в руках новое средство убеждения окружающих в пользе благородства и добродетели. В процессе изучения он спускает курок. Пуля разбивает вдребезги Святой Грааль и превращает королеву Гвиневеру в мясной фарш».

Такие дела.

Тот, кто будет читать этот роман как жанровую фантастику, будет разочарован. Будущее, космос, временнЫе парадоксы — это всё тут есть, но если читатель пассивно плывёт по сюжету и не пытается включиться в грандиозный спор, который Симмонс ведёт с самыми влиятельными в XX веке философскими концепциями — такому читателю ничего не светит.

Симмонс один за другим ставит несколько метафорических экспериментов, целенаправленно и очень эффективно разрушая мировоззренческие догмы. История священника Поля Дюре — безжалостное исследование фундаментальных мировоззренческих основ христианства, в котором оборение смерти и «жизнь вечная» играют более чем существенную роль. История профессионального солдата Федмана Кассада испытывает на прочность и взрывает изнутри «идеалы рыцарства», которые до сих пор почитаются в европейской цивилизации как одни из фундаментальных её достижений. История поэта Мартина Силена разрушает поздний культурный миф о художнике как о «потрясателе душ». История Сола Вайнтрауба — инверсия ключевого для авраамических религий символа приносимой Богу жертвы. История Ламии Брон — продолжение темы способности человека противостоять силам, созданных им, но немыслимо превосходящих его собственные — ещё одна инверсия демиургической темы «Франкенштейна». И, наконец, история Консула — история предопределённого предательства, которое оказывается ключом к смене мировой парадигмы — так же, как поцелуй Иуды стал ключом к Голгофе и зарождению христианской цивилизации.

И всё это богатство полемических смыслов, словно в фокусе, сходится в образе Шрайка — одним из самых мощных образов Творящей Смерти, которую когда-либо создавала литература.

Вы не сможете недооценить этот роман. Если он вам не понравился, это значит лишь то, что вы пока не готовы встретиться со Шрайком.

Но это пройдёт.

Очень жесткая и честная книга, многогранная, непредсказуемая и оправдывающая все ожидания, даже самые смелые. Такое количество тем, пластов, такое бесстрашное сочетание характеров и обстоятельств встречается крайне редко. Дяченко и прежде были великолепны, но по-настоящему сильны они стали именно тогда, когда перестали жалеть своих героев. Лирики стало, конечно, меньше, жёсткость текста повысилась многократно, но сопереживание им не исчезло — напротив, стало более сильным, ответственным, болезненным.

Важный момент: тема Авраамовой жертвы к финалу книги становится такой мощной, что почти затмевает остальное; в фэнтези припоминаю подобный по глубине художественный разбор темы в «Фьонаваре» Гая Гэврила Кея, в (условно) НФ — в «Гиперионе» Дэна Симмонса. А тема не просто страшная, она ещё и мировоззренчески фундаментальная. Она эффективно располюсовывает отношения человека с Богом — для Авраама Бог настолько безотносителен человеческой этике, что ему в жертву можно принести сына. Авраам может верить, что жертва будет принята он станет убийцей собственного сына, может верить, что ветхозаветный Бог остановит его руку, «оценив» его готовность стать сыноубийцей, но я, что так, что эдак, не вижу способа продолжать считать Авраама этически полноценным человеком. Грандиозный контраст с финалом Дяченковского романа:

Роман чертовски хорош, для бестселлера — даже слишком. Это вполне гарантирует от того, что книга станет популярна в России. Не станет. В узких кругах повосхищаются классической романной композицией, изяществом игры с классикой древнеанглийской литературы — и на этом всё стихнет. Мне же пока показалось особенно интересным, что миссис Кларк придумала для романа совершенно новую мифологию в дополнение к общеизвестной, причём придумала так, что зубочистку воткнуть некуда — зазоров между старой и новой мифологиями нет. В этом смысле она сделала даже больше, чем Толкин — не претендую на глубокую эрудицию в этом вопросе, но других похожих примеров вспомнить не могу.

С другой стороны, цитата из Геймана, в которой роман называется «величайшим за 70 лет», заставила лишь пожать плечами. Не вижу реальной нужды в таких загибах. Особенно учитывая видимое невооружённым глазом прохладное отношение АСТ к именно этому своему продукту.

«Извне», «Спонтанный рефлекс», даже восхищавшее меня в детстве «Испытание «СКИБР» — всё это было в творческой истории Стругацких чем-то вроде неуверенных шарящих литературных движений, поиска опоры. Авторы на них учились. Безусловно, некоторых ошибок они смогли избежать благодаря тому, что их было двое, стереоскопичность авторского взгляда — великое преимущество. Но некоторые ошибки должны быть сделаны, чтобы понять, что это именно ошибки. Увлечённость АНС перспективами кибернетики, например, дала материал для нескольких сюжетов, но ни один из них не ощущался авторами как достойная отправная точка для дальнейшего движения. Реплики персонажей, вроде бы, совершенно безупречные, при публикации выглядели совсем не так, как в рукописи, и вызывали беспокоящее ощущение неузнавания — разве мы так писали? Оказывается, так, но так мы больше писать не будем....

Но появляются уже чёрточки, намётки будущих достоинств. Персонажи рассказов постепенно начинают реагировать не функционально, а вполне по-человечески. Периодически их, конечно, «пробивает на монолог», но чем дальше, тем этого становится меньше. Идея мало по малу уступает место человеческому характеру.

И в «Пути на Амальтею» происходит та самая революция, которая и создаёт по-настоящему автора «Братья Стругацкие». Герои формально те же, что и в «Стране багровых туч», события по масштабам увлекательности сравнимые, мир тот же — только уже полностью живой. Интонация найдена, персонажи превратились в людей, и благодаря этому мир задышал, стал вдруг многомерным, богатым, значительно более одухотворённым. Поступки персонажей перестали мотивироваться в первую очередь принципами и лишь во вторую — ситуацией, теперь вперёд выдвигается характер.

Если читать «СБТ» и «ПнА» встык, эффект от изменения стилистики поразительный. Иначе строится диалог, ярчают эпизодические персонажи, в принципе иным становится изложение — теперь авторы постоянно сами присутствуют в собственном произведении, щедро заправляя страницы своими симпатиями, отношением, оценками происходящего — ненавязчивыми, но вполне заметными.

Теперь они уверенно поселились там, внутри своего текста. И, возможно, именно это оказалось главной отправной точкой для всего, что было написано ими после.

Полезно, полезно перечитывать чужие ученические вещи. Особенно спустя много лет после предыдущего прочтения и держа в уме то, что тебе известно о тогдашних намерениях и взглядах авторов.

Два намерения, вполне разнонаправленных: написать повесть в русле советской фантастики, но совсем не так, как это у большинства было принято. Фишка в том, что понятие «советская» именно и означало, что писать надо так, как «принято у большинства». Не говоря уж о том, что повесть предполагалось издать, что также неизбежно влияло на.

Результат получился, мягко говоря, не парадоксальным: СБТ закономерно и неизбежно пафосна и в этой части на взгляд современного взрослого читателя фальшива и неискренна. С другой стороны, авторы, воспитанные большей частью на традиционно пафосной советской литературе, писали повесть совершенно от души, старательно застыковывая привычную патетику на то, что они тогда считали новым поворотом темы: человечность персонажей.

Которая, безусловно, тоже получилась весьма относительной — для каждого героя СБТ легко прослеживается роль, довольно узкая и функциональная, отведённая для него авторами, и считать эту лёгкость достоинством произведения не получается никак. Игра не сыграна, она выстроена, как будто партнёры по шахматам условились воспроизводить партию по готовой записи, хуже того: это заметно каждому, кто хочет это заметить.

Достоинства повести существенны и важны именно с литературоведческой и культурологической точки зрения: да, вот такими были в то время авторы, и вот такой была литературная среда, для которой СБТ была неоспоримой вехой, грандиозным и практически общепризнанным (и тогда, и сейчас) прорывом: повесть поругали за «невозвышенность» лексики персонажей, дали премию как образцовому произведению для детей и переиздали уже через год после выхода в популярнейшей книжной серии.

Забавно, но написанная чуть ли не «по горячим следам» СБТ повесть Казанцева «Планета бурь» эксплуатировала как раз тот ход, от которого Стругацкие сознательно отказались — противостояние на Венере советской и американской экспедиций. Из всего, что было задумано для повести, этот подсюжет показался авторам наименее важным и интересным, чтобы не сказать — затасканным. Затасканность и банальность уже тогда были для них пугалами — и это в то время, как большинство авторов чуть ли не осознанно полагали «типичность» персонажей и ситуаций обязательными для хорошей (вернее, «правильной») книги и старательно расставляли этих пугал по своим огородам.

СБТ интересна прежде всего как стартовая площадка для последующего творчества Стругацких. Повесть давала им возможность двигаться в любом направлении — и в сторону кондовой советской идеологической и художественной «правоверности», и по пути восхитительного пренебрежения стереотипами эпохи. Мы знаем, какой путь они выбрали, и для знающего это накладывает определённую интонацию на текст СБТ. Стоит, однако, помнить, что эта интонация в авторские намерения не входила. Это уже потом, готовя повесть к переизданиям, они досадовали, натыкаясь на слишком явные благоглупости и смешные для опытных авторов проколы, и в интервью называли СБТ самым нелюбимым своим произведением.

Мне трудно представить, с какими чувствами эту повесть мог бы прочитать, скажем, современный подросток. Литература за полвека рванула вперёд на несколько эпох, и Стругацкие были для каждой из них не самым слабым (мягко говоря) ускорителем, но современный начинающий читатель сможет увидеть эту перспективу в лучшем случае лишь спустя несколько лет. Точно так же мало кто читает произведения античных авторов для удовольствия и развлечения, а СБТ — это для восприятия нынешнего читателя экзотика, пожалуй, не меньшая.

Российское издание книги «Так говорил... Лем» отличается от польского оригинала — оно расширено несколькими вставками, дающими отечественному читателю дополнительные «привязки» Лема и его работ к нашим реалиям. Во-первых, составитель русского издания книги (В.И.Язневич) счёл возможным добавить два интервью на темы экранизаций произведений Лема, взятые у автора Лукашем Мацеевским; во-вторых, добавлены расшифровки трёх интервью, которые пан Станислав в последние несколько лет дал на русском языке В.И.Борисову, Е.А.Козловскому и П.В.Фаворову.

Такое решение оказалось обоюдоострым: вставные тексты, безусловно, приближают Лема к нашему читателю, но, с другой стороны, так резко диссонируют с основным текстом книги, что выглядят протезами, пришитыми к живому телу. Они слишком беглые, почти откровенно стенографичные, неизбежно поверхностные и слишком во многом повторяют друг друга.

В общем и целом, причины этого понятны.

Никто из интервьюеров не мог рассчитывать на привилегию длительных и неспешных бесед с Лемом, в то время как Станислав Бересь был пожалован именно ею — и распорядился этой привилегией совершенно блистательно. В его тексте мы видим не привычный для поверхностной прессы инфантильный восторг перед литературным и философским гением (каким Станислав Лем, вне всякого сомнения, и был), а заинтересованный и свободный разговор двух людей, которые считают друг друга достойными собеседниками. В огромном (фактически необъятном) интеллектуальном пространстве лемовской жизни, прозы и публицистики Бересь выступает не как один из посетителей, а как досконально знающий это пространство проводник; как экскурсовод, который именно благодаря своим обширным и углублённым знаниям постоянно обнаруживает в нём что-то новое и для себя, и для других. Благодаря этому текст длившихся на протяжении двух десятилетий диалогов Лема и Береся приобретает удивительную тематическую широту, тщательность и точность. Вопросы и тезисы могут повторяться, но с ходом времени и изменением ситуации меняется и лемовский взгляд, причём тут же следует анализ причин этих изменений. Темы же многообразны — история и литература Польши начиная с 1940-х годов, фантастика как жанр и как художественное направление, современные и исторические философские школы, новейшие достижения науки и прогноз их технологического применения, социальные процессы и так далее.

Но, несмотря на такое тематическое разнообразие, главной темой книги остаётся сам Лем. Бересю удалось передать в тексте их бесед (которые, без сомнения, тщательно компоновались, редактировались и авторизовались) образ человека поразительно живого характера. Неизменно сохраняя достоинство, Лем предстаёт перед нами временами обиженным, временами высокомерным, часто категоричным, иногда — сомневающимся, однако всегда осознающим себя как исключение из общего правила, как самодостаточный интеллект, у которого нет ни малейшей нужды присоединяться к какой-то научной школе, политической силе, литературному течению и так далее. При этом он совершенно не эгоцентрик: вся его работа нацелена на выплеск тщательно переосмысленной информации вовне его личности, фактически — на прямое интеллектуальное Прогрессорство. Он функционирует как постоянный генератор концепций, которые можно принимать или не принимать, но которые просто по факту их создания оказывают влияние на цивилизацию...

Смерть пана Станислава вовсе не обязывает меня изменить в предшествующих абзацах время с настоящего на прошедшее. Работа Лема продолжается, несмотря на то, что самого его физически с нами уже нет. Его произведения в большинстве живы и актуальны, многие из его концепций всё ещё предстоит подтвердить или опровергнуть практикой. И этого запаса хватит надолго. Возможно — на столетия.

Хотя сам он в беседах с Бересем прогнозировал для своих книг очень небольшой срок в человеческой памяти. Но эта концепция, как и многие другие, также нуждается в практической проверке. Если же говорить о бесспорном, то не могу не процитировать (сознавая, что в этом я глубоко не оригинален) ответ Лема на вопрос о том, что нужно делать, чтобы не загубить и не потратить жизнь зря:

«Всегда стараться сохранить интеллектуальную независимость и пытаться выработать собственное мнение абсолютно по всем вопросам ближнего и дальнего мира. Читать исключительно первоклассных авторов и первоклассные сочинения, в том числе и в литературе, чтобы в конце жизни иметь возможность сказать так, как знаменитый математик Нильс Абель : «Я читал только мастеров, никогда учеников»...»

Это, конечно, не всё, что Лем сказал по данному поводу, но мой текст слишком мал, чтобы вместить остальное.

Доказательство же сказанного, я уверен, вы сможете найти сами.

Стильный (Миссисипи в «марктвеновские» времена, 50-е годы XIX века), но вполне рядовой «вампирский» роман. Мистики, правда, никакой — вампиры не ожившие покойники, а иной биологический вид. Кровь, впрочем, сосут исправно, и на свету быстро портятся. Но есть и прогрессивно-положит ельные, которым кровососничество уже противно.

Главный герой, бесспорно, хорош — этакий речной капитан, пожилой грубиян и задира, необразованный, но при всем при том умный и решительный. Впечатляет.

Основной мотив — отношение вампиров к людям как к скоту вполне соответствует отношению плантаторов к рабам в южных штатах. Трудный путь к взаимопониманию и тому подобное, все это довольно декларативно и поверхностно.

А в целом — добротная книга, аппетита не портит. На экране бы смотрелась вообще роскошно...

Роман холодный, намеренно отстранённый, и пробирает до костей. Всё это буквально, и всё это — ловушка. Потому что романный нестерпимый холод вдруг оказывается фоном для взрывов человеческого тепла — духовного и телесного; авторская отстранённость для одного-единственного (и не самого основного) персонажа делает исключение — только его повествование ведётся от первого лица, — а читателя пробирает до костей не только от арктического холода, но ещё и потому, что кости эти вдруг оказываются снаружи, прорывая кожу обломанным краем.

Роман страшный и нестерпимо длинный, как арктическая зима. Не удивлюсь, если в оригинальном издании число страниц книги в точности равнялось числу дней, проведённых британскими исследовательскими линкорами Е.В. «Эребус» и «Террор» в ледовом плену. Проведённых по замыслу автора — потому что о реальных событиях, сопутствовавших пребыванию экспедиции во льдах в течение двух (или трёх?) страшных заполярных зим, известно крайне мало.

На протяжении сотен страниц Симмонс выстраивает перед читателем образ мира, в котором жизнь невозможна. На протяжении сотен страниц британские моряки стараются отгородиться от этого мира, спасаются от него, потому что он, в их восприятии, не совместим с жизнью. Они надевают на себя десятки рубах и свитеров, но холод запросто просачивается к их телам и отгрызает от них кусок за куском. Они протапливают корабли углём, но прогреть всю Арктику невозможно — и лёд одним усталым движением может раздавить орех корабельного корпуса. Наконец, никакая вера в Бога истинного и милосердного не способна защитить их души от чудовища, порождённого совсем иной верой. И, конечно, им никак не спастись друг от друга...

Финал романа опрокидывает все ожидания и мыслимые запреты. Никто из членов экспедиции не был найден живым и не вернулся в Англию. Некоторые из них умерли достойно, другие — бесславно, третьи — позорно; почти все — страшно. Но одному из них автор всё-таки подарил понимание того достаточно простого (казалось бы) обстоятельства, что жить в мире, отгораживаясь от него, невозможно. Что мир враждебен человеку и несовместим с ним лишь потому, что сам человек считает его таким. Что стоит научиться видеть — и ты увидишь, что эти Поля Смерти тоже полны жизни. Жизни, которая готова тебя принять — но только если ты сам согласен ради этого измениться. Принести жертвы. Родиться заново.

Возможно, заново пересоздать свою вселенную.

Дэн Симмонс написал роман о природе предательства и открытия. О том, что непоколебимый в своих убеждениях и своём мировосприятии человек может умереть за них в то время, когда открытие лежит всего лишь в одном шаге от его непоколебимости. О том, что, в сущности, человек всегда, в любых обстоятельствах, сам выбирает, что для него дороже — эта непоколебимость или этот шаг.

Шаг, который впоследствии будет неизбежно назван одними — открытием, а другими — предательством.