И надо же было мне выступить с таким необдуманным предложением.

— Товарищи! — сказал я. — Давайте дадим друг другу слово, что, где бы мы ни были, ровно через год, в 24 часа каждый из нас будет сидеть за своей приемно-передающей радиостанцией, и я всех вас поздравлю с Новым годом, а потом передам это поздравление от каждого каждому.

Мое предложение было принято почти единогласно. И только один мой друг Глебов тряхнул своей черной курчавой головой, засмеялся и воскликнул:

— Я против, потому что твое предложение в той форме, как ты его сделал, совершенно невыполнимо, неосуществимо.

— То есть как это неосуществимо? — спросил я. — Разве мы не беседуем друг с другом по радио каждый день? Разве наши радиостанции…

— Он просто очень плохого мнения о всех нас, — сказал, смеясь, один из гостей. — Глебов уверен, что, разъехавшись, мы тотчас забудем друг друга.

Глебов вложил свою руку в мою и промолвил:

— Ну, вот что. Если ты еще и сейчас не понял нелепости своего предложения, то надо наказать тебя за твою недогадливость. Хочешь пари на шар-прыгун? Я утверждаю, что ни одного из нас ты сам не поздравишь с Новым годом вовремя — ровно в полночь.

Это был уж вызов, а я был горяч и принял пари.

На другой день, чтобы не забыть, я достал новый — на 1953 год — перекидной календарь и на последнем листке, 31 декабря, написал красным карандашом:

РОВНО В ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА ПО РАДИО.

Все в порядке…

Пятьдесят третий год начался, и дни побежали за днями. Зиму сменила весна, весну — лето, мы получили аттестаты и действительно разбрелись в разные стороны. В Ленинграде остались только я — аспирантом института — и два товарища, которые должны были стажироваться радистами на стратопланах, — Питт и Алиев. Пока они работали в лаборатории. Первый же их полет предполагался не ранее конца года.

И вот, 30 декабря, за день до кануна нового, 1954 года, ко мне в комнату вбежали радостно возбужденные Питт и Алиев и сообщили, что сегодня в полночь они летят в первый кругосветный полет на стратопланах — один из них в восточном направлении, другой — в западном.

— Но так как весь полет продлится не более двадцати четырех часов, то мы надеемся, быть может, с небольшим опозданием встретить Новый год с тобою, — сказал Питт. — Ты помнишь, конечно, о пари?

— Разумеется, — отвечал я.

— Мы будем свидетелями. А теперь прощай, спешим. Итак, до полуночи через сутки.

И они быстро ушли.

На другой день, 31 декабря, в двадцать три часа пятьдесят минут я уже сидел в боевой готовности у радиоаппарата. Рядом с аппаратом стояли выверенные часы и лежал список товарищей, которых я должен поздравить с Новым годом. Против каждой фамилии отметка — длина волны его радиостанции.

Посмотрев на этот список, я впервые почувствовал, что могу проиграть пари. Мне нужно было поздравить человек пятнадцать. Для каждой станции надо «перестраивать волну». Как ни быстро это делается, а «ровно в полночь» всех не поздравишь. Впрочем, ведь Глебов утверждал, что я вовремя не поздравлю ни одного. Посмотрим…

Ровно в 24 часа ноль секунд я послал первый новогодний привет московскому товарищу.

— Увы, мой друг, ты опоздал со своим поздравлением по крайней мере на полчаса, — услышал я его ответный голос, — в Москве мы уже встретили Новый год.

Быть может, у него часы неверны… Но мне некогда было раздумывать. Я уже поздравляю саратовского друга.

В ответ я услышал веселый свист и слова:

— В Саратове уже целый час Новый год.

И я сразу понял все. Каким же я был олухом, заключив столь необдуманное пари. Я упустил из виду разницу между ленинградским и местным временем. Конечно, я хорошо знал об этом. Но как в старину говорили, на всякую старуху бывает проруха. Оскандалился.

Мне больше ничего не оставалось, как из упрямства продолжать свои поздравления. А отчасти меня и самого заинтересовала эта «проверка местного времени».

Свердловск мне ответил, что у них прошло два часа с наступления нового года.

Сердитый друг из Омска спросил меня, какой это олух будит его в три часа ночи.

Иркутск — тоже не очень ласково — ответил, что в пять часов утра с Новым годом не поздравляют.

Хабаровский друг поспешно ответил:

— Благодарю. Допиваю утренний чай. Спешу на работу. Семь утра.

А зимовщик на острове Врангеля сообщил, что мое поздравление застало его во время десятичасового утреннего завтрака.

Дальше. Но дальше у меня на востоке не было друзей, и я направил свою волну на запад. Здесь меня преследовала неудача.

Берлинский друг сказал мне, что я поторопился со своим поздравлением: у них в Берлине еще 23 часа 31 декабря 1953 года.

Этот ответ вселил в меня слабую надежду, что я еще могу выиграть пари хоть наполовину, — поздравить хотя бы одного — берлинского товарища, дождавшись, когда в Берлине будет ровно полночь. Но эта надежда, конечно, тотчас лопнула: увы, берлинского друга я мог бы поздравить вовремя по-берлински, только когда мои часы показывали бы уже около часа ночи, то есть не вовремя по-ленинградски…

Мои радиоволны уже без надежды на успех летели на запад…

В комнату быстро вошли два мои друга-радиста.

— Мы, кажется, немного опоздали. Это вина уж не стратоплана, а автомобиля, который вез нас от аэродрома. Мы ползли с черепашьей, земной скоростью, — сказал Алиев, летевший в западном направлении.

— Лучше поздно, чем никогда, — сказал я. — Поздравляю с Новым годом!

— С Новым годом? — переспросил Алиев. — Прямо не знаю, что тебе ответить — принять ли это поздравление? Я бы мог побиться на какое угодно пари, что сегодня все еще 30 декабря, самое большее, — он посмотрел на часы, — десять минут 31 декабря 1953 года.

— Никогда не заключай пари, — меланхолически ответил я. — Но ты, Алиев, меня удивляешь. Ты не только готов отрицать наступление нового года, но утверждаешь, что сегодня даже не 31, а 30 декабря истекшего года.

— Суди сам, — ответил Алиев, — я вылетел на стратоплане в западном направлении ровно в полночь 30 декабря. Так? И что же? С того момента, как я полетел, я готов биться об заклад, что время стало…

— Никогда не бейся об заклад. Но объясни, как это время стало. Часы перестали идти? — спросил я его.

— Нет, положим, часы шли как всегда. И по часам как будто и прошли сутки со времени моего отлета. Часы шли, а время не шло. Я находился в пути двадцать четыре часа как будто. Но я не видал восхода солнца, словно оно куда-то провалилось, я не видал дня. Целые сутки продолжалась непрерывная ночь. Можно было подумать, что я нахожусь на Северном полюсе. Но и в полярную ночь время движется, — движется луна на небе, движутся звезды. А во время моего полета небо словно застыло, небесные часы остановились. Звезды видны были прекрасно, я делал наблюдения над ними точнейшими навигационными инструментами — и ни малейшего склонения. Вот та звезда, — он показал в окно, — как сейчас стоит, так и простояла весь путь неподвижно. Ну, разве после этого нельзя сказать, что я выиграл у жизни сутки? — смеясь, закончил он.

— Ну, а с тобой что случилось? — спросил я Питта, летавшего в восточном направлении.

— Со мной, — ответил Питт, — случилось, пожалуй, еще более необычайное. Если Алиев отказался принять твое поздравление потому, что, по его мнению, остались еще целые сутки до встречи Нового года, то я готов биться об заклад…

— Не бейся об заклад! — упрямо повторял я.

— Я все-таки готов биться об заклад, что сегодня уже… — он посмотрел на часы — было 15 минут первого, — что сейчас уже 2 января 1954-го.

Я почувствовал, что у меня голова начинает пухнуть от этих встреч Нового года.

— Вы меня с ума сведете! — воскликнул я. — Как это 2 января?

— Да вот как. За двадцать четыре часа я прожил двое суток. Слыхал ли ты о чем-нибудь подобном? Этак я вдвое быстрее состарюсь, если всегда буду летать в восточном направлении.

В продолжение одних суток я дважды видел восход и заход солнца. Каждый этот день и каждая ночь длились — по моим часам — всего по шести часов. Да, я пережил за одни сутки двое «укороченных» суток. И сейчас для меня 16 минут третьих суток — 2 января.

— Вот так история! — воскликнул я, пытаясь разобраться во всем этом. И в тот же момент я услышал голос Глебова — он, злодей, не забыл о пари.

— Алло! Что же ты не поздравил меня с Новым годом? Проиграл пари!.. — Глебов засмеялся. — Ты проиграл бы его, милый друг, даже в том случае, если бы поручился, что поздравишь ровно в полночь товарища, живущего на другом конце Ленинграда, потому что в таких больших городах, как Москва и Ленинград, в восточной части города новый год наступает по крайней мере на полминуты раньше, чем в западной.

— Стоит ли спорить о полминутах и даже часах, когда вот тут у меня сейчас Алиев и Питт спорят о том, какая сегодня ночь — с 30-го на 31 декабря прошлого года или с 1-го на 2-е нового года? Тут, братец ты мой, разница в несколько суток.

— На этом меня не проведешь, — отвечал Глебов. — Алиев летел на запад со скоростью вращения земли — в направлении, обратном этому вращению. Ясно, что для него звезды как бы неподвижно стояли над стратопланом и «время не двигалось». Питт же летел на восток. И его стратоплан, получив при отлете поступательную скорость самой земли при ее движении вокруг оси, прибавил такую же скорость, развиваемую самим стратопланом, в том же восточном направлении. Ясно, что для него в одни сутки должны были протечь двое, как в тон случае, если бы земля начала вертеться вдвое быстрее. А пари ты все-таки проиграл. Попрыгаю я теперь на твоем шарике!

Рис. — C.6-9; журнал Ёж №12/1933

В чудеса мы не верим. Все, что происходит в мире, даже самые на первый взгляд загадочные вещи, можно объяснить научно.

Приходилось ли вам задумываться о судьбе земли, если бы вдруг погасло солнце или поблизости появилось бы второе? Если бы исчезла луна или увеличилась раз в двадцать? Какие изменения это внесло бы в нашу жизнь? Ведь законы, управляющие миром, не перестали бы действовать.

Происшествий, нарисованных на следующей странице, также никогда не было и не будет, но если вы знаете хоть немного физику, вы быстро догадаетесь, какие причины могли бы их вызвать, нарушением какого закона природы можно их объяснить.

1

С каждым днем люди чувствовали себя все легче и сильнее.

Мальчик мог сразу поднять и отца, и мать, и сестренку в придачу.

Прыгуны легко перепрыгивали через высокие заборы.

Даже дряхлые старички и старушки забегали, как молодые.

А дни становились все короче: солнце всходило раньше времени и все раньше заходило. Оно летело по небу как угорелое.

На море волны поднимались выше пятиэтажных домов.

Один паровоз мог с быстротою стрелы везти несколько составов поездов.

Скоро люди стали так легки, что могли перепрыгивать через большие дома и медленно, плавно опускаться.

Вода из крана текла так медленно, что можно было соскучиться, пока чайник нальется.

Весь мир облетела новость: один человек на экваторе неосторожно подпрыгнул… упал в небо, — совсем не вернулся на землю.

Испугались люди и начали привязывать к ногам разные тяжести, чтобы и им не упасть в небо: мешки с песком, дробью, гири, кирпичи.

Но и эти тяжелые вещи становились все легче. Мешки с грузом все увеличивались и скоро достигли таких размеров, что нельзя было пройти через двери. Приходилось отсиживаться дома. А кто выходил, падал в небо.

Начали падать в небо и крупные животные, большие камни, глыбы, скалы, горы с деревьями.

Океан со всеми озерами и реками вылился в небо. Там вода собралась в большой шар и улетела, как новая водяная планета, в мировое пространство.

Земля стала совсем безобразной: зияла впадинами опустевших океанских лож и пустынь, из которых весь песок просыпался в небо. Давно исчез и воздух. Небо стало черным даже днем, с немигающими звездами.

Когда светило солнце, оно обжигало землю, как расплавленный металл, а ночами стоял мороз в 273 градуса ниже нуля.

Но люди уже не чувствовали этого: они давно были трупами и лежали распластанными в лепешку на потолке, пока не сорвались со своих мест и дома. Трупы людей с мусором зданий упали в небо…

Это очень страшный конец для веселого начала.

Хорошо, что такого происшествия никогда с Землей не случится.

Но отчего бы это могло произойти?

1-й рассказ-загадка Примеч. ред.; Рис. Б. Антоновского. -C.25-26. журнал "Ёж" №9/1933

Человек проснулся и, еще лежа в кровати, осмотрел комнату.

Что за беспорядок! Картины, висевшие на стене, лежат на полу. Книги, аккуратно положенные на стол, тоже на полу. Сложенная на стуле возле кровати одежда — и та на полу…

Раздумывая над тем, кто мог произвести этот беспорядок, человек поднимается, опускает ноги на пол и… падает. Пол стал скользкий, как лед.

Прыгая, оскальзываясь и падая, человек кое-как оделся. Но… все пуговицы вдруг отвалились, шнурки на ботинках развязались, брюки сползают вниз.

Скользя от стенки к стенке, человек пробирается в кухню, чтобы вскипятить чайник. Зажигает одну спичку, другую, пятую, десятую… не горят!..

Придется завтракать всухомятку. Положил булку на стол, она съехала и упала на пол. Чашка за ней… Тьфу, пропасть! И все предметы стали скользкими, так и норовят выскользнуть из рук, словно пойманная рыба.

Вышел человек из дому. По тротуару прямо ходить невозможно. Ноги разъезжаются, скользишь то вбок, то назад. Все падают… Зато трамваи, автомобили, велосипедисты, лодочники летят стрелой.

Вода в реке течет необычайно быстро. Неукрепленные берега на глазах сползают к воде. Песок, земля «текут» как вода. На многих зданиях обрушились трубы, карнизы, штукатурка…

На фабрике переполох: ременные передачи — трансмиссии — не работают, а маховое колесо вертится как сумасшедшее. Рабочие падают — не могут работать.

Пошел человек на спортивную площадку. Там футболисты пытаются играть в футбол. Но что у них получается! Падают на каждом шагу. А когда один футболист ухитрился-таки поддать ногой мяч, то футбольный мяч перелетел через пятиэтажный дом и исчез в соседнем квартале…

В театре и того хуже: рьяно рванули скрипачи смычками своих скрипок — и… ни звука. Не успели артисты выйти, как все попадали и съехали к рампе. Один артист все ж таки попытался запеть лежа. Кошмар! Эхо начало многократно повторять каждый звук. Театр наполнился нестерпимым шумом, гамом, словно запели сразу тысяча человек… Зрители в ужасе выбежали из театра…

Человек поспешил домой. Входя в свою комнату, он задел стул ногой. Стул отлетел, проехал через всю комнату; ударился о стол, отскочил, опять проехал через всю комнату, ударился о стенку, снова отскочил и так начал сновать взад-вперед, как маятник.

А за окном поднялась буря; и этой буре не суждено было утихнуть.

Человек сидел на полу — со стула он соскользнул и упал — и, приставив скользкий палец к скользкому лбу, думал: отчего бы все это могло приключиться?..

Но объясните ли вы ему?

Необычайные происшествия: [2-й рассказ-загадка] /Примеч. ред. -C.23. — Б/П журнал Ёж №11/1933

3

Это новое необычайное происшествие случилось вечером, ровно в… впрочем, не могу сказать точно, в котором часу оно случилось, потому что с часов это и началось.

На стенных часах было 9 часов 15 минут. Я стоял на расстоянии одного метра от них. Когда же я подошел к ним вплотную, то стрелки показали 9 часов 20 минут. Отступил на старое место — снова 9 ч. 15 м. Отошел еще метра три назад, к самой двери, и часы показывали уже ровно 9. Словно время шло назад, когда я отходил от часов, и бежало вперед, когда я к ним приближался.

В комнате сгущались вечерние сумерки. Быть может, зрение обмануло меня. Надо зажечь свет.

Я повернул выключатель, но лампочка не зажглась. Перегорела. Иду к лампочке. Только сделал два шага, лампочка вспыхнула. Отступил назад — свет снова гаснет, в комнате вечерние сумерки. Шаг вперед — свет, шаг назад — тьма… Я проделал это несколько раз. Наконец свет зажегся, хотя я в тот момент стоял возле двери и он уже не гас. Я скрестил руки и задумался. Все-таки надо осмотреть лампу. Я подошел к столу, на котором стояла лампа.

Кто-то с шумом открыл дверь и, громко стуча ногами, вошел в комнату. Я обернулся и вскрикнул от удивления. У двери я увидал… самого себя, со скрещенными руками и задумчиво склоненной головой, — словом, в той самой позе, в которой я стоял несколько минут тому назад, размышляя над загадками часов и света.

— Не объясните ли вы мне, что за фантасмагория происходит вокруг нас? — услышал я голос моего соседа, хотя и не видел его. Ну, конечно, это он вошел в мою комнату. Его шаги.

— Или я сошел с ума, или весь дом сошел с ума! — продолжал сосед. — Вот, например, я вижу вас. Вы стоите возле двери со скрещенными руками и наклоненной головой. Но я не уверен, вы ли это или ваш призрак. Вот я пронизываю вдоль и поперек рукой ваше тело. Вас нет! Ну конечно, призрак. Быть может, вас и совсем нет в комнате и я разговариваю с пустыми стенами и вашим двойником.

— Я здесь! — ответил я, стоя у стола. В тот же момент мой призрак двинулся ко мне и… прошел сквозь меня. Когда я оглянулся назад, двойник уже стоял за мною у стола, наклонившись над лампой.

— Я больше не могу! Уйдем скорее отсюда! — сказал мой сосед.

Я пошел к нему на голос и скоро увидел его стоящим возле двери.

Чтобы не потерять друг друга из виду, мы взялись за руки и выбежали из комнаты. В коридоре мы встретили двойника соседа, направляющегося в мою комнату, и прошли сквозь него.

На улицах на нас налетали невидимые прохожие, бранились и уходили. Надо было столкнуться нос с носом, чтобы увидеть того, на кого мы налетали или кто налетал на нас. На тротуарах было много людей, которых мы хорошо видели. От них мы сторонились, но этого можно было и не делать: видимые люди энергично размахивали руками, гримасничали так, словно они кричат или громко разговаривают, но все они были совершенно безгласны, бесшумны и бестелесны, как тени или герои немого киноэкрана.

— Иду! Иду! Иду! — иногда слышали мы предупреждающий голос невидимого прохожего, который приближался к нам. Мы тоже решили гудеть, чтобы предупреждать о себе.

— А все-таки к этому миру можно приспособиться, — сказал мой сосед. — Здесь только надо больше верить ушам, а не глазам. Вот, например, я вижу трамвай, который мчится сюда. Я не боюсь его и становлюсь прямо посредине трамвайного пути. Вот трамвай налетел на меня и… проехал дальше, не сдвинув и волоска на моей голове. А теперь приближается грохот невидимого трамвая. Скорее с дороги!

— Да, — согласился я. — Для слепого ничего не изменилось в этом мире. Однако невесело жить в мире слепым. Глухие же и совершенно не могли бы существовать в нем.

Скоро мы стали замечать, что вслед за грохочущим невидимым трамваем его видимое изображение начинает «приезжать» все скорее. И настал момент, когда «образы вещей» слились с самими вещами. Необычайный мир перестал существовать.

Что же тут случилось?

Журнал Ёж №11/1933; 3-й рассказ-загадка. /Рис. Т.Певзнера. -C.29-30.

***

О необычайных происшествиях : [Ответы]. — С. 30; журнал Ёж №12/1933

О НЕОБЫЧАЙНЫХ ПРОИСШЕСТВИЯХ

В предыдущих номерах наш сотрудник А. Беляев описал три «необычайных происшествия». Большинство читателей «Ежа» вероятно, поняли, в чем суть дела. А тем, кто не понял, – объясним.

В первом происшествии люди и вещи начали «падать в небо». Почему?

Земля притягивает к себе все тела, находящиеся на ней и даже летящие в небе поблизости, например, мелкие осколки небесных тол – «метеориты».

Но вот другое явление. Едет телега по грязи. Грязь налипла на обод колоса. Телега поохала быстрее, быстрее завертелись колеса – и куски грязи начали отлетать от колеса. Почему? При быстром вращении колеса развилась и большая центробежная сила.

Земля тоже вращается, и очень быстро. И если бы притяжение не удерживало, все тола, находящиеся на Земле, улетели бы в небо.

Если бы Земля начала вращаться еще быстрее, чем сейчас, то центробежная сила превысила бы силу тяготения, и произошло бы то, что изображено на рисунке в № 9 «Ежа». В этом и вся разгадка. Может ли Земля быстрее вращаться? Конечно, нет. Напротив, ее вращение постепенно замедляется, а, значит, и вес каждой вещи увеличивается. Но это происходит очень медленно, на протяжении миллиардов лет.

Второе необычайное происшествие – о «скользком» мире. Все описанные в № 10 «Ежа» происшествия произошли бы, если бы в мире исчезло трение. Мы его почти не замечаем, а между тем значение его велико.

Вам самим нетрудно объяснить, почему, если бы не было трения, не загорелась бы спичка; эхо много раз повторяло бы каждый звук; начавшаяся буря никогда не окончилась бы.

Третье происшествие –со светом. Свет движется со скоростью 300 000 километров в секунду. Но если бы он двигался со скоростью, скажем, всего одного метра в 5 минут, то мы и попали бы в тот необычайный мир, который описан в № 11 «Ежа». Нам пришлось бы ждать 5–10 минут, пока огонь загоревшейся лампочки дошел бы до наших глаз. Нечто подобное происходит и сейчас, только на невероятно больших расстояниях. Мы видим яркую звезду, а она, быть может, уже тысячу лот как погасла, но только ее «последний» луч еще не дошел до нас. И только через тысячи лот мы увидим свет вновь загоревшихся звезд, когда этот свет дойдет наконец до Земли.

Поздний гость

На широком письменном столе, заваленном книгами и рукописями, мягко зазвонил телефонный звонок. Профессор Эдвин Бусс поморщился -- он не любил, когда ему мешали во время работы, -- и протянул руку к телефону.

-- Алло! -- услышал он чей-то крикливый голос. -- Профессор Бусс? Здравствуйте, профессор! Говорит с вами Файнс. Вы не знаете Файнса? Редактор "Ежедневной вечерней почты". Вы разрешите зайти к вам? Простите, что так поздно. Раньше не мог. Выпускал номер газеты. Я сижу в кафе против вашего дома. Через пять минут я буду у вас!

"Удивительный народ эти газетчики. Даже не дождался ответа, можно ли прийти. Что ему надо?" -- подумал Бусс, вешая трубку телефона.

Ровно через пять минут Файнс входил в кабинет профессора. Редактор был полный, очень подвижный человек. Он извинился, удобно уселся в кресле у стола и, закурив огромную сигару, начал дымить и говорить:

-- Мы читали ваше объявление вчера в утренних газетах. Это, конечно, позор для нас. Вся Европа штурмует стратосферу, Советская Россия не отстает, а у нас до сих пор ни одного полета.

"Так вот зачем он пришел", -- подумал Бусс и оживился. Редактор Файнс затронул самое больное место Бусса. В последнее время Бусс много работал над изучением природы космических лучей. У него была своя теория. Для проверки этой теории ему необходимо было совершить полет в стратосферу. Но денег для этого не было. В стране был кризис. Университетская касса была пуста. Правительство отказалось дать деньги для полета. И Бусс обратился через газету за помощью к обществу, к богатым покровителям науки. Зная практичность своих соотечественников, он уверял, что изучение космических лучей имеет значение не только для чистой науки. Бусс намекал, что полет в стратосферу может дать огромные ценности, которые помогут вывести страну из кризиса.

Но, увы, на этот горячий призыв никто не откликнулся.

-- Наша газета готова прийти вам на помощь -- дать вам средства на осуществление полета в стратосферу... -- продолжал Файнс. Бусс сделал нетерпеливое движение в кресле и впился глазами в собеседника. -- Но только на известных условиях, дорогой профессор. Коммерческая сделка, вы сами понимаете. Мы с вами подпишем соглашение...

-- Какого содержания? -- спросил Бусс, стараясь не выдать своего волнения.

-- О, условия, я полагаю, будут вполне приемлемы для вас. Первое: вы предоставляете нам исключительное право печатать в нашей газете ваши радиосообщения с аэростата. Приемлемо? -- Бусс молча кивнул головой. -- Второе: вы должны побить все рекорды высоты... Пикар поднимался на 16 370 метров?

-- Шестнадцать тысяч сто четырнадцать.

-- Так. Вы подниметесь выше. На семнадцать. Нет, на двадцать тысяч метров. Надо брать с запасом. Ведь скоро предстоят новые полеты.

-- Двадцать тысяч метров! -- воскликнул Бусс, откидываясь на спинку кресла. -- Это много. Это слишком много, я бы сказал -- невозможно. Это ломает все мои расчеты...

-- А вы пересчитайте, на то вы и ученый! -- ответил Файнс. -- Вы знаете, что наша публика падка на рекорды. Кто понимает в космических лучах из наших читателей? А рекорд высоты -- утереть, так сказать, нос всей Европе -- это понятно и клерку, и мальчику, работающему на лифте. Тираж газеты поднимется, и мы надеемся окупить расходы на вашу экспедицию.

-- Ну, допустим, я приму и этот пункт. Дальше? -- спросил Бусс, все более и более волнуясь.

-- А дальше как во всех коммерческих договорах, -- затараторил Файнс, -- неустоечка. Даже не неустойка. Просто маленькое условие о том, что если вы не подниметесь на двадцать тысяч метров, то половину расходов вы оплачиваете сами. Вот и все.

-- Позвольте, но у меня таких средств нет! -- воскликнул Бусс.

-- Найдутся, -- уверенно ответил Файнс. -- Простите, но мы навели кое-какие справочки. На то мы и коммерсанты.

Это была правда. У профессора Бусса имелись "кое-какие средства", пожалуй, вполне достаточные для покрытия половины расходов.

-- Но ведь я буду разорен!

-- Зачем же разоряться? Наполните шар газом потуже, и дело сделано. Наконец, вы можете принять в компанию на тех же началах своего товарища по полету. Не один же вы полетите. А выйдете победителем -- мы издадим вашу книгу на льготных для вас условиях. Получите кругленький капиталец.

-- Ну, а если мы погибнем во время такого рекордного полета?

-- Отлично, -- вырвалось у Файнса, -- ведь это была бы сенсация! То есть я хотел сказать, что вы, то есть ваша семья, ничего не потеряете. Мы застрахуем вас на свой счет. Сто тысяч долларов! Мало? Двести! Так по рукам?

-- Я... подумаю, -- ответил Бусс, тяжело дыша. -- Завтра утром я позвоню вам в редакцию. В одиннадцать часов.

Файнс раскланялся и исчез. Бусс нервно зашагал по своему кабинету.

Затем он позвонил своему ассистенту Кемблю и, несмотря на поздний час, просил его немедленно приехать.

Они совещались до трех часов ночи.

Наутро Бусс сообщил по телефону Файнсу о том, что он согласен.

-- Отлично! -- ответил Файнс. -- В сегодняшнем вечернем номере газеты будет напечатана первая статья о вашем полете, она уже готова!

В погоне за рекордом

Договор был подписан. Бусс и Файнс поспорили только о месте отлета. Файнс настаивал на окрестностях столицы -- больше шума. Бусс, ссылаясь на свои научные задачи, предполагал подняться на далеком севере, у Полярного круга. На этот раз Файнс уступил.

Но в коммерческой части Файнс ни в чем не уступал. Он хотел, чтобы все обошлось подешевле. Бусс возмущался. Ни о безопасности полета, ни о научных работах Файнс не заботился. Однако отступать было уже поздно. Файнс успел оповестить весь мир о предстоящем необычайном полете.

Отлет состоялся с Аляски. Пять собственных корреспондентов газеты и десять собственных фотографов и кинооператоров увековечили момент этого отлета.

Стропы были выпущены из рук державших, шар быстро стал подниматься. Бусс и Кембль остались одни в герметически закрытой гондоле.

Несмотря на полярное лето и незаходящее солнце, в гондоле было холодно. Пришлось включить электрическую печь и выпустить из баллонов немного кислорода -- наружный воздух был холоден уже на высоте семисот метров, и пускать его в гондолу было невозможно.

Бусс работал с аппаратами, исследуя космические лучи, состав и электризацию атмосферы, действие солнечных лучей. Кембль был занят наблюдением за полетом.

Вылетели в двенадцать ночи. Через пятнадцать минут Кембль, глядя на барометр, сказал:

-- Подъем очень медленный. Мне это не нравится, Бусс. Вы все-таки сделали ошибку. Надо было подняться с более южных широт. Там плотный и теплый воздух живо вынес бы нас на высоту.

Ни он, ни Бусс не забывали о рекорде.

Электрическая печь работала плохо. В гондоле было так холодно, что выдыхаемые пары смерзались. В гондоле пошел снег, стены покрылись инеем.

-- Мы не поднялись еще и на тысячу метров, а уже превратились в сосульку, -- возмутился Кембль. Руки не слушались его. Ноги закоченели.

Солнечные лучи понемногу нагревали шар, он округлялся и быстро шел вверх. Облака остались далеко внизу. Только легкие белые островки перистых облаков встречались еще на пути в стратосферу. Ученые углубились в занятия. Они быстро переходили от аппарата к аппарату -- барометрам, актинометрам, хронометрам, трубкам Гейгера, картам, фотоаппаратам. Их руки играли на этих аппаратах, как пальцы пианиста на клавишах. Надо было и вести наблюдения, и записывать. Через каждые пять минут звучал рупор радиостанции. Файнс напоминал о себе. Ученые ворчали, что разговоры с Файнсом у них отнимают время.

-- Высота восемь тысяч метров. Наружная температура шестьдесят градусов Цельсия ниже нуля. Внутри кабины -- минус два. Со своей экономией вы заморозите нас, Файнс! -- рапортовал далеко не дружелюбным тоном Кембль.

-- Погреться горячим молоком, что ли?

Ученые выпили молока, съели по плитке шоколада и по пирожку с фруктовой начинкой и вновь взялись за работу. Но все усиливающийся холод мешал. А они еще не достигли и пикаровского рекорда.

14 700. И это не малая высота.

Кембль выглянул в иллюминатор. Перед ним было необычайное зрелище. Горизонт открывался почти на 500 километров. Внизу лежала дикая страна, изрезанная горами. Блестящей змеей сверкал Юкон. А на севере поблескивало в тумане море Бофора. Небо было темно-синее, почти черное, а солнце совершенно белое, ослепительно-яркое. Это было небо и солнце, каких никогда не видят люди с земли.

Кембль вновь принялся за работу, но тотчас отбросил вечное перо, которым вел запись, и выбранился.

-- Совершенно невозможно. Пальцы мерзнут даже в перчатках.

-- К счастью, я закончил свои наблюдения! -- сказал Бусс. -- Интереснейшие данные. Моя теория подтверждается. Результаты нашего полета ошеломят мир, когда мы опубликуем их. В сущности говоря, мы могли бы и начать спуск. Какая высота?

-- Восемнадцать семьсот тридцать пять. Нам не хватает еще 1265 метров, Бусс, мы не можем спускаться.

У Бусса посинел нос. Бусс взглянул на аппараты и сказал:

-- Шар больше не поднимается. Он идет на одной высоте. Балласт израсходован весь.

-- Вы хотите начать спуск? -- спросил Кембль, и в его голосе послышались враждебные нотки.

-- Я полагаю, что это самое разумное и неизбежное, -- ответил Бусс.

-- Я не позволю этого сделать! -- воскликнул Кембль. И глаза их встретились.

-- То есть как вы не позволите? -- спросил Бусс с удивлением и некоторой тревогой.

Расплата

Что сделалось с Кемблем? Или кислород так подействовал на него?

Сам Бусс от кислорода приходил в приятное возбуждение. Но, очевидно, кислород не на всех действует одинаково. Кембль был раздражен с самого начала полета, и это раздражение все нарастало.

-- А вот так и не позволю, -- ответил он Буссу уже с нескрываемым гневом. -- Вы богаче меня и сможете уплатить неустойку, а меня она разорит. Вы знаете, у меня большая семья...

-- Но если мы с вами погибнем, наши семьи...

-- Мы не погибнем, если будем решительны. Трусам место в жарко натопленных кабинетах, а не в гондолах аэростатов. У нас найдется достаточно балласта. Мы выбросим инструменты, которые нам уже не нужны, выбросим посуду, кое-что из одежды...

-- Но кабина закрыта герметически. Не собираетесь же вы вылезать на шестидесятиградусный мороз?

-- Я именно это и собираюсь сделать. В Верхоянске мороз еще больше бывает, и ничего, живут люди.

-- Вы с ума сошли, Кембль! На такой высоте нет атмосферы!

-- У нас есть маски. Мы наденем их. -- И Кембль начал поспешно надевать маску, соединенную трубой с кислородным баллоном. -- Если не хотите задохнуться, поспешите надеть и вы! -- сказал он и начал собирать инструменты. Бусс, как загипнотизированный, надел маску.

-- Да нет, это невозможно! -- вдруг сорвав маску, воскликнул Бусс. -- Я не позволю вам открыть люк! Это безумие!

Не снимая маски, Кембль сделал угрожающий жест и, собрав инструменты, поднялся по лесенке к люку.

С решимостью отчаяния Бусс рванулся к Кемблю, схватил его за ногу и стянул вниз. Завязалась борьба. Кембль был моложе и сильнее Бусса и скоро справился с ним. Он отбросил Бусса в угол гондолы, снова собрал инструменты и открыл люк. Кислород с шумом вылетел из гондолы. Холод, как вода прорвавшейся плотины, мгновенно наполнил гондолу. Кембль выбросил инструменты. Шар рванулся вверх. Быстро спустившись с лесенки, Кембль проверил высоту. 19 950. Только пятидесяти метров не хватает. Кембль словно обезумел. Он собирал все, что попадало под руку К своему ужасу, Бусс заметил, что Кембль ухватил и путевой журнал с научными записями. Собирая силы в скованном холодом теле, Бусс бросился к Кемблю, но тот уже был на верхней ступеньке. Счастливая мысль озарила Бусса: пока Кембль был наверху, Бусс, накрутив кое-как на руку вожжу от спускового клапана, рванул ее. Шар начал опускаться. В ту же минуту Кембль упал с лесенки на пол гондолы...

У Берингова пролива рыбаки выловили плававшую возле полупустого шара гондолу.

В гондоле лежали в беспамятстве два окоченевших человека.

Кривая прибора для записи высоты отмечала "потолок": 19 975.

------------------------------------------------------ ---

Впервые -- в журнале "Ёж" за 1933 г.,No 10. -- C.16-19.

В те дни невольно приходили на ум прочитанные когда*то строки:

«Голова внимательно и скорбно смотрела на Лоран, мигая веками. Не могло быть сомнения: голова жила, отделенная от тела, самостоятельной и сознательной жизнью...»

В волнующую, неправдоподобно волшебную историю уводили эти строчки — в историю, где была тайна, было преступление, была борьба простых и честных людей за торжество правды, за разоблачение жестокого преступника. Было все, что так завораживает нас в детстве...

И вот —- давняя уже теперь статья в февральском номере «Литературной газеты» 1968 года; цитатой из нее начаты эти заметки.

«Еще не улеглись страсти с пересадкой сердца, а уже говорят об изолированном мозге...

Нет, не следует думать, что проблема изолированной головы может быть решена в течение нескольких месяцев. Нужна очень большая работа, но мне не представляется это более трудным, чем анабиоз или преодоление индивидуальной невесомости тканей...»

Известный советский хирург, лауреат Ленинской премии Н. М. Амосов, детально обосновывал в этой статье все «за» и «против» фантастической операции... Как тут было не вспомнить снова об Александре Беляеве?

Мне захотелось перечитать его книгу об удивительной'жизни головы, отделенной от тела. Неудержимо захотелось как можно больше узнать и о самом фантасте...

В 1925 году в журнале «Всемирный следопыт» был напечатан первый рассказ А. Беляева — «Голова профессора Доуэля». Первоначальный вариант едва ли не самого знаменитого ныне его романа. А в 1941 году — перед самой войной — в издательстве «Советский писатель» вышла последняя прижизненная книга Беляева — роман «Ариэль».

Между этими двумя датами уместилось шестнадцать лет. Шестнадцать лет поисков, надежд, разочарований. Больших творческих удач. Горьких (потому что вынужденных) перерывов в работе. Шестнадцать лет — и десятки рассказов, повести, пьесы, сценарии, наконец, семнадцать романов!..

В предвоенной советской литературе не найти больше примеров такой удивительной верности научной фантастике.

!Кто же он—Александр Беляев? Каким путем пришел он в ту область литературы, где тогда, вроде бы очень четко отграничившись один от другого, еще безраздельно властвовали Жюль Верн и Герберт Уэллс? И какая сила помогла ему не только выдержать мелочную, часто незаслуженную придирчивость Современников — не читателей, ^ет, критиков! — но и утвердить в заповедной Стране Фантазии свой, истинно беляевский, неповторимый уголо*, своих героев: мужественного мыслителя Доуэля, жизнерадостного Тонио Престо, изобретательного профессора Вагнера, отважного метеоролога Клименко, любознательного «небожителя» Артемьева, наконец, парящего в небе Ариэля и восторженно трубящего на спине дельфина в свой рог Ихти-андра?..

К моменту появления первого рассказа фантасту было уже сорок лет: Александр Романович Беляев родился в Смоленске 4 (16) марта 1884 гада.

Семь отроческих лет йод строгим надзором духовных отцов — Беляев-старший, сам будучи священником, и сыну своему прочил духовную карьеру. А порядки в Смоленской семинарии были действительно суровые: без «особых письменных разрешений ректора» семинаристам запрещалось даже чтение газет и журналов в библиотеках!

458

Безудержное увлечение театром. «Если вы решитесь посвятить себя искусству, я вижу, что вы сделаете это с большим успехом»это замечание К. С. Станиславского (в 1914 году Беляев «показывался» ему как актер), право же, имело под собой почву «Г-н Беляев был недурен... г-н Беляев выдавался из среды играющих по тонкому исполнению своей роли...»—так оценивала местная газета роли, сыгранные Беляевым на сцене смоленского театра. «Г-ну Беляеву» в те дни шел восемнадцатый год...

Демидовский юридический лицей в Ярославле, и снова — Смоленск. Теперь «г-н Беляев» выступает в роли помощника присяжного поверенного. И одновременно подрабатывает в газете театральными рецензиями.

Но вот скоплены деньги — и преуспевающий молодой юрист отправляется в заграничное путешестие. Венеция, Рим, Марсель, Тулой, Париж... В Россию Беляев возвращается с массою ярких впечатлений и мечтою о новых путешествиях: в Америку, в Японию, в Африку. Он* еще не знает, что путешествовать ему больше не придется. Разве что переезжать с места на место в поисках целительного сухого воздуха.

В 1915-м, на тридцать первом году жизни, Беляев заболевает. Туберкулез позвоночника. «Обречен...» — считают врачи, друзья, близкие. Мать увозит его в Ялту. Постельный режим, с 1917 года — в гипсе.

В 1919 году умирает мать, и Алексадр Романович, тяжело больной, не может даже проводить ее на кладбище...

В 1921-м Беляев все-таки встает на ноги. Работает в уголовном розыске, в детском доме, позднее,., в Москве,— в Наркомпочтеле, юрисконсультом в Наркомпросе. Вечерами пишет, пробуя силы в литературе,— р вот в 1925 году в третьем номере только-только возникшего «Всемирного следопыта» появляется неведомый дотоле фантаст — А. Беляев.

За шестнадцать лет Александром Беляевым была создана целая библиотека фантастики.

Ее открывали книги, рисовавшие печальную участь талантливого изобретателя в буржуазном обществе, в мире всеобщей купли-продажи. Знаменитейшими из этих книг стали «Человек-амфибия» (1928) и «Голова профессора Доуэля», переработанная в ромаН в 1937 году.

В конце двадцатых годов в произведениях Беляева широко зазвучала тема противоборства двух социальных систем. «Борьба в эфире», «Властелин мира», «Продавец воздуха», «Золотая гора»... Даже вооруженные новейшими достижениями науки, силы зла терпят неизбежный крах в этих произведениях, оказываются бессильны перед лицом торжествующего нового мира, на знамени которого объединились серп и молот.

Одновременно писатель успешно разрабатывает в своих рассказах традиционный для фантастики прием парадоксально-экстремальной ситуации: «что было бы, если бы...?» Что произойдет, если вдруг замедлится скорость света («Светопреставление»)? Или исчезнет притяжение Земли («Над бездной»)? Или будут побеждены вездесущие коварные иевидимки-микробы («Нетленный мир»), или человек получит в свое распоряжение Органы чувств животных («Хойти-Тойти»), или сумеет расправиться с потребностью во сне («Человек, который не спит»)? Героем многих подобных историй стал один из любимей-ших беляевских персонажей — Иван Степанович Вагнер, профессор Московского университета по кафедре биологии, человек исключительно разносторонних знаний, вершащий свои открытия отнюдь не только в биологии,. но и в самых далеких от нее областях. «Изобретения профессора Вагнера» — т$-ким подзаголовком отмечен целый цикл беляевских рассказов.

А в тридцатых годах — с самого их начала — Беляев ставит главной своей задачей заглянуть в завтрашний день нашей страны. Его герои создают подводные дома и фермы («Подводные земледельцы»), возрождают к жизни бесплодные прежде пустыни («Земля горит»), осваивают суровую северную тунлру («Под небом Арктики»).

В целом ряде своих произведений писатель активно пропагандирует идеи К. Э. Циолковского: межпланетные путешествия (романы «Прыжок в ничто» и «Небесный гость»), строительство и использование дирижаблей («Воздушный корабль»), создание «второй Луны» — исследовательской внеземной станции («Звезда КЭЦ»). «За эрой аэропланов поршневых последует эра аэропланов реактивных»,— предсказывал ученый. И в рассказе «Слепой полет», написанном для довоенного «Уральского следопыта», издававшегося в Свердловске в 1935 году (рассказ был напечатан в первом номере журнала), Беляев показывает испытания первого опытного образца такого самолета.

Вплотную подходит Беляев к созданию широкого полотна, посвященного грядущему коммунистическому обществу; в многочисленных рассказах и очерках уже найдены, пащупаны им новые конфликтные ситуации, которые позволили бы обойтись в таком произведении без избитого, приевшегося читателю уже и в те давние дни шпиопско-диверсантского «присутствия». Предтечей многопланового романа о грядущем явилась «Лаборатория Дубльвэ» 0938), сюжет которой строился на соперничестве научных школ, разными путями

459

рлущих ,к решению проблемы продления человеческой жизни. Но начавшаяся воина перечеркнула замыслы писателя; уже не Беляеву, а фантасту следую* щего поколения — Ивану Ефремову — суждено было создать «энциклопедию будущего», каковой по праву можно считать «Туманность Андромеды»,..

Углубляясь в историю нашей фантастики, изучая условия, в которых формировалось- творчество Александра Беляева, мы невольно задаем себе вопрос: был ли он первооткрывателем в своих книгах? Задаем—и, естественно, пытаемся на него ответить.

• ...Жил когда-то во Франции такой писатель — Жан де Ла Ир. Особой славы он как будто не снискал, однако книги его охотно издавали в предреволюционной России: «Сверкающее колесо», «Искатели молодости», «Икта-нэр и Моизета», «Тайна ХУ*ти», «Клад в пропасти»... Так вот, в одном из этих романов (в каком именно — нетрудно догадаться по сходству его названия с именем едва ли не самого популярного беляевского героя) талантливы* ученый Оксус приживляет человеку акульи жабры, И Иктанэр вольготно—г вполне как рыба — чувствует себя в водной стихии...

Роман этот, по-видимому, попался когда-то в руки молодому смоленскому юриету, по его собственному признанию, фантастику любившему с детских лет. {Как попался он, к примеру, и Валерию Брюсову, пересказавшему за* нятиый сюжет в не опубликованной при жизни поэта статье «Пределы фантазии» ). Но наш юрист еще н не помышлял тогда о литературном поприще, а потому роман де Ла Ира попался ему и... отложился в памяти, как откладывается в ней многое, не имеющее прямого отношения к насущным нашим заботам. Однако много лет спустя газетная заметка о чудо-хирурге профессоре Сальваторе (именно из этой заметки выводит замысел «Человека-амфибии» О. Орлов — ленинградский исследователь жизни и творчества А. Беляева, в результате неустанных поисков первым воссоздавший для нас многие подробности биографии писателя) напомнила о старой книге, породив желание написать о том же, но —лучше. Примерно так, как «Путешествие к центру Земли» — точки зрения В. А. Обручева самый слабый из романов Жюля Верна — побудило нашего академика написать «Плутонию».

Воздадим должное таланту Беляева: забытый ныне роман де Ла Ира, герой которого оставался всего лишь случайным научным феноменом, жертвой поданного вне социальных связей преступного эксперимента, попросту бессилен соперничать с «Человеком-амфибией», романом не только остросоциальным, но и по-жюльверновски провидческим. Вспомним речь беляевского Сальватора на суде: «Первая рыба среди людей и первый человек среди рыб, Ихтиандр не мог не чувствовать одиночества. Но если бы следом за ним и другие люди проникли в океан, жизнь стала бы совершенно иной. Тогда люди легко 'победили бы могучую стихию — воду... Эта пустыня с ее неистощимыми запасами'пищи и промышленного сырья могла бы вместить миллионы, мил-лиарды человек...» Разве не эта глубоко человечная цель экспериментов профессора Сальватора является главным для нас в ромапе Беляева? Главным в паши дни, когда вполне реальный герой морских глубин — прославленный Жак Ив Кусто — публично заявляет: «Рано или поздно человечество поселится на дне моря; наш опыт — начало большого вторжения. В океане появятся города, больницы, театры... Я вижу новую расу «Гомо Акватикус» — грядущее поколение, рожденное в подводных деревнях и окончательно приспособившееся к новой окружающей среде...»

Еще одни старый роман — «Тайна его глаз» Мориса Ренара. Он появился в .переводе на русский язык в 1924 году и рассказывал о необычайной судьбе молодого француза, потерявшего на войне зрение. С корыстными (опять!) целями таинственный доктор Прозоп заменяет ему глаза аппаратами, которые улавливают электричество, излучаемое различными предметами, «как ухо ловит звук, как глаз ловит видимый свет»... Но точно так же — лишь электрический облик внешпего мира — видит и электромонтер Доббель в рассказе Беляева «Невидимый свет» (1938)! Опять заимствование? Темы — пожалуй, да. Но не сюжета!

Ренар написал добротный — по тем временам — детектив. Однако, как и у де Ла Ира, события в его романе носят сугубо частный характер, они никак не окрашены социально: и злодей Прозоп, и жертва его обитают словно бы в мире абстрактных межчеловеческих отношений.

Сюжет беляевского рассказа имеет в основе своей четкий социальный конфликт. Обретя в результате новой операции полноценное зрение, Доббель. не сумевший найти работу, через месяц-другой возвращается к своему спасителю' с просьбой... опять сделать его слепцом, видящим только движение электронов! Но поздно: «спаситель», усовершенствовав свой аппарат, уже запатентовал его. Ясновидящие слепцы никому больше не нужны, и безработному Доббелю (жертве не частного преступника, но — преступного общества! одна дорога — па улицу...

Мы могли бы найти литературные параллели и для некоторых других произведений А. Беляева. С его романом о Штириере, возмечтавшем — при

460

помощи чудесного аппарата — стать «властелином мира», можно было бы* например, сопоставить- повесть «Машина ужаса» не переводного— отечественного фантаста двадцатых годов В. Орловского. С повестью В. Орловского же «Человек,* укравший газ» могли бы мы сопоставить роман «Продавец воздуха». В пару к беляевскому «Хойти-Тойти» можно было бы подобрать еще одни роман М. Реиара— .«Новый зверь (Доктор Лери)», где взаимно пересаживались мозг человека и мозг быка... Но, оставив напоследок одно подобное сопоставление, воздержимся от всех прочих. Ведь и без того уже ясна азбучная, по-видимому, ястнна: выйти на оригинальную фантастическую идею (кстати, в беляевских книгах поистинс оригинальных сюжетов и замыслов больше чем достаточно!)— это еще не все; самое главное —как н во имя чего эта идея используется.

. И вот в этом-то главном Александр Беляев, соединивший в своем творчестве научный оптимизм и социальную глубину с органическим синтезом фантастической идеи и динамичного сюжета, безусловно, явился новатором, несомненным первопроходцем в нашей советской фантастике.

А теперь вернемся к первому рассказу Беляева.

Не так давно, в 1978 году, в «Искателе» был перепечатан рассказ немецкого фантаста качала нашего века -Карла Груннерта «Голова мистера Стай-ла>. Содержание его сводится к следующему. Появляются в популярной газете острые публицистические статьи, стилем своим заставляющее, вс помнить талантливого журналиста, погибшего незадолго до того в железнодорожной катастрофе. И выясняется: доктору Мэджишеиу удалось вернуть и. сохранить жизнь отделенной от туловища голове. Позднее Мэджишен конструирует и приспособления, с помощью хоторых «погибший» печатает новые свои статьи.,*

Что ж, и этот рассказ мог быть читая Беляевым я сохранен в памяти: он тоже печатался в старые годы в переводе на русский язык. Приплюсуем к тому популярный и в дореволюционные времена аттракцион «живая голова»: она взирала на посетителей с блюда на столике, установленном посреди помещения, а тело ее владельца ловко маскировали отражающие пол зеркала, искусно встроенные между ноэКкамн стола...

Можно, к слову сказать, вспомнить по этому поводу и рассказ малоизвестной русской писательницы В. Желиховсхой «Человек с приклеен ноя головой» (1891), в котором умелец-хирург доктор Себаллос тоже оживляв — отметим, крайне вульгарно — погибшего... Впрочем, мотив «живой головы» в русской литературе можно было бы выводить еще из «Руслана я Людмилы»: ведь именно с вею сталкивает Пушкин своего героя.

Но ясно,, что натолкнули Беляева на мысль о первом его фантастическом рассказе, переросшем впоследствии в широко известный роман, конечно же, не только и не столько литературные ассоциации, схольхо, преЖде всего, обстоятельства собственной жизни.

«Голова профессора Доуэля»,— писал он в одной из своих статей,—произведение в значительной степени автобиографическое. Болезнь уложила лепя однажды на три с .половиной года в гипсовую хровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины..тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни «головы без тела», которого я совершенно не чувствовал... Вот хогда я передумал и перечувствовал все, что может испытывать «голова без тела», .

Отсюда-то оно и идет —то жгучее впечатление достоверности происходящего, с хаким читается «Голова профессора Доуэля». Разработка этого сюжета, ставшего под пером А. Беляева неизмеримо глубже и значительней всех предшествующих литературных вариаций, явилась для . писателя своеобразным вызовом "собственной болезни, физической беспомощности, хоторую преодолевало неукротимое мужество духа.

А болезнь не ушла, побеждена она лишь временно и еще часто будет возвращаться х писателю, на долгие месяцы приковывая его х постели...

Но не тольхо физичесхие преграды вставали на его пути*

.Советская литература делала свои первые шаги, и в литературной критике нередко проявлялась резкая субъективность суждений. Находились, люди, в корне отрицавшие фантастику. «Бессмысленные мечтания» видели они .в ней, «пустое развлекатёльство»—и только. Ненаучную,, вредную маниловщину.

Те же, кто все-таки признавал за фантастикой право на существование, слишком крепхо привязывали ее к «нуждам сегодняшнего дня». В ходу была формула.' гласившая, что «советская фантастика — изображение, возможного будущего, обоснованного настоящим». Собственно, сама по себе-эта формула пс вызывала тогда особых 'возражений, но у многих критиков она превратилась в некое всемогущее заклинание, с помощью которого мечте подрезались крылья, и горизонты ее ограничивались ближайшими пятью — десятью годами. . .

«Фантастика должна только развивать фантасТи^есхие достнжепия

461

. науки* писал, например, в журнал* «Сибирские огни* критик А, Михалковский.

Я добросовестнейшим образом пролистал множество комплексов газет н журнальных подшивок двадцатых-тридцатых годов., И почти не обнаружил статей, проникнутых хоть малой долей симпатии к творчеству А. Беляева — едва ли не единственного писателя в предвоенной нашей литературе, .столь преданно и целеустремленно посвятившего себя разработке трудного жанра.

«Шила в мешке не утаишь, и в каком бы «взрослом» издательстве ни вы* шел новый роман А. Беляева, он прежде всего попадет в руки детей»,—о откровенным беспокойством начинает один из критиков рецензию на «Человека, нашедшего свое лицо»* И далее отказывает этому роману даже... в «минимуме убедительности».

Другой критик рецензию на тот же роман заканчивает снисходительным похлопыванием по влечу: мол, у .него (это у 56-летнего больного писателя, автора уже шестнадцати романов!) лучшие произведения — «впереди»...

Даже и сейчас, полвека спустя, становится до боли обидно за писателя,

К подвижническому труду которого часто с таким непониманием относились при его жизни. Но в одном критик предпоследней книги фантаста оказался прав: впереди у Беляева был «Ариэль» — действительно превосходный роман!

Эта книга — восторженный гимн человеку. Всю свою тоску и боль, всю свою жажду жизни вложил писатель в роман о юноше Ариэле, взлетевшем навстречу солнцу, свету, счастью — без крыльев, без каких .бы то ни было миниатюриых моторчиков, «без ничего»! «Всего-навсего» управляя движением молекул собственного тела...

Сегодня уже редко услышишь, чтобы кто-то, рассуждая об Ихтиандре, непременно оговаривался, что, дескать, реальное решение задачи даст не биология, а техника; не люди-амфибии, а люди, вооруженные специальными аппаратами, освоят неизведанные глубины. Техника техникой, но повстинс фантастические достижения биологов дают основание верить в возможность совсем иных решений, близких к мечте Беляева. Так, может быть, и говоря об Ариэле, мы со временем перестанем подменять великолепную беляевскую мечту о свободном парении в воздухе стыдливой оговоркой о том, что вот, «может быть, удастся снабдить человека столь совершенными крыльями, что он с их помощью овладеет искусством свободного полета...»?! Ведь мечта-то была не о крыльях, даже и самых-самых новейших, а именно о полете «без ничего»I

Большой это дар — видеть «то, что временем сокрыто». Александр Беляев в совершенстве владел этим даром. И он. не растерял его, не растратил на полпути: сберечь этот редкий дар помогла ему безграничная читательская любовь к его книгам.

Критики в один голос обвиняли «Человека-амфибию» в научной и художественной несостоятельности. А роман этот, опубликованный в 1928 году журналом «Вокруг света», в читательской анкете был признан лучшим произведением за пять лет работы журнала... В том же 1928 году он.вышел отдельной книгой. И тут же был дважды переиздан — настолько велик был спрос на эту книгу!

В печатных выступлениях доказывалась ненаучность «Головы профессора Доуэля». А юная читательница из Курска писала — пусть наивно, но очень искренне: «Прочитав такой роман, я сама решила учиться на врача, чтобы делать открытия, которых не знают профессора мира...»

И ведь уже тогда, в предвоенные годы, не только рядовые читателя восторженно отзывались о книгах Беляева. Высокий гость — знаменитый Герберт Уэллс! — говорил в 1934 году на встрече с группой ленинградских ученых и литераторов (среди них был и А. Беляев); «...я с огромным удовольствием, господин Беляев, прочитал Ваши чудесные романы «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия». О! они весьма выгодно отличаются от западных книг. Я даже немного завидую их успеху...»

К слову сказать, среди читателей Беляева был в студенческие годы и известный наш хирург В. П. Демихов. Тот самый доктор, который, словно беляевский Сальватор, подсаживал собакам вторые Головы (и они жили, эти вторые, и даже покусывали за ухо тех. к кому были «подселены»...), приживлял нм второе сердце (и одна из собак умерла лишь на тридцать третьи сутки, это-было в 1956 году — за добрый десяток лет до сенсацяопных экспериментов Кристиана Барнарда), а в 1960 году выпустил монографию «Пересадка жизненно важных органов в эксперименте», проиллюстрированную совершенно фантастическими фотографиями, на одной из которых лакали молоко две головы одной дворняги. И в том же 1960-м в лаборатории Деми* хода, набираясь опыта, ассистировал молодой еще кирург из Кейптауна Кристиан Барнард..,

  .. Такая вот прослеживается интереспая взаимосвязь. Книги фантаста, разрушая неизбежную инерцию мышления, растормаживаю* воображение — играют роль того неприметного Подчас первотолчка, каковым для самого

402

фантаста оказывались порою произведения его'коллег по жанру. И—'.свершаются удивительнейшие эксперименты', о Которых--долговдо'лго шумит охочая До сенсаций пресса.. А сами эти эксперименты, в чем-то подтвердив ‘ несбыточный, казалось бы, прогноз-" фантаста, рождают полый интерес к "его кпи-гам. обеспечивают им вторую, новую жизнь.

Своим творчеством Беляев утверждал в советской фантастике романтику научного поиска, активную гуманистическую направленность, беззаветную преданность высокой МеЧте, веру в величие человека и его- разума. Осваивая новые темы,, придавая своим произведениям остросоциальное- звучание; писатель "прокладывал дорогу новым поколениям советских фантастов.

Книги Беляева будили интерес к науке, учили добру и мужеству,'- заражала всепоглощающей жаждой познания. Это-то иэг качество и находило живейший отклик в сердцах читателей — Впрочем, почему'«находило»?

Сто лет со дня'рождения Александра Романовича Беляева исполнилось в этом году. И сорок два года — с тех пор, как его не стадо; измученный болезнью и голодом, писатель умер 6 япваря 1942 года в захваченном фашистами городе Пушкине под Ленинградом... Давно нет среди нас первопроходца советской фантастики. А книги его живут* Изданные- в миллионах экземпляров, они' и сегодня- не задерживаются на- полках библиотек, они и сегодня с нами, и сегодня находят отклик в наших сердцах.

Виталий Бугров

https://fantlab.ru/edition35464

Александра Беляева и действительно еще никто из читателей не знал. А «Голова профессора Доуэля» — был первый его роман. Впрочем, за «Доуэлем» увидели свет «Человек-амфибия», «Продавец воздуха», «Борьба в эфире», «Человек, потерявший лицо», «Властелин мира», «Остров погибших кораблей», «Последний человек из Атлантиды», «Прыжок в ничто» и многое другое...

...Семнадцать романов, десятки рассказов и повестей, киносценарии и пьесы, бесчисленное количество научно-популярных очерков рассыпал этот человек за пятнадцать лет писательского труда по страницам журналов, альманахов и газет. Миллионы экземпляров книг на многих языках мира...

А вот о жизни этого человека, как ни странно, было известно очень немного. Даже почти совсем ничего... Не было, к примеру, ни одной фотографии писателя. Даже год его рождения в статьях старых энциклопедий был разный: в одних вроде бы писатель родился в 1884 году, а в других— в 1894. Ничего себе разница — в десять лет! А жил-то писатель и работал в наше время...

И рассказывали о нем почти легенды. По одной — что писатель когда-то в юности попал в катастрофу, и теперь, скованный гипсовым корсетом, неподвижно лежит в кровати, что он может только говорить и читать, а так как у него двигаются кисти рук, то он еще и пишет, как машина. Но все, что пишет, целиком выдумывает, потому что ни в каких Флоренциях и Па-рижах (а действие его романов подчас происходит то в Италии, то во Франции) не бывал... И что роман «Голова профессора Доуэля»—это как раз автобиографическая вещь, а голова Доуэля — голова самого Беляева...

Другие рассказывали, что писатель — сам в прошлом великий, но непризнанный хирург, и что Ихтиандр, человек с жабрами акулы, живущий в море, — это один из блестящих результатов операций, которые проделывал сам Беляев...

И третьи наконец рассказывали, что Беляев — это смелый путешественйик и что «Продавец воздуха», «Последний человек из Атлантиды» и «Рассказы профессора Вагнера» — это всего лишь описания его подлинных экспедиций —в Якутию, на поиски Атлантиды и в Африку...

И только сравнительно недавно, лет двадцать назад, ученые — исследователи литературы разыскали и документы, и фотографии, и многие материалы, по которым жизнь Александра Романовича Беляева стала и понятна и известна. И самое занятное, что многое из того неправдоподобного, что рассказывали о нем, было правдой, кое-что, конечно, выдумка, но было много удивительного, что и не выдумаешь.

Скажем, путешественник. Путешествовал Беляев, и еще как! Побывал во многих городах Европы. Рим, Венеция, Берлин, Париж, Марсель, Неаполь... Поднимался на самый кратер Везувия. Африку видел, но с борта парохода, который шел Средиземным морем. И даже — а это было в 1913 году — поднимался на гидроаэроплане и летал вдоль побережья близ итальянской Вентемильи. И это в то время, когда не каждый осмеливался довериться ненадежным еще крыльям первых самолетов... И если не бывал в Якутии или не искал Атлантиду, то путешествовал по Крайнему Северу и выходил в Баренцево море на траулере и наблюдал за работой глубоководных водолазов, осматривавших неизвестный затонувший корабль...

Ну, а ученый? Доля истины была и в этом. По

38

образованию Беляев был юристом и работал одно время в смоленском суде присяжным поверенным и вел сложные и запутанные процессы. А по знаниям и увлечениям он был, можно сказать, настоящий ученый-энциклопедист, да еще и профессии разные изучил неплохо. Владел в совершенстве несколькими языками, виртуозно играл на скрипке, участвовал как актер во многих пьесах (Станиславский приглашал его в свой театр в Москву), отлично изучил фотодело, глубоко интересовался медициной и особенно хирургией, работал в Одесском угрозыске, проводил опыты вместе с известными учеными-психологами. Вот какой это был удивительный человек!

А уж научная его любознательность была безгранична. Он читал почти все специальные журналы по технике, медицине, географии, истории, этнографии, зоологии...

А гипсовый корсет, а голова профессора Доу-эля? К сожалению, и здесь была доля правды. У Беляева был туберкулез позвоночника, и временами, когда болезнь обострялась, писателю приходилось неделями лежать в постели, а при ходьбе надевать специально изготовленный гуттаперчевый корсет. Но никто и никогда не слышал, чтобы писатель жаловался на свою болезнь, чтобы он унывал или хандрил. А если ему приходилось лежать, то и это время он использовал полностью — для того, чтобы читать и для того,

чтобы писать книги.

Но зато о многом легенды и не рассказывали. Не рассказывали, к примеру, о том, с какими известными и редкими людьми своего времени Александр Беляев общался и дружил—с учеными и артистами, гипнотизерами и дрессировщиками животных, авиаторами и писателями.

Борис Житков и Владимир Дуров, Бернард Кажинский и Яков Перельман, Николай Рынин и Константин Циолковский... Переписка и разговоры с ними, споры и обмен идеями и научными проблемами — все это давало Беляеву матери-

ал и темы для новых произведений. Помните его роман «Звезда КЭЦ»? А что такое «КЭЦ»? К — Константин, Э — Эдуардович, Ц — Циолковский. Роман родился после знакомства Беляева с великим теоретиком космических путешествий. А сам роман — о завоевании космоса. Константин Эдуардович очень ценил талант Беляева, а Беляев глубоко чтил великого ученого.

Не рассказывали легенды и о подлинном патриотизме Александра Беляева. Потому что, когда фашисты захватили город Пушкин, а Беляев не успел уехать оттуда, он отказался от предложения фашистов сотрудничать в газете и предпочел умереть от голода в холодном, неотапливаемом доме... Но ни единым своим словом не работать на врага...

И еще о чем не говорили легенды, так это о том, что писатель был человеком, который умел предвидеть будущее. Ведь все его произведения — это предвидения. «Человек-амфибия» — предвидение нашего времени, когда человек освоил океан почти так же, как и землю, «Голова профессора Доуэля» — тоже по нашим понятиям уже не фантазия, ибо хирурги наших дней делают даже операции на человеческом сердце!

А о космических романах Беляева и говорить не приходится. Недаром Александра Беляева любил читать Юрий Гагарин.

Как-то решили подсчитать: сколько научных идей в книгах известных писателей-фантастов осуществилось на деле, а сколько — нет.

И получилось, что у Жюля Верна из ста неосуществленными оказалось пятнадцать. У Герберта Уэллса — десять. А у Александра Беляева— только три! Он был не просто писатель-фантаст. Он был поистине человек, который умел предвидеть будущее.

Иллюстрация к роману А. Беляева «Голова профессора Доуэля» // Костёр (Ленинград), 1984, №3 – с.38-39