Основная часть этих воспоминаний посвящена моему образованию, преподавательской деятельности и т.п.
Я взялся за этот труд для сборника к сорокалетию НГУ (1999). Редактор сборника Л.Ф. Лисс требовал от меня сокращения эпизодов, которые могли вызвать обиды и неудовольствия. Я следовал его указаниям, пока дело не дошло до эпизода с изгнанием из физико-математической школы С.И. Литерата, тут я не выдержал и отказался от публикации. Я вернулся к этой работе в 2012г., готовя связный текст к пятидесятилетию Новосибирской ФМШ, в создании которой я участвовал. Здесь я не сковываю себя рамками корректности, к которой призывали меня 15 лет назад. Я дал прочесть почти готовый текст некоторым коллегам и ученикам, их советы напомнили мне кое-что забытое ранее и позволили исправить некоторые неточности. Летом 2013 я передал то, что написал в довольно широкий оборот. В конце 2013г. я вернулся к тексту. Я добавил описание материальных условий нашей жизни, более подробное описание моих школьных лет, написал немного подробнее о студенческих годах и добавил (в соответствии с пожеланиями некоторых моих читателей) кое-что в свои размышления об образовании в нашей стране. Изменения в основной части – об НГУ и ФМШ – совсем невелики.
Я пишу о том, что видел сам, многие вещи, близкие к разбираемым темам, остались вне моего внимания. Я не обращался систематически к каким-нибудь архивам, поэтому не могу ручаться за точность дат и некоторых цифр.
Я кончаю этот текст размышлениями об образовании в нашей стране.
Раз начав, я хочу продолжить эти воспоминания, написав подробнее о своей семье, о моей научной жизни и о жизни в спортивном туризме, которым я занимаюсь почти профессионально с 1952г.
И.Гинзбург 1957 — И.Гинзбург 2007
1934-1960гг., МОСКВА, Немного о семье и о материальных вещах
Я родился 28 декабря 1934г. в Москве. Мой отец Файвель Иосифович Гинзбург, (1905-1943), родом из Белоруссии, даже немного поучился в реальном училище. Он был инженером и работал на МОГЭС. В начале войны его направили на Магнитогорский комбинат. С начала войны он писал письма-прошения Сталину с просьбой отправить его на фронт, примерно десятое его прошение было удовлетворено, весной 1943 г. он попал на фронт, чтобы вскоре (8 августа) погибнуть под г. Карачевым на Курской дуге. Моя мама Роза Юльевна Малая (1904-1991), родом с Украины, до революции была безграмотной. Окончив рабфак, она собиралась стать инженером, но по партийному призыву пошла в Академию коммунистического воспитания, и стала учительницей истории и конституции в школе.
Мама, папа
Сталинские репрессии задели нашу семью лишь немного. В 1938 г. моя тётя Маня проживала с сыном Юлием, 1926 г. рождения, в сравнительно большой комнате коммунальной квартиры (бывшей семейной квартире доходного дома). Её сосед полагал, видимо, что эта комната нужнее ему, и написал на неё донос. Её арестовали, и держали в Бутырской тюрьме 10 месяцев без допроса. Со снятием Ежова прошла кампания «против перегибов», людей, подобных моей тёте, без предъявленного обвинения, выпустили из тюрьмы, и они вернулись на свои рабочие места. Тем временем, мои родители решили взять племянника Юлия к себе в семью. За это нашей семье была назначена высылка из Москвы. Освобождение тёти Мани отменило и это решение. Ещё одна мамина старшая сестра, тётя Берта была замужем за сотрудником Ленинградского обкома (или горкома) партии. Он был арестован в 1938г., и провёл 10 лет в Норильском лагере, затем в ссылке в Норильске. Его жена и сын в 1946-47гг. умерли в ссылке в Вологде. Когда после реабилитации он явился возвращаться на партийный учёт, ему сообщили, что из партии он выбыл «за неуплату членских взносов». Узнав это, он не стал восстанавливаться в партии. Муж папиной сестры тёти Сони, Лан был известным экономистом-международником. Позднее он рассказывал, как в войну участвовал в составлении рекомендаций Сталину по послевоенному устройству Германии. В 1948г. (видимо, по еврейским делам) он был сослан в Киргизию. Жена и дочь оставались в Москве, но в кооперативной квартире, купленной ими до войны, их «уплотнили», оставив одну комнату из трёх. После возвращения из ссылки он покупал новую квартиру. Брат моего папы дядя Лазарь, писатель, автор «Старика Хоттабыча» всю жизнь боялся, он вспоминал в 1970-е годы, что в 1930г. он учился в Институте Красной Профессуры, и был приглашен на какой-то вечер. Он не пошёл туда по случайной причине, все участники этого вечера потом были расстреляны или сгинули в лагерях. Слухи о репрессиях тихо пронизывали общество. Моя партийно послушная мама призывала меня к осторожности рассказами о том, как где-то кого-то посадили за невинные анекдоты, рассказанные в парке приятелю. Уже в 70-е годы, увидев у меня фотокопию книги Джиласа «Новый класс», она, улучив момент, сожгла её.
Мы жили в бараке, предназначенном на слом в 1918г., в комнате 14м² (она считалась большой), на ул. Ульяновской (ныне Николо-Ямская). В начале тридцатых в этом бараке держал своих экспериментальных собак нейрохирург Бурденко, а в 1936г. сюда поселили и нас – сроком на 9 месяцев (мы выехали оттуда в 1957г.). Здесь жило 14 семей с уборной в одно очко и двумя умывальниками на всех. Топили с трудом добываемыми дровами. Газ пришел на кухню в начале 50-х годов (саратовский газ). Отношения между соседями были хорошими и добрыми. Вход в наш большой двор охранялся, и чужие дети попасть сюда не могли.
Я долго не обращал внимания на то, что мы – евреи. Дома говорили только по-русски, как и все вокруг. Когда родители и их родные хотели сказать что-то неподходящее, по их мнению, для детей, они переходили на идиш (впрочем, изрядно ими забытый и дополнительно русифицированный). Моих ничтожных знаний немецкого языка, начиная с 5 класса, хватало, чтобы разобрать многое из этих «секретов». Вспоминаю, как мой дед Иосиф Павлович Гинзбург примерно в 1948г. сожалел, что мы – дети – не знаем языка и обычаев своего народа, и я заплакал. В 1949г. меня повели в Еврейский театр на Малой Бронной (все ожидали его скорого закрытия). Михоэлса уже не было. Театром руководил Зускин. Давали «Блуждающие звёзды» (на идиш). Даже моих слабых знаний немецкого хватило, чтобы проникнуться печальной атмосферой спектакля. Я просто не могу посетить ни один другой театр, работающий в этом помещении. Никаких других проявлений еврейства вокруг меня я не помню, и мне это не казалось важным.
До войны работа папы считалась престижной и относительно высоко оплачиваемой. Родители, накопив денег, вступили в жилищный кооператив. Дом был построен, но родителям не понравились обои, и они задержались с въездом. Пока обои переклеивались, вышло постановление, ликвидирующее кооперативы. Те, кто уже въехал в новые квартиры (как папина сестра тётя Соня), оставались жить в них, у остальных право на новую квартиру прекращалось. Так мы и остались в бараке. Деньги, внесённые за квартиру, были возвращены. Родители распорядились этими деньгами, купив дачу — половину деревенского дома площадью 24 м2 — с довольно большим по нынешним временам участком в пос. Деденево на станции Турист Савёловской ж.д. в немыслимой тогда дали, более 50 км от Москвы. Отец затеял здесь довольно большой сад. Во время войны и после неё приусадебный участок исправно снабжал нас вишней, яблоками и сливами, картофелем и некоторыми другими овощами. Летний переезд на дачу мама воспринимала как большое счастье освобождения от тесной клетушки нашего барака. Мне и сестре Соне (1938 г. рождения) жизнь на даче тоже очень нравилась.
После гибели папы наша семья (мама, сестра Соня и я) жили на мамину учительскую зарплату (к 1947г. 600р., с конца 1947г. – 700р.) и пенсию на двух детей 340р. При моём поступлении в университет пенсия соответственно уменьшилась, с поступлением Сони выплата пенсии прекратилась. (Вдовья пенсия, если и была, к концу 1947г. отсутствовала).
Папа 1943
Я помню, что впервые после начала войны я наелся вечером 6 ноября 1948г. Приобретение для меня новой рубашки было событием, о котором вспоминали ещё пару лет (мне доставалась одежда двоюродного брата, погибшего в 1945г., затем я носил кое-что из отцовской одежды, некоторые вещи приобреталось по карточкам).
До конца 1947г. в стране действовала карточная система. Каждый «прикреплялся» к магазину, где всё отпускалось по карточкам (не всегда продукты, указанные в карточке, реально поступали в наш магазин). Наряду с этим в 1944г. были открыты (по крайней мере в Москве) «коммерческие» магазины, где ненормированные продукты продавались по ценам, в несколько раз более высоким. С нашими доходами мы и думать не могли о приобретении этих продуктов. Я посетил такой магазин (Елисеевский на Тверской) в 1944г., когда мой приехавший с фронта дядя купил мне там МОРОЖЕНОЕ. В другом таком магазине, вблизи от Курского вокзала, я пару раз покупал по 200г. сливочного масла для моей одинокой тёти Мани, работавшей в одном из министерств.
В сентябре 1947г. вышло постановление о сближении цен «коммерческих» и обычных магазинов. Для нас это было просто большое повышение цен. Хорошо помню, что цена 1кг ржаного с 1р. повысилась до 3р. 40к. По этому поводу маме и её коллегам добавили к зарплате 100р. в месяц (она стала получать около 700р.). Из этих 700р. 10 или 20 % изымались на «добровольные государственные займы» (этот дополнительный налог взимался до конца 50-х годов). Облигации этих займов в основном остались простыми бумажками (нашей семье выигрышей по облигациям не досталось). Большинство жителей нашего барака (мед. сёстры, уборщицы) имели ещё меньшие доходы.
В декабре 1947г. были отменены карточки, и прошла денежная реформа. Деньги, хранившиеся дома разменивались по курсу 1:10, а в сберкассах – 1: 3. В течение одной или двух недель действовали старые деньги и люди покупали на них всё, что продавалось без карточек, т.е. не очень нужное (потом я хорошо понимал персонажа Маяковского, закупившего при подобной реформе в 20-е годы «двенадцать гроссов барабанных палочек» — впрочем, в нашей семье, не имевшей накопленных денег, проблемы не возникло ни в 1947г, ни в 1991г.). Одновременно было объявлено и снижение цен. Упоминавшийся мною 1 кг ржаного хлеба стал стоить 3р. С тех пор 1 марта каждого года объявлялось очередное снижение цен. При последнем снижении цен 1 марта 1952г. цена 1 кг ржаного хлеба понизилась до 1р.70к. (напомню – до начала манипуляций – 1р. за кг) С тех пор цены почти на все основные продукты питания долго оставались постоянными (с точностью до деноминации рубля в 1961г.). Беда была в том, что качество этих продуктов неустанно ухудшалось, и большинство из них отсутствовало в открытой продаже, особенно в провинции; в сельских магазинах можно было видеть карамель «подушечки», да иногда крупу. В первые годы Новосибирского академгородка нас недолюбливали горожане, поскольку мы через свои столы заказов регулярно имели мясо и сливочное масло, практически отсутствовавшие в городе (постепенно положение «исправилось», у нас стало не лучше, чем в городе). В начале 1970-х мне приходилось привозить в Новосибирск из Москвы даже белый хлеб, а в конце 70-х – по рассказам моего ученика – один из участников Иркутской областной партконференции вопрошал: «До каких пор я буду привозить из Москвы мясо с клеймом Иркутского мясокомбината?»
Общий уровень зарплат в стране был невысок. Я видел это во время своих многочисленных туристских походов. В деревне это было особенно заметно. Цена ведра картошки или ведра огурцов до конца 70-х годов составляла 1р. (как до, так и после деноминации 1961г.). Для провинциальных городов, как и для нашей семьи, даже наша студенческая стипендия выглядела вполне заметными деньгами.
В 40-е годы большинство школ страны давало только неполное среднее образование (семилетка). На весь наш Молотовский район Москвы было только две мужские средние школы. В 8-10 классы поступали только желающие. Обучение там было платным (цена не очень высокая, но всё же!). Платным было и обучение в университете (кажется, 250р. за полгода). Я был освобождён от этих оплат по двум показателям сразу – как сын погибшего на фронте и как сын учительницы. В 1954г. эти оплаты и в школе и в университете были отменены, но среднее образование не стало обязательным.
На 1 курсе физфака МГУ стипендия составляла 290 р. в месяц, на более старших курсах — 300 или 310р. (в других ВУЗах стипендия была ниже, на отделениях строения вещества и радиофизики – немного выше.) Стипендия повышалась на 20 % при сдаче сессии на все «пятёрки». Стипендия, особенно повышенная, была существенной добавкой в бюджет нашей семьи. Большинство моих знакомых жило в семьях, им не требовались регулярные подработки. Я мог позволить себе занятия туризмом, поскольку в МГУ туристы-спортсмены получали дотацию, достаточную для проезда в общем вагоне (без плацкарты). Возможности профкома МГУ ограничивали радиус наших путешествий.
По окончании университета я стал инженером МНИИ-1 («ящика») с зарплатой 980р. и ежеквартальными премиями. Когда я перешёл на работу в Институт Математики Сибирского отделения, кадровик хотел сначала положить мне те же 980 р., но узнав о моих премиях, положил 1200 р. (после деноминации 1961г. – 120р.). С этими деньгами, одинокий и без особых претензий, я чувствовал себя уже среднеоплачиваемым человеком, как сказали бы сейчас «нижним слоем среднего класса». До сих пор я оцениваю своё социальное положение именно таким образом.
Школьные годы
Летом 1941г. моя мама, сестра, я и бабушка с дедушкой (по отцу) были эвакуированы из Москвы в город Верхнеуральск Челябинской области, известный с XVIII века своим каторжным централом. Мы прожили здесь до лета 1943г. (дедушка с бабушкой уехали раньше по вызову сына – писателя Лагина). Мама приехала сюда начальником эшелона, и в начале зимы много ездила по окрестностям, добывая в окрестных сёлах пропитание для детей. Уже первой зимой её должность была упразднена, и она осталась простой учительницей[1], одновременно ослабла добывательская активность оставшегося руководства. В нашем эшелоне был интернат (для детей, имевших родителей) и детский дом (для детей, потерявших родителей). За два года много детей было переведено из интернета в детский дом, некоторые умерли летом 1942г., отравившись самостоятельно добытыми ядовитыми травами из-за голодухи.
В конце 1941 г. моего папу перевели на работу в Магнитогорск, в 60км от нас, и он даже приехал к нам один раз – это была наша последняя встреча. Здесь многочисленные папины письма Сталину с просьбой о взятии в армию возымели успех, и видимо в конце зимы 1941-1942г. он, наконец, попал в армию. Он немного проучился на офицерских курсах, и был оставлен в школе преподавателем. Тут уже ему хватило одного письма Сталину, чтобы попасть на фронт. Очень скоро (летом 1943г.) он был убит. Когда стало известно о его призыве в армию, мама просила у своего начальства (сотрудника МосгорОНО) разрешения на краткосрочный отпуск за свой счёт (до Магнитогорска было всего 60 км), чтобы попрощаться с папой. Но начальство задержало мамин выезд, и она уже не застала папу, только взяла оставленные им вещи. Этой задержки хватило, чтобы на обратном пути она попала в весеннюю распутицу, и прибыла домой с опозданием на один день. То же начальство позаботилось отдать её под суд «за прогул», и она была приговорена к трудовым работам по месту службы, несколько месяцев получая пониженную зарплату (ещё в эвакуации судимость с неё была снята).
Последний папин урок я осознал значительно позднее. Согласно правилам военной цензуры, в письмах с фронта нельзя было указывать место, где воюет человек. Папа писал, что он находится в местах, связанных с рождением Ильи Муромца. Это было неточно, но мы поняли, что он находится вблизи Карачарова (на самом деле – Карачева). Воспоминание об этом позволило мне позднее понять цену «секретности». В 1957г. я пытался найти его могилу по письму сослуживца – запахана.
Я пошел в школу в 1942г (по тем временам, довольно рано). Из-за трахомы я пришел в класс только в октябре, с тех пор у меня неважно с чистописанием. Помню, что иногда приходилось писать на газетных полях (не хватало бумаги).
Летом 1943г. мы вернулись в Москву. Для этого необходимо было иметь специальный «вызов», который организовал, видимо, мой дядя Лазарь – военный корреспондент какой-то газеты. Сначала мы жили в нашем бараке, на год или два нас приютили в школе, где работала мама – рядом с МЭИ, потом опять вернулись в барак, временами мы жили у моей тёти в коммунальной квартире бывшего доходного дома в Малом Казённом переулке вблизи от Курского вокзала. За годы учёбы я сменил шесть школ, и у меня не было серьёзной школьной дружбы. Я вспоминаю только Вадима Ермакова, с которым дружил в 5 классе. Он кончил МАИ, и трудился в КБ Туполева. Представьте себе моё удивление, когда в 1964 г. в ресторане аэропорта Хабаровск (во время поездки для проведения олимпиады) ко мне подошёл человек, который назвал меня по имени и сказал, что учился со мной в 3-4 классе (т.е. в 1944-46 годах). Вспоминаю, как в конце 1944г. мне добыли билет на Новогоднюю ёлку в Колонном зале Дома Союзов (главная советская ёлка). За несколько дней до Нового года в коридоре школы проходивший мимо паренёк-второгодник из более старшего класса за что-то толкнул меня так, что я получил сотрясение мозга и сломанную ключицу. Перед Новым годом мама зеркалом проверяла, что я дышу. Выздоровление заняло около месяца. Так и не состоялся мой визит на «главную ёлку».
В 1943г. было введено раздельное обучение (мужские и женские школы), и с тех пор я всю жизнь проучился в мужской школе. На мой взгляд, раздельное обучение плохо влияло на дальнейшую жизнь людей. У меня связанные с этим комплексы исчезли только сильно после окончания университета, у некоторых моих друзей они остались на всю жизнь.
Вообще с середины войны Сталин начал восстанавливать некоторые предреволюционные формы. Летом 1943 г. в армии были введены погоны и восстановлено слово «офицер» (до того мы знали только «белых офицеров» — врагов). Летом 1944г. была введена школьная форма, в дополнение к этому были воссозданы кадетские училища – под названием «суворовские и нахимовские училища». Летом 1945г. в школах были введены золотые и серебряные медали. (Упоминаемые далее Герштейн и Щукин были среди первых, кто получил эти медали). Тогда же воинская табель о рангах была распространена на многие гражданские учреждения. Моя тетя Маня – экономист в Министерстве угольной промышленности – получила форму инженер-майора. Одели форму и многие другие чиновники (но не все – у учителей формы не было).
Война была страшным фоном нашей жизни. В 1943г. погиб на фронте мой папа, в мае 1945г. моя тётя Маня получила извещение о гибели единственного сына Юлия, мамина сестра тётя Клара с ребёнком и мужем сгинули в блокадном Ленинграде, дядя Лазарь (Лагин) служил военным корреспондентом на флоте, воевали братья Зорины (мужья маминых сестер), один из них потерял часть лобной кости, инженер по канализации и водопроводу сапёр дядя Шевель (Саул) воевал с 1941г., и в 1944г. был вызван из армии для восстановления шахт Донбасса. Как я узнал позднее, на фронте не был муж одной из маминых сестёр – дядя Владимир, он «прохлаждался» в Норильске в качестве заключённого. Погибали отцы моих одноклассников.
Всю войну мы верили в Победу, и жили её ожиданием. Я долго верил, что это было общим для всех окружающих. Лишь недавно в моей памяти всплыл один эпизод. Моя сестра Соня родилась 21 июня 1938г., и в воскресенье 22 июня 1941г. наши многочисленные родственники собрались у нас на даче, чтобы отметить праздник. Вдруг стало известно о начале войны. И тут одна из моих тёть – жена папиного брата Шевеля (Саула) – вдруг сказала примерно так: «Говорят, немцы против евреев. А нам-то за что страдать?!. » Значит, были люди, которые с первого дня войны считали реальным наше поражение. Конца разговора я не помню. Знаю лишь, что они развелись (когда?), а дядя Шевель довольно быстро оказался на фронте в сапёрных войсках (его специальность – инженер по канализации и водопроводу).
9 мая 1945г. я выбежал к ближайшей телефонной будке, чтобы радостно позвонить моей тёте об окончании войны. Вечером мы собрались отправиться в центр на действительно стихийную демонстрацию радости. Перед выездом моя мама и её сестра тётя Маня, только что потерявшая сына, сели друг против друга и долго ревели. Это зрелище надолго осталось для меня вторым символом войны и Победы.
В этой связи у меня есть два замечания. Уже в конце войны я – мальчишка – понял, что идёт чуть ли не сознательная девальвация боевых наград. До войны достаточно было сказать – орденоносец. Сейчас веера наград повисли на груди начальников и тыловиков (а позднее я узнал, что людям на фронте награды не очень доставались). Сюда же добавлялись раздаваемые пачками «медали за оборону…» Мне было обидно, что оценка настоящего геройства теряется. Второе замечание касается модных сейчас георгиевских ленточек, вывешиваемых в память Победы. Изобретатели этого знака должны были бы знать, что в 1945г. за такую ленточку могли и срок дать.
Моя мама была красивая женщина. В 1948г. к ней сватался один демобилизованный еврей (не помню имени), приглашая поехать с ним в создающееся государство Израиль. Мама отказалась, видимо, к счастью – как я узнал значительно позже, большинство таких добровольцев было отправлено в лагеря.
В 1944-46гг. мама отправляла меня на лето (на месяц) в пионерские лагеря, чтобы подкормить. Первый из этих лагерей был где-то в Щукине (ныне – почти центр Москвы). Где были другие, не помню. Мне очень не нравилась жизнь в этих лагерях (отряды формировались по классу обучения, а я был моложе и слабее большинства моих одноклассников, и не проходил школу дворовых компаний и драк из-за уединённости нашего двора). Я был счастлив, когда эти поездки прекратились.
В начале 1947 г. сестра мамы тётя Рахиль (вместе с мамой их было семь сестёр) решила, что в складывающейся тяжёлой обстановке (борьба с космополитами и т.п.) еврейский мальчик должен иметь специальность, и мне надо учиться играть на скрипке (точнее, на альте). Хотя у меня было обнаружено полное отсутствие слуха, я исправно пилил свой инструмент, испуская поистине душераздирающие звуки. Когда это происходило у моей тёти Мани, ко мне прибегал и подстраивал инструмент тот самый сосед, по чьему доносу когда-то эту тётю посадили.
Однажды я встретил своего бывшего одноклассника, и он поведал, что перескочил через класс. Я решил сделать то же самое, и начал заниматься. Мама с трудом добилась для меня права сдать экстерном программу 6 класса, и в семье меня освободили от обучения альту ради не менее важной возможности. В конце августа 1947г. я сдал экзамены за 6 класс, получив 3 за изложение (при подготовке я почти ничего не писал на бумаге, и допускал просто комичные описки) и 5 по многим другим предметам.
Уже в сентябре в 7 классе я получил урок того, что значит методика. На уроке по геометрии (её-то я знал) я был вызван к доске, и не мог путно ответить. Я полностью не владел математическим языком. Я говорил что-то в роде: «проведём линию из А в В». Двойка была вполне заслуженной. Я быстро преодолел этот недостаток языка, в будущем этот урок служил мне важным ориентиром.
В 7 классе моей 479 школы-семилетки изучался французский язык, а в пятом классе я учил немецкий. Менее чем через год я всё равно должен был переходить в другую – среднюю – школу. Поэтому было договорено о моём переводе в 401 школу. Тем временем, мама сумела добыть для меня (по состоянию здоровья) путёвку в знаменитый пионерлагерь «Артек» на ноябрь – декабрь 1947г. Этот сезон не пользовался особым спросом – холодно, иногда замерзали ручьи, но было интересно. В старшем отряде нас было несколько семиклассников – из Москвы, из Воронежа, … Чтобы мы не очень отстали от своих школ, нас 4 часа в день учили по школьной программе. Уровень этого обучения был не высок. Тут я впервые узнал, сколь низка может быть культура учителя. Мы изучали стихотворение Некрасова «размышления у парадного подъезда». Там есть строчка «развязали кошли пилигримы». Учительница всерьёз убеждала нас, что «пилигримы» это – обозначение типа кошлей. Мы со Львом Соловьёвым (с которым я позднее учился в МГУ) пытались объяснить ей, что значит это слово, но успеха не имели.
До войны мои родители собрали неплохую библиотеку. Я с большим интересом читал книгу о географических открытиях от древности до наших дней «Как открывали Земной шар» (автора не помню), книгу «Артиллерия», замечательные «Мифы древней Греции» Куна, многие исторические книги, среди которых помню восьмитомную «Историю XIX века» Лависса и Рамбо, довольно скучную «Историю инквизиции», некоторые литографированные тексты по российской истории. Я жадно пользовался школьными библиотеками и у себя в школе и в маминой школе. Я прочел книги Брэма, книгу «Охотники за микробами» Поля де Крюи (Крайва). Разумеется, я читал «Два капитана» Каверина, «Белеет парус одинокий» Катаева и «Кондуит и Швамбрания» Кассиля, Жюля Верна, Майн Рида, Дюма, Стивенсона, Мате Залка (генерала Лукач). Марка Твена. Во 2-м или 3-м классе я впервые прочёл Пушкина. Чуть позднее (но, к счастью, раньше, чем полагалось по школьной программе) я читал Лермонтова, Гоголя, «Войну и мир» Толстого.
Мои воспоминания о школьном образовании в общем неплохи. Полезным оказался курс «естествознание», в 3, 4 или 5 классе, где нам рассказали о компасе и магнитных полюсах Земли, о Солнечной системе, о наклоне земной оси к плоскости эклиптики – о происхождении смены зимы и лета и т.п.
Курс математики был хорошо разработан методистами дореволюционной поры. Вспоминаю два явных пережитка. 1) От сшивки начальной и неполной средней школы в курсе арифметики остался год бессмысленного обучения решению «задач с вопросами» (он легко заменяется составлением и решением уравнений). 2) Раздел «применение алгебры к геометрии» — построение геометрических фигур, представляемых формулами, с помощью циркуля и линейки — выглядел анахронизмом уже и для тогдашних школьников. Учителя владели этой программой, и неплохо учили детей. Последующая реформа математического обучения не учитывала необходимости переучивания учителей и идеалистически рассматривала последующую практическую жизнь как не требующую серьёзных вычислений.
Курс русского языка и литературы объединял достижения и формализм дореволюционной педагогики с идейно-советским безумием 20-х- 30-х годов. Как я могу судить, серьёзные методы повышения грамотности не найдены до сих пор. Если ребёнок не имеет «врождённой» грамотности, принесённой из дома или из чтения книг, школа лишь немного способна улучшить его правописание. Упор на проверку вместо обучения, привёл к тому, что дети писали диктанты, изложения, сочинения, но так и не обучались писать «размышления» и деловые бумаги. Подбор изучаемых произведений в курсе литературы был совсем неплох. Большинство из них я читал заранее (за год или два), и это освобождало мои впечатления от омерзения, вызываемого изучением литературоведческих «образов» и других мёртвых схем. Я полюбил Пушкина, Лермонтова и Маяковского (раннего), Гоголя, Толстого и Салтыкова-Щедрина (к счастью мы изучали не любимую мной «Историю одного города», а довольно скучных «Господ Головлёвых»[2]). Я регулярно вспоминаю не устаревающие строки из «обращения к читателю» Истории одного города, где даётся мотивировка к написанию его истории сравнением с историей Рима. «Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас – кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники». Я довольно рано ощутил родство раннего Маяковского с Лермонтовым – в их сильно развитом комплексе юношеской неполноценности. К Чехову в школе я остался равнодушен, а Горький так и не вызвал у меня никакого интереса. Достоевский, Блок, поэзия серебряного века остались совершенно неизвестными нам.
Пастернака я узнал и полюбил уже во время учёбы в МГУ. В мой круг чтения входили некоторые советские писатели (большинство которых я благополучно забыл), Бальзак, Мопассан, Шекспир, Киплинг, Гюго, Я.Гашек, Гейне, Гёте, … Всё это создавало у меня общекультурную картину мира.
Курс географии был тоже достаточно интересным и поучительным. В моё познание мира существенный вклад внесла упоминавшаяся книга «Как открывали земной шар», столицы многих государств я узнал благодаря коллекционированию марок. К экзамену за 6 класс я готовился по учебнику издания, наверно 1941г. Во вложенной карте на месте Польши было написано «ЗОНА ГОСУДАРСТВЕННЫХ ИНТЕРЕСОВ ГЕРМАНИИ». Из этого же учебника я узнал, что Куйбышевскую ГЭС начали строить до войны (позднее я узнал, что построенную частично насыпь плотины размывали в 1942г., опасаясь прихода немцев). Оттуда же я понял, что возводимые в те годы Куйбышевская и Сталинградская ГЭС получились из одного предвоенного проекта (их суммарная мощность та же, что и у предвоенного проекта Куйбышевской ГЭС).
Схема курса истории была, видимо, неплохой. Но благодаря маме, я обращал внимание на происходившее изменение оценок и ценностей. (До 1948г. Шамиль был героем национально-освободительной борьбы, за труд с такой оценкой дали Сталинскую премию, на следующий год премию отобрали, Шамиль стал агентом англичан. Мама горевала, что рассказывая о сталинской политике равноправия до 1948г. она поминала образцом женского равноправия академика Штерн, а после 1948г. упоминать её стало нельзя.) Мировую историю я знал по книгам из нашей домашней библиотеки. Современная история излагалась по калькам «Краткого курса истории ВКП(б)». С середины 50-х годов у нас стали издаваться военные мемуары и книги по истории войны. Я жадно поглощал их, помню потрясение, которое я испытал, читая «Историю 2 мировой войны» Типпельскирха, из которой я понял, что все наши победы достигались только за счет многократного превосходства в живой силе.
Из серьёзных биологических курсов нам остались только описательные «Ботаника», «Зоология», «Анатомия и физиология». После Лысенковской сессии ВАСХНИЛ обобщающий курс «основ дарвинизма» стал собранием рассказов об яровизации и других агроприёмах, об отсутствии внутривидовой борьбы, а тем временем в стране сажали лесополосы, используя квадратно-гнездовой метод посева. Уже в начале 1960-х годов, более или менее представляя основы генетики, я прочитал в какой-то центральной газете статью Т.Д. Лысенко, где он говоря о «наследовании приобретённых признаков», иллюстрировал это «экспериментом», в котором жирность молока коров подымалась, когда их поили отходами с шоколадной фабрики.
Курс химии казался мне не очень интересным, хотя и заинтересовал немало моих одноклассников. Я запомнил из него иерархию химических активностей, запомнил, что BaSO4 – единственная нерастворимая соль серной кислоты (и сейчас понимаю, что со мной делают, когда предлагают «выпить барий» при рентгене желудка). И только уже в Новосибирске, преподавая квантовую механику, я обнаружил, что основные сведения о строении атома, о принципе Паули и т.п. студенты приносят из школьного курса химии.
С курсом физики в школах страны дело обстояло неважно. До революции физики в России почти не было, и хорошей традиции преподавания тоже не было. В значительной части советская физическая наука возникла как «дочка» немецкой и английской с принятием немецкой традиции преподавания. Возникновение и бурное развитие физической науки в стране сопровождалось (особенно после войны) изъятием почти всех достойных людей в промышленные НИИ с соответствующим оголением школ. Поэтому хорошее школьное обучение по физике было скорее исключением, чем правилом, средний школьный учитель по физике в хорошем случае добросовестно изучал предмет по (не очень хорошему) стандартному учебнику, сохранявшему следы идеологизации из «Материализма и эмпириокритицизма» Ленина. К концу моих школьных лет появился «Элементарный учебник физики» Ландсберга, полезный для самостоятельного обучения, но не подкреплённый набором задач и предложениями по самостоятельному эксперименту в школах.
В 1948-51гг. (7-10 классы) я учился в 401 школе Москвы в Верхних Сыромятниках, на берегу р. Яузы. Из учителей с нежностью вспоминаю математика Александра Марковича Бабада (попавшего в школу из МВТУ во время кампании против космополитизма). Зная о моих занятиях в математическом кружке МГУ, он давал мне свободу и полезные указания. Он умер через 2 года после нашего выпуска. Помимо моих кружковых занятий математикой, я увлёкся устным счётом, мне любопытны были разные признаки делимости, разложение на простые множители и т.п. Полученный при этом опыт оказался очень ценным в моей жизни. Для меня выкладки в прослушиваемых лекциях и докладах никогда не составляли трудности, а громоздкие вычисления и численные оценки в моих работах делались без особого труда.
Замечательная учительница литературы Екатерина Тимофеевна Костенко умерла от рака горла вскоре после нашего окончания школы. Говорили, что в войну она была в подполье в Воронеже. Эта маленькая женщина начала работу с нами с грубой педагогической ошибки — на первом уроке в 8 классе она объявила: «Я – стреляный воробей», вызвав естественную реакцию учеников. Но очень скоро завоевала любовь и уважение класса. Она любила литературу, и пыталась заразить нас этой любовью, иногда это у неё получалось. Теперь я понимаю, как она защищала нас. К 70-летию Сталина в 1949г., мы должны были написать домашние сочинения на свободную тему, связанную с именем юбиляра. Полагая, что мы всё же занимаемся литературой, я изобрел тему "Сталин в гражданской войне в литературе". Я не нашел в художественной литературе о гражданской войне упоминаний о Сталине, помимо повести А.Толстого "Хлеб" и нескольких строк в романе Федина "Первые радости". Я был счастлив, найдя в диване у тёти книгу Барбюса "Сталин", цитаты из неё составили существенную часть моего сочинения. Много лет спустя я узнал, что книга была запрещена. Е.Т. не выпустила информацию о моём «подвиге» наружу, и это очень много. Другие учителя были не столь замечательны, хотя люди были все неплохие. Я вышел из школы с не очень глубоким пониманием физики. В дальнейшем (в Москве и в Новосибирске) я обнаружил, что вообще подавляющее большинство школьных учителей физики не знает и не понимает предмета. На их фоне наш учитель физики Александр Николаевич Склянкин выглядит довольно хорошо, он владел набором приёмов из учебника, но не видел в физике инструмента познания природы. Мне приятно вспоминать классного руководителя географа Берту Львовну Диденко. Директор А.М. Шапиро много сделал для того, чтобы мы учились спокойно, он не поднимал внешнего шума даже после очень жестоких каверз (однажды ему вылили на голову из окна помойное ведро с водой). В этой школе у меня уже появились настоящие друзья — Валерий Рапопорт, Саша Серебряный, Володя Жаров. Типичный гуманитарий Рапопорт поступил в МИЭИ, я потерял его следы. Химик Саша Серебряный 20 лет назад работал в Ин-те химфизики АН. Володя Жаров купился на обещание вербовщика из Бронетанковой Академии, обещавшего слушателям чин майора по окончании (он стал майором лишь много лет спустя). Куда его завела армейская судьба, я не знаю.
Мы читали много популярных книг по физике и математике. Вспоминаю книги Перельмана «Занимательная физика» (довольно легковесные для меня), очень содержательную «Занимательную механику» Кирпичёва, книгу «Волшебный двурог» о происхождении интегрального исчисления, написанную Бобровым, который, как я узнал позднее, в десятые-двадцатые годы был видным футуристом. Мы читали книги о строении атома и атомного ядра, среди них помню книгу Корсунского «Атомное ядро», мы с жадностью слушали популярные лекции в Политехническом музее. Из них мы узнали о том, что такое атомная бомба. Со жгучим интересом читал я у знакомых вышедший в 1945г. в США и перепечатанный у нас в переводе не очень большим тиражом доклад Смита, в котором описывались варианты устройства атомной бомбы и технологий – разумеется, без указания цифр и сделанного выбора. Тогда я и понял, что основной секрет бомбы был раскрыт в 1945г. – она взорвалась. Остальное – предмет технологической работы. Помню, как в1951г. в Политехническом музее Д.Д. Иваненко объяснил нам, что скрывается за термином «водородная бомба», и тут же доказал, что такую бомбу нельзя осуществить (ибо взорвутся все океаны). Разумеется, я читал и простые книги по математике. Основы анализа я впервые постиг (с грубыми пробелами в понимании) в 9 классе по ВТУзовскому учебнику.
В моей библиотеке до сих пор стоят полученные в качестве премий на олимпиадах и прочитанные с большим интересом книги «Что такое математика» Р.Куранта и Г.Роббинса, «Основания геометрии» Д. Гильберта, «Числа и фигуры» Радемахера и Теплица.
Кружки в МГУ
В 1948-1951гг. я участвовал в работе одного из математических кружков в Московском университете (на Моховой). Наш кружок вели студенты-выпускники Коля Ченцов (работал в Институте Прикладной Математики РАН) и (в 1948-50гг.) Серёжа Годунов (ныне академик, Институт Математики Сибирского отделения РАН — ИМ СО РАН); в самом начале в руководстве принимала участие Никита Введенская. Ядро нашего кружка составляли Игорь Аршон, Юра Брускин, Миша Борщевский, Сергей Генкин и я. Иногда у нас появлялся Скифф Соколов, имена двух девочек я не помню.
В параллельных кружках занимались Толя Савин (позднее работавший в МФТИ один из организаторов всесоюзных олимпиад), Миша Богородский, Вадим Леммлейн, Лев Нисневич, мы общались немного с кружковцами предыдущего года выпуска Колей Константиновым (известным ныне как организатор математических олимпиад и конкурсов), Бобом (Робертом) Минлосом и др.
Мы жили этими кружками. Уроки доброжелательного, ответственного и квалифицированного преподавания, которые дали нам наши руководители, стали ориентиром в нашей дальнейшей преподавательской работе. Выходя с заседаний, мы продолжали обсуждения. До середины 60-х годов на штукатурке одного из домов на Маросейке сохранялся процарапанный чертёж теоремы о трансверсалях (Менелая), которую мне растолковывал Саша Шнеерсон – я уже забыл её содержание.
Подростки обычно довольно жестоки и бескомпромиссны. Участник нашего кружка Саша Шнеерсон активно участвовал в его жизни. Однажды он сообщил, что сменил фамилию, стал Поляновым. Мы, не сговариваясь, уменьшили общение с ним, скоро он исчез из нашей окрестности. Разумеется, мы не имели никаких ограничений на общение с Соколовым, Савиным, Богородским.
Однажды во время заседания кружка в Москве погас свет. Свет горел только в Кремле. На улицах было не очень темно, и мы с Ченцовым пошли бродить по улицам, определяя направление движения на каждом перекрёстке с помощью жребия – бросанием пары монет. Часа через полтора мы вышли к исходной точке – зданию МГУ, и тут включилось электричество. Мы радостно вошли в здание, и закончили занятие кружка. (Этот эпизод я обычно вспоминаю в лекции про Броуновское движение и случайные процессы как иллюстрацию к задаче о случайных блужданиях на плоскости.)
В другой раз мы побились об заклад с Ченцовым, что докажем теорему Ферма. Он поставил на кон свой плащ, видимо, единственную осеннюю уличную одежду. После того как пари было заключено, Аршон сказал одно слово – МАЛУЮ (почти тривиальное утверждение: если p – простое число и а – целое число, не делящееся на p, то ap-1 – 1 делится на p). Коля попросил отсрочки исполнения пари. Мы милостиво разрешили ему заменить плащ мороженым каждому участнику кружка.
Общение внутри кружка давало нам и гуманитарное развитие. Мы нередко обсуждали отдельные произведения художественной классики, и не только изучавшиеся в школе. Помню, как Аршон открыл нам глаза на изысканность одного из рассказов Чехова. Борщевский рассказывал некоторые эпизоды из жизни дореволюционной гимназии (по рассказам своего дяди). Тот же Аршон, живший на Масловке, рассказывал нам о «Чёрной кошке» и о том, как она была уничтожена с помощью фронтовиков (эпизод, ныне приписываемый Жукову в Одессе).
Кружок по физике на физфаке МГУ был только один, я посещал его изредка. Кружок вели студенты-выпускники физфака Мика Бонгард и Миша Смирнов, впоследствии – известные биофизики. Бонгард оставил заметный след в интеллектуальной жизни Академгородка, куда он приезжал на конференции «молодых учёных» в начале 60-х годов. В работе кружка активное участие принимали Игорь Бекаревич, о котором я пишу ниже, Миша Мачинский (не рискнул поступать в МГУ, поступил в МЭИ), Владик Зернов и Люся Новикова (о них – ниже), Лёша Родовский (не рискнул поступать в МГУ, кончил МИИТ, позднее стал одним из моих близких друзей), Инна Воробьёва (поступила на ФТФ МГУ, преобразовавшийся затем в МФТИ).
В 10 классе в нашей школе её выпускник 1946г., студент физфака Сёма Герштейн (ныне академик) организовал физический кружок. У нас не сложилась критическая масса заинтересованных участников, и кружок тихо умер.
Олимпиады моей юности
Немного расскажу об истории школьных олимпиад. Первая математическая олимпиада была организована в Ленинграде в 1934г. Как мне кажется, изобретателем термина, а может быть и идеи олимпиад, был Борис Николаевич Делоне – не только хороший математик, но и один из основоположников советского альпинизма – отсюда и спортивный термин (на Алтае, в массиве Белухи, есть пик Делоне и перевал его имени).
При обсуждении этого текста Ю.М. Брук рассказал мне, что в середине 60-х годов он (тогда студент 3 или 4 курса) летел по олимпиадным делам в Новосибирск. Его соседом в самолёте был невысокий пожилой человек. Они разговорились, Юлик рассказал про олимпиады, а его сосед заявил: Это я придумал, так же, как и альпинистские лагеря. Это был Б.Н. Делоне. Мне приятно, что моя догадка о происхождении термина подтвердилась.
В 1935г. была проведена Московская математическая олимпиада. В 1938г. прошла первая Московская физическая олимпиада. С тех пор они идут ежегодно, с перерывом на военные 1942-1944 годы. После войны организовались химические олимпиады. Я застал уже устоявшуюся систему, которая кажется мне очень разумной.
Математические олимпиады проходили в два тура, в физических и химических олимпиадах добавлялся третий, экспериментальный тур. Первый тур был отборочным и на распределение премий не влиял.
В 8 и 10 классах, я получал вторые премии на математических олимпиадах. В 9 классе по математике и в 9-10 классах по физике я получал поощрительные грамоты, в 10 классе получил вторую премию по химии. Поэтому я и позволяю себе высказываться обо всех этих олимпиадах.
Задачи математических и физических олимпиад составлялись компетентными и остроумными людьми, они были оригинальными и казались интересными школьникам. Для решения задач математической олимпиады не требовалось специальных знаний, допускались и лакуны в школьном курсе, необходимо было проникнуться неким «духом математики». Пару задач этих олимпиад я помню до сих пор. В 1950г. мы получили задачу с подвохом. Можно ли осуществить такое устройство: и далее описывалась логарифмическая линейка. Все участники нашего кружка независимо ответили – нет, ведь на нуль делить нельзя. Мне очень понравилась одна из задач второго тура 1951г. Пусть есть сто целых чисел. Доказать, что найдётся такая группа этих чисел (может быть, все), что их сумма делится на 100. (Просматривая книгу Г.А, Гальперина и К.А. Толпыго «Московские математические олимпиады» М. «Просвещение» 1986г., я удивился, не обнаружил этих задач.)
Для решения задач физической олимпиады помимо «физического чутья» надо было осознавать школьный курс, не допуская серьезных лакун. При общем более низком уровне школьного физического образования по сравнению с математическим это ограничивало круг активных участников.
Проверка решений и ранжирование победителей не вызывали нареканий. Две идеи кажутся важными.
1) Мы не ищем абсолютного чемпиона, у нас нет первого, второго и т.д. места, мы определяем группы лидеров, которые получают первую, вторую и т.д. премию, число этих премий заранее не ограничено.
2) Победитель не обязан решить все задачи. Так, на математической олимпиаде 1951г. первую премию получили девятиклассник Саша Венцель, решивший всего одну задачу из 6 (которую никто больше не решил) и десятиклассник Аршон, решивший остальные 5 задач. Четыре вторые премии среди десятиклассников получили только участники нашего кружка Борщевский, Генкин, Соколов и я, Брускин и Богородский получили третьи премии, этих премий было больше, чем участников нашего кружка. Третьи премии получили, в частности, участник другого кружка Толя Савин. На физической олимпиаде 1951 г. первые премии получили Игорь Бекаревич и Миша Мачинский.
Помимо грамот, победители получали призы – солидные стопки книг по математике (думаю, более десятка). Нести эту стопку домой было очень приятно и достаточно тяжело (по моему пути домой длиной 3-4 км разумного транспорта не существовало).
На наш взгляд химики не нашли идей олимпиадных «изюминок», их задачи идейно не отличались от школьных и не вызывали особого интереса у школьников, мелкие погрешности иногда становились определяющими при ранжировании победителей.
Поступление в МГУ
В те годы существовало правило, что выпускники школы с медалями поступают «вне конкурса» — по результатам собеседования, которое проходит до начала вступительных экзаменов в августе. Количество заявлений медалистов на физфак примерно втрое превышало число мест, поэтому собеседование было существенным барьером на пути поступления. На нашем курсе число медалистов было наверно 70-80%. Я, как и большинство моих приятелей, был медалистом, и мне предстояло собеседование. (Забавно заметить, что при прохождении общего физического практикума мы обнаружили, что плотность золотой медали составляет всего 5,5, т.е. медали делались даже не из бронзы.)
Оказалось, что нужно получать специальное разрешение на поступление, поскольку мне ещё не исполнилось 17 лет. Пришлось обращаться в министерство, и получать разрешение от министра. Поэтому я едва успел сдать документы, чтобы успеть на собеседование.
Хотя олимпиады были придуманы для привлечения в студенты лучших выпускников школ, приём на физфак и мехмат МГУ осуществлялся явно не теми людьми, которые организовывали олимпиады. Из нашего математического кружка, из 6 победителей олимпиады, ни один человек не был принят на мехмат МГУ[3], на физфак поступили С.Соколов, М.Богородский и я. Работал «еврейский барьер». Я до сих пор не могу понять, как я был принят на физфак. Я не был блестяще подготовлен по физике, твердая школьная 5, не больше. На собеседовании передо мной поставили задачу в такой постановке, в которой ее вряд ли решил бы хоть один абитуриент (я использую в этом утверждении свой многолетний опыт приёмных экзаменов в НГУ); в итоге я получил оценку «можно принять» (я увидел своё личное дело в 1956г.) – эквивалент 4 (конкурс был – несколько медалистов на место). Единственная неубедительная гипотеза – «процентная норма» была жесткой с обеих сторон, а я, показав себя не слишком сильным абитуриентом, казался не опасным конкурентом.
Игорь Аршон и Вадим Леммлейн поступили в пединститут, где-то на 4 курсе они предложили аксиоматизировать диамат. Их тут же отправили в армию (время было уже вегетарианское -1955г.). В конце концов оба стали математиками – Леммлейн- доктором, Аршон — кандидатом наук, связь с ними я потерял. Сергей Генкин учился в другом пединституте (в Москве их было 3), он стал одним из известных диссидентов 60-70-х годов. Юра Брускин поступил в нефтяной институт, о его судьбе я ничего не знаю. Льва Нисневича взяли на вечернее отделение мехмата. Миша Мачинский даже не пытался поступать в МГУ, он поступил в МЭИ. После 2 курса я о нём ничего не слышал. Миша Борщевский после попытки поступления на мехмат подал документы на инженерно-физический факультет Механического института (факультет вскоре преобразовался в МИФИ), и – кажется – был лучшим из абитуриентов по результатам собеседования. Его приняли только на механико-технологический факультет, который он и кончил. Через несколько лет (поработав на заводе) он попал в Морской НИИ -1 в Москве, где за несколько лет до того работал и я. Там он занялся задачами типа исследования операций, где получил очень интересные результаты (за 2-3 года до него я немного поработал в этой области, поэтому могу оценивать результат). Потом бурная жизнь мотала его по стране, и в 1980г. я встретил его в Иркутске. Последние наши встречи были в Хайфе. Я остаюсь при мнении, что Миша – очень неординарный человек, и в отсутствие искусственных препятствий, он мог бы стать крупным математиком.
Для моих однокашников Бекаревича (белоруса), Соколова и Богородского этих препятствий не было, они учились на физфаке МГУ.
В советское время «еврейский барьер» выключался, по-видимому, лишь в эпоху самой сильной «оттепели», в районе 1955-56гг. (именно так я могу объяснить поступление на физфак моей сестры Сони, не имевшей хорошей специальной подготовки в школьные годы).
Наш математический кружок виртуально продолжился в 1951-52 учебном году, когда мы учились на первых курсах разных ВУЗов. По рекомендации Коли Константинова мы участвовали в работе замечательного семинара А. Кронрода и Г. Ландиса по теории функций действительной переменной на мехмате. Здесь нам дали ещё один урок методов преподавания, слушатели иногда должны были выдумывать даже определения. Мы составляли небольшую долю участников семинара (остальные были студенты мехмата), но явно образовывали лидирующую группу – школа Ченцова работала хорошо. Среди прочих участников семинара мне запомнился почему-то Витушкин, который был чуть старше нас. В дальнейшем мы потеряли связь с мехматом.
Физфак МГУ, кружок для школьников Москвы
Весной 1951г. Борщевский познакомил меня с Игорем Бекаревичем. Мы с Игорем решили вместе поступать на физфак. Помню долгие прогулки по улицам Москвы, когда мы «принюхивались» друг к другу, и вдруг осознали, что стали друзьями. Он стал первым воспитателем моего вкуса в физике.
И.Л. Бекаревич, 1955
Наши учителя в кружках учили нас, что «долги надо отдавать», и 17 сентября 1951г. мы – четверо первокурсников (Игорь, Владик Зернов, Люся Новикова и я)[4] — стояли в Большой Физической аудитории старого здания, рассчитанной на 300 человек и заполненной 400-500 восьмиклассниками. Так начался физический кружок (где к весне 1954г. осталось около 30 постоянных участников), который мы вели три года. Наши ученики успешно выступали на олимпиадах, многие стали серьёзными учёными, мы встречаемся до сих пор[5]. Те из них, кто поступил в МГУ, приняли от нас эстафету, и вели физический кружок для школьников следующего поколения.
Здесь – под влиянием Игоря и Владика — я получил свой первый опыт преподавания и интерес к разным областям физики, в частности, получил вкус к придумыванию задач.
Руководство факультета поддерживало работу кружков и доверяло нам, не докучая мелочной опекой. Для нас была открыта по вечерам Большая Физическая аудитория – БФА. В ней обычно дежурил очень высококвалифицированный лаборант-демонстратор Валентин Семёнович (фамилии не помню). Мы могли показывать школьникам почти любые эксперименты, выбирая модификации после консультации с Валентином Семёновичем. Нередко демонстрации показывал именно он. Сдерживая себя, он выражал своё возмущение неприличным словом ПОЛУ-ЭТИЛЕН.
Физфак МГУ
Первые два курса мы учились в старом здании МГУ на Моховой ул. Путного транспорта от моего дома до Моховой не было, и я стал ходить на занятия пешком. Выходя по Ульяновской (Николо-Ямской) ул., я пересекал Яузу и выходил на набережную Москвы-реки у Устьинского моста. По набережной я шёл к Кремлю мимо Артиллерийской Академии и затем мимо стены Китай-города (однажды я узнал, что вчера участок этой стены обвалился, вскоре её остатки разобрали). Далее я поднимался по Васильевскому спуску на Красную площадь, шел мимо не работавшего тогда ГУМа, проходил мимо гостиницы «Москва» — фойе метро Охотный ряд, пересекал улицу Горького (Тверскую) и мимо американского посольства и Геологоразведочного института заходил во двор, где и стояло здание факультета, построенное под руководством Столетова (ныне ИРЭ РАН). Помещений катастрофически не хватало, и нередко в расписании можно было прочесть: место занятий — КБФ или КМФ (коридор Большой физической или Малой физической аудиторий). Некоторые занятия проходили в других зданиях на Моховой. Дважды в неделю занятия проходили в филиале – в школьном здании рядом с клубом им. Русакова в Сокольниках.
Поступая в МГУ, мы не понимали, что после разгрома школы Л.И. Мандельштама несколько лет назад (при начале не закончившегося процесса «лысенкования» физики) на физфаке МГУ осталось мало настоящих учёных. Многие курсы были архаичны, нередко они излагались на низком уровне. Единственный достойный учебник по механике того времени – курс С.Э. Хайкина — был фактически запрещён. Важнейший для ряда преподавателей вопрос преподававшегося общего курса механики (I курс) был: «Реальны или фиктивны силы инерции?». На экзамене по механике на 1 курсе я дал ответ, не удовлетворивший экзаменатора, и получил 4. Я так и не знаю, что считалось правильным. (Недавно я узнал, что этот бессмысленный вопрос до сих пор дискутируется в кругах преподавателей некоторых ВУЗов.)
Большинство моих однокурсников имело вполне приличный уровень подготовки. К сожалению, у очень многих не было хороших навыков устного счёта, и им нелегко было следить за выкладками на лекциях и семинарах. Это стало дополнительным источником дифференциации по уровню образования.
На первом курсе я довольно быстро понял, что читаемый нам курс общей физики малоинтересен, но у нас не было сомнений в квалификации лектора — В.И. Ивероновой. Нам нравился общий курс физики электромагнитных явлений, читавшийся С.Г. Калашниковым. Только познакомившись с соответствующим курсом Г.И. Будкера в Новосибирском университете, я понял, что читавшийся нам курс устарел, отвечая на вопросы, которые казались трудными за 20-30 лет до нас. Насколько я знаю, курс, изучаемый в МГУ, не очень изменился и поныне. Большой курс термодинамики (Семенченко) потребовал от меня просто повторного изучения в Новосибирске. Годовой курс механики на 2-3-м курсах нам начал читать А.М. Лаврентьев (отец основателя Сибирского отделения АН), умерший в середине курса. Первая часть этого курса традиционно содержала статику и т.п. разделы старинных курсов, которые ничего не добавляли к тому, что мы узнали (скорее самостоятельно) на первом курсе. Во второй части этого курса изучалась аналитическая механика в духе курса Л.Д. Ландау, это близко к тому, что изучается в НГУ. Приятно было слушать курс квантовой механики в изложении И.Е. Тамма и его же Введение в квантовую теорию поля. Настоящим праздником был спецкурс только что появившегося в 1954г. на факультете Л.Д .Ландау о симметрии и законах сохранения.
Математические и общие теоретические курсы были достаточно солидными. Мне довольно быстро наскучил (из-за моей предшествующей математической подготовки), по-видимому хороший курс анализа и аналитической геометрии на I курсе (Н.В. Ефимов). Я с сожалением вспоминаю, что практически проигнорировал курс С.В. Фомина. Курс уравнений математической физики (А.Н. Тихонов) для меня лично был невыносимо скучен. Существенный вклад в моё понимание его проблематики внесла А.Б. Васильева.
Многим моим сокурсникам хороших преподавателей (ассистентов) не досталось. Я помню, как один из них – не худший (Д.) – заявил, что не всякий вектор можно раскладывать по компонентам. Другому (Ш.) студенты в шутку предложили доставлять на Землю углеводороды с Юпитера, где их много, соединив планеты гибким трубопроводом так, что газ пойдёт из области высокого давления на Юпитере в область низкого давления на Земле. Он нашёл лишь одно возражение: «Трубопровод порвётся».
Мне повезло – механике на первом курсе меня учил прекрасный физик и замечательный человек К.А. Туманов, семинары по аналитической, а затем и по квантовой механике у нас вёл В.Д. Кривченков, чьи приёмы мы перенесли позднее в Новосибирский университет. В курсе военной подготовки, где нас обучали ремонту радиолокаторов, потрясающее мастерство лектора-физика демонстрировал инженер – лейтенант Е.Д. Щукин.
Мой друг Игорь Бекаревич с первого курса привил мне интерес к философским вопросам физики. Будучи тогда правоверными марксистами, мы честно конспектировали книги Ленина и Энгельса и жадно читали и конспектировали статьи в журнале «Вопросы философии». Наконец, нам попалась статья известного философа Максимова, подвизавшегося и на физфаке, где обсуждался вопрос: Камень бросили вниз из окна движущегося поезда. В системе отсчета, связанной с поездом, камень падает вертикально вниз, по отношению к неподвижной земле камень летит по параболе. Какое же движение истинно? Автор нашел ответ на свой вопрос (уж не помню какой). Нам стало ясно, каков уровень современных философских дискуссий, и мы прекратили чтение этого журнала.
Мы с Игорем посещали и заседания философского семинара физфака (в сущности Ученого Совета). В частности, глубокое впечатление (омерзение) оставил семинар, где Н.С. Акулов обвинял Н.Н. Семенова в том, что тот украл у него (Акулова) теорию цепных реакций (за которую тот получил вскоре Нобелевскую премию), и председательствовавший декан А.А. Соколов, не пресекая абсурдных обвинений, только жалобно повторял: «пожалуйста, без ненаучных выражений». «Научные» интересы руководства факультета тех лет хорошо отражены в поэме выпускника 1949г. известного физика Г.И. Копылова «Евгений Стромынкин», ходившей тогда в списках. Он описывает философский семинар того времени:
Тьму тем гоняли в жарких словопреньях:
Что стар Эйнштейн, что сволочь Бор,
Что физик – не макроприбор,
А социальное явленье…
Яркий пример для понимания обстановки на факультете даёт такой эпизод его жизни. Осенью 1953 г. университет переехал в новое высотное здание на Воробьёвых горах. Москвичи стремились посмотреть, как это — внутри советского небоскрёба, где у каждого студента – отдельная комната (большинство москвичей жило в коммуналках). В университет пускали только по пропускам. И вот студент К. пригласил к себе в общежитие родственника. Тот посидел у него в комнате, потом вышел в холл, побеседовал со студентами и ушел. А через несколько дней студента К. приказом по факультету изгнали из общежития «за приглашение посторонних людей в общежитие». Этим посторонним был Л.Д. Ландау.
В то же время система обучения, разработанная школой Мандельштама, оказалась замечательно устойчивой. По составленным преподавателями этой школы задачникам и программам даже не слишком грамотные преподаватели неплохо выучивали на семинарах даже и не очень сильных студентов.
Общие курсы иллюстрировались большим числом демонстраций, которые были предметом работы коллектива сотрудников во главе с Сергеем Ивановичем Усагиным и упоминавшимся Валентином Семёновичем. Это были блестящие демонстраторы и экспериментаторы. Однажды мы спросили В.С., почему не оставили на работу в демонстрационном кабинете Бонгарда и Смирнова (такие идеи были). В.С. ответил так: «Они были готовы вместо настоящих демонстраций показывать имитации » (например, вместо демонстрации давления света показывать радиометрический эффект – вращение крылышек вертушки из-за разогревания остаточного газа.) На мой взгляд, общие курсы были перегружены демонстрациями, без многих из них можно было обойтись (в Новосибирском университете реализуется другая крайность). Зато некоторые демонстрации остались в моей памяти на всю жизнь (об этом – ниже).
В руках не очень сильных людей разработанная ранее в МГУ система обучения не развивалась, огрехи обучения были хорошо видны. В 1953 г., с переездом в новое здание, студенты взбунтовались против такого положения. Очередная комсомольская конференция физфака растянулась на несколько дней, в течение которых было составлено письмо высшему арбитру того времени — ЦК КПСС о том, что нас учат не тому и не те. Опасаясь политического скандала, нас уговаривали направить письмо в менее высокую инстанцию, например, в ректорат, в партком МГУ или в министерство. Но мы всё же направили письмо «на самый верх». По-видимому, мы попали в точный временной интервал после смерти Сталина, когда многое уже было «можно», но почти никто не знал об этом. С нового 1954 учебного года на физфак пришли в качестве лекторов и организаторов кафедр Л.Д. Ландау, И.Е. Тамм, Л.А. Арцимович, М.А. Леонтович, И.К .Кикоин и др., вернулся на свою кафедру низких температур П.Л. Капица.
Новый декан В.С. Фурсов не стал делать больших преобразований (зато и продержался в деканах до 90-х годов), и устоявшийся монолит старого состава никогда не давал слишком много воли «чужакам». Так, в 1961г. Л.Д. Ландау не удалось взять к себе в аспирантуру С.А. Хейфеца, и тот поступил в аспирантуру ИЯФ СО (по сибирской льготе). Это обернулось удачей для СО и физфака НГУ, где в семидесятых годах Хейфец прочёл интересный курс квантовой механики.
Я был не очень добросовестным студентом. Многие курсы я практически пропустил, исправно работая на семинарах, но складывая для себя общую картину только при подготовке к экзамену. Вообще время подготовки к экзамену было очень интересным для меня периодом, когда я окончательно строил для себя общую картину изучаемого курса. Такой метод обучения оставил в стороне много интересных и важных вопросов. Этот недостаток частично компенсировался обсуждениями с однокурсниками, особенно в процессе подготовки к экзаменам. Многие недостатки своего образования я восполнил в процессе преподавания в НГУ. К сожалению, я не получил вкуса к работе с литературой, и до сих пор предпочитаю, чтобы новые для меня вещи сначала кто-то рассказал мне.
Среди необязательных для нас учебников я помню замечательный «Курс анализа бесконечно малых» Валле Пуссена, требовавший серьёзной работы при его чтении. Разумеется, я читал изданные к тому времени учебники Ландау и Лифшица. Они покоряли энциклопедичностью, но были не очень симпатичны мне – из них нельзя было понять, как авторы догадались до решения своих задач. С этой точки зрения книги Н.Н. Боголюбова, в значительной мере математика по стилю работы, выглядели приятнее (хотя, конечно, они не были столь энциклопедичны). Очень симпатичны были книги Р. Поля и Зоммерфельда, учебник И.Е. Тамма «Основы теории электричества», довольно громоздкий курс Г.С. Ландсберга «Оптика». К нашему удивлению, вполне неплохим оказался учебник по молекулярной физике А.К. Тимирязева, совершенно неуважаемого нами заведующего кафедрой истории физики и (как я узнал позднее) борца с теорией относительности и квантовой механикой – «памятника сын» по Г. Копылову.
Здесь уместно сказать о важной общей черте моих однокурсников. Значительная часть из нас поступала на физфак, руководствуясь вполне честолюбивыми соображениями: «Я хочу открыть что-нибудь важное в том, как всё устроено», или «я хочу изобрести что-нибудь совсем новое». Сюда добавлялась гордыня – «Я буду учиться в лучшем ВУЗе страны» (неважно, обоснована эта гордыня, или нет). Этот амбициозный настрой, по-видимому общий для большинства факультетов МГУ, создавал довольно высокий уровень интеллектуального взаимодействия в нашем сообществе[6]. Мы хотели заниматься наукой и были заинтересованы и в научном и в человеческом общении. Главную роль в развитии моих интересов и понимания физики и жизни сыграли мои ближайшие друзья Игорь Львович Бекаревич (1934-1961) и Владислав Борисович Зернов, о которых я уже писал, Сергей Ионович Ветчинкин (1934-1995) – выдающийся специалист по квантовой химии (Институт Химической Физики АН, Москва), Герман Николаевич Кузнецов (ныне живёт в Новосибирском Академгородке), Аркадий Петрович Леванюк (важные работы по сегнетоэлектрикам и фазовым переходам, долгое время работал в Испании), Лев Петрович Щедровицкий, Лев Дмитриевич Соловьёв (1934-2003) (мы познакомились осенью 1947г. в пионерлагере Артек, вместе делали свои дипломы, он работал сначала в ОИЯИ (Дубна), а с 1964г. — в Институте Физики Высоких Энергий (ИФВЭ) — Серпухов, где был директором в 1974-1993гг.; я считал его уход с поста директора ИФВЭ благотворным для него). Разговоры со многими другими сокурсниками (и во время обучения и позднее) тоже сыграли важную роль в становлении моего кругозора и интересов[7].
С.И. Ветчинкин
В университете встречаются люди самых разных специальностей, их взаимодействие создает некоторую общую культурную атмосферу. Для моего вхождения в эту атмосферу большую роль сыграли занятия спортивным туризмом. Он послужил важным (но не единственным) источником моего общения со многими замечательными людьми с разных факультетов[8]. Общение с ними обогащало возникавшую у меня картину жизни.
Многие из нас (и я в том числе) свято верили тогда коммунистическим идеалам, их высшим пророкам и установленным ими законоположениям.
Вместе с нами, вчерашними школьниками, на нашем курсе училось 15-20 участников войны, демобилизованных только через 4-5 лет после её окончания. Некоторые из них ещё и хорошо учились и очень достойно вели себя, завоевав всеобщее уважение. Один из них — Юра (Нур Киямович) Бухардинов, парторг нашего курса, в дальнейшем довольно крупный организатор науки. Другой — староста нашей группы 1 курса Сергей Огородников, работавший позднее, кажется, в атомной промышленности.
Большинству демобилизованных учиться было трудно. Поступив в МГУ, они начали приводить в порядок свои дела. Оказалось, что некоторые из них по году – полтора не платили комсомольские взносы. Такие проступки подлежали обсуждению на комсомольском собрании (почти все 330 студентов были комсомольцами, несколько человек — членами партии и, может быть, 2-3 были беспартийными). На собрании, обсуждавшем пропуск в оплате взносов студентом К., он объяснял, что после демобилизации, работая и готовясь к поступлению в МГУ, не вставал на комсомольский учёт, т.к. ему поручили бы какую-нибудь общественную работу, и ему не хватило бы сил на подготовку в МГУ. Со стыдом вспоминаю, что на собрании я требовал исключить его из комсомола – в соответствии с буквой устава (исключение полагалось за неуплату взносов не то за 3, не то за 6 месяцев). Меня не волновали мотивы, и казался ложным аргумент, приводимый мне в кулуарах, что исключение из комсомола влечёт за собой исключение из МГУ. К счастью, собрание оказалось мудрее меня.
Этот эпизод не отразился на отношениях с однокашниками. Коллеги уважали возможность наличия другой точки зрения и активную заинтересованность в общем деле. Годы спустя я узнал имена некоторых сексотов среди нас, по нашей наивности, мы в наших разговорах совершенно не учитывали их существования. (Это дорого обошлось моему другу Герману Кузнецову, который окончил физфак только через 3 года после нас и вынужден был отказаться от работы в интересовавших его направлениях).
Бывало всякое. Однажды нас собрали на курсовое комсомольское собрание по заявлению одной из студенток. Она добыла личные дневники студента С. и потребовала обсуждения его морального облика, поскольку там содержались записи типа «вчера на танцах прижимался к К.». Мы полтора часа занимались этим мерзким обсуждением, закончив каким-то минимальным взысканием. По-видимому, наши комсомольские начальники считали, что только так избавят С. от дальнейших расследований. К счастью, это был единичный случай.
В то время каждый комсомолец (а почти все студенты были комсомольцами) был обязан вести «общественную работу». Главный вид общественной работы был — агитатор у строителей (долгое время – у строителей нового здания МГУ) – вид демагогии широкого употребления. К счастью, мне не пришлось заниматься этим. Три года я отчитывался по этому виду деятельности работой со школьниками, а затем – работой по туризму (на 4 курсе я был председателем туристской секции МГУ).
На зиму 1952-53г. приходится один из мрачных периодов в истории страны – дело врачей и подготавливавшаяся депортация евреев. К чести моих сокурсников, за всё время моего обучения я только раз слышал прямо антисемитское высказывание, и его автор немедленно был остановлен другими студентами.
В конце февраля 1953г. произошло столкновение, значение которого я осознал только значительно позднее. Я не умел рисовать, а тут вдруг научился рисовать кукиш, и стал вставлять его во все свои записи. С началом нового семестра у нас возобновились занятия по военному делу. Оно состояло из нескольких курсов, которые мы должны были конспектировать в одной тетради, сдаваемой в секретную часть кафедры. В один из дней к нам пришел лектор по тактике подполковник Колпаков. «Ну где я остановился в конце семестра? Покажите кто-нибудь свою тетрадь. Ну вот, Гинзбург». Листает, журит за неаккуратность, и вот, перелистнув несколько страниц, возвращается назад. «Это что? Что такое? И это против слов Сталинская военная наука побеждать!» (Таких слов я писать в конспекте не мог – я никогда не пишу пустых высказываний.) «Да я Вас …» Тетрадь была изъята. Как я узнал позднее, за Колпаковым было несколько посаженных студентов. Но к моему счастью, в эти дни появились бюллетени о болезни, а затем и о смерти Сталина, и дело было забыто.
Смерть Сталина стала громадным потрясением для большинства из нас. Пение Интернационала в клубе МГУ после сообщения об этой смерти осталось одним из самых сильных впечатлений моей жизни. Конечно, мы попытались пойти прощаться со Сталиным, собравшись значительной частью курса, но быстро рассеялись в толпе, сохранив группу в 20-30 человек. Мы шли по бульварам от метро Кировская (ныне «Чистые пруды»). Подойдя к Сретенским воротам, мы услышали о давке на Трубной площади (где погибло много людей). Тут же Юра Бухардинов организовал из нас цепочку, и мы перегородили один из двух проходов на Сретенский бульвар. Надеюсь, что это спасло несколько жизней.
Помню, как мы рассуждали с Сашей Козлёнковым, кто же теперь будет во главе страны. «Хорошо бы Молотов, но ведь будет Маленков». Очень быстро мы сообразили, что бюллетени о болезни Сталина были липой, их не могли публиковать, пока он был жив (бог болеть не может).
В конце второго курса, к лету 1953г., несколько наших студентов побывали в одном из колхозов Зарайского района Московской области, на комсомольском собрании курса они рассказали о тамошней нищете и призвали летом поехать туда поработать. И мы абсолютно добровольно отправились туда в июле 1953г. Нас потрясли уровень нищеты в деревне и абсолютное нежелание крестьян работать в колхозе. Там мы услышали по радио сообщение об аресте Берия, и – я помню – даже при нашем тогдашнем уровне конформизма – не поверили, что он – английский шпион.
Вернувшись в Москву, мы с Игорем Бекаревичем отправились в гости к знакомому моей мамы, который в 20-е годы был одним из руководителей Крестьянского Интернационала, а затем Профсоюзного интернационала (как я узнал потом — отсидел, был реабилитирован), а теперь работал инженером в одном из НИИ. Мы полагали его большим авторитетом в марксистской идеологии. Мы спрашивали его, почему крестьяне так плохо живут и не хотят работать. Я не помню его добропорядочных ответов. Но тут Игорь задал ему «теоретический» вопрос. «Как понимать основной принцип коммунизма (прописанный во всех учебниках)– от каждого по способностям, каждому по потребностям? А если каждый захочет иметь автомобиль?» (Москва, 1953!) Ответ был «А потребности должны быть рациональными». Мы не стали спрашивать, КТО будет определять рациональность потребностей. Это было первым серьёзным ударом по броне моего ортодоксального мировосприятия, полностью разрушившегося после знакомства с докладом Хрущева на XX съезде партии в 1956 г. (разумеется картина 1956 г. претерпела со временем значительные уточнения).
Несомненным преимуществом физфака МГУ перед физфаком НГУ является большое число современных спецкурсов для старшекурсников. Тем не менее, как я могу понять, физфак МГУ остаётся заводом по подготовке кадров со слабеющим базовым обучением, но с широким набором специальных кафедр. Нередко обучение в МГУ профанировалось тем, что нагрузку, записанную за профессорами, выполняли их аспиранты (зачастую малоквалифицированные) в порядке педагогической практики (и без оплаты). Я помню, как экзамен по статистической физике принимал прикомандированный из Бурятии аспирант, не знавший ни русского языка, ни физики. В НГУ я о подобном не слыхал.
С осени 1952 г. из нашего курса выделились два отделения – строения вещества (ядерной физики) и радиофизики – оба со сроком обучения 5.5 лет (у нас, остальных – 5лет). Игорь Бекаревич и многие сильные студенты нашего курса оказались на отделении строения вещества. Меня туда не взяли — фамилия не та, да я и побаивался возможного собеседования с более детальной анкетой – муж умершей тёти то ли сидел, то ли был на поселении в Норильске.
За все время обучения в МГУ с прямым антисемитизмом я столкнулся только при распределении по кафедрам (по специальностям) и распределении при выпуске. Конкретным носителем этого для меня стал мой «заклятый друг» И.И. Ольховский.
В середине 3 курса у нас происходило распределение по кафедрам. Я считался одним из сильных студентов курса, и рассчитывал, что моё заявление о приёме на кафедру теоретической физики не встретит возражений. Но неожиданно для меня на пути встал парторг кафедры И.И. Ольховский. Куда угодно, только не в теоретики. Я выбрал наименее противную для меня кафедру магнетизма, но ходил и на спецкурсы к теоретикам (надо признать, не очень интересные в те годы).
За год до регулярного курса нам прочёл курс квантовой механики аспирант А.А. Логунов, будущий ректор МГУ. Как-то он сказал, что в университет пришёл очень сильный теоретик Н.Н. Боголюбов, ставший заведующим кафедрой теоретической физики физфака (на отделении строения вещества была своя кафедра теоретической физики). По совету Логунова, на 4 курсе я обратился к Боголюбову с просьбой о зачислении на кафедру. После простой проверки он подписал моё заявление, и я стал теоретиком. Непосредственное руководство работой двух студентов – Льва Соловьёва и меня — было возложено на молодого ученика Н.Н. – Д.В. Ширкова. После этого решения я с облегчением прекратил недавно начатую сдачу экзаменов минимума Ландау. Под руководством Ширкова мы с Соловьёвым сделали две работы, ставшие нашими дипломами. Кому из нас достанется какая тема, мы разыгрывали с помощью монеты. Оказалось, что это предопределило тематику работы каждого из нас примерно на десятилетие. По-настоящему смысл сделанного мной я осознал только в обсуждениях с рецензентом диплома Б.В. Медведевым, с которым я через несколько лет подружился.
Уместно сказать несколько слов о содержании моего диплома. За пару лет до того Н.Н. Боголюбов и Д.В. Ширков показали, что использование уравнений ренормализационной группы в квантовой теории поля позволяет улучшать сходимость теории возмущений для некоторых физических величин (суммировать асимптотики диаграмм). Они, в частности, исследовали теорию взаимодействия Юкавы плюс четверное самодействие скалярного поля (теория с двумя зарядами). Изучая эволюцию этих зарядов с расстоянием (обобщённое дебаевское экранирование), они нашли сепаратрисы получившейся системы дифференциальных уравнений в фазовой плоскости зарядов. В моём дипломе были получены все фазовые траектории. Небольшое расширение задачи, рассмотренной Боголюбовым и Ширковым, потребовало вычислить вклады нескольких диаграмм Фейнмана и решить простую систему дифференциальных уравнений с коэффициентами, полученными из этих диаграмм. Одновременно эту задачу решал известный физик К.А. Тер-Мартиросян, разработавший для её решения остроумный и громоздкий метод «паркетного суммирования» (неаккуратности которого впоследствии заметил А.А. Ансельм). В опубликованной статье я написал, что работа К.А. содержит численную ошибку. Подробное обсуждение с ним показало, что ошибку (лишний коэффициент 2) допустил я, о чём и было сообщено в следующей моей публикации. Однако, сам факт моей наглости с заявлением об ошибке такого счётчика, как Тер-Мартиросян, произвёл впечатление на молодёжь в окружении Л.Д. Ландау, и А.А. Веденов попросил меня рассказать идеи метода. К сожалению, Л.Д. Ландау отказывался принимать этот технически очень простой метод, не находя его достаточно убедительным.
Вскоре после этого Д.В. Ширков ушел в исследования пионных систем. Через десяток лет К. Вильсон заново «открыл» метод ренормализационной группы Боголюбова-Ширкова, основываясь на очень наглядных и убедительных для многих физиков соображениях, и с большим успехом применил его к теории фазовых переходов второго рода. Вслед за тем Гросса и Вильчек с помощью ренормализационной группы обнаружили асимптотическую свободу в квантовой хромодинамике, что стало основой современной теории элементарных взаимодействий.
Мои главные учителя
Я не могу выделить однозначно кого-нибудь из своих школьных учителей. Они были неплохи, некоторые — хороши, и я благодарен им. То же я могу сказать о многих своих друзьях, коллегах и преподавателях в МГУ. Но есть несколько человек, которые определили и направили мое развитие.
Николай Николаевич Ченцов – Коля (1930-1992), в описываемые годы студент, был руководителем нашего школьного кружка по математике на мехмате. Он продемонстрировал нам стиль отношения к науке и отношений в науке – без ложной значительности, через юмор и взаимоуважение, с интересом, беспощадностью и благожелательностью. Большую часть жизни он проработал в Институте Прикладной Математики АН.
Игорь Львович Бекаревич (1934-1961) – мой лучший за всю жизнь друг и главный мой учитель физики. Он учил меня и в процессе совместного изучения наук и в процессе преподавания школьникам в физическом кружке на физфаке МГУ. Он научил меня взгляду естествоиспытателя на мир, который мы анализируем с помощью законов физики, беседы с ним и с Владиком Зерновым помогли мне яснее и бескомпромисснее понять многие явления и законы природы. Надеюсь, что мне хоть в малой мере передалась характерная для Игоря жадность к познанию всего нового и к новым умениям. Наконец, Игорь своим примером учил меня ответственности за дело. И еще он просто был замечательный человек. Все, кто его знал, согласны, что не встречали человека лучше него. Это был глубокий нетривиальный учёный. Мы убеждены, что он имел бы выдающиеся достижения в физике. Он переехал в Академгородок в 1961 г. и утонул на нашем пляже тем же летом.
И.Л. Бекаревич, 1960
Константин Арташесович Туманов (1920-1957) и Владимир Дмитриевич Кривченков (1917-1997) – мои университетские преподаватели. Они учили меня четко различать основные законы и следствия из этих законов. Полученные от них уроки я широко применял в своей преподавательской практике. Методы В.Д. Кривченкова мы перенесли позднее в Новосибирский университет. Выдающийся советский альпинист К.А. Туманов погиб при спуске с вершины Дых-тау на Кавказе.
Евгений Дмитриевич Щукин – мой преподаватель радиолокации на военной кафедре (выпускник физфака МГУ, загнанный в армию). Здесь моё счастье возникло из-за несчастья. Я ходил на специальные курсы двух кафедр, и посещал нужное число занятий по военному делу со студентами разных групп (специальностей). У Е.Д. Щукина я увидел, что можно рассказывать одну и ту же тему совсем по-разному для различных аудиторий. По мере сил я пытаюсь делать подобное в своей преподавательской практике.
Е.Д. Щукин сумел без особых взысканий не подняться выше чина старшего лейтенанта, и в 1956 демобилизовался. Он стал очень видным физико-химиком.
Николай Николаевич Боголюбов (1909-1992) – великий ученый, с которым лично я общался очень немного. Слушая его, я увидел, что зачастую лишь совсем небольшое число исходных допущений позволяет получить выводы большой значимости. Глядя на него, я осознал, что математика может быть не только простым инструментом физика, но и позволяет увидеть общность и единство внешне не связанных явлений. Я с гордостью считаю, что принадлежу к его школе.
Герш Ицкович (Андрей Михайлович) Будкер (1918-1977) – великий учёный и организатор, нетривиальный мыслитель, чрезвычайно богатый идеями. Я общался с ним больше всего по поводу организации первой Всесибирской олимпиады школьников, но я обучал студентов по его идеям. От него я воспринял идею необходимости оценок порядков величины при анализе явлений. Мне кажется, что культура оценок, развитая Будкером – Чириковым, выше того, что делают в МФТИ. Она аккуратнее и надежнее. К сожалению, воспоминания о последних годах его жизни омрачены для меня личным расхождением с Андреем Михайловичем.
Г.И. Будкер
Дмитрий Васильевич Ширков – мой первый научный руководитель. Он дал первый толчок к моей научной деятельности. Затем он пригласил меня работать в Сибирском отделении АН, за что я ему очень благодарен. Думаю, что без переезда в Новосибирск моя жизнь была бы значительно менее интересной. Правда, у меня не лежала душа к тематике, которую Д.В. развивал в Новосибирске (хотя я и пытался что-то делать в этом направлении). Свободная обстановка в созданном им отделе теоретической физики ИМ позволила мне постепенно выйти на интересную самостоятельную работу.
Д.В. Ширков
После МГУ, Москва
В те годы все выпускники ВУЗов подлежали обязательному распределению по местам работы – своеобразная плата за практически бесплатное образование. Подошло распределение на работу и для меня, и мой «заклятый друг» И.И. Ольховский (в этот момент – зам. декана) расстарался. Мне предложили место в Морском Научно-Исследовательском Институте (МНИИ-1) Гос. Комитета по судостроению («почтовый ящик) в Москве (вблизи платформы «Новая»). Мои попытки попросить что-нибудь другое встретили контрпредложения – школа (а я насмотрелся на маму) или Катав-Ивановск на Южном Урале (это место я видел в туристском походе и понимал, какой это ужас). Пришлось подписывать. По иронии судьбы за несколько лет до этого моя тётя Рахиль Юльевна Малая, став кандидатом технических наук, пыталась устроиться именно в этот МНИИ. Её не взяли туда, наверно по причине борьбы с «космополитизмом», и она умерла от инфаркта, по-видимому, связанного с несбывшимися ожиданиями. Времена изменились, и я получил это распределение по тем же мотивам, по которым раньше сюда не брали мою тётю.
Это был первый год, когда неявка по месту распределения не каралась тюремным заключением. Однако была введена ответственность лиц, взявших человека на работу вопреки распределению.
Тем временем вышло постановление об организации Объединённого Института Ядерных исследований (ОИЯИ) в Дубне, как альтернативы CERN. Директором ОИЯИ стал Д.И. Блохинцев, а директором лаборатории теоретической физики ОИЯИ (ЛТФ) – Н.Н. Боголюбов. Меня пригласили на работу в ЛТФ, заявление подписали Боголюбов и Блохинцев, и оно ушло в Гос. Комитет по атомной энергии. Через пару месяцев был получен отказ – то ли сработала моя фамилия в ГКАЭ, то ли судостроители оказались сильнее (Гос. Комитет по судостроению возглавлял кандидат в члены Политбюро).
Но пока бумаги гуляли, надо было как-то зарабатывать на жизнь. Со второго курса я активно занимался туризмом, год был председателем туристской секции МГУ. Я поделился своими заботами с Д. А. Самариным, шефом туризма на спортивной кафедре МГУ. Оказалось, что начиная с 1956 г. все занятия по физкультуре должны были идти по спортивным специализациям, среди них был и туризм. Д.А. предложил мне организовать специализацию «туризм», совместно с немного более старшим выпускником экономического факультета Борисом Мясоедовым и профессионалом туризма Эдуардом Дёминым[9]. Мясоедов, как и я, представлял спортивный туризм, Дёмин – организованный туризм (путёвки). Д.А. и мы трое определили стиль работы специализации на будущее. Концепция преподавания не вызывала сомнений – основу должны составить походы выходного дня по Подмосковью, к ним добавляется немного лекций. Мы разделили факультеты. Я выбрал себе физфак и мехмат. В походы выходного дня приглашались все желающие, здесь я приобрёл много друзей (необязательно получавших у меня зачёт)[10]. Помню, как во время такого похода оценивал температуру и давление окружающего нас комариного газа. Здесь я приобрёл ещё один опыт преподавания – людям, которых не очень интересует предмет.
В эти годы я немного подрабатывал и репетиторством. Я работал с людьми, которые не имели особых способностей, но хотели чему-то научиться. Это тоже дало мне ценный педагогический опыт. В частности, я понял, что наиболее успешны те занятия, где я собираю 3-4 учеников и решение каждой из разбиравшихся задач доводит до остальных один из этих учеников – разумеется, каждый раз новый.
1957-1959, МНИИ-1
Надежды на ОИЯИ исчезли, и необходимо было возвращаться в регулярную колею. С января 1957 г. я приступил к работе в МНИИ-1. Мои работодатели, требуя себе физика-теоретика, совершенно не представляли себе, зачем он им нужен. Оказалось, что моя квалификация в МНИИ не нужна. Это понимали и мои тамошние коллеги. Больше года я занимался случайными мелкими вычислениями, критическими обсуждениями того, что делалось в лаборатории, и чтением чужих отчетов[11]. Для этих вычислений был нужен человек с образованием примерно два курса, умеющий брать несложные интегралы. В итоге задания, данные мне на квартал, я делал дня за 3, а затем наступало мучительное безделье по табельному режиму. Я очень уставал от отсутствия работы и невозможности заниматься чем-нибудь путным, но посторонним для НИИ, в рабочее время. (Если бы я осознал важность тамошних задач, я наверно мог бы кое-что сделать и там). Я продолжал сохранять контакты с сотрудниками отдела Боголюбова в МИ АН, в частности, с Д.В. Ширковым. Кое-что считал.
В 1957г. группа моих однокурсников организовала вечерний «семинар Бекаревича» (по идее и под руководством Игоря). Здесь каждый рассказывал в доступной для других форме о предмете своих исследований. Это дало мне ещё один урок общефизического образования.
Я добился разрешения один день в неделю посещать семинары Н.Н. Боголюбова в МИ АН (для этого я получил в МИ АН специальную справку о его тематике, где важно было написать слова «динамический» и «статистический»). Помимо семинаров, я прослушал здесь курс лекций Н.Н. Боголюбова «О расцеплении корреляций». Я был потрясён тем, как Н.Н. из совершенно общих и казалось бы тривиальных оснований получил важнейший результат об обязательном существовании в системе с короткодействием безмассовых элементарных возмущений (попросту — звука). Это было первое из сильнейших научных впечатлений первого десятилетия моей научной жизни. Этот результат был переоткрыт четырьмя годами позже и известен ныне как теорема Голдстоуна. (В те годы было открыто несохранение чётности, экспериментально обнаружено нейтрино, создана теория сверхпроводимости, доказаны дисперсионные соотношения. Но все эти фундаментальные достижения не произвели на меня лично такого сильного впечатления, как лекции о расцеплении корреляций. С моим математическим бэкграундом самым интересным для меня было получение результата без видимо серьёзных дополнительных конструкций).
Рассматривая работу коллег в моём — далеко не худшем — «ящике», я осознал чрезвычайно низкую эффективность значительной части «прикладной» науки в СССР, процентное содержание балласта в таких НИИ было потрясающе высоким! Но до истечения обязательных трёх лет работы я и думать не мог об уходе из этого заведения.
Второе из сильнейших научных впечатлений первого десятилетия моей научной жизни
Через 50 с лишним лет можно рассказать, что наш МНИИ разрабатывал приборы, управляющие огнем корабельных зенитных орудий (ракет тогда не было). При их проектировании учитывалось, что самолет, стремящийся поразить корабль, на последнем участке пути летит к нему по прямой. При этом вероятность сбить этот самолет данным орудием легко вычисляется.
Одной из нерешенных тогда проблем была задача распределения огня (эта задача не ставилась перед нами прямо, но ясна была необходимость ее решения). «У нас есть зенитная дивизия, сотни пушек. На нее летит авиадивизия, сотни самолетов. Вероятность поражения каждой пушкой каждого самолета можно считать известной. Какой пушке по какому самолету стрелять, чтобы сбить максимальное число самолетов?» Задачей занимались многие военные НИИ, и я читал их отчеты – предложения. Все они производили на меня впечатления пустоты (в том числе и тот отчет, который поступил из НИИ-5, имевшего в своём составе специалистов действительно очень высокой квалификации). Насколько я знал, никто в институте тоже не видел никаких идей решения задачи.
В начале 1958г. нашему МНИИ поручили в течение года создать ЭВМ (компьютер), которая выиграла бы войну на море. Задача была передана группе под руководством Давида Мосеевича Рабиновича, который привлек к работе и меня. Колорит эпохи можно увидеть из того, что на первом собрании группы мы все же потратили несколько минут, чтобы постановить, что машина должна быть цифровой, а не аналоговой. Вскоре после этого Д.М. сформулировал первоначальную программу наших действий. «За год машину сделать невозможно, это я докажу начальству. Но никто с нас эту задачу не снимет. Это – задача на много лет. Поэтому мы должны понять, из каких частных задач состоит общая проблема и как моряки сейчас (без ЭВМ) решают эти задачи». Вскоре после этого мы начали регулярно ездить в Ленинград, чтобы узнать набор этих задач и методы их решения. Мы посещали две военно-морские Академии в Ленинграде и ВЦ-2 Мин. Обороны в Петродворце. В Академиях мы имели дело с офицерами уровня капитана 2 ранга, большинство из них в 1938 г. были призваны на флот из МВТУ, мехмата МГУ или матмеха ЛГУ, их общий уровень был достаточно высок, хотя математика, естественно, была хорошо забыта. Мы поняли из их рассказов, что имеющиеся алгоритмы решения большинства частных задач не могут дать даже намеков на то, как получать действительно полезные решения.
И тут кто-то сказал нам, что упоминавшуюся задачу распределения огня решил в ВЦ-2 капитан-лейтенант Дымарский. Приехав туда, мы попросили его рассказать решение, и получили ответ – «Если начальник разрешит». Начальник (бывший адмирал, пониженный в звании после взрыва линкора «Новороссийск» в 1955г.) – достойный и умный капитан 1 ранга Никольский – отказал, по-видимому, дожидаясь защиты диссертации Дымарским.
Что ж, придется ждать. Впрочем, — думали мы — вряд ли здесь сделано что-то серьезное.
И вот однажды осенью 1958г. в коридоре ВЦ-2 (в Петергофе) ко мне подходит Дымарский. А между нами разница такова – я кончил кафедру теор. физики МГУ в 1956 г., а он такую же кафедру в ЛГУ в 1954 г. На него надели погоны, на меня – нет. «Ну что ж, не разрешили рассказать». — «Жалко очень!» — «А Вы посмотрите статью Канторовича в сборнике Проблемы повышения эффективности железнодорожного транспорта, изданном в 1943 г. в Свердловске». (Это пример несанкционированной передачи глубокого военного секрета, впрочем, передачи, полезной для общего дела обороны страны.)
Через пару дней, вернувшись в Москву, я пошел в библиотеку, прочел статью, и на следующий день рассказал своему руководству, как решается задача распределения огня. Чтение статьи Л.В. Канторовича составило второе из двух сильнейших научных впечатлений первого десятилетия моей научной жизни.
Не могу удержаться от изложения решения, как оно излагалось в сборнике. Рассматривается транспортная задача. Имеется железнодорожная сеть. Известна стоимость перевозки вагона угля на каждом отрезке. Уголь в известных количествах должен быть погружен на одних станциях, и получен на других. Составить оптимальный по расходам план перевозок.
Решение. Пусть есть какой-то план перевозок. Сопоставим ему потенциал так, что разность потенциалов равна цене перевозки там, где везут уголь, и она больше цены перевозки там, где уголь не везут. Теорема: оптимальный план имеет потенциал (доказана в сборнике). Обратная теорема (читайте математические работы) – потенциальный план оптимален. Алгоритм решения: составим произвольный план, и начнем строить над ним потенциал. Скоро мы обнаружим невязку (на каком-то цикле). Тогда изменим направление перевозок на этом цикле. План, очевидно, улучшится. Далее процедура повторяется с переходом на все новые циклы. Наблюдение: практическая сходимость наступает быстро. Именно использование этого наблюдения и было наиболее потрясающим для меня.
Не составляло труда понять, что в нашей задаче известные вероятности поражения самолетов пушками являются аналогами цен перевозок. Я так и не знаю, приводит ли к упрощениям относительно простая структура сети в военной задаче. Я подумал тогда же, что алгоритм Л.В. является моделью динамики фазового перехода 1 рода (например, замерзания льда).
На мой взгляд, работа Л.В. замечательна в двух отношениях. Во-первых, он сделал предметом точного математического исследования вопрос, который ранее в сферу действия серьезной естественной науки не входил. Во-вторых, он предложил нетривиальное решение, допускающее множество приложений, и сформулировал – что кажется необычным для математика – концепцию быстрой практической сходимости.
После моего рассказа в МНИИ я получил разрешение при поездках в Ленинград посещать семинар Канторовича в ЛОМИ. При первой же поездке я нашел Л.В., и попросил его разрешения на посещение семинара. До моего ухода из МНИИ я посетил всего 2-3 семинара. Там я познакомился с майором Г.Ш. Рубинштейном – преподавателем одной из Военно-морских Академий, в дальнейшем моего коллеги в ИМ СО РАН. Запомнился один семинар. Кто-то из учеников Л.В. рассказывал о модификации транспортной задачи в случае, когда цены на уголь в разных точках производства разные. Поднялся присутствующий профессор-экономист и гневно заявил, что в СССР цена угля всюду одинакова. Было обидно смотреть, как Л.В. тратит свой интеллект на просвещение этого марксистского начетчика (такой ярлык научил нас навешивать Сталин).
Переехав в 1960 г. в Новосибирск, я обнаружил в нашем Институте Математики отдел мат. экономики, возглавляемый Л.В. Канторовичем. Некоторые его сотрудники стали моими друзьями. Э.О. Рапопорт рассказал мне о современных постановках задач линейного программирования и о методах, используемых в практических вычислениях. Когда Л.В. появился в Новосибирске, я напомнил ему о встрече в Ленинграде. Прошло еще 13 лет, и я с радостью узнал о присуждении ему Нобелевской премии по экономике. Как я понял, прочитанная мною статья была популярным изложением его основной нобелевской работы. (Ныне мне представляется, что экономической науки в том смысле, как мы понимаем физику или биологию просто не существует до сих пор. Л.В. Канторович был первооткрывателем важной частной дисциплины – теории оптимального планирования, а современные экономические рекомендации – не строгие научные выводы, а просто МНЕНИЯ, основанные на опыте, анализе данных и групповых предпочтениях авторов. Серьёзной предсказательной силы эти рекомендации на длительный период иметь не могут)
II. НОВОСИБИРСК, НАЧАЛО
Переход в Сибирское отделение
В 1957г. вышло постановление Правительства об организации Сибирского отделения АН. Специалисты для Сибирского отделения переводились туда в безусловном порядке. И вот в начале 1959 г. мой научный руководитель Д.В. Ширков предложил мне перейти на работу в организуемый им Отдел теоретической физики Института математики. Я с радостью согласился. Ведь это сулило мне продолжение работы в избранном направлении с известным мне руководителем. Кроме того, я мог уйти из моего «ящика» до истечения срока. Меня показали С.Л. Соболеву, и 11 апреля 1959 г. я был принят на работу в Отдел (ныне лабораторию), где работаю до сих пор[12]. Через месяц был зачислен В.В. Серебряков (в 1970- 2002г. — наш зав. лаб.), и только осенью – Д.В. Ширков. До ноября 1960 г. мы работали в Москве.
Здесь я познакомился с группой сотрудников нашего института, составивших ядро лаборатории А.П. Ершова – Игорем Поттосиным, Геной Кожухиным, Юлием Волошиным, Раей Мишкович, Светой Волыхиной (Кожухиной) – Свечкой – только она сейчас и осталась. От них я узнал немного о постановке задач теоретического программирования. Они познакомили меня с самиздатовкими тогда стихами Слуцкого, обратили внимание на книгу Милна «Винни Пух…», а я водил их в походы выходного дня по Подмосковью. Раю я встречал в Бостоне в 90-х, а Свечку – несколько позднее — в Израиле.
Я приехал в Новосибирск 19 ноября 1961г. Было холоднее -40˚, а уезжал я из Москвы в демисезонном пальто и штиблетах. Но скоро я приспособился к здешнему климату.
Наш отдел стал одним из центров работы по физике элементарных частиц, признанных мировым сообществом. Здесь воспитано немало кандидатов и докторов наук, многие из них кончали Новосибирский университет. О работе нашего отдела – лаборатории я напишу в другом месте.
И.Ф.Гинзбург, В.В.Серебряков, Академгородок, 1961
Новосибирский Университет
В плане создания Сибирского Отделения АН стояла и организация нового университета. Одним из аргументов в пользу выбора Новосибирска как базы СО было, как я понимаю, отсутствие здесь университета. Создавать новое легче, чем преобразовывать (ломать) старое. И в 1959г. открылся Новосибирский университет. В университете развивались те специальности, по которым СО могло дать первоклассную научную базу. Не было и речи о создании, например, юридического или философского факультетов, поскольку в Новосибирске не было соответствующих серьёзных научных школ.
Ректором НГУ стал Илья Несторович Векуа. Первым деканом и реальным организатором единственного вначале факультета естественных наук был Б.О. Солоноуц, вывезенный из МФТИ, который вершил все практические дела. Через два года он вернулся в Москву.
В 1961 г. НГУ разделился на факультеты, сначала – естественный и гуманитарный, вскоре появились физический, механико-математический, геологический факультеты, химики и биологи не стали разделяться, сохранив для единого факультета «материнское» название — факультет естественных наук, вскоре появился экономический факультет. Планировался и медицинский факультет, но эта идея не реализовалась из-за ссоры Лаврентьева с Мешалкиным.
Летом 1958 г. на банкете по поводу защиты Д.В. Ширковым докторской диссертации И.Н. Векуа пил, в частности, за него как за будущего проректора Новосибирского университета. Так я узнал, что создаётся НГУ и что Векуа будет его ректором. Поэтому я не удивился, когда в конце декабря 1960 г. Ширков стал проректором НГУ. Помню, однажды он заявил нам, что ему надо отрастить усы, чтобы быть похожим на С.М. Буденного – как проректора его назначили главным судьёй каких-то спортивных соревнований, а в Москве такую роль обычно играл маршал Будённый. (Тогда это была шутка, а теперь у Ширкова, и правда, усы – хотя и совсем не такие, как у Будённого). Через полтора года он успешно покинул пост проректора, став взамен ответственным за работу со школьниками в СО (какая это была должность вначале, мы с Д.В. помним по-разному).
В 1964 г. И.Н. Векуа уехал в Грузию, и.о. ректора стал Рем Иванович Солоухин. Он сделал для университета немало хорошего, но по-видимому, не был вполне уверен в себе. Это приводило иногда к печальным последствиям. Однажды Р.И. решил в очередной раз навести порядок с посещением лекций. После 9 ч. он отправился в обход по общежитиям, и в одной из комнат нашел спящего студента В. Пинуса. Р.И. накричал на него, тот, видимо, ответил не очень вежливо. Р.И. не потрудился узнать, что Пинус был болен и что он был достаточно сильным студентом, чтобы самому решать, на какие лекции ходить, а на какие – нет. На следующий день появился приказ не то об отчислении Пинуса, не то об изгнании его из общежития. Шла очередная кампания по выборам в местные органы власти, и Солоухин должен был избираться в райсовет именно от этого общежития. Тут же составился оргкомитет, призвавший студентов голосовать против Р.И. и выдвигавший другого кандидата. Они собрали много подписей за это предложение. Это был политический скандал! Тут вмешался Будкер, призвал к себе членов оргкомитета и уговорил их отменить сделанное. Но на этом дело не кончилось. Осенью многие из этих студентов должны были приступить к практике в ИЯФ. И тут оказалось, что Р.И. не подписал им бумаг, нужных для оформления «допуска» и пропуска (Как они со мной, так и я с ними.) Опять пришлось вмешаться Будкеру, который выписал им пропуска.
Конец ректорской карьеры Р.И. связан с эпизодом скорее героическим. Он подписал приказ, где указывал, что ряд членов АН, числясь профессорами НГУ, не несут фактически преподавательской нагрузки, и потому он вынужден уволить их из НГУ. Возмущённые члены Академии (в большинстве математики) добились его изгнания из НГУ.
После него ректором стал Спартак Тимофеевич Беляев, при котором во многом сложился современный облик НГУ. Я считаю его деятельность в высшей степени благотворной для университета. Трагизм его положения состоял, как я понимаю, в необходимости выполнять иногда совершенно людоедские партийные инструкции, причём в случае его ухода ректором стало бы какое-нибудь чудовище. Решение, найденное им, состояло в приёме на важные должности указанных ему людей, без оглядки на их моральный облик, и в предоставлении им полной свободы действий. Иногда Беляев просто уезжал, так чтобы сомнительные решения принимались без его прямого участия.
Концепция обучения на физфаке НГУ
Ещё в Москве мы услыхали, что в НГУ Будкер читает курс физики, в котором – чудак – читает теорию относительности уже на первом курсе. (В МГУ теорию относительности читали на третьем курсе, а на первом только поминали про предел применимости классической механики.)
— А что студенты?
— А что им остаётся!
Здесь уместно рассказать то, что я сформулировал для себя окончательно много позднее.
Вне НГУ курсы физики получились последовательным наслоением новых знаний на старые курсы. Как правило, лекторы преодолевают те концептуальные трудности, которые были такими для их учителей и преподносились им. Нередко отдельные курсы выступают совершенно независимо, не образуя единой системы.
Замечательный физик Г.И. Будкер придумал и реализовал совершенно новую концепцию. (Я не уверен, что Г.И. целиком согласился бы с моим изложением.) В его концепции нет места борьбе с призраками прошлого и используется современный уровень развития студентов. Изменение порядка изложения и отбрасывание второстепенных деталей позволили сделать обучение значительно более интенсивным. Так, Будкер понял, что теорию относительности можно рассказывать как простую теорию, и студенты легко овладеют ею.
Г.И.Будкер, Б.В.Чириков
Не следует доказывать справедливость теории обсуждением тех или иных экспериментов. Здесь всегда возможны другие интерпретации, а то, что известно из истории – факт интеллектуальной биографии авторов, замечательным образом угадавших ответ по не очень точным указаниям. Разумеется, без этих экспериментов никто и не подумал бы о том, что надо строить новую теорию. Эксперимент необходим и для того, чтобы раскрыть новые возможности «старых» теорий. Именно в этом смысле физика – прежде всего экспериментальная наука. Тем не менее, ни один эксперимент не может окончательно доказать какую-нибудь фундаментальную теорию. Он может только опровергнуть её. Поэтому исторический метод изложения часто является анахронизмом. Справедливость теории относительности доказывается тем, что прекрасно работают основанные на ней заводы–ускорители. Справедливость квантовой механики доказывается её успешным применением в многочисленных задачах физики твёрдого тела, оптики и т.п. (Поэтому, в частности, не следует тратить силы на разоблачение невежд, которые заявляют, что теория не верна, поскольку некий эксперимент, который в учебниках описывают как её краеугольный камень, допускает иную интерпретацию).
Наконец, любое физическое исследование следует предварять оценками по порядку величины. Культура оценок у большинства западных физиков и у многих выпускников МГУ и ЛГУ находится на низком уровне. Многие вполне достойные выпускники МФТИ легко включают в свои оценки «для удобства» произвольные промежуточные конструкции, что иногда ведет к ошибочным результатам.
С этими идеями Г.И. Будкер и Борис Валерьянович Чириков построили курс общей физики, который является, по-видимому, самым современным в мире и легко адаптируется к новому. На мой взгляд, базовое обучение физиков в НГУ было (и может быть остаётся) лучшим в мире.
Недавно я получил письмо от нашего выпускника А.М. Рубенчика из термоядерного центра США в Ливерморе (LLNL). Сравнивая наше образование с американками университетами, он подтверждает моё утверждение о силе нашего образования. Он пишет, что в 70-х Э. Теллер организовывал подобную систему в department of Applied Science of UC Davis вблизи LLNL с идеей, что студентов будут учить сотрудники LLNL и что они будут работать в лабораториях LLNL. Но система быстро умерла со смертью Теллера. Причиной Рубенчику кажется несовпадение интересов чиновников и учёных – преподавателей.
Существенное отличие нашей ситуации от Теллеровской в том, что начало нашему университету положила очень небольшая группа отцов – основателей, учёных высокого класса с действительно общими интересами в образовании как составной части их научных устремлений, и большая группа тогдашней молодёжи, подкреплённая выпускниками того же НГУ, которой некуда было отступать так, что обучение в НГУ наряду с собственной научной работой стало смыслом их жизни. Важным было и отсутствие традиции, которую не пришлось ломать. Ну и наконец, личные качества. Истовая заинтересованность в деле и проницательность Будкера оказались, как выяснилось по результатам, выше тех же качеств Теллера.
Замечательная черта сделанного Будкером, как организатором, — устойчивость. До сих пор работает созданная им система обучения. Прошло 35 лет после его смерти, а основанный им Институт Ядерной физики работает в заданных им направлениях, оставаясь институтом мирового класса и в нынешних непростых условиях. Я счастлив, что имел дело с этим великим физиком и организатором.
Уместно сравнить то, что делается в НГУ с тем, что я наблюдал в МГУ.
В МГУ общие курсы иллюстрировались большим, на мой взгляд — чрезмерным, числом демонстраций. Но на всю жизнь остались в моей памяти распространение света по изогнутой струе воды и критическая опалесценция (после этого через много лет оптоволоконная оптика не вызывала у меня удивления, а рост флуктуаций в окрестности точки фазового перехода второго рода не выглядел для меня неожиданным), некоторые демонстрации с гироскопами, двойное лучепреломление,… Мне жаль, что их не видят наши студенты. В первые годы в НГУ очень простые, интересные и новые для меня демонстрации иногда показывали Г.И. Будкер и Б.В. Чириков. К сожалению, ныне демонстрации практически исчезли из общего курса физики в НГУ. При моём чтении курса электромагнетизма на 2 курсе ФФ НГУ в 2006-7гг. я не смог добиться даже немногочисленных демонстраций приемлемого качества. Кристалл исландского шпата для демонстрации двойного лучепреломления я выпросил у знакомых геологов. Разумеется, кино и компьютерные демонстрации не заменят демонстраций настоящих.
Общий физический практикум НГУ похож на то, что делалось в МГУ (и может быть немного лучше). Но в МГУ кроме того были специальные практикумы на 3-4 курсах, отсутствие которых в НГУ очень огорчительно. Студент приходил в лабораторию по выбору (колебания, магнетизм, рентген, оптика, низкие температуры,…) и выполнял работы более высокого уровня на реальной аппаратуре. Одна работа занимала 3-4 шестичасовых занятия. За семестр надо было пройти 3-4 практикума. Здесь студенты знакомились с методами эксперимента в различных областях, чего нет в НГУ.
Большим недостатком физфака, отличающим его от мехмата, является отсутствие семинаров и спецкурсов, доступных для студентов разных курсов, где они могли бы включаться в работу как можно раньше. (Этот недостаток имеется и на физфаке МГУ).
В эти годы я определённо понял ещё одну возможность в реализации разных проектов – подмену цели. Чрезвычайно поучительным для меня было знакомство с началами науки «исследование операций». В начале одного из первых учебников по этой теории (далеко я и не читал) излагался следующий эпизод. В 1940-44гг. США осуществляли снабжение Англии по морю, направляя грузы на отдельных транспортах – гражданских грузовых судах, мобилизованных для нужд флота. Очень многие из них погибали от бомбовых ударов немецких самолётов. Здесь надо иметь в виду, что в то время самолёт мог надёжно попасть в судно только если последний участок перед сбросом бомбы он двигался по прямой. Чтобы уменьшить гибель судов, было решено ставить на них зенитные орудия (которые легче сбивали самолёты, летящие по прямой). Через год на совещании в Адмиралтействе был задан вопрос – «А сколько самолётов сбили за год ваши пушки?» Ответ был (цифры не точны) на 300 пушек за год сбито 2 самолёта. – «Ну так уберём пушки туда, где они будут сбивать». И вот тут кто-то спросил – «А как изменились потери наших кораблей?» Оказалось, что они уменьшились в десятки раз. Решение о том, что постановка пушек достигла своей цели стало началом науки исследование операций. А возможное решение о снятии пушек из-за их неэффективности в сбивании самолётов является для меня классическим примером подмены цели, столь частой в нашем бюрократическом государстве.
Кафедра теоретической физики
Первым заведующим кафедрой теоретической физики стал в 1960 г. Д.В.Ширков. Поначалу единственным штатным сотрудником кафедры был Ю.И. Кулаков (ученик И.Е.Тамма), с которым я познакомился ещё в Москве на физфаке МГУ. Он читал курсы механики и теории поля в духе учебников Ландау и Лифшица. Сначала это были вполне доброкачественные курсы. Со временем он увлёкся математическими проблемами строения физических теорий. Некоторые его находки на этом пути кажутся удачными. Но затем он стал перегружать курс новыми конструкциями, которые по мнению сообщества (и моему) далеки от физики. Постепенно курс теории поля был ликвидирован, а с курса механики Ю.И. сняли. Его нынешние занятия кажутся мне не относящимися к физике.
Весной 1961 г. после окончания аспирантуры МГУ на кафедру пришел Глеб Леонидович Коткин (знакомый мне ещё со времён МГУ). На мой взгляд, это – один из лучших преподавателей физфака НГУ. В 1965 г. Д.В. Ширков получил письмо от Валерия Георгиевича Сербо с просьбой о приёме его на кафедру после аспирантуры ЛГУ, которую тот закончил без предоставления диссертации. Проконсультировавшись с его руководителем, Ширков принял В.Г. Сербо на кафедру. Оказалось, это было очень правильное решение. Сербо тоже известен как один из лучших преподавателей физфака НГУ.
Г.Л.Коткин. В.Г.Сербо
Тем временем у меня появилась некоторая научная идея. Я привлёк Валерия Сербо к соответствующим вычислениям. Идея оказалась неверной, и мы начали писать работу с сообщением о неудаче. В процессе написания мы поняли, что эта неудача не случайна, и это позволило нам получить очень интересные результаты. Они составили кандидатскую диссертацию Сербо, защищённую им под моим руководством в 1969 г. Развивая эти идеи, я получил результаты, которые до сих пор кажутся мне очень важными и по которым я защитил докторскую диссертацию в 1972 г.
С осени 1961 г. Д.В. Ширков начал читать курс квантовой механики, а мы с В.В. Серебряковым (и он сам) стали вести за ним семинары. Здесь мы продолжили идею Кривченкова и ввели хорошо известные нынешним студентам-физикам НГУ задания. В отличие от МГУ, где задания сдавали только студенты – теоретики, мы потребовали сдачи заданий от всех студентов. Мы требовали не просто аккуратного решения поставленных задач, но и понимания «идеологии» решения. Поэтому индивидуальное решение задачи студентом не было главным. Основное было в ответах на вопросы, сопутствовавшие задаче – как решать похожую, но немного иную задачу? Что ожидать от решения этой новой задачи. Если студент не угадал – в чём дело? А какое отношение к реальности имеет решение в более реалистических условиях?... Нам быстро стало ясно, что именно здесь – основное поле для усвоения материала студентами.
Н.С.Диканский, Д.В.Ширков, И.Ф.Гинзбург, А.И. Вайнштейн, 2006
(два выпускника первого выпуска и два преподавателя)
Вскоре Г.Л.Коткин и Юрий Иванович Кулаков распространили идею заданий и на другие теоретические курсы. Им было тяжелее, чем нам, потому что мы могли пользоваться задачами Кривченкова, по которым учились сами и только что появившимся задачником Когана и Галицкого, а им надо было начинать заново. Поэтому они начали составлять задачник по механике. Со временем Кулаков ушёл от этой работы, и его место занял Сербо. В итоге получился замечательный задачник по аналитической механике (Г.Коткин, В.Сербо), подобного которому нет в мировой физической литературе. Помимо прочего, этот задачник демонстрирует мощь методов аналитической механики в самых разных областях теоретической физики.
Приём заданий поначалу был совершенно каторжной (и не оплачиваемой) работой для преподавателей, время на это не фиксировалось, и студенты приходили когда хотели. Мы привлекли к этой работе наших аспирантов, прибывших из МФТИ (В.Г.Пивоваров, Н.Б.Пивоварова, И.И.Орлов) и из МГУ (А.Плешаков). В помещении нашего отдела – в жилом доме на Морском проспекте (ныне дом 32) – висел лозунг:
Сегодня вы, а завтра вас!
(имелось в виду, что аспиранты сами подлежали экзаменам).
Для студентов, не сдавших задание в срок, мы придумали новые задачи, вычислительно более сложные. Ширков похвастался нам оригинальным решением такой задачи, которое предложил один из студентов. Так я впервые узнал об А.И.Вайнштейне, одном из сильнейших выпускников нашего физфака.
В 1961-62г. квантовую механику слушали два курса – первый, принятый регулярным образом, и «предпервый», где учились студенты, пришедшие из других ВУЗов. Мне достались одна из групп первого потока и предпервая группа. В этой группе было полтора десятков студентов, командированных из Казахстана не для обучения, а для получения дипломов, и 6 нормальных для нашего университета студентов. П. Хенкин нередко вызывал раздражение своими ответами, но несомненно был достойным человеком. Валерий Глазунов – по-видимому самый оригинальный и самостоятельно мыслящий человек из этой группы – не мог изучать действительно новые вещи в предписанном порядке и темпе, а следовал только собственному плану. Поэтому он не получал высоких оценок на экзаменах, но многим жаль, что этот оригинальный исследователь ушел из физики, став – как говорят – художником. Эммануил Баскин (ныне в Израиле) был обычным сильным студентом. Работая с ним, я ещё раз осознал, что преподавание учит преподавателя иногда больше, чем студента. Однажды я потребовал, чтобы он исследовал зависимость коэффициента прохождения для прямоугольной потенциальной ямы от энергии. Как мы удивились, увидев осцилляции! Мы быстро поняли их причину, но поначалу не были уверены, что эффект не исчезнет для ямы более сложной конфигурации. Позднее мы узнали, что эффект был открыт Рамзауэром, и долго называли его между собой «эффект Рамзауэра – Баскина».
Алик Галеев (ныне академик, некоторое время был директором Института космических исследований) с самого начала производил впечатление большой силы, мы зачли ему экзамен по квантовой механике, поскольку он сдал его в теорминимуме Ландау. Алик Фридман появился позднее, он демонстрировал жадность в научных контактах и поиске задач. Он стал академиком по астрономии (умер в 2010г.). Сложнее всего мне было с Володей Захаровым (ныне академик, некоторое время был директором Института теоретической физики им. Ландау). К этому времени у нас уже сложились товарищеские отношения (мы вместе работали в оргкомитете первой олимпиады). Занимаясь физикой плазмы, он не хотел глубоко изучать квантовую механику, считая, что она ему не нужна (ныне он — один из крупнейших в мире специалистов в обратной задаче квантовомеханического рассеяния). Я не выпускал его, пока он не справится с заданиями, и мучил его с большой тщательностью. Однажды он явился ко мне вечером перед моим отъездом в командировку. Собирая вещи, я кормил его ужином и принимал задание. В 2 часа ночи он взмолился: «Любой другой на твоём месте либо давно выгнал бы меня, либо поставил бы зачёт!» Поскольку времени для сна у меня уже не оставалось, я продолжал мучить его, и отпустил только часа в три, когда он разобрался со всеми задачами. Прошло полтора года, я возвратился из туристского похода в зимние студенческие каникулы, и мне сообщают, что неделю назад Новосибирское радио исполнило по моему заказу песню «Партия – наш рулевой» (отвратительный образец верноподданно — партийного сочинения). И только ещё через два года Володя сознался, что эту заявку написал он – в отместку за ту ночь с заданием.
В 1961-62гг. в Академгородок приехали Р.З.Сагдеев, С.Т.Беляев, В.М.Галицкий, А.З.Паташинский, включился в работу кафедры В.Л.Покровский.
К работе на кафедре приступил Юрий Борисович Румер. Выдающийся физик, работавший с основоположниками квантовой механики, в 1938 г. он был арестован вместе с «врагом народа» Ландау и осуждён на 10 лет. Большую часть срока он проработал в «шарашке» А.Н.Туполева. В 1948-1953г. он был в ссылке, сначала в Енисейске, затем — в Новосибирске. В шарашке он создал цикл работ по пятиоптике (о том, что наше пространство может быть не четырёхмерным, а пятимерным). Тогда эти работы казались интересным курьёзом. В последнем десятилетии XX века они активно цитировались многими авторами. После реабилитации Ю.Б. не захотел возвращаться в Москву и возглавил новый Институт радиоэлектроники, первый физический институт в Новосибирске. Помимо прочего, здесь он создал отдел теоретической физики, где работали сильные физики В.Л.Покровский (США), А.М.Дыхне (стал академиком – ИАЭ им. Курчатова), А.М.Чаплик (академик, Институт Физики Полупроводников), А.П.Казанцев, Г.И.Сурдутович и др. – некоторых уже нет.
Валерий Леонидович Покровский и Александр Захарович Паташинский выполнили здесь свои замечательные работы по фазовым переходам второго рода. В 1978 г. Вильсон (США) получил Нобелевскую премию. Формулировку решения Нобелевского комитета о присуждении этой премии я интерпретировал словами — за доказательство полноты теории Покровского и Паташинского 1964 г. К нобелевской премии была близка и одна из работ Казанцева и Сурдутовича.
Но административная работа не была сильным местом Ю.Б., да и М.А. Лаврентьев не испытывал к нему большой любви, и вскоре после создания СО АН институт радиоэлектроники расформировывается, его сотрудники переходят в другие институты СО. В частности, созданный Ю.Б. теоретический отдел переходит в Институт физики полупроводников.
Сам Ю.Б. не пожелал идти в этот институт. Ширков пытался организовать для Румера лабораторию в нашем Институте Математики СО (ИМ) в рамках нашего отдела, но Учёный Совет института вопреки просьбе директора – С.Л. Соболева — проголосовал против (видимо сыграли два мотива — нежелание академика А.И. Мальцева усиливать физиков в институте и его антисемитизм). После этого в 1967г. Ю.Б. был принят в ИЯФ, где проработал до своей смерти в 1983 г. Во время работы в ИМ Румер сделал важную работу по групповым принципам биологического кода в ДНК, результаты которой – по утверждению генетиков — активно используются и поныне.
Ю.Б.Румер, 1971
Ю.Б. стал читать в НГУ курс термодинамики и статистической физики. Вдвоём с Моисеем Соломоновичем (М.Ш.) Рывкиным они написали очень хороший учебник, им пользуются и современные студенты НГУ. Некоторые их методические находки кажутся мне очень удачными (к их числу я отношу определение термодинамической энтропии как некоторого «номера» адиабаты). Общение с этим участником классического героического периода физики было чрезвычайно благотворно для нас — научной молодёжи, для студентов и учеников ФМШ.
В 1962-63гг. курс квантовой механики читали совместно В.М. Галицкий и Д.В. Ширков, мы вели семинары по этому курсу, совершенствуя систему заданий.
После отъезда Д.В. Ширкова из Новосибирска в начале 1970г. кафедру возглавил С.Т. Беляев. Он привлёк к преподаванию квантовой механики С.А. Хейфеца, В.Г. Зелевинского, И.Б. Хрипловича. Он же предложил Г.Л. Коткину и С.Л. Альтшулю создать совершенно оригинальный компьютерный практикум по квантовой механике, до сих пор остающийся, видимо, одним из лучших в мире.
При обсуждении программ теоретической деятельности в начале 1960-х годов возникла идея принимать у студентов, желающих стать теоретиками, курс экзаменов минимума Ландау. Даже пытались договориться, кто из наличных теоретиков какой экзамен принимает. Замах был сделан, но дело быстро затухло. Несколько студентов и фымышат принялись готовиться к этим экзаменам, но дальше первого экзамена дело не пошло. Победила «жадность» — желание включать студента в конкретную работу как можно раньше.
III. ОЛИМПИАДА И ФМШ. НАЧАЛО
Весной 1961г. я познакомился с Эриком (Эрнестом Ошеровичем) Рапопортом – математиком, кончившим ЛГУ. Вместе с только что приехавшим Игорем Бекаревичем мы обсуждали наши туристско-альпинистские похождения, Эрик рассказывал нам о линейном программировании. Мы вспоминали наше олимпиадное прошлое в Москве и Ленинграде и говорили о том, что хорошо бы организовать что-то подобное и в Новосибирске, но дальше слов мы пойти не успели.
Организация Олимпиады и Физматшколы
В июле-сентябре 1961г. М.А. Лаврентьев задумался о работе со школьниками. Надо было обеспечить незатухающий приток сильных абитуриентов в Новосибирский университет. В связи с этим он вспомнил о системе городских школьных олимпиад в Москве и Ленинграде и задумал провести региональную Сибирскую физико-математическую олимпиаду школьников. Её проведение он поручил одному из самых креативных (как говорят сейчас) физиков и организаторов в СО – Г.И. Будкеру (к нему обычно обращались – Андрей Михайлович – традиция, сохранившаяся со времён его обучения в МГУ и работы в ЛИПАН – ныне институте им. Курчатова). В создаваемом им оргкомитете олимпиады математическую часть должен был возглавить молодой и очень активный Юрий Иванович Журавлёв. Будкер привлёк к этой работе сотрудников ИЯФ Эдуарда Павловича Круглякова и Евгения Андреевича Кушниренко и студента НГУ, работавшего в ИЯФ, В.Е. Захарова. Я узнал об организации олимпиады от В.Е.Захарова в начале октября 1961г (после смерти И.Л. Бекаревича), вернувшись из отпуска, и пожелав участвовать в этой работе, вошел в оргкомитет. Журавлёв привлёк к работе в оргкомитете своих сотрудников Р.Е. Кричевского и Ю.Л. Васильева, а также Э.О. Рапопорта (с опытом ленинградских математических олимпиад). В декабре среди нас появился Алексей Андреевич Ляпунов, имевший еще довоенный опыт организации московских математических олимпиад, он естественным образом взял на себя руководство математической частью оргкомитета, а Ю.И. Журавлёв потихоньку (и – видимо – с облегчением) отодвинулся в сторону. Я не помню больше никого, кто ещё участвовал в работе этого первого оргкомитета.
М.А. Лаврентьев был не только замечательным учёным, но и прекрасным организатором. Он правильно подбирал людей для реализации своих идей и предоставлял им полную свободу, не вмешиваясь в детали до тех пор пока выдерживалась правильная общая линия. Так он вел себя и по отношению к олимпиаде – ФМШ. Он ни разу не появлялся на заседаниях олимпиадного комитета, но следил за подготовкой олимпиады, мы знали, что в решительные моменты его поддержка инициативам оргкомитета была гарантирована.
А.А.Ляпунов
Будкер и Ляпунов были два златоуста, фонтанирующих идеями. Их дискуссии, в которые почти невозможно было вмешаться, представляли собой замечательные спектакли, на которых мы были благодарными зрителями, иногда позволявшими себе робкие реплики. Важнейшей чертой этого первого состава олимпиадного комитета было единое понимание стоящих перед нами задач, сознание своей ответственности за общее дело и разумная готовность к творческой импровизации каждого участника, которая ни разу не встретила неодобрения остальных.
Понимание задач олимпиады и схемы её проведения быстро менялись.
Первой задачей олимпиады было обеспечить как можно более широкую рекламу физико-математических наук и Новосибирского научного центра по Сибири с привлечением способной молодёжи в НГУ. Для этого придумали проводить первый тур олимпиады заочно, через объявления в школах и газетах (мы не задумывались о возможных административных трудностях). И тут же было осознано дополнительное обстоятельство. Школьник мог участвовать в заочном туре олимпиады, невзирая на (может быть) плохие отношения с учителем (именно это подчёркивал как одно из важных преимуществ заочного тура Ю.И. Журавлёв). По стилю этот тур должен был быть с элементом «утешительности» — задачи должны быть, хотя и не тривиальными, но и не очень сложными, чтобы не отпугнуть детей.
После заочного тура хотелось собрать детей в областных центрах, где можно будет решать с ними уже более сложные задачи и провести собеседования, определяющие желательность приезда в летний лагерь (так это называлось в начале) в Академгородке. Мы с самого начала считали вход на этот областной тур открытым. Победителям заочного тура мы (СО АН) оплатим проезд и проживание, а остальные приходят сами и участвуют в конкурсах на общих основаниях. Мы понимали, что заочная олимпиада могла остаться кем-то пропущенной, а наша задача была — увеличить «площадь сбора».
Первоначально планировалось, что олимпиаду будет завершать летний лагерь для победителей в Академгородке, где, во-первых, школьники увидят «живую» науку, а во-вторых мы сможем оплатить приезд сильных выпускников школ для поступления в НГУ. Для более молодых школьников участие в олимпиаде и летнем лагере должно было стать «якорем» для привлечения в НГУ в будущем. («Шкурный» интерес пополнения НГУ и институтов СО всегда присутствовал среди целей олимпиады.)
Но однажды название заменилось на современное очень удачное – «летняя школа». Я думаю, что это изменение имеет такое происхождение. В те годы на Западе появились летние школы для исследователей — физиков, начатые по инициативе Ферми, их материалы составляли целые номера популярного в те годы среди физиков журнала Il Nuovo Cimento. Полагаю, что именно взгляд Г.И. Будкера на обложку такого журнала был поводом для изменения названия.
Продолжая обсуждения летней школы, однажды (в конце осени или начале зимы 1961г.) на наших глазах Г.И. Будкер «изобрёл» физматшколу. «А почему только летняя?» — спросил он, и с ходу стал развивать фантастическую картину, которую мы слушали с некоторым недоверием. Но идея возникла, её горячими адептами стали А.А. Ляпунов и М.А. Лаврентьев. (Она наложилась на старые идеи М.А. о школьном образовании). Без решающего участия М.А. никакой ФМШ получиться не могло. Решение могло состояться только на правительственном уровне.
В январе 1962г. мы ездили на зимние совещания учителей в Новосибирской области (помню поездки Ю. И. Журавлёва и мою) для рекламы сибирской науки и олимпиадного дела, пока ещё достаточно неопределённого.
В марте 1962г. СО АН решило «для тренировки» принять участие в олимпиаде Министерства просвещения РСФСР в ближайших областных центрах Сибири. Для этого команды формировались в институтах СО, помимо олимпиадного комитета. Я выезжал в Барнаул вместе с В.Т. Дементьевым. Мы проводили собеседования со школьниками и говорили им о нашей олимпиаде и летней школе. Поскольку у Дементьева не было олимпиадного опыта, мне пришлось проводить собеседования и по физике и по математике. Мне очень понравился девятиклассник Л.Табаровский, ныне – известный геофизик.
С началом 1962г. времени стало катастрофически не хватать. Надо было составлять задачи заочного и очного туров. Надо было продумать, как довести тексты задач заочного тура до возможно большего числа школ. Надо было связываться с ОблОНО для организации в дальнейшем очного тура — приезд детей и их проживание. График был задан сроками выпускных экзаменов в школах и приёма в НГУ (10 июля). Областной тур мы хотели провести сразу же после этих экзаменов (в первые дни июля), чтобы можно было победителей за деньги СО привезти в Новосибирск на вступительные экзамены и в Летнюю школу. Значит, задачи заочного тура должны прийти к детям не позднее начала апреля – надо ещё дать время на решение и отсылку нам писем (тогда почта работала лучше, чем сейчас, но пару недель зарезервировать надо). А затем проверка (ну, это наше дело – мы управимся быстро) и отсылка писем победителям (ещё пара недель).
В разговорах на оргкомитете возникла идея опубликовать задачи заочного тура в «Комсомольской правде», которую тогда регулярно получали практически все школы. Такая публикация была политическим действием, и решения об этом добивался уже М.А.Лаврентьев, пользуясь своим знакомством с Н.С.Хрущевым, окончательные переговоры в редакции вели член ЦК ВЛКСМ Ю.И.Журавлёв и А.А.Берс. Помимо этого, к началу апреля 1962 г. с благословения Министерства просвещения РСФСР мы разослали плакаты с текстами задач по добытым адресам школ (чтобы получить эти адреса и благословение, я неоднократно ездил в это министерство). Полезной казалась и реклама нашего дела в местных газетах, на телевидении и радио (PR – пиар на современном языке). Для этого привлекались люди, не участвовавшие в основной работе оргкомитета (выбор стратегии, подбор задач, организация проверки). Одним из первых в эту работу включился Андрей Берс, хваставшийся тем, что знает генеалогию своей семьи за 800 или 900 лет. Позднее Берс вёл активную воспитательную и преподавательскую работу в летней школе и в ФМШ. Он много и с большой пользой занимался тем, что сейчас называют пиаром олимпиады и ФМШ. А.А.Берс получил хорошие результаты по теоретическому программированию. Андрей умер 28 января 2013г., через неделю после празднования пятидесятилетия ФМШ.
Цель заочного тура состояла в первоначальном отборе и в рекламе. Требовалось дать действительно нетривиальные задачи, включив в их число такие, которые мог бы решить очень мало обученный школьник. У нас не было иллюзий относительно качества массового школьного образования, и мы считали возможными в нём почти любые пробелы. Задачей было – найти людей, способных к обучению и желающих учиться. Наши наборы задач никогда не требовали от каждого школьника решения всех задач без исключения. Мы считали не страшным, если кто-то представит решения, подсказанные друзьями или знакомыми (мы таких случаев не обнаружили) – всё решит собеседование на очном туре. Поэтому в этом туре мы не гнались за большой оригинальностью задач. Г.И.Будкер настоял на включении поразившей его в юности задаче о гимнасте, крутящем сальто на перекладине (какая сила отрывает его руки в нижней точке?). Значительная часть остальных задач по физике была взята из принесённых мной запасов школьного кружка МГУ. Разумеется, для последующего очного областного тура мы придумывали действительно оригинальные задачи.
Получив около 1500 писем с решениями, мы объявили аврал среди знакомых физиков и математиков. Мы собрались в помещении нашего отдела (квартира в доме с современным адресом: Морской пр., 32) и проверяли работы два дня до ночи с посылкой гонцов за едой в соседний магазин – до сих пор помню совершенно отвратительное ацидофильное молоко. Хорошие работы вызывали большую радость и живо обсуждались. Мне было приятно, когда Ансельма Дубинина отметила работу Л. Табаровского, с которым я встречался в Барнауле, а Игорь Мешков радовался работе А. Дроздова из Омска. В результате были посланы приглашения на основной, областной тур. Сибирское отделение оплачивало приезд школьников и их проживание (обычно жильё предоставляли органы образования).
На областной тур в начале июля 1962г. Ляпунов, аспирант Жевлаков, студент Галеев и я поехали в Иркутск. Среди встреченных там школьников запомнились Витя Буднев (который впоследствии много работал со мной) и Серёжа Тресков (ныне ИМ).
А.А.Ляпунов, А.А. Берс, ?, Э.П. Кругляков, Л.Г.Борисова, Е.А.Кушниренко, ?? –ЛШ 1962
Ю.И.Соколовский (в центре), Г.И.Будкер (справа) – ЛШ 1962
В работе летней школы я участия не принимал (ушел в туристский поход). Учебную часть ЛФМШ возглавил Э.П. Кругляков, который однажды упал в голодный обморок – не было времени поесть. Участники летней школы – выпускники общеобразовательных школ – поступили в НГУ. Как и планировалось, СО оплатило им переезд в Новосибирск. Для некоторых это было существенной помощью.
К концу лета 1962г. в Сибирском отделении уже было решено, что Новосибирская ФМШ будет, и, не дожидаясь постановления правительства, школьникам, уезжающим с летней школы, вручали приглашения в ФМШ.
С сентября 1962г. началась работа по практическому созданию ФМШ. Была сформирована группа, называвшаяся Ученым Советом ФМШ (нигде не утверждённым) – здесь я буду называть эту группу протоСоветом. Его возглавил А.А. Ляпунов. Д.В. Ширков был его заместителем. В работе протоСовета регулярно участвовали Г.И. Будкер, А.И. Ширшов, Ю.И. Соколовский, Ю.И. Журавлёв, Э.П. Кругляков и я. Кажется, иногда в заседаниях принимали участие С.Л. Соболев, А.И. Мальцев.
До открытия ФМШ надо было решать практические вопросы – где размещать и учить детей, как их кормить, и – главное – как и чему учить. Все это было предметом обсуждений протоСовета, решения которого претворялись в жизнь силами аппарата Президиума СО. М.А. Лаврентьев был тараном, обеспечивавшим решение административных вопросов, получение постановления правительства и предшествующее этому постановлению полузаконное открытие нашей ФМШ.
Одним из первых обсуждался вопрос о содержании работы ФМШ. Здесь представления Будкера вошли в противоречие с мнением других участников протоСовета. Я понял позднее, что идея ФМШ у Г.И. Будкера наложилась на обсуждавшуюся несколько ранее идею техникума или проф. тех. училища (ПТУ) по подготовке лаборантов для институтов СО с плавным превращением их в научных работников. Он хотел, чтобы по крайней мере половину времени ученики проводили в специальных лабораториях, создаваемых для них в институтах СО, где они могут «с младенчества» приобщаться к настоящей научной работе[13]. Но слово «школа» высветило новые, куда более интересные на мой взгляд, возможности. Будкеру указывали, что в варианте техникума – ПТУ ребята не сумеют получить полноценного разностороннего образования, необходимого для сознательного выбора профессии (просто из-за недостатка времени), и что в большинстве институтов создать серьёзные «долгоиграющие» лаборатории не удастся (сотрудники будут поставлены перед выбором – нянчить детей или заниматься собственной научной работой). Увидев, что его идея не проходит, Будкер постепенно ушёл в сторону от ФМШ.
Летом 1962г. в ФМШ было сделано два набора – на два года (фактически полтора) и на три (два с половиной) года, что соответствовало сосуществовавшим тогда в СССР десятилетке и одиннадцатилетке. Было решено, что в ФМШ не будут приниматься жители Новосибирска. В первый год это диктовалось просто небольшой вместимостью общежитий. В дальнейшем это решение выполнялось не столь жестко.
Работа нашей ФМШ началась 21 января 1963г., и только в августе 1963 вышло постановление правительства об организации физматшкол в Новосибирске, Москве, Ленинграде и Киеве как разновидности школ-интернатов (тогда в стране работали школы-интернаты для учеников 1-7 классов из сёл с небольшим населением).
25 января 1963г. Президиум СО принял решение об организации первого Учёного Совета ФМШ. Это решение объявляло Учёным Советом некоторых участников протоСовета с добавлением приехавшего недавно С.Т. Беляева и возможностями расширения Совета в ближайшем будущем. Срочность официального решения диктовалась необходимостью утверждения учебных программ, чтобы органы образования могли платить зарплату штатным учителям.
27 июня 1963г. был образован уже более или менее стабильный Учёный Совет ФМШ. А.А. Ляпунов (председатель), Д.В. Ширков (зам. Председателя), Г.И. Будкер, С.Т. Беляев, Ю.И. Журавлёв, Р.И. Солоухин, А.И. Ширшов, Р.З. Сагдеев, М.Е. Топчиян, Ю.Б. Керкис, М.С. Шварцберг, Ю.И. Соколовский, Я.А. Крафтмахер, И.Ф. Гинзбург, Э.П. Кругляков, С.И. Литерат, Р.С. Сазоненко — секретарь, директор школы. Некоторые члены Совета так никогда на его заседаниях и не появились, но в целом Совет работал. Примерно через год Ляпунов и Ширков поменялись местами в руководстве Совета, и Ширков возглавлял Совет до начала 1970г. Я покинул Совет в 1969г.
Для временного проживания детей нашли недавно построенное здание на Детском проезде, а занятия шли по соседству, в помещениях НГУ и 25 школы (ныне – гимназии №3). Лаврентьев выпросил у областных властей решение о переходе одной из школ-интернатов Новосибирска в статус ФМШ-интерната и о размещении ФМШ в микрорайоне Щ в здании, строительство которого заканчивалось летом 1963г. (В 1968г. он договорился с командованием Военного округа о размещении в этом здании военного училища в обмен на строительство специального здания для ФМШ в комплексе НГУ.)
Когда интернат заработал, оказалось, что дети голодают. Для подростков — старшеклассников продуктовые нормы, рассчитанные на малышей, оказались слишком маленькими. Потребовалось пробивать постановление правительства об увеличении рациона в ФМШ до уровня физкультурных спецшкол. М.А. Лаврентьев вспоминал, как он доказывал начальникам, что мозги для страны не менее важны, чем мускулы.
Решение об организации элитной школы имело ряд достоинств. Во-первых, мы решали «шкурную» задачу пополнения НГУ и СО АН. Во-вторых, совместная жизнь и взаимообучение школьников, интересующихся наукой, являются мультипликатором их способностей, повышая потенциал в занятиях наукой. Существенным отличием такой школы от обычных школ было то, что дети приходили сюда учиться, а не подвергаться обучению. Но мы понимали и негативный эффект нашего проекта. Местные школы лишатся своих лидеров, и уровень обучения в них неминуемо упадёт. По нашему мнению, достоинства перевешивали.
Мы до сих пор не знаем путей преодоления более глубоких недостатков олимпиадной системы и обычной системы тестов и (или) приёмных экзаменов. Все эти системы рассчитаны только на быстро думающих детей с большой долей теоретического начала. Наши фильтры могут не преодолеть люди, которые просто медленно думают (известный пример – великий математик Д.Гильберт). Это относится и к людям экспериментаторского склада, которые просто не готовы к формулированию возникающих у них нетривиальных решений. Легко сказать, что здесь нужна действительно индивидуальная работа. Но как её начать, как узнать, кто именно тот нетривиальный ребёнок и кто подходит в качестве учителя именно этому нетривиальному ребёнку?! (Современные бюрократически уравнивающие подходы типа ЕГЭ допуска таких детей к высококачественному обучению просто не позволяют).
Поначалу некоторой проблемой было взаимоотношение Учёного совета ФМШ и дирекции. Нанятые директора – администраторы не понимали различия между составом учеников этой и обычной школы, они пытались стать верховными правителями и уходили, встретив противодействие Учёного совета. Помню, как директриса подписала приказ об изгнании из ФМШ одного из лучших учеников – Г. Фридмана. Список его прегрешений был ужасающ: Он читал в каком-то чулане после отбоя (научные книги). Он не пошел на субботник (у него был сердечный приступ). Наконец, он возражал директору. Учёный совет разобрался в этом деле (всё, что указано в скобках не рассматривалось директором) и пришел к выводу, что исключать из ФМШ надо … директора.
С.Тресков, Ю. Карев. Г.Фридман – первый прием ФМЩ, 1964 С.Тресков, Ю. Карев. Г.Фридман – первый прием ФМЩ, 2012
Взаимодействие с учениками было достаточно тонкой материей. Поддерживая дисциплину, не хотелось становиться в административную оппозицию детям. Вспоминается такой случай. В Институте гидродинамики развивалась физика взрыва, и об этом много рассказывали школьникам. Естественно, они тоже увлеклись взрывами. Весной 1965г. один из фымышат второго набора приготовил водный раствор йодистого серебра. В жидком виде он безопасен, а в сухом виде – детонатор, взрывающийся от мельчайшего трения. Он положил полученное сушить на батарею отопления. А ночью произошел взрыв, вылетел кусок стены здания. К счастью, в эту ночь в комнате никто не ночевал, и жертв не было. Выяснилось ещё, что автор предполагал вести полученный продукт на родину в самолёте. Сомнений не было: за такое из школы надо гнать. Но как при этом не превратить виновника в «героя»?! Председатель Учёного совета школы Ширков обсудил вопрос со специалистом, Андреем Дерибасом из Института гидродинамики. В результате виновника исключили за антинаучное обращение с взрывчатыми веществами – изготовил вместо взрывчатки детонатор.
Занятия начались в январе 1963 г. Считалось, что более длинный курс физики интереснее, и Будкер взялся читать именно его («а Спартак мне поможет», и конечно Беляев прочитал курс почти целиком). Для другого потока в качестве лектора по физике сначала предполагался Юрий Иосифович Соколовский[14]. Однако Ю.И. вынужден был уехать в Харьков, прочтя всего две лекции (через год он читал курс одногодичному потоку). Курс предложили читать мне. Мой опыт работы со школьниками в МГУ, уроки К.А.Туманова и В.Д.Кривченкова и старые размышления о программе вместе с осознававшимися идеями Будкера позволили составить для себя ясное представление об основной концепции программы курса. В некоторых вопросах полезными оказались обсуждения с Ю.И.Соколовским и отдельные педагогические находки Ю.И. Кулакова.
Создание ФМШ было делом всего Сибирского отделения. Разные люди делились со мной соображения о том, что рассказывать детям. Помню беседу с С.А.Христиановичем. Он рекомендовал мне начать курс механики с подробного изложения статики с переходом к принципам возможных перемещений и т.д.– примерно так, как читались курсы механики во ВТУЗах и как читал нам в МГУ свой курс А.М.Лаврентьев (это было близко к идеям упоминавшейся книги Кирпичёва «Занимательная механика»). Прежде всего, на такой курс совершенно не было времени. Действительно, школьникам, помимо механики, надо было прочесть и молекулярную физику, и электромагнетизм, и оптику. Более того, я уже понял при обучении в МГУ и при руководстве кружком, что можно обойтись без этого, и сразу перейти к динамике. Поэтому, выслушав эти рекомендации, я решил, что в целом не буду следовать им. Жизнь показала, что я был прав.
Одновременно надо было формировать преподавательский корпус. Беседу с первым претендентом на место в штате школы Самуилом Исааковичем Литератом мы вели втроём – Д.В. Ширков, Б.В. Чириков и я. С.И. кончил в 1939 г. Львовский университет (в Польше), когда это был один из лучших университетов Европы. После войны он преподавал в школах Кемеровской области, был там завучем и директором. И вот мы задаём ему вопросы по физике. На каждый вопрос он сначала даёт неверный ответ.
Например,
— Почему спутник не падает на Землю?
— Потому что силы тяжести и центробежная уравновешивают друг друга?!?
— Но если сумма сил равна нулю, то тело должно двигаться равномерно и прямолинейно.
И тут на наших глазах происходит чудо. Давно заржавевшие колёсики в мозгу начинают вращаться, и он приходит к правильному ответу.
Подобное произошло три раза, мы решили, что С.И. способен к переобучению и готов к нему. Он был принят в ФМШ и назначен завучем. Это был замечательный человек и учитель. Если на занятия не являлся преподаватель истории, он квалифицированно проводил урок истории. Дети любили его.
После первого опыта Ширков и Чириков доверили мне проверку претендентов на преподавание физики в ФМШ, и года 2-3 я единолично принимал собеседования у всех новых претендентов, считая заранее пригодными почти без разговоров научных сотрудников, которые кончили МГУ, ЛГУ, МФТИ, Харьковский университет и наших хороших студентов и аспирантов.
Идея была проста – кандидат должен ответить примерно на те же вопросы, которые мы задаём поступающему к нам школьнику – в несколько облегчённом варианте. Ни один человек с педагогическим образованием не сумел выдержать собеседования. Мне пришлось отказать и одной выпускнице Ленинградского университета, не сумевшей внятно рассказать мне о предмете своих собственных исследований. Поначалу я отказал в приёме на работу и Борису Найдорфу (кончил Казанский университет), поскольку он не ответил на вопросы. Затем у меня попросили повторить испытание, указав на некий героический факт его биографии. Через месяц он с успехом сдал собеседование и успешно работал в ФМШ до 1968г., серьёзно повысив за это время свою квалификацию. Он был хорошим преподавателем, интересовавшимся вопросами психологии. Школьники любили его.
Через такое собеседование прошло много сотрудников Сибирского отделения, иногда с положительным, иногда с отрицательным итогом. Галина Александровна Кутузова стала одним из ведущих преподавателей ФМШ. Она работала здесь почти до самой смерти в 2002г. Я запомнил два отказа. Сотрудник Института теплофизики М.А. Гольдштик, человек очень высокой квалификации, претендовал на позицию лектора. Я отказал ему, ибо его метод объяснения явлений основывался на понятиях высокого уровня типа «гироскопических сил» и т.п. даже в тех случаях, когда можно было дать простое объяснение в терминах базисных понятий механики. На мой взгляд, это было недопустимо на начальном уровне обучения. После этого он не раз подходил ко мне, предлагая всё новые примеры явлений окружающего мира, для которых объяснение в терминах базовых понятий казалось ему либо невозможным, либо сложным. Мы сохранили дружеские отношения на много лет. Замечательного физика моего друга Аркадия Исааковича Вайнштейна (в то время студента НГУ) пришлось отстранить от преподавания из-за того, что ему не удавалось «опуститься» до достаточно простого уровня объяснения. (Долгое время бывало трудно понять и его выступления на научных семинарах. Потребовалось немало лет, чтобы он откорректировал свой стиль изложения.)
Чтение курса в ФМШ было для меня очень интересным, оно доставило мне настоящее удовольствие. Я считаю элемент импровизации полезным в лекции для людей, интересующихся предметом. Здесь неизбежны небольшие ошибки. Замечания слушателей, исправляющие их, оживляют лекцию. Иногда я сам замечаю их раньше. Тогда поучительны мои мотивировки того, как я заметил неточность, и способ исправления ошибок. Но однажды (при повторном чтении курса) я вдруг решил, что ведущие и ведомые колёса автомобиля должны крутиться в разные стороны и на лекции убеждал в этом школьников. Как мне было стыдно уже через полчаса! На следующей лекции я объяснился со школьниками. Я признался в этом и своим студентам, которые потом долго издевались надо мной.
Моя преподавательская «жадность» привела меня к идее организовать для фымышат ещё и физический кружок. Для этого я привлёк моего туристского приятеля из ИЯФ Сашу Скринского. Проблема была в том, чтобы не перекрываться с тем, что я и так расскажу в общем курсе. Мы провели несколько занятий по материалам популярных научных книг издательства АН – как вполне содержательных (вроде книги о палеомагнетизме), так и откровенно лженаучных (вроде книги о сжимающейся Земле). В последнем случае мы добивались, чтобы дети сами критиковали тексты и не верили бы рабски печатному слову. У нас не хватило сил продолжать этот кружок достаточно долго.
Прочитанный мною в ФМШ курс во многом превосходил то, что изучалось в общем курсе физики в МГУ. По словам выпускников, курс нравился фымышатам и они хорошо усвоили его.
Пока мы изучали механику, особых трудностей в работе не возникало. Уходы от стандартных университетских учебников были не очень велики (разумеется, курс был короче этих учебников).
Курс электромагнетизма отличался ото всех стандартных учебников, приближаясь немного к курсу Будкера и Чирикова в НГУ. Взяв ротапринтный вариант их лекций за основу, я сильно переработал его и подготовил своё учебное пособие для ФМШ. Я успел выдать его к экзамену. Формулы в этот текст вписывал тогдашний школьник Ю.И.Бельченко (ныне д.ф.-м. н., ИЯФ СО)[15]. Через два года я подготовил новую, сильно переработанную, версию этого пособия. Я дополнил его элементарным описанием процесса излучения, которое рассказал мне Ю.И. Соколовский.
Набор задач по физике, решавшихся в ФМШ, помимо немногих известных тогда задачников, базировался на привезённом мною наборе задач школьного кружка МГУ — продолжение запаса, созданного Бонгардом и Смирновым. Этот набор использовался при составлении задач для первых Всесибирских олимпиад. С многочисленными дополнениями этот набор составил основу задачника для ФМШ, изданного позднее под ред. О.Я.Савченко.
Через полтора года мой поток регулярным образом кончил ФМШ. В это время на «трёхгодичном» потоке вспыхнул «бунт». Они уже прошли полный школьный курс, и по программе им оставалось пройти серьёзный лабораторный практикум (идея техникума – ПТУ). Фымышата потребовали, чтобы их выпустили сейчас же, иначе они кончат школу экстерном и поступят в ВУЗы, минуя нас. Все согласились, что это требование надо удовлетворить. Будущее показало, что это не было ошибкой. Так была окончательно похоронена идея техникума – ПТУ.
Программы основных курсов создавались лекторами, и их утверждение вышестоящими инстанциями было формальной процедурой. Проблемой было просто выбрать правильных лекторов. Для программы по физике особых вопросов не возникало. Действительно, по набору основных тем школьная программа и базовая программа университетского общего курса физики неразличимы. Вопрос был только в реальном наполнении, и вот здесь проявлялась свобода воли лектора. Хотя мы читали параллельные курсы, я ни разу не обсуждал свой курс в целом с С.Т.Беляевым, просто беседы показывали, что наше понимание проблематики одинаковое.
Помимо физико-математического цикла, на высоком уровне преподавались химия, биология, литература, в организации этих дисциплин определяющую роль играл А.А. Ляпунов. Он обеспечил преподавание настоящего курса биологии (напомню, что Лысенко не был ещё окончательно ниспровергнут тогда). Ляпунов изобрел новый курс «Землеведение», взамен школьного курса географии. Фымышата знакомились с не изучавшимися в обычной школе Достоевским, Блоком и другими авторами. Эта программа, превосходившая программу обычной средней школы, с жадностью усваивалась детьми. (На фоне этого все слова о перегрузке в обычной школе кажутся мне ложными – если есть хорошие преподаватели и заинтересованные дети, перегрузки не будет. Чем больше разумной свободы давать преподавателям и детям, тем лучше будет результат.)
Здесь хотелось бы обратить внимание на некоторые ложные легенды об этом периоде, распространяемые людьми, в те времена в школе неизвестными. Одна из них – о лекциях М.А.Лаврентьева в ФМШ. Таких лекций не было. М.А. всегда интересовался и помогал ФМШ, он читал лекции в летней школе, но непосредственного участия в учебном процессе не принимал.
Первый набор ФМШ кажется мне, в целом, самым сильным за всю её историю[16]. Темы некоторых бесед с фымышатами я помню до сих пор. Вася Пархомчук приставал ко мне с вопросом примерно такого содержания: «Деревянный шар обклеили тонким слоем металлической фольги (полоски) и зарядили его. На границах полосок наблюдаются изломы металлической поверхности. Как оценить убегание заряда с этих изломов?» Я отвечал только, что разумные оценки вряд ли существуют, нужен эксперимент. Оказалось, что Вася самостоятельно делал ускоритель Ван де Графа. Забавно, что вся его научная жизнь в известном смысле является продолжением этой темы – он строит всё новые ускорители. С Геной Фридманом мы обсуждали среди прочего довольно тонкие проблемы причинности, и я (ошибочно) предсказывал, что он перейдёт в стан теоретической физики.
Разумеется, очень сильные ученики постоянно появляются в ФМШ, но такого однородно сильного состава, по-видимому, больше не бывало.
Мы старались создать в ФМШ доброжелательно творческую атмосферу, памятуя, что воспитание научной смены включает в себя как общение с работающими учёными, так и взаимообучение, эффективность которого усиливается при высокой концентрации сильных учеников.
(окончание следует)
Примечания
[1] Возможно, именно к периоду её начальствования относится возникновений трений с образовательным начальством, результаты которых не заставили себя ждать.
[2] Мне всегда казалось, что большинство тех, кто знакомился с классической литературой непосредственно по школьной программе, получало стойкое отвращение к соответствующим произведениям. Хорошо, если оно исчезало через много лет.
[3] Все мы были медалистами, и подвергались собеседованию. Аршона, Борщевского, Брускина и Генкина «завалили» на собеседовании, и это при том, что в только что вышедшей книге Шклярского, Ченцова и др. «Задачи и теоремы элементарной математики» были разделы, написанные Аршоном и Борщевским. Ченцов каким-то образом добился «пересобеседования» для Борщевского и Брускина. Обоих встретил один и тот же экзаменатор. Он, дал каждому запредельно (для экзамена) технически сложную задачу Аполлония (в принципе известную нам) – построить окружность, касательную к трём данным. Брускин любил геометрию, и нарисовал решение. «Ну не надо, это слишком сложно» — сказали ему, взглянув на чертёж. Его «засыпали» другими вопросами. А Борщевскому, который не представил решения этой задачи за приемлемое время, сказали – «Ну что же Вы!». Обоим, видимо, написали «можно принять».
[4] Мы стали друзьями. Из Владика Зернова вышел хороший экспериментатор, он преподавал физику в ВУЗах. Много лет спустя я узнал, что его поступление в МГУ было драматическим. Его отец был репрессирован, и он писал письмо члену Политбюро К.Е. Ворошилову с просьбой не закрывать ему путь в науку. Почему-то это письмо помогло. Владик умер в 80-х, сердце. Красавица Люся Новикова была дочерью министра, она жила в отдельной квартире на Ордынке – роскошь для москвичей того времени неслыханная. После окончания МГУ мы потеряли её след.
[5]Владик Ентов (1937-2008) не поступал в МГУ, испугавшись еврейского барьера. Он кончил нефтяной институт и стал выдающимся механиком, после его смерти я узнал, что он был ещё и очень неплохим поэтом (писавшим в стол). Физфак МГУ кончили Коля Плакида (ОИЯИ, физика твёрдого тела и сверхпроводимость), Валя Рокотян – (ЦАО, аэрофизика), Володя Павлов (МИ РАН, математическая физика), Таня Блохинцева – ОИЯИ, Тамара Игошева и Валя Белова (физика твердого тела), МФТИ кончили Слава Михайлов и Валерий Курдюмов, некоторых уже нет.
[6] Уже тогда я чувствовал, что эта амбициозность не характерна для большинства наших ВУЗов, куда многие поступали просто чтобы получить диплом инженера, или педагога, или врача. В этих обстоятельствах действительно хорошие инженеры, врачи, педагоги являются значительно более самостоятельными и куда более относительно редкими (по отношению к числу студентов), чем хорошие математики, физики, географы,…
[7] Среди них — Наташа Жданова (ИРЭ РАН), Саша Козлёнков, Миша Сонин, Слава Стрелков и Костя Карташев (ин-т им. Курчатова), Аня Тихонова (Ин-т кристаллографии РАН), Женя Фетисов (ФИ РАН), Скифф Соколов (ИФВЭ), Оля Гермогенова, Оля Соболева, Лена Львова, Саша Чижов, Владик Дараган.
[8] Это – физфаковцы Юра Днестровский (мат. физика, МГУ), Юра Александров (физика частиц, ФИ РАН), Платон Воротников (физика ядра, ИАЭ), Женя Шитов (геофизика), Женя Юшманов и Рэм Кузьмин (физика плазмы, ИАЭ), Илья Бриккер (ядерная физика, МНИИ-1), Саша Веденов (физика сложных процессов), Игорь Иванчик (ФИ РАН), Люся Лазарева (МГУ), Толя Кочерыжкин, Глеб Коткин (теоретик, НГУ), Женя Велихов (физика плазмы, ИАЭ), Юра Гапонов (физика ядра, ИАЭ), Саша Скринский (ИЯФ СО), Игорь Мешков (ИЯФ СО, ОИЯИ), Женя Миронов, Витя Якименко. Это – химики Дима Трифонов, с которым я дружил много лет, Лев Власов, Леша Бочков, Виталий Коннов, Катя Кузнецова (Лебедева), Володя Мещеряков, Элькон Чудинов (ИАЭ), Оля Кабанова, Наташа Бучельникова (ИЯФ СО, физика плазмы), математики Коля Константинов, Лев Меньшиков, Юра Белецкий, Лев Нисневич и Андрей Тюрин, астроном Леша Данилов, историки Женя Черных и Наташа Пригарина (с ней мы иногда встречаемся и ныне), биолог Женя Приданцева (мы дружны до сих пор), филолог (а затем географ) Таня Пахомова, филолог «рыжий» Игорь Мельчук — выдающийся лингвист (Канада), геолог Володя Козлов, экономисты Борис Мясоедов, Женя Чернов, Адель Никольская (Михалевская) и Инна Кузнецова (Новожилова), психологи Кирилл Бардин и Женя Шулешко, журналист Миша Азарх.
Особо следует сказать о Дмитрии Алексеевиче Самарине, возглавлявшем работу с туристами на спортивной кафедре МГУ. Сейчас я думаю, что он был потомком известных славянофилов, затаившимся в физкультурной работе. Высокая культура и доброжелательность были его основными чертами. Позже, приезжая из Новосибирска, я старался почти каждый раз посещать Д.А., обычно вместе с Димой Трифоновым. Я ругаю себя за то, что не пытался расспрашивать его о прошлом.
[9] Работа с почасовой оплатой не вызывала административных вопросов.
[10] Среди них Валерий Никольский (1938-1980), Андрей Славнов (Математический Институт РАН), Анатолий Шабад (Физический Институт РАН), Анджелика Чечина (матфизика), Таня Титова (химфизика), Миша Маринов (теоретик, ИТЭФ, затем Technion, Хайфа), Валя Багин, Элла Кушниренко (Стршельницкая) – некоторых уже нет, и ставшая в дальнейшем моей женой Галя Фролова.
[11] Вообще, в лаборатории работали довольно сильные люди, делавшие, вероятно, хорошие изделия.
Руководитель нашей группы Д.М. Рабинович вообще выглядел очень сильным учёным и инженером, по оценке одного моего друга через 25 лет, «это был наш, советский Винер, не реализовавшийся». Просто в период моей работы новой темы, к которой меня могли бы привлечь, долгое время не было.
[12] Недавно я прочел воспоминания М.С. Качана (http://www.proza.ru/2013/04/29/191), который одновременно со мной – в марте 1959г. поступал на работу в Институт Гидродинамики СО АН. Кадровик отказывал ему (получившему распределение в ИГ из Ленинграда), как он полагает, по упоминавшемуся мною еврейскому фильтру. Он преодолел этот фильтр только благодаря прямому указанию М.А. Лаврентьева (а что мешало тому устранить этот фильтр в принципе?). На пути в мой институт такого фильтра не было.
[13] Будкер пытался реализовать эту идею явочным порядком, приняв прямо в ИЯФ, помимо НГУ, очень сильных школьников – Борю Румянцева, Володю Мазепуса и Володю Балакина. Балакин через год пришел в регулярную систему, со 2 курса он учился на физфаке, о нём – я немного говорю, рассказывая о своём преподавании в НГУ. Он стал сильным экспериментатором. Теоретики Румянцев и Мазепус не выдержали напряжения, и рано кончили свои жизни.
[14] Ю.И. Соколовский – однокашник Г.И. Будкера по МГУ, который кончил в 1941г. После войны он остался в армии, и в чине полковника преподавал в радиолокационном ВУЗе (академии?) в Харькове. Он жадно интересовался школьным преподаванием, ему принадлежит ряд методических находок, которые я с удовольствием включил в свои курсы. Его вклад в создание интеллектуальной атмосферы в ФМШ сопоставим с вкладом А.А. Ляпунова.
[15] Позднее я эксплуатировал его на вписывание формул во второй экземпляр моей диссертации (1964).
[16] Я с удовольствием вспоминаю тогдашнее общение с Геной Фридманом, Серёжей Тресковым, Юрой Каревым, Васей Пархомчуком, Толей Трубачевым, Талгатом Бакировым, Леной Херец, Юрой Михеевым и др. с моего потока, с Сашей Рубенчиком, Виталием Мазуром, Володей Дмитриевым, Володей Харитоновым, Сашей Гайнером, Женей Кузнецовым и др. со второго потока. Ныне Харитонов и Михеев – ведущие преподаватели ФМШ, многие годы работавшие там завучами.
Convert this page — http://7iskusstv.com/2014/Nomer2_3/IGinzb... — to PDF file
Комментарии:
Ещё небольшое замечание
— at 2015-01-22 13:48:57 EDT
Погоны в Красной Армии ввели не летом, а 6 января 1943г.
Небольшое замечание
— at 2015-01-22 13:45:56 EDT
У Маяковского говорилось не о барабанных палочках, а о дирижёрских:
"Оглядев
???товаров россыпь,
в жадности
????и в алчи
укупил
???двенадцать гроссов
дирижерских палочек."
("Плюшкин. Послеоктябрьский скопидом обстраивает стол и дом" 1928г.)
Юрий
Москва, России — at 2015-01-22 11:43:34 EDT
Илья, добрый день!
Есть вопрос, как Вы оцениваете работу директоров ФМШ Е.И. Биченкова и А.Ф. Богачева? Или о них в следующей части?
С уважением,
Юрий Рождествин
Соплеменник
— at 2014-07-26 04:19:01 EDT
Яков Азимов
2014-07-25 23:18:40 EDT
...
4) Годичный курс естествознания был у нас именно в 4-м классе (а не в 3-м и не в 5-м).
========================
Правильно название курса и учебника — "Неживая природа". Поразительно, но это так было!
Яков Азимов
Илья, спасибо за эти воспоминания, до которых я, к сожалению, добрался лишь сейчас.
Конечно, мне было особенно интересно почитать свидетельство очевидца о том, как
создавался Новосибирский центр. Но кроме того, несмотря на разницу в возрасте, твои
воспоминания освежили и мои собственные. В связи с этим я хочу сделать некоторые
замечания, связанные с искажениями памяти в твоем тексте.
1) Плату за обучение в старших классах и в ВУЗах отменили не в 1954, а лишь в 1956 году.
Я поступил на физфак ЛГУ в 1955 году, с месячной стипендией тоже 290 р. Целый учебный
год я платил за семестр те самые 250 р., так что фактически одна стипендия "пропадала".
Впридачу нужно было "добровольно" подписываться на заем, что потом изымалось порциями
из стипендий. Плата за 8-10 классы школы была более "символической", 100 р. за полугодие.
Но и это было для многих существенно. Во всяком случае, в нашей школе число учеников
при переходе из 7-го в 8-й класс уменьшилось примерно вдвое.
2) Школьную форму в 1944 г. ввели лишь для девочек (и, конечно, для суворовских и нахимовских
училищ). Форма для мальчиков(гимнастерки, брюки и фуражки серого мышиного цвета) была
почему-то введена лишь с учебного года 1954-1955. К счастью, я обошелся без нее. К этому
времени я перешел в 10-й, выпускной класс, и нам разрешили не покупать эту форму.
3) Сомневаюсь, что за использование "модных сейчас георгиевских ленточек" в 1945 г. "могли
срок дать". Именно в 1945 г. их использовали для обтягивания колодок медали "За победу
над Германией". Еще раньше их стали использовать на колодках ордена Славы и на бескозырках
моряков гвардейских кораблей. Впрочем, все эти ленточки на самом деле не являются
"георгиевскими", т.е. связанными с дореволюционными георгиевскими крестами. В нынешних
ленточках черные полоски чередуются с оранжевыми, а в настоящих георгиевских лентах они
чередовались с желтыми полосками.
4) Годичный курс естествознания был у нас именно в 4-м классе (а не в 3-м и не в 5-м).
5) По собственному опыту и опыту моих знакомых могу подтвердить, что в 1955 и 1956 гг.
еврейский барьер был сильно ослаблен (или вовсе снят?). Он был также ослаблен, хотя
и в меньшей степени, в 1954 и 1957 гг., а затем снова стал усиливаться. Во всяком
случае, так было на физфаке ЛГУ.
Еще раз спасибо за твои воспоминания.
https://7iskusstv.com/2014/Nomer2_3/IGinz...
облако тэгов
