В марте этого года исполнилось 120-лет со дня рождения нашего земляка, писателя Александра Романовича Беляева — родоначальника отечественной фантастики. Практически все в юности читали его романы “Голова профессора Доуэля”, “Человек-амфибия” и “Ариэль”.

Книги Беляева будили интерес к науке и технике, учили добру и мужеству. Это находило и находит живой отклик в сердцах читателей.

О знаменитом писателе-фантасте рассказывают его близкие люди — дочь Светлана Александровна и жена Маргарита Константиновна Беляевы.

“Он был для меня просто отцом и большим фантазёром”

В последние годы появилось нечто вроде традиции — после смерти известного в какой-либо области человека дети, и в особенности вдовы, стали писать воспоминания о своих выдающихся родственниках. Что касается меня и мамы, то у нас долгое время не возникало даже мысли заняться этим. Причина не в равнодушии и не короткой памяти, а в обстоятельствах.

Ровно через месяц после смерти отца, умершего с голоду 6 января 42-го года во время оккупации города Пушкина, нашу семью: бабушку, маму и меня, немцы вывезли в Польшу в лагерь для перемещённых лиц. После этого было ещё 4 лагеря, а затем 11 лет ссылки. (О наших злоключениях можно прочесть в 8 номере журнала “Нева” за 1999 год.) В борьбе за выживание нам просто было не до мемуаров.

Года за три до 100-летия отца в печати стали появляться статьи и заметки о нём. Но что ни статья, что ни очерк, то искажение фактов, домыслы и просто фантазии авторов. Вот тут-то мы и решили, что пришло время нам самим написать правду о жизни Александра Романовича, пока его биография не превратилась окончательно в легенду. Самые полные, хотя и урезанные воспоминания об отце, напечатаны в сборнике “Фантастика — 84”, выпущенном издательством “Молодая гвардия” к 100-летию Александра Романовича.

О чём я искренне сожалею, так это о том, что когда умер мой отец, мне было всего 12 лет. (Я родилась в Ленинграде в 1929 году.) Естественно, что в то время я не могла по достоинству оценить его эрудицию, обширный кругозор, всесторонние интересы и, тем более, творчество. Моё представление об отце сложилось позже, уже после его смерти. Я узнавала о нём со слов мамы, по письмам его закадычного друга Николая Павловича Высоцкого и папиной двоюродной сестры Елизаветы Ивановны Серебряковой, в юности жившей в семье дяди. А тогда он был для меня просто отцом и большим фантазёром, с которым мне никогда не бывало скучно.

Писал отец по утрам и после второго завтрака. Днём у него был тихий час. Поспав часа полтора, он принимался за почту. Разбирал письма. Читал и отвечал на них. Просматривал свежие газеты и журналы. Иногда распорядок дня несколько менялся. Если новое произведение было полностью обдумано, он диктовал маме, которая сидела тут же, за пишущей машинкой. Диктовал ровным голосом, без запинки, словно читал с листа. Но пока он не ставил мысленно точку, к печатанью не приступали. Поправок, кроме опечаток, практически не было. Они возникали только в связи с замечаниями редакторов. Сам отец никогда не переделывал и не переписывал своих произведений, уверяя, что если он будет что-то исправлять, то получится ещё хуже.

Из письма Николая Павловича я узнала о сделанной отцом макете комнаты с мебелью и камином, перед которым в глубоком кресле сидела старушка. За красной папиросной бумагой, нарезанной в виде язычков пламени, была спрятана батарейка с маленькой лампочкой, бросавшей красный отсвет на кресло. Фигурка старушки была невелика, но от безвольно лежавших на подлокотниках кресла руках, сгорбленной спине и безучастном выражении лица веяло такой безысходностью, что невольно потрясало зрителя. К сожалению, этот маленький шедевр, как и многое другое, был потерян в одном из многочисленных переездов нашей семьи.

Не могу не упомянуть о том, что отец практически всю жизнь писал стихи. Как мне кажется, сам он не придавал этому занятию никакого значения. Они были чем-то вроде забавы и писались обычно по поводу каких-то домашних событий или чьих-то дней рождения. Дарились и терялись. Как мне помнится, тетради для стихов у отца не было. У нас сохранилась только одна рукописная книжица с рисунками и акростихами, посвящёнными маме. Для неё, видимо, особенно дорогая. В ней 9 стихотворений от разных “авторов-поклонников”, фамилии которых начинались на одну из букв её имени:

Маргарюганский — влюблённый философ

Акридин — студент 2 курса ест. наук.

Расчёсов — парикмахер

Гауптвахтин — юнкер

Азбукин — гимназист 6 кл.

Радиусов — учитель математики

Ибрагимов Мамед Оглу Трапов — гардемарин

Атир-Аграм — кругосветный путешественник

К каждому стихотворению приложена “фотография” поклонника и принадлежащие ему предметы. Так, например, у Азбукина, гимназиста 6 кл. — ранец, книги, глобус, папироса и спичка. У парикмахера Расчёсова — вывеска, на которой нарисована дама с высокой причёской, бритва, ножницы и расчёска. Портрет юнкера Гаупгвахтина нарисован на фоне колючей проволоки, а внизу — два сердца, проткнутые штыком. Выполнено всё это цветными карандашами на хорошем ватмане.

Напечатаны были всего два отцовских стихотворения. Первое — “Звезда мерцает за окном”. Очень грустное и даже безысходное, написано им, когда он лежал с параличом ног. Оно было издано как романс на музыку Надененко в Киеве в 30-м или 31-м гг. А второе — в каком-то его рассказе — не могу ни вспомнить, ни найти. Да и от самого стихотворения остались в памяти одни отрывки. Что-то такое:

Я песни пел, когда родился

Я стоя, сидя, лёжа пел

Я песни пел, когда женился

А последняя строка: “Когда умру, ещё я громче запою!”

Как-то мой дедушка, мамин отец, обратился к Александру Романовичу с просьбой написать стихотворение к какому-то юбилею его друзей-суп- ругов. Обоих звали Александрами. В памяти у меня остались лишь первые строки:

Шура Шуру полюбил

И стрелой Амура

Сердце Шуры он пронзил...

Не прочитав стихотворения, дедушка поблагодарил и ушёл. Но через несколько дней он явился вновь и с виноватым видом попросил написать другое стихотворение. Отец спросил, чем его не устраивает данное поздравление. Помявшись, дедушка объяснил, что не вьповаривает букву “р”, а она, словно нарочно, раскатилась по всем строчкам. Представьте себе, как бы выглядело такое поздравление?! “Хорошо”, — согласился отец и написал новое стихотворение, в котором вообще не было ни одной “р”!

В 36-мили 37-м году, когда у Александра Романовича было очередное обострение спанделита и он лежал в гипсе, он сконструировал проекционный фонарь для просмотра открыток. На вид этот аппарат выглядел довольно примитивно: картонная коробка со вставленными внутрь зеркалами и трубка, склеенная из бумаги с вделанной в неё лупой. Сбоку в коробке была щель для открыток. Этот аппарат ставился на включённую настольную лампу, на ободок для абажура. Чтобы навести резкость, отец выдвигал или углублял трубку с лупой. Проецировались картинки прямо на стену.

Я не могу утверждать, что этот аппарат был изобретён отцом, однако аналогичный я увидела только лет сорок спустя. Причём, он был неуклюж и очень огромен, как шкаф. Правда, тогда уже существовали проекционные фонари, или, как их тогда называли “волшебные фонари”. Изображение было нанесено на стекло, а позже на плёнку.

Помню ещё одно художественное произведение отца, которое воплотил в жизнь по его рисункам дедушка, обладавший, в противоположность отцу, потрясающим терпением. Это был ещё один фонарь. На этот раз шестигранник, заканчивающийся вверху и внизу конусом. Весь рисунок состоял из трёхгранных кристаллов, подобных хрусталю, которые, возвышаясь друг над другом, поднимались до самого верха. В картоне оставались только их контуры. Остальное вырезалось и заклеивалось цветной папиросной бумагой. Причём, на одной грани — в один слой, во 2-й в два и в 3-й в три, отчего кристаллы казались объёмными. Как мне помнится, использовалось только три цвета: зелёный, красный и жёлтый. Дедушка трудился над этим фонарём несколько месяцев. Когда он включал свет, я не могла оторвать взгляда от фонаря. Это было какое-то чудо!

С самого раннего детства я привыкла видеть отца больше лежачим, чем ходячим, и относилась к этому, как само собой разумеющемуся. Не удивляло меня и то, что, даже будучи закованным в гипс, он продолжал писать и содержал всю нашу семью.

Почти полная неподвижность (отец периодически лежал по несколько месяцев в гипсе) не влияла на его творческий потенциал, на буйную фантазию, на интерес к окружающему миру, к новым разработкам науки и техники, к общению с людьми, юмор. Даже становясь беспомощным, он не терял присутствия духа. Не могу припомнить, чтобы у него когда-нибудь было плохое настроение. Я никогда не слышала от отца, что ему “сегодня не пишется”.

Людей, лишённых творческой фантазии, всегда интересуют два вопроса: во-первых, как писателю пришла в голову идея написать именно это произведение, и во-вторых, творческий процесс. Как писатель сочиняет?

Что касается идей, то тут дело обстоит очень просто. Идеи, как говорится, витают в воздухе. Просто пишущие ловят их налету, а простые смертные равнодушно проходят мимо. К большинству романов отца я не знаю историй найденных им тем, но о двух рассказывал сам отец. Например, идея романа “Голова профессора Доуэля” возникла, когда он первый раз лежал в гипсе. Весь его мир ограничивался стенами палаты и расстоянием протянутой руки. Он не мог не только подойти к окну и выглянуть на улицу, ему было не достать даже пальцев собственной ноги!.. А однажды, когда на нос Александра Романовича села муха, он вдруг подумал о том, что если бы у него было только одна голова, он не смог бы прогнать даже эту муху. И хотя роман “Голова профессора Доуэля” была написана много лет спустя, в нём ожила муха, севшая на нос отрезанной головы.

Идея романа “Человек Амфибия” была позаимствована из короткой газетной заметки, в которой говорилось о суце над хирургом Сальватором, который с согласия родителей оперировал больных детей. Благодаря этим операциям суставы становились более подвижными. Сальватора (отец оставил даже подлинную фамилию врача, только произносил её с русским ударением на второй букве “а”) обвиняли в том, что он своими операциями искажает образ, данный Богом.

Александр Романович выбрал специальность юриста, но, несмотря на успешно выигрываемые дела и приобретённую известность хорошего адвоката, очень скоро почувствовал, что это не его стезя. Более того, он считал, что не состоялся как личность. В этом он признался кому-то из знакомых, подписавшись под своей фотографией: “От Шурки — несостшвше- гося человека”. А было ему в ту пору всего 23 года! Видимо, он считал, что в этом возрасте человек обязан уже как-то определиться в жизни. Одно время отец работал плановиком-экономистом, но в конце концов нашёл своё призвание в литературе. Мне кажется, что он был просто обречён стать писателем-фантастом, так как ещё в детстве его фантазии превосходили все детские выдумки. Всё, за что бы он не принимался, он хотел сделать как-то иначе, по-своему, не так как у всех. Примером тому его увлечение фотографией. Обычно, все начинающие фотографы снимают своих домочадцев, друзей, собак, кошек. Александр Романович начал с самого себя — строил разные гримасы, а его друг Коля (Николай Павлович Высоцкий) фотографировал его. После этого в его буйную голову пришла фантастическая мысль — сделать снимок отрезанной головы, лежащей на блюде. Коля решил, что подобная идея неосуществима. Но Сашу остановить было уже невозможно.

Задача оказалась не такой уж и сложной. Где-то нашёлся большой фанерный ящик, в котором было выпилено отверстие для головы. Ещё проще было вырезать дыру в простыне. Самым сложным оказалось отколоть от блюда такой кусок, чтобы в углубление могла войти шея. После нескольких испорченных тарелок эксперимент увенчался успехом. К сожалению, в войну этот снимок пропал, но я хорошо помню его.

На большом блюде, немного набок, лежала человеческая голова с закатившимися глазами и вывалившемся языком. А над ней стоял человек со свирепым и кровожадным выражением лица, готовый вонзить в голову нож и вилку. Постановка кадра и сама съёмка были выполнены мастерски. Наверное, благодаря достоверности изображения, фотография не могла претендовать на весёлую шутку. Ко всему прочему, снимок был тонирован в синий цвет, усугубляя устрашающее впечатление, от которого по спине начинали бегать мурашки.

Став взрослым, уже женатым человеком, Александр Романович вновь вернулся к мысли запечатлеть свои гримасы. Это было не просто кривляние, каждая фотография выражала какое-то чувство. Снимки имели названия: “Скорбь”, “Ужас”, “Вдохновение”, “Паровозик”, “Уличный скрипач” и т. д. Несколько фотографий из этой серии было опубликовано в 8-м томе издания выпущенного издательством “Молодая Гвардия” в Москве в 1964 году.

Говорят, что талантливый человек не бывает талантлив в чём-то одном. В отношении Александра Романовича это вполне соответствует истине. Отец играл на рояле и на скрипке (один сезон играл даже в оркестре цирка), хорошо рисовал, лепил. Но самым долгим и вполне серьёзным увлечением был для него театр. Ещё будучи школьником, он уже пытался создать свой театр. В нём он был как Бог в трёх лицах: режиссёром, художником (сам рисовал декорации) и артистом. Позже, уже став студентом Ярославского лицея, собрал любительскую труппу. Сначала их театр кочевал со

своими спектаклями по знакомым, позже играли в Народном Доме Смоленска.

Александр Романович был общительным человеком. Николай Павлович писал, что его всегда окружала интеллигентная молодёжь. У него был удивительный дар привлекать к себе людей. Когда он жил один, то часто устраивал у себя вечера, на которых был главным действующим лицом — декламировал, играл на рояле. Общаясь с человеком, отец легко находил тему, интересующую обе стороны. Умел и заинтересовать, и выслушать собеседника. Одним словом, в полной мере владел искусством общения, доступного далеко не каждому. Думаю, что заболев и оказавшись в вынужденной изоляции, отец испытывал недостаток общения и всегда радовался любому посетителю. Отца привлекали люди с интересной судьбой, их увлечения и необычные изобретения. Я бы назвала это потребительской чертой писателя, для которого люди являются канвой или материалом, из которого впоследствии можно что-то “слепить”

Насколько я знаю, у отца не было, как у некоторых писателей, записных книжек, куца бы они заносили свои впечатления, мысли, наброски. Сюжет произведения записывался им на небольшом листке в несколько строк, состоящих из односложных фраз, похожих скорее на пятниц глав. И это было всё, если не считать имён действующих лиц, которых он никогда не мог запомнить (?!), и, в процессе писания, был вынужден заглядывать в свою шпаргалку”. Кстати, могу привести как наглядный пример неизвестно как сохранившийся, вырванный из блокнота листок с сюжетом последнего отцовского рассказа. Привожу его в том виде, в каком он написан, неизвестно почему в виде стихотворения.

Когда погаснет свет Контора Грей и К°

Улица. Магазины.

Парочка в саду.

Паноптикум.

Комната Паркера.

Мой пер. Грот. Деньги.

Собаки.

Комната Майкела — собаки.

Улица. Ловля собак — погоня.

Парикмахерская.

На пути домой. Свора. Собачка.

(ничего нет)

Лаборатория.

Собственно говоря, это план только первой половины рассказа, так как всё начинается именно с лаборатории.

Творчество отца всегда было обращено, в первую очередь, к молодёжи. В 30-е — 60-е годы он был одним из любимейших писателей-фантастов.

Творческую судьбу отца ни в коей мере нельзя назвать трагической. Тем более, если учесть, что писателем-фантастом он стал именно в советское время. Правда, трудности с публикацией фантастических произведений вначале были. Его охотно печатали только газеты. Но случайно попав на страницы одного из московских журналов, он сразу стал популярен. Правда, в 33-34 гг. фантастика, как жанр, чуждый советской идеологии, была почти под запретом, и отец, уехав в Апатиты, какое-то время работал там в качестве плановика. Никаких конфликтов с властями у отца не было. Он не был ни сослан, ни репрессирован, и даже не был запрещён.

Хотя отец и интересовался политикой, читал газеты и журналы, слушал радио, однако, по своей натуре был человеком творческим, мечтателем, фантазёром и большую часть времени находился вне окружающего его мира. Каждый человек живёт, думает, мечтает и пишет (даже о будущем) согласно критериям своего времени.

В 1938 году семья переехала в город Пушкин. Перед самой войной из одесской киностудии в Ленинград приехал кинорежиссёр Ростовцев, Его целью было привлечь ленинградских писателей к работе в кино. Был он и у нас. Отец предложил ему только что написанный рассказ “Когда погаснет свет”. Сюжет понравился, и они вместе с отцом стали писать сценарий. После этого был заключён договор на экранизацию и даже выдан аванс. Однако, из-за войны фильм так и не был снят.

В 1941 году город Пушкин оказался в оккупации. А в феврале 1942 года я была вывезена немцами с матерью и бабушкой в Западную Пруссию в лагерь для перемещённых лиц. Затем было ещё 4 лагеря: в Западной Пруссии, Померании и Австрии. В 1945 году из Австрии была направлена органами НКВД в ссылку в Алтайский край, где пробыла 11 лет.

В 1956 году мы с матерью вернулись из ссылки в Ленинградскую область. Мама, желая узнать о судьбе сценария фильма по рассказу отца “Когда погаснет свет”, написала на одесскую киностудию, но на её запрос никто не мог ответить. Из старых сотрудников никого не осталось, сценария не нашли... А жаль, фильм мог бы получиться увлекательным.

За 35 лет трудовой деятельности я сменила массу профессий. Была токарем-расточником, учётчицей, контролёром ОТК, фотолаборантом, копировщицей, техником отдела информации. Закончила работу в возрасте 55 лет в должности инженера.

Была составителем двух сборников А. Беляева: 5-ти томника (Л., “Детская литература”, 1984 г.) и сборника “Последний человек из Атлангиды”- (Лениздат, 1986 г.)

Публиковались воспоминания и очерки об отце в сборнике “Фантастика — 84” (М., “Молодая гвардия”, 1984 г.), сборнике “Синяя дорога” журналах “Уральский следопыт”, “Терминатор” и сборнике “Последний человек из Атлантиды”, в газетах “Интеллект-ревю”, “Дети и Мьг, “Русский инвалид', пушкинской газете “Вперёд”, в журналах “Нева” за 1998 и 1999 гг., “Литературный Петербург”.

Кроме того, публиковались мои рассказы и стихи в сборниках “Соцветие лилии” и “Отражение”, в журнале “Искорка”, газетах “Вперёд” “Дети и Мы”, “Русский инвалид”.

Маргарита БЕЛЯЕВА (1895-1982)

МОЙ “ФАНТАСТИЧЕСКИЙ” СПУТНИК

С Александром Романовичем я познакомилась в Ялте, куда он приехал со своей матерью Надеждой Васильевной из Смоленска в поисках хорошего врача. До этого он продолжительное время мучился от болей в позвоночнике, но ни один врач не мог поставить диагноз. Объехав несколько городов, Беляевы добрались до Ялты, где в то время жила наша семья. Поселились они на Борягинской улице в одном доме с соученицей моего брата Левы, Олей Менйнандер. Девушка много рассказывала брату об их соседе

юристе, который лежал в гипсе. Она говорила, что он очень интересный человек. Много путешествовал, любит музыку и театр. Заинтересовавшись, Лева попросил разрешения встретиться с ним. Александр Романович произвёл на него огромное впечатление.

Как-то Лёва сообщил мне, что Александр Романович хочет со мной познакомиться. Я с радостью согласилась. Я знала, что он сотрудничает с ялтинской газетой, и подумала, что могла бы снабжать его книгами. В то время я работала в городской библиотеке.

Как-то в воскресенье я зашла к Беляевым. Они занимали квартиру состоящую из одной тёмной комнаты и веранды. Меня встретила высокая худая и седая женщина в чёрном платье, с тихим голосом. Это была мать Александра Романовича — Надежда Васильевна.

На веранде стоял топчан, на котором лежал 35-летний полный загоре

й мужчина, совсем не похожий на тяжелобольного. Говорил он немного глухим голосом. Большой открытый лоб обрамляли тёмные волосы. А через очки на меня смотрели чёрные, очень внимательные глаза.

Я принесла каталог и предложила Александру Романовичу выбрать необходимые ему книги. После этого я стала часто заходить к нему. Иногда я заставала у него посетителей. Это были либо его новые знакомые, либо люди, обращавшиеся к нему за юридической помощью.

Александр Романович умел расположить к себе людей. К тому лее, он был хорошим рассказчиком, и между нами очень быстро сложились добрые отношения. Я с большим удовольствием слушала его воспоминания о Франции и Италии, где он успел побывать до болезни. Рассказывал он и о своей молодости в Смоленске.

Кто-то из новых знакомых помог устроить Александра Романовича в больницу Красного Креста. Друзья, которых он быстро нашёл, навещая его, приносили ему огрызки карандашей, листки бумаги, старые конторские книги. По тем временам это было подарком. Несмотря на тяжёлое течение болезни — у Александра Романовича признали туберкулёз позвоночника, — он писал много стихов. Некоторые из них были посвящены нянечкам.

Многие считали, что Александр Романович оптимист. Но то, что он продолжал писать даже закованный в гипс, говорило не столько об оптимизме, сколько о неистребимом желании писать. Это была его жизнь, её смысл и способ существования.

О том, что и у него были минуты душевной слабости и, возможно уныния, говорит его единственное сохранившееся стихотворение. Несколько лет спустя он положил его на музыку, превратив в романс. Стихотворение очень ёмко и образно отражает душевное состояние тяжело и, может быть, далее безнадёжно больного человека.

Звезда мерцает за окном

Туманно, холодно, темно.

И дремлет тишина кругом

Не жить, иль жить, мне всё равно...

Устал от муки ожиданья,

Устал гоняться за мечтой.

Устал от счастья и страданья,

Устал я быть самим собой.

Уснуть и спать не пробуждаясь,

Чтоб о самом себе забыть,

И в сон последний погружаясь,

Не знать, не чувствовать, не быть...

В связи с революционными передрягами приходилось где-то искать работу. И наша семья на несколько месяцев покинула Ялту. Когда мы вернулись, Надежды Васильевны уже не было в живых, а Александр Романович находился в Земском покое. Его запущенная болезнь протекала так тяжело, что далее врачи не надеялись на благоприятный исход. У него отнялись ноги. Его близкий друг Коля Высоцкий, приехавший из Смоленска навестить его даже думал, что они видятся в последний раз. Но молодой организм и, возможно, оптимизм победили. Когда мы вернулись в Ялту Александр Романович шёл на поправку. Он сообщил мне, что ему сделали ортопедический корсет, и он сможет вставать. Это радостное событие мы встретили вместе. Я была первой, кто начал учить его ходить.

И вновь жизненные обстоятельства заставили нашу семью искать средства к существованию. Мы уехали под Севастополь, а оттуда перебрались в Симферополь. Там я встретила старого друга и вышла за него замуж Потом, овдовев, вернулась вместе с родителями в Ялту. К тому времени Александр Романович настолько поправился, что смог работать. Он устроился воспитателем в детский дом под Ялтой.

Как-то Лёва навестил Александра Романовича, а когда пришёл домой заявил, что ему надо помочь устроиться на другую работу в Ялте.

Он будет жить у нас, а на работу я устрою его к себе в милицию, — сказал брат.

Несмотря на молодость — моему брату в то время было 20 или 21 год — он работал начальником милиции. А я вела дактилоскопическую картотек

Весь вопрос был в том, как доставить Александра Романовича в Ялту. На извозчика у нас не было денег. А пройти предстояло несколько километров.

И вот в один из выходных дней, под вечер, я пришла к Александру Романовичу. Так как он был единственный мужчина-воспитатель, то жил один в огромной комнате. Устроившись на одной из пустующих кроватей, я осталась ночевать. А утром, как только взошло солнце, мы тихо вышли из калитки и отправились в путь. Вещи несла я, так как багаж Александра Романовича был невелик.

По дороге мы несколько раз останавливались. Мой спутник ложился на траву и отдыхал, потом мы двигались дальше. Путь был долгим и трудным, но Александр Романович не жаловался.

Дома нас уже поджидали родные. Александра Романовича мы приняли в свою семью, отдав ему одну из комнат. Уже через несколько дней Лёва устроил его на должность инспектора уголовного розыска.

В уголовном розыске не было фототеки для учёта преступников. Под руководством Александра Романовича организовали фотолабораторию, а сам он, по совместительству, стал ещё и фотографом. Я помогала ему проявлять и печатать снимки.

В уголовном розыске Александр Романович проработал очень недолго. Он вынужден был оттуда уйти из-за трудной психологической обстановки. Один из сотрудников, Дэламур, бывший матрос, был ярым противником интеллигенции. Александра Романовича он тоже невзлюбил и иногда, не стесняясь его присутствия, рассказывал с восторгом о том времени, когда он, таких, как Александр Романович, ставил “к стеночке”. Сам же он был похож на разбойника с большой дороги. На боку у него висела большая деревянная кобура с наганом, и ожидать от него можно было чего угодно. По счастью, Александру Романовичу удалось устроиться в городскую библиотеку.

Хотя мы втроём работали — мой отец в это время был в Севастополе — жить было очень трудно. По воскресеньям был выходной только у Александра Романовича, Лёва работал без выходных, а мы с мамой уходили в лес за дровами. Случалось, что у нас отнимали наши дрова и топоры без всяких объяснений.

В 1922 году, перед Рождественским постом, мы с Александром Романовичем венчались. Венчание было очень скромным. В церкви не было никого постороннего. Присутствовали моя мама, Лёва и, в качестве шафера, его друг. И жених, и невеста были в своих будничных платьях, так как ничего другого у них не было...

Свадьба была очень бедная, но весёлая. Александр Романович с большим юмором рассказывал о нашем венчании, о том; как он спешил первым встать на платок, чтобы быть главой дома. Вспоминал примету со свечой: у кого после венчания свеча окажется длиннее, тот дольше проживёт. Зная это, мой молодой супруг собирал оплавившийся воск и прилеплял его снизу свечи. В эти приметы никто не верил, как и сам Александр Романович и все смеялись.

22 мая 1922 года мы регистрировались в загсе.

Александра Романовича работа в библиотеке чем-то не устраивала, и он решил попытать счастья в Харькове. Он пошёл на пристань, чтобы узнать расписание пароходов, и случайно встретил старую смоленскую знакомую, которую знал ещё девочкой. Нина Яковлевна Филиппова первой узнала Александра Романовича и остановила его. Она жила со своей семьёй в Москве. Муж рассказал ей о себе и о своих планах. Нина Яковлевна предложила ему вместо Харькова поехать к ним в Мостсву, пообещав отдать нам одну из своих комнат и помочь устроиться на работу. Александр Романович принял её предложение и уже через несколько дней уехал их Ялты Я же пока оста лась с мамой и Лёвой.

Когда я приехала в Москву, Александр Романович уже работал юрисконсультом в Наркомпочтеле. Все было бы хорошо, но семья Филипповых собиралась уезжать, — мула Нины Яковлевны переводили в Ленинград. Какое-то время их комнаты пустовали. Потом в них въехали два сотрудника НКВД. Один был женат и никаких претензий к нам не предъявлял Зато второй буквально терроризировал меня. Он не разрешал мне пользоваться кухней, придирался ко всяким мелочам. В конце концов он заявил чтобы мы убирались из квартиры. Иначе, дескать, он скажет гуда надо, что у него конспиративная квартира, а мы срываем ему явки. Все его претензии относились только ко мне, и за время нашей с ним “войны” Александр Романович ни разу не попытался поговорить с соседом по-мужски и заступиться за меня. Над Александром Романовичем “висело” его социальное положение

он был сыном священника, что являлось почти клеймом.

Через нового знакомого политработника, с которым Александр Романович занимался политграмотой, нам удалось найти комнату. Правда она была в ужасном состоянии, но я готова была переехать худа угодно лишь бы избавиться от соседа. Здесь 15-го марта 1924 года у меня родилась дочь Людмила.

Александр Романович перешел работать плановиком. Ему поставили телефон. Издали его небольшую книжицу “Спутник письмоносца”. Приблизительно в это же время им был написан первый фантастический рассказ “Голова профессора Доуэля”, который печатался с продолжениями в газете “Гудок” и имел у читателей большой успех. Позже этот рассказ печатался в журнале “Вокруг света”, а затем был переработан в роман и вышел отдельной книгой.

Мы купили старую пишущую машину “Ремингтон”. Александр Романович научил меня печатать, и с тех пор я стала его постоянной машинисткой.

Наша жизнь понемно1у налаживалась. Мы чаще стали посещать театры и музеи. Александр Романович оказался хорошим экскурсоводом. Он рассказывал мне не только о самих картинах, но и о художниках, писавших их.

В те годы муж уже сотрудничал в журналах “Вокруг света” и “Всемирный следопыт”.

В Москве мы прожили до декабря 1928 года.За эти несколько лет Александром Романовичем были написаны следующие произведения: “Голова профессора Доуэля”, роман “Остров погибших кораблей”, “Последний человек из Атлантиды”, “Человек Амфибия”, “Борьба в эфире”, сборник рассказов, которые кроме того печатались в журналах “Всемирный следопыт”, “Мир приключений” и “Вокруг света”. Потом они выходили отдельными книгами. Писал Александр Романович не только под своей фамилией, но и под псевдонимами — А.Ром и Арбел.

В декабре 1928 года мы обменяли свои две комнаты на четырехкомнатную квартиру в Ленинграде.

Александр Романович больше не служил и занимался только литературой, продолжая сотрудничать в московских издательствах. В это время вышли роман “Властелин мира”, “Подводные земледельцы”, “Чудесный глаз” и рассказы из серии “Изобретения профессора Вагнера”, а также “Гость из книжного шкафа”, “Хойги-Тойти” и “Человек, который не спит”.

1980 г.

https://docs.google.com/document/d/12qKvI...

http://blogtimki.blogspot.sg/2014/03/blog...

На участке существует отдельно стоящий трехэтажный на полуподвале дом (кирпичный оштукатуренный), возведенный, предположительно, в самом начале XX в. Фасады имеют лаконичную отделку с элементами архитектуры модерна — веерные перемычки над окнами первого этажа, профилированный карниз. Главный фасад симметричный. По центральной оси находятся двери парадной с килевидной остекленной фрамугой и призмообразный щипец. На боковых фасадах — балконы (на западном фасаде демонтированы).

Это было уже второе жилье известного фантаста в нашем городе. Впервые он перебрался сюда из Ленинграда в конце января 1932 г. и поселился в большой муниципальной квартире на втором этаже двухэтажного деревянного дома № 15 на ул. Жуковского (дом не сохранился). Оттуда он вновь переселился в Ленинград в апреле 1935 г., но в связи с ухудшением здоровья возвратился на жительство в Пушкин в июле 1938 г.

В этом доме он проживал со своей третьей супругой Маргаритой Константиновной урожденной Магнушевской (1895-1982) и дочерью Светланой ( р.1929).

На главном фасаде мраморная мемориальная доска: «В этом доме с 1938 года по 1942 год жил писатель-фантаст Александр Романович Беляев».

Разрушенный в годы Великой Отечественной войны, дом восстановлен. До войны он был четырехэтажным, квартира писателя находилась в третьем этаже. При восстановлении дома в 1951 г. была немного изменена внутренняя планировка.

Александр Романович Беляев. 1940 (41) год. Пушкин, ул. Конюшенная. 19. Фото предоставлено Галиной Груздевой

Александра Романовича Беляева (1884—1942) справедливо считают одним из основоположников советской научной фантастики, «советским Жюлем Верном». Им создано свыше 70 научно-фантастических и приключенческих произведений, и лучшие из них до сих пор пользуются широкой популярностью. Кроме того, он написал цикл статей в жанре научной фантастики. Известность принес ему уже первый роман "Голова профессора Доуэля», вышедший в 1925 г. Произведения Беляева отличают увлекательный сюжет, высокое мастерство популяризации новых научных идеи, социальная острота; в них сочетаются научность, занимательность и юмор.

Высоко оценивал творчество Беляева в пропаганде новых научных научных идей К.Э.Циолковский. Замыслы романов «Воздушный корабль» и «Прыжок в ничто» возникли на основе теории межпланетных полетов Циолковского; второе издание книги "Прыжок в ничто» вышло с его предисловием. Писатель и ученый переписывались.

Следует особо сказать о творчестве А.Р. Беляева, так или иначе связанном с нашим городом. В 1939 т., в новогоднем номере районной газеты «Большевистское слово» был напечатан его научно—фантастический рассказ «Визит Пушкина (Новогодняя сказка)». Город, названный именем великого поэта, представляется писателю в будущем городом—садом, городом—здравницей и городом науки с грандиозным музеем, центром пропаганды творчества Пушкина.

Ранее, в ноябре 1938 г. он призывал охранять наши парки, превратить их в заповедные, предлагал устроить «парк чудес» (в зоне отдыха Александровского парка), и этот проект вызвал живой интерес руководителей Дома занимательной науки в Ленинграде. Только из—за высокой стоимости он не мог осуществиться.

А.Р. Беляев систематически сотрудничал с районной газетой, почти каждую неделю в ней появлялись его рассказы, статьи и очерки; помещен ряд очерков об ученых, изобретателях, писателях, публиковались фрагменты романа «Лаборатория Дубльвэ». Писателя посещали ученые, писатели, врачи, студенты и школьники. В начале Великой Отечественной войны он выступил в газете со статьей, в которой писал: «Нам навязали войну -разрушительницу. Что же? Будем «разрушать разрушителей»… армия великого народа не сложит оружия, пока враг не будет отброшен и уничтожен».

фото из книги С.Беляевой "Воспоминания об отце"

Дочь писателя пишет в своих вопспоминаниях:

ОБРАТНО В ДЕТСКОЕ СЕЛО!

Впрочем, когда мы сюда возвратились, оно стало уже называться городом Пушкиным. Дело в том, что кроме всяких простуд и ячменей, я стала задыхаться. Вернее, я никак не могла вздохнуть до глубины. Сделали рентген, но в легких ничего не обнаружили. И все же врач, теперь уже из-за меня, посоветовал вновь переменить климат. И вот летом тридцать восьмого мы, наконец, вернулись. Я была очень рада, словно оказалась на родине. Нам посчастливилось. Путем тройного обмена мы получили пятикомнатную квартиру со всеми удобствами. Правда, комнатки были совсем маленькие — самая большая 12 кв. м, папина 8, моя 9, балконная 8 или 9, и четырехметровая, из которой была сделана библиотека со стеллажами. Третий этаж, балкон. С балкона виден кусочек улицы 1-го Мая (Конюшенная). Окна папиной комнаты и библиотеки выходцу во двор кинотеатра «Авангард».

Вновь обретя свободу, я бегала до самого вечера, играя со своими подругами или катаясь на самокате. У нас было столько интересных игр, не позови нас ро.дители домой, мы, наверное, бегали бы всю ночь. Зимой я увлекалась лыжами и финскими санями, а когда было черезчур морозно, играла дома. В ту пору в магазинах было уже много игрушек и мам часто радовала меня подарками.

Отец переехал в Пушкин уже на своих ногах и выходил иногда посидеть во дворе или сквере, который был против нашего дома. Один раз мы были с ним даже в Екатерининском парке, а однажды пошли в игрушечный магазин. Мне очень хотелось иметь игрушечное пианино или рояль, какие я видела у девочек. У отца был хороший музыкальный слух и он, постучав по клавишам рояля, сказал, что он никуда не годится, и купил мне деревянный ксилофон. Он даже научил меня нескольким мелодям.

Когда мы жили в Пушкине, отец купил в комиссионном магазине старую скрипку. Ее отреставрировали, и когда он хорошо себя чувствовал, то играл на ней. Мама умела играть на гитаре.

Как я уже говорила, знакомых у нас бывало мало. Но зато иногда поягвлялись какие-то нежданные посетители. Несколько раз приезжал дрессировщик медведей Васильев, о котором я уже упоминала. Приезжали начинающие писатели, изобретатели, студенты. И хоть отец был практически лежачим, неожиданным гостям никогда не отказывал в приеме. Он удивительно умел находить контакт и тему, интересующую его гостя. Но как-то так поворачивал, что невольно обращались к теме, которая интересовала его самого.

Как-то из пушкинской спецшколы, которая размешалась в здании бывшей гимназии, где когда-то работал поэт Иннокентий Анненский, пришла группа трудных подростков. Их руководитель предупредил отца заранее, чтобы он убрал с письменного стола все мелкие предметы. Отец не сделал этого, но все осталось на местах. Не знаю о чем он говорил с детьми, но тишина стояла такая, словно там все уснули. Отец очень любил детей и всегда находил к ним подход. О действенности его убеждений свитедельствовал наглядный пример. Я как-то рассказала отцу, что в нашем дворе есть одна банда хулиганов, которые не дают играть девочкам. Стоит нам собраться, как они являются и прогоняют нас. Отец попросил, чтобы я пригласила к нему этих ребят. О чем отец говорил с ними, я не знаю, но ребят словно подменили. И с тех пор мы даже играть стали с ними. Потом один из них, Сергей, стал даже бывать у меня в гостях и вел себя на удивление скромно.

Однажды к отцу пришла группа подростков из пушкинской санаторной школы «Дружба». Старшеклассники решили поставить спектакль по папиному роману «Голова профессора Доуэля» и пришли посоветоваться с отцом. Он очень заинтересовался и просил показать ему несколько отрывков, тут же поправляя их и объясняя, как лучше сыгран, тот или иной кусок. На спектакль нас пригласили всей семьей, но пошли мы только вдоем с мамой. В то время автобусы не ходили, а добраться пешком отец не мог. О мастерстве юных артистов судить я не могла, но спектакль мне очень понравился.

В Пушкине на праздники у нас тоже никто не собирался, разве что мамин брат приедет или дедушка. Никуда не ходили и мои родители. Отцу еще трудно было долго находиться на ногах, да и сидеть в ортопедическом корсете не легче. Частыми гостями у нас были только двое: молодой ученый Валентин Сергеевич Стеблин, который мог часами говорить с отцом о своей научной работе, и был врач эндокринолог, с которым нас познакомил мой дедушка. Он стал лечить всю нашу семью. А потом мы стали хорошими друзьями.

Как—то отца посетил один изобретатель, пришедший со своей женой. Он принес отцу статью о своем изобретении. А изобрел он какие—то необыкновенные патефонные пластинки с нанесенными на них значками различной формы: кружками, квадратиками, треугольниками, точками и тире, которые соответствовали определенным звукам или даже музыкальным фразам. Каким должен был быть проигрыватель для них, и какое преимущество было у этих пластинок перед обычными, я уже не помню. Отца очень заинтересовало это изобретение, и он попросил автора оставить ему материал для более тщательного изучения. Александр Романович высказал предположение, что, возможно, он использует эту идею в каком-нибудь произведении. Вдруг присутствовавшая при этом разговоре жена изобретателя сказала:

— Бывают такие! Знакомятся с чужой работой, а потом выдают ее за свою!

Всем стало неловко. Изобретатель даже покраснел от смущения и не нашел слов, чтобы сгладить бестактность своей жены.

Писал отец очень быстро и много. В голове у него, как он сам признавался, всегда было столько идей, что если бы он мог, как герой его рассказа доктор Вагнер, не спать, он бы, наверное, писал и ночью. Творческих мук, по всей вероятности, он не испытывал и к тем, кто вымучивал каждую строчку, относился с сожалением и юмором.

Как-то у нас дома шел ремонт и отец на месяц перебрался в Дом Творчества в бывшем доме Алексея Толстого около Лицейского сада. Помню, отец рассказывал, что однажды, придя вечером в номер, услышал, как за стеной кто-то ходит взад и вперед. Постоит и опять начнет ходить. И будто стонет или тяжко вздыхает. Отец решил, что у соседа болит зуб, и посочувствовал ему, так как и сам нередко страдал от зубной боли. На второй и третий день повторилось то же самое — чего он не вырвет этот зуб? — подумал отец с удивлением. В конце концов, отец не выдержал и решил справиться о своем соседе у горничной. Она ответила с почтением в голосе:

— Писатель он. Сочиняет!

Окончив рассказ, отец заметил с мнимым уважением:

— А сочинять-то, оказывается, трудно!

В детстве я не задумывалась над творчеством отца. Ну, пишет и пишет… И только когда я стала взрослой, поняла и оценила его труд. Были молодые и здоровые писатели, которые корпели над одной книгой по году. Из своих наблюдений я знала, что больные мужчины гораздо нетерпеливее женщин. Стоит им заболеть ангиной или гриппом, как они чувствуют себя самыми несчастными. А ведь у моего отца был костный туберкулез и он месяцами был прикован к постели и видел перед собой только стены своей комнаты! От одного этого можно было впасть в уныние. Мне было непонятно, как он, лежа месяцами без движения, сохранял внутреннюю энергию, живость мысли, интерес к окружающему миру и, наконец, работоспособность. Писал он ежедневно по несколько часов в день. И только когда умудрялся простыть и схватить насморк, делал себе выходной, заявляя при этом:

— Больной заболел.

И, несмотря на это, я не помню, чтобы у него когда-нибудь было плохое настроение.

В тридцать девятом стояло жаркое лето. Я с девочками из нашего двора бегала за мороженым. Съела стаканчик, а потом купила для мамы и бабушки, но они почему-то отказались. Мне пришлось съесть обе их порции. На другой день я проснулась с высо кой температурой. У меня началась ангина. А потом, почти без перерыва, заболевание перешло в брюшной тиф. После него у меня вдруг стало болеть и опухать левое колено. Почуяв недоброе, отец решил, что меня надо показать врачу костно-туберкулезного диспансера, который находился в Софии — окраине Пушкина. Он договорился по теле¬фону с главврачом и на другой день мы: отец, мама и я, отправились туда. Идти при шлось пешком, хотя это и далековато. Но ничего, и я, и отец дошли.

Меня посмотрел врач и посоветовал сделать рентген. После того, как снимок был сделан, заведующая отделением предложила нам пройти по палатам и познакомиться с лечащимися здесь детьми. Папа отправился к мальчикам, а мы с мамой к девочкам. Палата, куда нас привели, была огромная и светлая. Койки стояли в несколько рядов. Думаю, что их было там не менее десяти. Только у одной девочки была нога в гипсе и она, сидя, что—то вязала. У остальных был туберкулез позвоночника и они все лежали на спине, без подушек. Так как все были коротко острижены, я сначала приняла их за мальчиков. Пластом лежавшие дети произвели на меня удручающее впечатление или, вернее, я была испугана и потрясена увиденным. Одна из девочек спросила меня с интересом, не но¬венькая ли я? Этот вопрос меня испугал. «Нет, нет», — поспешно ответила я и отказалась."

Летом 1941 года началась Великая Отечественная война. И вскоре выходят две последние статьи писателя. 26 июня 1941 года выходит заметка писателя, напечатанная в пушкинской газете «Большевистское слово», а в августовском номере детского журнала «Костер» историческая заметка «Лапотный Муций Сцевола», которая, буквально в течение пары месяцев была перепечатана еще трижды в других изданиях. В заметке описывалось предание времен Отечественной войны 1812 года. Наполеон пытался пополнить свою армию ренегатами из русских, но таковых не находилось и французы силком заставлял русских мужиков идти в свою армию после чего им на руку ставилось клеймо. Когда же один из завербованных крестьян, узнав, что означает поставленное на руку клеймо, отрубил свою руку и бросил к ногам французов: «Нате вам ваше клеймо!».

"Когда началась война, мне не было и двенадцати лет. Известие о войне не испугало, ведь я знала о ней только по рассказам мамы и не могла представить себе всех невзгод и лишений, которые предстояло нам пережить. Думаю, что меня не осудят, если я скажу, что для меня и моих сверстников в этой перемене жизни было пока что только что—то новое, а потому интересное. Все мы перешли в какое-то новое измерение. На окнах появились бумажные кресты и черные светомаскировочные шторы. По вечерам в подъездах зажигались синие лампочки. Во дворе штаб ПВО установил дежурство домохозяек, которые должны были подавать сиреной сигналы воздушной тревоги и ее отбой.

По решению Горисполкома была организована эвакуация детей в тыл. Я ни разу не расставалась с родителями и когда узнала об эвакуации, очень испугалась, полагая, что меня могут насильно куда—то отправить одну. Мама меня успокоила, сказав, что не отдаст меня. Да и как можно было отправить меня, полулежачую? Правда, на мое счастье мама достала костыли и я могла подняться с постели.

Союз Писателей предложил отцу эвакуироваться со всей семьей, но мама не решилась и на это. После операции отец, и без того больной человек, совсем ослаб. Бабушка была сердечницей. Ехать при таком положении вещей в неведомые края было страшно. Всю оставшуюся жизнь мама укоряла себя за этот отказ. Возможно, если бы мы уехали в эвакуацию, удалось бы сохранить отца. А так его смерчъ как бы лежала на ее совести.

Пока что мы жили еще в своей квартире, но это была уже совсем другая, непохожая на мирную жизнь. В кабинете отца висела большая географическая карта Советского Союза. Каждый день после передачи новостей отец поднимался со своего топчана — лежать на мягком он не мог из-за болезни позвоночника, и передвигал на карте флажки, обозначавшие линию фронта. С каждым днем он приближался к Ленинграду, забирая его в кольцо. Но отец был оптимистом, он уверял, что немцы до нас не дойдут.

Когда началась война, многие наши соседи уехали к родственникам в Ленинград, считая, что там они будут в безопасности. Кто знает, что с ними стало? Остались ли они в живых?..

Все чаше летали над городом немецкие самолеты, били зенитки. В доме, где мы жили, и наружной стене была большая трещина, и никто не знал, выдержит ли он, если где—то рядом упадет снаряд или бомба. Чтобы не подвергать себя опасности, мама решила переребраться в одну из доверенных ей квартир. Сколько я помню себя, отец редко принимал какие то решения или решал проблемы. Все это лежало на плечах мамы и бабушки, И вот мы на новом месте. Это в соседнем корпусе. Окна выходит прямо на нашу квартиру.

Лето в сорок первом стояло удивительно жаркое и сухое. И осень наступила такая же гухая и ясная. Но то, что она «золотая», никого не радовало. Было что-то бесконечно грустное в пустынных дворах, засыпанных желтыми листьями. Не слышно было детских голосов. Выйдешь во двор, постоишь прислушиваясь, и кажется тебе, что тишина звенит, пока опять не грохнет где-то выстрел, разрывая тишину.

Как-то утром, когда мы сидели всей семьей за чаем, раздался непонятный гул. Он все нарастал и нарастал, все заполняя собой. Казалось, что воздух вибрирует. Мелко звенели подвески на люстре, дребезжали оконные стекла, качались стены. Со страхом глядели на них, ждали, что они вот-вот обрушатся и погребут нас. Первым опомнился отец. Выскочив из-за стола, он кинулся в переднюю, крикнув нам:

— Скорее ко мне!

Мы поспешили за ним и встали к противоположной стене. Только мама стояла у дверей, ходивших ходуном, и держала дверную ручку, словно была в силах удержать их. Вздрогнула земля, но разрыва не последовало. Потом наступила мертвая тишина, не нарушаемая никакими звуками. В помещении плавала такая густая пелена пыли и мела, что мы еле различали друг друга. Еще не осознав, что все кончилось, мы ринулись к входной двери. Но, открыв, остановились в нерешительности, так как оказались в еще более густом меловом тумане. Так как ничего не было видно, я решила, что лестница обрушилась, и страшно испугалась, когда мама стала спускаться вниз. В ужасе я схватила ее за рукав и потянула назад. Но мама была мужественной женщиной и, отстранив меня, продолжала спускаться. На ощупь добравшись до уличных дверей, она крикнула нам, что все в порядке. Отсутствовала она недолго, но ожидание было томительным. Вер-кувшись, она сообщила, что возле дверей нашего дома большая, в несколько метров глубиной воронка, в глубине которой, наполовину зарывшись, лежит огромная бомба.

Если бы она взорвалась, от обоих наших домов остались бы одни руины. Когда в квартире осела пыль, нашим глазам предстала печальная картина. Весь пол был покрыт кусками штукатурки и битого стекла. Люстра лежала на столе среди вдребезги разбитой посуды. А, самое главное, в окнах не уцелело ни одного стекла. Оставаться в этой квартире было невозможно и мы перебрались в другую, доверенную маме квартиру. Ее окна выходили на улицу и все стекла остались целыми.

Три дня, начиная с четырнадцатого сентября, мимо наших окон в сторону Ленинграда сплошным потоком двигались войска, танки и прочая техника. Это было отступление… Артиллерия неистовствовала. Трудно было понять, кто и откуда стреляет. Где то совсем близко, возможно даже в нашем дворе, перекликались пулемета.К вечеру шестнадцатого сентября наши войска оставили Пушкин...

Семнадцатое сентября осталось в моей памяти на всю жизнь, так как оно делило нашу жизнь на «до» и «после». В этот день обстрел был особенно сильным и отец стал уговаривать маму пойти в щель, как тогда называли дворовые убежища. Мама пыталась доказать отцу, что щель все равно не спасет. Все же отец настоял на своем. Когда мы открыли дверь убежища, в лицо нам пахнуло спертым воздухом с примесью керосинового перегара. Почти все убежище пустовало, только в конце его, при свете керосиновой лампы, какие-то незнакомые люди, устроившись на тюфяках, резались в карты. Было похоже, что они находятся здесь не один день. Мы сели на узкую скамейку, тянувшуюся вдоль всего убежища, и замолчали. Томительно тянулись минуты. Снаряды рвались сначала где-то вдали, потом разрывы стали приближаться. Все сильнее вздрагивала земли, С потолка сыпался струйкой песок. Ближе… еще ближе… И вот уже ахнуло совсем близко, должно быть в нашем дворе. Потом послышался свист и тупой тяжелый улар, после чего наступила тишина. Бездействие тяготило даже меня. Поднявшись, мама сказала: «Пойду, принесу хоть сухари и воду, а то выскочили, как полоумные, и ничего не взяли!»

В тот момент я не задумывалась над мамиными поступками и лишь потом, много лет спустя, перебирая все это в памяти, я поняла и оценила ее мужество и спокойствие, которые она проявляла в трудные минуты. Вспоминая об этом, я задаю себе вопрос неужели она совсем не боялась смерти? Или забота о нас была сильнее страха?

В дверях мама замешкалась. Убежище было г—образной формы, и мы не видели ев. С трудом открыв дверь, мама воскликнула:

— Вот это штука!

Я не выдержала и поскакала на костылях к ней. У самого входа лежал неразорвавшийся Смерть еще раз обошла нас!

Спокойно перешагнув через снаряд, как через бревно, мама направилась к дому. Минут через пятнадцать, она вернулась, но не успела сесть, как дверь распахнулась, послышался гортанный грассирующий голос:

— Раус! Раус!

Все поднялись и пошли к выходу. В проеме, широко расставив ноги, стоил немецкий солдат с автоматом наперевес. На нем была пестрая камуфляжная форм», глубокая, до самых бровей, каска, а на груди на цепи висела большая железная бляха с изображением одноглавого орла, держащего в лапах свастику. Немного поодаль стоял второй солдат.

— Шнель, шнель! — торопил он нас, слегка подталкивая дулом автомата, пока мы перебирались через снаряд. Потом он спросил:

— Зольдатен?

Мама, знавшая немецкий язык, ответила ему, что солдат здесь нет.

— Во зинд ди зольдатен?

Мама еще раз повторила свой ответ.

Заглянув вглубь убежища и убедившись, что там никого нет, солдаты ушли. Сбившись в кучу, мы стояли, не зная, что нам делать. Оглянувшись, один из солдат крикнул:

— Нах хаузе, геен зи нах хаузе!

Опять начался обстрел и мы, вместо того чтобы идти домой, отправились в подвал кокоревского дома, где прятались почти все жильцы из нашего двора. Он находился через дорогу, на Московской улице. До революции этот дом принадлежал богатому купцу Кокореву, который болел проказой и вынужден был жить один. Дом был добротный, с огромными зеркальными окнами, с высокими потолками и черными резными дверями, инкрустированными перламутром. За несколько дней до нашего прихода в этот дом угодила авиационная бомба, но, к счастью, не разорвалась, застряв между этажами. И хотя последствия могли быть всякие, все почему-то считали это убежище самым надежным. До войны в этом доме был какой-то институт или техникум и общежитие. Из всех, кто работал и жил в этом учреждении, осталась одна кладовщица. И хотя в городе были уже немцы, она все еще чувствовала себя ответственной за вверенное ей имущество. Ходила она с ключами на поясе и бдительно смотрела, чтобы никто ничего не трогал. Даже шашки, которые хранились у нее в бывшем красном уголке, она давала под расписку. Видимо было трудно в одночасье стать никем!

Весь подвал был забит людьми. Сидели на чемоданах, узлах и даже прямо на полу. Для нашей семьи не оказалось даже маленького местечка. Но когда мама сказала кладовщице, что отец очень болен, она пустила нас в кладовку, где хранились ватные тюфяки. Их было так много, что они почти достигали потолка. Там мы и спали всей семьей Мне это казалось очень интересным, хотя ощущение от близости потолка было не очень приятным. Люди сидели здесь уже не одну неделю, но никому и в голову не приходило разместиться в красном уголке или других служебных помещениях, лечь на казенные матрацы. В кокоревском доме собралось довольно много ребят из нашего двора, а потому красный уголок, находившийся тут же в подвале, скоро превратился в детскую комнату. Только нашим мальчишкам не сиделось на месте и они бегали смотреть, где что бомбило. Из очередного похода они вернулись с «оружием» — игрушечными автоматами,

после чего в подвале поднялся такой треск, что взрослым пришлось вмешаться и отобрать шумное оружие.

Через несколько дней после нашего прихода в подвал пришел немецкий офицер и спросил, есть ли среди нас кто-нибудь еврейской национальности. Когда несколько человек отозвалось, он сказал, чтобы они были готовы к девяти часам следующем дня. После его ухода в подвале воцарилась тишина. Никто еще не знал, чего можно ждать от оккупантов. Знакомые евреи из нашего двора подходили к моей бабушке и спрашивали, что она об этом думает. Бабушка, как могла, успокаивала их.

На другой день ровно в девять часов явился тот же офицер, но уже в соггровождении солдата. Евреи были уже наготове. Взяв свои вещи, они безропотно пошли к выходу. Среди них была моя знакомая девочка. Проходя мимо меня, она остановилась и сказала полувопросительно, полуутвердительно:

— Нас куда-то повезут...

Попрощавшись со мной, она побежала догонять родителей.

После их ухода в подвале воцарилась тяжелая тишина. Никто не знал, куда уводят евреев, но было в этом что-то настораживающее и пугающее. Больше мы их никогда не видели. В подвале мы не пробыли и недели. Руководствуясь маминым убеждением чему бывать, того не миновать, мы вернулись домой. Водопровод не действовал, и маме приходилось ходить за водой на пруд к Московским воротам воротам. Не было ни тележки, ни коромысла. На семью из четырех человек воды надо было много, и мама ходила по несколько раз на день. Не знаю, было ли это совпадением, но каждый раз, когда кто-то приходил за водой, начинался обстрел и снаряды падали прямо в пруд. Как—то придя за водой, мама увидела на месте, где она только что брала воду, огромную воронку. Это было уже в третий раз, когда мама избежала смерти.

Хотя отец давно не служил в суде, он оставался законником. В те годы осуждалось всякое накопительство, в том числе и запасы продуктов. Как—то придя в кухню, отец увидел, что в открытом оцинкованном ящике, где хранились сухие продукты, полно всяких мешочков с мукой, крупой и макаронами, отец выразил свое неудовольствие, сказав что-то вроде: — чтобы я больше не видел подобных запасов! Мама не стала ему возражать и продолжала делать небольшие запасы, которые потом на какое-то время отдалили голод. Но, несмотря на жесткую экономию, наши продуктовые запасы подходили к концу. По слухам нам было известно, что в Гатчине есть толкучка, на которой можно обменять веши на продукты. Кроме мамы идти было некому, но и оставить нас она не могла.

Во дворе кокоревского дома стояла немецкая кухня, и бабушка решила попытать счастья, предложив свои услуги. Ее взяли. За работу она получала котелок супа и целую кошелку картофельных очисток, из которых пекла лепешки. Все мы ели, а маму от этих лепешек рвало.

При кухне служили два солдата — Вилли и Волли. Думаю, что им не было и по двадцати пяти лет. Небольшого роста, рыжий крепыш Вилли был самодовольным типом, ощущавшим себя победителем, которому все дозволено. Иногда он выходил во двор с большим куском хлеба, намазанным маргарином и джемом. Широко расставив ноги, на глазах у голодных детей, он демонстративно смаковал свой бутерброд. Когда он дежурил на кухне, то неусыпно следил за тем, чтобы женщины чистили картошку не слишком толсто. А когда они собирались домой, копался в их сумках, чтобы убедиться, не утащил ли кто картошку. Суп наливал скупо, стараясь зачерпывать неполный черпак.

Волли был настоящим арийцем. У него было совершенно белые волосы и голубые глаза. Лицо доброе и даже застенчивое. К женщинам, работавшим на кухне, относился по-человечески. Никогда не придирался, не делал замечаний. Если поблизости не было Вилли, совал женщинам в очистки картошку, и торопил уйти.

Хотя полного голода не было, отец слабел с каждым днем. Говорил мало, находясь постоянно в задумчивости. Так как в большинстве своем он был лежачим, то и до войны ел мало, не по-мужски. Но пища была калорийной. Одна тарелка супа и лепешки из шелухи не могли его поддержать.

Как—то у бабушки, по всей вероятности от недоедания, образовался на руке большой нарыв. Где-то в городе работал врач, принимая больных бесплатно. Мама уговорила бабушку пойти к нему, и они ушли. А мы остались с отцом одни. Вдрут я услышала гром кий, нетерпеливый стук в дверь. Открыв ее, я увидела солдата с автоматом. Ничего не говоря мне, он прошел в комнату. Увидев отца, стал тыкать в него прикладом, повторяв

— Раус! Раус!

Я стала объяснять ему, что отец болен и не может встать. Солдат остановился в нерешительности. Тогда я стала ему говорить, что отец известный писатель и показала на газету, висящую на гвозде. Газета издавалась в оккупированном городе, конечно не без участия немецкой комендатуры и надзора. И кто-то, стало быть, ее принес нам...

Когда я сказала солдату, что отец пишет в газету — надо же было как-то защитить отца, — солдат спросил фамилию. Я сказала, но фамилия ему ничего не говорила! думаю, что он не знал и Гете, а не то что русского писателя! Еще немного постояв, он вышел. Где-то я читала такую версию, будто после нашего отъезда, в поисках папиных записей, немцы рылись в нашей квартире.

Наступил декабрь. Снегу в сорок первом было очень много. Чистить его было некому и все улицы тонули в сугробах. Зато легче стало с водой. Мама уже не ходили на пруд. Мы набирали полные ведра снегу, а потом топили его на плите.

На улицу я почти не выходила, жизнь наблюдала через протаявший на морозном стекле глазок. Через него мне был виден заколоченный «сладкий» ларек, деревья И пни и столб со стрелкой «переход». На большее не хватало обзора. Прохожих было совсем мало. Они шли торопливо, стараясь быстрее скрыться от чужих недобрых глаз.

Однажды, продышав глазок, я прильнула к окну и сердце у меня сжалось, вместо стрелки «переход», на перекладине висел человек с фанерным листом на груди. У столба стояла небольшая толпа. Вешая, немцы сгоняли для острастки к месту происшествия всех прохожих. Оцепенев от ужаса, я смотрела в окно, не в силах оторвать глаз от повешенного, и громко стучала зубами. Ни мамы, ни бабушки в этот момент дома не было. Когда вернулась мама, я кинулась к ней, пытаясь рассказать об увиденном, но только расплакалась. Успокоившись, я рассказала маме о повешенном. Выслушав меня. мама каким—то неестественно—спокойным голосом ответила мне, что тоже видела.

За что его, за что? — спрашивала я, теребя маму за рукав. Полуотвернувшись, мама сказала в сторону:

На доске написано, что он плохой судья и друг евреев.

Повешенного не снимали почти целую неделю и он висел, припорошенный снегом, раскачиваясь на сильном ветру. После того, как его сняли, несколько дней столб пустовал, потом на нем повесили женщину, назвав ее квартирной воровкой. Нашлись люди, знавшие ее, которые рассказали, что женщина, как и мы, перебралась на разбитого дома в другую квартиру, а к себе ходила за вещами.

Налетов почти не было, но в одно и то же время, два раза в день нас обструливали из дальнобойных орудий. Кто—то сказал, что стреляют из Кронштадта. Откуда были такие сведения, не знаю, но так говорили. Когда рвались эти снаряды, дрожала и гудела вся земля. Во времени обстрела можно было проверять время. Зная это, ни мама, ни бабушка не трогались с места. Если рассуждать логически, то где была гарантия, что нас не укокошат в другом месте? Однако спокойствие у женщин было завидное! Первый обстрел начинался утром. Помню, мы еще лежали с мамой в постели, когда начался обстрел. Взрывы все приближались. Инстинктивно хотелось куда-то убежать, спрятаться. Хотя бы в подвал или на первый этаж. Я села, готовясь встать, но мама удержала меня: «Лежи, сейчас кончат стрелять», — сказала она с такой уверенностью, что я поверила ей.

Однажды отец, зачем—то выходивший на улицу, привел к нам гостей. Это был профессор Чернов с сыном-подростком. В профессоре мама узнала своего попутчика, с которым часто встречалась в поезде, когда ездила по папиным делам в Ленинград. Оба они, мама и профессор, всегда садились в один вагон. При встрече они здоровались, перебрасываясь незначительными фразами, но друг другу не представлялись. Его сыну было лет 14-15. Он оказался большим поклонником отца. Как познакомился отец с Черновым, я не знаю, так как никаких дел в городе у отца не было. Почему-то мужчины вдруг стали спорить, кто умрет первым. И каждый уверял, что войну не переживет.

Много лет прошло с той тяжелой зимы, но, наверное, никогда не изгладятся из памяти события тех дней. В городе не работала канализация, бездействовал водопровод. Жители нашего двора понемногу куда—то перебрались и наши два дома совсем опустели. Нижние наши соседи перед отъездом сделали нам шикарный подарок — полбочонка квашеной капусты. Правда, была она кисловатая и не очень вкусная, но мы были рады и этому.

Смерь отца

В городе был объявлен комендантский час — после четырех часов вечера выходить на улицу не разрешалось. Нарушителей расстреливали на месте.

Отец стал пухнуть. В конце декабря он совсем слег, а в ночь с 5 на 6 января умер. Перед смертью бредил. Говорил о каких—то нотах и о музыке.

Из маминых воспоминаний:

«Александр Романович стал пухнуть с голода и с трудом передвигался. В конце декабря сорок первого он слег, а 6 января 1942 года скончался. Начались мои хлопоты. В городе у нас было три гробовщика, но все они умерли. В Городской управе зарегистрировали смерть Александра Романовича, там же я получила гроб. Но отвезти умершею на кладбище было не на чем. А Казанское кладбище находилось от нас далеко, за Софией Во всем городе осталась только одна лошадь, но пользовались ею только немецкие солдаты. Надо было ждать, когда она освободиться. Я положила Александра Романовича в гроб и мы вынесли с мамой его в соседнюю квартиру. Я каждый день навешала его. Через несколько дней его раздели. Он остался в одном белье. Я обернула его в одеяло, его шутливое пожелание. Как—то он сказал: Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал длягазет.I Почти так и вышло.

Пока я достала от доктора свидетельство о смерти, пока сделали гроб, прошло почти две недели. Приходилось ежедневно ходить в Городскую управу. Как прихожу и слышу кто—то говорит: «Профессор Чернов умер». И я подумала, хорошо бы похоронить их рядом. В дверях я столкнулась с женщиной. Мне почему—то показалось, что это жена Чернова. Я не ошиблась. Мы познакомились и договорились, что как только я достану лошадь, мы вместе отвезем наших покойников и похороним их рядом.

Чернова обещала сходить на кладбище и выбрать место. Наконец я получила подводу и мы поехали на кладбище. Когда мы добрались до Софии, начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались так близко, что нас то и дело обсыпало мерзлой землей и снегом. Комендант кладбища принял наших покойников и положил их в склеп, как он сказала, временно. За места на кладбище мы заплатили в Управе. А могильщики брали за работу продуктами или одеждой, которую потом меняли.

Когда мы приехали, никого из них не было. Морозы стояли страшные, умирало много. Не было сил рыть могилы. На кладбище находилось около трехсот покойников. Ими были забиты все склепы. Все были без гробов, кто завернут в рогожу или одеяло. Кто одет, а кто и в одном белье. Лежали друг на друге, как дрова. Мы побеседовали с комендантом кладбища. Он рассказал нам о своей семье. Его жена находилась в психиатрической больнице. А жил он с маленькой дочерью, похожей на цыганочку. Поозже я познакомилась и с ней. Отец попросил меня, если есть, принести ей чулочки. Я еще раз побывала на кладбище. Принесла девчурке кое-что из Светланиной одежды и игрушки Муж все еще не был похоронен. Я рассказала коменданту, что мой муж известный писатель и очень просила его похоронить мужа не в братской могиле, а рядом с профессром Черновым. Комендант пообещал мне».

Забыла сказать, что все жители Пушкина должны были пройти регистрацию в Городской Управе. Моя бабушка была шведкой, поэтому нас занесли в список лиц нерусской национальности, после чего объявили, что мы будем вывезены из Пушкина. Об отъезде заявили за сутки, предупредив, что вещей можно брать столько, сколько человек может унести в руках. Придя домой, мама категорически заявила, что никуда не поедет. Она решила, чго лучше умереть, чем покинуть Родину. В случае отказа нам грозил расстрел. И все жемама настаивала на своем. Мама сказала, что больше не может плыть по течению как она делала это всю жизнь. И тогда, бабушка, собрав все свое мужество, сказала ей:

— Ты могла бы так поступить, если бы у тебя не было ребенка, но у тебя дочь И ради нее ты должна ехать!

Больше бабушка ничего не оказала. Но маму это убедило. Обречь и нас на смерть она не могла...

В моем документе, выданном архивом НКВД г. Барнаула, есть такая строка: «Сведения о добровольном или насильственном выселении в Польшу отсутствуют». Не знаю, как считать, добровольно мы уехали в лагерь или насильственно?

Ровно через месяц после смерти отца, б-го февраля 1942 года, мы покинули город Пушкин. Отец так и остался лежать в склепе...

Место захоронения писателя достоверно неизвестно. Могила его затерялась — никто не может теперь сказать, где именно она находилась на не раз перепаханном взрывами бомб и артиллерийских снарядов кладбище. Сторожиха кладбища сообщила семье Беляева, что он был похоронен в общей могиле. Поэтому памятник фантасту на Казанском кладбище в Пушкине стоит в месте предполагаемого захоронения писателя, рядом с могилой профессора Чернова. Некоторые подробности этой истории узнал Евгений Головчинер. Ему в свое время удалось отыскать свидетельницу, присутствовавшую на похоронах Беляева. Татьяна Иванова с детства была инвалидом, и всю жизнь прожила при Казанском кладбище. Она-то и рассказала, что в начале марта 1942 года» когда земля уже стала понемногу оттаивать, на кладбище начали хоронить людей, лежавших в местном склепе еще с зимы. Именно в это время вместе с другими был предан земле и писатель Беляев. Татьяна Иванова указала и место.

Дальнейшая судьба семьи Беляева печальна. Семья Беляева была вывезена в Польщу, в лагерь для перемещенных лиц. Затем было еще 4 лагеря: в Западной Пруссии, Померании и Австрии.

"Три с половиной года мы кочевали по немецким лагерям. Были в Пруссии, Померании, Австрии, всего в пяти лагерях. Красная Армия дошла до нас после освобождения Австрии, 5-го или б-го мая 1945 г. " Это освобождение Светлана запомнила на всю жизнь: «Мы их ждали, встречали, дети кричали: «Наши идут! Наши идут!». А какой-то офицер» спрыгнув с танка, сказвл: «Были ваши, а стали не наши». И мы были направлены органами НКВД без суда и следствия в ссылку, в Алтайский край, где пробыли 11 лет».

"Наши сердца и души рвались на Родину, в любимый город Пушкин, но, увы. Без всякого суда и следствия мы были отправлены в ссылку, где пробыли долгих 11 лет, похоронив там бабушку.

Благодаря гонорару за трехтомник отца, изданный в 1956-м году издательством «Молодая Гвардия», мы смогли вернуться в родные края. Могилы отца мы, конечно, не нашли. От сторожихи кладбища, которая была еще жива, мы узнали, что отец был похоронен в общей могиле… Директор Казанского кладбища предложил нам для «могилы» любое место. Случайно мы натолкнулись на могилу профессора Чернова и решили поставить памятник рядом с ней.

На белой мраморной стеле написано: «Беляев Александр Романович». Ниже нарисована раскрытая книга, на страницах которой читаем:«писатель — фантаст», и лежит гусиное перо. Там же, в 1982 году, похоронена мама....."6

Светлана Александровна (р.1929) -дочь писателя и Маргарита Константиновна (1895-1982, Пушкин) — жена писателя.

Можно преклоняться перед оптимизмом, жизнелюбием, трудолюбием, личным и гражданским мужеством этого талантливого, разносторонне образованного человека, прошедшего сложную жизненную школу и скованного тяжелым недугом. Это жизнь — подвиг.

1 ноября 1968 г. на Казанском кладбище, на месте захоронения А.Р. Беляева состоялся торжественный митинг, посвященный открытию там памятника-стелы, а 17 марта 1979 г. — торжественная церемония открытия мемориальной доски на доме № 19.

Дочь писателя на могиле отца на Казанском кладбище 1987"7

Фотография Геннадия Диденко.

В январе 1942 года писатель умер от голода в Царском Селе, где жил с семьей последние годы. Место его захоронения достоверно не известно. А памятная стела на Казанском кладбище ЦС установлена лишь на предполагаемой могиле.

Могилу писателя посещают почитатели его таланта. Молодежь санатория «Дружба» взяла шефство над беляевским уголком на Казанском кладбище.

Источники:

Семенова Г. Царское Село: знакомое и незнакомое. .-М.ЦентрПолиграф, 2009.- 638, (2) с.

Справочник "Памятники истории и культуры Санкт-Петербурга", СПб, КГИОП, 2003

Беляева С.А. "Воспоминания об отце". Серия "Прогулки по городу Пушкину. СПб,: Серебрянный век, 2009. 96 с., илл.

Город Пушкин. Историко-краеведческий очерк — путеводитель. Сост. Г. К. Козьмян. СПб., 1992.

Цыпин В.М. Город Пушкин в годы войны.-СПб.: Genio Loci.,2010

Царскосельский некрополь / Под редакцией Давыдовой Н.А., Груздевой Г.Ф. СПб.: Серебряный век, 2014 – 280 с., ил. С.182

Фотография Геннадия Диденко, из Комсомольска-на-Амуре, впервые опубликована пять лет назад Виктором Петровичем Бурей https://fantlab.ru/blogarticle25475

http://tsarselo.ru/yenciklopedija-carskog...

О цели и смысле жизни говорят по-разному, но,в любом случае, оптимистично: "человек рожден для счастья", или "человек рожден для любви, как птица для полета".А еще говорят, что "человек кузнец сво его счастья". Все эти поговорки, человек придумал для своего утешения. Уверенность в том, что ты, ра но или поздно, непременно будешь счастлив, рождает на дежду, без которой человек не может жить. Даже в старости он продолжает надеяться, что его еще что-то ждет.

К сожалению, нет таких мер и весов, на которых кто-то отмерял бы и отвешивал нам "положенное" бла гополучие. А что касается ковки собственного счас тья, то я считаю, что судьба человека зависит не от его стремлений и активной деятельности и, уж тем бо лее, не от талантов и способностей, сколько от не предвиденных обстоятельств. Убедиться в этом я мог ла, по крайней мере, на судьбе нашей семьи. Скольно раз казалось, что Птица Счастья уже почти в руках. Вот-вот, еще совсем немного и овладеем ею. Но опять происходило что-то такое, независящее от нас, отче го все рушилось и жизнь приходилось начинать снача ла.

Я собиралась написать книгу о нашей семье, на чав ее с себя. Не получилось... Не зря же украин ская поговорка предостерегает: «не лезь раньше бать ки в пекло!» Так что пусть уж все идет по неписан ному, но привычному канону.

Биография отца складывалась в моем воображении не просто. Когда он умер, мне шел всего тринадцатый год. Так что из моего личного общения с отцом, я уз нала не очень много. В основном о его детстве и юно сти. О чем-то узнала из писем друга его детства Ни колая Павловича Высоцкого. Что-то от отцовской двою родной сестры, Елизаветы Николаевны Серебряковой. Но больше всего, конечно от мамы. И все же, большая часть жизни отца так и осталась для меня, да и для мамы, загадкой. И спросить теперь уже не у кого... Ну что ж, ограничусь тем, что есть.

Родился отец 16-го /по старому стилю 4-го/ мар та 1884 года, в Смоленске, в семье священника Рома на Петровича Беляева и его жены Надежды Васильевны. Дом, в котором они жили, был собственностью матери, которая купила его еще до замужества. Он стоял на возвышенности. Фруктовый сад, окружавший его, слов но сбегал с пригорка к реке.

В 1984 году, в 100-летие отца, я была в Смолен ске. Мне показали приблизительное место их усадьбы, о которой ничего не напоминало. Теперь здесь буль вар и дома загораживающие реку.

У Беляевых было трое детей: Василий, Александр и Нина. В детстве Вася упал с лежанки и остался, на всю свою недолгую жизнь хромым. Когда он был студен том ветеринарного института, катаясь на лодке, уто нул. Ниночка, в возрасте 9-ти или 10-ти лет, умерла от саркомы печени.

В доме царила атмосфера набожности. Всегда было полно каких-то бедных родственников и богомолок. Но, несмотря на религиозную обстановку, Саша с само го детства, не испытывал перед Богом ни благогове ния, ни страха. Правда, в церковь, как и положено, он ходил. Но, вместо того, чтобы молиться, разгляды вал иконы, прищуривая то один глаз, то другой. Развлекаясь таким образом, Саша однажды обнаружил, что видит глазами не одинаково. Кстати о зрении от ца. Когда ему было лет десять — двенадцать он качал ся на качелях. Раскачавшись, попытался сделать ду гу, но сорвался и упал лицом вниз, сильно ударив при этом один глаз. Глаз распух и совсем заплыл. Перепуганная мать, срочно послала за врачом. Пришел местный эскулап и безаппеляционно заявил, что глаз необходимо зашить! Надежда Васильевна категорически этому воспротивилась. Стали сами, на свой страх и риск, делать свинцовые примочки, благодаря чему глаз был спасен. Падение, однако, не прошло даром, он стал видеть ушибленным глазом хуже, из-за чего ему, в последствии, пришлось носить очки. В связи с этим, мне вспомнился смешной и одновременно глупый случай. Как-то, много лет спустя, отец ехал на трам вае, По дороге он купил газету и собирался ее про честь, но оказалось, что он забыл дома очки для чте ния. Правда, он мог обходиться и без них, но для этого ему надо было поднести газету к самым глазам. Что он и сделал. Увидев это, кто-то из пассажиров, насмешливо заметил:

-Очки-то, видать, из Форсу носит, а читать в них не видит!

В семье батюшки, упоминать черта, считалось большим грехом. И о тех, кто это делал, говорили, что он черным словом ругается. По непонятным причи   нам, с самого детства, Саша питал к чертям симпа тию. Собственно не к чертям, а маленьким чертикам, в существование которых верил. Часто его бранили за то, что он качает ногой.

-Не качай нечистого!- скажет бывало с укором ня ня. Саша переставал, но стоило всем уйти, как он принимался за то же занятие.

— Пусть покачается! -думал он, пытаясь предста вить себе, что у него на ноге сидит маленький смеш ной чертенок.

Часто у них в доме появлялся тихо помешанный, которому мерещились черти. Иногда он тихонько сидел в кухне на печи и бормотал себе что-то под нос. Но бывало, что черти так допекали его, что он с криком соскакивал на пол, хватал кочергу, и быстро повора чиваясь вокруг себя, рисовал круг.

-Что, не пролезть? — спрашивал он и хихикал. — Не достать? Вот я вас! — угрожал он им и начинал крестить стены и потолок. А Саша стоя поодаль, смот рел на него без страха, с большим интересом.

Как-то Саша, когда ему было лет пять или шесть, объелся сырым горохом. Ночью у него поднялась высо кая температура, начался бред. Всюду, куда бы он не смотрел, появлялись чертики. Они выглядывали из-за занавесок, из-под подушки и даже из-за иконы. Чертики весело хихикали и прятались. Саше было душ но и тяжко, но он знал, что, во что бы то ни стало должен им отвечать. И он, превозмогая дурноту, тоже хихикал. Надежду Васильевну это очень встревожило и она, делавшая ему холодные компрессы на голову, не могла ничего больше придумать, как крестить его и шептать молитву, чтобы он выздоровел.

Детский мир Саши был полон чудес и фантазий. Как-то, проснувшись среди ночи, он вдруг увидел, что из глубины комнаты на него двигается привиде ние. Ему стало страшно, но, несмотря на это, хоте лось знать, что будет дальше. Затаив дыхание, Саша ждал. Но привидение вдруг остановилось. Движимый любопытством, превозмогая страх, он медленно вылез из постели и пошел навстречу привидению. Был мо мент, когда он готов был отступить, но, стуча зуба ми, продолжал идти вперед, пока не стукнулся лбом о что-то твердое. После этого он все понял. Вечером купали детей и мать, вытерев их, набросила банную простыню на дверь. Луна, заглядывавшая в окошко, частично освятила простыню — привидение стало двига ться...

Саша был уже школьником и имея карманные день ги, он частенько заходил в магазинчик, где за двугри венный, можно было приобрести любую вещь. Здесь была всякая мелочь.

Однажды Саша купил там маленький, величиною с ладонь, человеческий скелетик. Сделан он был из про волоки и гипса. Все его суставы двигались. В то вре мя Саша дружил с сыном гробовщика. По Сашиной прось бе гробовщик сделал маленький гробик, как раз по росту скелетика.

Придя домой, Саша привязал ниточки ко всем сус тавам скелетика и к крышке гробика. Когда настал ве чер, Саша, потренировавшись, пригласил в детскую ня ню и велел ей сесть. А сам скрылся за ширмой. В ком нате были уже сумерки, и старушка не сразу замети ла, что на столе стоит гробик. Вдруг раздался сла бый шум. Крышка гробика открылась, отвалившись на бок. А в гробике, во весь рост, поднялся скелетик. Передернув плечами, он стал притоптывать в гробу, вскидывая руки и ноги. Потом, выскочив из гробика, пустился в пляс. Няня, от испуга охнула и закрыла рукой рот, словно боясь закричать. Не которое время она сидела словно завороженная, потом, сорвавшись с места, крестясь и причитая, кинулась к двери. Вбе жав в комнату матушки, она не могла толком объяс нить, что ее так напугало, и только повторяла:

-Непоседа Царевич! Непоседа Царевич!.. Так звала она Сашу в детстве за его неуемный характер.

Испугавшись, что с сыном опять что-то произо шло, Надежда Васильевна поспешила в детскую. Там она сразу поняла, что это очередная проказа ее лю бимца. Хотя Саша был самым непослушным и проказли вым, мать любила его больше остальных детей. Не стала ругать его и за эту шалость.

В другой раз, купив в том же магазине маленький цветной фонарик, он забрался днем на высокое дере во, росшее в их саду и, перекинул через сук шпагат, к концу которого привязал Фонарик. Вечером, когда на улице совсем стемнело, он зажег в фонарике свечу и подтянул его вверх.

В это время обычно возле домов собирались, на посиделки старушки. Посидят, соседей посудят, о по годе, о ценах поговорят. Саша подошел к ним тихонь ко, встал и ждет, что будет, когда его фонарик уви дят. Как он и ожидал, довольно скоро кто-то его заметил, но принял его за новоявленную звезду. И пошли тут разговоры...

-Родился кто-то! -сказала одна старушка.

-Не иначе, как святой! — проговорила вторая и перекрестилась.

-Ишь, как горит! — воскликнул кто-то еще восхищенно.

Стали вспоминать всякие знаменья, предшествовав шие всяким событиям. Кресты, круги на небе. И даже какие-то слова. А Фонарик вертится на ветру и мига ет, то синим огоньком, то красным, то зеленым...

На улице уж и народ собрался на необыкновенную звезду поглядеть. Стоят, смотрят, свое мнение вы сказывают. Послушал Саша их разговоры, а потом, рав нодушно так, между прочим, говорит:

-И никакая это не звезда, и никто не родился! Это я на дерево фонарик повесил. Вот он и крутится на ветру!

Сначала ему никто не хотел верить, а потом по няли, что он говорит правду. И, как-то так, обидно стало. Было чудо, и нет его…

Как все мальчишки, Саша увлекался приключенчес кой литературой. А начитавшись таких книг, жаждал сам что-то открывать, с кем-то бороться, кого-то спасать. Но в городе, где он жил, никаких тайн уже не осталось. Приходилось искать их и выдумывать.

Однажды, лазая с другом детства Колей Высоцким по песчаному обрыву, Саша обнаружил узкий проход. Вернее даже не проход, а просто расщелину. Фантазия его сразу разыгралась. Он видел уже перед собой пе щеру, кости пещерных жителей, древнюю утварь...Не медля ни минуты, он устремился в пугающую и в то же время манящую темноту, увлекая за собой Колю. Путь был трудным, продвигаться приходилось боком. Кроме того, было cовсем темно, свет, снаружи еле пробивался. Саша был так уверен, что за узким доходом окажется пещера, и когда они оказались в свободном пространстве, он нисколько не удивился. Коля явно трусил. Несколько раз он предлагал верну ться, но исследователь глубин, был непреклонен.

Он сказал:- Если боишься, можешь возвращаться, я иду дальше!

Впереди был все тот же мрак, позади узкая поло ска света, с каждым новым шагом все больше таявшая во тьме.

Вытянув вперед руки и нащупывая ногами почву, Саша храбро продолжал продвигаться вперед, навст речу неизвестности, Через некоторое время он вдруг на что-то наткнулся. Будучи во власти своей фанта зии, Саша не сразу сообразил, что это за предмет. Он ожидал найти здесь что угодно: статую Будды, копья, стрелы, мертвецов, облаченных в латы, нако нец саркофаг. Но перед ним, как ни странно, стояла обыкновенная бочка. Все еще надеясь на чудо Саша отодвинул тяжелую крышку и сунул руку внутрь боч ки. Коля привлеченный шумом, настороженно спросил:

-Ну, что там?

Саша молчал. Лотом вдруг раздался аппетитный хруст и его не совсем внятный ответ:

-Огурцы.

-Врешь?! -не поверил Коля.

-На! — Сашa протянул на голос руку с огурцом.

Через некоторое время раздалось похрустывание.

-А как же они эту бочку протащили через такой узкий проход? -удивился товарищ.

-Наверное тут есть где-нибудь другой ход, — логично предположил Саша.

Рядом с бочкой, он на ощупь, опознал стол, на крытый клеенкой. Возле него лежало несколько дере вянных ящиков. И вдруг ребята заметили маленький лучик света. Когда они подошли к нему ближе, то по няли, что пробивается он из обыкновенной замочной скважины. Решительно шагнув вперед, Саша приник глазом к скважине и увидел знакомую поляну, часть аллеи и кусочек беседки. Все это находилось в Город ском Саду, а пещера оказалась просто складом, где хранились продукты летнего ресторана. Разочарованные ребята вылезли из пещеры тем же пу тем и пошли искать новые тайны.

В школе, где учился Саша, был один никем нелю бимый учитель. Не высокого роста, с длинным лицом, козлиной бородкой и скрипучим голосом, он наводил на всех ужасное уныние. На его уроках, хотелось спать. В школу и со школы, он ходил через чужой двор, пролезая в дыру в заборе. Ребята, которые жили в этом дворе, просто из себя выходили, когда он появлялся. Они не раз совещались, как бы им оту чить его от этого. Пробовали забить дыру, но он на ходил новый лаз или отрывал какую-нибудь доску и продолжал ходить. Решили поговорить с Сашей Беляе вым, который слыл большим выдумщиком. Саша думал недолго. Одному он велел принести штаны, другому рубашку, третьему глиняный горшок. Сам он принес несколько аршин веревки и большую охапку соломы. После этого он смастерил чучело, пристроив вместо головы горшок. К чучелу он привязал веревку и натя нул ее через сук, а чучело положил на край сарая, мимо которого ежедневно проходил учитель. Все было тщательно подготовлено и отрепетировано. Когда во дворе стемнело, заговорщики были на своих местах.

В обычное время, ничего не подозревая, учитель проскользнул в дуру и направился, вдоль сарая. Все было тихо. Но когда он дошел до угла сарая, раздал ся душераздирающий крик и сверху на него упало что-то большое и мягкое. Одновременно что-то разби лось, после чего наступила тишина. Не дав ему опо мниться, Саша быстро подтянул чучело на крышу. На земле остался только разбитый горшок.

Слегка оправившись от испуга, учитель оглянул ся, но никого не увидел. Тогда он вернулся назад и заглянул за сарай. Никого не было. И вообще весь двор был пуст.

На другой день, перед тем как пролезть во двор, учитель заглянул в дыру и осмотрелся. Не заметив ничего подозрительного, пошел дальше. И опять, пов торилось вчерашнее. И снова он не успел ничего заме тить. Отправляясь в школу на следующее утро, он ре шил тщательно осмотреть двор, но ребята оказались хитрее его. Веревка была снята, чучело убрано в са рай. Придя в школу, учитель стал с подозрением при глядываться к ученикам. Он был почти уверен, что эту шутку подстроил кто-то из его учеников. Но их лица били непроницаемы. Никто даже не улыбался. И так повторялось несколько раз. А однажды вечером, произошло нечто совсем невероятное. На этот раз учитель успел завернуть за угол, радуясь тому, что все обошлось. И тут, на него свалилось что-то мяу кающее и кричащее. Оно ударило его в бок и оцарапа ло. Позади, раздался топот, а кошачий крик, вознес ся в небо. С тех пор учитель больше не ходил через этот двор.

С Сашей охотно играли все ребята, но у него бы ла своя компания. Свои игры и секреты. Как-то один из мальчиков, которому очень хотелось с ними дру жить, попросил принять его в их компанию.

—Мы подумаем... — ответил ему Саша. Мальчик с нетерпением стал ждать ответа. На третий день, Саша спросил:

-Ты хочешь вступить в наше рыцарское общество?

-Да-аа, — ответил мальчик несколько удивленно.

-А ты храбрый?

-Храбрый, -неуверенно ответил тот.

-Тогда мы будем посвящать тебя по всем прави лам.

-А как это? — уже с тревогой, спросил мальчик.

-Узнаешь!

-А когда вы меня примите?

-Мы дадим тебе знать!

Через несколько дней, один из ребят таинственно шепнул ему на перемене:

-Завтра, в десять часов вечера, у старой церк ви.

Было непонятно, обрадовался мальчик этому извес тию или испугался, так как в ответ он ничего не ска зал. Когда он пришел в назначенное место и назначен ный час, его ждали только двое.

-А где остальные? — спросил он робея от дурного предчувствия.

-Мы с ними встретимся, -ответил один из ребят и спросил другого таинственным шепотом:-ну что, пора?

Второй промолчал, к чему-то прислушиваясь. Потом сказал:

-Пора, — и вынув из кармана черный платок, завя зал им глаза кандидата в рыцари. После этого ребята взяли его за обе руки и куда-то повели. Чтобы наг нать на него страху, пошли через кладбище, постояли немного около могилы, дали потрогать крест, попуга ли загробными голосами и, наконец, привели на то же место, откуда ушли.

Проскользнув в полуоткрытую дверь колокольни, поднялись на несколько ступеней и наконец, сняли с его глаз повязку. Взгляду его предстало странное зрелище. На крутом повороте лестницы, стояла необыч но высокая и страшно худая фигура в белом. На голо ве у нее было что-то вроде чалмы, а в руках узкий длинный меч. За спиной фигуры, разливалось зеленое мерцающее сияние, по временам рассыпаясь искрами.

У бедного мальчика даже зубы застучали от стра ха. Ему показалось, что вот-вот появится еще ка кое-то страшилище, и утащит его в преисподнюю.

-Сын мой! — произнес великан громким зловещим шепотом, от которого по спине забегали мурашки. — Готов ли ты стать членом нашего ордена?

-Г-г-готов, — заикаясь, ответил кандидат в рыцари.

-Тогда приклони колени и повторяй за мной клят ву, -проговорил тощий великан.

Дрожащие ноги повиновались с готовностью.

-Я, раб божий, — заговорил великан неожиданно громким голосом, растягивая слова. -божий,-повторило эхо.

-Клянусь всеми чистыми и нечистыми силами...

-силами... -опять повторило эхо.

Великан поднял свой меч и протянул его к будуще му рыцарю, но меч не доставал до него. И тогда про изошло чудо — верхняя часть великана стала медленно спускаться вниз, тогда как край одежды и пара башма ков, остались на том же месте.

Продолжая произносить слова клятвы, великан кос нулся концом меча головы посвящаемого, но тот, вме сто того, чтобы повторять за ним, заплакал:

-К м-а —а -а- ме-е хо — чуу!

Посвящение не состоялось. Завязав ему глаза, ребята торопливо повели несчастного к дому. А он, продолжая всхлипывать, повторял:

-К маме хочу-y-yу…

После этого приключения, парнишка заболел нерв ной горячкой, а когда выздоровел, стал ребят обхо дить стороной. А они очень жалели, что так получи лось, ведь они никак не думали, что он так испуга ется и, тем более, заболеет.

Когда Саша был уже учеником старшего класса, он вдруг заинтересовался старой заколоченной церковью. Церковь была еще крепкая и могла служить, но, поче му-то, была закрыта. На eе дверях висел огромный висячий замок. Паперть поросла травой, на колоколь не жили голуби, а в разбитых окнах гулял и свистел ветер, отчего церковь эта казалась особенно таинст венном и привлекательной. — Фантазия Саши снова ра зыгралась и он решил проникнуть внутрь, уговорив на это своих друзей.

Сперва, они попытались сделать это естественным путем, через дверь, но замок оказался слишком креп ким, а выламывать петли не хотелось. Тогда Саша ре шил, проникнуть в церковь через узкое оконце, до которого можно было добраться с крыши примыкающего крыла.

Достав надежную веревку, ребята приступили к делу. С трудом протиснувшись в узкое оконце, Саша стал спускаться в таинственный полумрак. Когда до пола оставалось всего несколько аршин, Саша нащупал ногами конец веревки. Подняться наверх без трениров ки, было трудно. Оставалось только одно — прыгать, что он и сделал, упав со страшным шумом на груду пустых ящиков, к счастью ничего не повредив себе. Испуганные шумом голуби, поднялись со своих мест к закружились под куполом. Потом наступила тишина. Пахло ладаном, сыростью и мышами. Со стен строго смотрели темные лики святых. Ничего сколько-нибудь интересного и тем –более таинственного, в церкви не было.

-Саша, ты где? – в один голос закричали в окош ко, испуганные товарищи. Церковь наполнилась гулом.

-Здесь! Где же мне еще быть?!

-Что ты там делаешь?

-Почему ты упал?

-Веревка кончилась!

-Что делать будем?

-Не знаю!

-Ты не горюй, мы тебе будем еду носить!

Такое обещание Сашу не утешало, Хотелось выбра ться на волю. Тем-более, что ничего интересного в старой церкви, не оказалось. Другое дело, если бы он нашел клад или eщe что-то...

-Я попробую выбраться через двери, — заявил Саша.

-Как?

-Будем ломать замок, слезайте!

Когда замолкли голоса и Саша остался один, ему стало немного не по себе. Он подумал, что о нем могут забыть, и он будет сидеть здесь до тех пор, пока не умрет с голоду или сам не сумеет выбраться. Представив себе, как бы он тут спал на ящиках, он передернул плечами. Приключения он любил, но спать предпочитал в своей мягкой кровати.

Когда он подошел к двери, то увидел, что петли под замок прибиты изнутри и спасти себя сможет толь ко он сам. Ему и в голову не приходило обратиться за помощью к взрослым.

В детстве он носил высокие сапожки, за голени щем которых всегда был нож. Теперь он ему пригодил ся. С его помощью Саша сломал запор и, освободив се бя, вышел.

Через несколько дней, в городской газете, была напечатана заметка о том, что какие-то хулиганы взломали церковные двери.

По всей вероятности, — предполагала газета, -сделано это было с целью ограбления. Ребята посмея лись, но в своей причастности к взлому, никому не признались.

Роман Петрович был священником Адегидриевской церкви. Приход его был большим и богатым. Своего ба тюшку прихожане любили. Они утверждали, что когда он читает проповедь, вокруг его голов видно сияние. По большим праздникам, прихожане приносили своему пастырю столько всякой снеди в виде куличей, яиц, жаренных и живых кур и уток, что съесть все это не было никакой возможности. И тогда, матушка, разда вала все это нуждающимся.

Брат Романа Петровича Николай Петрович, тоже был священником, но его приход был бедным. В семье Николая Петровича было много детей, и жили они до вольно скромно. Нo, несмотря на добрую душу и воз можности, Роман Петрович почему-то не помогал бра ту.

Только, какое-то время, у них жила племянница Лизынька, существо тихое и покладистое. Но жилось ей у дяди не сладко. Комнатушка, которую ей дали, была маленькая и тесная. К тому же к ней примыкала стена русской печи. Особенно невыносимо было, когда купали Ниночку. Печь в таких случаях топили так, что до нее нельзя было дотронуться. Лиза изнывала от жары и долго не могла уснуть. Часто и Саша не давал ей спать. С детства он любил музыку. Кто-то научил его играть на скрипке. Будучи избалованным, он не считался ни с чьим мнением и, когда на него находило вдохновение, мог играть часами, далеко за полночь. Лизынькина комната находилась рядом с его комнатой, и она не могла уснуть, пока он не перес товал играть. Иногда не выдержав, она просила:

-Саша, перестань играть, мне завтра рано вста вать на курсы! — Но Саша оставался глух к ее прось бам. Материнская чрезмерная любовь сделала его неис правимым эгоистом. Но зато, когда ему бывало весе ло, он заражал своим весельем любого. А на забавы он был большим мастером.

У дяди Николая Петровича, была пара лошадей, на которых он ездил навещать больных прихожан. Приез жая к нему в гости, Саша любил кататься верхом. Но зрелище это было довольно страшное. Вскочив на нео седланную лошадь, он несся, пришпоривая её во весь опор. Несколько раз падал с лошади и разбивался до крови, но это его не останавливало. Потерев ушиблен ное место, он снова вскакивал на лошадь и скачки продолжались. И вообще, стоило Саше появиться у род ных, все в доме переворачивалось вверх дном. Его многочисленные братья и сестры охотно подчинялись ему. Начинались представления, концерты, шарады. А о Святках и говорить нечего! Чего только он не вытворял!

Вспоминается мне еще один розыгрыш отца. Дело было под праздник Ивана Купала.В этот день принято было искать клады. Существовало поверие, что в ночь, над кладом, загорается огонек. И случается это, когда расцветет папоротник. То, что он цветет, тоже легенда. К этому дню Саша приготовил все зара нее: достал старый глиняный горшок, насыпал его до верху черепками, а поверх них, положил медяки. Все это он зарыл на кладбище, а когда стемнело, зажег над "кладом" длинную свечу. Придя на свою улицу, он повел разговор о кладах, а потом предложил пойти ис кать их. Он слегка волновался, так как боялся, что пока будет уговаривать ребят, да пока они соберут ся, свеча погаснет и никакого сюрприза не получит ся. Но несколько парней, очень охотно ухватились за его предложение и, сейчас же, взяв лопаты, двину лись к кладбищу. Незаметно Саша довел их до нужного места и тут, один из парней закричал:

-Братцы, смотрите, огонь!

-Где? Где? – раздались голоса голоса.

— Да вон, там!

Все зашумели И, вдруг смолкли. Вроде бы и вери ли в это поверье, а увидели, и страшно стало. Ноги будто к земле приросли.

А он подбадривал их, торопил. Свеча, вот-вот могла погаснуть. Тихо окружили огонек. А свеча, и впрямь уже догорала. Еще бы немного и ее никто не заметил. Сразу принялись рыть. И вот, чей-то зас туп, стукнулся о что-то твердое. Ребята перегляну лись и стали рыть ещё быстрее. И вот, из земли по казался горшок!

-Тащи его, тащи! -послышалось со всех сторон.

Когда горшок вытащили и поставили на могильную плиту, из всех грудей вырвался вздох облегчения. Клад решили делить здесь же, на месте. Но, когда высыпали содержимое горшка, всех, кроме Саши, постигло разочарование. А Саша стоял в сторонке и посмеивался.

По воле отца, Сашу отдали учиться в духовную семинарию, которую он закончил в 1901 году. Роман Петрович надеялся, что сын пойдет по его стопам и, в последствии, займет его место. Но Саша и думать об этом не хотел. Да и гоже ли безбожнику было ста новиться священником?! Вопреки желанию отца, он по ступил в Демидовский лицей в Ярославле, решив стать юристом. С его живым и любознательным характером надо было, наверное, выбрать что-то иное, ну, хотя бы, театр. Тем- более, что он давно притягивал его. Впрочем, юристом он был недолго. В это время умер его отец. Оставшись без средств к существованию, и не имея возможности платить за учение, он вынужден был зарабатывать сам. Александр не гнушался никакой работы. Давал уроки, рисовал декорации для театра и даже, один сезон, играл на скрипке в цирке Труцци.

Был у отца верный друг Коля, о котором я уже упоминала. Он, за Сашей, готов был идти хоть на край света. Он и в Лицей поступил из-за Саши, хотя обладал незаурядными музыкальными способностями.

Приехав как-то на каникулы, Саша решил снова заняться поисками кладов. Не помню точно, в самом ли Смоленске или где-то в губернии, находился ста рый монастырь. Монахов там давно не было, кроме од ного, который не хотел расставаться со святыней.

По кельям гулял ветер, церковь тоже не работала. Существовала давнишняя легенда, что много лет тому — назад монахи оставили монастырь и ушли. Причина их ухода никому не была известна. Но зато многие знали, что перед тем как покинуть обитель, они замуровали в какой-то стене клад, за которым должны были вернуть ся. Шли годы, но за кладом никто не приходил. Только время от времени появлялись кладоискатели, только ухо дили они ни с чем. Саше давно нетерпелось побывать в монастыре, да все не удавалось. Но теперь, решение бы ло бесповоротным. Оставалось только действовать. Коля, как верный Санчо-Пансо был рядом. Придя в мона стырь, они повстречала монаха. Он был совсем стар и сутул. Только глаза его, блестели по по молодому. Юноши поздоровались с ним и, не зная, что сказать, молчали. Догодавшись о причине их прихода, монах ска зал:

— За кладом пришли? -И не дожидаясь ответа, про должал: -Ищите, клад есть. Только никому не удавалось его взять...

-Не нашли? – спросил Саша.

-Находить-то, может и находили ,да взять не взя       ли, -загадочно проговорил старик.

-Как это? — удивился Коля.

-А так. Потому что охраняет его сам Всевышний, — ответил монах. -Кто только не искал клад, с каждым приключалось несчастье.

-Может быть, нам лучше уйти? — предложил Коля, -начинавший сомневаться в благоразумии их затеи. Но Саша отступать не хотел.

-Будь что будет! — сказал он.

Облазав почти весь монастырь, и простучав много ар шин кладки, друзья не заметили ничего необычного и, только спустившись в подземелье, обнаружили, что часть внутренней стены имеет массу наддолбов и неболь ших углублений. Здесь же валялись куски выбитых из стены кирпичей. Обследовав эту стену, друзья сделали вывод, что за ней, находится пустота.

-Здесь был ход! — авторитетно заявил Саша. — Не

иначе, как клад замурован именно в этом месте!

-Что будем делать? — поинтересовался Коля.

-Долбить — ответил Саша, не терпящим возражений тоном. Он только пожалел о том, что кроме ножа, не запасся никаким инструментом. Нo его это не смутило. Рассудив, что первый камень вынимать значительно труд нее последующих, он решил начать в том месте, где бы ло уже вынуто несколько кирпичей. Несмотря на стара ния, работа двигалась очень медленно. Известка была настолько плотной и твердой, что невозможно было най ти хоть щели, чтобы всунуть кончик ножа. Пот катился по его лицу градом, но Саша все долбил и долбил с ка ким-то непонятным упорством и остервенением.

-Дай-ка, теперь я попробую! –предложил Коля. Саша отошел, но не на долго. Ему все казалось, что работа у Коли идет слишком медленно. Немного отдохнув, Саша вновь принялся за дело. Работал он то двумя руками, с силой нанося удар за ударов, то упираясь левой в сте ну, орудовал правой, то левой. В тот момент, когда ему стало казаться, что он никогда не одолеет этот кирпич, Коля закричал:

-Качается, качается!

Все произошло так быстро, что Саша не успел уб рать руку и кирпич, оторвавшись от своего места, упал ему на руку, отдавив палец.

-Вот, видишь! — испуганно воскликнул Коля. -Не зря же он говорил!..

-Пустяки, отмахнулся Саша, перевязывая носовым платком разбитый палец. — Это только случайность! — Затянув зубами узел, он сказал:

-Давай, теперь ты.

Но Колю невозможно было уговорить. Сам же Саша не мог больше работать — палец опух и болел. Вздохнув с сожалением, он произнес:

-Ничего, когда–нибудь я сюда eщe вернусь!

Когда они проходили по монастырскому двору, им снова повстречался монах. Увидев забинтованную и ок ровавленную руку, он произнес:

— Неисповедимы пути Господни!

В голосе его не было ни злобы, ни насмешки, ни жалости.

-Я еще вернусь! — повторил Саша уверенно. Но выпол нить свое обещание, так и не смог.

С раннего детства отец любил театр. Часто под его руководством устраивались домашние спектакли. В них он был и драматургом и режиссером и артистом. Перевоплощался он молниеносно. Роли играл любые, даже женские. Очень скоро весь город уже знал о театре Бе ляева. Постепенно домашний театр стал кочевать. Играли то у одних знакомых, то у других. А потом пы тались даже гастролировать в других городах. Разрешения на выступления у них никто не спрашивал. Каждый, кто хотел, мог арендовать помещение, и ста вить свои спектакли. Успех не всегда сопутствовал труппе, театр прогорал, и артистам не хватало денег даже на обратную дорогу. Возвращались по шпалам же лезной дороги. Деньги не были самоцелью. Главное было играть. И друзья вновь и вновь отправлялись на гаст роли.

Однажды в Смоленск приехала столичная труппа под руководством Станиславского. Александр Романович не пропускал ни одного спектакля. И вдруг, один из веду щих актеров охрип. Заменить его оказалось неким, и на афишах появился аншлаг:"по болезни артиста, спектакль отменяется». Приезд столичной труппы был не таким уж частым явлением и все театралы были чрезвычайно огор чены случившиеся. Поговаривали, что труппа собирается покинуть Смоленск. Отец был огорчен этим не меньше других. Но произошло удивительное. Кто-то из заядлых театралов, знакомый с постановками Александра Романо вича, встретившись со Станиславским рассказал ему о театре Беляева, сделав предположение, что Александр Романович, мог бы заменить заболевшего актера. И вот, однажды вечером, когда отца не было дома, к ним зашел высокий худощавый мужчина в пенсне, и сказал, что хо чет видеть Александра Романовича. И хотя отец был в ту пору уже взрослым, у матери привычно ёкнуло серд це. Кого-то послали на его поиски. Отца нашли.Он при гласил гостя в свою комнату, где они долго разгова ривали. После его ухода, Александр сообщил матери, что это был Станиславский, и что он просил его заме нить заболевшего актера. И то, что через два дня он будет играть в спектакле. Мать даже руками всплесну ла. Мыслимое ли дело, играть со столичными актерами! Попробовала было отговорить сына, но он только смеял ся.

-Не бойся мама, все будет хорошо!

Спектакль прошел блестяще. Смоляне горячо встрети ли своего земляка, и долго ему аплодировали. После этого отец сыграл еще в нескольких спектаклях, пока труппа не закончила свои гастроли и не уехала в Моск ву. Станиславский, оценив актерский талант Александра Романовича, предложил ему остаться в его труппе, но отец отказался, так как готовился стать адвокатом. Недавно я где-то прочла, что отец, якобы, два сезона играл в Москве у Станиславского. Ни я, ни мама, от отца не слышали ничего подобного. Но, как я уже гово рила, многое из жизни отца осталось для меня тайной.

Из истории своей театральной жизни, отец расска зал мне три забавных случая. Не могу только вспом нить, в каком театре он тогда играл, профессиональ ном, или любительском, и какие это были пьесы.

В первом случае, отец играл студента. На сцене декорации дешевой меблированной комнаты, старая ме бель, вылинявшие обои. Входит хозяйка и начинает сты дить студента за то, что он задолжал ей за комнату. Отец уже открыл было рот, чтобы ответить ей, но в это время начал падать плохо сколоченные задник. Не расте рявшись, Александр Романович подбежал к декорации и, привалившись к ней плечом, не дал ей упасть, а хозяй ке, вместо должной реплики, возмущенно воскликнул:

-В комнате уже стены падают, а вы за нее плату требуете! Занавес закрыли под дружный смех и аплодис менты зрителей.

Второй случай произошел с ним, когда он играл им ператора. После пушечного выстрела, на сцену должны были ворваться мятежники и свергнуть его. Но время шло, а выстрела не было. Тут из-за сцены отец услышал чей-то голос:

-Выходи!

-Не выйду, выстрела не было!

-Выстрела не будет, шнур оборвался. Выходи!

-Не могу, не велено!

Пауза затянулась, зрители начали проявлять нетер пение. Надо было что-то предпринять. Поднявшись с трона, император начал прохаживаться по сцене. Проходя мимо кулис, он попробовал, в свою очередь, вызвать артистов, но они упорно ожидали выстрела. Чтобы спасти положение отец, на мгновение, зашел за кулису и насильно вытолкнул своих врагов на сцену. Потом, пятясь, стал обороняться. Очутившись на виду у зрителей, артисты были вынуждены играть, император был свергнут, но публика ему аплодировала.

Третья история несколько иного характера. На этот раз у Александра Романовича была роль старухи. На сце не комната с ветхой мебелью. На середине сцены стол. На нем бутылка вина и рюмка. Входит старуха. Спина ее согнута, голова дрожит. ноги шаркают по полу. Выражение лица отсутствующее. Вдруг она замечает бу тылку и заметно оживляется. С опаской оглядываясь по сторонам, подходит к столу, поспешно хватает бутылку. Хочет налить себе вина, но не может вытащить пробку. Думаю, что спектакль был любительский.Бутафории у них не было, а в бутылке находилось настоящее вино. Перед спектаклем кто-то, видимо, выпил стаканчик, да так за купорил бутылку, что пробка еле выглядывала из горлыш ка. Театрального опыта у отца было мало и сообрази тельности не хватило, чтобы изобразить будто он отк рыл бутылку, и налил вина. Все его усилия были направ лены на то, чтобы откупорить бутылку. Он вертел ее в руках так и сяк, но ничего сделать не мог. И вдруг, забыв, что играет древнюю старуху, схватил пробку зу бами и вытащил ее. Зубы у отца были крепкие! Открыв бутылку, он налил вина, но выпить не успел, в зале раздался громкий смех, перешедший в неудержимый хо хот. Сделав вид, что ничего не произошло, отец вновь, принял старческую позу и продолжал играть. Спектакль прошел с успехом, но вспоминая о нем, еще долго смея лись.

Когда мы с мамой решили писать об Александре Рома новиче воспоминания, мама написала Николаю Павловичу письмо, в котором просила написать, все что он пом нит, о своем друге. Но Николай Павлович был в ту пору уже очень стар и признался, что в памяти у него почти ничего не coхранилось. Но кое-что он все же вспомнил. К сожалению, я не смогла найти его письма и пишу по памяти.

Николай Павлович писал, что Александр Романович был увлекающейся натурой. Он хотел всё познать, всему научиться. Но, довести до конца начатое, у него не всегда, хватало терпения. Несколько предметов, он од нако сделал. Первое, что помнила мама, был макет ком наты с мебелью и камином, в котором горел огонь — за жигалась маленькая лампочка от батарейки. А перед ка мином, в кресле, сидела старуха. Её поза, безвольно лежащие на подлокотниках руки, выражали глубокую за думчивость и отрешенность. Лицо было покрыто морщина ми. Старуха была вылеплена из пластелина, но каза лось, что она, вот-вот поднимет голову и заговорит. Иллюзию дополнял свет, падавший на ее лицо. Хотя все это было миниатюрным, тем не менее, производило боль шое впечатление.

Ещё одним изделием, был удивительный Фонарь. Его корпус был сделан из белого картона, стекла заменяла картон. Калька, на которой отец написал масляными красками несколько птиц из детской книжки "Как сне гирь жениться хотел". Фонарь заменял люстру, которую, по всей видимости, разбили. Когда вечером зажигали огонь, казалось, что фонарик из стекла или фарфора. Мама рассказывала что по вечерам, когда прохожие увидев в окне фонарь, останавливались, чтобы полюбо ваться. Как ни странно, до меня сохранились кальки с картинками.

Был ещё один Фонарь, но сделал его, по рисункам отца, мой дедушка, Константин Антонович. Попробую объ яснить, как он выглядел. Фонарь имел форму шестигран ника. Верхняя и нижняя части заканчивались конусом. Корпус был из белого картона. В нем вырезались конту ры кристаллов, один над другим. Кристаллы имели од ну, две и три грани. Вырезанные места заклеивались цветной папиросной бумагой. Передняя грань в один слой, вторая в два, и третья в три, отчего кристаллы казались объемными. Когда зажигался свет, эффект был просто потрясающий. Кристаллы были трех цветов, крас ного, желтого и зеленого.

А ещё помню, что у папиной настольной лампы раз бился плафон, а в продаже их не было. Не долго думая, отец смастерил его, все из того же картона и кальки, на которой скакали смешные человечки – силуэты из чер ной светонепроницаемой бумаги.

Когда мы жили на Петроградской, лежа, отец смасте рил проекционный аппарат для просмотра открыток. В его устройстве было несколько зеркал, трубка из карто на и вставленное в нее увеличительное стекло. Фонарь ставился прямо на настольную лампу, включался свет. В прорезь Фонаря вставлялась открытка, проекцию которой можно было видеть на стене. Аппарат был примитивный, но работал исправно. Не знаю, видел ли он что-то по добное, или это было его изобретение. Проекционные фонари существовали давно. Один, такой железный, был у моего дяди. Но там свет проходил сквозь стекло, на которое был нанесен рисунок. Фонарь с подобными воз можностями я увидела лет через шестьдесят! Причем он был огромен, чуть меньше гардероба.

Увлекался отец и фотографией. Обычно, начинающие фотографы, снимают своих домочадцев и домашних живот ных. Саша начал с другого, — он корчил рожи, и требо вал, чтобы Коля его фотографировал. Николаи Павлович рассказывая, что рожи были такие уморительные, что он, от смеха, падал вместе с аппаратом на пол.

Много лет спустя, когда отец был уже женат на мо ей маме, он вернулся к галерее гримас. Он даже дал название каждой фотографии: "сумасшедший", "гений, "уличный скрипач", "пьяница", "ужас", "страх", и даже "паровозик"! В войну мы потеряли почти все, но фото графии отца, в том числе и его гримасы, сохранились, как самое дорогое. Почти все из них, опубликованы в 8-м томе восьмитомника, изданного "Молодой Гвардией в 1964г.

Когда все рожи были запечатлены, Саше пришла в голову идея снять, лежащую на блюде человеческую голову. Но как это осуществить? Выпилитъ дыру в кры шке большого фанерного ящика, не состояло особого труда, Но, как быть с блюдом? Его не распилить, не разрезать. Много блюд было перепорчено напрасно, пока не удалось отломить такой кусок, чтобы блюдо можно было приложить к самой шее. Вместо скатерти, на ящик набросили простыню с вырезанной посредине дырой. Один из друзей залезает в ящик и просовывает голову в ды ру. К его шее придвигают блюдо. Другой берет в руки нож и вилку, как-будто собирается воткнуть их в голо ву. При этом делает зверски-кровожадное выражение ли ца, а голова закатывает глаза и высовывает язык. Коля фотографирует. Отпечаток этого снимка был тонирован в синий цвет, отчего выглядел еще более устрашающим. Я вот только никак не могу вспомнить, кого изображал отец. Был ли он людоедом или мертвой головой. К сожа лению, эта Фотография не сохранилась.

С детства отец мечтал о полетах, но не аэропла нах, хотя и это было тогда в диковинку, а просто так, парить в свободном полете, как птица.   Для этого ну жны были крылья, и он мастерил их из подручного мате риала. В одном из вариантов, были даже веники, кото рые он привязывал к рукам, пытаясь взлететь.

Прыгал с отцовским большим зонтом с крыши сарая. И, только став студентом, поднялся в воздух на малень ком   биплане. Отец рассказывал, что это был даже не полет, а скорее скачки по кочкам. Машина была далека от совершенства и так чутко реагировала на все движе ния авиатора, что даже от чиха переворачивалась в воз духе.

Да, совсем забыла оказать о прыжке с сарая. Пры жок не прошел даром. Отец приземлился на пятки. В спине что-то хрустнуло. Несколько дней спина болела, но потом боль nрошла и он забыл об этом. Но, в послед ствии у отца развился туберкулез позвоночника, и он стал инвалидом.

Вспоминается мне один забавный случай, произошед ший с отцом, и его друзьями.

Как-то поздно вечером, они возвращались из гос тей. Небо было в тучах. Луна только на миг освещала дорогу и вновь пряталась за тучи. Фонари светили тус кло, почти не давая света. И вдруг, из темноты выныр нуло несколько парней, которые потребовали вы ложить кошельки. Грабителей было больше, да и физически, они выглядели внушительнее. Оценив обстановку, друзья ос тановились в нерешительности, не зная, что предпри нять. Пока кое-кто подумывал о бегстве, Александр вы шел вперед, с протянутой рукой, в которой он держал пистолет и двинулся на бандитов. Шел он не спеша, в полном молчании, шаг за шагом приближаясь к грабите лям. Сначала они дрогнули, потом бросились в рассып ную. Когда они скрылись в темноте друзья, хранившие до этого молчание, разом заговорили. Они были удив лены, что у Александра оказался револьвер, а, так же его самообладанием. Однако, узнав правду, они были поражены eщe больше. Дело в том, что никакого писто лета у отца не было. А бандитов он напугал надетой на указательный палец черной перчаткой. Остальную ее часть, он держал в кулаке. Будь на улице светлее, его обман был бы замечен, но в такой тем ноте, перчатка, вполне, сошла за пистолет. А надевать ее, таким обра зом, вошло у него в привычку, которая, по воле слу чая, помогла им выйти из трудного положения.

Вообще привычки у отца были довольно странные. Некоторые из них, доставляли ему немало неприятнос тей. Например, стоя упираясь в стол кулаками, высовы вать при этом большой палец между средним и безымян ным. Получалось что-то вроде кукиша. Делал он это не произвольно и часто в совершенно неподходящих местах. Например, в суде, где он выступал с защитной речью. Кто-то из судейских, заметив это, обвинил его в том, что он намеренно показывает залу фигу. Не помню, как уж отец оправдался.

A eщe, был интересный случай с собакой. Случилось это тоже в Смоленске. Шли как-то целой компанией и ве село разговаривали. Вдруг, на мостике, через который им надо было переходить, появилась огромная, свирепо го вида, собака. Остановившись посередине, она зло за ворчала и оскалилась. Было похоже, что она собирается прыгнуть на них. Все остановились. Идти ей навстречу, никто не хотел. Обходить вокруг, было далеко. Кто-то крикнул на нее, замахал руками, но она разозлилась еще больше. Пролаяв басом, она сделала несколько ша гов вперед и остановилась. Все стояли в замешатель стве. Но тут Саша вышел вперед. Сложив на груди руки точь в точь, как изображен Наполеон, и направив взгляд на собаку, он стал медленно двигаться навстре чу собаке. Собака заворчала, но не бросилась на него. Он продолжал ее гипнотизировать и она, медленно пя тясь, сошла с мостика. После чего повернула в другую сторону и потрусила прочь. А Победитель был вознаг ражден аплодисментами и криками "ура".

К воспоминаниям о молодости отца, могу добавить еще один необычный или вернее мистический случай. Как-то Саша гостил у своего дяди. По всей вероятности не в самом Смоленске. День был очень жаркий. Решили пойти покататься на лодках. Собрались все братья и сестры, не было с ними только Васи. Перед тем, как сесть в лодку, Саша поднял кусок глины и, усевшись на носу лодки, стал лепить из нее голову. Лепил так, сам не зная кого. Казалось, лицо было похоже на брата Ва сю. Вот только выражение лица никак не получалось. Оно было какое-то неживое, застывшее. Недовольный сво ей работой, Саша бросил слепок в воду и в тот же мо мент, почувствовал беспричинное беспокойство. Он взглянул на часы и воскликнул:

-Мне надо домой. С Васей что-то случилось,-сказал он с непонятной уверенностью. Его пробовали разубе дить, но он ничего не хотел слушать. Всем расхотелось кататься, и они вернулись домой вместе с Сашей. Около дя диного дома, их встретила заплаканная тетя. Она сообщила, что Вася утонул. Как ни странно, произошло это именно тогда, когда Саша бросил слепок головы в реку.

                 Не помню, откуда у меня сведения о дневнике от ца, о существовании которого мы ничего не слышали. Отец, якобы, писал о своих впечатлениях на баррикадах в Москве, в девятьсот пятом году. Я совершенно ничего не знаю об отцовских политических убеждениях.Не знаю, кому он симпатизировал, монархии или нарождающейся на родной власти. Но почти уверена, что баррикады были для него лишь очередным приключением.

        Окончив Демидовский лицей, отец получил должность частного поверенного в Смоленске. Скоро он стал извес тен, как хороший юрист. У него появилась постоянная клиентура.

Отец смог снять большую квартиру, обставить ее. Увлекаясь искусством, он приобрел хорошую коллекцию картин известных художников, собрал большую библио теку. Закончив какое-нибудь большое дело и получив хороший гонорар, отправлялся путешествовать за гра ницу. Неоднократно бывал во Франции и Италии.

Поднимался на Везувий и даже заглядывал в кратер вулкана. О Венеции рассказывал восторженно и в то же время с грустью. Говорил, что первое впечатление было прекрасным. Сказочно-красивый город, залитый солнцем. Живописные каналы с отражающимися в них зданиями, мед ленно плывущие гондолы, песни гондольеров. Окраины же города, где жила беднота, наводила уныние. В узкие улицы-каналы почти не проникало солнце. Дома со следа ми плесени, запах цвелой воды и нечистот, выливаемых в те же каналы. Лишенные солнца, бледные рахитичные дети.

Что рассказывал отец о Франции, в частности о Париже, мама не помнила. В памяти у нее сохранилось лишь то, что отцу очень понравились во Франции, об служивание и пища. Всё, словно для меня было приго товлено — говорил он.

        Николай Павлович писал, что Александра Романовича всегда окружала интеллигентная молодежь. Они часто со бирались у отца на вечеринки. Общение, было чисто ин теллектуальным. Александр Романович играл на рояле или скрипке, декламировал. Он всегда был душой общес тва и люди тянулись к нему. Но была у отца одна, про стительная, слабость – он любил менять квартиры. Стоило ему узнать, что где-то освободилась хорошая квартира, как он спешил её занять. Случалось, что дру зья приходили к Александру Романовичу и не заставали его на старом месте. Приходилось искать его по всему городу. Не помню, кто кого нашел, мы Елизавету Никола евну Серебрякову, в девичестве Беляеву, Лизыньку, или она нас, о которой я упоминала. Сейчас мне кажется это просто невероятным. Списавшись, встретились. Я по ехала в Горький, где тогда жила со своей дочерью Га лей, Елизавета Николаевна. Она рассказала мне интерес ный случай из судебной практики отца. Впрочем, сведую щие люди, доказали мне, что история не вполне правдо подобна. Особенно с талмудом. Но я расскажу её в та ком виде, в котором слышала от неё.                                                                       Александр Романович был приглашен в качестве за щитника по обвинению в преднамеренном убийстве. Весь процесс был копией процесс, описанного Фейхтвангером в романе «Еврей Зюс». Обвинялся еврей в убийстве рус ского ребенка, совершенного, якобы, в целях использо вания его крови для приготовления мацы. Маца пеклась из пресного теста, большими тонкими листами и употре блялась евреями во время поста, когда им, по их рели гии, запрещалось есть обычный хлеб. Мацу толкли, раз водили молоком или водой. Что-то добавляли в неё и уже только после этого, пекли различные булочные изде лия.                                                  Взявшись вести это дело, отец немало потрудился. Он был уверен, что единственно правильный ответ на вопрос – могло ли быть совершено такое убийство, нуж но искать в еврейском писании. Для того чтобы его про честь, отцу пришлось искать человека, хорошо знавшего древнееврейский язык, который смог бы сделать дослов ный перевод. Естественно, не всего писания, а только тех мест, которые могли пролить свет на истину.

Досконально изучив заповеди, отец убедился, что поиски его правильны. В Талмуде ничего не говорилось о том, что мацу, следует приготовлять на крови иновер цев – так они называли всех людей не юдейского испо ведания. Писание гласило, что все люди, кроме евреев, нечестивцы и безбожники.

Были и другие доказательства,полностью опровер гавшие обвинения в убийстве. К сожалению, подробнос тей этого дела я не знаю. Что слышала от тети Лизы, то и повторяю. Одним словом, цитируя выдержки из священного писания, отец сумел очень убедительно, до казать невиновность подсудимого, и тот был оправдан и освобожден прямо из зала суда. Этот судебный процесс наделал много шума. Пресса печатала статьи о нем, при знаваясь, что он выигран блестяще. Во время суда зал был настолько переполнен, что мог вместить далеко не всех желающих послушать, и многие были вынуждены сто ять на улице, под окнами, стараясь уловить долетавшие до них слова.

После этого процесса, когда отец появлялся на ули це, с ним, то и дело раскланивались какие-то евреи, то ли родственники обвиняемого, то ли знакомые или просто сочувствовавшие, отец не знал. И, всё-таки, несмотря на такой успех в юриспруденции, отец все больше увлекался литературой и, в конце- концов, она стала его единственным занятием и средством к сущест вованию. Но до этого, были ещё годы…

Казалось, что сведений о жизни Александра Романо вича получить не от кого. И вдруг, в 1979 году нам кто-то прислал заметку из журнала "Музыкальная жизнь" №1 /50/ янв.1979 г.стр.25

"Знаете ли вы что...

...17-го февраля 1913 года на сцене Благородного собрания в Смоленске был поставлен любительский спек такль — детская опера-сказка "Спящая царевна". Роль злой волшебницы сыграла гимназистка Маша Гольдина — впоследствии выдающаяся певица Мария Саломоновна   Гольдина. Постановщиком оперы был молодой смоленский адвокат Александр Беляев. Несмотря на то, что спек такль имел громадный успех, вряд ли кто-нибудь в то время мог предположить, что режиссер — адвокат станет впоследствии замечательным писателем автором науч но-фантастических романов."

А в 1993 году мне прислали выписку из архивов ох ранки города Смоленска, которая меня просто потрясла. То, что я узнала, совершенно не вязалось с моим пред ставлением о жизни отца.

Сводка данных наружного наблюдения по группе Пар тии Социалистов-революционеров от I августа -I сентяб ря 1909 года.

Смоленск(среди прочих членов)кличка "живой", Беля ев Александр Романович, присяжный поверенный. Прожи вает по ул. Пушкинская д.Ранфта, взят к наблюдению   от Корелина В.А. 23 авг.1909. С 1.09.909 проживает в доме Гильдина.

Взят под наблюдение по группе эсеров по агентур ным сведениям с июля; по наруж. набл. с июля 1909г. По сводке наблюдения от 1/-30 октября 1909г.

№4 –А.Р. Беляев поддерживает активную связь с:

№1 Корелин В. А

№2 Подвижной

№3.Знаменская

№5 Лиссау

№6 Станкевич

№7 Кельм Г-Э

№8. Городская библиотека

Из плана наблюдения видно, что сам Беляев А.Р. в октябре 1909 года никого не посещал, но поддерживал отношения с Подвицким В., Корелиным и Знаменской В. Однако, уже с ноября 1909 года А. Р. Беляев сам лично посещает перечисленных лиц, так к Корелину он отме чен по сводкам семь встреч, к Подвицкому -дважды и на обшие встречи группы в городской библиотеке-четыре ра за.

В ноябре 1909 года жандармским отделением была произведена ликвидация, включая обыск и аресты смолен кой группы эсеров, но некоторые из них уцелели. Это, прежде всего те лица, у которых по обыску ничего обна ружено не было, в том числе и у А. Р. Беляева.

Документов в делах охранного отделения после ноября 1909 года, в которых бы проходил А.Р.Беляев не обнаруже но, В фонде №1 Канцелярия Смоленского губернатора оп.8., д.369 "Об издании в г. Смоленске газеты "Смоленский Вест ник" хранится /автограф/ заявление на имя губернатора от А.Беляева по поводу разрешения "о приеме на себя в полном объеме ответственное редактирование издаваемой Г.С.Пиот ровским газеты "Смоленский Вестник",датировано 17 октября 1914 года, заявление удовлетворено 30.10.14

К сводке приложен план перемещения перечисленных лиц, из которых действительно видно, что Александр Романович сам ни к кому не ходил. Так что же это было? Был ли он членом этой группировки или это просто случайность? Ведь могли же они быть просто знакомыми отца? И опять нет отве та...

До женитьбы на моей маме, отец был женат дважды. Первая его жена,Анечка, Фамилии ее я не знаю, бросив его, ушла к его коллеге. Но счастья не нашла. Она часто прихо дила к своему бывшему мужу и жаловалась. Она говорила: ты меня никогда не ругал, а он меня бьет! В то время развес тись было непросто. Надо было хлопотать через консисто рию. Александр Романович взял вину на себя. Вторая жена Александра Романовича,Верочка,(фамилии тоже не знаю),была единственной дочерью. Избалованной и капризной. У них час то бывали скандалы. Вернее Верочка вечно была чем-то недо вольна. Отец вспоминал, что когда она начинала кричать, он спокойно напевал:

-А я мальчик бедненький, бедненький, бедненький. Меня любить некому, некому, некому...

Когда отец заболел тяжелым плевритом, и лежал с высо кой температурой, Верочка оставила eго, заявив, что она не для того выходила замуж, чтобы быть сиделкой!

Отцу сделали пункцию, но очень неудачно, в следствии чего, у него отнялись ноги. Смоленские врачи не смогли поставить диагноз. В поисках хорошего врача, мать с пара лизованным сыном, объехали несколько городов и наконец добрались до Ялты, где у Александра Романовича признали туберкулез позвоночника и уложили в гипс. По словам па пиного друга, Николая Павловича, процесс протекал так тя жело, что даже врачи не надеялись на благополучный исход. В Ялту отец приехал не только с матерью, но и со старой прислугой Фимой, прожившей у Беляевых более двадцати лет.

Поселились они на Барятинской улице в одном доме с со ученицей маминого брата Левы, 0лей Мейнандер. Лева помо гал девушке по математике, а она ему по-Французскому язы ку. Оля много рассказывала Леве о больном соседе – юрис те, который лежал в гипсе. Александру Романовичу в то время, было всего тридцать пять лет!

Можно представить себе трагедию, когда молодой, здо ровый, очень подвижной и энергичный человек, вдруг стано вится лежачим больным, да ещё в гипсе от копчика до ушей. Не мудрено, было впасть в депрессию. Однако Александр Ро манович не утратил душевной живости. Он, по прежнему ин тересовался окружавшей его жизнью. Был интересным собесед ником и хорошим рассказчиком. Он, очень увлеченно, расска зывал о своих путешествиях, о театре, который не переста вал любить.

Чуть-чуть отвлекусь, чтобы хоть немного рассказать о семье моей мамы.

Мой дедушка Константин Антонович Магнушевский, еще до революции, работал строителем при каком-то частном общес тве или хозяине. Дома строились в разных городах России и он, со всей семьей, много колесил по городам и весям. Где-то жили год, где-то два иди три. Моя бабушка,Эльвира Юрьевна, ужасно не любила переезжать, тем—более, что де лать это ей приходилось одной. Дедушка уезжал на новое строительство один. Устраивался. А через какое-то время к нему приезжала жена со всем выводком. У бабушки было чет веро детей, но двое, умерли. Семья моталась по чужим горо дам, жили то в меблированных комнатах, а то и просто в гостинице. Так перед революцией, оказались в Крыму, где и застряли на целых 17 лет! Жили то в Ялте, то в Симферопо ле, то в Балаклаве, то еще где-то.

Как-то в Реальном училище маминого брата решили поста вить пьесу "Романтики" и Лева, с товарищами, зашел к Алек сандру Романовичу с просьбой помочь им поставить спек такль. Отец с удовольствием согласился.

С тех пор Лева стал часто заходить к нему и, каждый раз, возвращаясь домой, с восторгом рассказывал о прошед шей встрече. Как-то он сообщил, что Александр Романович хочет познакомиться с его сестрой. Магнушевские жили на той же улице, только выше. Моя мама работала в Городской библиотеке. От брата она знала, что Александр Романович сотрудничает в Ялтинской газете и подумала, что могла бы снабжать его книгами.

Как-то в воскресенье она пришла к Беляевым. Они зани мали квартиру из одной темной комнаты. Вход был через ве ранду, небольшая часть которой была отгорожена для кухни. О первой встрече с Александром Романовичем, мама расска зывала следующее:

"Меня встретила высокая, худая, седая женщина в черном платье, с тихим голосом и каким-то мученическим лицом. Это была Надежда Васильевна, мать Александра Романовича. На веранде стоял топчан, на котором лежал полный, загоре лый молодой мужчина, совсем не похожий на тяжелобольного. Я услышала его глухой голос. На меня, через очки, смотре ли внимательные черные глаза. Большой открытый лоб, обрам ляли черные, очень мягкие волосы. Я принесла каталог и предложила снабжать Александра Романовича книгами.

Как-то придя к Беляевым, я застала Александра Романо вича за необычной работой. Он вязал крючком для себя коф ту, похожую на детскую распашонку, но без застежек. Так как лежал он на спине, иная одежда ему не подходила.

Иногда я заставала у Александра Романовича посетите лей. Это были либо его новые знакомые, либо люди, обращав шиеся к нему за юридической помощью."

Нашлись добрые люди, которые устроили отца в больницу Красного креста. Здесь он лежал в светлой палате один.

В ту пору трудно было купить бумагу и карандаши. Друзья, навещая его, приносили огрызки карандашей, листки бумаги и даже старые конторские книги. Александр Романо вич писал много стихов некоторые из которых посвящал ня ням. Одно стихотворение, которое он написал в те тяжелые для него годы, называлось "Звезда мерцает за окном". Через несколько лет он положил его на музыку и оно было напечатано в Киеве, уже как романс:

Звезда мерцает за окном

Тоскливо, холодно, темно

И дремлет тишина кругом

Не жить, иль жить, мне все равно

Устал от муки ожиданья

Устал гоняться за мечтой

Устал от счастья и страданья

Устал я быть самим собой.

Уснуть и спать не пробуждаясь,

Чтоб о самом себе забыть

И в сон последний погружаясь

Не знать, не чувствовать, не быть.

Когда на меня порой накатывает тоска, и небо кажется с овчинку, я всегда вспоминаю это стихотворение, особенно последнюю строчку: не знать, не чувствовать, не быть... Я никогда не читала стихотворения, которое бы с такой ясно стью отражала боль и смятение.

Вскорости, семья моей мамы уехала из Ялты, и надолго. Когда они вернулись, Надежды Васильевны уже не было в жи вых, а Александр Романович работал воспитателем Детского дома, в нескольких километрах от Ялты. Мамин брат устроил ся на работу в милиции, начальником уголовного розыска, а мама регистратором и дактилоскопистом.

Как-то мамин брат, навестил Александра Романовича и, вернувшись домой, заявил:

-Александра Романовича надо спасать! Он будет жить у нас, а на работу я устрою его к себе в милицию.

Вся забота была теперь в том, как доставить Александ ра Романовича в Ялту. Для того, чтобы нанять лошадь, не было денег. Надо было добираться пешком. Об этом путешест вии, мама пишет в своих воспоминаниях:

"К Александру Романовичу я пришла с вечера. А рано ут ром, как только встало солнце, мы тихо вышли за калитку и зашагали по проселочной дороге, ведущей в Ялту. Имущества у Александра Романовича было немного: небольшой чемодан чик, да гипсовая кроватка, в которой он был вынужден еще спать. Хотя он и был на ногах, полностью Здоровым его не льзя было назвать. Так что, все это пришлось нести мне. Александр Романович ничего нести не мог. По дороге мы не сколько раз останавливались. Александр Романович ложился на траву и отдыхал. Потом я забирала багаж, и мы двига лись дальше. Шли очень медленно. Мне казалось, что дороге не будет конца. Но вот появились первые дома Ялтинской ок раины. Однако нам надо было еще пройти весь город, чтобы добраться до дома. Дорога шла в гору и отдыхать было не где. Но мой спутник не жаловался, он стойко переносил та кую нагрузку. Но вот, наконец, и наш дом. Нас давно поджи дали мои родные. Мы приняли Александра Романовича в свою семью, отдав ему одну из наших комнат. Через несколько днеЙ Лева устроил Александра Романовича на должность инс пектора уголовного розыска. Ему выдали спецодежду — чер ное бобриковое пальто. На службе мы получали, как и все работники милиции, обед и хлеб.

В уголовном розыске не было даже фотографии для регис трации арестованных. Под руководством Александра Романови ча была организована фотолаборатория. Он стал, по совмес тительству и Фотографом. Я помогала ему проявлять и печа тать снимки.

Александр Романович проработал в уголовном розыске очень не долго, и перешел работать в библиотеку. Вспоми ная о том времени, я думаю, что он просто был вынужден сделать это из-за моральной обстановки. Один из сотрудни ков розыска, бывший матрос, был явным противником интел лигенции. Александра Романовича он тоже невзлюбил. Иног да, не стесняясь его присутствия, а может быть, специаль но, он с вдохновением и даже восторгом, рассказывал о том времени, когда он ставил "таких",как Александр Романович, к стеночке. Фамилия у него была явно не русского происхож дения, если он просто не выдумал ее — Дэламур. А лицом он смахивал на разбойника с большой дороги. Он был всегда во оружен — носил в деревянной кабуре револьвер или маузер. Так что ожидать от него, в любую минуту, можно было чего угодно. Любимым его выражением было: "-я в корне с вами не согласен!"

Хотя мы работали втроем, жить было трудно, особенно если надо было купить что-то из одежды. Отец мой находил ся тогда в Симферополе. Причины этого, я уже не помню.

У нас с мамой были блузы и юбки цвета хаки, а на но гах башмаки на деревянной подошве. Ходить в такой обуви по гористым улицам Ялты, было трудно."

По воскресеньям отдыхал только Александр Романович. Дядя работал без выходных, а мама с бабушкой занимались заготовкой дров, уходя для этого в горы. Собирали валеж ник, сосновые шишки. Иногда попадались от срубленных де ревьев огромные в три-четыре метра длинной, сучья. Чтобы доставить их домой, женщины вбивали гвоздь, привязывали веревку и так волокли вниз с горы. Для городских женщин, не работавших ранее физически, это была нелегкая работа.

Из-за нее они вечно ходили в ссадинах и синяках. Но надеяться было не на кого и они не роптали. Случалось, что у них отнимали и дрова и топоры, и они возвращались с пустыми руками.

В 1922 году, перед Рождественским постом, мои родите ли венчались. Венчание было скромным, если не сказать больше. Присутствовали на венчании только свои: мамина мама, брат Лева и его товарищ. Жених был в своем буднич ном костюме, невеста тоже не отличалась красотой наряда. На ней было повседневное платье. Не было ни фаты, ни цветов. Но несмотря не такую бедность, свадьба прошла ве село. Единственным гостем был все тот же шафер. Александр Романович стал рассказывать, с присушим ему юмором, как он при венчании, спешил первым ступить на платок, чтобы быть главой дома. И о том, как он собирал оплавившийся воск со свечи и прилеплял его снизу. Существовала приме та, что у кого свеча будет гореть дольше, тот дольше и проживет. В эти приметы никто не верил, как и сам отец, и все смеялись. Несостоятельность примет показала жизнь.

Главой дома отец никогда не был, так как полностью был поглощен творчеством. И пережила его мама на целых сорок лет!

В 1923 году 22 мая мои родители зарегестрировали свой брак в ЗАГС,е. Помещался он в крохотной комнатке, в кото рой, одновременно регистрировали браки, новорожденных и покойников. Такое совмещение явно не способствовало радос тному настроению. Рядом с людьми, вступавшими в новую жизнь, сидели родственники, оплакивающие своих близких.

Не знаю уж из каких соображений, отец решил попытать счастья в Харькове. Он пошел на пристань, чтобы узнать расписание пароходов и случайно встретил там свою старую знакомую из Смоленска, которую знал еще девочкой. Нина Яковлевна Филиппова узнала Александра Романовича и остано вила его. Она жила в Москве с семьей. Отец рассказал ей о себе, о своих планах. Неожиданно, Нина Яковлевна предложи ла отцу поехать к ним, сказав, что они имеют большую квар тиру, и обещала отдать моим родителям одну из комнат и по мочь устроиться на работу. Отец принял ее предложение и быстро, вместе с Ниной Яковлевной, покинул Ялту. А мама осталась с родителями.

В отсутствии Александра Романовича, приехал из Смолен ска его друг Николай Павлович. Он хотел сделать отцу сюр приз, и был очень огорчен его отсутствием. Всю ночь они проговорили с мамой. Николай Павлович рассказывал о детст ве и юношестве своего друга. Мама слушала его с большим интересом. К сожалению, когда мы собрались писать воспо минания, мама почти ничего не помнила из рассказов Нико лая Павловича. В потерянном мною письме, Николай Павлович писал:

"Александра Романовича всегда интересовали и волнова ли разные вещи, будь то вопросы науки, литературы или ис кусства.

Начиная с юных лет, при всех удобных случаях, Саша пе реодевался, гримировал лицо, придавая ему всевозможные выражения, строил гримасы. Чтобы помочь себе в этих про цедурах, он вызывал меня, и уже общими усилиями, соверша лись переодевания и накладывание грима при помощи жженой пробки, а если нужно, то и красок. Удавшиеся "рожи" за печетлевались фотографией. И таких снимков было очень много. За юношескими склонностями, последовало настоящее увлечение драматическим искусством. На чердаке была уст роена небольшая сцена с декорациями и занавесом. Разыгрывались небольшие пьесы, а в последствии, уже в студенческие годы, началось увлечение недавно созданным Художественным театром.   Саша пытался ставить пьесы из его репертуара. Он был и постановщиком- режиссером. Он же оформлял эти спектакли, как художник. Значительно позже, рисовал декорации для настоящего театра.

Расстелив на полу огромное полотнище, после несколь ких мазков, он забирался под потолок и оттуда смотрел, на сколько удачно передана перспектива.

Из изобразительных искусств, его особенно привле кала скульптура. Из глины он удачно лепил бюсты выдающих ся людей.

Я знал его и как неподражаемого мастера художествен ного слова. Тут, он не имел себе равных, среди Смоленской интеллигентной молодежи. Помню, как увлекательно было его чтение из произведений Чехова, Горького, Блока и других.

Специального музыкального образования, он не получил, но играл в Смоленском оркестре. И ноты читал с листа. Охотно играл на рояле в четыре руки с моей сестрой Анной Павловной. Самостоятельно мог играть на рояле сложные пьесы таких авторов, как Скрябин, Мак Доуель и другие. Писал музыкальные очерки и рецензии. Много занимался жур налистикой. Это живое дело всегда увлекало его".

С грустью вспоминал Николай Павлович о начале болезни отца. Было бесконечно жаль смотреть на него, уже лишен ного возможности двигаться.

Поражала его сила воли. Несмотря на сильные страда ния, он все время работал. Сотрудничал в местной газете. Буквально вся постель была обложена книгами. Мне кажется, что эта сила и спасла его. (Николаи Павлович рассказывал о своем посещении отца в Ялтинской больнице.)

-Я побывал у профессора, который лечил его и тот, на мой вопрос, о состоянии здоровья Саши, только руками раз вел, давая мне понять, что надеяться на хороший исход не приходится. Я уехал с горьким чувством, думая, что это наша последняя встреча. Представьте себе мою радость, ког да я получил от него письмо, в котором он писал: "Поправился, прошел пешком столько-то верст, и женился." Очень жаль, что у меня не сохранились его письма. Это бы ли настоящие литературные произведения, полные живых и оригинальных мыслей".

Пока отец устраивался и обживался в Москве, мама жила с родителями в Симферополе. В Москву она переехала только в сентябре месяце. Папина знакомая Нина Яковлевна, выпол нила свое обещание, и отдала моим родителям, вместо одной обещанной комнаты, две. Квартира была чудесная и соседи тоже, но, к сожалению, Филипповых перевели в Ленинград и, вместо них, въехали новые жильцы – сотрудники НКВД.

Одну комнату заняли молодые супруги, а во второй посе лился одинокий мужчина. Егo комната, была смежной с комна той моих родителей. И вот он стал, в буквальном смысле, отравлять жизнь моей мамы. Во-первых он не разрешал ей пользоваться газовой плитой, а потом вообще запретил выхо дить на кухню. Свои распоряжения, он передавал через жену своего сослуживца, Галю. Чтобы не нарываться на скандалы, мама вынуждена была брать обеды в столовой.

Однажды он заявил маме, чтобы они, по-хорошему, осво бодили площадь, иначе он заявит куда надо, что у него кон спиративная квартира, а они срывают ему явки.

За все то время, что мои родители прожили с этим сосе дом, отец ни разу не пытался поговорить с ним. Он избегал конфликтов. В то время придавали большое значение социаль ному происхождению, а Александр Романович был сыном свя щенника, да еще кончил Лицей, что считалось привилегией дворянства, а стало быть, было враждебным социалистичес кому сознанию. И все же, у меня осталась обида на отца за маму. Он ведь был хорошим юристом и выигрывал, казавшиеся безнадежными, дела. Так неужели же он не сумел бы, как-то убедить соседа, в его неправомочных действиях? Не очень неприятно делать такие выводы по отношению отца, но, по всей вероятности это был страх интеллигента перед быдлом, к сознанию которого взывать бесполезно...

Однажды сосед привел к себе женщину. Всю ночь, до са мого утра, они так бесновались и кричали, что невозможно было сомкнуть глаз. Жить с таким соседом, становилось сов сем невмоготу. Надо было что-то предпринимать. В первую очередь родители отправили на родину Фиму, которая так и продолжала жить при отце. На счастье, через новых знако мых, удалось найти пустующую комнату. Остановка была толь ко за ордерам. За помощью, пришлось обратиться к этому же ненавистному соседу. Через несколько дней, ордер был полу чен.

Измученная издевательствами соседа, мама даже не пош ла смотреть новое жилье. Она готова была переехать хоть в сарай. То, что они получили, приблизительно и было сара ем. Комната эта служила жильцам этой квартиры, кладовкой. А сама квартира находилась в подвальном помещении. Комната, которую получили мои родители, была полутемной так- как окна выходили в простенок. Со стен свисали отс тавшие обои. Паркет прогибался под ногами. Паровое ото пление не работало. Из больших дыр в плинтусах вылезали огромные крысы, не боясь людей, они разгулива- ли по ком нате.

15-го марта 1924 года родилась моя сестра, Людмила. Мама с ужасом думала о возвращении с маленьким ребенком из больницы, в полутемную и сырую комнату. Правда, был сделан ремонт, исправлены батареи, но тем не менее, поме щение оставалось сырым и невзрачным. Уходя из дому, мама всегда таскала с собой ребенка, боясь оставлять его наеди не с крысами.

К рождению сестры, на ее приданное, отцу выдали на службе деньги. В то время в ходу были червонцы и совзна ки. Червонцы. все время, поднимались в цене и подучив зар плату совзнаками, все старались, как можно скорее обме нять их на черной бирже на червонцы. Один папин сослужи вец, в день получки, предложил желающим обменять деньги. Несколько человек, в том числе и Александр Романович, до верились ему. На другой день на работе стало известно, что сослуживец проиграл их деньги в карты...

Александр Романович работал в то время в Наркомпочте ле юрисконсультом.   

Жизнь понемногу налаживалась и мои родители, смогли приобрести что-то из вещей. Ведь они были голы и босы.

Как-то отец написал письмо кому-то из своих смолен ских знакомых. В ответном письме они сообщили, что не по лучая от него никаких вестей, решили, что он умер. Его книги отдали в Городскую библиотеку, ни о квартире, ни о вещах и картинах, ничего не упоминалось. Но, через неко торое время, вдруг прислали кровать и пальто отца, караку левую шапку и одеяло. Маме показалось странным, что у Але ксандра Романовича вдруг появились какие- то вещи.

В молодости отец любил одеваться модно, если не ска зать с щегольством. Об этом можно судить по его фотогра фии тех лет: красивый, хорошо сидящий костюм, крахмаль ная, с высоким воротничком, рубашка, элегантная шляпа и тросточка в руках.

У отца было много двоюродных братьев и сестер и, на верное,племянников. Кроме того, были еще друзья и знако мые. Но уехав, он почему-то не писал им. Лишь изредка, Николаю Павловичу. А мог бы, еще давно, в Ялте, кому-то написать и просить переслать что-то из вещей. Было непо нятно, его совершенное безразличие к потерянным вещам , а в особенности, к книгам и дорогим картинам. Если он инте ресовался искусством, любил все это и собирал, то стран ная легкость, с которой он распростился со всем этим. Тем — более, если учесть, что из дому, он уехал с маленьким чемоданчиком. Правда, годы болезни и лишений, сделали от ца неприхотливым и нетребовательным. Да и обстоятельства были таковы, что о моде как-то и не думалось. Отца даже не смущало то, что он в одном и том же костюме ходит на работу, носит его дома и бывает в театре. Не замечал он и того, в чем ходит мама.

В театре они бывали довольно часто, но ему и в голову не приходило, купить ей выходное платье, позаботиться о том, чтобы она была прилично одета. Она же была не из тех женщин, которые требуют что-то от мужа. Но, после одного инцендента в театре, она не выдержала.

Как-то отец достал билеты в Большой театр. Места были хорошие в первых рядах партера. Мама с увлечением слуша ла музыку, но вдруг почувствовала на себе чей-то присталь ный взгляд. Повернув голову, она увидела, что на нее смо трит женщина, сидящая рядом с ней. Вернее не на нее, а на ее платье. Взгляд ее выражал одновременно удивление, и даже презрение. Сама она была в вечернем туалете, и мамин наряд так шокировал ее, что она не могла даже смотреть на сцену. Так и просидела весь спектакль,меряя маму взглядом с ног до головы. Отец же был так поглощен музыкой, что ни чего не заметил. А мама, робея от пристального взгляда, не могла дождаться конца спектакля. После этого она и ска зала отцу, что ей надо купить себе что-то на выход. Посмотрев на маму, и, словно в первый раз, увидев ее пла тье, он сказал:

-Ну конечно, пойди и купи себе что-нибудь.

Маме трудно было справляться одной с домашними дедами и ребенком, и она вызвала из Крыма свою мать. Вместе они стали хлопотать о дополнительной площади. С помощью Охра ны материнства, xлопоты увенчались успехом и им предоста вили еще одну комнату в их же квартире.

После ремонта, отец занял одну из комнат под свой ка бинет. В эto время он перешел работать, там же в Нарком почтеле, плановиком. Им поставили телефон. В свободное от работы время, Александр Романович занимался писательством

Издали его небольшую книжицу -"Спутник письмоносца". В газете "Гудок" стал печататься, с продолжением, его пер вый фантастический рассказ "Голова профессора Доуэля". Тема этого рассказа зародилась в те тяжелые времена, ког да он лежал в гипсе с параличом ног. Положение его было почти такое же, как у профессора Доуэля — вокруг лежали знакомые предметы, книги, но он не мог до них дотянуться. Однажды ему на лоб села муха и он подумал: — а что, если бы у меня кроме головы, ничего не было? Кстати, эта муха "влетела" и в роман.

Отец предложил маме заключить шутливый договор – пере печатать этот рассказ для журнала «Всемирный Следопыт» с условием, что если рассказ будет напечатан, мама получит пятьдесят процентов гонорара. А если его не примут, то она вообще ничего не получит, как и сам автор. Мама согла силась. К этому времени, отец купил на толкучке старую пи шущую машинку "Ремингтон". Такие машинки теперь вряд ли кто и помнит. У неё был закрытым шрифт и, чтобы проверить или исправить напечатанное, надо было поднять каретку.

На этой машинке, мама печатала вплоть до самой вой ны. Отец научил ее печатать и с тех пор, она стала его постоянной машинисткой. А когда и где научился он сам пе чатать, не знаю. Можно подумать, что он всегда все знал и умел. Конечно,кроме Физических действий с молотком или пи лой.

И вот, три женщины: бабушка, мама и моя сестра, выеха ли на дачу, прихватив пишущую машинку. Отец остался в го роде, так как ему было трудно каждый день ездить на дачу и обратно.

Вначале мама печатала очень медленно, поэтому на эту работу у нее ушло все дачное время. Но она трудилась не напрасно, рассказ был напечатан.

Жизнь налаживалась. Купили рояль. Отец часто покупал ноты. Мама в молодости училась пению, и теперь по вечерам они занимались музицированием. Стали чаще посещать театры и музеи. Мама рассказывала, что с отцом было очень инте ресно бывать на выставках. Отделившись от экскурсии, они ходили от картины к картине, и отец рассказывал маме о каждом произведении, а заодно и о художнике, создавшем ее. Об этом времени, мама пишет:

«Я много узнала и увидела, многому научилась у Алек сандра Романовича. У нас появились друзья. В нашем доме жила очень милая семья Сокольских. Александр Захарович работал корректором в издательстве "Вокруг Света", а его жена, Валентина Михайловна, была врачом. Мы подружились, вместе ходили в театр. Был у нас еще один друг — доктор Томашевич Марианна Ивановна. Очень милая, симпатичная жен щина. Она работала геникологом в роддоме Лепехина.

Как-то у них в больнице решили устроить своими силами концерт для медперсонала. Марианна Ивановна пригласила и нас с Александром Романовичем. Одна из сестер спела нес колько романсов. Пела и я под аккомпонимент мужа.

Для концертного номера, который он выбрал сам, ему достали смирительную рубаху. Облачившись в нее, он испол нил стихотворение Апухтина "Сумасшедший". Его выступление произвело такое впечатление, что кое-кто из женщин просле зился. А ребенок одной из нянь, закричал от испуга во весь голос, и его срочно пришлось вывести. Даже я, не раз слушавшая до этого декламацию Александра Романовича, была просто потрясена.

В то время Александр Романович сотрудничал в журнале "Вокруг Света". В «Следопыте» был тогда редактором Влади мир Алексеевич Попов, человек чрезвычайно симпатичный и веселый.Частенько Попов заходил к нам. Однако дружбы с Александром Романовичем не получилось, так как Владимир Алексеевич любил выпить."

В Москве наша семья прожила до декабря 1928 года. За это время отцом были написаны следующие произведения: рассказ "Голова npoфecсopa Доуэля", роман "Остров погиб ших кораблей", "Последний человек из Атлантиды", "Человек Амфибия" и "Борьба в Эфире". Все эти рассказы печатались в журналах "Всемирный Следопыт", "Мир приключений» и "Вок руг света", а потом выходили сборниками или отдельными книгами.

Отец писал не только под своей фамилией, но и под псевдонимами: А.Ром и Арбел, прибегая к этому в том случае, когда в одном номере журнала публиковали сразу несколько его произведений, чего делать не полагалось.

Мама рассказывала мне, что когда отец обдумывал но вое произведение, то бывал очень рассеян. Даже знакомые иногда обижались на него за невнимание, словно он наме ренно не замечает их на улице. Мама передала ему заме чание, на что он ответил шутливо:

-Скажи им, что я был увлечен собой.

Бывали случаи, когда он, собираясь куда-нибудь с ма мой, мог пройти мимо нее, и захлопнуть перед ее носом дверь. Что однажды и случилось. Выйдя на площадку, он захлопнул за собою дверь и, спокойно, двинулся в нужном направлении, забыв о своей спутнице. Пока мама снимала лайковую перчатку, чтобы открыть замок, он ушел уже довольно далеко. Когда же она, запыхавшись, догнала его, он спросил с удивлением:

-Где ты была, Детка?

Но вот, новое произведение обдуманно. На листке бумаги действующие лица. Отец никогда не запоминал имена своих героев, и ему постоянно приходилось загля дывать в "шпаргалку". Сигналом к началу работы была фраза:

-Нy, пиши карандаш!

Зачастую отец диктовал маме без черновика, прямо из головы, как он говорил: с мозгов, делая это так, словно перед ним лежал готовый текст. После окончания работы, отец проверял рукопись. Мама говорила, что переделок или поправок, почти никогда не было. Если не считать тех случаев, когда что-то не устраивало редактора. Отец уверял, что если он станет поправлять, то будет только хуже. Здоровые писатели удивлялись его, если так можно сказать, производительности.

Из всех художников, иллюстрировавших его произведе- ния, он любил Фитингофа, который умел читать текст. Был высококультурным человеком, благодаря чему хорошо знал стили эпох, и никогда не допускал ляпсусов, которые час то случались с другими художниками.

Был у отца такой случай: иллюстрировал художник его роман "Последний человек из Атлантиды». Текст был такой (моя перефразировка) Старая кормилица говорит своем вос питаннице, собирающейся на свидание, чтобы она приколо ла к груди розу, а художник изобразил ее с обнаженной грудью. Срочно надо было что-то делать. Либо вычеркнуть из текста розу, либо художнику одеть девушку. Я уже не помню, как вышли из положения.

Сталкивался отец и с такими художниками, которым приходилось долго разъяснять, что от него требуется и даже делать самому наброски. При умении рисовать я ду маю, что отец вполне мог бы сам иллюстрировать свои произведения. Но он, видимо, берег время для основной работы.

В тридцатые годы, в литературе, даже фантастической, основным должен был быть технический прогресс. Все оста льное имело второстепенное значение. В связи с этим, папин рассказ "Звезда КЭЦ" был настолько сокращен, что, по словам отца, превратился в технический справочник. Отец хотел даже, как автор, отказаться от этого произ ведения консультантом по техническим и космическим воп росам, был Константин Эдуардович Циолковский, которому отец посвятил этот роман. Мама вспоминала:

« Моими наиболее любимыми произведениями мужа, были "Властелин Мира», "Голова профессора Доуэля" и "Человек нашедший свое лицо». Вначале был написан рассказ под названием "Человек, потерявший свое лицо". Потом он был, переработан и увеличен до романа. В нем говорилось о киноактере-комике. Из-за своего уродства он не имел успеха у женщин и решил изменить свою внешность с по мощью пластической oпeрации. Когда он вернулся красав цем, киностудия не приняла его, и он лишился работы. Прочитав этот рассказ, редактор воскликнул:

-Ну и нафантазировали же вы, Александр Романович! Рукопись он отложил в "долгий ящик". Но однажды, в ка кой-то газете, появилась интересная статья под назва нием "Ваш нос -наш нос!", в которой говорилось о кино актере, не имевшем успеха у женщин из-за длинного носа, и который, так же как Престо, решил сделать пластичес кую операцию, но киностудия заявила, что если он это сделает, они расторгнут с ним договор. После этой замет ки, рассказ был напечатан. Роман "Властелин Мира" тоже не сразу был напечатан. Тему его о передаче мыслей на расстоянии, нашли опасной.

Интересно, что в это же время, издательство получило рукопись на ту же тему. Романы были так похожи, что мож но было noдумать, что кто-то из авторов плагиатор. Но они даже не знали друг — друга. И, все ж -таки, напеча тан был роман Александра Романовича и вышел отдельной книгой".

Интересно, что я, буквально на днях поймала по радио кусочек передачи. Говорила вдова Булгакова. Она сказа ла, что ее мужем был написан роман "Властелин Мира", но его обвинили в плагиате, так как подобный роман был в редакции. Но потом выяснилось, что это не мы, а у нас! Правда, имя отца она не назвала, но я то знаю об этом случае. Это редкость, когда двум людям, одновременно приходит в голову одна и та же мысль, но такое бывает. И совсем не обязательно, что это плагиат. Тем-более, что оба автора не были знакомы. Смущает меня только одно. Книга вышла в 1929 году. Отцу было 45. Не знаю, когда родился Булгаков, но если ему в ту пору было даже всего двадцать, а ему наверное, было больше, то может ли быть жива его жена? Причем голос у женщины был дово льно молодой... А отцу в этом году исполнилось 120! Кстати, ни по радио, ни по телевидению об этом не упо мянули...

Мои путешествия, если наши переезды можно так наз вать, начались еще во время внутриутробного существова ния. По логике вещей, я должна была стать москвичкой, но 28-го декабря 1928 года мы переехали в Ленинград и поселились на Можайской улице. Вместе с нами стал жить мой дедушка, приехавший в Ленинград из Крыма во время нашего отсутствия. Я так и не знаю, чем отца не устраи вала Москва и чего он еще искал.

И так, я появилась на свет 19 июля 1929 года в Ленин граде. Дедушка и мама родились в Петербурге. И кто бы тогда мог подумать, что, объехав полсвета, в конце сво ей жизни, я стану петербурженкой в третьем поколении?!

Лет до четырех, моя сестра не проявляла интереса к маленьким детям и вдруг стала говорить, что хочет иметь братика или сестричку. Когда ей сообщили, что ее жела ние скоро исполнится, она была очень рада. Но когда они с бабушкой навестили в роддоме маму и она увидела меня, то была очень огорчена.Я ей совсем не понравилась. Кроме того, что у меня, как и у всех новорожденных была красная рожица, голову мою покрывали черные как смоль волосики. И с удивительным, для пятилетнего ребенка тактом, она сказала маме, что сестра ей нравится. Но, придя домой, расплакалась.

-Она такая… такая черная! – всхлипывала Люся. Почему ее назвали Светланой? Это меня надо было так назвать! У Люси были белые волосы, как у нашей мамы в детстве.

Со временем, когда я стала приобретать более привле кательный вид, ее отношение ко мне изменилось.

Хотя после окончания Революции прошло уже более де сяти лет страна все еще не могла оправится от разрухи, которая была запланирована: "...мы все разрушим, а за тем…" Рушили быстро и с удовольствием. И как это чаще всего бывает, уничтожали и невосполнимые ценности, кото рые в последствии так и не смогли восстановить. А, это самое "...а потом..." получалось плохо. Плохо было с продуктами, плохо с промышленными товарами. Невозможно было купить приличную мебель. Из-за наших частых пере ездов, всегда что-то разбивалось или просто терялось.

А потому обстановка в квартире была весьма убогой. Единственной роскошью был рояль, купленный в Москве. Иногда, помогали выйти из положения случайности. Так, в своих воспоминаниях, мама с радостью пишет:

"-В Ленинграде, по случаю, мы купили чудную старин ную мебель: кабинет и столовую. Теперь у Александра Ро мановича был большой уютный кабинет. В нем стояла швед ская конторка, удобное кресло с откидной спинкой, боль шой плюшевый диван, рояль и полки с книгами и журнала ми. В столовый гарнитур входил: огромный, с резьбой бу фет, обеденный стол, шесть кожаных стульев с высокими спинками. Ломбертный и самоварный столики."

Когда мы переехали в Ленинград, отец больше не слу жил, занимаясь исключительно литературой. Он продолжал сотрудничать с московскими издательствами. За восемь месяцев, прожитых в Ленинграде, им был написан роман "Властелин Мира", «Подводные земледельцы», "Чудесный глаз" и рассказы из серки "Изобретения профессора Ваг нера», «Гость из книжного шкафа.», «Хойти-Тойти» и «Человек, который не спит».

Не успев познакомиться с родным городом, я, в месяч ном возрасте, вместе с родителями, переехала в Киев на улицу Нестеровского, дом 25/17. Поторопись отец с пере ездом, я стала бы уже не ленинградкой, а киевлянкой. Но, по воле обстоятельств или судьбы, место моего рожде ния было предопределено.

Не знаю, что не устраивало отца в Москве, и почему он решил перебраться в Ленинград. А вот уехать из него вынудила болезнь отца. Не успели мы толком обосноваться в Ленинграде, как он заболел тяжелым воспалением легких и врачи порекомендовали ему немедленно сменить гнилой ленинградский климат, на более сухой и мягкий. А Киев был выбран по той причине, что там жил друг его детства и юности Николай Павлович Высоцкий. Он давно уговаривал отца перебраться в теплые края. Климат и на самом деле оказал благотворное влияние на отца и он, очень скоро поправился. Да и вся наша семья словно ожила. Кроме то го, и жить в Киеве было намного дешевле.

Из маминых воспоминаний:

"Николай Павлович познакомил нас со своими друзьями и знакомыми. И в первую очередь, конечно, со своей же ной Натальей Вениаминовной. Это была очень милая и жен ственная блондинка, с пышными вьющимися волосами. Очень живая и веселая. Рядом с огромным флегматичным мужем, она казалась совсем миниатюрной.

Самыми близкими друзьями у Высоцких были Карчевские: Вячеслав Аполлонович и Мария Николаевна. Муж был инже нером, а жена певицей киевского оперного театра. С этой семьей Александр Романович переписывался впоследствии много лет. А, после его смерти, я. Была еще одна супру жеская пара — композитор Надененко с женой, тоже певи цей. И четвертая, совсем молодая пара. О них говорили, что он сделал себя руками, а она ногами. Муж был пиани стом, а жена балериной.

Одна из знакомых Николая Павловича очень хотела знать от самого автора о дальнейшей судьбе Ихтиандра, героя романа "Человек-Амфибия". Александр Романович придумал, специально для нее, такой конец: Ихтиандр до брался до старого друга профессора Сальватора. Там он встретил такую же девушку. Они поженились и у них роди лись дети-амфибии.

Приезд нашей семьи в Киев вызвал большой интерес со седей, если не сказать всей улицы. Особенно тот факт, что у нас, новоприбывших, сразу оказалось много знако мых. Не осталось это без внимания и со стороны органов НКВД. Для выяснения наших личностей, у нас был произве ден обыск, и опечатаны конторка и буфет. Возмущенный действиями органов, Александр Романович обратился за разъяснениями столь странной проверки. Перед ним изви нились, заявив, что была допущена ошибка!

Возможно, что мы так и не вернулись бы в Ленинград, если бы не возникшие проблемы. Дело в том, что в конце двадцатых и начале тридцатых годов, на Украине проходи ла жесткая украинизация. Во всех учереждениях висели призывы-требования говорить только по-украински. В мага зинах продавцы не отвечали на вопросы покупателей, зада ваемых по-русски. У отца возникли большие сложности с изданием. На русском языке рукописи не принимались.         Украинского языка отец не знал, а отдавать свои про изведения в перевод, было слишком накладно. Правда, отец продолжал сотрудничать с издательствами Москвы и Ленинграда. Но, из-за дальности расстояния, пересылки рукописей и переписки с редакторами, задерживался гоно рар, что отражалось на семейном бюджете. И отец стал по думывать о возвращении в Ленинград.

Один роман отца — "Чудесный глаз" был все ж-таки пе реведен на украинский, и выпущен под названием "Чудесне Око" издательством "Молодий бильшовик" в 1935 году, ког да нас уже не было в Киеве. В романе идет речь о дально видении при помощи телевизионного аппарата, способного настраиваться на любую точку планеты. Насколько мне из вестно, такого аппарата еще не существует.

С этим романом получился смешной казус. Через ка кое-то время его, как с иностранного, вновь перевели на русский, почему-то оставив украинское "око", вследствие чего он стал называться не "Чудесным глазом",а "Чудес ным оком". В 1956 году этот роман попал в сборник, из данный "Молодой гвардией" и все с тем же "оком". Историю перевода никто не знал и, видимо, решили, что так назвать свой роман, было угодно автору.

Писал отец только по утрам. Он говорил, что если нач нет писать вечером, то не сможет остановиться до следую щего утра. Отдыхая после нескольких часов интенсивного труда, он часто садился за рояль. Мои родители стара лись с малолетства привить своим девочкам любовь к музы ке. Если я, почему-либо не засыпала, мама клала меня на большой подушке, прямо на рояль. Отец играл что-нибудь спокойное и убаюкивал меня мелодичными звуками. Их тру ды не пропали даром — музыка стала для меня чем-то не отъемлемым, приносящим радость или успокоение даже в тя желые времена.

В начале 1930-го года отец поехал в Москву устраи вать какие-то свои литературные дела. Остановился он в Теплом переулке у своей тетушки Ольги Ивановны Ивано вой. Я даже не знаю, с какой стороны это его родня.

В его отсутствие в Киеве началась эпидемия менингита. Заболела Люся. 15-го марта ей исполнилось 6 лет, а 19-го марта она умерла. Отец приезжал на похороны, после чего вновь возвратился в Москву. И тут, у него, как казалось, неожиданно, началось обострение спондилита, которым он страдал всю жизнь. Его уложили в гипс...

Отняв меня от груди, мама срочно выехала в Москву. Прихватив пишущую машинку, она, с тяжелым сердцем, поки нула дом, оставив теперь уже единственного ребенка, на попечение родителей.     

Мама вспоминала: "Александр Романович жил в малюсень кой комнатке, где кроме кровати, тумбочки и стула, ниче го не помещалось. Здесь устроилась и я. И опять нача лась наша совместная работа. Я печатала под его диктов ку. Ходила по редакциям и ухаживала за ним. Мама часто писала мне, главным образом о Светике, о ее здоровье. От искусственного питания Светик заболела рахитом. Все заботы о ребенке легли на плечи моих родителей.*

(Мои бабушка и дедушка.Примечание автора.)

Мама ходила со Светиком по врачам, делала ей солен ные ванны, ходила за питанием в детскую кухню. Светик стала называть моих родителей "мама" и "папа". Как-то мама слышала, как за ее спиной какая-то женщина сказала своей знакомой:"-во, старые дураки, ребенка удочерили!" Естественно, мама не стала пускаться в объяснения.

По субботам я сопровождала тетушку в церковь. Пока она молилась, я бродила по тихим улицам. Потом мы воз вращались домой. Иногда я уходила из дому по вечерам, в любую погоду, оставаясь со своим горем. Этот период жизни был для меня самым тяжелым. Сразу навалилось столько бед: смерть дочки, болезнь мужа, потом болезнь Светланы, страх за ее жизнь. Прошли долгие томительные три месяца, пока у Александра Романовича прошло обост рение, и он мог вставать. А я вернулась домой.

Светик встретила меня на ножках, она уже научилась ходить. Я присела перед ней на корточки, чтобы лучше ее разглядеть. Она несколько мгновений внимательно смотре ла на меня и вдруг ударила по лицу, выпалив при этом:

-Уходи, не хочу! -Она словно вспомнила нанесенную ей обиду. Но скоро забыла все и мы с ней подружились.»

У меня хорошая память на дальние события. Я помню себя З-х-4-х летним ребенком. Но из Киева мы уехали, когда мне было всего два года и в памяти осталась толь ко одна картинка: я помню комнату, в которой жили Вы соцкие. Помню расположение мебели. Рояль, на koтoром стоял Петрович. Это была смешная и странная игрушка: на спиральной пружине, было деревянное туловище мужич ка. Стоило надовить макушку, как он начинал приплясы вать. Придя к Высоцким, я всякий раз, требовала чтобы меня подняли: -Петрович!

И тут же спешила прикоснуться к его голове паль цем.

Когда я родилась, мама завела толстую записную кни жку, куда стала записывать все мои исходные данные: вес, рост. Потом первые слова. Смешные словечки. Несмо тря на наше вечное кочевье, эта книжонка до сих пор жи ва. Она лежит передо мной и, если ее открыть, то можно найти бумажный силуэт моей руки или подошвы. Вот, сов сем маленькая ручка, на которой написано 19 дек. Свети ку 2 года 5 месяцев. А вот запись, которая меня удиви ла: "Уже несколько раз Ляля говорит о смерти Люси: "у меня нет сестры. У меня умерла сестра, теперь другая выросла — вот, Ляля!"

Конечно, в полной мере я не могла осмыслить поня тие смерти, но уход сестры, видимо, оставил какой-то след в моем мозгу. В августе, почему-то всего на неде лю, меня вывезли на дачу на Ирпень. Я бегала и валя лась на травке радостно сообщая: -"весело Ляле!".

Когда описанных событий не помнишь, начинает каза ться, что говорят о ком-то другом, незнакомом. Вот еще одна запись:

«Увидив впервые на даче корову,Ляля подбежала к де душке и с волнением спросила:

-Деда, это корова?-Получив утвердительный ответ, сказала: -значит знаю!»

Вернувшись из Москвы, отец заявил безапеляционно:

-Мы возвращаемся в Ленинград! И стал искать обмен. Не знаю, совпадение это или перст судьбы, но в Киеве мы прожили ровно два года, причем день в день! 14-го сентября 1929 года приехали и 14-го сентября 1931 года уехали!

Отец, видимо, хорошо себя чувствовал, так как смот реть квартиру поехал сам. То что мама отпустила его од ного, не поехав с ним, было большой ошибкой. Причем на столько большой, что о ней помнили многие годы. В моло дости, будучи присяжным поверенным, отец часто переез жал с квартиры на квартиру. Однако, хлопотами по пере езду занимался всегда кто-то другой. Его задачей было только определить: нравится — не нравится. Может быть оттого, что он был на все 100% творческим человеком, заботиться еще о ком-то кроме себя, он так и не научил ся.

Из Ленинграда, Александр Романович вернулся очень скоро, заявив, что квартира ему понравилась и он уже подписал документ об обмене. Мама поинтересовалась, бу дут ли они заказывать контейнер для перевоза мебели. На что отец ответил, что никакие контейнеры не нужны, так как он договорился, что каждый оставит свою мебель новому жильцу, что избавит всех от лишних хлопот (?!)

То, что отец мог так поступить, можно еще, хотя и с трудом, как-то понять. Но мне совершенно непонятна позиция других членов семьи. Неужели нельзя было разор вать это соглашение и предотвратить этим потерю анти кварной мебели? -Иначе, как потерей это и не назовешь. Об остальном никто еще не знал...

Уезжая из Киева, отец переделал поговорку "Язык до Киева доведет" в поговорку "Язык из Киева выведет"!

часть 2

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛЕНИНГРАД

На этот раз мы обменяли три чудесные светлые комна ты на 2 комнаты в Ленинграде, в поселке Щемиловка за Невской заставой. Не знаю, о чем думал отец, когда при езжал смотреть квартиру. Ничего худшего для здоровья невозможно было придумать. Поселок почти вплотную при легал к пивоваренному заводу "Вена", от которого вет ром приносило неприятные запахи. Кроме того, в несколь ких местах находились вытяжные канализациониые люки за вода, мимо которых невозможно было проходить рядом из-за дурного запаха.

Поселок был новостройкой, похожей на десятки дру гих: ровные ряды одинаковых, как близнецы, четырехэтаж ных домов с полосками огороженных газонов, на которых росли чахлые деревца. Гулять возле дома из-за скверно го запаха, было невозможно. И, хотя мне шел всего тре тий год, я хорошо помню наши прогулки с бабушкой в Ба бушкин Сад, где стоял на приколе маленький самолетик летчика Бабушкина. Иногда мы ходили на грузовой при чал, где пахло смолой, и где лежали огромные кучи пес ка — единственное удовольствие гуляющего здесь ребен ка.

После Киева, подобный ландшафт, а главное скверный запах, наводил на маму и бабушку смертную тоску. Не проходил и стресс от сознания убогой мебели, которую, с легким сердцем, выменял отец. Всего "наследства" не помню, но, почему-то врезалась в память грубая кухон ная тумбочка выкрашенная красно-коричневой краской и огромная железная кровать зеленого цвета,которая могла бы выдержать тяжесть лошади. Наверное, было и еще что-то. Помню, уже в другой квартире, письменный стол с точеными ножками, два венских кресла, венские сту лья. Одним словом, благодаря отцовской бесхозяйствен ности, мы вновь превратились в беженцев-новоселов.

Дедушка сразу устроился, не помню кем, на пивова ренным завод. Отец тоже где-то служил.

Наша семья занимала 2 комнаты в трехкомнатной квар тире. В третьей комнате жили дядя и племянник, у кото рого оказался туберкулез легких. Узнав об этом, мои ро дители стали срочно искать обмен. Тем- более, что пере мена климата сразу сказалась на моем здоровье и я ста ла часто болеть.

Так, прожив на Шемиловке всего четыре месяца, мы переехали, обменяв одну из наших комнат, на две комна ты в Детском Селе. Во второй комнате, почему-то остал ся жить мой дедушка. Я так предполагаю, что из-за рабо ты. Тогда как бабушка опять поехала с нами.

В Детском Селе мы поселились на улице Жуковского, недалеко от вокзала, в деревянном доме, на втором эта же.

Улица Жуковского была небольшая. Она умещалась меж ду пересечением двух бульваров и железной дорогой. Октябрский бульвар шел от вокзала в Софию, поднимаясь в гору. Советский от улицы Жуковского тянулся до Новой Деревни. Впрочем, оба бульвара существуют и ныне. Исчезла только наша улица. В квартире, кроме нас, жило еще шесть или семь семейств. И все ж-таки, здесь было лучше, чем на задымленной Щемиловке. Чистый воздух, много зелени. Бульвары, парки, пруды. Но окончательно го благополучия не получилось.

В самом начале тридцатых годов для фантастов и фан тастики наступили трудные времена. Фантастика была поч ти под запретом. Стало считаться, что она чужда социа листической идеологии и даже вредна, особенно подрас тающему поколению, так как уводит от действительности.

Так какой-то редактор "от сохи", возвращая отцу ру копись, сказал:

-Нам фантанические (именно фантанические, а не фан тастические) романы не нужны, это сказки о рыбаке и рыбке! – Причем «романы», он произнес с ударением на «о».

В виде протеста, отцом была написана статья «Фан тастика — Золушка литературы». Редакторы предлагали отцу писать о колхозах, но эта тема не интересовала его. Он отговаривался тем, что никогда не жил в дерев не и не знает колхоза. К творческим командировкам он относился отрицательно, считая, что за две-три недели невозможно изучить чужую жизнь с ее проблемами. Надо было искать работу. У отца был диплом юриста, и он мог устроиться в одну из адвокатских контор Ленинграда или даже Детского Села. Но, вместо этого, он завербовался на два года а Апатиты в качестве плановика-экономиста.

Однажды мы вдруг получили посылку- маленький бочо нок мурманских сельдей и огромную, проткнутую палоч кой, горячего копчения треску. Мама была буквально ошеломлена, так как забота о других, в том числе и о семье, была не свойственна отцу. Хотя он, конечно, и содержал всю нашу семью. Объяснился его широкий жест, когда отец вернулся. Один из завербованных, постоянно посылавший домой рыбные посылки, спросил Александра Романовича, почему он ничего не посылает? Отец был весьма озадачен вопросом. Он и сам не знал «почему», ограничиваясь переводом денег.

Если я не ошибаюсь, в тридцать втором и тридцать третьем мы сидели на карточках. А потому, поразмыслив над советом, отец решил последовать примеру знакомого, сделав нам шикарный подарок.

Уже через несколько месяцев, отец вернулся. Видимо этого времени было вполне достаточно для освоения Севе ра. Когда он возвратился, отношение к Фантастике неско лько изменилось и он, вновь, занялся литературой.  

Сотрудничал в детскосельской газете «Большевистс кое слово», писал рассказы и очерки, одновременно изда ваясь и в Ленинграде.

Отец редко ездил в город, чаще по его делам в ре дакции и Союз Писателей, ездила мама. Он берег время для работы. Здесь он написал пьесу в стихах "Алхимики или Камень мудрецов". Желая знать мнение о пьесе знаю щего человека, он отдал её для прочтения переводчице Анне Васильевне Ганзен. Она одобрила пьесу. Тогда Алек сандр Романович предложил ее ТЮЗ.у, но ее не взяли, объяснив тем, что их актеры не умеют читать стихи.

Написав роман "Прыжок в ничто", отец долго не мог придумать для него названия. Обычно он делал это после окончания работы. На этот раз, он отнес в редакцию безымянную рукопись. Редактор предложил тому, кто при думает наиболее интересное название, выдать премию. В конце-концов, название придумал сам автор, но премии не получил...

У нас были две хорошие, светлые комнаты, но отца, видимо, опять что-то не устраивало. Или, просто надо ело жить на одном месте, и он подал заявление в Союз писателей с просьбой предоставить ему более комфортное жилье.

В начале пятидесятых был запрещен Зощенко. Как мне помнится, он был даже исключен из членов Союза Писате лей за клевету на наш социалистический образ жизни. Вспоминая наше житье в коммунальной квартире, я счи таю, что в рассказах Зощенко, не было даже преувеличе ния. Поставив на кухне наш кухонный стол, бабушка пос таралась создать максимум удобств. Она, по простоте ду шевной, поставила на него большую деревянную солонку, разложила примусные иголки, спички. Повесила полотен це.

Первой, кто заметил некоторые странности, была ма ма. Она ходила в магазин, и ей стало казаться, что ба бушка слишком часто заказывает ей соль, спички и при мусные иголки.

-Я же тебе два дня назад принесла все, что ты про сила?! -удивилась она.

Через некоторое время все прояснилось. Когда бабуш ка была одна на кухне, к ней подошла соседка и, огляды ваясь, зашептала:

-Ничего не оставляйте на кухне! Вся квартира поль зуется вашей солью и всем прочим.. Да еще и руки выти рают вашим полотенцем. !

Даже коммунальный кот и тот оказался непорядочным — он воровал котлеты прямо со сковороды, стоящей на огне!

Были и постоянные ссоры из-за уборки кухни и лест ницы, засорений арбузными корками туалет и прочее... Единственно, что отличало наших соседей от зощинских персонажей, это стилистика. Никто не говорил так витие вато и с подковырками.

Меня, как ребенка, все эти взрослые проблемы, не волновали. И то, что квартира всегда кишела, как му равейник, и то что кто-то ругался. А потому воспомина ния о Детском Селе остались, какие-то очень светлые, радостные. У нас был хороший зеленый двор и меня выпус кали одну.

Однако мама, с самого раннего детства, приучала ме ня к дальним прогулкам, любовь к которым осталась у меня на всю жизнь. Если я уж очень уставала, на обрат ном пути, мама сажала меня к себе на плечи и несла до дома.

Весной, когда появлялись первые подснежники, как мы называли пролески, если у мамы было время, она бра ла меня и нескольких девочек из нашего двора и мы шли в Александровский парк за цветами. Все полянки были буквально усыпаны подснежниками и мы возвращались с большими букетами, пахнущими весной и лесом. Летом мы приносили целые охапки полевых цветов — ромашек, коло кольчиков, смолки. Мама любила и зимние букеты и всег да засушивала бессмертники, кошачьи лапки и кукушкины слезки. Каждый цветок хорош и своеобразен, но кукушки ны слезки всегда казались мне удивительным чудом.          Теперь их, практически не найти.Собственно говоря, ничего потрясающего в них нет- на тоненьком стебельке без листьев, на расходящихся в стороны травинках висе ли крохотные коричнево-серебристые сердечки. Никаких лепестков или тычинок, просто сердечки!

Зимой тоже хватало радости. Я рано научилась хо дить на лыжах и бегала наравне с подростками. Не боя лась я кататься и с большой горы, прямо в пруд, кото рый был в Екатерининском парке, возле Софии. Но Октя брьскиЙ бульвар был нашим любимым местом катания на финских санях. Шли, опять же, всем двором. В гору под нимались по одиночке, а потом, соединив финские сани поездом, катились с криками вниз. Так как по бульвару ходили люди, надо было дать им знать об опасности. Ну мы все и кричали! Потом, чтобы не надрываться, мама ку пила мне колокольчик, в который я неистово трезвонила.

У взрослых людей свое представление о жизни, у де тей свое и они часто обращают внимание на то, чего не замечают взрослые.

Через один двор от нас стоял старый деревянный дом, которого я совершенно не помню. А вот его ворота меня привлекали. Состояли они из двух ажурных опор,которые венчали два красивых фонарика, в виде теремков.

Лампочки в них давно не горели и, кое-где были раз биты стекла, но мне они казались жилищем неких существ вроде гномов. Я была уверена, что хозяева возвращаются в них по ночам. И каждый раз, проходя мимо этих ворот, я украдкой, посматривала на фонарики.

Недалеко от нас, на Советском бульваре, жила Нас тя-дурочка. И хотя она никому не делала ничего плохо го, но дети ее боялись. Иногда, из шалости, мальчишки вызывали ее на улицу, а когда она выбегала с громкими криками, все бросались врассыпную. Из любопытства я стояла за ближайшим деревом и со страхом выглядывала из-за него, боясь подойти ближе. В руках у Насти всег да была большая запеленутая кукла, которую она баюка ла. Настя казалась мне взрослой женщиной, тогда как ей, по всей вероятности не было и двадцати.

А напротив Настиного двора, стоял старый деревян ный двухэтажный дом, украшенный резьбой. Он был обшит тесом, который, от времени, стал почти черной. Говорили, что в этом доме живут воры, а мне они представлялись какими-то разбойниками. И, проходя мимо него, я втягивала голову в плечи, ожидая, что вот-вот кто-то выскочит из ворот и...дальше моя фантазия не шла.

В нашем доме, от кори умерла Зоя, маленькая девоч ка моего возраста. Помню, как из дома вынесли малень кий гробик, поставили его па открытый грузовик и сосе ди, какое-то время стояли возле машины. Мне тогда бы ло, по всей вероятности года четыре и я никак не могла уразуметь что такое смерть. Как это умерла?!- вообще, что это такое? Я долго расспрашивала маму, потом что-то вспомнив, спросила: " -это как дохлая ворона, да?"

Через дорогу, против нашего дома, была небольшая рощица. На самом ее краю лежал огромный гладкий валун, на который неприменно залезали все проходящие дети. В том числе и я. Трудно сказать, что нас так привлекало. В центре рощи, была искусственная горка, которую венча ла беседка с островерхой крышей, крытой дранкой. Когда мы переехали в Ленинград и я оказалась среди домов и голого асфальта, то чуть не со слезами вспоминала Дет ское Село и рощу, в которой каркали вороны.

Из раннего детства моя память сохранила три, осо бенно ярких впечатления. Первое — Рождественская елка, году в тридцать третьем или тридцать четвертом. В те годы борьбы с религией а, стало быть, и с религиозными праздниками, елка была запрещена. Это уже потом, спус тя несколько лет, она стала новогодним праздником. Я же тогда свято верила в доброго Дедушку Мороза, кото рый приносил мне подарки. Елка украшалась в мое отсут ствие. Перед вечером меня уводили гулять, и пока мы с бабушкой катались на финских санях, дома спешно укра шали елку. И вот, в тот памятный вечер, возвратясь с улицы, я увидела за широко распахнутыми дверями второй комнаты, чудесную, пушистую ёлку, блестящую от обилия стеклянных шаров и бус.

Электричество было выключено и обе комнаты освеща лись только елочными свечами. Пахло хвоей, яблоками и мандаринами, висевшими на елке. А под елкой сидела большая тряпичная кукла, набитая опилками, с головой из папье-маше. Это было то немногое, на что была тогда способна наша легкая промышленность... Но я, еще не из балованная игрушками, страшно обрадовалась этому монс тру, Были и еще какие-то игрушки, но я их не помню. А вот удивительное ощущение какого-то чуда и радости, ос талось на всю жизнь.

По независящим от отца причинам, у него стало мно го свободного времени, и он стал чаще заниматься со мной. Мне с ним было очень интересно, так как он всег да придумывал какие-нибудь забавы. Не представляю толь ко, на какие средства мы тогда жили? По всей вероятно сти, что-то все же печаталось.

  Так вот, как-то стоим мы с ним перед открытыми окнами и пускаем мыльные пузыри. Он в свое окно, я в свое. Я так была увлечена этим занятием, что не виде ла, что делает отец. И вдруг гляжу, летит какой-то странный матовый шар. За ним второй, третий. Дети, ло вившие под нашими окнами пузыри, тоже заметили это. Какой-то мальчик погнался за одним пузырем и догнал его. Но когда он коснулся руки мальчика и лопнул, из него вышел дым. Малыш даже вскрикнул от неожиданности и отдернул руку, словно обжегшись. Объяснение оказа лось очень простым — вместе с воздухом, отец наполнял шары дымом из папироски, которую курил.

Третье, необычно яркое воспоминание, казалось бы, совсем незначительное и, тем не менее я, почему-то, часто возвращаюсь к нему мысленно.

По обе стороны нашего жактовского дома, стояли частные дома. В одном из них жила наша знакомая семья Кремер, с которой, много лет спустя мы встретились в немецком лагере. И вот, как-то зимой мама отправилась к ним по какому-то делу и взяла меня особой. Взрослые занялись разговором, а мы, с хозяйской девочкой вышли в сад. Погода стояла морозная и очень солнечная. В са ду было несколько старых яблонь. Стояли они в глубоком снегу, лежащим плотным ковром. Его поверхность была по крыта коркой, которая ослепительно, до рези в глазах, блестела. И вот мы, проваливаясь почти по колено, пош ли по целине, оставляя глубокие следы. Что было даль ше, я не помню, но эта девственная белизна и нетрону тость снежного покрова, остались у меня в памяти, как нечто очень светлое и радостное.

Начав свою сознательную жизнь за городом, я убеж дена, что детей надо растить на природе. Никакие скве ры не в состоянии заменить сельской свободы и просто ра.

                   часть 3

        СНОВА ВОЗВРАЩАЕМСЯ В ЛЕНИНГРАД

В 1935 году отец получил через Союз Писателей ор дер на две комнаты на Петроградской стороне, в бывшей квартире писателя Житкова, на углу проспекта Карла Либ кнехта и Матвеевской улицы, в доме 5 1/2. В настоящее время проспект Карла Либкнехта называется Болшим прос пектом. А Матвеевская- улицей Ленина. Отец занял ма ленькую комнатку, а мы, три женщины: бабушка, мама и я- большую.

Вскорости после нашего переезда в Ленинград, у от ца вновь началось обострение спонделита и он, на не сколько месяцев, опять стал лежачим. Я стала невольной свидетельницей его гипсования. Делали это у нас дома. Приехали врач и медсестра. Стоять без корсета, который он носил постоянно отец не мог. Поэтому его подвязали подмышки бинтами и подвесили между дверей на крюки от моих качелей. Намочив, пропитанные гипсом бинты, врач стал его бинтовать. Как-раз в этот момент я появилась на пороге и застыла в ужасе. Эта процедура похожая на повешение, произвела на меня такое удручающее впечат ление, что я со страху, бросилась прочь. Мне тогда шел всего седьмой год, я была очень впечатлительна и долго не могла успокоиться. Да и воспоминания до сих пор ос т лись тяжелые. Отец, привыкший за многие годы к подоб ным процедурам, не терял оптимизма. Увидев меня, он пошутил по поводу своего висящего положения, но меня это не развеселило.

В те годы у нас особенно часто бывали врачи. Зако ванный в гипс от бедер и до затылка, отец оставался оп тимистом. Шутил и рассказывал мне смешные истории. Конечно, это было не единственным его занятием, он еще писал и содержал всю нашу семью. Только при сильных бо лях, природный юмор изменял ему. Но стоило болям утих нуть, как он сразу принимался за работу и становился самим-собой.

Неподвижность отца пугала меня. В этом было что-то неестественное и, на какое-то время, я отдалилась от отца. Почти не заходила к нему, не усаживалась, как раньше, рядом с ним, чтобы услышать очередную историю. Нeсмотря на мою эмоциональность, отец почему-то не вы зывал у меня жалости. Может быть оттого что он не сто нал и не жаловался? Постепенно я привыкла к его лежа чему положению, и вновь стала по вечерам заходить к нему. В Ленинграде, меня уже не пускали одну гулять. Мама почти постоянно находилась при отце, и гуляли мы с бабушкой. Почему-то осталась в памяти одна весенняя прогулка. Гуляя, мы дошли до Дома политкаторжан. Небо было ясное – ясное. Солнечно и сухо, а я в галошах. Я была болезненным ребенком, и надо мной буквально тряс лись.

Наконец бабушка смилостивилась и разрешила их снять. Стало так легко, что захотелось поскакать вприпрыжку. Именно в это время, мимо нас, проходил че ловек с каким-то мозговым нарушением. Тогда я этого, конечно, не понимала. Сделав несколько шагов вперед лицом, он поворачивался, и некоторое время шел задом, потом вновь принимал нормальное положение и так, пока не скрылся из вида. Это показалось мне очень забавным и я, сразу же, принялась его копировать. Он этого уже, конечно, не видел.

Однажды, гуляя возле памятника Стерегущему, мы уви дели женщину, выгуливающую красивого большого петуха, к лапе которого был привязан шнур. Видимо этот петух был для женщины кусочком природы, которой так не хва тает горожанам.

В 1936 году Союз Писателей дал отцу путевку в кост нотуберкулезный санаторий, в Евпатории. Мама поехала его провожать. До вагона отца везли на Скорой, а потом несли на носилках.

Думаю, что у мамы были деньги, и она могла бы, хоть на недельку, остаться в Крыму, отдохнуть. Она это вполне заслужила. Но, переночевав, мама, на другой же день, пустилась в обратный путь. В то лето, кроме от ца, вся наша семья поехала на дачу под Лугой, в Толма чево. Жили на хуторе. Мeста там, в те времена были глу хие. В лесу можно было встретить лису или зайца. И я очень жалела, что отец не видит этих мест. Боже!           Сколько лет прошло с тех пор, а перед глазами вижу неглубокую, но быструю речку Оредеж. Вода в ней чистая и прозрачная. Хорошо видны мальки, снующие возле дна. По реке медленно плывут бревна, наполняя горячий воз дух смоляным запахом. Стоит тишина. Птицы почему-то не поют, только громко жужжат осы, кружась возле своего гнезда-кокона.

Через реку мы перебирались по бревнам, не безопас но, но интересно. Жили мы в пяти километрах от Луги. Там были магазины, но с продуктами было плохо, и мама постоянно ездила в город. К концу лета, она выглядела так, словно чем-то переболела, причем, тяжело.

У хозяев была баня, топившаяся по-черному, и когда мама впервые привела меня мыться, я была так напугана низким закопченным потолком и запахом пожарища, что просто сбежала.

В те далекие годы, Толмачево было еще довольно глу хим и малолюдным местом и состояло, преимущественно из хуторов, расположенных друг от друга на расстоянии не скольких километров. Лужайки благоухали разнообразными цветами, над которыми деловито кружились всевозможные насекомые. Чего только тут не летало и не прыгало. Бабочки, стрекозы, шмели, пчелы, кузнечики. Водились и такие насекомые, которых приходилось опасаться: слепни, осы и шершни.

Можно было встретить и змею. А на полянах маняще краснела земляника. Теперь, все это, кажется какой-то красивой сказкой. Толмачево давно превратилось в шум ную и захламленную, дачную местность, мало чем напоми нающую заповедные места.

Как правило, все девочки любят возиться с малыша ми. Няньчить их, катать в коляске, держать на руках. У меня же никогда не возникало подобных желаний. Более того, еще с малолетства я всегда, испытывала, особенно к младенцам, непонятную неприязнь. С возрастом, это чувство притупилось, но совсем не исчезло. Будучи ещё маленькой девочкой, я говорила, что у меня никогда не будет детей. Я бы, наверное, и сейчас не могла объяс нить этой странности, не попадись мне под руку книга С.Н.Лазарева «Диагностика кармы». Автор высказывает гипотезу, что желания, намерения, и какие-то неугодные Богу действия, передаются детям по наследству вместе с родительским биополем. Если женщина делает аборт, то последующие дети будут либо умирать, либо сильно бо леть. А, кроме того, по воле матери, которая дала "ус тановку" на уничтожение, они будут испытывать непри язнь и нелюбовь к детям. Похоже, что Лазарев прав.

Моя мать сделала аборт первой беременности. Родив шаяся после этого дочь, умерла в раннем детстве. Я без конца болела и болею. И детей у меня никогда не было.

Из четырех лет жизни на Петроградской стороне, са мим ярким воспоминанием, была опять же, елка. В то вре мя она была уже разрешена. Мама, задолго до Новогодне го праздника, стала интересоваться, какой подарок я хотела бы получить и посоветовала, написать письмо Деду Морозу.

Я тогда ещё не училась, но писать мало-мальски умела. С помощью бабушки, я изложила все свои пожела ния и она, положив письмо в конверт, написала адрес: Лес, Дедушке Морозу. Потом мы оделись и пошли, чтобы бросить письмо в ящик. На улице было не очень морозно. Светила луна. Тротуары были покрыты тонким слоем сне га, на котором четко отпечатались чьи-то большие сле ды, оставленные валенками. Бабушка сказала:

-Видишь, Дед Мороз уже был здесь.

Я поверила, так как через окна были видны зажжен ные елки. И опять, уже дома, при виде зажженной елки, меня охватила такая трепетная радость, какую я редко испытывала будучи взрослой. Под елкой лежало несколько свертков. В одном я обнаружила кожаный портфель, о ко тором мечтала, потом еще что-то и маленькую очень кра сивую лошадку. Она была покрыта гладким мехом, с нас тоящей гривой и хвостом. На спине у нее было кожаное седло со стременами и уздечкой. У кого-то из детей, я видела лошадь-качалку и мне очень хотелось иметь такую же. Но, вместо нее, я получила крохотного пони. Он был так красив, что я простила Дедушку Мороза за ошибку.

Вторым ярким впечатлением, был первомайский празд ник. Мы вышли с мамой на проспект и стали смотреть на демонстрацию. Мимо нас, шли веселые, нарядные люди с флагами, транспарантами, воздушными шарами и огромными бумажными цветами на длинных стеблях. За ними шли груп пы в национальных костюмах. Здесь были украинцы, грузи ны туркмены... Это было действительно похоже на дружбу народов! Грузовики везли макеты изделий, выпускаемых различными заводами. Из них мне запомнилась огромная, во весь кузов грузовика, блестящая галоша — изделие за вода "Треугольник" Так — же, на машинах ехали спортсме ны. Это была том пирамида, то девушка с раскрытым пара шютом, надутым ветром. И музыка, музыка, музыка…

Одна колонна поет одну песню, вторая другую, за ней третья, четвертая. И всё это сливается, хотя и в разноголосый, но праздничный шум.                                                                            ЖАКТ организовал катание детей по городу на грузо вике. Мне тоже очень хотелось поехать с ними, но меня не пустили. Мама так тяжело переживала смерть старшей дочери, что надо мной буквально тряслись, боясь всяких случайностей.

В Евпатории отец был дважды. В первый раз из сана тория его сопровождала медсестра. Во второй раз он при ехал сам. Помню, мы поехали его встречать. Взяли извоз чика. Около вокзала я осталась сидеть в коляске, а ма ма пошла встречать отца на перрон. Сижу, жду. Пассажиры выходят, а родителей все нет. Наконец, увиде ла рядом с мамой, какого-то незнакомого мужчину. Пока они подходили ко мне, я все никак не могла узнать от ца, таким он стал румяным. Поехали домой. Папа с мамой разговаривают, а я все на отца смотрю. Все мне не вери тся, что это он. Будто чужой и даже чувство какое-то неприятное.

Отец очень любил детей, и они отвечали ему взаим ностью. В санатории, он познакомился с маленькой девоч кой, дочкой одной няни. Она часто навещала "дядю Беляе ва". Он вырезал для нее бумажных человечков и отвечал на все ее вопросы. Однажды она спросила:

-Чарля Чапля, какая она?" В те годы демонстрирова лись фильмы с участием Чарли Чаплина. О нем много гово рили, но девочка, не видавшая их, по всей вероятности, решила, что это какая-то птица вроде цапли.

Как-то она явилась в палату к отцу со странно от топыренным платьем. Оказалось, что она нарвала на клум бе, для дяди Беляева, букет и спрятала его под подолом платья. Так как в палатах не было звонков, и больным долго приходилось звать, пока не придет няня. Отец не мог громко кричать и, когда он приехал во второй раз, мама купила ему окорино — небольшой фарфоровый инстру мент итальянского происхождения. По виду он напоминал наши глиняные свистульки, а по голосу флейту. Когда ему нужна была няня, он играл на окорино, выбрав для этого старинную песенку со словами: "давно моя лодка готова"...

Отец вернулся на своих ногах, но чтобы не перегру жать спину, вынужден был днем ложиться отдыхать.

Не помню уже, в каком году, из-за болезни отца, мы не поехали на дачу и бабушка, почти ежедневно, возила меня в парк лесотехнического института или в ботаничес кий, благо он был не очень далеко от нашего дома.

Не знаю, был ли отец оптимистом или, за долгие го ды, он так привык к своей болезни, но даже после то го, как его тело вновь сковал гипс, распорядок его дня не изменился, и он продолжал работать. Как всегда, по утрам, он диктовал маме, или писал. В час дня, у него был второй завтрак. Разница была только в том, что пи сал он не сидя за столом, а лежа, поставив себе на грудь Фанерную дощечку. Рядом о его постелью, стоял не большой японский столик, с яркими цветами на черной столешнице. Однако он не вмещал всего необходимого, и кровать отца была обложена всякими словарями, журнала ми и газетами. У отца были огромные редакторские нож ницы, которыми он делая вырезки, интересовавших его статей и заметок. Даже лишенный возможности двигаться, он вел интенсивную творческую жизнь.

Папа любил всяческие технические новинки. В те го ды впервые, появились авторучки, или как их тогда на зывали "вечное перо". Папа немедленно приобрел такую, но для лежачего писания она не годилась. Стоило только поднять ручку пером вверх, как все чернила перелива лись в нижнюю часть резервуара, и она не писала... Приблизительно в то же время был куплен четырехлампо вый приемник последнего образца. Тогда это было пре делом технических возможностей отечественного аппарато строения. Что выпускали тогда за границей, мы не зна ли. Так как отец лежал в гипсе и поворачиваться на бок не мог, приемник стоял на письменном столе, придвину тый вплотную к кровати. Чтобы пользоваться им, отцу приходилось закидывать руку за голову к наугад вращать тумблер. Приемник был для него большой радостью, как связь с внешним миром.

Но, хотя папа и любил музыку, я не помню, чтобы он слушал какие-то концерты. В основном, из его комна ты раздавались не очень приятные для слуха звуки: свист, разряды и глушитель зарубежных станций — мы не должны были знать, что делается там, за бугром. Маме это порядком действовало на нервы, и она часто говори ла недовольным тоном:

-Опять наш папа рыскает по эфиру!

С Петроградской стороны, кроме Толмачово, мы езди ли на дачу в Стрельну, где жили у бабушкиного двоюрод ного брата. Это был тридцать седьмой год. Мне как раз исполнилось восемь лет, и я должна была пойти в первый класс. А отец опять получил путевку в Евпаторий, но на этот раз, в конце лета, и мама только наезжала к нам. Жили мы буквально в десяти минутах ходьбы от залива. Перейдешь через дорогу, а там бегом под горку! На зали ве народу практически не было. Тишина, вода чистая и прозрачная и совсем теплая. Чтобы купаться, мама ухо дила далеко от берега, а я шлепалась на мелководье. Бабушка пользовалась заливом по-своему — закатав подол юбки, она принималась стирать белье на большом валуне, лежащем в воде.

Часто болевшая, я интуитивно всего остерегалась. Впрочем, это понятно, потому что дома вечно говорили о болезнях, лекарствах диете. То нельзя было и это не хо рошо... Когда тетя Таня — жена бабушкиного брата пер вый раз принесла нам молоко, я спросила ее, очень уди вив своим вопросом — проверял ли ветеринар их корову? 0б этой службе я слышала от маминого брата, которым был ветеренаром.

Пока мама оставалась в городе, я писала ей письма, состоявшие из одних просьб: «Дорогая мама! Привези мне, пожалуйста, куклу с фарФоровой головкой и гамак. Больше писать нечего. До свидания, Твоя Ляля.»

Несколько лет тому назад, после сорокалетнего пере рыва, я была в Стрельне. Мне очень хотелось испытать хоть толику того, что я испытывала в детстве, но увы. улочка на которой стоял дом наших родственников пока залась мне страшно узкой и неказистой. Но ещё более грустным был Финский залив. Теперь к нему вела узкая тропка, пролегавшая между картофельных грядок.               Прибрежный песок был грязный, залив, почти на все обозримое пространство зарос камышом и какой-то болот ной травой. Стало вдвойне грустно и от того, что ушло беззаботное детство и все уже совсем не такое, каким оно было когда-то...

Как-то Александр Романович прочел в Центральной га зете статью о судебном процессе, проходившем в Буэ нос-Айресе. Судили профессора Сальватора, который, с согласия родителей, производил эспериментальные опера ции над детьми. Например, делал суставы рук и ног бо лее подвижными. Сольватора осудили на десять лет, об винив его в том, что он искажает образ данный Богом. Эта заметка натолкнула отца на мысль написать роман "Человек Амфибия". Роман этот наиболее известен чита телям, так как переиздавался чаще других произведений.

Часто, по воле редакторов, меняли названия глав, и даже сам текст. Маму это всегда страшно возмущало. Отец относился к произволу более спокойно.

Издавался сборник рассказов под общим названием "Борьба в эфире". Ждали выхода книги и вдруг, приходит как-то отец домой, и спокойно так рассказывает о том, что есть решение сжечь сборник, как не отвечающий со ветской идеологии, и добавляет с усмешкой:

-Хорошо, что хоть без автора!

Однако, после того, как из сборника было изъято не сколько страниц, сборник вышел в свет. Но отец eщe ус пел получить первый сигнальный номер, без сокращений. Экземпляр этого сборника хранится у меня до сих пор. Но я так и не знаю, что было там крамольного.

У нас очень редко бывали какие-то знакомые, но ино гда вдруг появлялся кто-то неожиданный. Так пришел, однажды, давнишний папин знакомый — Васильев, работав ший дрессировщиком медведей в труппе В.А.Дурова. Он рассказал отцу, что живет в одной квартире с увлечен ным человеком, неким Томсоном, который, очень хочет познакомиться с Александром Романовичем. И вот, Томсон как-то пришел. Это был пожилой, очень симпатичный чело век. Он принес особой большую папку с листами ватмана, на которых были зарисованы зори, выполненные акварелью     Часа два мои родители смотрели рисунки. Ни одна заря не была похожа на другую. Тomcoh рассказал, что по соседству с ними стоит дом с башенкой, удобной для зарисовок. Он получил разрешение пользоваться этим по мещением. Там у него находились, наготове краски, кис ти, листы ватмана. Сначала приходилось делать только наброски, так как цвета меняются очень быстро. Дописывал этюды уже потом.

Как-то с женой, они отправились в театр, и по доро ге к трамваю, он увидел необыкновенным закат. Бросив жену, он поспешил к башне, словно за ним гнались. Отец прозвал Томсона "человеком, влюбленным в зори".

Совсем забыла рассказать о нашей соседке по кварти ре -бывшей жене писателя Житкова Софьи Павловне, кото рая, всей нашей семье, потрепала нервы. Она была окули стом и работала в детской поликлинике. Как довольно скоро выяснилось, она страдала всяческими Фобиями. Как-то, несколько дней подряд, она ходила по квартире, заглядывал под шкафы, стулья, бормоча себе под нос:

— Это не вор, это не вор!..

Так как, кроме нашей семьи в квартире никого не бы ло, выходило, что кто-то из нас что-то у нее украл. Слушать ее возгласы, было неприятно, а потому мама спросила, что у нее пропало. Она ответила, что пече нье.

-Поищите лучше! -посоветовала мама.

По прошествии нескольких дней, Софья Павловна вдруг сообщила, что печенье нашлось. Не утерпев, мама поинтересовалась:

-И где же вы его нашли?

Ответ был потрясающий?

-Под кроватью!

Весь коридор был заставлен ее сундуками и корзи нами. Возвращаясь с работы, она с подозрением осмат ривала их, словно надеясь найти какие-то следы.

Однажды, проходя мимо ее комнаты, я заметила, что на ее дверях, висячий замок с беленькой бумажкой в за мочной скважине. Меня это удивило. Мама объяснила мне, что это "контролька". Если кто-то откроет замок, бумаж ка прорвется и будет известно, что кто-то был в ее ком нате.

Вдруг, из жакта, приносят повестку, обязывающую нас, такого-то числа, в такое-то время, явится в жакт, по жалобе С.П.Житковой на товарищеский суд. В начале подумали было, что это какая-то ошибка. Какие претен зии могли быть к нам у Софьи Павловны? Никаких ссор или выяснений отношений не было. Скорее мы могли на нее пожаловаться. В квартире было два входа: парадный и черный. До нашего приезда, парадная дверь была закры та. Мы ее открыли и стали пользоваться. Софья Павловна продолжала ходить через черный ход.

Но, иногда она выкидывала Фортели: дойдя до черно го хода, она поворачивала обратно, почти пробегала ко ридор, залетала в прихожую, распахивая двери отцовской комнаты, словно надеясь там кого-то застать и уличить. Бросив в комнату взгляд, и не увидев никого кроме от ца, молчком отступала и, как Фурия, вылетала из парад ной двери на площадку. Не помню, чтобы мама и бабушка делали ей, по этому поводу, замечания. Но стоило бы. То, что у нее не все в порядке с психикой, было видно невооруженным глазом.

Мы ничего не знали ни о ее отношениях с мужем, ни о причине их развода. Видимо, что какие-то чувства к нему, у нее еще остались. Если не любовь, то обида. Её больная психика рождала призраков.

И так, настал наш судный день! Как я помню, на суд пошли отец с мамой. Этo было как-раз до того, как отца положили в гипс. Бабушка, осталась со мной дома.

Главным обвинением Софьи Павловны было то, что наша семья держит между рамами кухонного окна, живых кур! Второе, то что я, якобы, порезала бритвой ее ве чернее платье?! Кто-то спросил:

— "А где оно у вас висело?" На что Софья Павловна ответила: — в кухне! По всей вероятности были и ещё какие–то претензии, за давностью лет, уже не могу это го вспомнить. Соседи, собравшиеся на суд, были искрен не возмущены нашим поведением и требовали какого-ни будь наказания или взыскания. В нашу защиту выступила только заместитель управдома. Она выразила очень муд рую мысль, сказав, что все они, много лет, знают Житко ву. Но никто не жил с ней в одной квартире, а потому не может судить о ее объективности. Не помню, какое ре шение вынес товарищеский суд. Должны ли мы извиниться перед соседкой, пообещав, что "подобное" не повторит ся, или вынесли порицание...

Суд продолжался два часа. Сидя там, отец перетер пел. Пришлось вызывать скорую, которая, с помощью кате тора, избавила его от болей в мочевом пузыре. А бабуш ку, из-за того, что она перенервничала, стало рвать. Одним словом познакомились!..

Однако, жизнь продолжалась. Хотя я была очень под вижной и резвой, но, тем не менее угловатой. Когда я шла по комнате, то задевала всю мебель. Мама часто делала мне замечания:

-Что ты за все цепляешься? Я ведь хожу и не за что не задеваю.

На это я отвечала:

-Значит, тебе хватает места, а мне тесно!

Мама не придумала ничего лучше, как отдать меня в балетную школу. Не для того, чтобы я стала балериной, а хотя бы стала лучше владеть своим телом. Находилась эта школа тоже на петроградской стороне. Помню, пришли мы туда, спрашивают сколько мне лет. Принимали, кажет ся, с семи, а мне еще не было, хотя по росту, мне мож но было дать и больше. И мама соврала, сказав, что мне уже семь.

С самого малолетства, у меня была нетерпимость к любым неточностям. Потому, не думая о том, что из-за этого могут меня не принять, я уточнила, что мне шесть лет и столько-то месяцев. Секретарь только засмеялась и велела ждать очереди на просмотр. С этим смотром, я совсем оконфузилась, хотя моей вины тут нет. До этого я никогда не видела балета и не знала что это такое. А мама, конечно, не представляла, какие мне предстоят ис пытания.

Захожу в большой зал. Справа, за столом сидят трое или четверо.Впереди, тоже у окна, рояль за которым си дела пианистка. Спросили меня имя, а потом одна из пре подавателей говорит:

-Представь себе, что ты идешь по лесу и вдруг ви дишь волка. Как ты от него побежишь?

Ну, я представила, и дунула бегом через весь зал, чем очень насмешила всю приемную комиссию.

-Нет,- сказали мне, -в балете так не бегают! Вот, посмотри, как это надо делать, -проговорила препода вательница и позвала девочку в пачке, которую я даже не заметила.

-Покажи, Олечка, девочке... -сказала она и кивнула пианистке.

Заиграла музыка. Олечка встала на носочки и, будто отмахиваясь от назойливых мух или пчел, засеменила в сторону.

-Ну как? — поинтересовалась преподавательница, пос ле того, как Олечка благополучно "спаслась бегством".

Пожав плечами, я сказала с уверенностью:

-Разве так от волка убежишь?!

На этом мой экзамен закончился, но мне сказали, что если я захочу танцевать, то могу придти в будущем году.

На этом мама не успокоилась, и очень скоро, нашла, по объявлению, преподавательницу бальных танцев. Но, пожалуй, это было несколько позже. А до этого меня определили в немецкую группу к Наталии Ивановне. Как говорили, она родилась в Германии. А уж потом, почти вся наша группа оказалась в кружке бальных танцев.

Перелистываю альбом со снимками тридцатых годов. На одной фотогpaфии немецкой группы, во главе с Ната льей Ивановной. Кроме Иванова, уже не помню ни одной фамилии. Просто: Таня, Зиги, Гриша, красивая маленькая Танечка, Нина, Кира и я. На другой балетная группа, в маскарадных костюмах, на мне длинный русский сарафан. На голове платочек, а на шее, несколько ниток бус. В руках я держу смешную маску боярыни в кокошнике, с pac nyxшей щекой, и прищуренным глазом. На другой фотогра фии новогодний праздник. Папа придумал мне красивый костюм эскимоса. У меня была длинная белая рубашка, на груди которой отец нарисовал тушью бегущего оленя. По низу рубахи и краю рукавов была пришита, вместо меха, бумажная бахрома.

А на предыдущем листе альбома, группа детскосель ских дворовых ребят, мои мама и бабушка. Взрослые сто ят, а мы сидим на ступеньках крыльца. Мама обнимает ме ня за талию, я же, чем-то недовольная, насупилась.         Хотя у бабушки совсем седые волосы, лицо молодое, энергичное. Это тридцать четвертый год. Сколько же ей здесь лет? Пятьдесят восемь? Да, конечно еще не ста рая...

А вот моя фотография, последняя перед войной. Сороко вой год. Мне одиннадцать. На меня смотрит курносая дев чонка с большим бантом у ворота. На мне новая шерстяная кофточка и платье в мелкую клетку. Но это уже потом. А пока мне семь или восемь лет и живу я на Петроградской стороне.

Дома мама и бабушка часто говорили по-немецки. Я все понимала, но говорить не хотела. Мама спросит меня о чем-нибудь по-немецки, а я ей в ответ по-русски. Почему меня решили учить немецкому? Ну, наверное, по традиции. А вообще-то, со стороны моей мамы все были сплошь иностранцы. Отец маминой мамы, был эстонцем. Мать шведкой. А общий язык, на котором они могли изъяс няться, немецкий. Так что, вся семья, включая детей, говорила по-немецки.

Отец моей мамы Константин Антонович, был наполови ну поляком, наполовину русским. Его предки были шляхти чами, выходцами из Польши, и носили фамилию Магнус. Только потом, перебравшись в Россию, стали именоваться Магнушевскими. Дедушка воспитывался в Петершуле и не мецкий язык так проник в него, что он даже думал по-не мецки. А уж считал, обязательно по-немецки. И немецкую аккуратность ему сумели привить, хотя школа была очень суровая. Было и холодно и голодно. У дедушки, от сплош ной чечевицы, на всю жизнь, колит остался. 3а ошибки били линейкой по ладоням, да еще старались попасть реб ром.

Поженившись, мои дедушка и бабушка разговаривали по-немецки. Правда, семья бабушки Эльвиры Юрьевны пере ехала из Стокгольма в Финляндию, когда бабушке было всего 6 лет. А, через пару лет, они перебрались в Пе тербург и жили в Лесном. Так что по-русски бабушка го ворила хорошо, но иногда путала "он" и "она".

Мама же, после оккупации и немецких лагерей, возне навидела немецкий язык. Одно время, видимо в шестидеся тых, в Ленинграде было очень много немцев. Какие-то специалисты и военные. Приезжали даже с семьями и деть ми. Мама как увидит бывало немецкую форму, у нее лицо перекашивается. Что касается меня, то какая бы кровь не текла в моих жилах, я считаю себя россиянкой, пото му что это моя Родина и никакой другой, исторической Родины для меня не существует. Даже, если мои предки вышли из Польши, Эстонии и Швеции. Помнится, мой отец говорил, что в моей крови течет еще и голландская кровь! За счет голландской крови, отец относил мою тя гу к путешествиям.

Да, тогда меня манили приключения, а вот на долю выпали мытарства...

В тридцатые годы, страна жила под бодрые звуки мар шев и патриотических песен Дунаевского и Лебедева- Ку мача. В этом не было ничего плохого. Песни действите льно "...жить помогали". Простые, новые, мелодии легко запоминались. Посмотришь кинофильм и уже новую песню поешь. Вообще в те годы, да и в сороковые-пятидесятые, несмотря на довольно убогое существование, пели очень много. А Дунаевский был истинным сыном своего отечест ва, хорошо чувствовавший дух времени. И мы пели, до конца не понимая, в какое страшное время мы живем. Ни о каких лагерях никто не знал, и не слышал..

Из-за наших частых переездов, мы не успевали обрес ти большого количества знакомых и, тем — более друзей. Но слухи, как дым, проникающий сквозь щели, как-то до нас доходили. Почти все знали о "черном воронке",обыс ках и ночных арестах.Никто только не понимал "за что"?     А, ложась спать, невольно думали, проснутся ли они на своей кровати? Только один раз, трагедия прошла сов сем рядом, дохнув в душу холодом. Мою учительницу не мецкого, Наталию Ивановну, как иностранку, в тридцать седьмом, выслали из Ленинграда. На сборы дали 24 часа, и она зашла к нам проститься.

Много лет спустя, мы узнали еще об одной трагедии. В начале шестидесятых, нас разыскал Кирилл Иванов — мальчик, с которым я училась в немецкой группе. Перед самой войной его отца, чудесного человека и хорошего инженера, арестовали, обвинив во вредительстве. В то время, хотя постоянно и говорили, что наша страна са мая лучшая, самая счастливая и законы у нас самые спра ведливые, почему-то "развелось" очень много вредителей и предателей. Хотя, если все были счастливы, то кто же вредил? Через какое-то время, арестовали и мать Киры, хотя она вообще не работала. А сам он попал с босяками и беспризорниками, в детский дом, где заработал себе на всю жизнь туберкулез легких...

Перебираешь в своей памяти прошлые события, и вдруг, вспоминаешь что-то, что казалось уже давно забы тым. Вот, всплыло в памяти, что когда мы жили на Петро градской стороне, у нас собрались писатели, по всей ве роятности, фантасты, хотя утверждать этого не могу. То — ли у них было какое-то заседание, то — ли конферен ция. Отец поехать в Союз Писателей не мог, но, видимо, он был уже достаточно значимой фигурой, ради которой можно было и самим приехать. Совещание проходило в большой комнате, а я сидела у папы в кабинете. А мама, как всегда, была на подхвате. Помогала и бабушка, так как была устроена холодная закуска и, как мне кажется, чай с пирожными.

Несколько ранее, когда отец еще выходил, он присут ствовал и даже сидел за председательским столом на кон ференции, которую посетил Уэллс.

У меня даже сохранилась эта фотография, сделанная, в свою очередь, с газетной Фотографии. Уэллс разгова ривал с отцом, естественно с переводчиком. Отец, как я потом неожиданно узнала, владел французским и довольно недурно. Уэллс, сказал, обращаясь к отцу:

— У вас, у русских, фантастика очень оптимистична. О их фантастике, этого не скажешь! Причем западный стиль оказался очень живучим. Вспоминаю, что когда чи та а рассказы Бред бэри, становилось не только страш но, но беспокойно и неуютно. Особенно мне запомнился рассказ "Вельд", где дети разрешают диким зверям из виртуального мира, сожрать их родителей!!!

А еще, я вспомнила семью Капраловых, мужа и жену, с которыми отец познакомился в Евпатории, где они оба лечились. У жены, как и у моего отца, был туберкулез позвоночника, а у мужа тазобедренного сустава, который не гнулся, и сидеть он мог только полулежа. Несмотря на свои болезни, люди они были жизнерадостные и актив ные. У них часто бывали гости и, как-то к ним попала моя мама. Играли в шарады. Участие принимали все, даже бабушка и их небольшая дочка. Переодевались, как в теа тре. Кажется, там была еще и музыка. Развлекались за полночь, и так увлекались, что их нижние соседи начи нали им стучать шваброй в пол. Как жаль, что такое ра достное общение ушло в прошлое.

Интересным бывают совпадения. Мамин брат Леопольд Константинович, живший тоже в Ленинграде, на Литейном, никогда не говорил, что знаком с Капраловыми. И вот, как-то, придя к ним, мама застала там своего брата.

К сожалению, я не могу похвастаться тем, что и у нас были веселые вечера. Навещали нас, в основном, род ственники: дедушка, который теперь жил на одной с нами улице, через дорогу, дядя с женой, мамин двоюродный брат Петр Данилович. У меня же остались воспоминания о праздниках в Доме Писателя, на набережной Кутузова, ко торый, увы сгорел… Кроме новогодней елки, отмечали Пер вое мая. Праздновали с размахом. Были какие-то пред ставления, с участием самих детей, встречи с писателя ми. Хорошо помню Корнея Ивановича Чуковского, который сидел между нами на большом ковре и что-то рассказы вал. На Новый год, в одном из залов была даже деревян ная навещенная горка, на которой мы катались на кусках сукна или войлока. Всегда были хорошие интересные по дарки. Так, однажды на Первое мая, всем подарили по сачку, в котором лежали мяч и конфеты. Было очень за бавно смотреть, как мы расходимся с праздника с разно цветными сачками. А на Новогоднем празднике мы могли даже сами выбрать себе подарок по вкусу. И еще нас неприменно, кормили обедом в красивом зале со сплошь застекленной стеной. Хорошо, когда приятные воспоми нания остаются с тобой на всю жизнь!

Но ведь и то, что хотелось бы забыть, иной раз, является не прошено...

От того, что я постоянно болела и сидела дома, ме ня отдали учиться к частной учительнице, жившей в од ной квартире с моим дедушкой. Это было в двух шагах от нашего дома. До сих пор не пойму, почему дедушка жил отдельно от нас, а главное от бабушки? С Щемиловки, мы переехали в Детское Село, а дедушка, почему-то остал ся. В последствии он сменялся на Лесной проспект, а по том на Матвеевскую, где так и дожил cвой век. К сожале нию, мамы уже нет, и спросить об этом некого. А мне задним числом, вдруг так стало жаль дедушку, у которо го была любимая жена, а он жил бобылем. Приехав из Крыма в Москву, где жили тогда мои родители, чтобы по мочь дочери в уходе за ребенком, бабушка так и оста лась с нами. Но неужели же у нас не хватило бы места для старика?!

Когда мы жили на Петроградской стороне, мама купи ла мне сначала чижа, а потом белую крысу. Это было тем удивительнее, что мама страшно боялась мышей. Сперва Анютку держали в клетке, потом мама стала ее выпускать и она свободно бегала по комнате. Через некоторое вре мя ей купили мужа. Крысы очень быстро стали ручными. Несмотря на то, что они были сыты, услышав звон посу ды, Анютка спешила на обед. Для того, чтобы забраться на стол, она карабкалась по моим ногам, по груди и, за бравшись на плечо, шлепалась на стол, и бежала к хлеб нице. Там она норовила выбрать самый большой кусок хле ба, и волокла его к краю стола, чтобы сбросить на пол. Задним числом я удивляюсь маме и бабушке. Обе были чис топлотными и аккуратными хозяйками. С самого малолетс тва я была приучена к гигиене и никогда не садилась за стол с немытыми руками. И вдруг крыса на обеденном сто ле! Сомневаюсь, что я позволила бы своим детям такие вольности.

Если отец хорошо себя чувствовал, я приходила к не му за новой сказкой. Правда, сказки он мне читал редко, все больше рассказывал какие-то истории. Помню, как-то он прочел мне сказку "Огниво". Прочел и вдруг сказал: -да нет, все было совсем не так! И начал рассказывать свою, совершенно необычную и не похожую на другие, ска зку. Там солдат Яшка Медная Пряжка подружился в лесу с чертенятами, с Бабой- Ягой, которая по старости разучи лась колдовать, и все у нее что-то не то получалось. A eщe в лесу жил колдун, которого звали Ю-Ю, потому что однажды он хотел научиться читать, но кроме буквы "Ю" ничего не выучил. Сказка эта получилась очень длинная. Папа рассказывал мне, как Шехерезада, много, много вече ров. Я все хотела вспомнить ее, записать и предложить в Детгиз, но что-то так и не дописала.

Фантазия отца никогда не отдыхала, и всегда была в полном действии. Я думаю, что у него получалось все как-то непроизвольно, само собой. Однажды он стал мне рассказывать о происхождении видов по Дарвину. Рассказывал, рассказывал, а потом вдруг и говорит:

-А хвосты не у всех людей отвалились. Некоторые еще с хвостами остались. Только хвосты, почему-то не гну лись, и люди не могли сесть на землю, и им приходилось, для своего хвоста, делать в земле дыру...

Говорил отец с таким убеждением, что я была в пол ной уверенности, что это продолжение Дарвина и много лет верила в эту "гипотезу"!

                    часть 4

ОБРАТНО В ДЕТСКОЕ СЕЛО!

Впрочем, когда мы сюда возвратились, оно стало уже называться городом Пушкиным. Дело в том, что, кроме     всяких простуд и ячменей, я стала задыхаться. Вернее я никак не могла вздохнуть до глубины. Мне сделали рент   ген, но в легких ничего не обнаружили. И все же, врач, теперь уже из-за меня, посоветовал вновь переменить кли мат. И вот летом тридцать восьмого мы, наконец, верну лись. Я была страшно рада, словно оказалась на родине.      Нам очень посчастливилось, путем тройного обмена, мы выменяли отдельную пятикомнатную квартиру со всеми   удобствами. Правда, комнатки были совсем маленькие -са мая большая 12кв.м.-папина 8, моя-9, балконная-8 или 9, и четырехметровая, из которой была сделана библиотека   со стеллажами. Третий этаж, балкон. С балкона виден ку сочек улицы 1-го Мая. Окна папиной комнаты и библиотеки выходили во двор кинотеатра "Авангард".              

Вновь обретя свободу, я бегала до самого вечера, играя с новыми подругами или катаясь на самокате. У нас было столько интересных игр, что не позови нас родители домой, мы, наверное, бегали всю ночь. Я была очень жи вым ребенком и игры предпочитала подвижные. Мои друзья вечно просили меня что-нибудь рассказать. Со мной много занимались родители, особенно отец, и по развитию, я превосходила своих сверстников. Зимой я увлекалась лыжа ми и финскими санями. А когда было уж черезчур морозно, играла дома. В ту пору, было уже много игрушек, мама часто радовала меня подарками. Кстати, при переезде, ма мы не было. Она уехала в Старую Руссу на грязи. После того, как мы были в Толмачево, и она по утрам ходила бо сиком по росе, у нее начался ревматизм, опухла одна сто па.

Отец переехал в Пушкин уже на своих ногах и даже выходил иногда посидеть во дворе или сквере, сквер был против нашего дома. Один раз мы были с ним даже в Ека териининском парке, а однажды пошли в игрушечный мага зин. Мне очень хотелось иметь игрушечное пианино или ро яль, какие я видела у девочек. У отца был хороший музы кальный слух и он, постучав по клавишам рояля, сказал, что он никуда не годиться и купил мне деревянный ксило фон. Он даже научил меня нескольким мелодиям.

В зимнее время, по вечерам, мама брала финские са ни и вдвоем с бабушкой, выходила прогуляться. А папа, в это время, занимался со мной. Иногда мы рисовали или ле пили из пластелина. Но чаше всего, отец мне что-нибудь читал. Делал он это артистически. Я очень любила страш ные истории и он довольно часто обращался к гоголевским "вечерам на хуторе близь Диканьки".

Когда мы жили в Пушкине, отец купил в комиссионном магазине старую скрипку. Её отреставрировали, и когда он хорошо себя чувствовал, то играл на ней. Мама умела играть на гитаре. У меня был бубен, кастоньеты и треу гольник. Помню однажды, мы устроили небольшой концерт. Это было очень здорово, но, к сожалению, повторения не последовало... Бабушка умела играть на цитре и гармони, но своего умения ей приложить было не к чему.

Как я уже говорила, знакомых у нас бывало мало. А дело было в том, что мы, слишком часто, переезжали с места на место. Но зато иногда появлялись какие-то неж данные посетители. Несколько раз приезжал дрессировщик медведей Васильев, о котором я уже упоминала. Приезжали начинающие писатели, изобретатели, студенты. И хотя отец был лежачим, непрошенным гостям никогда не отказы вал в знакомстве. Он удивительно умел находить контакт и тему, интересующую его гостя. Но, как-то так поворачи вал, что, невольно, обращались к теме, которая интересо вала его самого.   

Как-то из пушкинской спецшколы, которая размеша лась в помещении бывшей гимназии, где когда-то работал поэт Анненский, пришла группа трудных подростков. Их руководитель предупредил отца заранее, чтобы он убрал с письменного стола все мелкие предметы. Отец не сделал этого, но все осталось на местах. Не знаю, о чем он говорил с детьми, но тишина стояла такая, словно там все уснули. Отец очень любил детей, и всегда находил к ним подход. О действенности его убеждений, свидетельст вовал наглядный пример. Я как-то рассказала отцу, что в нашем дворе есть два хулигана, которые не дают играть девочкам. Стоит нам собраться, как они являются и разго няют нас. Отец попросил, чтобы я пригласила к нему этих ребят. О чём отец говорил с ними, я не знаю. Но, с тех пор, девочки и мальчики даже играть стали вместе. Потом один из них, Сергей, стал даже бывать у меня в гостях, и вел себя, на удивление скромно.

Однажды, к отцу, пришла группа подростков, из пуш кинской саншколы "Дружба", которая находится в Новой Де ревне. Старшеклассники решили поставить спектакль по па пиному роману "Голова профессора Доуэля" и пришли посо ветоваться с отцом. Он очень заинтересовался и просил показать ему несколько отрывков, тут же поправляя их и объясняя, как лучше сыграть тот или иной кусок. На спек такль нас пригласили всей семьей, но пошли мы только вдвоем с мамой. В то время автобусы еще не ходили, а добраться до Новой Деревни пешком, отец не мог.

О мастерстве юных артистов судить я не могла, но спектакль мне очень понравился. Так как болезни не ос тавляли меня и я частенько отсиживалась дома с просту дой, мне опять наняли учительницу. Только теперь она приходила к нам. Лишение более близкого контакта с деть ми и взаимоотношений с ними, дали плохие результаты. В последствии, мне было очень трудно входить в коллекти вы. Я почти всегда ощущала свою обособленность. Была "я" и были "они». И это не потому, что я чувствовала свое превосходство, просто я не умела приблизиться до конца. И это при том, что я была контактна.

В Пушкине, на праздники, у нас тоже никто не соби рался, разве что мамин брат приедет или дедушка. Никуда не ходили и мои родители. Отцу еще трудно было долго на ходиться на ногах, да и сидеть в артопедическом корсете не легче. Частыми гостями у нас были только двое: молодой ученый Валентин Сергеевич Стеблин. У него была какая-то интересная научная работа, о которой они го ворили с отцом часами. Вторым был врач эндокринолог, с которым нас познакомил мой дедушка. У него на работе один мужчина долго и безрезультатно лечился от какой-то болезни. Но наконец, нашел замечательного доктора, кото рый его вылечил. Так как отец часто болел, дедушка посо ветовал ему пригласить Евгения Георгиевича. Александр Романович был очень мнителен, а Евгений Георгиевич стал на него очень хорошо влиять. Вообще он стал лечить всю нашу семью. А потом мы стали хорошими друзьями. Его же на была оперной артисткой, и она часто приглашала маму на свои спектакли. Бывали мы и у них в гостях. Они жили рядом с Пушкинским театром.

Евгений Георгиевич был человеком необыкновенной судьбы. Он был испанским графом с фамилией Дель-Торо Кюинеэрсте. Хотя он был ровесником отца, выглядел на много моложе -черноволосый и черноглазый. Даже в своем возрасте был очень привлекателен. Его родители были ви димо, очень строги, так как отдали в ученье собствен ному повару. Строгость, для графов, прямо скажем, стран ная!

Обращались с ним так плохо, что он сбежал из собст венного дома. Куда он шел, он и сам не знал, лишь бы по дальше от родного крова. В Испании шла война и его путь неожиданно оказался в зоне военных действий. Бросился бежать в обратную сторону, защищая поднятыми руками го лову. От смерти это его спасло, но он получил несколько ранений. Правая рука была ранена навылет. Были и еще ка кие-то ранения, но самое страшное, что две пули оста лись в его теле. Ту, что застряла в шейных мышцах, ему удалили. А вот вторая осталась навечно возле сердечной сумки, вызывая сердечные приступы с потерей сознания. Делать такую операцию в те времена никто не решался. Что стало с ним дальше, и как он попал в Ленинград, я не знаю. Но его жизнь всегда была полна неприятных не ожиданностей, даже в малом. Помню, он как-то у нас обе дал. Ели цветную капусту в сухарях и вдруг Евгений Гео ргиевич вскрикнув, выплюнул себе на ладонь какой-то ма ленький блестящий предмет.

-Что там? – с тревогой, спросила мама.

-Да вот, тут, оказывается винтиками кормят..- проговорил он словно враздумьи, и протянул вперед ру ку. На его ладони, действительно, лежал обыкновенный ещё новый винтик.

А еще помню, мы как-то с мамой у них обедали. На обед была тетерка. Я, незадолго до этого, переболела аппендицитом. Обошлось правда без oneрации. Кстати, меня лечил Евгений Георгиевич, нo я, напуганная болез нью, стала бояться проглотить что-нибудь такое, что мог ло бы попасть в аппендикс. Видя, что я очень вниматель но рассматриваю дичь, Евгений Георгиевич успокоил меня. Он сказал:

-Не беспокойся, вся дробь, будет в моей тарелке!

Он не ошибся, кроме него никто не нашел ни одной дробинки!

Случались и более неприятные истории. Так, однажды вечером, по дороге к больному, он спотыкнулся и упал прямо на дороге. Дело было где-то на окраине. Видимо, на какой-то момент, он потерял сознание. А когда открыл глаза, над ним что-то прогрохотало. Оказалось, это был трактор! На улице было полутемно, или вовсе темно, и тракторист его не заметил. На счастье Евгения Георгие вича, трактор ехал очень ровно и не задел его.                Была и ещё одна история, едва не стоившая Евгению Георгиевичу жизни. Он ехал на такси к больному и, кажет ся, на Фонтанке, у их машины отвалилось колесо, и они врезались в парапет. После чего Евгению Георгиевичу при шлось оказывать первую помощь шоферу. Сам он не постра дал. После войны, когда мы нашли его, он писал, что его как "иностранца", собираться выслать из Ленинграда, но он ходит и хлопочет, чтобы его оставили. На родине он не был с детства.

Там, наверное, не осталось никого в живых. Наша пе реписка с ним оборвалась, и мы ничего не знали о его судьбе. Но, когда вернулись в Ленинград, я, бродя по Никольскому кладбищу, набрела на его могилу с красивым памятником из черного мрамора. Стало быть, он обманул органы, умерев в городе, который, за много лет, стал для него родным. Могилы его жены, рядом не было и я ни чего не знаю о ее судьбе.

Как-то отца посетил один изобретатель, он пришел со своей женой. Он принес с собой статью о своем изобрете нии. А изобрел он какие-то необыкновенные патефонные пластинки с нанесенными на них различной формы: кружка ми, квадратиками, треугольниками, точками и тире, кото рые соответствовали определенным звукам или даже музыка льным фразам. Каким должен был быть проигрыватель для них,и какое преимущество было у этих пластинок перед обычными, я уже не помню.

Отца очень заинтересовало это изобретение, он по просил автора оставить ему материал для более тщатель ного изучения. Александр Романович высказал предполо жение, что возможно, он использует эту идею в каком-ни будь произведении. Вдруг, присутствовавшая при этом же на изобретателя, сказала:

-Бывают такие! Знакомятся с чужой работой, а потом выдают ее за свою!

Всем стало неловко. Изобретатель даже покраснел от смущения и не нашёл слов, чтобы сгладить бестактность своей жены.

Писал отец очень быстро и много. У него в голове, как он признавался, всегда было столько идей, что если бы он мог, как его герой рассказа доктор Вагнер не спать, он бы, наверное, писал и ночью. Творческих мук, по всей вероятности, он не испытывал и к тем, кто выму чивал каждую строчку, относился с сожалением и юмором.

Как-то, у нас дома, шел ремонт и отец, на месяц, перебрался в Дом Творчества, который находился в Пушки не в бывшем доме Алексея Толстого. Помню, отец расска зывал, как однажды, придя вечером в номер, услышал, как, за стеной, кто-то ходит взад и вперед. Постоит и опять начнет ходить. И будто стонет или тяжко вздыхает. Отец решил, что у соседа болит зуб, и посочувствовал ему, так как и сам нередко страдал от зубной боли. На второй и на третий день повторилось то же самое.

– И чего он не вырвет этот зуб?- подумал отец с уди влением

Не помню на какой день, отец не выдержал, и решил справиться о своем соседе у горничной. Она ответила с почтением в голосе:

-Писатель он. Сочиняет!

Окончив рассказ, отец заметил с мнимым уважением:

-А сочинять-то, оказывается, трудно!

В детстве я не задумывалась над творчеством отца. Ну, пишет и пишет… И только став взрослой, поняла и оце нила его труд.

Были молодые и здоровые писатели, которые карпели над одной книгой по году. Из своих наблюдений я знала, что больные мужчины гораздо нетерпеливее женщин. Стоит заболеть ангиной или гриппом, как они чувствуют себя са мыми несчастными. А ведь у моего отца был костный тубер кулез и он месяцами, был прикован к постели и видел пе ред собой только стены своей комнаты! От одного этого можно было впасть в уныние.

Как-то я смотрела интересный киножурнал об одном на учном эксперименте. К сожалению, я не помню ни фамилии врача экспериментатopa, ни названия фильма. Ради экспе римента, здоровый, молодой человек, уложил себя на ме сяц в постель. Подумать только, всего на месяц! Сперва он активно работал: проверял и правил свои работы, чи тал научные труды. Через какое-то время, он стал рассе ян, не мог сосредоточиться. Быстро уставал. От научных работ, перешел к чтению художественной литературы.           Потом серьезные книги тоже стали его утомлять и он обратился к детективам, но и они, навевали на него ску ку.

Я смотрела этот фильм, и невольно, вспоминала отца. Мне было непонятно, как он, лежа месяцами без движения, сохранял внутреннюю энергию, живость мысли, интерес к окружающему его миру и, наконец, работоспособность. Писал он ежедневно по несколько часов в день. И только когда умудрялся схватить насморк, делал себе выходной, заявляя при этом:

-Больной заболел.

И,несмотря на это, я не помню, чтобы у него когда- нибудь было плохое настроение. Лежа в постели, он ру ководил моими играми, придумывал всякие забавы. Он на учил меня вырезать из бумаги красивые салфеточки и смешных человечков и любимых чертиков. А то сядет, со мной, рисовать. Нарисует какую-нибудь кривую линию или крючочек и предлагает мне остальное, дорисовать самой.

В те годы иностранным языкам, уделяли немного внима ния. Ну, учили в школе, но как-то несерьезно. А детям всегда хотелось говорить на каком-то непонятном другим языке. Не прошло это и мимо меня. Кто-то придумал так: делить слова на слоги и после каждого прибавлять "рун", ярун, хорун, чурун и т.д. Или впереди слога ставить"на каи -накая накахо накачу... итд. Я об этих языках рас сказала папе, а он оказал мне, что есть более интересн ый язык: надо слово разделить попалам и поменять места ми начало и окончание. К примеру: комар — марко.

Хочу-чухо итд. Мне этот язык очень понравился и я быстро освоила его. Потом научила подруг. Говорили мы очень бойко, но, как ни странно, понимали друг-друга плохо... Потом отец научил меня концертному номеру уга дывания предметов, с завязанными глазами, или стоя спи ной к зрителям. Он рассказал мне историю этого номера.

Когда отец был eщe студентом, он пошел на концерт известного фокусника, который угадывал предметы, предла гаемые зрителями, стоя к ним спиной.

Его помощник ходил по рядам и собирал предметы, пос ле чего Маэстро начинал задавать вопросы. Говорил очень быстро, не ожидая ответа. А когда умолкал, фокусник бе зошибочно называл предмет. Номер имел у зрителей боль шой успех. Артистам хлопали, кричали "бис", и вызывали снова. Отца заинтересовал этот номер, и он захотел раз гадать его. Для этого отцу пришлось посетить несколько концертов. Внимательно прислушиваясь к задаваемым вопро сам, он обратил внимание, что они однотипны, и постоян но повторяются. Из этого следовало, что шифр был в са мих вопросах. Причем, ответить, какой предмет в руках у помощника, артист мог только после последнего вопроса. Тогда отцу пришла мысль, что ключ не в самой фразе, а только в первой букве первого слова каждого предложе ния. Проверив это, он убедился, что прав. Предметы, ко торые предлагали зрители, были тоже однотипны: носовой платок, очки,билет, кошелек итд. Но, в сущности, их бы ло не так уж и много. Поэтому можно было пользоваться одинаковыми вопросами и даже Фразами. К примеру, у помо шника были в руках очки. В этом случае он задавал, при мерно, такие вопросы: Отчего вы молчите? Что вы можете сказать? Как это называется? И так, что это такое?

Удовлетворив свое любопытство, отец решил подшутить над артистами. Собираясь на следующее представление, он взял с собой маленькую фигурку Наполеона. Когда помощ ник стал ходить по рядам и собирать предметы, отец про тянул ему статуэтку. Необычный предмет смутил артиста. Он явно не хотел брать его и сделал вид, что не заметил протягиваемой руки. Но отец настойчиво тянул руку и, когда артист прошел мимо, спросил нарочито громко:

-А почему вы у меня не берете? — чем обратил на се бя внимание зрителей. Артисту ничего не оставалось, как взять Наполеона и начать задавать вопросы. Делал он это несколько медленнее, чем обычно, с паузами, так как пре дмет был нестандартным, да еще имел столько букв! Отцу казалось, что все зрители уже разгадали этот фокус, но ошибся. Даже после того, как помощнику пришлось подска зать "ясновидцу", что это статуэтка, восхищение зала не уменьшилось, а наоборот, возрасло.

Вот, этому фокусу и научил меня папа. Когда ко мне приходили подруги, мы демонстрировали им свое мастерст о. Даже спустя 30-40 лет, этот фокус вызывал у зрите лей, удивление и восторг.

Мне очень хотелось, чтобы отец написал, если не ро ман, то хотя бы рассказ о приключениях наших дворовых ребят, в том числе обо мне. Отец пообещал и даже начал уже фантазировать, о том, как мы попали в таинственные пещеры, встретились с какими-то невиданными зверями к так далее и так далее... Думаю, что ему было бы и са мому интересно писать об этом, реализуя свои детские несбывшиеся мечты. К сожалению, своего замысла отец так и не успел реализовать, помешала война. Но о ребятах он много думал. Когда мы жили в Пушкине, отец предложил для парка проект плацдарма для военных игр. Там предпо лагалось вырыть окопы, установить орудия. Ребят, участ вующих в военных играх, одеть в военную форму. Выдать им оружие, естественно не настоящее. Одним словом, неч то вроде современной игры "зарница",только с постоянным местом боев. Как отнеслись к его проекту в отделе куль туры, мне не известно. Потом началась война и стало не до игр..Им был так же предложен проект "парка чудес",от зыв о котором был написан Любовью Константиновной Циол ковской и опубликован в пушкинской газете "Большевицкое слово" в 1939 году.

Сделал как-то отец для маленьких ребят интересное лото. Рисовал сам. В собранном виде это был круг, по которому были нарисованы звери. Половина зверя на одной карточке, половина на другой. Но самое интересное было пожалуй в том, что когда совмещали половинки разных зве рей, они хорошо совпадали, отчего получались сказочные, невиданные звери. Это было даже интереснее, чем соби рать по правилам. Например, у кота мог вырасти петуши ный хвост. А у крокодила он загибался по-собачьи. Мог получится бегемототигр или зеброзаяц. Отец предложил это лото для издания, но его, почему-то не приняли. А через некоторое время, появилось подобное лото в прода же, но было оно не таким интересным, так как сказочных зверей не получалось — половинки совпадали только со своей парой. Думаю, что отец мог бы это обжаловать, ес ли конечно, у него остался подлинник игры.

Меня, даже в детстве очень удивляло, что отец так не внимателен к окружающему его миру. Видимо его yм поми мо его воли, всегда был занят творчеством.

Как-то, ко дню рождения, мне сшили новое платье. Простое, из сатина. Но в тридцатые годы и это было со бытием. Материал было трудно достать, выстаивали часа ми. Я даже помню, что материя была темно синяя с белыми колечками. Надела я его и пошла к отцу. Захожу и спраши ваю:

-Ну, как?

-Что? — не понимает он.

-Посмотри, — выпячиваю я грудь, — видишь?

-Тебя вижу.

-А платье?

-И платье вижу.

-Красивое?

-Красивое.

-Новое, — объясняю я.

-В самом деле? — удивляется отец.

Да что говорить обо мне, если он никогда не заме чал, во что одета мама. Иногда она пыталась спросить у него совета, что ей лучше надеть в театр, на что он ей шутливо, но неизменно отвечал:

-Во всех ты душечка, нарядах хороша!

Не помнил он и дней рождения. Как-то и я забыла о мамином дне рождения, и ничего не приготовила. Прибегаю к отцу и говорю: — Папа, а ведь мама сегодня родилась! А у нас нет никакого подарка.

Папа удивился и пришел в замешательство. Спрашивает меня, что будем делать. Я говорю:

-Давай за цветами сходим. — Он тогда уже выходил на улицу. Повела я его в оранжерею. Мама 28-го сентября родилась. В это время обычно астры и хризантемы цветут. А тут ничего! Пошли мы с ним в галантерею, и купили ка кие-то дешевые духи или даже одеколон. А вот Евгений Георгиевич приехал из Ленинграда с большим букетом хри зантем! Обидно. Конечно не за то, что цветы привез, а то, что отец ничего не сумел придумать. Для меня, в то время, это было естественным. Я, вроде бы, ничего и не ждала другого от отца. А теперь вот, вспоминаю. Интересно, когда он до женитьбы ухаживал за женщинами, неужели и тогда, не дарил подарков, не радовал цветами?     С мамой они в трудное время поженились и, вроде бы, так само-собой и должно было быть, что у невесты даже букета цветов не было. Хотя, если бы у отца была такая цель — достать цветы, то наверное, можно было бы. Ну да ладно, это их жизнь. Как прожили, так и прожили...

У отца было много поклонников и много желающих поз накомиться с ним. Но не все были бескорыстны. Помню од нажды отец получил письмо от студента какого-то ВУЗа, который писал, что может предложить отцу несколько инте ресных тем, но за деньги. Отец ответил ему, что у него самого столько тем, что он мог бы сам с кем-то поделить ся. Ввиду этого, денег не послал.

Однажды отцу позвонил воспитатель интерната для тру дновоспитуемых и попросил разрешения привести ребят. По лучив согласие, он предупредил отца, чтобы он, на вся кий случаи, убрал мелкие предметы. Но отец не сделал этого. И когда ребята ушли, все осталось на своих мес тах. При их беседе я не присутствовала, и не знаю, о чем говорил с ним отец. Но в его комнате стояла такая тишина, словно там никого не было. Кстати, интернат на ходился в помещении бывшей гимназии, где когда-то пре подавал поэт Анненский.

Хотя то, о чем я сейчас рассказываю, написано много лет тому-назад и, стало быть, зафиксировано в рукопи сях, я сбилась с хронологии. Но, поскольку это не исто рический роман, и не официальный документ, надеюсь, что читатели простят меня. Да, собственно говоря, это не так уж и важно.

И так, мама пишет в своих воспоминаниях, что отец заболел во время финской войны. Я же считаю, что это было в сороковом. Но не буду больше ломать голову.

У отца обнаружили камни в мочевом пузыре и положили его в Областную больницу на операцию. Обыкновенные люди не могут даже представить себе, что может придти в го лову писателю с буйной фантазией. Операция предполага лась под местным наркозом. Узнав об этом, отец попросил установить над ним зеркала, чтобы он мог наблюдать за операцией.

В больнице, он познакомился с мальчиком из детского дома, у которого не было родных. По рассказам отца, мальчик был похож на растрепанного воробья. Звали его Гоша. То время, что они находились вместе, Гоша очень привязался к отцу, и жалел, что придется расставаться. И тут отцу пришла в голову нелепая мысль — усыновить Гошу! Почему нелепая? Да потому, что у мамы и так еле хватало духовных и физических сил. Думаю, что у нее хва тило бы здравого смысла не делать этого. Но он, не посо ветовавшись с ней, сказал о своем решении Гоше. Но сбы ться этому, все равно, было не суждено. Когда, во время войны, поезда перестали ходить, мы потеряли Гошу. Помню только, что в последнем своем письме, он обижался на от ца за то, что тот не выполнил своего обещания. Не сбы лись и мои мечты о брате.

Из-за своей болезни, отец соблюдал режим дня. Утром мама приносила ему ацидофильную простоквашу, которую де лала специально для него. В девять часов отец поднимал ся. Брился, умывался. В половине десятого завтракал.        Если он хорошо себя чувствовал, то приходил к нам в столовую, где ждала его я. Мама и бабушка к этому време ни уже позавтракали. Отец ел быстро, обжигаясь горячим кофе. Мама ругала его за это, но бесполезно. Привычка пить горячее, появилась у него, когда он служил присяж ным поверенным, и ему приходилось успевать поесть во время короткого перерыва. Когда его болезнь обостря лась, и ему становилось трудно сидеть, мама приносила ему завтрак в постель, где он съедал его, не вставая и даже не садясь. Долгие месяцы лежачей жизни научили его приспосабливаться к обстоятельствам.

В десять часов он принимался за работу: писал оче редное произведение или статью для местной газеты. По возвращении в Пушкин, он снова стал сотрудничать с га зетой "Большевицкое слово". Иногда он печатал сам, но чаше диктовал маме. Работал до часу дня. Тогда у него был второй завтрак. Отец съедал два яйца всмятку или яичницу. Иногда ел протертую овсянку или творог. Кроме спонделита, отец страдал еще и колитом, отчего был раз борчив в еде. После второго завтрака, отдыхал — спал ча са полтора. Потом вновь принимался за работу. Обедали мы в четыре. После обеда он никогда не писал. Все после обеденное время уходило на письма и чтение газет и жур налов. В восемь вечера у нас был чай, после которого отец занимался со мной. Исключением были только его бо лезнь, или приход гостей.

В тридцать девятом стояло жаркое лето. Я с девоч ками из нашего двора бегала за мороженым. Съела стакан чик, а потом купила для мамы и бабушки, но они, поче му-то отказались. С их стороны это было неразумно, пото му что мне пришлось съесть обе их порции. На другой день, я проснулась с высокой температурой. У меня нача лась ангина. А потом, почти без перерыва, болезнь пере шла в брюшной тиф. После него у меня вдруг стало болеть и опухать левое колено. Почуяв недоброе, отец решил, что меня надо показать врачу костнотуберкулезного диспа нсера, который находился в Софии -окраине Пушкина. Он договорился по телефону с Главврачом и, на другой день мы: отец, мама и я, отправились туда. Автобусы до войны не ходили, и идти пришлось пешком, хотя это и далекова то. Но ничего, я и отец, дошли.

Меня посмотрел врач и посоветовал сделать рентген. Пос ле того, как снимок был сделан, заведующая отделением пред ложила нам пройти по палатам и познакомиться с лечущимися здесь детьми. Папа отправился к мальчикам, а мы с мамой к девочкам. Палата, куда нас привели, была огромная и свет лая. Койки стояли в несколько рядов. Думаю, что их было там не меньше десяти. Только у одной девочки была нога в гипсе и она, сидя, что-то вязала. У остальных был туберку лез позвоночника и они все лежали на спине, без подушек.       Так как все было коротко острижены, я сперва, приняла их за мальчиков. Пластом лежащие дети, произвели на меня удручавшее впечатление или, вернее я была испугана и по трясена увиденным. Одна из девочек спросила меня с интере сом, не новенькая ли я? Этот вопрос меня испугал.

-Нет, нет! -поспешно ответила я, и отказалась идти в другие палаты. Мой испуг, который, по всей вероятности, от ражался на лице, явно удивил врача. Она никак не могла по нять, почему я отказалась идти в другие палаты, и все спра шивала: — Но почему? Почему?

Ну как мне было объяснить свое смятение. Наверное, я и сама не могла объяснить причину. А дело было в том, что я просто не хотела, не могла видеть детей, прикованных к кро вати болезнью. Всю дорогу домой, я не могла выйти из шока и несколько раз спрашивала маму, не собирается ли она поло жить меня в этот диспансер.

На другой день отец позвонил в диспансер и осведомился о результатах рентгена. Врач ответил ему, что снимок ниче го не показал. Но, так как нога продолжала белеть, он посо ветовал меньше бегать. Задача для живого подвижного ребен ка, прямо скажем, непосильная. Выходя из дома я обещала, что не буду 6eгать, но оказавшись во дворе, сразу забывала о данном обещании. Двор манил играми, которые не кончались до самого вечера. Правда, после обеда, мне становилось трудно бегать и колено отекало еще больше. Второй снимок тоже не дал результатов. Приходилось играть в сидячие игры или что-то рассказывать своим дворовым друзьям. Мои сверст ники мало читали, впрочем, как и я сама, но зато я многое узнавала от отца.

Только третий снимок, сделанный 19 апреля сорок первого показал, что у меня туберкулез синовиальных ямок левого ко лена. После этого мне сделали лубки и я слегла...Когда я была уже взрослой, мама рассказала мне, что когда отец уз нал о диагнозе, он плакал. Хотя генетику, еще много лет спустя, называли продажной девкой империализма, отец счи тал, что моя болезнь наследственная, и чувствовал себя, в какой-то мере, виноватым.

Я считаю, что больные не должны отказываться от счас тья, просто им нельзя иметь детей. Это, конечно, грустно, но все же лучше, чем наследственные болезни у детей.

Вернусь немного назад. После того, как отец поговорил с двумя нарушителями, не дававшими играть девочкам, мы с ними подружились. А Сережа вообще оказался неравнодушен ко мне, о чем я узнала во время игры в почту. Мне он тоже нравился, но моя врожденная скромность, не позволяла мне признаться в своих чувствах и я всё обещала, что отвечу потом. Так он и не узнал, что его симпатия взаимна. Кстати, моя зажатость, в дальнейшем превратила меня, по отношению мужчин, в дикарку. Даже когда я влюблялась, я всегда боялась выказать свои чувства.

Для меня так и осталось загадкой, какими словами отец повлиял на ребят, что они резко изменили свое отношение к девочкам? Мама говорила, что отец так любил детей, что не замечал каких-то недостатков. Как-то они с мамой, где-то, встретили небольшого мальчика. Выглядел он очень неопрят но, а главное, у него текли сопли. Но отец, посмотрев на него, вдруг сказал:

-Посмотри, какой славный малыш!

Так вот, как-то всей компанией — человек шесть или семь, мы отправились в Екатериининский парк. Вход был плат ный, но мы, закричав что-то вроде «банзай» прорвались че рез кардон -двух женщин-контролеров. Вдогонку нам донес лось:

-Какие теперь хулиганистые дети!

Конечно, это было нехорошо.

Но что бы они сказали о детях двадцать первого века? Прошлой осенью, я шла домой. А рядом со мной шла пожилая женщина. Внезапно у нее развязался шнурок, и она наклони лась, чтобы завязать его. Неизвестно откуда взявшийся, под росток, догнав ее, поддал коленкой под зад! Женщина упала, разбив при этом руку, а маленький стервец побежал, выкрики вая на ходу:

— Бабка Ёшка, бабка-Ёшка!

Мне кажется, что я не только зрительно представляю себе нашу прогулку, но и ощущаю запах летней зелени и прудов, слышу веселое щебетание птиц в парке.

Мы прорвались сквозь Красные ворота, в которых тогда пекли булочки и их вкусный запах, разносился далеко по ок руге.

Когда, мы вошли в парк, Валентин, брат моей подруги Ли ды, предложил бег на приз — он вырезал из дерева кривой пи ратский нож. Не успела я оглянуться, как мальчишки "вышли на дистанцию". Крикнув: — а как же я? –я бросилась за ни ми, перегнала, и пришла первой, выиграв приз. Кто-то из ребят был этим очень огорчен, а я горда тем, что перегнала мальчишек.

Я, почему-то хотела быть мальчиком, и летом носила коро ткие спортивные шаровары из синего сатина и футболку. стри гли меня коротко. Страшно любила лазать по деревьям и ког да мы приходили с бабушкой в парк, она давала мне волю. Стоило мне только дотянуться до первого нижнего сука, и я была уже наверху. Это,наверное, смешно, но я и в тридцать, несмотря на анкилоз колена, забиралась на дерево. Даже сей час, проходя мимо развесистого дерева, я думаю о том, что на него было бы легко залезть.

Когда мы вернулись из дальних странствий, я не раз быва ла в Пушкинеких парках, но, увы, детской радости уже не бы ло Вместо нее появилась грусть о невозвратно ушедшем детст ве и родном доме: как жаль, что детство не вернется, уплы ли детские года. Как раньше, так уж не смеется. И радость уж совсем не та…

Бабушка давно страдала болезнью сердца. Должно быть ещё с молодости. Не знаю, что именно у нее было, так как в то время любые сердечные болезни называли пороком сердца. Незадолго до войны, ее здоровье ухудшилось. Почти ежеднев но у нее были сердечные приступы. Всю нашу семью лечил Ев гений Георгиевич, но, как мне помнится, кроме валерианы и нитроглицирина — во время приступов, бабушка ничего не при нимала. Неожиданно отец, проявив заботу, предложил, чтобы разгрузить бабушку, брать обеды в диетической столовой, благо она была в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Купи ли сутки, а меня обязали ходить за обедом. Казалось даже отец, разбиравшийся в еде, был доволен, Взбунтовалась сама бабушка, которую чем-то не удовлетворяла столовская еда. И вновь занялась своим хозяйством.

Задавшись мыслью, чем-то помочь теще, отец предложил на нять прислугу. Так появилась у нас Татьяна — луковое горе. Она была дочерью мужика, у которого мы всегда покупали дро ва. Он привозил их из деревни. Колол и в сарай складывал. Не знаю, сохранились ли в наше время такие дикие темные се ляне, какой была Татьяна. Она не знала элементарных вещей. Помню бабушка сказала ей, чтобы она вымыла плиту, на кото рой стаяли керосинки. У Татьяны даже глаза вылезли из ор бит от удивления:

-Плиту мыть? — переспросила она.

-Ну да, — подтвердила бабушка.

-А разве их моють?

-Моють, моють!

Несмотря на молодость — а было ей лет 17-18, и хорошее здоровье, была она нерасторопна, или просто ленива. Не бы ло в ней и застенчивости деревенской жительницы, попавшей в город. Как-то бабушка велела ей почистить гречу для ка ши, но она проигнорировала это. Не заметив этого, бабушка сварила кашу. Я тогда еще лежала, после тифа, и Таня при несла мне обед в постель. Ем и все плююсь. Спрашиваю ба бушку, почему каша такая сорная. Бабушка отвечает, что кру пу чистила Таня. Тут и выяснилось, что думает об этом Та ня. А думала она, что дома они сроду крупу не чистят.

Брат ее учился в ремесленном училище, в Пушкине и, поч ти каждый выходной, навещал ее. Сидят они в столовой и о чем-то беседуют. Бабушка говорит ей, что делать надо, а она только отмахивается:

— Да ладно, сделаю! -и продолжает болтать.

А потом стала ещё по вечерам на гулянку ходить. Не знаю, познакомилась ли она с кем, или одна бродила. Как-то возвращается домой поздно вечером, с большим букетом сире ни. Двери ей, почему-то открыл отец. Спрашивает ее:

— Подарили?

-Ну да, прямо, сама наломала!

-И где же?

-Да, в каком-то саду! -отвечает она смеясь. Отец стал ей объяснять, что тут не деревня, и у нас не принято рвать сирень в чужом саду. А она только смеется:

-Да ладно вам...

А однажды вообще после двенадцати пришла. Мы довольно рано ложились спать, и маму с бабушкой сморил сон. Отец остался за привратника. Когда она вернулась, он сделал ей хорошее внушение, но, все равно, бабушка решила с ней рас статься. Она сказала, что Татьяна ей не помогает, а меша ет. За ней все время надо следить и проверять так ли она сделала. Ну и опять все вошло в свое русло...

Вспоминается мне одно необычное знакомство. Несмотря на свой почтенный возраст, так я тогда считала, а отцу шел только 54 год, отец оставался на редкость любознательным и даже любопытным. Не знаю, где он выкопал этого старика, только стал к нам ходить высокий дородный и румяный 70-ти летний старик, которого отец прозвал, за глаза, Ахалай- Ма халаем. Слова эти отец когда-то слышал из уст фокусника, который произносил их перед тем, как что-нибудь извлечь из волшебного цилиндра.

Так вот, Ахалай-Махалай, обладал, якобы, чудодействен ной силой способной исцелять многие болезни. Сила была в его руках. Он называл это магнетизмом, который можно было проверить на приборчике, который он принес с собой. Прибор чик напоминал компас. У него была магнитная стрелка, наса женная на металлический стержень. В круглую деревянную под ставку были вставлены четыре вертикальных палочки. Вот и все. Сила магнетизма определялась быстротой вращения стрел ки. Делалось это так: АхалаЙ-Махалай обхватывал "компас" двумя руками, соединяя их концами пальцев у запястья.

У одной руки большой палец находился вверху, у другой внизу. Как только круг замыкался, стрелка начинала враща ться. Когда он менял положение рук, стрелка начинала вра щаться в обратном направлении. Причем вертелась так быст ро, словно работала от двигателя. Он предложил сначала от цу, потом и мне, проверить свой магнетизм. У меня стрелка тоже вращалась, но совсем медленно. Так вот, этот старик рассказал, что он вылечил себя от аппендицита. А дело было так. Привезли его в больницу с приступом, но операцию отло жили до утра. Уже зная о том, что в его руках таится некая сила, Ахалай-Махалай положил обе руки на голый живот и про держал их так до утра. Сначала боль была острой, но посте пенно стала стихать и, наконец, совсем прекратилась. А ут ром, когда пришли врачи и осмотрели его, никакого аппенди цита не обнаружили. Так и выписали его. Лечил он и других.     У отца был застарелый спондилит. Естественно, что на дежды на излечение не было никакой. Да и не мог отец ве рить в такие чудеса. Но испытать действие магнетизма хо тел. Метод был очень похож на массаж. Отец ложился на жи вот, а целитель клал на его спину ладони. Когда он начинал ощущать в пальцах покалывание, медленно спускал руки к но гам. Потом, словно снимая или стягивая со ступней, произво дил кистями рук, стряхивающее движение, при котором неиз менно раздавался звук электрического разряда. И так проде лывал это в течение 15-ти минут несколько раз. Отец уве рял, что после сеанса, боли в спине значительно уменьша лись. Он посоветовал мне испытать это действие на себе. А я, несмотря на свой возраст, относилась к подобному лече нию скептически. Мне было даже стыдно за отца, что он гово рит об этом серьезно. Тем не менее, я согласилась. Абсолютно не веря, даже отцу, я была удивлена, почувство вав от прикосновения рук старика, легкое покалывание, как от слабого тока. Когда же он спускал руки, покалывание то же двигалось вниз. И, так же, как у отца, следовал электри ческий разряд. От последующих сеансов я отказалась. Потом Ахалай-Махалай перестал ходить и к отцу.

В 1940 году, из одесской киностудии, приехал в Ленинг рад кинорежиссер Ростовцев. Его задачей было привлечение ленинградских писателей к работе в кино. Отец предложил ему свой последний, ещё тепленький, роман "Когда погаснет свет". Ростовцеву роман понравился. Было решено, что сцена рий они будут писать вместе. Места у нас было достаточно, и мама предложила Ростовцеву, чтобы не тратить время на ез ду, поселиться, на время работы над сценарием, у нас.          Началась совместная работа, но Ростовцева все что-то не у страивало. Отец, без возражения исправлял, сокращал и что-то добавлял в сценарий. А мама, сидевшая тут же за ма шинкой, перепечатывала. Когда работа над сценарием закон чилась, Ростовцев уехал в Ленинград, чтобы прочесть его. Вернулся он смущенным. То, что получилось после его прав ки, не понравилось ему самому, и он спросил отца, не оста лось ли у него еще одного экземпляра. Экземпляр нашелся и уже по нему, был написан новый сценарий. Довольный Ростов цев увез его в Одессу. Отец только успел получить аванс, как началась война. Связи больше не было и на этом все кончилось…

После войны мама написала на одесскую студию, надеясь узнать о судьбе принятого к производству, сценария. Но никто не мог ответить ей ничего определенного. Архив не со хранился, не осталось и старых сотрудников.

Собственно говоря, это и было ответом – сценарий про пал.

                 часть 5 Война

Когда началась война, мне не было ещё и двенадцати лет Известие о войне не испугало, ведь я знала о ней только по рассказам мамы и не могла представить себе всех невзгод и лишений, которые предстояло нам пережить. Думаю, что меня не осудят, если я скажу, что для меня и моих сверстников в этой перемене жизни было лишь что-то новое и даже интерес ное. Все мы перешли в какое-то иное измерение. На окнах по явились бумажные кресты и черные, светомаскировочные што ры. По вечерам, в подъездах зажигались синие лампочки. Во дворе штаб ПВО установил дежурство домохозяек, которые дол жны были подавать сиреной сигналы воздушной тревоги и ее отбой.

По решению Горисполкома, была организована эвакуация детей в тыл. Я ни разу не расставалась с родителями, и ког да узнала об эвакуации, очень испугалась, думая что меня могут насильно куда-то отправить одну. Мама меня успокои ла, сказав, что не отдаст меня. Да и как можно было от пра вить меня, полулежачую? Правда, на мое счастье, мама доста ла у кого-то костыли и я могла подняться с постели.

Союз Писателей предложил отцу эвакуироваться со всей семьей, но мама не решилась и на это. После операции отец, и без того больной человек, совсем ослаб. Бабушка была сер дечницей. Ехать, при таком положении вещей, в неведомые края, было страшно.

Всю оставшуюся жизнь, мама укоряла себя за этот отказ. Возможно, если бы мы уехали в эвакуацию, удалось бы сохра нить отца. А так, его смерть, как бы лежала на ее совести.

Пока что мы жили еще в своей квартире, но это была уже жизнь, совсем другая, непохожая на мирную.

В кабинете отца висела большая географическая карта Со ветского Союза. Каждый день, после передачи новостей, отец поднимался со своего топчана — лежать на мягком он не мог из-за болезни позвоночника, и передвигал на карте флажки, обозначавшие линию фронта. С каждым днем, он приближался к Ленинграду, забирая его в кольцо. Но отец был оптимистом, он уверял, что немцы до нас не дойдут.

Когда началась война, многие наши соседи уехали к родст венникам в Ленинград, считая, что там, они будут в безо па сности. Кто знает, что с ними стало? 0стались ли они в жи вых?

Все чаще летали над городом немецкие самолеты, били зенитки. В доме, где мы жили, в наружной стене была боль шая трещина и никто не знал, выдержит ли он, если где-то рядом, упадет снаряд или бомба. Чтобы не подвергать себя опасности, мама решила перебраться в одну из доверенных ей квартир.Сколько я помню себя, отец редко принимал какие-то решения или решал проблемы. Все это лежало на плечах мамы и бабушки.

И вот, мы на новом месте. Это в соседнем корпусе. Окна выходят прямо на нашу квартиру. У знакомых, где мы посели лись, были интересные безделушки, которые мне очень пригля нулись. Хотелось все посмотреть и потрогать. Но мама, как в старые мирные времена, говорила мне:

-Только пожалуйста, ничего не трогай!

Лето в сорок первом стояло удивительно жаркое и сухое. И осень наступила такая же сухая и ясная. Но, то, что она "золотая" никого не радовало. Было что-то бесконечно груст ное в пустынных дворах, засыпанных желтыми листьями. Не слышно было детских голосов. Выйдешь во двор, постоишь при слушиваясь, и кажется тебе, что тишина звенит, пока опять не грохнет где-то выстрел, разрывая тишину.

Как-то утром, когда мы сидели всей семьей за чаем, раз дался непонятный гул. Он все нарастал и нарастал, все за полняя coбой. Казалось, что воздух вибрирует. Мелко звине ли подвески на люстре, дребезжали оконные стекла, качались стены. Со страхом, глядя на них, я ждала, что они вот-вот обрушатся и погребут нас. Первым опомнился отец. Выскочив из-за стола, он кинулся в переднюю, крикнув нам:

-Скорее ко мне!

Мы поспешили за ним и встали к противоположной стене. Только мама стояла у дверей, ходивших ходуном, и держала дверную ручку, словно была в силах удержать их. Вздрогнула земля, но разрыва не последовало. Потом наступила мертвая тишина, не нарушаемая никакими звуками. В помещении плава ла такая пелена пыли и мела, что мы еле различали друг-дру га. Еще не осознав, что все кончилось, мы ринулись к вы ходной двери. Открыв ее, остановились в нерешительности, так как оказались в еще более густом меловом тумане.

Так как ничего не было видно, я решила, что лестница об рушилась и страшно испугалась, когда мама стала спускаться вниз. В ужасе я схватила ее за рукав и потянула назад. Но мама была мужественной женщиной и, отстранив меня, продол жала спускаться. На ощупь добравшись до уличных дверей, она крикнула нам, что все в порядке. Отсутствовала она не долго, но ожидание было томительным. Вернувшись, она сооб щила, что возле дверей нашего дома большая, в несколько метров шириной, воронка, в глубине которой, наполовину за рывшись, лежит огромная бомба. Если бы она взорвалась, от обеих наших домов, остались бы одни руины.

Когда в квартире осела пыль, нашим глазам предстала пе чальная картина. Весь пол был покрыт кусками штукатурки и битого стекла. Люстра лежала на вдребезги разбитой посуде. А самое главное, в окнах не уцелело ни одного стекла. Ос таваться в этой квартире, было невозможно, и мы перебра лись в другую, доверенную маме квартиру. Ее окна выходили на улицу и все стекла остались целыми.

Три дня, начиная с четырнадцатого сентября, мимо наших окон, в сторону Ленинграда, сплошным потоком, двигались войска, танки и прочая техника. Эto было отступление... Артиллерия неистовствовала. Tpуднo было понять кто и отку да, стреляет. Где-то, совсем близко, возможно даже в нашем дворе, перекликались пулеметы. К вечеру шестнадцатого сен тября, наши войска оставили Пушкин...

Семнадцатое сентября, осталось в моей памяти на всю жизнь, так как оно делило ее на "до" и "после".В этот день обстрел был особенно сильным и отец стал уговаривать маму пойти в щель, как тогда называли дворовые убежища. Мама пыталась доказать отцу, что щель все равно не спасет. Все же отец настоял на своем. Когда мы открыли дверь убежища, в лицо нам пахнуло спертым воздухом, с примесью керосино вого перегара. Почти все убежище пустовало, только в конце его, при свете керосиновой лампы, какие-то незнакомые лю ди, устроившись на матрацах, резались в карты. Было похо же, что они находятся тут не один день. Мы сели на узкую скамейку, тянувшуюся вдоль всего убежища и замолчали. Томительно тянулись минуты. Снаряда рвались сначала где-то вдали, потом разрывы стали приближаться. Все сильнее вздра гивала земля. С потолка сыпался струйкой песок. Ближе... eщe ближе...

И вот уже ахнуло совсем близко, должно быть в нашем дво ре. Потом послышался свист и тупой тяжелый удар, после че го наступила тишина.

Бездействие тяготило даже меня. Поднявшись, мама сказа ла:- Пойду, принесу хоть сухари и воду, а то выскочили как полоумные и ничего не взяли!

В тот момент я не задумывалась над мамиными поступками и лишь потом, много лет спустя, перебирая, все это, в памя ти, я поняла и оценила ее мужество и спокойствие, которые она проявляла в трудные минуты. Вспоминая об этом, я задаю себе вопрос — неужели она совсем не боялась смерти? Или за бота о нас, была сильнее страха?

В дверях мама замешкалась. Убежище было геобразно и мы не видели ее. С трудом открыв дверь, мама воскликнула:

-Вот это штука!

Я не выдержала, и поскакала на костылях к ней. У самого входа лежал неразорвавшийся снаряд. Смерть еще раз обошла нас!

Спокойно перешагнув через снаряд, как через бревно, ма ма направилась к дому. Минут через пятнадцать, она верну лась, но не успела сесть, как дверь распахнулась и послы шался гортанный грассирующий голос:

-Раус! Раус!

Все поднялись, и пошли к выходу. В проеме, широко рас ставив ноги, стоял немецкий солдат с автоматом наперевес. На нем была пестрая комуфляжная форма, глубокая, до самых бровей, каска, а на груди на цепи висела большая железная бляха с изображением одноглавого орла, держащего в лапах свастику. Немного поодаль, стоял второй солдат.

— Шнель, шнель! — торопил он нас, слегка подталкивая дулом автомата, пока мы перебирались через снаряд. Потом он спросил:

— Зольдатен7

Мама, знавшая немецкий язык, ответила ему, что солдат здесь нет.

-Во зинд ди зольдатен?

Мама, еще раз, повторила свой ответ.

Заглянув вглубь убежища и убедившись, что там никого нет, солдаты ушли. Сбившись в кучу, мы стояли не зная что нам делать.

Оглянувшись, один из солдат крикнул:

-Нах хаузе, геен зи нах хаузе!

Опять начался обстрел и мы, вместо того чтобы идти до мой, отправились в подвал кокоревского дома,где прятались почти все жильцы из нашего двора. Он находился через доро гу, на Московсой улице. До революции этот дом принадлежал богатому купцу Кокореву, у которого была проказа и он вы нужден был жить один. Дом был добротный, с огромными зерка льными окнами, с высокими потолками и черными резными две рями, инкрустированными перламутром. За несколько дней до нашего прихода, в этот дом угодила авиационная огромная бо мба, но, к счастью, не разорвалась, застряв между этажами.     И хотя последствия могли быть всякие, все, почему-то, считали это убежище самым надежным. До войны в этом доме был какой-то институт или техникум и общежитие. Из всех, кто работал и жил в этом учереждении, осталась одна кладов щица. И хотя в городе были уже немцы, она, все еще, чувст вовала себя ответственной за вверенное ей имущество.           Ходила она с ключами на поясе и бдительно смотрела, чтобы никто, ничего не трогал. Даже шашки, которые храни лись у нее в бывшем красном уголке, она давала под распис ку. Видно было трудно, в одночасье, стать никем!

Весь подвал был буквально забит людьми. Сидели на чемо данах, узлах и даже прямо на полу. Для нашей семьи не ока залось даже маленького местечка. Но когда мама сказала кла довщице, что отец очень болен, она пустила нас в кладовку, где хранились ватные тюфяки. Их было так много, что они почти достигали потолка. Там мы и спали всей семье. Мне это казалось очень интересным, хотя ощущение от близости потолка, было не очень приятным.

Люди сидели здесь уже не одну неделю, но никому и в го лову не приходило, разместиться в красном уголке, или дру гих служебных помещениях, лечь на казенные матрацы.

В кокоревском доме, собралось довольно много ребят из нашего двора, а потому красный уголок, находившийся тут же в подвале, скоро превратился в детскую комнату. Только на шим мальчишкам не сиделось на месте и они бегали смотреть, где чего разбомбило. Из очередного похода они вернулись с "оружием"-игрушечными автоматами, после чего в подвале под нялся такой треск, что взрослым пришлось вмешаться и ото брать шумные игрушки.

Через несколько дней после нашего прихода, в подвал при шел немецкий офицер и спросил,есть ли среди нас кто-нибудь еврейской национальности. Когда несколько человек отозва лись, он сказал, чтобы они были готовы к девяти часам сле дующего дня. После его ухода, в подвале воцарилась тишина. Никто еще не знал, чего можно ждать от оккупантов. Знаковые евреи, из нашего двора, подходили к моей бабушке и спрашивали, что она об этом думает. Бабушка, как могла, успокаивала их. Скажу несколько слов о бабушке. Она была на редкость волевым и рассудительным человеком. Умела, как никто другой, успокоить и,конечно, же, помочь делом. Всю жизнь к ней приходили люди за советом, доверяя ей самое сокровенное. Никто не видел ее растерянности, унывавшей, раскисшей.В ту пору бабушке уже было шестьдесят пять лет, но никто не давал ей столько. Небольшого роста, сухопарая, смуглолицая, с шапкой густых седых волос, она была сама энергия, сама жизнь. А сколько доброты, сколько ласки было в ее словах! Но что она могла им сказать?

На другой день, ровно в девять часов, явился тот же офицер, но уже в сопровождении солдата. Евреи были уже на готове. Взяв свои вещи, они безропотно пошли к выходу. Сре ди них, была моя знакомая девочка. Проходя мимо меня, она остановилась и сказала полу-вопросительно, полу-утверди тельно:

Нас куда-то повезут... Попрощавшись со мной, она побежа ла догонять родителей.

После их ухода, в подвале воцарилась тяжелая тишина. Никто не знал куда повели евреев, но было в этом что-то настораживающее и пугающее. Больше мы их никогда не виде ли.

В подвале мы не пробыли и недели. Руководствуясь маминым убеждением "чему бывать- того не миновать", мы вернулись до мой. Водопровод бездействовал и маме приходилось ходить за водой на пруд к Московским воротам. Не было ни тележки, ни коромысла. На семью из четырех человек, воды надо было мно го, и мама ходила по несколько раз на день.

Не знаю, было ли это совпадением, но каждый раз, когда кто-то приходил за водой/начинался обстрел и снаряды пада ли прямо в пруд. Как-то, придя за водой во второй раз, ма ма увидела на месте, где она только что брала воду, огром ную воронку. Это было уже в третий раз, когда мама избежа ла смерти.

Хотя отец давно не служил в суде, он оставался закон ником. В те годы осуждалось всякое накопительство, в том числе и запасы продуктов. Как-то придя в кухню, отец уви дел, что в оцинкованном ящике, где хранились сухие продук ты, полно всяких мешочков с мукой, крупой и макаронами, отец выразил свое неудовольствие, сказав что-то вроде: -Чтобы я больше не видел подобных запасов!

Мама не стала ему возражать, продолжая делать неболь шие запасы. Этим она несколько отодвинула,приближающийся голод.

Несмотря на жесткую экономию, наши продуктовые запасы подходили к концу. По слухам нам было известно, что в Гат чине есть толкучка, на которой можно обменять вещи на про дукты. Кроме мамы, идти было некому, но и оставить нас она не могла.

Во дворе кокоревского дома, стояла немецкая кухня и бабушка решила попытать счастья, предложив свои услуги.Ее взяли. За работу, она получала котелок супа и целую кошел ку картофельных очисток, из которых пекла лепешки.

Все ели, а маму от этих лепешек, рвало. В кухне служи ли два солдата — Вилли и Воли. Думаю, что им не было и по двадцати пяти лет. Небольшого роста, рыжий крепыш Вили, был самодовольным типом, ощущавшим себя победителем, кото рому все дозволено.Иногда он выходил во двор с большим куском хлеба, намазанным маргарином или джемом. Широко расставив ноги, на глазах у голодных детей, он демонстра тивно смаковал свой бутерброд. Когда он дежурил на кухне, то неусыпно следил за тем, чтобы женщины чистили картошку не слишком толсто. А, когда они собирались домой, копался в их сумках, чтобы убедиться, не утащил ли кто картошку. Суп наливал скупо, стараясь зачерпывать неполный черпак.

Волли был настоящим арийцем. У него было совершенно белые волосы и голубые глаза. Лицо доброе и даже застенчи вое. К женщинам, работавшим на кухне, относился по-челове чески. Никогда не придирался, не делал замечаний. Когда поблизости не было Вилли, совал женщинам в очистки картош ку, и торопил уйти.

Хотя полного голода не было, отец слабел с каждым днем. Говорил мало, находясь постоянно в задумчивости. За думчивости...Так как в большинстве своем, он был лежачим, то и до войны, ел мало, не по-мужски. Но пища была кало рийной. Одна тарелка супа и лепешки из шелухи, не могли его поддержать.

Как-то, у бабушки, по всей вероятности от недоедания, образовался на руке большом нарыв. Где-то в городе, рабо ал врач, принимая больных бесплатно. Мама уговорила бабуш ку, пойти к нему, и они ушли. А мы остались с отцом одни. Вдруг я услышала громкий нетерпеливый стук в дверь. Открыв ее, я увидела солдата с автоматом. Ничего не гово ря, он прошел в комнату. Увидев отца, стал тыкать в него прикладом, повторяя:

-Раус! Раус!

Я стала объяснять ему, что отец болен и не может встать. Солдат остановился в нерешительности. Тогда я ста ла ему говорить, что отец известный писатель и показала на газету лежащую на столе. Газета издавалась в оккупиро ванном городе, конечно не без участия немецкой комендату ры и надзора. А я, вот, совсем забыла об этом и только сейчас вдруг всплыло в памяти. И кто-то, стало быть, ее принес нам...

Когда я сказала солдату, что отец пишет в газету — надо же было как-то спасать отца — солдат спросил фами лию. Я назвала, но фамилия ему ничего не сказала. Уверена, что он не знал и Гете, а не то что русского пи сателя! Еще немного постояв, он вышел. Где-то я читала такую версию, будто после нашего отъезда, в поисках папи ных рукописей, немцы рылись в нашей квартире. Я этому не верю.

Наступил декабрь. Снегу в сорок нервом было очень мно го. А чистить его было некому, и все улицы тонули в сугро бах. Зато легче стало с водой. Мама уже не ходила на пруд. Мы набирали полные ведра снегу, а потом топили его на плите.

На улицу я не выходила, и жизнь наблюдала через протаяный в морозном стекле, глазок. Через него мне был виден заколоченный "сладкий" ларек, заиндивевшие деревья и столб со стрелкой "переход". На большее не хватало обзо ра. Прохожих было совсем мало. Они шли торопливо, стара ясь быстрее скрыться от чужих недобрых глаз.

Однажды, продышав глазок, я прильнула к окну и сердце у меня сжалось-вместо стрелки "переход",на перекладине ви сел человек с фанерным листом на груди. Около столба сто яло небольшая толпа. Вешая, немцы сгоняли, для остраст ки, к месту происшествия всех прохожих. Оцепенев от ужа са, я смотрела в окно не в силах оторвать взгляда от пове шенного, и громко стучала зубами. Ни мамы, ни бабушки, в этот момент дома не было. Когда вернулась мама, я кину лась к ней пытаясь рассказать о виденном, но только рас плакалась. Успокоившись, я рассказала маме о повешенном. Выслушав меня, мама, каким-то неестественно-спокойным го лосом, ответила мне, что тоже видела.

-За что его, за что7 -спрашивала я, теребя маму за ру кав.

Полу-отвернувшись, мама сказала в сторону:

— На доске написано, что он плохой судья и друг евре ев.

Повешенного не снимали почти целую неделю и он висел припорошенный снегом, раскачиваясь на сильном ветру.      После того, как его сняли, несколько дней столб пустовал, потом на нем повесили женщину, объявив ее квартирной во ровкой. Нашлись люди знавшие ее, которые рассказали, что женщина, как и мы, перебралась из разбитого дома в другую квартиру, а к себе ходила за вещами.

Налетов почти не было, но, в одно и то же время, два раза в день, нас обстреливали из дальнобойных. Кто-то сказал, что стреляют из Кронштата. Откуда были такие све дения, не знаю, но так говорили. Когда рвались эти снаря ды, дрожала земля. По времени обстрела, можно было прове рять время. Но, зная это, ни мама, ни бабушка не трога лись с места. Если рассуждать логически, то где была гара нтия, что мы не погибнем в другом месте? 0днако спокойст вие у женщин было завидное!

Первый обстрел начинался утром. Помню мы как-то еще лежали с мамой в постели, когда начался обстрел. Взрывы все приближались. Инстинктивно хотелось куда-то убежать, спрятаться. Хотя бы в подвал или на первый этаж. Я села, готовясь встать, но мама удержала меня: -Лежи, сейчас кончат стрелять,- сказала она с такой уверенностью, что я поверила ей.

Однажды отец, за чем-то выходивший на улицу, привел к нам гостей. Это был профессор Чернов с подростком сыном. В профессоре, мама узнала своего попутчика, с которым часто встречалась в поезде, когда ездила по папиным делам в Ленинград. Оба они, мама и профессор, всегда садились в один вагон. При встрече, они здоровались, перебрасываясь незначительными фразами, но друг-другу не представлялись. Его сыну было лет 11-15. Он оказался большим поклонником отца. Как познакомился отец с Черновым, я не знаю, так как никаких дел в городе, у отца не было. Почему-то муж чины вдруг стали спорить, кто умрет первым. И каждый уве рял, что войну не переживет.

Много лет прошло с той тяжелой зимы, но, наверное, ни когда не изгладятся из памяти события тех дней. В городе не работала канализация, бездействовал водопровод. Жители нашего двора понемногу куда-то перебрались и наши два до ма совсем опустели. Нижние наши соседи, перед отъездом, сделали нам шикарный подарок — полбачонка квашенной ка пусты. Правда была она кисловатая и не очень вкусная, но мы были рады и этому.

В городе был объявлен комендантский час — после четы рех часов вечера, выходить на улицу не разрешалось. Нару шителей расстреливали на месте.

Отец стал пухнуть. В конце декабря он совсем слег, а с 5-го на 6-е января умер. Перед смертью бредил. Говорил о нотах и о музыке.

Из маминых воспоминании:

"Александр Романович стал пухнуть с голода и с трудом передвигался. В конце декабря сорок первого, он слег, а 6-го января 1942 года скончался. Начались мои хлопоты. В Городской Управе зарегистрировали смерть Александра Рома новича, там же я получила гроб. Но отвезти умершего на кладбище, было не на чем. А Казанское кладбище находилось от нас далеко, за Софией. Во всем городе осталась только одна лошадь, но пользовались ею только немецкие солдаты. Надо было ждать, когда она освободится. Я положила Алек сандра Романовича в гроб и мы вынесли с мамой его в сосед нюю квартиру. Я, каждый день навещала его. Через несколь ко дней, его раздели. Он остался в одном белье. Я оберну ла его в одеяло, вспомнив его шутливое пожелание. Как-то он сказал: "-Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литера тор, и всегда писал для газет." Почти так и вышло.

Пока я достала от доктора свидетельство о смерти, пока сделали гроб, ждала лошадь, прошло две недели. Приходилось ежедневно ходить в Городскую Управу. Как-то прихожу и слышу кто-то говорит: "профессор Чернов умер".

Подумала, хорошо бы похоронить их рядом. В дверях я сто лкнулась с женщиной. Мне, почему-то показалось, что это жена Чернова. Я не ошиблась. Мы познакомились и договорились, что, как только я достану лошадь, мы вместе отвезем наших по койников и похороним их рядом. Чернова обещала сходить на кладбище и выбрать место. Наконец, я получила подводу и мы поехали на кладбище. Когда мы добрались до Софии, начался артиллерийский обстрел, Снаряды рвались так близко, что нас то и дело обсыпало мерзлой землей и снегом. Комендант клад бища принял наших покойников и положил их в склеп, как он сказал, временно. За места на кладбище мы заплатили в Упра ве. А могильщики брали за работу продуктами или одеждой, которую потом меняли.

Когда мы приехали, никого из них не было. Морозы стоя ли страшные, умирало много. Не было сил рыть могилы. На кладбище находилось около трехсот покойников. Ими были за биты все склепы. Все были без гробов, кто завернут в ро гожу, кто в одеяло. Кто одет, а кто и в одном белье.          Лежали друг на друге, как дрова. Мы побеседовали с комендантом кладбища. Он рассказал нам о своей семье. Его жена находилась в психиатрической больнице. А жил он с ма ленькой дочерью, похожей на цыганочку. Позже я познакоми лась и с ней. Отец попросил меня, если есть, принести ей чулочки. Я еще раз побывала на кладбище. Принесла девчур ке кое-что из Светланиной одежды, и игрушки. Муж все еще не был похоронен. Я рассказала коменданту, что мой муж известный писатель и очень просила его похоронить мужа не в братской могиле, а рядом с профессором Черновым. Комен дант пообещал мне."

Забыла сказать, что все жители Пушкина, должны были пройти регистрацию в Городской Управе. Моя бабушка была шведкой, и нас занесли в список лиц нерусской Националь- ности, после чего объявили, что мы будем вывезены из Пуш кина. Об отъезде заявили за сутки, предупредив, что вещей можно брать столько, сколько человек может унести в руках. Придя домой с этой новостью, мама категорически заявила, что никуда не поедет. Она решила, что лучше умереть, чем поки нуть Родину. В случае отказа, нам грозил расстрел.

Мама сказала, что больше не может плыть по течению, как она делала это всю жизнь. И тогда бабушка, собрав все свое мужество, сказала:

-Ты могла бы так поступить, если бы у тебя не было ре бенка, но у тебя дочь, и ради нее ты должна ехать! Больше бабушка ничего не сказала. Но маму это убедило. Обречь и нас на смерть, она не могла...

В моем документе, выданном архивом НКВД Барнаула, есть такая строка: "Сведения о добровольном или насильственном выселении в Польшу отсутствуют". Не знаю, как считать, доб ровольно мы уехали в лагерь или насильственно?...

http://eva-sova07.narod.ru/p0163.htm

....Часть 14. Дорога к дому.

... Новая жизнь и новые проблемы. Провожать нас пришли самые близкие друзья: тетя Ира,ставшая за совместную жизнь, почти родной, Андриолли, моя подруга Зина, Александра Эвальдовна, и ещё несколько человек. Но, кто именно, я уже не могу вспо мнить.

Тетя Ира плакала чуть ни навзрыд, понимая, что больше мы уже никогда не увидимся. Что касается меня, то я была в пол ной эйфории — что-то все время болтала и беспричинно смея лась. На пути к дому, меня не могла удержать ни любовь, ни привязанность. Ради возвращения, я готова была пожертвовать многим.

Вагонное купе, было для нас уже иным, цивилизованным ми ром, из которого нас вырвала судьба пятнадцать лет назад. Я чувствовала себя почти дикарем с острова Пасхи и немного ро бела. Что нас очень удивило, так это то, что отъехав от Бар наула на каких-то 200-300 километров, мы увидели в придорож ном магазине обилие продуктов, в том числе и сливочное мас ло, которого не было в Барнауле.

Путь в Ленинград пролегал через Москву, где мы намерива лись задержаться на несколько дней. У нас были дела в изда тельстве «Молодая Гвардия», а кроме того, мне хотелось по смотреть Москву и навестить папиных тетушек.

Остановились мы у Карчевокого — папиного и маминого зна комого по Киеву. У него мы впервые увидели телевизор и, как дикари, удивлялись достижениям технического прогресса.

В издательстве "Молодая Гвардия» нам рассказали почти детективную историю. Узнав о выходе двухтомника, в Москву, откуда-то с юга, приехала вторая папина жена, которая пре тендовала на гонорар. По наивности, а может быть и по наг лости, она решила, что для получения гонорара ей достаточно будет только заявить о себе. На самом же деле, для получе ния денег, требовалось четыре или пять документов. Если бы не было хоть одного, мы бы ничего не получили. К счастью, мама сохранила свидетельство о папиной смерти, выданное Го родской Управой. Документ был "не наш", но его все же при знали. Один раз мы делали даже с него копию. Во второй, ар хив не захотел его признать и нам пришлось послать в Москву подлинник. Там он где-то и хранится. Кстати о деньгах. Из моих дневниковых записей видно, что мы ждали еще каких-то денег. По всей вероятности, нами был получен только аванс.

Как я уже упоминала, приехав в тридцатом году в Москву по литературным делам, отец останавливался у своих тетушек Ивановых. Здесь же он лежал, свалившись с обострением спон дилита. Сюда же приезжала мама ухаживать за ним и печатать.

Как голодный на хлеб, я бросилась повышать свой круго зор. С папиной племянницей и ее мужем, я побывала на ВДНХ. Потом, уже с мамой, мы посетили Кремль и исторический му зей. 0т бесконечной смены впечатлений и от непрерывного шу ма, я чувствовала себя не столько счастливой, сколько обал девшей и оглохшей. А доканали меня ГУМ и ЦУМ, где я была дважды. Хотелось побывать и в мавзолее, но испугала страшно длинная очередь через всю Красную площадь, с поворотом на соседнюю улицу.

Да, забыла сказать. Еще до получения нами денег, в Ле нинград уехала Зинаида Васильевна Сиверс, с которой мы жили в Бруке через стенку. Она тоже, как и мама, спала и видела малую родину. Мечтала и о возвращении, но средств на это не было. Мы выслали ей деньги, чтобы она могла снять для нас временное помещение, пока мы сможем что-то найти. Мысль о гостинице, почему-то не приходила в голову. В дальнейшем, думаю, что эта абсурдная мысль пришла в мою дурацкую голо ву, мы собирались купить дом на две семьи. Конечно, на наши деньги. Предполагалось, что Сиверс будут постепенно выпла чивать нам долг. Купчию же, мы собирались оформить на 2-х хозяев. Сейчас мне просто страшно подумать, что эта затея могла осуществиться. Слава Богу, этого не произошло.

Встречать нас на вокзал, Зинаида Васильевна приехала вместе с дальней родственницей, у которой она остановилась. Тут же на вокзале выяснилось, что комнату она не сняла, по чему-то решив, что мы не приедем. Отговорка, прямо скажем, странная. Деньги она, конечно, истратила. Казалось бы, это должно было нас насторожить, но увы, наша доверчивость к людям была просто патологической. Тем более, что обманутыми мы были много раз. Но теперь нам ничего другого не остава лось, как ехать к ее родственникам.

Жили сестры в одной комнате коммунальной квартиры, на Васильевском острове. Так как никакого договора о снятии комнаты вместе с хозяевами у нас не было, мы, почти ежеднев но, покупали на всю ораву в пять человек — сахар, чай, мас ло. Да еще давали деньги на обед.

Почти сразу же по приезде, начались наши бесплодные пои ски дома. Иногда мы ездили с мамой и Зинаидой Васильевной вместе. Но чаще этим занималась я. Выписав с десяток адре сов, я пускалась в разведку. Сперва, по совету Зинаиды Васильевны — она была из Петергофа и ее тянуло на старые места — мы ездили в том направлении. Но потом, круг наших поисков расширился. Продажных домов было много, но все что-то не устраивало. Много лет мы жили с мамой по общежити ям и так привыкли к постоянному окружению людей, что нам казалось естественным, что с нами в дома будет жить eщe кто-то. Лишь потом, обзаведясь соседями, мы поняли, какую сделали глупость. Тем-более, что по деньгам, мы могли ку пить отдельный дом.

Поиски очень изматывали и мы делали себе иногда выход ной. В дневнике от 28-го августа запись:

"Ездили с мамой на петроградскую сторону. Ходили по зна комым местам и даже зашли во двор-колодец, куда когда-то, выходили наши окна. Все вроде осталось на своих местах, не было только ни близких, ни знакомых людей..."

После интенсивных поисков нам, наконец, попалось что-то более или менее подходящее- две небольшие комнаты и большая проходная кухня. А на втором этаже, маленькая комнатка. Дом был в Сиверской, на самом берегу Оредежи. С нами в доме ос тавался жить бывший муж хозяйки со своей женой. У них была только одна комната с верандой.

Сразу поняв, что мы из себя представляем, владелица до ма буквально вцепилась в нас. Видимо, наша доверчивость и неопытность, были написаны на наших лицах. За две трети до ма, она спросила сорок тысяч! Мы не торговались, так как не имели ни малейшего представления о ценах. Не ведали мы и того, что можно пригласить техника и оценщика. Не знаю, как справился бы с этим дядя. Ведь и он никогда ничего не поку пал и не продавал. Может быть, хоть нашел бы компетентных людей, с которыми можно было бы посоветоваться. Думаю, что если бы она спросила сорок пять или даже пятьдесят, мы бы тоже заплатили.                       

Договорившись о купле-продаже, мы вместе с хозяйкой, поехали в Гатчину к нотариусу. По дороге меня вдруг осенила здравая мысль и я сказала маме, что площадь так мала, что годится только нам двоим, а потому вписывать в купчую Си верс, не следует. Мама согласилась со мной. Мне, даже те перь, задним числом, делается страшно за ту нашу неприспо собленность, непрактичность и незащищенность. Хорошо, что мы еще не наделали никаких других глупостей. Кроме того, что переплатили. Если бы дом был большой, мы бы, наверное, разделили его с семьей Сиверс. И, как знать, получили ли бы обратно свои деньги. Те-более, что в последствии, мы убеди лись в непорядочности милой, интеллигентной женщины!             Казалось, наши хлопоты подходили к концу и мы могли об легченно вздохнуть, но возникли непредвиденные обстоятель ства. Нотариус отказалась оформить купчую на том основании, что у нас нет прописки и отсылала нас в милицию. В милиции, вполне резонно, ответили, что они не могут прописать нас, так как это не наша площадь: –Вот, купите, тогда мы вас и пропишем!..

Круг замкнулся... Удрученные, мы вышли на время обеден ного перерыва на улицу. Казалось, что ситуация тупиковая и из нее нет никакого выхода. Хотя нотариус, почему-то сказа ла, чтобы мы зашли к ней после перерыва.

Наша новая совладелица, купила на рынке огромное краси вое яблоко, но есть его не стала, а положила его в сумку. Когда мы вновь вошли в кабинет, она, доверительно, наклонив шись к уху нотариуса, положила на стол яблоко, сказав при этом елейным голосом: -"Скушайте яблочко!"

Яблочко оказалось просто чудодейственным. Больше ниче го не спрашивая, нотариус принялась оформлять купчую. Выйдя из нотариальной конторы, мы, одновременно с мамой, обрати лись за объяснением к Екатерине Тимофеевне. Она усмехну лась:    

-Разве вы не заметили, что я одной рукой положила на стол яблоко, а другой в это время, сунула нотариусу в кар ман сотенную? — Это откровение, просто потрясло нас.

Мы даже в мыслях не могли представить себе, что нотариу су можно дать взятку! Но, именно это, спасло нас от новых мытарств. Не попадись нам такая пройдоха, не знаю, чем бы все это закончилось. Как я уже говорила, обратиться в Союз Писателей мы не догадались, считая, что со смертью отца, связь с Литфондом и Союзом прервалась. Но потом, когда мы все же туда за чем-то обратились, нам сказали, что они мог ли дать нам возможность, какое-то время пожить на писатель ской даче, чтобы спокойно найти что-то более подходящее.        Узнав, что мы оформили купчую только на себя, Зинаида Васильевна обиделась и даже расстроилась. Она ,видимо, очень надеялась на нашу глупость. Я, без обиняков, объясни ла ей ситуацию, что делить тут нечего!

Как-то так, само-собой получилось, что Зинаида Васильев на переехала вместе с нами на Сиверскую. Пенсии она не полу чала и сидела на нашем иждивении. А мы, имея приличные день ги, как-то и не придавали этому значения. Перед отъездом из Барнаула, она поссорилась с сыном и, все еще сердясь на не го, отказывалась получать от него деньги. Как ни странно, сидеть на шее у совершенно посторонних людей ей не казалось неудобным. Нам же, при наших возможностях, лишний рот был не в тягость. Мы об этом, как-то и не думали. Мы даже поку пали Зинаиде Васильевне белье и кое-какие мелочи. Только несколько месяцев спустя, после письма Зинаиды Васильевны из Барнаула, мы поняли какими неоправданно наивными и довер чивыми мы были. И какой наглой оказалась наша «родственни ца». Мы же её, на самом деле, считали своей.

Я даже оставила на память её письмо, как урок человечес кой неблагодарности и подлости. Не помню только, куда я его спрятала, но смысл его таков, что я бездельница, ничем не занималась, а она горбила на нас спину. Она плела такую не сусветную чушь, в которую и сама не верила. Будто мы с ма мой чем-то лакомились без нее в своей комнате! Между тем, как у нас фрукты и конфеты всегда стояли на столе — ешь не хочу? Да, она eщe писала, что портила глаза, вышивая для нас! Вышито же было, по ее желанию, одно саше для носовых платков! Ее письмо подействовало на нас, как гром среди яс ного неба. Просто в голове не укладывалось, как она, прожив на положении родственницы, или нахлебницы, могла накопить против нас столько злости!? Я была этим так возмущена, что хотела сразу сесть за письмо, чтобы высказать ей, что мы теперь о ней думаем. Но мама отговорила меня. Она написала только одну фразу; "Спасибо за урок" А зря она не дала мне написать!

На этом, естественно, наша переписка прекратилась. Но простить ее подлость, мы так и не смогли. Одно дело, когда человек делает оплошность, или нечаянно обижает и совсем другое, ненавидя людей, жить за их счет и таить злобу. В голове у меня вертелся вопрос, который я хотела задать Зина иде Васильевне: -"Если мы были неискренними и жадными, то как она могла жить рядом с нами, есть наш хлеб?"

А ведь мы считали ее порядочным человеком! Умной и не лишенной юмора женщиной. Да, она еще припомнила, как мама накормила ее собачьей кашей! А дело было так. К нам приби лась собака. Мы ее приютили. Зинаиде Васильевне мы иногда давали карманные деньги, чтобы она могла съездить к своим родственницам и проветриться. Там она иногда оставалась на несколько дней.

Как-то она вернулась домой поздним вечером. Мы уже дав но отобедали. Оставалась только кастрюля каши, сваренная на завтра для Полкана. Кастрюля, естественно, была чистая, со баку мы из нее не кормили. Можно было просто выпить чаю, но мама предложила ей разделить трапезу с Полканом. По-поводу этого, они обе пошутили и, как нам казалось, дело на этом закончилось. Она же не могла забыть обиду, нанесенную ей со бачьей кашей и вспомнила об этом спустя несколько месяцев, словно ее накормили помоями.

После шумного, многолюдного поселка, поселившись в Си верской, мы оказались в каком-то непривычном мире. Особенно трудно было привыкать к тишине, которая нарушалась только далеким собачьим лаем, да криком ворон. А в ветреную пого ду, к этому добавлялся шум ветвей и скрип сосен, которых на нашем участке было 1I5 штук!

В Сиверскую мы приехали осенью, когда уже опустели да чи и летние детдомовские лагеря, расположенные с обеих сто рон нашего участка. Дом стоял в глубине и мы почти не виде ли прохожих. Да, забыла сказать. По приезде в Ленинград, я сразу обратилась к невропатологу. Им оказался седенький ста ричок с внимательными глазами, смотревшими из-за очков в зо лотой оправе. Он долго и внимательно расспрашивал меня о мо ём режиме. В частности, о еде. Его удивила моя худоба. Сей час я уже не помню, что он мне прописал. Знаю только, что советовал больше бывать на воздухе, больше спать и есть фру кты. И, благодаря выполнению всех его советов, я стала по правляться. Улучшилось зрение, я смогла снова читать. Потом увлеклась фотографией. К этому времени, у меня был еще один фотоаппарат «Смена». После чего я приобрела зеркальный ап парат «Зенит», который стал моим неразлучным спутником. Мы гуляли по территориям пионерлагерей, ходили за грибами.

Сиверская была идеальным местом для фотолюбителя — в ка кую сторону не посмотри — готовый кадр!

Получилось так, что отец, уже после смерти, помог мне поправиться. Если бы не эти деньги и не наш переезд в Ленин град, кто знает, что стало бы со мной.

За водой, мы ходили на реку, которая протекала в деся ти метрах от нашего забора. Колодца на участке не было. В реке часто плескались соседские утки, которых мама прикарм ливала. Впрочем, делала она это всегда и везде. То это бы ли голуби, то воробьи, то синицы.

В город, ездили не часто. В основном, только за покупка ми. Каждую неделю ходили в кино, в клуб медработников. Кру тили кино, если в зале собиралось не меньше двенадцати чело век. Обычно больше и не бывало. Особенно по вечерам. Жите ли, в основном, работали в

Ленинграде, до которого было два часа езды. Да еще, в самой Сиверской, надо было добраться до станции. Вставали чуть ли ни в четыре часа утра. Какое уж тут кино!

Убедившись в том, что надеяться ей не на что, Зинаида Ва сильевна наконец покинула нас. Расстались мы вполне друже любно. И первые ее письма, были вполне доброжелательными. Ну а потом, как я уже писала, она решила высказать нам свое "фэ".

У меня, еще в Барнауле, стал побаливать желудок. Когда мы стали есть свинину, баранину, уток и гусей, чего не мог ли позволить себе на зарплату, пообедав, я была вынуждена ложиться с грелкой на кровать. Я решила обратиться к гомео пату. Мне выписали целую серию горошков, но полегчало ско рее всего от того, что я села на диету.

Почувствовав себя совсем здоровой, я стала искать рабо ту. Как оказалось, в Сиверской, кроме МТС или чего-то в этом роде, других производств, не было. Здесь рабочие не требовались. Оставался только Ленинград, но я чувствовала, что на такую езду у меня просто не хватит сил. Выход был только один: продать свою часть дома и купить, где-нибудь поближе к городу. Конечно, предвидеть эту проблему, надо было раньше. Удивительно,как это не пришло в голову ни мне, ни маме. Но, как говорится, на ошибках учатся.

Правда, эти ошибки, стоили довольно дорого. Так как про дать свою часть дома за те же деньги, было невозможно. Та ких дураков как мы, больше не было! И все же в Сиверской мы прожили целый год. Отдых и хорошее питание, сделали свое де ло.

В начале июня стали появляться первые дачники, вносившие оживление. Зазвучали детские голоса, появились велосипедис ты. Особенно шумными, оказались детдомовские пионерлагеря. Хозяйка второй части дома,сдала верхние комнаты дачникам. В одной жила пенсионерка Клавдия Филипповна. Мы с ней очень сдружились на многие годы. Была еще женщина с двумя взрос лыми дочерьми.

Во времянку приехала мать хозяйки и её вторая дочь. Поя вились и отдыхающие в Домах отдыха. Я загорела и окрепла. Если бы мы не получили гонорара и остались в Барнауле, поч ти в нищете, не знаю, поправилась бы я или нет...

Маму тогда ноги еще не очень беспокоили, и мы много гуля ли с ней. Как-то забрели к бывшей даче Елисеева, которая бы ла выстроена в стиле замка. Теперь там был сельскохозяйст венный институт.

Я опять стала рисовать и писать стихи. Но, как ни стран но, тяготилась свободой и все еще думала о работе. Не знаю, уж по какой причине, но в доме не было электричества. Счет чик был и два столба до ворот, а электропровод был обрезан. Хозяйка жила в городе. На лето сдавала все помещения, кроме времянки и комнаты, где жил ее бывший муж. По всей вероятно сти, чтобы не считать и не выяснять, кто больше тратит элек троэнергии, ее бывший муж, или ее дачники, она решила вооб ще обесточить дом. Хотя с мужем они расстались уже давно, злобу на него она еще хранила. Даже судилась с ним несколь ко раз, заставляя то перенести сарайчик, то убрать уборную, которую он поставил со своей стороны. Он говорил нам, что дом строил вместе с ее отцом и имел на него такое же право, как и она. Но, видимо, записан он был на нее. Обычно суд вы игрывал он, но потом Екатерина Тимофеевна подавала на апел ляцию. Сунув судейским взятку, выигрывала. И так продолжа лось без конца...

Естественно, что мы сразу решили восстановить электри чество. Что сколько стоило, конечно не знали. Нашли ка ких-то мужиков, по совету Арсения, забыла его отчество, или его жены. Клавдия Филипповна, дачница, оказалась случайной свидетельницей разговора жены Арсения с монтером. Она сове товала ему не мелочиться и спросить с нас побольше: –У них есть деньги!- заявила она. Так что, по всей вероятности, мы и тут переплатили.               

Простодушному и бесхитросному человеку никогда не понять завистливого, и злобствующего. Видимо, Анна Петровна, так звали вторую жену Арсения, даже не имея пользы от этого, ис пытывала чувство удовлетворения от того, что кого-то обод рали как липку. C того времени, о котором я пишу, прошло 50 лет, а мне до сих пор неприятно об этом вспоминать. И не по тому, что нас ободрали, а из-за человеческой подлости. Ей бы только радоваться, ведь и они получали свет, заплатив лишь за несколько метров электропровода. До этого же они жи ли, не знаю уж сколько лет, с керосиновой лампой.

В Сиверской у нас сразу же появились звери. Сперва при блудился ничейный кот. Когда-то он был пушистым, но теперь был похож на чучело, изъеденное молью. Видимо, он постоянно голодал, так как ел больше, чем в него помещалось. Ночью ос тавлял плохо пахнущие следы. Кроме того, он был нечист "на руку" и лазал по столам. И даже, если был сыт, не мог удер жаться, чтобы что-нибудь не стащить со стола. Так что, нако рмив, мы его выпроваживали. Потом мама с Зинаидой Васильев ной нашла возле какого-то дома отдыха, другого сибирского котика, которого подкармливали отдыхавшие. Думали, что он почти черного цвета, такой он был грязный. А когда выкупа ли, оказалось, что у него белые грудка и кончики лапок. Видимо, он не голодал, а потому вел себя вполне прилично и мы оставили его у себя. По столам он никогда не лазал, даже если там лежало мясо. А еще к нам приблудился, довольно большой, куцый пес, которого мы назвали Палканом. Как-то, отправившись вместе с ним в лес, мы повстречали по дороге мужчину, который окликнул его, причем тем же именем. Мужчина сказал, что это его пес. Но он, почему-то, от него ушел. Палкан посмотрел на старого хозяина, но даже не виль нул хвостом и пошел за нами.      

Однажды с Палканом случилось несчастье. В каком-то из близлежащих домов, пустовала сука и он, естественно, бегал за ней. Мальчишка, которому принадлежала эта собака, чтобы отогнать Палкана, выстрелил в него свинчаткой из рогатки и попал ему в глаз. Когда он прибежал домой с окровавленным глазом, я рыдала над ним не в силах чем-то помочь. Он не давал даже осмотреть рану. Стоило мне приблизиться, как он начинал рычать и скалить зубы. Мы написали об этом дяде. который был ветеринарным врачом. Чтобы у Полкана не образо валось бельмо, дядя посоветовал сыпать ему в глаз сахарную пудру. Он проинструктировал нас, как это надо делать. Но из этого ничего не получилось. И, в конце-концов, бедный Пал кан ослеп на один глаз.

Я относилась к Палкану по-доброму, но он привязался к маме. Когда она уезжала в город, мы ходили с ним провожать ее и он готов был прыгнуть за ней в вагон. Я с трудом уво дила его домой. Конечно, смешно и даже глупо, но я прирев новала его к маме, и когда мы переезжали из Сиверской, на отрез отказалась взять его с собой. Мамины уговоры не помог ли. А он смотрел на нее с такой мольбой и надеждой. Эта ис тория стала для меня на всю жизнь укором. Я так и не смогла простить себя за это предательство. И не могу вспоминать об этом без слез. Люди с возрастом меняются. Повзрослев, я ста ла менее категоричной и, наверное, добрее. Сейчас бы я ни за что не бросила его. Между тем, Пушу я охотно взяла с со бой на новое место.

В Сиверской, мы обе хорошо отдохнули и окрепли, но надо было думать о работе. Гонорар хотя был большим, но, когда- нибудь должны были кончиться и эти деньги.

И вот, опять начались поиски жилья. На этот раз они бы ли более целенаправленными, так как у меня был уже какой-то опыт и я знала чего хочу. Но, опять же, я рассчитывала на половину дома. Наконец, я нашла то, что искала. Это была Всеволожская. В нашей половине три комнаты и темная кухня. Да и комнатки были невелики: 4,8 и 12 кв.м.

Покупательница на нашу часть дома в Сиверской нашлась довольно быстро. Но, вместо сорока тысяч, которые мы запла тили, она предложила нам только тридцать, говоря, что мы переплатили.

Деньги у нас еще, слава Богу, были и мы, не продав еще свое жилье, купили половину дома на Всеволожской. С новой хозяйкой Сиверской мы договорились, что пока не оформим покупку, выписываться не будем, чтобы вновь не повиснуть в воздухе. Ужас от этого состояния все еще жил в душе.

Мы уже радовались удаче, но вторая хозяйка, за которой оставалась времянка, комната в которой жил ее муж, и две верхние комнаты, подложила нам свинью. Впрочем, свинья бы ла прошлогодняя. По всей вероятности, да так оно и было, продавая нам часть дома, она дала взятку еще и работнику БТИ -бюро технической инвентаризации, который дал заключе ние, что дом и участок соответствуют нормативам. Когда же нами был вызван инспектор, обнаружилось, что на участке лишние строения. Полагалось, кроме дома, иметь времянку без отопления и один сарай. Времянка же, вернее бревенча тый домик, был зимний. А, кроме того, на участке стояла старая банька. Да еще сарай был с перегородкой, чего тоже не полагалось. И все это она должна была привести в нор му, то есть разобрать. И вот, ломая баньку и разбирая тру бу на времянке, она честила нас почем зря, выражая недо вольство нами на всю округу, забыв, что благодаря своей непорядочности, отхватила лишние десять тысяч!

Когда мы жили в Сиверской, то пользовались хозяйской мебелью, которую она держала для дачников. Купить там ме бель, было невозможно, везти ее из города, трудно. Пере ехав во Всеволожскую, мы сразу обставили наше жилье.          Наконец у нас был свой индивидуальный и уютный дом. Хотя в то время повсюду требовалась рабочая сила, я дово льно долго искала работу. Проработав девять лет станочни цей и не имея другой специальности, я пыталась устроиться на какой-нибудь завод в цех. На свое удивление, я нашла работу совсем близко, всего в пятнадцати минутах езды на поезде. Как-то так получилось, что моя карьера, если это можно так назвать, постоянно поднимаясь со ступеньки на ступеньку.

Поступив в цех станочницей я, довольно быстро, переква лифицировалась в контролера ОТК. Потом стала осмотрщицей, копировщицей, техником, старшим техником. А на пенсию, я вышла уже в должности инженера. Быстро нашла я дорогу в стенную газету, став членом редколлегии. А потом и завод ской малотиражки. Руководить и организовывать кого-то я не могла, но зато, почти ни одна газета, не выходила без моего фельетона или сатирического стихотворения. Естест венно, что сатира шла без подписи. И предосторожность бы ла не лишняя — герои Фельетонов пытались узнать кто ав тор, чтобы поговорить с ним по-свойски. И кто знает, чем бы все это закончилось... Знакомые, знавшие о моем автор стве, шутя предостерегали, говоря что, как-нибудь, меня подстерегут за углом и отколотят.

Когда мы переехали на Всеволожскую, я смогла, наконец, приобщиться к культуре и искусству. Часто ездила в Ленин град на спектакли и концерты. Потом стала покупать теат ральные абонементы. Но чаще всего, мы бывали в Большом Те атре Кукол, к которому очень пристрастились. Любила я и театр Эстрады, куда ездила на концерты юмора, в основном на Райкина. До сих пор жалею, что его нет с нами. Считаю, что равного ему, так и не появилось, хотя в этом жанре он был не единственным.

Серьезно увлеклась фотографией. Новый аппарат "Зенит" стал моим постоянным спутником во всех поездках. В основ ном, это были пейзажные снимки. А еще я любила снимать на тюрморты с цветами и фруктами. Сначала снимки были черно- белые. Но, когда появилась обратимая пленка, я перешла на слайды.

Благодаря тому, что у нас были еще деньги, я могла, каждый год, куда-то ездить. Правда, я была вынуждена ле чить холецистит, но, тем не менее, мне удавалось повидать много интересных и красивых мест. В первый свой отпуск я побывала в Москве у маминой старой приятельницы. Потом в Горьком, где остановилась у папиной двоюродной сестры Ели заветы Николаевны, о которой упоминала. И еще в Липецке, у знакомой.

К Москве я осталась равнодушна. Гораздо больше мне понравился Горький. Дом, где жила тетя Лиза со своей до черью, стоял на высоком месте и из его окон открывался ши рокий вид на Волгу. По утрам, меня будили пароходные гуд ки, а по вечерам, с берега, доносилась духовая музыка. В детстве я видела кинофильм «Детство Максима Горького» ко торый произвел на меня неизгладимое впечатление. И город я воспринимала, как место, связанное с Горьким. Конечно же побывала в домике Кашириных. В памяти остался дом из кинофильма, а здесь на самом деле, все было очень малень кое. И дом и комнатки, и маленький дворик.

От Липецка остались в памяти разбитые дороги, однотип ные дома-коробки, какой-то унылый сырой парк и редкий, по рыжевший лесок.

На следующий год мне удалось купить путевку в Пятигорск на минеральные воды. В горы я была влюблена давно, еще с юности, но мне очень хотелось побывать на Кавказе. Его я связывала с Лермонтовым, которым тогда увлекалась. Обычно в мечтах все выглядит намного красивее, чем в жизни, но Пятигорск не обманул моих ожиданий. Я была в восторге. Напившись минеральной воды из цветника, где мы проводили время перед едой, можно было подняться на Шелудивую гору, которую венчал огромный орел с распростертыми крыльями.

В своих лапах он сжимал змею. Это был символ минераль ных вод. Гора, действительно, напоминала шелудивую, так как состояла из сланцевых пород, которые постоянно кроши лись и осыпались. Почти рядом, находилась другая гора, на звание которой я забыла. Немного дальше гора Бештау, что в переводе на русский, означает пять вершин. А ранним ут ром, в ясную погоду, можно было увидеть Эльбрус, который казался мне каким-то призрачным чудом. У основания Шелуди вой горы, находился грот, в котором, накануне дуэли, Лер монтов провел с друзьями за бокалом вина.

Водили нас, лечащихся, на место его дуэли, обнесенное цепью с чугунными столбиками в форме пуль. Бродя как-то в одиночестве, я набрела на старое кладбище и на первонача льную могилу Лермонтова. Позже его тело было вырыто и уве зено бабушкой на родину. Кладбище окружала голая, каменис тая местность, по которой кружился песок, засыпавший все могилы, отчего создавалось впечатление полного запустения

В свободное от процедур время, я ездила на экскурсии. Побывала в Железноводске, Ессентуках и Кисловодске. Путев ка была у меня не полная — я жила на частной квартире с двумя женщинами. В Пятигорске очень плохо с водой. Водо провод далеко не во всех домах. Разве что в центре горо да. Мыться приходилось из умывальника. Удобства были во дворе, но меня, в ту пору, по молодости, это мало трога ло. В Пятигорске я была два раза и всегда заставала буй ное цветение кустов и деревьев. Любовалась бледно-сирене вой и бледно-розовой акацией. У нее были необыкновенно длинные грозди, превращавшиеся в последствии в гигант ские стрючки, сантиметров сорок в длину.

Дни стояли солнечные и жаркие. Мои товарки после обе да ложились отдыхать. А я, по самому пеклу, отправлялась путешествовать. Так однажды добралась до уютного белого домика, где когда-то жил Лермонтов. В комнате стоял краси вый, с точеными ножками столик красного дерева, и кресло. В раскрытое окно был виден небольшой, но очень нарядный с яркими цветами, садик.

Потом была Прибалтика, Новый Афон, Ялта, путешествие на теплоходе по Волге до Астрахани. В Прибалтике, мне сра зу понравилась Рига. Наверное, потому, что своими мостами напоминала мне Ленинград. Да и строгие прямые улицы тоже. Я даже подумала, что если бы меня спросили, где бы я хоте ла жить, кроме Ленинграда, я назвала бы Ригу. Наш санато рий находился на самой окраине города в парке, недалеко от озера Киш. В переводе Ерш.

Мы ездили на экскурсии в Дзинтари, Маери, Сигулду. И везде мне нравилось. А еще понравились мне рижские клад бища – чистенькие, ухоженные. Можно было подумать, что тут нет ничейных могил, забытых и заброшенных, как у нас. Были мы и на могиле Райниса, но мне, как натуре мечтатель ной и даже сентиментальной, понравилось старинное кладби ще, на котором давно никого не хоронили. Но, своей ухожен ностью и строгостью, оно было больше похоже на парк.          Здесь было похоронено много знати. Были даже семейные склепы с гербами. Судя по фамилиям на этом кладбище были похоронены не только латыши, но и шведы, и немцы, и даже эстонцы. Не было только русских.

Понравились маленькие, на 5-6 человек уютные кафе, с душистым кофе и вкусными пирожными. В санатории мы сидели на диете, а тут разговлялись. Это был 61-й год. В ту пору в Ленинграде с сервисом было очень плохо. Хорошей обуви в магазинах не было. А чтобы заказать в ателье, надо было занимать очередь с ночи. А здесь, за десять-двенадцать дней, могли сделать туфли или даже пальто.

Но было одно большое "но". Русских здесь не любили, ес ли не сказать ненавидели. В школах русский язык был обяза тельным, все рижане умели говорить по-русски, но если при ходилось на улице их о чем-то спросить, они делали вид, что не понимают или не слышат. А то и просто отворачива лись. Были и более бесприциндентные случаи. Как-то одной русской женщине из нашего санатория, сделали анализ крови и потеряли. Одна лаборантка говорит другой по-латышски:

-Не знаю что и делать... А вторая отвечает ей:

-Да напиши ей что-нибудь!

Больная жила в Латвии и хорошо знала язык. Услышав подо бный разговор, она сказала:

-А почему вы собираетесь писать мне "что-нибудь"?! Ищите анализ или делайте другой!

Тогда я еще верила в существование дружбы народов и не скрываемая неприязнь задевала меня. Наверное, от того,что мои предки были разных национальностей, я не была национа листкой и не понимала, как можно ненавидеть человека за его национальность.

А еще больше, удивила меня эта черта, когда я была в Абхазии в Новом Афоне. Абхазцы, армяне и грузины, жившие всю жизнь, с самого рождения, бок о бок, ненавидели друг- друга ярой ненавистью.

Если по чьей-то вине происходили какие-то неприятные случайности, то обычно говорили, если абхазец, то:

-Ну конечно, что ты хочешь, такое мог сделать только армянин!

Почти в тех же выражениях, армянин и грузин обвиняли абхасца. После поездки в Новый Афон, была Ялта. Путевки у меня не было и я поехала "дикарем". Потом мы с мамой очень жалели, что не поехали вместе. Тем-более, что были деньги. А мне, и особенно ей, было бы интересно побывать в местах, где она жила в молодости. В Симферополе найти свою гимназию. В Ялте дом, где они жили. Библиотеку, в ко торой она работала. Мама дала мне адреса, но, кроме сана тория "Александра третьего", где мама работала сестрой-хо зяйкой в пору своей молодости, и библиотеки, я ничего не нашла. Возможно, что и домов тех уже не осталось.

Мое пребывание в Ялте, очень отличалось от образа жиз ни остальных отдыхающих. Я не любила загорать, а потому не валялась на пляже. Не умела плавать. Ни от кого и ни от чего независимая, я бродила по гористым ялтинским ули цам, вглядываясь в незнакомые горы, затянутые голубой дым кой. Однажды я набрела на домик Чехова, который стоял в маленьком садике, окруженный деревьями. Экскурсовод сказа ла, что раньше отсюда, открывался красивый вид на горы и часть города. Но деревья давно выросли, и прелесть этого места была частично утрачена. Правда, срубить деревья, давно собирались, но сделают ли это вообще когда-нибудь, было неизвестно.

В следующий раз, я добралась до дома, выстроенного в стиле замка, с квадратной башней. Дом был окружен огромны ми развесистыми кедрами. Он был наполовину разрушен, но не потерял своей живописности. Я походила вокруг, а потом забралась внутрь, где неожиданно увидела черную надпись, сделанную готическими буквами: "Готт мит унс!"

Надпись эта сохранилась со времен войны. Сидя в заса де на чужой земле, немцы верили, что Бог с ними, а стало быть, он им поможет выстоять. Нет! На чужой земле, бесси лен даже Бог, если дело не правое!

В Ялте, как и на других курортах, было принято по вече рам прогуливаться. Местом этих прогулок была набережная. В позднее время я там ни разу не бывала. Во-первых, пото му что была одна и не хотела напрашиваться на знакомство. А во-вторых, никогда не любила ни себя показать, ни на других смотреть. Когда начинало темнеть, отдыхающие спус кались вниз к морю, а я, вопреки сложившейся курортной традиции, поднималась в гору и оттуда смотрела на загораю щиеся огни. Это было очень интересно. Они зажигались не одновременно. Сперва где-то внизу, потом, следуя изгибам дороги, сбегали от одного фонаря к другому. Все выше и вы ше. Так же пробегал свет и по городским улицам, пока не вспыхивал весь город. На плоскости этого невозможно уви деть. А потом я просто стояла на краю улицы и смотрела вниз на далекий и казавшийся загадочным, город.

Посетила я и водопад У-чан-су, о котором мне не раз рассказывала мама. Когда-то они добирались сюда пешком, а от Ялты это довольно далеко. Я же прикатила сюда на авто бусе. Места вокруг водопада были удивительно красивые. А вот сам водопад, не произвел на меня впечатления. Лето стояло засушливое и вода стекала не бурным потоком, а не большой струей.

А еще я побывала на Поляне Сказок. Здесь стояли дере вянные скульптуры семьи Безруковых: отца и двух дочерей Ольги и Людмилы. Передо мной лежит альбом с фотографиями этих фигур. Все они раскрашены, отчего кажутся живыми. Из огромного высокого пня была вырезана голова в шлеме, с плюмажем из перьев. Борода и кольчуга уходили под землю. Очень живописен был и гусляр, сидящий на пне и перебираю щий струны. У него были седые брови, усы и длинные волосы до плеч. На голове огромная папаха. Одет он был в длинно полую одежду и широкие украинские шаровары. Из-за высокой подставки, вроде трибуны "выложенной камешками", смотрела молоденькая девушка в шляпке. Руки она положила на поверх ность "сооружения". Наклонив белокурую головку, она мило улыбалась. Она была так искусстно вырезана, что увидев ее издали, все принимали ее за живую девушку. А еще была сви репая Баба-Яга, сидящая верхом на метле. У нее были длин ные седые волосы, спускавшиеся по плечам. А на спине у нее сидела сова или филин. Из причудливо корневища был вы резан Черномор, с длинной белой бородой, которая обвивала его тело. А еще был бюст старика-воина в остроконечном шлеме. Брови нахмурены, а рот широко раскрыт, словно он кричит. Всего у меня II фотографий, но фигур значительно больше.

Из всего побережья я побывала в Гурзуфе, Алупке, Алуш те, Мисхоре и Семеизе. Больше всего, мне понравился своей живописностью Семеиз. Было что-то сказочное в нагроможде нии огромных камней и каменистых горок, поросших соснами и какой-то жесткой травой. Вообще меня очень удивило, что при буйной растительности кустов и деревьев, трава на юге жесткая, порой колючая и полувыгоревшая. У нас на рынках иногда продают эти колючие кустики с красными ягодками, как букеты. А на юге делают из них веники и метут улицу. Как-то возвращаясь с юга, я была несказанно рада, увидев в средней полосе России пышные зеленые травы и пушистые березки. Я тогда сделала вывод, что хотя юг и красив, но дома лучше!

Мне очень хотелось побывать в Севастополе, таком леген дарном и заманчивом, но я боялась качки, которая могла ис портить мое путешествие. Наша жизнь, наконец, устоялась и стабилизировалась. Казалось, что мы, наконец, причалили к своему берегу. Жить бы да радоваться. Но нам не повезло с соседями. Оба они, муж и жена, пили. Такими же были и их гости. Оставаясь после пьянки ночевать, хотя жили они на соседней улице, долго и громко разговаривали. Потом, на какое-то время, замолкали и вдруг среди ночи начинался скандал. Хозяин предлагал гостям убираться к чертовой ма тери. Гости спорили с ним, доказывая, что он не прав... А у нас с мамой было, как говорится, в чужом пиру похмелье. В конце-концов соседи так допекли нас, что мы были вынуж дены обратиться в товарищеский суд. Он состоялся, но ника ких изменений в лучшую сторону не произошло. Позже, при разговоре, судья сказал нам с сожалением, что практически товарищеские суды не имеют никаких прав. Даже, когда они выносили решение о выселение на сто первый километр, сде лать этого не удавалось. Тем-более, если ответчики жили в своих домах.

Хотя мы жили загородом и лес был рядом, летом, по вы ходным, мы ездили с мамой по пригородам Ленинграда. Люби мым был, конечно, Пушкин — наше последнее место жительст ва до войны. Хотя прошло столько лет, в памяти все еще жи ли воспоминания, будто бы мы лишь вчера, ходили по этим улицам. Но это было не единственное место, которое мы по сещали. Бывали и в Павловске, Гатчине, Ломоносове, Пете ргофе. Соседи, не понимая нас, удивлялись. Им было непо нятно, чего нам здесь не хватает?

Из поездок возвращались с отснятой пленкой и в бли жайший выходной я садилась печатать фотографии. А теперь, много лет спустя, перелистывая альбом, я мысленно уношусь в прошлое.

Жизнь за городом, имела и свои достоинства и недостат ки. Плюсом была тишина, чистый воздух и близость леса. Ми нусом — заготовка дров, большое расстояние до колодца, очистка дорог от снега и нескончаемы ремонты то крыши до ма, то сарая, то окраска забора.

Пристройка, которую мы купили, оказалась сырой и холод ной, так как не имела Фундамента. Хотя в угловой комнате было четыре окна — на восток и на юг- даже в самые жаркие летние дни дома стояла прохлада. Иногда мама даже ходила греться на улицу. Должно быть именно поэтому, у нее стал обостряться полиартрит и она несколько раз лежала в боль нице. И мы обе вдруг затосковали по городу. Кто-то из зна комых посоветовал нам обратиться в Союз Писателей с про сьбой предоставления жилплощади. Заявление наше приняли и пообещали, что когда выстроят новый дом для писателей,нам выделят освобождающуюся комнату. Ждали мы этого, как ман ны небесной.

Когда дом был готов, мне дали смотровую. Сейчас я точ но не помню на какой это было улице, но где-то совсем ря дом со Старым Невским. Квартира была на три семьи. Кухня проходная. Освобождавшаяся сорокаметровая комната, была разделена пополам. Этого было для нас больше чем доста точно. Я была на седьмом небе. Однако радость наша была непродолжительной. Исполком отказывался подписать списки, пока не будет вычеркнута наша фамилия. Причина была в том, что у нас была частная собственность. Я согласна бы ла отдать ее Союзу Писателей, но она оказалась невостребо ванной.

То ли от того, что мы всю жизнь переезжали с места на место, у меня было предчувствие, что Всеволожская еще не последнее наше место жительства. А, может быть, просто не лежала к ней душа. Сиверскую я как-то сразу полюбила. Даже несмотря на неудобства и отдаленность от Ленинграда. А вот Всеволожскую, не приняла...

Как-то из Пензы приехала дочь нашей бывшей ленинградс кой знакомой — деловая, энергичная женщина. Она посовето вала нам вступить в кооператив. После очередной постигшей нас неудачи, я считала, что из этого ничего не выйдет. Знакомая не успокоилась.

И, не жалея своего отпускного времени, она добилась приема у депутата, и изложив ему все наши проблемы. Депу тат дал "добро". Побывав в кооперативном Управлении, или как оно там называлось, я оформила все, что было надо и внесла первый взнос. После этого, с легкой душой, я уеха ла в отпуск. По возвращении меня ждала новая неприятность Взнос почему-то не был переведен на счет ЖСК и нас соби рались исключить из списков. Выяснить и уладить это, мама была не в состоянии. Хорошо, что она не написала мне об этом. Иначе я не долечившись, ринулась бы домой. Слава Бо гу, что за это время, ничего более серьезного не произо шло. Мне удалось все уладить, но тут, как теперь говорят, стало "возникать" правление. Оно требовало, чтобы мы сроч но продали часть своего дома. Повторялось почти то же, что и на Сиверской, но в обратную сторону. Я думала, что меня хватит инфаркт. Пришлось вновь сунуть в нос ходатай ство депутата и объяснить, что если мы продадим дом, то лишимся прописки, а без нее нас исключат из списков...Уго ворила.

И вот, в декабре шестьдесят пятого года мы наконец переехали в собственную квартиру, которая стала нашим по следним местом жительства. А у меня исчезло ощущение ожи даемой дороги. Больше мне никуда ехать не хотелось.

                   часть 15 Наконец-то мы дома

Не смотря на то, что на новой работе у меня появилось довольно много, если не друзей, то хороших знакомых с ко торыми было приятно общаться, я усердно, но тщетно, пыта лась найти хотя бы литературный кружок и людей, увлечен ных литературным творчеством. Это было не простой прихо тью, а потребностью.

Писатель В.Мотыль говорит по этому поводу, что: "Творческой личности необходимы единомышленники, возмож ность духовных контактов. Нужны друзья, уважающие талант, способные понять искания, разделить радость и горечь."

А Лидия Гинзбург высказывается так: "Творчество -есть род общения, можно писать для многих /даже для трех чело век знакомых/ для потомства, для воображаемого читателя. Но творчество для себя — сумасшествие!"

Писать, стало для меня необходимостью. Когда я писала, я не думала для кого делаю это. Но написав, испытывала по требность кому-то прочесть. Слушателей я находила, но об щения не получалось... Стала рассылать рассказы во все из вестные мне журналы. В те времена редакции давали eщe ре цензии и даже что-то советовали. Но порой, так разноречи во, что я терялась. Тогда я еще не понимала, что оценка зависит не столько от литературных норм, сколько от вос приятия самого рецензента. Одно дело, когда делают практи ческие замечания, например, в отношении стилистики, сло га, длиннот. Наконец, просто неспособности автора выра жать свои мысли. Но нет.

Как-то я послала один и тот же рассказ в два журнала. Из одного мне ответили, что: "необходимо сократить число действующих лиц до двух главных героев..." Из второго: "Рассказ необходимо увеличить, ввести новых действующих лиц..." Я была в недоумении, не зная кому из рецензентов верить. В конечном итоге я не стала ничего исправлять и рассказ был, в последствии, опубликован в первоначальном виде.

Не помню уж где и как, я познакомились с Семеном Пав ловичем Полтавским. По профессии он был врачом, но потом "ушел в литературу", став редактором. До войны он редак тировал несколько отцовских произведений. Естественно, что я сунулась к нему со своими "шедеврами". И вот, по знакомству, в первый и последний раз в жизни, меня прист роили в литобъединение, который вел кажется писатель Ти хонов."Пристроили" потому, что для вступления в ЛИТО, на до было иметь печатные издания. А я была, как бы и не ко двору.

Членами ЛИТО была образованная, эрудированная и самона деянная молодежь, склонная к категоричности. В ту пору у нас только начали публиковать Хеменгуэя и молодые люди с большим энтузиазмом и апломбом, обсуждали его произведе ния. Я тогда еще не успела прочесть ничего из произведе ний этого автора и сидела с закрытым ртом. Впрочем, дело было не только в этом. Все они были намного моложе меня. Причем, ни одной девушки среди них не было. И я чувство вала себя в их обществе очень неуютно. На каждом занятии мне напоминали, чтобы я принесла для обсуждения какой-ни будь свой рассказ. Но, хотя я именно к этому и стреми лась, дать им на растерзание свое детище, я не могла.

Я была уверена, что от моего "творения" останутся толь ко рожки да ножки. Что же касается общения, то тут просто и говорить не о чем. Одним словом, посетив всего несколь ко занятий, я незаметно исчезла...

Иногда, читая какое-нибудь произведение, невольно ду маешь: — Ну, разве могут быть в жизни такие совпадения? Наверняка автор нафантазировал! Оказывается, бывают.

В Конице, в первом нашем лагере, мы познакомились с Любовью Филипповной Авиловой. До войны она жила в Ленин граде, на улице Чайковского. У нее было два сына лет 12-14. В сорок первом, в начале лета, поехали на дачу. Но потом, как-то так получилось, что младший сын задержался в городе с бабушкой. А Авилова на даче осталась со стар шим сыном. Те, кто жил в Ленинградской области, помнят, как быстро докатились немцы до Ленинграда. Любовь Филип повна оказалась в оккупации, а потом, как и мы, попала в Кониц. Очень скоро сына куда-то забрали и она никогда не получала от него писем. В Штаргардте, как я уже писала, мы спали с ней на соседних кроватях. А потом нас увезли в Померанию, а она осталась. Не помню переписывались мы с ней или нет. Когда война закончилась, мы окончательно потеряли ее. Поселившись после возвращения в Сиверской, мы каким-то образом нашли ее. Как я не напрягаю память, ни как не могу вспомнить никаких подробностей. Сейчас наша встреча кажется мне просто невероятной. Ссылку Лю бовь Филипповне удалось миновать. Всю блокаду ее мать, вместе с внуком, прожила в своей квартире. И хотя Любовь Филипповна была прописана там же, ей не дали визы на жи тельстве и она какое-то время жила где-то в пригороде. Но когда мы вернулись, она уже жила в своей квартире.             Встреча была радостной и волнующей. Было столько вос поминаний и рассказов, что не могли наговориться. Посто янно перебивали друг-друга, что-то дополняя сказанному.

Любовь Филипповна была из тех редких людей, с которыми однажды познакомившись, ощущаешь родственное чувство бли зости, которое не проходит всю жизнь. Очень приятно когда чужой человек интересуется твоей жизнью так, словно ты его близкий родственник. Впрочем, далеко не у всех родст венников бывают такие родственные чувства.

Приезжая к нам, она непременно спрашивала, не написа ла ли я еще чего-нибудь. И если я отвечала утвердительно, просила прочесть. И слушала не из вежливости, а потому что ей было действительно интересно.

Когда мы переехали на Всеволожскую, она уговорила меня поступить в школу рабочей молодежи, где она работала биб лиотекарем. Убеждала, что надо кончить, хотя бы десятилет ку. Я поддалась на ее уговоры, но выдержала только до пос тупления на работу. Работать и учиться, тем-более, что и туда и сюда надо было ездить, у меня не хватало сил…

Несмотря на все пережитое, Любовь Филипповна осталась жизнерадостным человеком и даже хохотушкой. Но был у нее один торжественно-траурный день- День Победы. Приезжая к нам 9-го мая, она заводила разговоры о прошедшей войне, говоря: -Этого нельзя забывать, и надо всегда помнить!

Но в этом мы ее не поддерживали, так как нам хотелось не вспоминать, а забыть, потому что прошлое и так всегда жило где-то рядом. Правда, мама тоже говорила, что это са мый светлый и радостный праздник. Что же касается меня, то воспоминания о конце войны, всегда ассоциируются с на чалом самого тяжелого периода нашей жизни.

Любовь Филипповна была маминой ровесницей. Ей бы еще жить да жить, но она заболела диабетом, который плавно пе решел в рак кишечника. Обнаружили его слишком поздно. Ее смерть была для нас большой утратой, ведь мы потеряли бли зкого, дорогого нам человека.

Вторая встреча тоже была неожиданной и удивительной. Мы встретились с семьей моей первой учительницы Ольги Ан тониновны Гурфейн, в квартире с которой, какое-то время, жил мой дедушка. Их семья во время войны была, где-то в глубоком тылу. Вернувшись, они поселились совсем в другом месте. Ну и нас трудно было найти. Встретились через ка ких-то общих знакомых. Когда мы вновь повстречались с се мьей Ольги Антониновны, то как-то очень быстро сблизились

Даже больше, чем до войны. Мама с Ольгой Антониновной перешла даже на "ты", что было из ряда вон выходящим. По ка у нас не было телефона, "подружки" переписывались, хо тя мы и жили на расстоянии трех остановок. Но ходить было обеим трудно. Потом, когда, у нас, появился телефон, ста ли перезваниваться. С дочерью Ольги Антониновны я раньше не дружила. Моим другом был Котя, ее брат. Но теперь мы стали близкими как родственники. Так мне, по крайне мере казалось. Вместе отмечали праздники и дни рождения.

Одно лето, когда их семья почему-то не успела снять да чу, бабушка с внучкой Олёнкой, жили у нас на Всеволожской В морозную зиму, когда нашу хату невозможно было нагреть, мама дней 10, жила у них на Гражданке.

Интересное совпадение. Зять Ольги Антониновны получил квартиру на ул. Бутлерова. А несколько лет спустя, мы по селились на улице Верности, соседней с Бутлерова.

А меня, моя лагерная подруга Регина Кнопп, нашла через телевидение. В связи с какой-то круглой датой отца, было показано по телевидению интервью со мной. Увидев меня по телевизору, Регина бросилась меня искать. Обратиться в Со юз Писателей ей почему-то не пришло в голову, хотя там знали о нас.

У нас вновь появились знакомые, причастные к литерату ре: литературовед Ёвгений Брандис, поэт Всеволод Борисович Азаров. Который, оказывается, был знаком с отцом и даже ре дактировал какие-то его произведения. Писатель Александр Иванович Шалимов, литературные семинары которого я посеща ла до самой его смерти. Правда, я ничего не читала и в де батах не участвовала, но мне было интересно, хотя бы при сутствовать.

Рак-самая страшная болезнь нашего века...Увы, и Азаро ва, и Шалимова, и Брандиса унесла самая страшная болезнь нашего века…

С.П. разрешил нам с мамой, лечиться в поликлинике лит фонда. Я даже два раза получала путевки на минеральные во ды в Пятигорск. Правда, за полную стоимость, но пока я мог ла себе это позволить.

У Клавдии Филипповны был порок сердца, а жила она на Старом Невском, шумном и загазованном. Иногда, подышать свежим воздухом, она приезжала к нам, на несколько дней, на Всеволожскую. Как это часто бывает с пожилыми женщина ми, если они кому-то симпатизируют, Клавдия- Филипповна задалась целью найти мне жениха.

В первый раз, не предупредив нас, она явилась в выход ной с упитанным молодым человеком, который мне сразу не понравился. Когда я знакомлюсь, я смотрю, в первую очередь, на глаза и руки. Выражение глаз говорит о характе ре, темпераменте и намерениях. Руки об интеллекте. Какие были у него глаза, я не помню. А вот пальцы на руках, были похожи на сардельки. Мне захотелось даже, чтобы он сразу ушел, но, увы. В гостях был он, а не я.

За обедом разговор не клеился. Когда мы поели, Клав дия Филипповна предложила сыграть в карты. Игра в карты, меня никогда не привлекала, но что было делать?! И тут на меня что-то нашло, я стала с серьезным видом дурачиться. Делала все, чтобы ему не понравиться, даже насвистывала во время игры. И преуспела. Клавдия Филипповна, наверное, по сидела бы еще часок, но "жених" заявил, что ему пора до мой, так как его ждет тетя.

При следующей нашей встрече, Клавдия Филипповна пере дала нам их разговор. Так как я показалась ему очень ху дой, он несколько раз переспрашивал Клавдию Филипповну, не больна ли я. А еще его поразили мои руки и он, почти с ужа сом, сказал:

-У нее таа-ки-е длинные пальцы!..

Выслушав это, я рассмеялась:

-Конечно, рядом с его сардельками мои руки выглядят необычно!

В ту пору мне было года тридцать два, но ни о замуже стве, ни, тем-более, о детях, я не мечтала. Возможно, если бы я была совсем одинока, я бы и мечтала обзавестись семь ей. Но с мамой я не ощущала одиночества.

Да, я мечтала о любви, практически всю жизнь, но лю бовь и семья как-то не соединялись в моем представлении. Это мне было уже не интересно. Но, если бы я вдруг зада лась такой целью, второй попыткой Клавдия Филипповна могла подложить мне большую свинью.

У ее старой знакомой, был неженатый племянник, живший вместе с ней, которого она мечтала женить. Когда мы жили на Сиверской, она приезжала в гости к Клавдии Филипповне. Увидев меня и, видимо, сразу решив, что мне можно "вешать лапшу на уши", как теперь говорят, попросила Клавдию Филип повну познакомить со мной Петю. И Клавдия Филипповна, без всякой задней мысли, согласилась.    

И вот, когда мы уже переехали на Всеволожскую, она при везла мне второго жениха. Кажется, что он был довольно сим патичным, но то, с каким рвением он принялся меня штурмо вать, мне не понравилось. Тем-более я понимала, что я не такая красавица, чтобы в меня влюбиться с первого взгляда. Через пару дней, после первой встречи, он приехал вновь и сказал, что купил на выходной билеты то-ли на спектакль, то-ли на концерт. Но у нас была "черная" суббота, мне при шлось отказаться. Скоро он уехал в отпуск, в родную дерев ню, откуда прислал мне письмо. Опыта в общении с мужчина ми у меня не было никакого. К тому же, будучи искренним че ловеком, я была очень доверчива и все, что мне говорили, принимала за чистую монету. Но его письмо показалось мне каким-то очень деловым. Он спрашивал меня, может ли он на деяться на новую встречу и просил срочно дать ответ. Мне хватило даже моего жизненного опыта, чтобы понять, что письмо, если не влюбленного мужчины, то, хотя бы, увле ченного, не должно было быть таким официальным. И, хоть чуть-чуть, говорить о чувствах. Не помню, ответила я ему или нет. А когда он в следующий раз приехал к нам, я, весь вечер, намеренно, говорила о другом человеке и он понял, что тут ему ничего не светит. На том наше знакомство и закончилось. И только тогда мы узнали об истинных намере ниях жениха. Его тетя, даже не скрывая, ни своей ни его непорядочности, рассказала Клавдии Филипповне, что у Пети в деревне живут две сестры, которых он намеривался оттуда вытащить и только искал способа. Кроме того, выяснилось, что в настоящее время он живет в гражданском браке с ка кой-то женщиной...Стадо быть, я должна была стать лишь средством для достижения цели. Поженились и я бы его про писала. А потом он развелся бы со мной, и отсудил часть дома — хотя и делить-то там было нечего! А потом ушел бы к своей невенчанной жене...

В ассортименте Клавдии Филипповны оказался еще один же них, фотограф Аркадий. Мягкий, внимательный и деликатный человек, но невероятно примитивный. Буквально ничем не ин тересовался, не читал, не ходил в кино, объясняя это пло хим зрением. Хотя можно было бы выписать очки, если в этом было дело. А, кроме того, несмотря на то, что он работал с фотографией, снимать умел только в условиях своего павиль она. Уличные снимки у него не получались. По всей вероятно сти, из него получился бы идеальный муж. Добрый и заботли вый. Но мне он был не нужен... Между прочим, я еще в юнос ти заявила, что никогда не выйду замуж.

Отвлеклась и не договорила о работе. Приняли меня на опытно-производственный участок, в качестве работницы. Ра бота мне сразу не понравилась. Если так можно сказать, то здесь eщe не работали, а пытались только это делать. Стан ки постоянно находились в процессе наладки и переналадки. Менялся инструмент. А работницы в это время либо занима лись другой работой, либо просто болтали сидя в ожидании. Я понимала, что опытная работа требует особого внимания и тщательности. Однако, привыкшая к плановой нормированной работе и быстрым темпам, я буквально изнывала от вынужден ного безделья. "Отсиживание" своего рабочего времени, ока залось тоже не легким занятием. Не утешало даже то, что оплата была повременная. Работала ты или нет, деньги были те же. Но не было ли ущемлено мое самолюбие тем, что я, дочь известного писателя, оказалась, всего-навсего станоч ницей? И что эта работа недостойна меня? Нет и еще раз нет! Известность отца, не была для меня сиянием, и ни к чему не обязывала. Я уже давно привыкла к тому, что устра ивать свою жизнь я должна сама. Впрочем, насколько это воз можно. Всегда и везде возникали какие-то обстоятельства, которым приходилось подчиняться, так как я, не имея ни об разования, ни специальности, могла на что-то претендовать?

Это во-первых. Во-вторых я не считала работу на станке унизительной. В третьих, мне нравилось работать в цеху. Пусть не в данном случае, но я надеялась, что смогу найти что-то no душе. Кроме того, я была начисто лишена снобизма и никогда не ставила свою судьбу в зависимость от извест ности отца. Вот к правительству, в связи с нашей ссылкой, у меня были большие претензии! Не лагеря, а эти II лет ссылки, сломали мою жизнь!

Когда окончился мой испытательный срок, меня пригласи ли к директору нашего НИИ и опросили, нравится ли мне моя работа и думаю ли я здесь остаться? Любое несоответствие с моими взглядами, вызывало у меня бурную реакцию, а вот в тот раз, особенно. Я уж не помню, что я наговорила директо ру. Вроде бы сказала, что это не работа, а какая-то бога дельня и еще что-то в этом роде.   Выслушав меня и улыбнув шись, директор стал объяснять мне то, что я уже знала. Что работа экспериментальная, очень важная и трудоемкая, и т.д.и т.п. А потом спросил, что же я все-таки решила.         Подобная работа была не по моему характеру, но и уволь няться я не собиралась, боясь вновь остаться безработной. Этот страх оставался во мне на многие годы и вдруг, присут ствовавший здесь начальник планового отдела, спросил — не соглашусь ли я работать на том же участке, но только в ка честве контролера ОТК? Я никогда не боялась браться за не знакомое дело, считая, что если могут другие, могу и я.

А потому согласилась. Сперва мне пришлось трудновато. Но не потому, что я не знала работы — с ней я освоилась довольно быстро. Хорошо разбиралась с чертежами и меритель ным инструментом. Дело в том, что до меня в мастерской не было контролера и работу на другой опытный участок переда вали такой, какая она была. Причем не всегда качественную. А отсюда происходили всякие неприятности, при дальнейшем испытании. Однако, наладчиков такая бесконтрольность, уст раивала. А тут вдруг, на их головы, свалилась я со своими требованиями и претензиями no-поводу качества. Ну и встре тили меня в штыки. Но, очень скоро, сказался положительный результат и с моим присутствием не только смирились, но и признали мою работу необходимой и полезной. Я, каждые пол часа, обходила все станки и проверяла качество работы. Если шел брак, останавливала работу.

Особенно я любила работать во вторую смену, когда на участке не было начальника мастерской. Если было много ра боты, я охотно садилась за станок. Для некоторых изделий, использовалась миллиметровая широкая алюминиевая лента, из которой я настрополилась делать для изделий удобные и до вольно прочные коробочки. Одним словом, прижилась.

Очень скоро я нашла дорогу в стенную газету цеха, а по том и институтскую. Мне предложили стать редактором, но я отказалась, так как никогда не умела никого и ничего орга низовывать. Но зато ни одна газета не выходила без моего фельетона или сатирического стихотворения или басни. Позже я оказалась еще и членом редколлегии заводской малотираж ной газеты.

Парторг цеха, заметив мою общественную деятельность, несколько раз, предлагал подать заявление о принятии в пар тию. Я отказалась, так как не хотела оказаться одним в по ле войном. Будучи человеком принципиальным, знала, что бу ду бороться с недостатками, которые никого не трогают и не волнуют. В те времена все руководители, начальники и масте ра не могли быть беспартийными, а потому, вступившие в пар тию, далеко не все были убежденными коммунистами. И греб ли, по-прежнему, только к себе. Так что, кроме конфликтов и неприятностей, ждать от вступления в партию мне было не чего. Не помню, рассказала ли я маме об этом предложении и, если да, то как она на это отреагировала? Думаю, что ма ма не была бы в восторге, если бы рядом с ней, жила комму нистка! Впрочем, этого и не могло случиться.

После всего пережитого нами по вине таких, как Берия, а говорили, что инициативой высылки, таких как мы, было его рук дело; я просто не смогла бы стать убежденной комму нисткой. А вступать в партию, чтобы как-то продвинуться по работе, было и вовсе не в моем характере. К тому же, мне вполне хватало участия в обеих газетах.

Случайно, я познакомилась с Валентиной Сергеевной Вла димировой. Она имела за плечами Университет и была филоло гом. Но, по причине каких-то обстоятельств, занималась в нашем НИИ подготовкой кадров. Благодаря счастливой случай ности, или тому, что я бегала с места на место, через ка кое-то время, мы оказались с ней сотрудницами одного отде ла и сидели лицом к лицу. Валентина Сергеевна была боль шим книгочеем , любила стихи и мемуарную литературу. А еще классическую музыку. Но сблизило нас скорее то, что она бы ла романтической натурой, чуткой и ранимой. А главное, са ма писала стихи. Правда, они были очень необычные, с непри вычной для слуха рифмой. Так как их не очень понимала, то они мне и не особенно нравились. В стихах было много образ ных выражений и чувств. Но, все вместе, выглядело несколь ко разрознено, тем-более, что недосказанность оставляла чи тателя в недоумении и неведении, что, собственно говоря, хотел сказать автор. А я терпеть не могу намеков к недоска занности. То же было и в ее письмах. Меня это очень раздра жало и я не раз говорила ей, что если она не решается дове риться мне, то лучше пусть уж ничего не пишет, чем наме кать! А переписывались мы потому, что её семья, переехала из Ленинграда в Петродворец.

Наша дружба была интересной и трудной. Валентина Серге евна совершенно не терпела критики, даже мелкие замечания обижали ее. Несмотря на наше продолжительное знакомство, мы очень долго не могли перейти к обращению по именам. А на "ты", вообще не дошли. Несмотря на свою открытость и общительность, в отношении себя самой была очень скрытна. Не знаю, в чем уж была причина,но она боялась откровенных разговоров и, возможно, предательства. Сама же, страшно лю била расспрашивать знакомых о их делах и проблемах. Для то го, чтобы завоевать ее доверие, мне понадобился ни один год! Лишь, под конец нашего знакомства, она написала мне в письме: «Спасибо, что Вы есть!» Для меня это было большой наградой!

                    часть 17

                    Мама

Помню, когда мы взялись с мамой за воспоминания об от це, мама, никогда не анализировавшая свою жизнь, углуби лась в воспоминания с какой-то болезненной остротой.

Ей стало казаться, что она прожила жизнь не так как на до. Что нельзя было плыть по течению, как она это делала всю жизнь. Мама была послушной и любящей дочерью. Она свя то верила во все, что говорят и делают родители. А, выйдя замуж, полностью доверилась мужу. Считая, что раз он стар ше нее, то и опытнее. Отец мог быть кормильцем, но совер шенно не годился на роль Главы дома. Тем-более, в трудные времена. Он был увлекающейся, артистической натурой и на домашние дела его фантазия не распространялась. Об этом можно было судить ещё тогда, когда он поменял уникальную старинную мебель на солдатскую. Вообще, всем женам «твор цов» всегда приходилось принимать на свои плечи домашние проблемы и заботы, мирясь с порхающим в облаках супругом. И вот, в восьмидесятилетнем возрасте, маму стали мучить какие-то раскаяния и она часто орошала своими слезами руко пись. Первый вариант она, вообще, уничтожила. Спасти его мне не удалось.

Я об этом рассказала Валентине Сергеевне, на что она заметила, что, по крайней мере, мама хоть развлечется! Сама Валя, чуть ли ни с молодости, собирала материал о Ки бальчиче. Не знаю, чем он ее так пленил и запал в душу. Она ездила даже на его родину и была у его сестры, которая подарила для несуществующего музея серебряную ложку брата. Валя надеялась собрать материала на целую книгу. Его было у нее и так довольно много. Как-то испросив моего разреше ния, она приехала ко мне с огромной рукописью и стала чи тать. Кроме существенной информации о Кибальчиче, было мно го лирических отступлений, имевших лишь косвенное отноше ние к герою. К этому времени, я уже имела некоторый опыт общения с редакторами. А потому была уверена, что, если ее рукопись и примут к публикации, то все лирические отступ ления, несомненно, вычеркнут. Я попыталась объяснить Вале, что, если бы она была, хотя бы дальней родственницей Ки бальчича, это имело бы значение. А так… Она не дала мне закончить, воскликнув:

-Ой, только не надо ничего говорить!

-Для чего же вы мне читаете? Разве не для того, чтобы услышать стороннее мнение и, быть может, какие-то советы?

Каким-то образом ей удалось связаться с дальним родст венником Кибальчича, жившим в Москве, который тоже собирал материал для книги. Не помню, пообещал ли он Валентине Сер геевне помочь в публикации или собирался объединить их тек сты. Переговоры и молчания, длились года два, но из этого так ничего и не вышло. А дома к ее творчеству относились с насмешкой, особенно муж. Это было обидно.

Для меня общение, в какой-то степени, труд. В противо положность другим, я придавала общению большое значение. Когда Валя жила еще в Ленинграде и работала у нас, все бы ло проще. Всегда можно было сразу объясниться. Переписка оказалась психологически трудной. Валя очень часто пони мала мои слова превратно и обижалась. В следствии чего, вместо приятного душевного общения, приходилось без конца объясняться и даже оправдываться..

У меня была чудесная врач психотерапевт. Она всегда внимательно выслушивала меня и старалась дать полезный со вет. Как-то она мне сказала, что мне потому трудно, что я не общительна. Я очень удивилась, сказав, что охотно раз говариваю даже с посторонними незнакомыми людьми. Стою ли в очереди, или eду в транспорте. Но она ответила, что это совсем другое дело. Это меня просто ошеломило. Ведь я, дей ствительно, очень легко знакомилась. В то же время, она бы ла в чем-то права. Я и сама испытывала какой-то барьер в общении. Например, у меня не было привычки при встрече со знакомыми, радуясь, восклицать, тем-более, целоваться. Од ним словом, я не умела общаться запросто, по-свойски.

С мамой я была очень близка и всегда читала ей, как свои письма, написанные кому-то, так и те, что получала са ма. Я не уверена, что мама была объективна по отношению ко мне. Слишком уж она меня любила. А потому всегда была на моей стороне. Видя, как я извожусь- видимо это было своего рода тоже болезненная реакция- она несколько раз советова ла мне бросить переписку с Валей, считая, что и у нее свои "завихрения". Да еще эти вечные ее недомолвки… Я же не уме ла вуалировать свои мысли и, будучи прямолинейной и катего ричной, резала правду-матку в глаза. Ведь можно же было, просто не принимать советы к сведению и поступать по своему, даже не объясняясь.. Так нет же! Мне, непременно, надо было объяснить свою точку зрения! Был даже период, когда мы, почти целый год, не переписывались. Видимо, она за что-то на меня обиделась. А я никогда не пыталась выяс нять отношения, тем-более не чувствуя себя виноватой.

Как-то, нас с мамой, пригласили в Городскую библиотеку города Пушкина, на вечер. Видимо была какая-то круглая да та у отца.

Маму попросили поделиться своими воспоминаниями об от це. Раньше она никогда и нигде не вы ступала, но, слава Богу, она совсем не робела. Рассказывала очень по-домашне му, а я ужасно переживала, что она скажет что-то не то и не так. С моей точки зрения, были ляпсусы, но аудитория бы ла настроена благожелательно и принимали ее очень тепло. Ее рассказы всем очень понравились и ей хлопали, искренне выражая свою симпатию.

Попав после "дикого севера" в цивилизованный мир, я все боялась опростоволоситься, показаться не только необразо ванной, но и серой. Вот тут то и проявилось мое самолюбие! А за маму я переживала вдвойне, очень боясь стороннего суж дения.

Когда мы ехали после вечера домой, я сказала, что пыта лась взглядом предостеречь ее и даже остановить. На что она ответила, что ощущала мой взгляд, и чтобы не сбиться, не смотрела в мою сторону.

С Пушкиным у нас наладилась связь. Несколько раз меня приглашали в Краеведческий музей, где я кое-что рассказала об отце. У них была даже небольшая экспозиция, посвященная писателю Беляеву: несколько фотографий отца и одна наша с мамой. Рисунок нашего дома и пару отцовских книг, которые мы подарили музею. Но когда музей переехал из дома Кочубея в помещение бывшего исполкома, от экспозиции осталась толь ко одна отцовская фотография с сопутствующей информацией о его жизни в Пушкине.

Когда мы вернулись из ссылки, то принялись искать родст венников. Кроме семьи маминого родного брата, т.е. его же ны Полины Сергеевны и двух детей- дядя всё еще отрабатывал свою вербовку на Севере- оказались живыми, пережившие бло каду, два маминых двоюродных брата: Петр Даниилович, Дани ла Даниилович и сестра Клавдия Данииловна.

Петр Даниилович так и жил, с довоенных времен, в своей квартире на Петроградской стороне. К нему первому я и пое хала возобновлять наши родственные отношения. Не знаю, по чему не поехала мама. Явилась я с тортом и улыбкой на ли це. Но ни он, ни его жена, не проявили не только радости, но даже и интереса к моей особе. Как я еще помню, дядя Пе тя смотрел по телевизору финский кинофильм «За спичками», который его очень увлек. И если я пыталась что-то сказать, останавливал меня возгласом:

-Подожди, подожди, дай посмотреть!

Одним словом, вел себя по-свински. Жена просто молчала. Больше мы с ними никогда не встречались...А вот дядя Тася, как называли его родные, проявил к нам внимание и даже по мог устраиваться на новом месте. Мы сдружились и с его же ной Лидией Витальевной, которая нам очень понравилась.

А теперь из всех этих родственников осталась только моя двоюродная сестра Эля и брат Эдя. Остальные все поуми рали... Родной мамин брат Леопольд Константинович умер в 197I году от тяжелой болезни.

Каким-то образом, на нашем горизонте возникла папина племянница, живущая в Москве. По всей вероятности, внучка Николая Петровича. Раньше мы о них ничего не знали, так как отец ни с кем из родственников не переписывался.

У него полностью отсутствовала, свойственная русским людям, любовь к любым родственникам. Племянницы отца, при глашали меня в гости. Кто-то у них танцевал в Большом теа тре и они мне пообещали билет на спектакль. Письмо было очень доброжелательное и радушное, но в отношении родствен ников я была дочерью своего отца. У меня абсолютно не было никакого желания знакомиться с ними. Для меня были близки ми те, с кем меня столкнула жизнь. Например, Любовь Филип повна и Клавдия Филипповна, которых, увы, тоже уже нет в живых...Ушла и Валя.

А Вали мне, до сих пор не хватает, хотя и прошло уже восемь лет!..Какой-то отрезок времени, если его рассматри вать в масштабе всей жизни, то очень небольшой, наша жизнь протекала довольно спокойно, без отегчающих событий. Помню, как-то вечером, сидя в гостинной за чаем, мама ска зала:

-Мы никогда так хорошо не жили!

Подобное заявление меня немного удивило. Хотя жизнь на шей семьи была сплошь из белых и черных полос, мне каза лось, что было и что-то хорошее. Не измерять же наше дос тояние телевизором и пылесосом?! А что, кроме этого, было так уж хорошо? Лучше, чем в Киеве, в Москве, Ленинграде или Пушкине? Конечно, по сравнению с землянками и барака ми, мы жили, почти что во дворце! Но и это спокойствие и благополучие, было лишь передышкой перед новыми испытани ями.

В этот период, наше благополучие, омрачалось лишь бес покойством со стороны верхних соседей. Там жила семья из четырех человек: отца, матери и двух маленьких мальчиков – двух с половиной и пяти лет. По мере их взросления, возрас тал и шум. Мать их не останавливала и они, когда были до ма, вечно что-то катали, роняли, прыгали со стульев и даже со стола. На все наши жалобы, мать отвечала одной фразой:

-У меня мальчики!

Впрочем, удивляться нечему. Родители не ограничивали се бя ни в чем, никогда не считаясь с тем, что кому-то не да ют спать. Все "громкие" дела, почему-то начинались после десяти -одиннадцати вечера. Будь то шитье на электрической швейной машине, стирка или ремонт обуви. А по выходным, хо зяин, с утра пораньше, выходил на балкон и принимался чем-то греметь. Когда мальчишки немного подросли, старший увлекся музыкой. Естественно, в современных ритмах и обя зательно на всю катушку. Причем так, что мы не слышали сво его телевизора. Делать замечания взрослым людям очень не приятно, но и терпеть было невыносимо. Одним словом, их развлечения стоили нам нервов!

На тридцать втором году жизни меня постигла вторая и уже последняя несчастливая любовь, из-за которой я так и не вышла замуж…

Чуть не забыла. В 1963 году из-во «Молодая Гвардия» за планировала выпуск восьмитомника произведений отца. Напи сать об отце заключительный очерк, взялся Олег Орлов, сту дент последнего курса института или Университета. О жизни отца он практически ничего не знал, так как книги выходи ли, в лучшем случае, с библиографическими справками. В то время мы жили еще на Всеволожской. Мама рассказывала мне, что Олег приезжал к ней не менее десяти раз. Необходимость вспоминать обо всем, что она знала об отце, взволновало и растревожило ее душу. Она практически не спала по ночам, перебирая в памяти былые события.

У Олега не было магнитофона, но он почему-то ничего не записывал, видимо надеясь на хорошую память. Когда он кон чил писать и весь текст был отпечатан на пишущей машинке, Олег приехал к маме, опять же в мое отсутствие, чтобы про честь ей рукопись. Он торопился, так как ему надо было ещё заверить мамину подпись в Исполкоме. А, из-за спешки, чи тал так быстро, что мама не успевала всего уловить.

В 1964 году восьмитомник вышел в свет. Читая очерк Оле га Орлова, мама была, одновременно, возмущена, потрясена и удивлена. Читатель, конечно, не заметит всех этих мелочей, тем-более, что он не знает правды. Но дело не в этом. Просто каждая неточность или домысел пишущего, искажали об раз писателя.

Не буду перечислять все ляпсусы, иначе придется пере числять все, о чем я уже писала. И все же, в силу своей ка тегоричности, не могу не привести один вопиющий пример. Орлов пишет:

"В 1911г. Беляев взялся защищать богатого лесопромышлен ника Скундина. Купчина продал чужие леса на приличную сум му в 75 тысяч рублей и попался. Хотя дело было заведено проигрышное и Скундин вышел из него помятый прокурором и присяжными поверенными, Беляев получил большой гонорар."

Даю голову на отсечение, что таких сведеней, мама дать не могла, так как не знала о каких судебных делах пятидети летней давности. И, тем-более, фамилию какого-то купца и суммы денег от незаконной продажи леса. Тогда, откуда же у Орлова такие сведения? Сомневаюсь, что в судебном архиве Смоленска мог сохраниться протокол заседания суда. Стало быть, это чистой воды вымысел?!

Я знаю по собственному опыту, для того, чтобы любую жизненную историю превратить в рассказ, необходимы хоть небольшие домыслы. Но то художественная литература, не пре тендующая на достоверность. А биография, реально существо вавшего человека, не должна обрастать, как ракушками фанта зиями очеркистов. Одним словом, ляпов было много. Но самым абсурдным является описание операции по поводу удаления камней из мочевого пузыря.

Любознательность и любопытство отца не знали границ и он попросил установить над ним зеркало, чтобы следить за операцией. Его просьбу удовлетворили, хотя и не без види мого удивления. Он был первым больным, который хотел ви деть, как будут копаться в его внутренностях! Так-как Ор лов ничего не записывал в мамином присутствии, оставляя это для домашней работы, то, по истечению времени, перепу тал операции. Написав вместо операции на мочевом пузыре, операцию на почках. И вот, с его "нелегкой" руки, получал ся полный абсурд.

Если бы отец лежал на животе, как требует для этого операция на почках, он не смог бы видеть в зеркале процес са операции. А, кроме того, операцию на почках, делают под общим наркозом.

Кроме того, в очерке еще немало неточностей и фантазий, которых мама так и не смогла простить Орлову до самой смер ти. И я понимаю ее. Отец был для нее очень дорогим челове ком и все, что касалось его, должно было быть неприкосно венным.

Нашей, более или менее спокойной жизни, пришел конец. У мамы, все чаще наступало обострение полеартрита и она, несколько раз, лежала в больнице. А, однажды, она мне ска зала, что не в силах готовить обед, так как ей трудно дол го стоять на ногах. Это стало моим первым испытанием. Хотя работа была у меня не физическая, я очень уставала. И ког да приходила домой испытывала желание, если не лечь, то, хотя бы сесть. Приготовление то-ли обеда, то-ли ужина, бы ло для меня большой нагрузкой. Да и есть мы теперь стали ни в 6, а около восьми.

К своему стыду, я не помню, когда это случилось. У мамы было сильное обострение полиартрита и ее пришлось вновь по ложить в больницу. Дома у мамы была высокая кровать и она, хотя и с трудом, могла с нее встать. В больнице же кровати были очень низкими и подниматься без посторонней помощи она не могла. Беспокоить кого-то каждый раз, стеснялась. Последствия ее деликатности были печальными. В больницу она ушла на своих ногах, а вернулась на носилках...

По возвращению из больницы, от безысходности, мама три дня рыдала. Чем я могла ее утешить? Сказать, что она попра вится? Но в это не верила ни я, ни она. Даже подбодрить ее было нечем. И я сказала банальные слова:

-Не плачь пожалуйста, слезами горю не поможешь!..

Если бы я стала ее утешать и охать над ней, она бы еще больше разволновалась. Как-то она мне сама сказала:

-Ты меня не жалей, а то я заплачу...

Так начались наши проблемы. Так как мама вообще переста ла вставать с кровати, мне нужно было до работы ее умыть, одеть, напоить чаем. Кроме того, надо было оставить ей еще какую-то еду на день. Мы никогда, кроме чая или кофе, по утрам, ничего не пили и не ели. Так что, хоть в этом слу чае, мне было облегчение- не надо было варить кашу или еще что-то готовить. Я оставляла ей термос и бутерброды.

Вечером, прибежав домой, — я теперь не ходила, а бегала, стараясь все успеть. Вертелась как-будто быстро, но на ка кие-то дела меня все равно не хватало. Теперь к приготовле нию обеда прибавились мамины вечерние туалеты. Спать я ложи лась не раньше двенадцати. А вставала без четверти шесть. Вечером мама не могла без меня уснуть и кричала мне недоволь ным тоном: —

-Что ты там копаешься? Иди уже спать!

Я, конечно, могла всё бросить и уйти спать, но ведь дела никуда не денутся и делать придется все-равно мне, а потому продолжала возиться...

Когда я уходила на работу, перед мамой вставал вопрос: чем заполнить пространство огромного дня. Пока она еще дово льно хорошо видела, много читала или писала длинные письма. Потом у нее вдруг появилось желание рисовать. Я предложила ей живую натуру в виде цветов, фруктов и овощей. Рисовала она цветными карандашами. Когда-то она довольно хорошо копи ровала. Помню, у моей подруги, была книжка под названием "Апельсиновые корки". Маме она очень понравилась и она ско пировала все картинки, а текст напечатала на машинке. Получилась книжка. Как всякое искусство или даже ремесло, требуют постоянной тренировки. Мама не рисовала много лет и начинать вновь было трудновато. Чтобы ей было веселее, если в таком положении может быть весело, я дотянула из другой комнаты шнур от радио и отдала ей динамик. Этим я не ограни чилась и стала возить ее на телесеансы. Коляски не было и я, уподобляясь древним, ставила на толстый коврик стул и, когда мама перебиралась на него, бралась за концы коврика и воло ком тянула свой воз в другую комнату. Позже я нашла на помой ке детскую коляску. Сняла верхнюю часть и поставила на нее стул, частично укоротив у него ножки. Дело пошло веселее.

Вечером мы с мамой ели к пили чай в гостиной, перебрасы ваясь ничего не значащими фразами. Когда голова полна забот и проблем, трудно говорить о высокой материи. Но сидеть дол го у меня не было времени, так как меня ждали дела. Иногда я пыталась смотреть телевизор, но, каким бы интересным не был фильм, на десятой минуте я засыпала. А проблемы, о которых мы даже и не подозревали, все множились. Самой большой из них было купанье. Дотащив маму волоком до ванной комнаты, я ставила рядом несколько табуреток, по которым она перебира лась, как потерпевшая наводнение. Впереди был самый трудный этап — перелезание через борт ванны, а с нее еще на одну та буретку, стоявшую в самой ванне. В таком сидячем положении я ее и мыла. Потом был обратный путь, такой же сложный и опас ный. После возвращения на кровать, мама теряла последние си лы. Тут надо еще учесть, что у нее были больные, исковеркан ные полиартритом, руки, в которых не было ни сил, ни ловкос ти. Мне даже сейчас тяжело вспоминать ее мучения. Я уставала тоже, наверное, не меньше ее, так как все делалось через фи зическую силу.

Да, совсем забыла сказать о собаке. Через год после наше го переезда в город, мы купили щенка шотландского терьера, иначе скотч-теръера. Когда я говорила маме, что хочу завес ти собаку, мама пыталась меня отговорить. Она сама любила со бак, но почему-то была против, хотя в то время еще выходила на улицу. В сабаководстве, где зарегестрировали наше сокро вище, нам дали букву "У", на которую должно было начинаться имя. Задействованы были все знакомые, которые очень активно занялись придумыванием имени. Чего только не предлагали: Уна, Унда, Ундина, Улита. Дошли даже до Урны и Уринки! Маме же нравилось имя Умка, но оно было неблагозвучно и мы наз вали нашего ребенка Ульяшей. В документе это выглядело как-то странно: Ульяша Беляева!

Как только появился ребенок, я превратилась в маму, а ма ма в бабушку. По-началу, ребенок выглядел довольно несураз но, так как его голова ровнялась длине тела. А шерстка была в мелкий каракуль. Ульяша была очень понятливой и быстро раз вивалась. Специальных, общепринятых для собак символов, мы не употребляли. Вместо "ко мне", говорили: -иди сюда.

Вместо "аппорт" –принеси, дай и т.д.

Обычно собаки, живущие дома, привязываются к одному члену семьи. Чаще к тому, который кормит. Ульяша же почему-то пред почитала меня. Хотя я частенько шлепала ее за провинность.

Долгое время, она не реагировала на дверной звонок. А по том, вдруг, стала лаять. А меня она чуяла сквозь двери, даже если я молчала. Мама рассказывала, что когда подходило время моего возвращения с работы, она садилась в передней и смот рела выжидательно на двери. Стоило мне вставить ключ в замоч ную скважину, как она начинала повизгивать и вилять хвостом. У разных пород собак хвосты называются по-разному, у скотчей это "перо" А мама называла ласково "перышко" и, похоже, Уля понимала о чем она говорит. Не смотря на Форму ее тела, кото рое было удлиненным, а ноги короткими, Ульяша обладала удиви тельной быстротой реакции и подвижностью. Когда мы играли в мяч, я никогда не могла выиграть у нее. Какие-бы обманные движения я не делала и, как быстро не бросала мяч, Ульяша, всякий раз, прихлопывала его лапой. Также ловко она ловила и зубами.

Как и все дети, она проказничала и маме приходилось весь день следить за ней. Ульяша страшно любила потрошить картон ные коробки. Видимо, ей нравился запах клея. Ее место было в прихожей. Здесь у нее лежал тюфячок и подушечка, на которую она, поочередно, клала то хвост, то голову. Двери в прихожую не закрывались и ночью она, по несколько раз, меняла место. Ложилась то в одной комнате, то в другой. А вот в кухню, ни когда не заходила, кроме как поесть. Однажды она нас удивила и рассмешила. Проснувшись утром, я села в кровати, а мои но ги оказались на спине у Ульяши. Но интересным было то, что она пришла ко мне со своей подушечкой.

Пока мама ходила, все было нормально. А вот когда она слегла, Ульяша тоже усложнила мне жизнь. Особенно по утрам. У меня цейтнот, а хочешь не хочешь, надо Улю вести на прогул ку! Вставать еще раньше, я не могла, так как и без того недосыпала. Рискнула как-то отпустить Улю одну. Сказала: -пописаешь, приходи домой! Через двадцать минут выглянула на улицу, а она под дверями стоит. Так и повелось. Только вечером, бросив сумки, первым делом, спешила вывести ее. Да перед сном разок. У нашей знакомой Глафиры Андреевны, жившей через три дома от нас, тоже была собака. А когда она умерла, Глафира Андреевна очень скучала по ней. Она предложила, что будет днем выводить Ульяшу гулять. Для нас это было выходом.

Глафира Андреевна была остроумным человеком с быстрой ре акцией.Как-то она рассказала нам о том, что возле леса встре тила женщину. Посмотрев на Улю, которая в то время еще не была острижена, она сказала:

-Ишь, шерсть-то какая длинная, небось грязи дома?!

-Ой, и не говорите! -воскликнула с готовностью Глафира Ан дреевна, -ужас! По субботам дворник приходит, так лопатой вы гребает!

Приняв это за чистую монету, женщина кивнула:

-Так я и думала! А что, наверное, и ест из хозяйской та релки? -поинтересовалась она.

-Конечно! Да и я вместе с ней ем! Встану на коленки и ем!

Этот ответ озадачил женщину. Она с недоумением посмотрела на Глафиру Андреевну, но так и не найдя что ответить, молча удалилась.

А в другой раз, во время прогулки, они встретили женщину, которая испугалась Улю:

-Возьмите собаку! -закричала она. Она меня нюхает!

-Не беспокойтесь, ничего с собакой не случится! Когда мы придем домой, я ее сразу вымою!

От возмущения, женщина хотела выругаться, но поперхнулась словами. А Глафира Андреевна подозвала Ульяшу и,как ни в чем ни бывало, пошла своим путем.

Глафира Андреевна гуляла с Ульяшей только по будням. При выкнув уже к этому режиму, Ульяша, в воскресенье, в положен ный час, начинала проситься на улицу. А у меня, как обычно, дел было невпроворот. Все это меня раздражало и я решила оту чить Ульку от дневных прогулок. Я попросила маму передать Глафире Андреевне, чтобы та больше не приходила.

Мама объяснила ей мои намерения, но та, видимо, не повери ла в это. Позвонив по телефону, она устроила мне целый скан дал. Глафира Андреевна решила, что я доверила Ульяшу кому-то другому и обиделась. Я не стала ее переубеждать и наше зна комстве закончилось по такой глупой причине...

Установки телефона мы ждали лет шесть, если не больше. Но когда мама слегла, мне кажется, что телефон у нас уже был. Помню она говорила соседке, что благодаря телефону, воспряла духом. Все эти переживания были ужасны. Ужасно было неделями и месяцами сидеть в четырех стенах. А уж о том вре мени, когда она вообще обезножила, даже вспоминать тяжко. Главное, что я не могла ей ничем помочь, а душа болела. И я старалась не думать о "белых обезьянах", то есть не анализи ровать нашу ситуацию, чтобы и самой не впасть в депрессию.

Как-то утром, помогая маме умываться, я вдруг увидела, что на одном глазу у нее белок залит разлившейся кровью. Таких страшных кровоизлияний я eщe не видела и испугалась. И вообще это выглядело очень страшно. Вызвала врача из спецпо ликлиники, где она, как пенсионер Союзного значения, имела право лечиться. Врач постаралась утешить маму, сказав, что, возможно, это только наружное кровоизлияние и все прейдет. Выписала какие-то таблетки и капли. Через неделю глаз выгля дел почти нормально. Но увы, кровоизлияние оказалось глубо ким и теперь, перед глазом, маячило туманное пятно, которое очень мешало и раздражало маму. Это стало еще одной пробле мой. Теперь мама уже не могла читать, и была вынуждена все двенадцать часов своего одиночества, оставаться наедине со своими невеселыми мыслями. Как-то она мне сказала:

-Говорят, что Бог наказывает за грехи. Так неужели, я та кая грешница, что он посылает мне столько болезней?! Ах, бед ная моя мама! Она не могла даже представить себе, что ждет ее еще впереди! Впрочем, и меня тоже. Ее болезнь унесла и мое здоровье!0днако, наши проблемы отразились в довольно ве селом стихотворении:

Наша мама, поздно встала,

Мама бедная устала

Много дел у мамы было,

Завести часы забыла.

Лишь поднялась, ей пора

Отправляться со двора.

Заспешила, спотыкнулась,

Где-то чуть не растянулась

Зацепилась за диван,

Уронила чемодан

Что-то сбросила со стула,

В холодильник заглянула,

Что там взять не поняла,

Воду в чайник налила

Только газ зажечь забыла.

Второпях лицо умыла.

Улю выгнала за дверь,

Постояла, что теперь?

Корм насыпала Бабуле,

Вскипятила кофе Уле,

Птицам сунула морковку,

Масло спрятала в духовку.

Для себя же на обед,

Щетку сунула в пакет.

И, во власти всех забот,

Чей-то вымыла живот.

Чью-то шерстку расчесала,

Одеваться побежала.

Сумку к двери подтолкнула,

Шляпу на нос натянула

И помчалась наша мать,

Свой автобус догонять!

Наши знакомые, если им попадался в какой-нибудь газете или журнале, очерк или заметка об Александре Романовиче, все гда пересылали нам, не уставая повторять, что нам с мамой, уже давно пора написать правдивые воспоминания о нем. Вот, тут-то и настали для мамы, морально трудные времена. Опять она не спала, все вспоминала и вспоминала...и плакала от со знания, что прожила жизнь не так, как было нужно. Мне она ничего не рассказывала и я не представляю, какие события ее жизни вызывали у нее угрызения совести что-ли. Да и в чем ей было угрызаться, такой любящей и послушной дочери, и верной жене, отдавшей всю себя любимому человеку!

Слушая мамины рассказы о ее замужестве и болезни отца, я не раз думала, что не смогла бы так посвятить кому-то всю свою жизнь, не оставив ничего для себя. Мы, как-то, не гово рили с ней о том, была ли она счастлива с отцом, хотя и люби ла его. Но, наверное, есть натуры, для которых счастье заклю чается именно в самопожертвовании. И все ж-таки я думаю, что мама была не очень счастлива. Отец был полностью поглощен своим творчеством. Витал где-то в облаках, никогда не догады ваясь проявить к жене чуть больше внимания. Он даже никогда не дарил маме цветов. И, тем-более духов. Таким целеустрем ленным натурам в жены годятся лишь чеховские Душечки. Но, склонность к жертвенной любви, как мне кажется, тоже переда ется генами. Я много мечтала о любви, но в своем воображении никогда не видела удачливого, смелого, дерзкого, решительно го мужчину, который мог бы стать моей опорой и защитой. Почему-то он представлялся мне несчастным, одиноким, нуждаю щимся в моей помощи и жалости.

Видя, как я верчусь, мама очень сожалела, что ничем не мо жет мне помочь. Из-за изуродованных артритом пальцев, она не могла ни шить, ни штопать, так как ее бедные пальчики не дер жали иглу. Раньше, у мамы, были красивые удлиненные пальцы, с красивыми миндалевидными ногтями. Она была большой мастери цей на вышивку и дома у нас, до войны, всюду были ее работы. В те времена невозможно было купить ткань для штор и она, из простого сурового полотна, делала нарядные занавесы, вышивая их ришелье. Но все это было в прошлом… И, все же ее руки, тосковали по работе.

Все, что она могла делать, это перебирать крупу и радова лась, когда я приносила ей новый пакет для работы. Но и это го ей хватало не надолго. Приходилось что-то придумывать, чем бы ее занять. Я покупала наборы художественных открыток и она вставляла их в альбомы. Так у нас набралось 10 альбо мов с открытками.

Несмотря на свою занятость, я занималась фотографией. Мама помогала мне их промывать и раскладывать на бумагу. А еще она наклеивала в специальные альбомы фотографии из жур налов. Мы тогда выписывали "Советское фото" и "Юный натура лист". Ну и рисовала, пока могла держать карандаш. Теперь, все это лежит на книжной полке, напоминая мне о маме, на до лю которой выпало столько страданий. Если клеить было нече го, я просто оставляла ей несколько альбомов, которые она, уже в который раз, пересматривала и что-то переставляла с места на место. Не знаю, о чем уж она думала, разглядывая давно знакомые фотографии? Наверное, думы были невеселыми.

Для того, чтобы мутное пятно в глазу рассасывалось, она продолжала принимать какие-то таблетки. А я капала ей капли. Но, увы, улучшения так и не последовало... Иногда это пятно ужасно раздражало ее, и она восклицала:

-Как оно мне надоело!

При мне она старалась держаться, но в мое отсутствие час то плакала. Это я видела по ее покрасневшим, опухшим глазам. У соседки, что жила над нами, был наш ключ. Иногда она захо дила к маме. Однажды, придя домой, я застала у нас Люсю. Мама выглядела ужасно. Когда Люся уходила, она сказала мне, что мама так громко рыдала, что она поспешила к ней, чтобы как-то утешить.

Верующие, чтобы легче было переносить страдания, придума ли довольно странное объяснение, будто Бог намеренно посыла ет испытания тем, кого любит. Не будучи верующей, мама никак не могла смириться с таким объяснением. Возмущаясь, она гово рила:

-Что же это за любовь такая, чтобы посылать на голову лю бимого болезни и страдания?!

Ещё много лет тому назад, думая о смерти, мама не раз го ворила: -Чего я боюсь, так это свалиться и лежать колодой. Говорят, чего боишься больше всего, то и случается! Правда, мама не лежала пластом. Весь день она сидела пригвожденная к своей кровати и с тоской смотрела в окно, думая о том, что уже никогда не сможет выйти на улицу, походить но дороге, по дышать летним или морозным воздухом.

Много лет, у нас с мамой, была мечта -вернуться в Пушкин. Пока я работала, нечего было и думать о переезде. Мотаться из Пушкина, на Ржевку, было нереально. Найти работу в Пушки не, тоже невыполнимо.

Необходимость вновь искать работу, меня пугала. Хотя мно го лет назад, сделать это было намного проще. Оставалось от ложить наш переезд в Пушкин, на то время, когда я уйду на пенсию. Странно, но ни мама, ни я не подумали о том, что, когда я выйду на пенсию маме будет уже 88 лет! О каком уж тут переезде говорить?! А, если бы и переехали, что была бы за радость маме, если бы она уже не смогла бы выходить?! Только одно сознание, что она живет в любимом Пушкине?

А, кроме того, мы потеряли бы комнату. Пушкин высоко коти руется и, если бы мы стали меняться, то за двухкомнатную ква ртиру, получили бы только однокомнатную! Ну, а когда мамы не стало, мне расхотелось возвращаться в Пушкин. Ведь в любимом городе у меня не осталось ничего, кроме могилы на Казанском кладбище... Как-то мама, уже не встававшая с постели, сказа ла:

-Почему у меня, как у моей мамочки, не больное сердце? Умерла бы и не валялась…

Я не верю в приметы и не думаю, что мама накликала на се бя беду, но она, в конце-концов, приобрела и стенокордию. А, вместе ней, и свойственный сердечникам, страх смерти. В кото ром она мне как-то призналась. Кардиолог из литфондовской по ликлиники, как-то сказала маме, что болезни пришли к ней с опозданием. Естественно, что сознание этого ничего не меня ло.

Видимо от волнения, что я, вот-вот уйду на работу и она вновь останется одна, каждое утро у мамы начиналось с сердеч ного приступа. Время до моего ухода оставалось совсем мало, а я никак не могла ее умыть и одеть, и стояла над ее душой в ожидании, когда ей полегчает. Иногда я была вынуждена ухо дить, так и не дождавшись этого. И потом, всю дорогу думать, как она там...

-Ну вот, видишь, -сказала я, -ты хотела иметь больное сер дце, а это, оказывается, страшно...

Я не жаловалась на свою усталость, но мама видела, что я измотана и страдала от того, что доставляет мне столько хло пот. Правда, я старалась держаться, но к концу недели оконча тельно выдыхалась, становясь совсем раздражительной и нетер пеливой. И мама, хотя одиночество ее угнетало, говорила мне:

-Ты бы куда-нибудь съездила или пошла. От такой жизни с ума сойти можно! Плюнь на дела и поезжай!

Иногда, от усталости, я не всегда была способна даже на "отдых". И тогда выходной становился для нас обеих пыткой. Для того, чтобы совсем не свалиться, мне, действительно, на до было как-то, хотя бы переключиться на что-то другое. Об этом мне говорила моя лечащая врач психотерапевт. Для больно го с неврастенией, новые впечатления своего рода лечение. И я ездила. Чаще всего в Павловск. Объясню, почему я отдых пос тавила в кавычки. Да потому что его просто не получалось. При всем желании, я не могла избавиться от беспокойства за маму. "Гуляла" и думала о том, как она там, не плохо ли ей. И корила себя, за то, что бросила ее в выходной, единствен ный день, когда она меня видела.

Отправляясь на прогулку, я рассчитывала, сколько мне надо времени на обратную дорогу и, сколько я могу гулять. А раз время было ограничено, то и дело смотрела на часы, боясь опо здать. И хотя мама сама настояла на том, чтобы я куда-нибудь поехала, из-за моего отсутствия у нее портилось настроение и пропадал аппетит. Это случалось еще и тогда, когда она могла самостоятельно передвигаться по дому. Могла сама разогреть себе еду. Встречала она меня усталая и словно обиженная. Я спрашивала ее, ела она или нет. На что она отвечала кислым голосом:

-Да мне не хочется что-то…

От этого портилось и мое настроение, так как я чувствова ла себя виновной, то решала по выходным больше не уезжать. Но на следующей неделе, вновь скисала и вынуждена была ку да-то сбегать. Мое нервное состояние все ухудшалось и я ста новилась рабыней невростении, пограничной болезни между "нерво" и "психо". 0на становилась, как-бы моим характером, причем плохим, диктуя, или вернее воспроизводя мои чувства, действия и даже мысли. Не дай Бог, это кому-то пережить!

Это не было раздвоением личности, но я, наблюдая как бы со стороны, понимала, что действия вроде бы и не мои, так как не свойственны моему характеру. Здоровому человеку ни когда не ощущавшему ничего подобного не понять этого. Все чаще у меня появлялось состояние, когда не хочется быть ни где. И дома тошно, и на работе тошно, и даже на прогулке, в любимом Павловске. Видя мои сведенные брови, мама говорила:     -Тебе, наверное, дома тошно и хочется бежать без оглядки. Тяжело вздохнув, я отвечала, что бежать мне хочется теперь отовсюду, только неизвестно куда...

Когда маму еще не беспокоило сердце, я как-то уехала на две недели в пансионат «Зеленый Бор», под Лугой. С мамой ос талась ее двоюродная сестра, которая была уже на пенсии. И хотя мама осталась не одна, заботы не покидали меня. Ежедневно я звонила ей, чтобы справиться о здоровье и что-то рассказать. Мама любила меня всегда, но, как мне кажется, с годами ее любовь росла. По всей вероятности усиливаемая бес помощностью. Ей стала нужна защита и опора. И теперь я долж на была стать ее мамой. Но любовь ее была, в какой-то степе ни эгоистична, что стоило мне немало нервов. Возможно, что я сама виновата в том, что оказалась в подобной зависимости. Только после смерти мамы, я поняла, что всю жизнь меня держа ли на коротком поводке, хотя, как-будто бы и не ограничива ли.

Но, вместо того, чтобы это ценить, мама устраивала мне нервотрепку. Она так привыкла получать письма каждый день, что любая задержка, вызывала у нее беспокойство.

Однажды, когда я была на лечении, в Пятигорске, она напи сала мне, что вчера не получила от меня письма и беспокоит ся. На следующий день, получаю еще одно послание, в котором мама сообщает, что до сих пор не получила моего письма и не знает что и думать. Третье письмо было совсем тревожным:        -Если завтра я не получу от тебя вестей, пошлю телеграм му!

На мое счастье, к маме приехала Любовь Филипповна и успо коила ее, а заодно и отругала за то, что она дергает меня. Наконец, в следующем письме, мама радостно восклицает:

-Урра! Получила от тебя сразу три письма!

Ругать маму за любовь и беспокойство, я не могла. Тем-бо лее, что считала это естественным. Но все это, как я уже го ворила, постоянно держало меня в напряжении.

Ну, а когда она слегла, да у нее еще начались сердечные приступы, мои нервы были постоянно в состоянии перетянутой струне, которая могла вот-вот лопнуть.

В конце восемьдесят первого года медики предупреждали, что из-за солнечной радиоактивности, в будущем году, сердеч ники будут плохо себя чувствовать. А многие и не переживут его...

Их прогнозы оправдались… Маме было так плохо, что мне при шлось срочно пойти в отпуск. За месяц ничего не изменилось. Ей становилось все хуже. Хотя ее и пичкали, большим количест вом всякой химии.

Приступы участились. Лечащий врач из спецполиклиники посо ветовала положить маму в больницу, в спецкорпус, где она, од нажды, лежала. Буквально до этого, мама просила меня больше не класть ее в больницу. Я была в полной растерянности и не знала, что мне делать. Насильно везти маму в больницу, было жестоко, но и жить в постоянном страхе, ожидая нового прис тупа и приезда скорой помощи, было невыносимо.

Проводив врача, я расплакалась, стоя в передней. Услышав мои рыдания, мама позвала меня и спросила о причине моих слез. Узнав, сказала:

-Ну, раз надо, так надо… Не расстраивайся.

Мне пришлось взять отпуск без содержания, так как остав лять маму одну, я уже не могла. А когда освободится место в больнице, было неизвестно.Из-за небесных аномалий, было, дей ствительно, очень много инфарктов и даже смертей. "Скорую" приходилось ждать по часу и дольше. Дав маме все лекарства, которые она принимала, я начинала метаться по квартире, вы ходила на улицу, и вновь возвращалась. Меня била нервная дрожь. Если приступ случался, когда я ела, то я бросала еду, вскакивала и бежала на помощь. Доедать я уже никогда не сади лась, так как аппетит пропадал начисто. А так как это стало происходить практические ежедневно, я стала катастрофически худеть. Одна наша знакомая, жившая в нашем же доме, глядя во что я превратилась, сказала:

-Берегите себя Света, вы ведь и свалиться можете! А что тогда будет7

Стоящее замечание, не правда ли?! Конечно я боялась сва литься, но что я могла изменить? Помочь мне было некому. Ос тавалось только уповать на Господа Бога, хотя я и не ждала от него помощи, а продолжала все в том же духе...

Однажды нам позвонил Брандис, которому дали на рецензию мамино и мое воспоминания. Это было уже так давно, что я не помню, какому издательству предлагала наши воспоминания. Собственно говоря, теперь этo уже не имеет никакого значения

Брандис сказал, что мои воспоминания могут быть опублико ваны, а вот мамины не годятся... Он считал, что бытовая сто рона жизни писателя, читателя не заинтересует. У мамы же бы ло сплошное "житье-бытье".

Не знаю, что думают об этом поклонники отца, а редакцию интересовало только его творчество и какие-то черты характе ра. Я думаю, что о творчестве писателя, проще всего, судить по его произведениям. Что же касается "литературной кухни", то она наглухо закрыта от посторонних глаз. Что могла знать мама о творческом процессе чисто визуально?

-Ходит, сидит, лежит. И все о чем-то думает...думает.. Пишет сам или диктует, а как все преобразуется в произведе ние, не видно. Да и сами писатели, рассказывая о своем твор честве, бывают немногословны.

Но разве не интересно узнать читателю как жил его любимый писатель? С кем общался, как отдыхал, какое любил блюдо? Кстати, даже я не знаю, что он любил. Помню только, как мы с ним грызли леденцы. Маме это действовало на нервы и мы ухо дили грызть в другую комнату. Это было тридцать третий год и мы сидели на карточках. Но у писателей был, довольно хороший паек.

По всей вероятности, эти воспоминания были нам возвращены, так как в печати не появлялись..

Оспаривать мнение Евгения Павловича я не стала, но для се бя решила, что наши воспоминания надо объединить. Выбрать что-то, наиболее интересное, ну а остальное, выкинуть. Так я и сделала, послав объединенные воспоминания в из-во «Молодая Гвардия». Их напечатали в сборнике «Фантастика-84". Получи лось всего семьдесят семь машинописных страниц.

Дождавшись освободившейся койки в спецкорпусе, мне, нако нец, удалось положить маму в больницу. "Наконец" совсем не означает,что я была этому рада. Просто я надеялась, что там, маме не придется подолго ждать помощи. Естественно, что ее пребывание в больнице должно было быть временным. Оставлять ее там я не собиралась. Но что будет потом, не знала. Верить в ее выздоровление уже не приходилось.

В спецкорпусе Куйбышевской больницы, мама уже лежала не сколько раз. Она была довольна, как лечением, так и условия ми. За несколько лет все изменилось в худшую сторону. Даже любимая докторша, которая в прошлый раз была маминым лечащим врачом, изменилась до неузнаваемости. Куда-то делось ее учас тие и желание помочь. И помощь была уже не моментальной. Сестру приходилось долго звать, кричать, или разыскивать. И все это надо было просить ходячих. Звонков не было.

На все женское отделение, няня была одна. Причем ей было под 80! Она была еще добра, внимательна и услужлива. Но об служить всех не могла физически.

Через несколько дней я поняла, что без моей помощи маме не обойтись. Пришлось перейти на неполный рабочий день. С утра я ехала на работу. В 12 часов убегала на электричку. Ехала на трамвае. Умывала и причесывала маму. Кормила. Я привозила из дому какой-нибудь домашнем еды, но она все равно ничего не ела.

Опять, как это часто бывает в больницах, не обошлось без по койника. В маминой палате умирала еще не старая женщина. Умира ла в сознании, все повторяя:

-Я не хочу умирать! Не хочу умирать!..

Ходячие вышли из палаты и только мама оставалась свидетель ницей прощания женщины с жизнью.

Продержав маму в больнице около месяца, ее выписали в том же состоянии. И опять замелькали тревожные дни и ночи. Опять, в ожидании скорой, я металась по квартире. Хорошо еще, что все эти тревоги не лишали меня сна. Стоило мне положить голову на подушку, как я, моментально, засыпала. Или верее сказать, куда-то проваливалась, словно теряла сознание.

Говорят: это было бы смешно, если бы не было так грустно. Как-то вечером, собираясь спать, мы о чем-то разговорились с мамой. Не успела она закончить фразу, как я уснула. Проснув шись от ее голоса, я сказала недовольным тоном:

-Ну, что ты меня среди ночи будешь!

-Какая ночь?! Мы же с тобой только что говорили!-удивилась мама.

Как-то я вызвала к маме участкового врача. Заметив мою нервозность, она сказала:

-Чего уж вы так переживаете? Другим eщe хуже! -успокоила она меня.

-От того, что кому-то eщe хуже, мне не легче! А ей жить ос талось всего несколько дней! -ответила я.

-Откуда вы знаете?- удивилась врач.

-Вижу!

-Ну так и лет ей уже много! -утешила она меня.

А через несколько дней, мамы не стало...

Я вызвала скорую, уже третью в тот день. Приехал симпатич ный молодой мужчина. Давление у нее упало и он не стал ее ко лоть. Вернувшись в гостиную, он сел заполнять листок обследова ния. Потом решил еще раз взглянуть на маму.

-Она умерла, -проговорил он вернувшись.

В последние дни, каждый ее приступ, казался мне критическим и я, холодея от страха, ждала ее конца. Я думала, что когда это произойдет, меня хватит удар. Нервы больше не выдерживали.

Приветливо улыбнувшись мне, врач ушел. Но я не потеряла со знания, не упала, забившись в судорогах, не зарыдала. На мое удивление, реакция оказалась противоположной. Я, в буквальном смысле ощутила, как с моих плеч свалилась огромная непосильная тяжесть. В один миг пропали все страхи. Больше нечего было боя ться. Не надо было ждать скорой. Я, даже друзьям, постеснялась рассказать о своих ощущениях. Боясь, что они посчитают меня бесчувственной. Лишь потом я поняла, что это была защитная реа кция нервной системы. Исчезла причина страха, исчез и страх. Первый раз, за много месяцев, в душе наступило спокойствие.

Плакать я стала только через два месяца. И плакала везде и всюду: дома, на работе, в транспорте. Мамина смерть стала для меня полной трагедией. Мы были с ней душевно так близки, что потеряв ee, я ощутила будто она унесла с собой мою половину. Я не представляла себе, как буду жить без нее. Мне трудно было, вот так, исключить ее из своей жизни. Я всегда рассказывала ей и хорошее, и плохое. Все что видела, слышала и узнавала. А, в ответ, всегда было понимание, участие и интерес. Даже еще пос ле ее смерти, на какое-то мгновение забыв, что ее уже нет, ду мала:– вот, об этом, надо будет рассказать маме. Это будет ей интересно.

Конец маминой жизни был трагическим и похороны оказались трудными. Я собиралась подхоронить маму в папину могилу, но кладбищенское начальство было возмущено тем, что к писателю Беляеву хотят "кого-то" подхоронить. Помогли мне Исполком го рода Пушкина и «Общество охраны памятников».

Очень горячее участие приняла Валентина Павловна Мадмсон. Она тоже была членом "Общества Охраны памятников". Но мы, кро ме того, были с ней знакомы. Очень милая, отзывчивая женщина. Она умерла два года назад. Светлая eй память. Когда я собира лась на кладбище, то обычно заходила к ней и онa ехала вместе со мной. Конечно, проще было похоронить маму рядом, но я боя лась, что не смогу достать памятник. А тогда это была пробле ма. Теперь очень жалею, что не сделала этого. Даже некоторые поклонники отца были возмущены тем, что к писателю Беляеву подхоронили его законную жену.

Из-за болезни мамы, я редко бывала на кладбище. У отца не было даже ограды. После смерти мамы, у меня осталось еще неско лько не использованных дней, взятых за свой счет и я сидела до ма. Состояние души было удивительно спокойное и даже благост ное. Ничего не тревожило, не беспокоило. Будто ничего и не слу чилась трагического. Как я уже говорила, слезы пришли потом. Хорошо, что я еще работала. На работе мне было некогда придава ться горю. Потом бежала. Бегала я после маминой смерти еще не меньше года. Занималась домашними делами и, как всегда, прова ливалась в спасительный сон. Работать мне до пенсии оставалось ровно два года.

Казалось, что я делаю для мамы все, что от меня зависело. Но, когда она ушла, меня стало мучить угрызение совести, что я ей чего-то недодала. Порой бывала не сдержана, даже груба. Конечно, все это объяснялось, как физической, так и психичес кой перегрузкой моей нездоровой нервной системы. Железо, и то ломается. Но теперь, меня это не утешало. Чувство было таким сильным, что почти не уступало чувству утраты. Знакомые, как могли, утешали меня, уверяя, что я была хорошей дочерью и уп рекать себя мне не за что. Но боль жила. Эту боль, тоску и грусть я выражала стихами:

          МАМЕ

Тебя я часто вспоминаю,

Когда за трапезу сажусь.

Налить сейчас бы маме чаю –

За кружку я твою берусь,

Но чай тебе уже не нужен-

Ты не попросишь повторить.

И свой обед, и поздний ужин,

Теперь мне не с кем разделить.

Тебя я часто вспоминаю,

Когда хороший фильм смотрю

И с возбужденьем восклицаю,

Сама с собою говорю…

А еще был написан романс, на мотив старинного романса.

Ты не молчи, ты не молчи,

Сними с души моей смятенье.

Молю тебя ты не кари –

Казнить себя- мое мученье!

Ко мне вернись, Ко мне вернись!

Как-будто не было прощанья.

Иль хоть приснись, ты мне приснись,

Во сне я буду ждать свиданья.

Не говори, не говори,

Что не найти слова прощенья,

Меня прости, меня прости,

Прошу я только лишь забвенья.

                  30 сент.85г.

                  ЧАСТЬ 18

                    Дела

Однажды, мне позвонили из редакции журнала «Терминатор» и просили откорректировать очерк об отце, написанный каким-то маститым писателем к рассказу отца «Голова профессора Доуэля», впервые опубликованного в журнале «Следопыт» в 1925 году. Поехала. В редакции мне дали текст на нескольких страничках. Начала читать. Было похоже, что автор, когда-то прочел мои вос поминания и порядком их подзабыв, написал как Бог на душу по ложит. Что ни фраза — ошибка, вымысел, неточность. Сперва я ис правляла, но, очень скоро, взбунтовалась и сказала редактору, что не вижу смысла исправлять подобный текст. Тем-более, мне. Так что, если им нужен очерк, я его напишу сама.

Редактора это вполне устраивало, а вот его заместитель поче му-то отнесся к моему предложению с неудовольствием. Видимо, автор был его хорошим знакомым. Он сказал, что очерк написан хорошим писателем. А потом, брюзжа, добавил, что все родствен ники известных людей вечно недовольны написанным. Редактор за ступился за меня и сказал, что, если материал не соответствует истине, то родственники вправе быть недовольными. Когда я ухо дила, зам редактора бросил мне вдогонку:                         -Посмотрим, что там у вас получится…

Главный редактор выбрал правду и мой очерк был опублико ван. И дело тут не в самолюбии или честолюбии, а в истине, так как честнее и правдивее меня, не может написать ни один посто ронний человек. Вольно или невольно, каждый пишущий, добавляет что-то от себя. Высказывает какие-то догадки, делает свои выво ды, чаще всего неправильные. А читатель принимает все это, как истину.

Последний год моей работы, казался мне самым длинным, почти бесконечным. Выхода на пенсию я ждала как манны небесной. Пока работала, у меня вечно не хватало времени на мои любимые заня тия. Назвать их просто хобби, я не могу, так как для меня это слишком серьезно. Особенно литература. А с возрастом, потреб ность писать, становилась все сильнее. Иногда мысли-образы так одолевали меня, что мешали работе. Я не могла сосредоточиться. Радовалась, когда в работе появлялось «окно». Сразу доставала бумагу и принималась писать. Впрочем, не всегда. Моя Муза бы ла капризной особой. Она приходила и уходила, когда ей заблаго рассудится. Писать хотелось именно во время работы или при ка ком-то неотложном деле. А когда я, наконец, освобождалась, она внезапно, улетала...

Однажды, кто-то из писателей, выступавших на радио, расска зывая о своем творчестве, говорил, что никогда не ждет вдохно вения, а просто садится и пишет. Видимо, у каждого творческого человека все по-своему. Я никогда не могла ничего делать без вдохновения. Даже белить потолок. Наш преподаватель в ИЗО Алек сей Васильевич говорил, что надо просто приучать себя к еже дневной работе. Все мы, ученики, были с ним не согласны.

Когда не было вдохновения, ничего не получалось. Весь урок только сидишь и трешь резинкой. Нарисуешь и снова стираешь… То же и с литературой. Если не было вдохновения, можно было и не садиться за стол. Сколько не сиди, ничего не родишь!

С приближением столетнего юбилея отца, все чаще появлялись очерки о нем, иногда вспоминали его и по радио. И опять не об ходилось без фантазий.

Большинство женщин, выходивших на пенсию, при проводах пла кали. Не знаю, что их огорчало. То-ли работа была частью их жи зни, с которой они вынуждены были теперь проститься. То–ли боя лись почувствовать себя ненужной и бесполезной. Или еще что-то такое, о чем я не догадывалась. Что касается меня, то в предв кушении свободы, я ликовала и радовалась, что начну новую жизнь, совсем не похожую на ту, которую до сих пор вела. Я и на фотографии, сделанной в день моего рождения на работе, радо стная и даже смеющаяся. Я не могу сказать, что работа опротиве ла мне, но и жалеть было не о чем. Хотя я никогда не была бе залаберной, несобранной, меня всегда угнетали режим и несвобо да. Нам, только пару лет до моего увольнения, разрешили выхо дить в обеденное время за ворота. Да и к своему начальству, я не испытывала особей симпатии.

К несчастью, я была, по своей природе совой. И к раннему вставанию, так за всю жизнь и не привыкла. Когда бы я не лег ла, мне всегда было трудно вставать спозаранку.

В марте месяце, исполнялась сто лет со дня рождения моего отца. Во знаменование этого, журнал «Уральский Следопыт» опуб ликовал очерк из моих воспоминаний. А так же вышел сборник «Синяя дорога», выпущенный Лен.изд. «Детская литература». Кро ме того, вышел сборник «Фантастика-84», о котором я уже упоми нала. Перед его выпуском, мне прислали гранки. Прочитав текст, я пришла в ужас от равнодушия, безответственности и небрежно сти корректоров и редакторов. Хотя до этого биография отца ни когда не публиковалась, редакция сочла себя вправе урезать ее. Я насчитала 16 купюр! Но, самым возмутительным было то, что из текста "выдергивали" всё и как попало, не обращая внимания на смысл. А потому, некоторые абзацы, повисли в воздухе, так как ни перед ними, ни ниже, их ничего не связывало. Единственное, что мне оставалось, это вычеркивать фразы, ставшие ненужными. Я была возмущена до глубины души и написала письмо Главному редактору, выразив свое «фэ». Я сказала, что от такого солид ного издательства, не ожидала такой небрежности в отношении текстов. Конечно, это нельзя было уже исправить, но я не могла промолчать.

Совсем забыла упомянуть, что из-во «Детская литература» вы пустила чудесный пятитомник произведений отца. Переплет под ко жу. Причем, каждая книжка, другого цвета. А надписи золотом. Хорошая бумага. И, что бывает не часто, хорошего качества порт рет. Большинство его книг, выходило без фотографий. Этот пяти томник получали за макулатуру, что навряд ли польстило бы авто ру.

Недели за две или за три, до юбилея отца, я получила два приглашения на торжества. Одно из Московского Союза писателей, а второе из Смоленска. Надо было брать несколько дней отпуска за свой счет. Моя непосредственная начальница и нач. сектора, ничего не имели против, понимая, что столетний юбилей, впро чем, как и другие юбилеи, бывает только один раз в жизни. А вот, главный начальник нашего отдела, видимо, испытывал удово льствие от сознания своей власти, намеренно тянул с разрешени ем. Я ходила к нему на поклон каждый день, но он от ответа ук лонялся. Спрашивал, всю ли я работу закончила. Потом говорил: – ладно, мы посмотрим… Там видно будет…

Причем, если бы я даже не закончила своей работы, ее могла сделать другая сотрудница. Думаю, что он это знал, но упорно мурыжил меня.

Сперва, мне нужно было ехать на торжество, в Москву, а по том в Смоленск. В Москву мне не удалось съездить, так как от волнения у меня подскочило давление и мне дали больничный. Но в Смоленск, я все же попала.

Из Ленинграда, кроме меня, ехал поэт Всеволод Борисович Аза ров.Литературовед Евгений Павлович Брандис, писатель Александр Иванович Шалимов и еще кто-то. На столетний юбилей, приехали и московские писатели. Я предполагала, что мне придется высту пать и так волновалась, что у меня вновь подскочило давление и ко мне вызывали "Скорую".

В первый день я и еще кто-то, выступали в каком-то конференц зале. Видимо, в Смоленске, писатель Беляев пользовался большим уважением, чем в Ленинграде. Народу собралось полный зал. Встре тили меня очень приветливо и радушно. Слушали с большим внима нием и дружно хлопали.

Забыла сказать. Перед этой встречей, было открытие мемориа льной доски на доме, где когда-то была редакция газеты, в кото рой отец подвизался в качестве заведующего театральной рубрики Но, так как я плохо себя чувствовала, это событие пропустила.

Вечером, для нас приезжих, устроили ужин. Я была единствен ной женщиной. Со мной никто не разговаривал и вообще не обра щал на меня никакого внимания. Вмешиваться в их умный разго вор я не стала. Мне очень хотелось просто побродить по Смолен ску, познакомиться с местами, где когда-то, очень давно, жил мальчик Саша. Потом, лицеист Александр. И, наконец, присяжный поверенный Александр Романович Беляев. Но из этого ничего не получилось. После ужина, мы разошлись по комнатам. На другой день я выступала в детской библиотеке. А вечером, мы уже воз вращались в Ленинград. Неожиданно, к поезду, пришла сотрудница Краеведческого музея Вера Витальевна Тимина и принесла мне, на дорогу, всяких вкусных вещей. Это было уж совсем по-родственно му! Спасибо ей еще раз. Мы с ней познакомились заочно, еще до юбилея, а потом стали переписываться.

За наши выступления, нам, сколько-то заплатили. Я этим была страшно удивлена и только теперь оценила «уважение» писателей, к своим собратьям. Раньше, слушая по радио о каких-то юбилеях, на которые съезжались писатели, я была так наивна, что предпо лагала, будто они приезжают по зову сердца, на свои деньги. А оказалось, что они склоняли свои головы не бескорыстно. Меня это очень огорчило. Значит, не будь этих денег, не было бы на юбилеях собратьев по перу. И мне было совестно, что выражение моей любви к отцу, тоже было оплачено.

После возвращения из Смоленска, меня пригласили выступить в Доме Писателя. Сотрудники нашего института, каким-то образом, достали на вечер билеты. И я, глядя в зал, видела знакомые ли ца.

Потом было мое выступление в Технологическом институте. За этим, Краеведческий музей города Пушкина. Кажется я, наконец, стала осваиваться с ролью выступающего. До этого, я никогда ни где не выступала. Мне нравилось, что меня внимательно слушают и даже аплодируют.

Двадцать четвертого сентября 84 года, как раз в день смерти мамы, моя клетка распахнулась и я вылетела из нее с радостно трепещущим сердцем.

                   Часть 19

              ВПЕРЕД К НОВОЙ ЖИЗНИ!

Незадолго до своей смерти, видимо предчувствуя ее приближе ние, мама обратилась к нашей соседке Тамаре Александровне с просьбой – не оставлять меня после ее смерти. Просьба была под сказана явно не здравым смыслом. Тамара Александровна была ста рше меня на целых десять лет. Причем, сердечница и гипертоник. Ей ли было меня опекать?! Но, видимо, уходила мама не с легким сердцем, зная, что меня будет некому опекать. О своей племянни це, она почему–то не подумала. Мы в то время были как–то не очень близки и я не могла себе представить, что Эля будет обо мне заботиться и даже помогать.

Тамара Александровна приняла мамину просьбу в буквальном смысле. Она стала звонить мне ежедневно, справляясь о самочув ствии и настроении. Спрашивала о моих планах – не собираюсь ли я куда-нибудь съездить. И, если соберусь, сообщила ей об этом заранее. Другой, на моем месте, наверное, был бы доволен таким вниманием, а меня это стало раздражать. И я, взорвавшись, ска зала, что не собираюсь этого делать.

-Но почему? – удивилась она.

-Да потому что, мне достаточно и того, что я всю жизнь была на коротком поводке!– выпалила я. Высказав эту мысль, я вдруг ощутила, какую тяжесть несвободы несла много лет. Причем, двой ную. Ведь за мной много лет наблюдало НКВД. Я подумала о том, что, пожалуй, кроме как в детстве, никогда не была свободна. Впрочем, если разобраться, полной свободы вообще не существу ет. Мы всегда от кого-то и от чего–то зависим.

К тому времени, когда я вышла на пенсию, мамы не было уже два года. Острое чувство утраты несколько сгладилось и я с но вым воодушевлением ринулась в мир познания. Слава Богу, в на шем городе всегда есть что посмотреть. Одна выставка сменяет другую, только вертись!

За несколько пенсионных лет я, наверное, побила все рекорды любознательных. Живопись, керамика, цветное стекло, фотоколла жи.Какие–то абстрактные композиции, понять смысла которых было невозможно. Паноптикум восковых фигур… Однажды, я попала на вы ставку рисунков шизофреников! Это может показаться странным, но их рисунки были более понятными, чем шедевры Кандинского и Малевича. Художники, видимо, пытались поразить зрителей, а бо льные люди рисовали то, что они чувствовали и старались выра зить это графически. Хорошо или плохо они рисовали, каждый ри сунок говорил или даже кричал о безысходности, подавленности и одиночестве, судя по исполнению рисунков некоторых больных. Были они профессиональными художниками. Например, изображение сверху, в очень сложном ракурсе, узкая высокая комната без окон и дверей, посреди которой стоит маленькая фигурка. Лицо человека поднято вверх, словно он пытается найти выход. Или, например, клубок толстых отвратительных змей, из которого тор чат человеческие руки, ноги и головы. Лица искажены страхом. Нарисовано это было вполне профессионально и очень убедитель но. Но что меня удивило, на многих рисунках были изображены че репа. Причем, не просто как анатомический предмет, а у каждого черепа было свое выражение «лица». Но, во всех случаях, это бы ла угрожающая злоба и даже ярость. Можно себе представить, что испытывали больные, рисуя свой страх!

Мои посещения выставок, перемежались поездками за город, ес тественно, с фотоаппаратом, который был моим единственным спут ником. Очень редко удавалось уговорить на прогулку кого-то из знакомых. У всех были всегда какие-то неотложные дела, хотя все они выражали желание съездить со мной.

Первое время я ездила, преимущественно, в Пушкин. Это была моя малая Родина. Мое детство, подруги и друзья. Потом как-то незаметно, я переместилась в Павловск. Павловский парк был раз бит по плану, но так искусстно, что все его прелести казались природными.

Кроме фотографии, я по-прежнему занималась различными поде лками. Из соломки, перьев, коры и других подручных материалов. Ну и,конечно, писала рассказы и рассылала по разным редакциям. К этому моменту пишущих развелось по всей вероятности слишком много и отвечать всем просто не было времени. Если по началу мне отвечали что-то вроде того, что мои рассказы не подходят по профилю журнала. Или просто: «Ваш рассказ нас не заинтере совал»… То потом, просто перестали отвечать. Между тем, мои знакомые, которым я читала свои рассказы, продолжали меня убе ждать, что я талантливый человек и возмущались тем, что меня не печатали. Я была, словно между двух огней. От того, что ме ня редко публиковали, закрадывалось сомнение в своих способнос тях. Несколько раз, я пыталась бросить свое сочинительство и смириться, что из меня так и не получилось писательницы. Но потребность выражать свои мысли, всегда оказывалась сильнее сомнений.

Когда приходило вдохновение, я не думала, для кого я пишу, так как просто не могла не писать. Правда, дважды, была соста вителем сборников отца– пятитомника «Детская литература»1983г.

И сб. «Последний человек из Атлантиды». Лениздат, 1986г. К ним же, были написаны мной очерки. Но подобное творчество не приносило мне удовлетворения. Просто я исполняла свой долг.

Кто-то, совсем недавно, высказал предположение, что я посвя тила свою жизнь творчеству отца. Но это не так. Во-первых, я не считала, что такой известный писатель, как отец, нуждается в популяризации. А, если и писала о нем довольно часто, то по тому, что считала: если не я, то кто же? К тому же, я предпочи тала писать предисловия или послесловия сама, только бы кто–то вновь не плел басен о писателе Беляеве. Конечно, библиографи ческих обзоров, я писать не умела и предоставляла делать это другим.

Равнодушно относиться к искажению фактов я, как и мама, не могла. Потому и «рвалась», что могла делать сама. Кроме того, для меня гораздо большее значение имело мое собственное твор чество.

Отцу тоже, иногда, возвращали его рукописи. Я не знаю, как он на это реагировал. Для меня же каждый раз был подобен удару грома. Возможно, что я так бы и утвердилась в роли графоманки, если бы ни Галина Георгиевна Бунатян, автор известной книги «Город Муз», которая помогла мне поверить в собственные силы. За что я ей очень благодарна.

Какой-то промежуток времен, года три или четыре, я ощущала себя вполне благополучной. Самое главное, что моя Душа посто янно трудилась. Вставая и ложась, я продолжала думать о том, чем в это время занималась. Но иногда вдохновение вдруг про падало, и я ощущала, словно потеряла что-то очень дорогое, без чего не могла жить. Я всегда была нетерпелива и, если хотела чем-то заняться, то это должно было быть здесь и сейчас!          Ожидание творческого вдохновения было мучительным. Я очень боялась, что этот дар может покинуть меня совсем. Пыталась от носиться к этому более терпимо, занимаясь чем-нибудь другим.

Неврастению у меня признали еще при жизни мамы. Особенно трудным был неврастенический рассвет (медицинский термин),ког да проснувшись, думаешь с ужасом о начале нового дня. О том, как его прожить и пережить.

При маме я держалась только на долге, зная, что я не могу чего-то для нее не сделать. Хоть вались с ног, но делай! После ее смерти, я стала понемногу приходить в себя. Но болезнь лишь дремала в тайниках моей души. А, когда пропало из продажи ле карство, без которого я не могла обходиться, мне опять стало хуже. Я еще пыталась держаться на уровне той жизни, которую из брала, но это получалось плохо. Я продолжала ездить в пригоро ды, фотографировала, но увы… Мой мир словно поблек.

Поднося к глазам фотоаппарат, я смотрела в видоискатель и не находила ни единого интересного кадра. Куда бы я не поверну лась, я видела только серую обыденность. Это были просто дере вья, кусты и пруды, которые ничего не выражали…. Если уже с утра мне было муторно, то я всюду возила это состояние собой. С ним и возвращалась.

Меня раздражало, если на эскалаторе или в электричке кто-то меня касался. Мне не нравились встречавшиеся мне лица. Не нра вилось то, как они были одеты. Лица, голоса… Как-то, приехав в Пушкин и бродя вдоль прудов, которые очень любила, я вдруг по думала: –Зачем я здесь? Что делаю?

Другие лекарства мне не помогали и я, словно растение, с каждым днем, увядала. Правда, моя врач говорила, что появилось много хороших лекарств. Но, все они были очень дорогими и я не могла себе позволить лечиться ими.

У меня пропал аппетит. Но меня это совершенно не волновало. Я просто не ела и все. К пище было полное отвращение. Я перес тала куда–либо ездить и в конце–концов слегла. Я лежала и, как мне казалось, ни о чем не думала. Если и были какие-то мысли, то они, словно облака, проплывали где-то надо мной, ничего не оставляя после себя…

Я не читала, не писала писем, не звонила по телефону. Иногда, просто по привычке, включала телевизор. Минут пять смотрела на чью-то, очень далекую, не совсем понятную и не касающуюся меня жизнь. Потом, равнодушно, выключив его, вновь ложилась на диван.

Иногда, мне кто-нибудь звонил, но это меня не развлекало и не выводило из состояния безучастности и равнодушия. Сказав не сколько слов в ответ, я вешала трубку, вновь принимаясь изу чать потолок. Люша, дочь Ольги Антониновны, настоятельно сове товала мне обратиться в психоневрологический диспансер к психо терапевту. Она говорила, что нельзя, вот так валяться, ничего не предпринимая.

–Ты же можешь вообще свалиться! –пугала она меня.

-А я и так уже лежу… -отвечала я равнодушно, ощущая себя уже в каком-то ином пространстве.

Другие знакомые, наоборот, остерегали меня, пугая тем, что меня возьмут на учет и я окажусь в роли белой вороны, изгоя. Как я потом убедилась, предупреждения были не безосновательны. Но тогда, меня ничего не пугало. Было просто трудно встать и куда- то идти. И я, не возражая ни тем, ни этим, продолжала лежать. Естественно, что в таком состоянии, я не могла писать.

Но позже, когда Душа слегка оттаяла, но все еще хранила горечь, я написала такое стихотворение:

Когда идет к закату день

И в полумраке тает тень,

И солнце угасает

Мне в душу заползает

Тоски разительный микроб.

И дом становится, как гроб,

Как неуютный хладный склеп

Еда безвкусна, горек хлеб.

Слова, со смыслом, разлучась,

Как льдинки падают дробясь.

Лишившись слов, белеют строчки

А, вместо мыслей, только точки…

Когда воля парализована, очень трудно заставить себя что-то делать. Но, здравый смысл все же восторжествовал и я поехала в диспансер. Состояние было такое, что долго объясняться не при лось и, уже на другой день, я начала посещать дневной стацио нар.

Как-то так сложилось, а, может быть, причина в нашей серо сти, но психиатрические болезни стоят у нас (по страху) на од ном уровне с холерой, чумой или проказой. Гипертония, сердечные болезни, гастрит, инфаркт и т.д.- все это понятно и со стороны больного не представляют угрозы. И все знают, что от чего болит и, даже как лечить. А скажи кому-нибудь, что кто-то из знако мых попал в психушку (так пренебрежительно называют у нас это лечебное заведение) и у человека глаза из орбит полезут. Потому что, страшнее этого ничего нельзя себе представить! Но, даже тогда, когда человека вылечили, этому не очень верят и ждут, что он, вот-вот, что-то выкинет. То-ли драться начнет, то-ли из окна попытается выпрыгнуть. К нервным болезням относятся почти с той же настороженностью. Тем-более, что нервные заболевания, лечат в том же диспансере. Побывал «там» и все…

А ведь нервных и пограничных заболеваний не меньше, чем терапевтических и пр. И больные, зная о таком отношении, всячес ки стараются скрыть свою болезнь от окружающих И проблема эта, прямо скажем, вопиющая!

В 1992 году я оформила документы на статус бывшей малолет ней узницы фашистских лагерей. Как мне сказали, с льготами. Но, как потом выяснилось, получила я их, только благодаря инвалид ности. Бывшие малолетние узники, не имевшие инвалидности, полу чили льготы только спустя десять лет!

Перед тем, как оформить документы в собесе, я отправилась в Большой Дом на Литейном. Хотела узнать, какие необходимы доку менты. Хотя я 11 лет общалась с сотрудниками НКВД, все это вы глядело иначе. Проще и будничнее. А тут, в большом кабинете Большого дома, я встретила еще молодого, но уже раздобревшего мужчину, вальяжно развалившегося в красивом кресле. Я кратко изложила свою историю. После того, как я сообщила, что мы были сосланы в Михайловский район, за Кулунду, он спросил, где это, в Казахстане? Я ответила ему, что это не Казахстан, а Алтайский край. После этого, он задал мне очень «глубокомысленный» вопрос:

-А за что вас выслали?

-Вот этого, я до сих пор, не знаю… -ответила я.

В это материально трудное время, мне позвонили из Союза Писа телей Смоленска и спросили, как я живу на пенсии? Помогает ли мне кто-нибудь? Узнав и моем плачевном положении, пообещали по мочь. Через какое-то время, ко мне явились две представительни цы нашего ленинградского собеса. Они сказали, что пришли по письму из С.П. Смоленска, который просит оказать мне материаль ную помощь. Немного странновато, не правда ли? Но и за то спаси бо. А наш литфонд Ленинградского С.П. ни разу не вспомнил обо мне. Мне и в лечении в литфонде, отказали…

С пристрастием осмотрев мою квартиру, словно искали признаки моей бедности, собесовские дамы спросили, одна ли я живу. Узнав что одна, тут же посоветовали:

-Можно поменять квартиру на однокомнатную!–посоветовали они, тем самым решив, на всю оставшуюся жизнь, мою материальную проб лему. Но, денежную помощь, я, все же получила!

Когда закончилось мое лечение, к литературному творчеству я еще не была готова, не привыкшая сидеть без дела даже перед те левизором, я принялась за вязание. Эта работа не требовала умст венного напряжения и, вместе с тем, я была при деле.

Шло время. Приходили и проходили круглые даты отца. В девя носто втором исполнилось 50 лет со дня его смерти. Несмотря на свою несобранность и вялость, нашла среди своих рукописей небо льшой очерк об отце. Никак не могла вспомнить то-ли его уже пуб ликовали, то-ли нет. Перепечатала и отослала в газету «Вечерний Ленинград». Ответ получила невразумительный до оторопи. Написали, что они считают, что сообщать в газете о дне смерти нетактично?!! Послала ли я что-то в Пушкинскую газету, не пом ню.

Время от времени я получала письма от незнакомых людей – лю бопытных, любознательных, а порой и наглых. Несколько раз, ко мне обращались с просьбами, написать об отце все, что я знаю, так как они собираются писать о нем книгу! Первой, написала де вушка с Дальнего Востока, которая сообщала, что ведет кружок лю бителей фантастики. Но из ее письма было видно, что она не толь ко неграмотна, но и невоспитанна. Она даже не понимала, что ее просьба: написать об отце все, что знаю, не просто нахальство, а наглость. Потом, с подобной же просьбой, обратился парень. Причем, просил меня, пока никому не рассказывать о его замысле.

Я человек принципиальный, да еще и эмоциональный и, не все гда могла сдержаться, если была с чем-то не согласна или возму щена. А потому, порой отвечала не очень деликатно. Можно было, конечно, выйти из положения другим путем. Например, просто не отвечать на письмо. Но мне хотелось, непременно, высказать все, что я об этом думаю.

Как-то, однажды, мне позвонил образованный нахал и сказал, что хочет задать мне несколько вопросов об отце. Я ответила ему, что проще взять в библиотеке сборник с моими воспоминани ями и самому прочесть. На что он сказал, что для этого надо еще идти в библиотеку…

-Вы что же думаете, -ответила я, — что я буду всем желающим пересказывать по телефону биографию отца?!

-А вам что, много звонят? – спросил он удивленно.

-Во всяком случае, не вы первый!

На несколько вопросов, я ему все-таки ответила. Но, когда он пообещал позвонить еще раз, так как у него остались еще воп росы, то я попросила избавить меня от этого.

Возможно, что другая на моем месте, была бы рада тому, что может лишний раз поговорить об отце. Но не я. Меня могут, конеч но, осудить, но я не хочу кривить душой. За несколько лет писа ния бесконечных очерков, статей и отрывков из воспоминаний, ос нованных на том же материале, все это мне надоело. Мне было сты дно перед читателями, которые были уже знакомы с моими воспоми наниями. Мне казалось, что они осуждают меня за то, что я, уже в который раз, повторяю то же самое. И, каждый раз принимаясь за очередной очерк, я лезла из кожи вон, чтобы написать о том же, другими словами. Причем, практически никто не платил мне за мой труд!

Но, бывали и радостные минуты. Кто-то прислал мне интерес ную вырезку из газеты или журнала «Не может быть» за номером 6, от 97 года. Автор заметки Максим Яблоков.

КАК СТАТЬ АРИЭЛЕМ?

В прошлом году промелькнуло сообщение: российский ученый Евгений Подклетов, работающий в Университете финского г. Тампе ре, изобрел антигравитационное устройство на основе обычного криостата.

К этому, особенно поначалу, отнеслись критически. Потом аме риканские физики попытались воспроизвести этот опыт, но у них ни чего не получилось. Казалось, сенсация лопнула, как мыльный пузырь. Однако, вот такое сообщение только что пришло из Нидерландов.

Голландские ученые противопоставили гравитационному полю электромагнитное, придав ему соответствующую конфигурацию. Они поместили в нем обычную лягушку и квакша повисла в воздухе. Примерно так же, как описанная в романе Беляевым жаба. Полага ют, что эта лягушка – первое живое существо на Земле, поднявше еся в воздух не посредством преобразования механической энергии -прыжка, крыльев, реактивной струи или взрывной волны, а иным способом.

Кроме лягушки, подвергся испытанию, так же… бутерброд, ос тавшейся у кого-то из исследователей после завтрака. Доктор Анд ре Гейн и его коллеги из Университета г. Наннели уверяют, что в дальнейшем можно будет поднимать также животных покрупнее. Не видят они никаких принципиальных затруднений и для того, чтобы поднять в воздух человека. Только поле придется создать куда сильнее, чем для подъема лягушки, которую поднимали и прежде, но только на специальной платформе. Что же получается. Ариэлем нынче может стать каждый желающий? Да!

Никакой магнитной платформы для этого не надо. Внешнее маг нитное поле способно воздействовать прямо на клетки живого те ла. Внутриатомные электроны приобретают при этом добавочную скорость, так что в каждом атоме или ионе возникает магнитный момент, направленный против внешнего магнитного поля. Иными сло вами, в данном случае использовалось не упорядоченное броунов ское движения, но нечто подобное – явление молекулярного магне тизма, присущего абсолютно всякому веществу.

Магнит, создавая внешнее поле, был из сверх проходящего в жидкий газ. А чтобы лягушка не замерзла, в середине магнита было проделано отверстие, сквозь которое прокачивался воздух комнатной температуры. В итоге, судя по поведению лягушки, она не испытывала во время левитации особых неудобств. Возможно, что она даже припомнила свою знаменитую предшественницу, кото рая была некогда описана пером Ганса Христиана Андерсена.

Совсем забыла упомянуть, что в 86-м году Лениздатом был вы пущен сборник отца «Последний человек из Атлантиды», составите лем которого я была. Кроме того, в нем опубликовали мои неболь шие воспоминания об отце.

Сейчас я уже не помню в каком году, кажется еще до выпуска этого сборника, я предложила Лениздату свои воспоминания о лаге рях и ссылке. Они были приняты историческим отделом, конечно не без сокращений. Я убедилась, что какой бы не был объем рукопи си, обязательно предложат сократить. В Лениздате мои воспомина ния пролежали в принятом состоянии три года. Возможно, что, в конце-концов, их бы опубликовали, но, на мое несчастье, Лениз дат развалился. Не так, чтобы уж совсем от него ничего не оста лось, но что-то разрушилось. Редактор, у которого лежала моя рукопись, по своей инициативе, передал ее в редакцию журнала «Звезда». Не знаю, что он им сказал о рукописи. Возможно прос то, что воспоминания написаны дочерью Беляева.

Когда я обратилась в «Звезду», решив поинтересоваться судь бой рукописи, мне ответили, чуть ли ни с возмущением:

–Что это такое? Нас интересует биография писателя Беляева, а не ваши путешествия!

Так мы и расстались недовольные друг-другом. Мне бы уж ус покоиться со своими воспоминаниями, да знакомые все твердили:

–Пошли, да пошли!

Но куда и кому? Предложила в журнал «Нева». Одобрили. Ска зали интересно, но опять же, многовато. Просили сократить. Хотя это и не роман, но все-равно, что-то цельное и последователь ное. К тому же, это моя жизнь и угадать, что будет интересно чи тателям, не всегда просто. И вообще перекраивать, как в шитье, всегда труднее, чем писать что-то по первому разу. К сожалению, то что редакторы оставляют, зачастую не всегда интереснее выре занного. И потом все превращается в какие-то неоднородные, от дельные сюжеты. Конечно, я была недовольна, но, как говорится, назвался груздем- полезай в кузов! Сидела, корпела. Сократила и перепечатала. Отдала. Обещали напечатать с продолжением, в двух номерах. Ожидание результата растянулось на два долгих года. Наконец, получила гранки. Проверила и вновь отвезла.

Публикацию откладывали с весны на осень, с осени на весну. Всегда находилось что-то более важное, что нельзя было отло жить. То начало блокады, то снятие, то начало, то конец войны и еще что-то в этом роде.

Наконец опубликовали в 8-м номере за 1999 год. Ждала, радо валась, получила, прослезилась. Как я уже упоминала, предпола галась публикация в двух номерах, но потом выбросили чей-то ма териал и втиснули мой текст. Урезанный еще раз. Причем так, что прервалась связь и некоторые абзацы повисли в воздухе. Естест венно, что я была не просто огорчена, а возмущена.

Такая же история была с моими воспоминаниями, опубликован ными в сборнике «Фантастика-84» Этого расстройства, хватило мне на несколько лет. Возможно, что эти воспоминания никому не нуж ны, но я вновь перебираю в памяти свое прошлое, собираясь его куда-то предложить. Занятие это не очень приятное, потому что плохого,было в жизни слишком много.

Как-то мне позвонили из ВААП, тогда оно так называлось. Орга низация эта, вроде бы и осталась, но с другими функциями. А чем уж они теперь занимаются, понятия не имею. Они сообщили мне, что Франция уведомила их, что она собирается экранизировать ро ман отца "Человек Амфибия". Причем, по нашему сценарию. Они знают, что я уже не являюсь наследницей, но хотят заплатить мне, как за соавторство. А для этого, я должна поработать над сценарием. Меня очень удивило желание иностранцев, заплатить мне неположенные деньги. О том, что из этого может ничего не получится, я тогда не думала. Удивительным было и то, что Фран ция ссылалась на наш закон. Вернее на истекший срок наследия.

Насколько я знаю, во Франции, как в Германии и Америке, не существует срока давности. На Ленфильме, по просьбе ВААП, мне да ли сценарий, который я стала перепечатывать, глядя в книгу. Сце наристу и режиссеру фильма мне захотелось глубоко поклониться с благодарностью. Сценарий был написан, в буквальном смысле, по ро ману. Были разве что какие-то мелочи. Вот только Сальватора они превратили в отца Ихтиандра. Да еще все события из деревни пере несли в город.

Благополучно отпечатав сценарий, я вернула сценарий на Лен фильм, а рукопись отвезла в ВААП. С тех пор прошло много лет… Не знаю, то ли по каким-то причинам фильм решили не снимать, то-ли просто забыли мне заплатить. Впрочем, если бы фильм вышел в прокат, у нас бы это стало известно.

Мне совершенно не понравился экранизированный «Продавец воз духа», ни осовремененный «Ариэль». Об «Острове погибших кораб лей» я уж и не говорю. В экранизации под названием «Дожди в оке ане», нет ни самого острова (самого интересного в романе)ни Бе ляева! У меня даже было желание написать письмо, да я не знала кому, чтобы из титров вычеркнули Беляева, как не имеющего ника кого отношения к данному произведению. Мне бы очень не хоте лось, чтобы зрители решили, что этот бред написал писатель Бе ляев.

В 1992 или 1993 году, незнакомый мне редактор, прислал из Перьми карманный сборничек рассказов и повестей отца. Изд. «Пер мская книга-92» Всего их вышло 5 или 6. К сожалению, издатель ство не догадалось прислать мне, хотя бы по одному экземпляру.

Составителем книги, а так же автором историко-литературной справки, является А.П.Лукашин. Он решил показать наглядно кпд произведений писателя Беляева. В сборнике 9 рассказов и повес тей. А к ним комментарии. Текст привожу с небольшими купюрами:

«Ни жизнь, ни смерть»–Журнал «Всемирный следопыт» 1926г.№5     Анабиоз теплокровных, остается пока фантастикой.

Замораживание людей от неизлечимой болезни – осуществлено.

Анабиоз живой рыбы для перевозки — осуществлено.

Авиэтка с автоматическим управлением – делаются эксперимен тальные экземпляры.

Подвижная дорога в городе — развития не получила.

Новые способы для добывания энергии – реализованы.

Замена машинами физического труда – реализуется.

Пассажирские дирижабли – реализовано, но потом оставлено.

«Сезам откройся» – журнал «Всемирный следопыт» 28г.№ 4-й

Механические слуги – недавно реализовано.

Телеуправление домашним хозяйством – реализовано.

Настройка акустических датчиков на определенный тембр

голоса – реализовано.

Человекообразные роботы – созданы прототипы.

«Мистер Смех» – «Вокруг света» Ленинград 1937г. № 5 Технология получения музыки – реализовано с помощью ЭВМ

Социология смеха – осуществлено.

Технология смеха –ведутся опыты.

Смех, как оружие – фантастика.

«Светопредставление» – замедление скорости света – фантастика.

Иная кривизна пространства – доказана теоретическая возмож ность.

«Нетленный мир» — журнал «Знание – сила» 1930 № 2

Исчезновение бактерий – идея совершенно фантастическая.

Экологическая катастрофа – к сожалению осуществима.

Дезинфекция ультразвуковыми волнами – реализовано.

«ВЦБИД» –журнал «Знание сила» 1930 — № 6-7

Искусственное дождевание – осуществлено.

Управление климатом — пока фантастика.

Искусственное рассеивание туч и туманов – осуществлено.

«Шторм» — журнал «Революция и природа» 1931 -№ 3-5

Использование энергии ветра – осуществлено.

Гидростанции на Волге, Ангаре и Енисее – реализовано.

Ветроэлектростанция на воздушном змее – есть проекты.

Гидроаккомулятор – осуществлено.

Война с Румынией и Польшей – осталось фантастикой.

«Земля горит» — журнал «Вокруг света» Л.1931г.- № 3-й

Гидроэлектростанция на Волге, как средство мелиорации засуш ливых земель – осуществлено.

Понижение уровня Каспийского моря – осуществимо.

Ледяная плотина – осуществляется.

Заводы по переработке сельхозсырья – до конца не осуществле но.

Агрогорода – осуществлено.

Сельхозавиация – осуществлено.

Кабели электропередачь – осуществлено.

Электротракторы – осуществлено.

Электроподогрв земли – не осуществлено по экономическим при чинам.

Ионизация воздуха – осуществлено.

Электрическая дойка – осуществлено.

Биологическая борьба с вредителями – осуществлена.

Плавучие буровые – осуществл.

Добыча нефти со дна моря – осуществлено.

Радиотеатр – осуществлено в виде проекционных телевизоров.

Пенотушение пожаров – осуществлено.

Москва – порт – осуществлено.

Плотина на реке Урал – не осуществл.

«Замок ведьм» — журнал «Молодой колхозник» 1939 № 5-7.

Искусственная шаровая управляемая молния – пока фантастика

Использование энергии космических лучей – фантастика.

В девяти повестях и рассказах книги, содержится 52 науч но-фантастические идеи. Из них, к настоящему времени, хотя бы до стадии экспериментальных образцов, осуществлено 42 идеи. Отброшено, или остаются фантастическими – 10 идей.

После выписки из дневного стационара прошло уже довольно много времени, но я все еще была не в форме. То что я раздра жалась, меня не очень волновало, так как я в подобном состоянии жила почти всю жизнь. Меня угнетало то, что я не могла писать, а без этого жизнь не имела для меня никакого смысла. Возможно, если бы у меня остались близкие друзья, с которыми бы часто ви делась, я чувствовала бы что кому-то еще нужна. А друзей не ос талось. Но и с теми, кто еще остался, встречи становились все реже. Реже звонил телефон. Как ни грустно, все когда-то закан чивается, как и сама жизнь…                                        К 110-летия со дня рождения отца, я, как обычно, написала очерк для пушкинской газеты «Вперед». Эта газета, как и многие другие, стала безгонорарной. С этим я смирилась. Попросила толь ко, чтобы мне прислали несколько экземпляров. Я была благодарна редактору, уже хотя бы за то, что он печатал мои очерки без по правок и сокращений.                                            Когда мы взрослеем, становимся старше и, наконец стареем, наши вкусы постоянно меняются. Приключения и даже любовные рома ны перестали меня интересовать. Теперь меня интересуют только два вида литературы– мемуары и всевозможные аномальные явления. Впрочем, вру. До сих пор я не перестала интересоваться достиже ниями науки и техники. Ну и, конечно, тайны психологии.              Фантастика интересовала меня до тех пор, пока не преврати лась в рассказы о технических возможностях. Среди рычагов, тум блеров, кнопок, реле и пр. техники, стало не видного живого ду мающего и чувствующего человека. Ну а то, что сейчас показывает американская кинематография, вроде космических войн, даже труд но назвать фантастикой. Скорее, это страшное предсказание разви тия военной техники.                                            У Айзека Азимова есть целый сборник о роботах. Сперва чи тать было интересно, потом надоело однообразие. Но, тем не ме нее, увлечение роботехникой не прошло и мимо меня. Я написала фантастический рассказ «Робби». Но чисто женский, с эмоциями и психологией. Он был опубликован в Пушкинской газете «Вперед». Есть у меня и еще несколько фантастических, но, отнють ни науч ных, рассказов. Позже, даже незаметно для самой себя, я перешла на фэнтези и мистику. Мой рассказ «Дом над рекой» был опублико ван в пермском издательстве «Лавка фантастики» за 2000 год. Рассказ «Письма с того света» опубликовала газета «Русский инва лид». Рассказ «Они решили вернуться» напечатала газета «Дети и Мы» № 3, 1992г. В 2000 году «Русский инвалид» напечатал рассказ «Неотосланные письма». Но это уже чистая психология. Без мисти ки. Автобиографический.                                         А, между тем, жизнь становилась все труднее. Цены росли, а пенсия оставалась все на том же уровне. Я еще не голодала, но мой рацион становился все беднее. Мне было вдвойне плохо, так как у меня холецистит, колит и я вынуждена постоянно соблюдать диету.                                                           Когда я оформила документы статуса бывшей малолетней узни цы, мне прибавили одну минимальную пенсию, но облегчения я поч ти не ощутила, так как цены продолжали стремительно расти. Как ни парадоксально, помогли бывшие враги – немцы. Впрочем, это бы ли уже внуки тех, кто хотел превратить русских в дармовую рабо чую силу.                                                        После войны большинство людей жило плохо, но были надежды на улучшение. Цены понемногу снижались. Отменили карточки. Поя вились необходимые товары. Теперь шел обратный процесс. Продук ты исчезали, цены росли. Появилась неуверенность в завтрашнем дне. Слава Богу, мама не дожила до второй революции. До всех этих дефолтов, обвалов и свободы слова, которая незаметно пре вратилась во вседозволенность. Мне впору было устраиваться на работу, чтобы вновь не превратиться в дистрофика. Но сделать этого я не могла по двум причинам. Во-первых, у меня была вто рая, нерабочая группа инвалидности, с которой меня не приняли бы ни на одно производство. Во-вторых, у меня просто не был сил работать. И все эти неприятности растянулись на годы. Жизнь пре вратилась в затяжной прыжок с неизвестным местом приземления.       Однажды, мне позвонили из Большого Целевого Журнала по тубе ркулезу «БЦЖ». Редактор попросила меня написать для их журнала очерк, заметку или небольшие воспоминания об отце. Она сказала, что один из сотрудников уже пишет историю болезни отца. Меня та кое сообщение, просто ошеломило.                                  -О какой такой истории болезни вы говорите? –спросила я удив ленно.                                                          -Ну, у нас такая установка и порядок. В журнале существует рубрика «Немаленькие трагедии». Мы публикуем истории болезней известных людей, болевших и умерших от туберкулеза.                 -Вы меня простите, -воскликнула я возбужденно, — я категори чески против публикации болезни моего отца. Очерк, или заметку, я вам напишу, а, с остальным не согласна!                         На том и порешили. Я даже не спросила, откуда у них истории болезней отца. С острой формой костного туберкулеза отец лежал в Ялте, в больнице Красного креста. Но с тех пор прошло 80 лет! И, конечно же, никаких историй болезни сохранится не могло. Да и при литфонде С.П., где он лечился, тоже вряд ли.                   Тогда откуда? Очередной вымысел? Я думаю, что от такой «па мяти», отец не был бы в восторге. Слово инвалид, даже никогда не произносилось в нашем доме. И отец не говорил о себе в таком качестве.                                                        После того, как я дала им свой текст и несколько фотогра фий, прошло три месяца. Когда журнал вышел из печати, сотруд ница редакции принесла мне журнал, в котором был мой очерк и еще несколько других номеров для ознакомления. Этот журнал ос нован в 1998г. Издается на чудесной мелованной бумаге. С цвет ными вкладками, фотографиями и хорошими рисунками. Ну и, конеч но, с рекламой, которая их кормит.                                 Я прочитала там истории Добролюбова, худ. Башкирцева, Якуни чевой, Тютчева, Белинского, Чехова. И, с каждой историей, все сильнее ощущала чувство безысходности. Хотя «компания» была весьма достойная, мне не очень приятно, что там оказался мой отец.                                                           Заканчивался 2003-й год и, до 120-летия отца, оставалось все го три месяца. Пора было думать об очередном очерке и о том, чтобы кому-то напомнить о юбилее. На писателей и журналистов на дежды было мало. Но с головой творилось что-то непонятное. Будто в нее накачали или налили чего-то. В ней что-то свистело и шумело, словно работал какой-то механизм. Голова, просто-на просто, отказывалась от своих обязанностей. Не было ни одной нужной мысли. С каждым разом, писать по-новому, было все труд нее, так как невозможно трижды перелицевать одежду. Все, что я знала об отце, было написано и опубликовано, а нового ничего не поступало.

Случайно узнала, что в Питере появился новый литературный журнал с довольно странным названием – «Всероссийский собор». Решила, что они-то уж должны написать о таком известном писате ле. Нашла среди своих текстов очерк на 14 страниц. По всей веро ятности, когда-то кто-то его публиковал. Но, кто именно, вспом нить не могла. Узнала номер телефона редакции, поговорила с ре дактором. Он сказал:–присылайте.

Так как номера собирают заранее, послала прямо в декабре. Через 10 дней получила назад свое уведомление и успокоилась. Звонить не стала. А зря.                                         Второй очерк послала в Смоленск, в газету «Смена», которая не раз публиковала мои очерки. Про Пушкина тоже не забыла. Че рез некоторое время получила письмо от зам. редактора «Края Смоленские». Он предложил мне написать очерк или отрывок из воспоминаний. Причем сказал, что в объеме не ограничивает. По слала своих воспоминаний на 14 листах и 8 маминых. Да еще в га зету «Русский инвалид» отправила. Как оказалось, радовалась слишком рано.                                                   В середине декабря мне позвонили из редакции канала «Куль тура». Сказали, что хотят сделать две передачи к юбилею отца. Одну, непосредственно о нем, а вторую о судьбе нашей семьи пос ле его смерти. Просили разрешения приехать. Меня это, конечно, обрадовало, но, к сожалению, я была совсем не в форме. Несколь ко раз встречу приходилось откладывать. Наконец, почувствовав себя немного лучше, согласилась на 30 декабря.                     Приехала целая бригада их четырех человек– двух редакторов и двух операторов. От такого нашествия я так разволновалась, что не спросила их ни фамилий, ни имен, ни точного адреса. Не оставили даже визитки или номера телефона. А у меня все вмиг из головы улетучилось.                                             На свое удивление, я совсем не волновалась. Говорила, как мне показалось, складно. Во всяком случаи, не заикалась и не за пиналась. Записали две кассеты. Перефотографировали почти все фотографии.

Уходя, редактор пообещала позвонить мне через две недели и сказать точно, когда пойдет передача. На этом и расстались,до вольные друг-другом. Проходила неделя за неделей, а звонка все не было… Прошли январь и февраль… Словно не наученная горьким опытом, в журнал «Всемирный собор» я тоже не звонила. Не возни кало даже мысли, что могут не опубликовать. Позвонила за неделю до юбилея. Спросила, собираются ли они публиковать мой очерк.      -Какой очерк? – с удивлением спросил редактор.                   -К юбилею писателя Беляева. Мы же говорили с вами по этому поводу в декабре месяце!                                         -Я никакого очерка не получал.                                 -Ну как же? – удивилась я в свою очередь. – Я же получила уведомление о получении…                                         -Спросите у делопроизводителя, -ответил он равнодушно.–Я об этом ничего не знаю.                                           Выясняли два или три дня. Оказалось, что журнал принадлежит Союзу Писателей и все рукописи идут через них, даже если адресо вано редактору журнала. Ему передают лишь то, что им самим по нравилось. Для этого в С.П. сидит специальный редактор.              Довольно странная ситуация. Мой очерк по каким-то сообра жениям не понравился и его не передали. Я им еще три своих рас сказа послала, но об этом я уж молчу. Выяснять причину отказа не стала. Тем-более, что до юбилея оставалось всего три дня. Но секретарше я все же высказала свое недовольство.                     -Как же так, -сказала я, -такой юбилей – 120 лет со дня рож дения и не напечатать?!                                         -Ну, мало ли… -ответила секретарша,-по голосу ученица стар шего класса. – А почему вы, именно нам прислали? Есть же другие издательства!

-Другим я тоже послала, — ответила я и повесила трубку. Да, чуть не забыла. За неделю до юбилея, мне позвонил редактор питерской «Смены» и попросил дать интервью их спецкору. Ничего хорошего, из этого не вышло.

Несмотря на то, что спецкор записал интервью на магнито фон, он все же умудрился кое-что переврать. Я убедилась, что ошибки и неточности неизбежны, даже если твои слова записаны на пленку… Получив перед юбилеем программку, принялась искать на канале «Культура» анонс передачи. Не нашла. Зато отмечали круг лые даты других писателей. Не забыли даже артистку Аллу Бояно ву, которой исполнилось 80 лет. Не было только ничего о Беляе ве, с его круглой датой.

Огорченная и глубоко возмущенная, стала звонить в редак цию канала «Культура». Из-за своей рассеянности, я оказалась в глупом положении, так как не могла назвать ни одной фамилии. И разговор получался на пальцах. Как выяснилось, 30-го декабря на съемку никто не выезжал?! Редактор, с которой я говорила, сдела ла предположение, что бригада была из Москвы, ведь главная реда кция «Культуры» находится в Москве. Я попросила дать мне адрес и в тот же день написала письмо. Ответ пришел довольно скоро. Мне написали, что из-за отсутствия средств, на съемку в Петер бург, никто не выезжал(?!) Но передачу, посвященною писателю Беляеву, в связи с его юбилеем, сделали у себя в студии. И пока зали по телевизору. Они сказали мне, какое-то название переда чи, что век бы не догадался, что она пойдет о юбилее писателя Беляева!

Редактор извинилась, что не сообщила мне о дате и часе пе редачи. В утешение прислала кассету, которую я из-за отсутствия приставки к телевизору, до сих пор не посмотрела…

И даже газета С.- Петербурга «Литературный Петербург» не вспомнила своего знаменитого собрата –основателя русской науч ной фантастики…

Эпилог

Закрыта последняя страница воспоминаний. Что я могу ска зать о собственной жизни? Пропустив, и не раз, через себя все пережитое, я вдруг подумала с сожалением о том, что мы не оста лись в Австрии. Конечно, это была чужая страна, со своими нра вами и обычаями. Но, если бы даже там, как впрочем и здесь, я ничего не достигла бы, не став ни известным писателем, ни худож ником, как мечтала в детстве, то, по крайней мере, а в этом я уверена, что нам не пришлось бы пережить столько невзгод и лише ний, равнодушия и даже ненависти, как у себя на Родине. И все же, если бы время вернулось назад и можно было бы что-то изме нить, я уверена, что мы опять выбрали бы возвращение на Родину.

КОНЕЦ

https://eva-sova07.narod.ru/p0149.htm

8 июня 2017 г. на 88-м году жизни скончалась Светлана Александровна Беляева, дочь известного писателя-фантаста, одного из основателей советской научно-фантастической литературы Александра Романовича Беляева (1884–1942). С.А. Беляева — автор книги «Семейная сага фантаста Беляева» (http://tonchu.org/…/kultu…/semeynaya-saga-fantasta-belyaeva/), вышедшей в Издательском Доме ТОНЧУ.

Светлана Беляева родилась 19 июля 1929 года в Ленинграде, с самого раннего детства стала «кочевницей». В месячном возрасте девочка вместе с родителями переехала в Киев. Прожив там всего два года, семья вернулась в Ленинград, но уже через несколько месяцев переселилась в Детское Село (ныне Пушкин), в 1935 году вновь вернулась в Ленинград, а в 1938 снова переехала в Пушкин.

В 1941 году у Светланы обнаружили туберкулез синовиальных ямок левого колена – ногу положили в гипс. Подняться она смогла только благодаря костылям, которые где-то раздобыла мама Светланы – Маргарита Константиновна. В июне 1941 года началась Великая Отечественная война, город Пушкин, где жил в последние годы писатель с семьей, 17 сентября был оккупирован. Незадолго до войны Александр Романович перенес очередную операцию, поэтому на предложение городских властей эвакуироваться, когда началась война, он ответил отказом. В декабре от голода он стал болеть, а 6 января 1942 года умер. Александр Беляев был похоронен в братской могиле вместе с другими жителями города Пушкина на Казанском кладбище.

Через месяц после смерти писателя семью Беляевых вывезли в Западную Пруссию, город Кониц, в лагерь для перемещенных лиц. В годы войны Беляевы находились в различных лагерях для перемещенных лиц на территории Польши и Австрии до освобождения Красной Армией в мае 1945 года. Позади были лагеря, неволя, чужая страна. Впереди – дорога домой. Никто не мог себе представить, что дорога ведет не к дому, а, вновь в неволю, уже на родной земле, что впереди лишения, слезы и горькое разочарование. Огромное количество советских граждан оказались на чужбине не по своей воле.

Продолжение по ссылке: http://tonchu.org/ot-glavnogo-redaktora/s...

https://www.facebook.com/IDTonchu/posts/1...

***

Светлана Александровна состояла членом редколлегии стенной газеты НИИ, затем членом редколлегии заводской малотиражки. Кроме того, она постоянно писала стихи, рассказы и рассылала их по редакциям. Дважды была составителем сборников произведений А.Р. Беляева – «Последний человек из Атлантиды» (1982 г.) и пятитомника (1993 г.). В преддверии столетия отца, публиковалось много очерков Светланы Беляевой в журналах и газетах: «Воспоминания об отце» («Аврора», № 9, 1982); в сборнике «Синяя дорога» (Детиздат, 1982); «Воспоминания об отце» («Уральский следопыт», № 3, 1984); в сборнике А. Беляева «Фантастика – 84» («Молодая Гвардия», 1984). Позже были опубликованы очерки в сборнике «Последний человек из Атлантиды» (Лениздат, 1986); «Об отце» («Дети и мы», № 6, 1991) и других изданиях.

В 2009 году вышла книга С.А. Беляевой «Воспоминания об отце». Кроме того, в разные годы были опубликованы ее рассказы: «Дьявол и женщина», «Письмо с того света», «Кониц. Воспоминания о первом лагере», «Мужские страдания», «Дом над рекой», а также поэтический сборник «Отражения» и другие.

Очень интересная статья о ней: https://fantlab.ru/blogarticle42001#

https://fantlab.ru/work68000

её сайт: http://eva-sova07.narod.ru/

на могиле своего отца на Казанском кладбище г. Пушкина

Орлова М. Похоронили дочь Александра Беляева [На Казанском кладбище 27 июня была захоронена урна с прахом С. А. Беляевой, дочери писателя-фантаста А.Беляева] / Марина Орлова // Царскосельская газета. — 2017. — 6-12 июля (№ 25). — С.12. Рядом с могилами родителей.

https://tsarselo.ru/yenciklopedija-carsko...