Приключенчество, даже сдобренное научно-фантастическим элементом, никогда не позволяло дать сколько-нибудь глубокий разрез социальных явлений. Добиться большой остроты в постановке многих злободневных вопросов помогла Лагину не авантюрная канва сама по себе, как иногда считают, [271] а разоблачительная сила фантастической ситуации. Из фантастической коллизии Лагин и развертывает двойную пружину своего повествования — и приключения, и сатирические гротески.

Вся интрига романа «Атавия Проксима» (1956) — своего рода спираль «бумерангового» казуса. Атавские милитаристы пытались спровоцировать войну Земного шара против Советского Союза — и сами очутились буквально вне Земли. Здесь использован научно-фантастический мотив. В «Острове разочарования» (1950) негрофобия привела ультрарасиста к тому, что остаток жизни ему довелось скоротать в обществе чернокожих рабов. Здесь взята просто фантастическая ситуация. Все приключения в философско-сатирических романах Лагина либо вытекают из таких парадоксов, либо подводят к ним как к центральной метафоре. В «Атавии Проксиме» сатирические эпизоды развертываются в ходе атавско-полигонской войны, но событиям дает начало абсурдный, хотя, в сущности, логичный конфликт между двумя государствами, не только дружественными, но еще и запертыми на одном космическом острове.

Внутренняя логичность вымышленного мира в романах Лагина приводит на память А. Грина. Только у Лагина фантастический мир развертывается не из чуда, а из научной гипотезы или умело мистифицированного допущения. Нелегко представить, что часть суши может быть вырвана из земной тверди. Но мощь ядерной энергии беспредельна, и, если заряды расположить по периметру материка, почему бы куску суши не подняться на орбиту? Офицеру-атавцу приказали произвести атомные взрывы, симулирующие нападение Советского Союза. Он перепутал рубильники. Произошло легкое землетрясение. Прервалась связь с внешним миром. И Атавия вдруг обнаружила, что стала Проксимой, как называют ближайшие к нам светила созвездий.

К подобной научной мистификации прибегнул Жюль Верн в романе «Гектор Сервадак». Комета, чиркнув нашу планету по касательной, выбила в космическое пространство кусок земной коры. Через некоторое время Галлия (так окрестило население свою планетку) по той же орбите возвратилась на свое место, и никто, кроме ее обитателей, не заметил катастрофы. На фоне этих неправдоподобных происшествий Верн сообщает популярные сведения из астрономии, геофизики и т. д. В романе есть также элементы утопии и социальной сатиры. Галлийской колонии противостоит классический ростовщик Исаак Хаккабут. «Казалось бы… очутившись в положении, столь необычайном и непредвиденном, он должен был совершенно измениться… ничего этого не случилось». [272] Не изменились и претензии «держав», только в игрушечных масштабах захватнические вожделения и национальное чванство выглядят смешно и жалко. Все это — в духе легкого французского юмора.

Лагин создает коллизии трагические, облитые щедринским и свифтовским сарказмом. За бортом Земли оказывается целая система, и на Атавии Проксиме творятся дела пострашнее наивных политических страстей прошлого века. Сравнительно небольшое притяжение атавского астероида не в силах удержать убегающую атмосферу. Чтобы отвлечь людей от вопроса, по чьей вине им предстоит задохнуться, правители принуждают единственного своего соседа на космическом материке, дружественную Полигонию, заключить пакт о… «взаимной войне». Война, говорят они, — самая большая услуга, которую они могут оказать друг другу в сложившихся условиях.

Фантастические обстоятельства обставлены правдоподобными деталями. В правительстве не поверили, что Атавия взлетела в космос, и послали корабли. И вот с одного корабля наблюдают, как второй неожиданно «тонет» — на глазах проваливается за горизонт: так круто закруглился «прилипший» к исподу астероида океан. Подобный эффект описан в «Гекторе Сервадаке».

Несмотря на научную мотивированность некоторых эпизодов, фабула «Атавии Проксимы» основана все же на допущениях, заведомо невозможных. С самого начала ясно, что взрыв, способный вырвать целый материк, не оставил бы на Атавии ничего живого. Критика сожалела, что отсутствуют подробности, объяснившие бы столь «мягкий запуск». Но таких объяснений просто не существует в природе. Никакими оговорками нельзя было бы всерьез уверить читателя, что население целого материка не почувствовало, как взвилось в космос. И Лагин с первых же строк шутливо предупреждал, что отказывается сколько-нибудь вразумительно объяснить приведшие к невероятным обстоятельствам физические явления.

Верн, наоборот, обставил полет и «мягкую посадку» Галлии множеством объяснений. Но чем больше он обосновывал, тем менее правдоподобным выглядело необычайное путешествие с научной точки зрения. Во времена Верна многое в космических явлениях не было известно широкой публике и фантаст мог рассчитывать на условное правдоподобие. Для современного же читателя подробности нередко усугубляют неправдоподобие. Фантасты поэтому «для ясности» стали опускать детали и даже мотивировку в целом. Строгое объяснение и не необходимо, когда научный элемент играет служебную роль, т. е. используется как отправная точка для социальных аллегорий и психологических ситуаций. В романе «Робинзоны космоса» Ф. Карсак, подобно Лагину, уклоняется от пояснений, каким удивительным образом часть земной коры с людьми, деревьями, заводами неожиданно очутилась на чужой планете. Его целью было рассказать об усилиях людей в освоении природы и преодолении на новой родине старых противоречий капиталистической системы.

В письме к автору этой книги Лагин подчеркнул, что не считает себя научным фантастом и согласен с Н. Тихоновым, назвавшим его «мастером фантастической и философской прозы». (Писатель сообщил также, что гриф «научная фантастика» проставлен был издательством «Молодая гвардия» на первом и пока единственном издании «Атавии Проксимы» против его воли). Лагин, тем не менее, в своих чисто фантастических посылках учитывает современный уровень знания. Жюль Верн заботился объяснить разреженность атмосферы Галлии малой силой притяжения. Лагин идет дальше: небольшое тело Атавии Проксимы со временем вообще теряет свое газовое покрывало.

На этом построены важные разоблачительные коллизии. Однако в целях заострения сюжета писатель прибегает к незаметному нарушению законов природы. Атавские фашисты затевают вооруженное вторжение обратно на Землю. Прогрессивные силы противопоставляют этой авантюре мирный план: раскрутить планетку гигантскими реактивными двигателями, чтобы увеличить силу тяготения. Это не помогло бы: тяготение зависит не от вращения, а от массы планеты. Но, между прочим, сообщил нам писатель, до него не дошли критические замечания на этот счет. Читатели проглядели эту частность, а если и заметили, — она ведь вполне в духе условной научной фантастики романа.

"В моем романе, — продолжает Лагин в упомянутом письме, — отрыв (Атавии от Земли, — А. Б.) — это фантастически развитая земная разрушительная сила, которая в руках поджигателей третьей мировой войны грозит превратить нашу планету в мертвую, безжизненную". Автор прав, полагая, что в романе мало что пришлось бы изменить, «если бы вместо отрыва от Земли найти другую причину полной изоляции на длительный срок Атавии от остального человечества. Ну, хотя бы в результате того, что провокационный атомный залп создал вокруг Атавии многолетнюю и непроходимую стену радиации». Но зато с точки зрения художественной выразительности наиболее удачно получилось как раз выстреливание Атавии в космос. Лагин обыгрывает социально-политический парадокс, имеющий в физике характер непреложного закона: действие равно противодействию. Желая наказать «этих русских», атавские милитаристы жестоко проучили самих себя.

Роман, конечно, не исчерпывается этой фабульной метафорой. В «Атавии Проксиме» прочерчены многие линии и детали, реалистически обрисовывающие обстановку, в которой возможно ядерно-космическое безумие. Например, боевыми действиями полигонских войск руководит атавский, т. е. вражеский генеральный штаб (чтобы, чего доброго, не оказали серьезного сопротивления!). Сбежавший из психиатрической лечебницы Ассарданапал Додж выдает себя за сенатора, а толпа не замечает в его бреднях чего-нибудь такого, что отличало бы его от нормальных «бешеных». Не желая стоять в одной очереди с негром, зоологически убежденный расист демонстративно отказывается от противочумной прививки и умирает.

Вместе с тем Лагин не перекрашивает буржуазную демократию в фашизм. Подобные прямолинейности нередко портят неплохо задуманную сатиру. Писатель в самой буржуазной демократии находит фашистские начала и запечатлевает их, так сказать, в местном колорите, со всей атрибуцией демократической демагогии, которую так кичливо выставляют напоказ, скажем, пропагандисты «американского образа жизни».

Лагин почти не делает собственных научных допущений, но зато в совершенстве владеет искусством извлекать всю силу гротеска из ситуаций, таящихся в обоюдоострости современной науки и техники. Открытие, несущее жизнь, сеет смерть в руках корыстолюбцев, авантюристов, трусов, откровенных или замаскированных фашистов. Сюжеты Лагина остро логичны в своей парадоксальности. В стране Аржантейе («Патент АВ», 1947), за которой прозрачно угадывается Америка (хотя на самом деле Аржантёй — парижский пригород), доктор Попф создает препарат, стимулирующий рост организмов (идея, давно лелеемая фантастами и находящая подтверждение в успехах биологии). Скот, фантастически быстро растущий до гигантских размеров, — это ли не мечта людей! Но те, кому это выгодно, похищают препарат для того, чтобы вырастить крепких солдат с младенческими мозгами. Солдаты идут и распевают:

Дяденьку мы слушались,Хорошо накушались.Если бы не слушались,Мы бы не накушались.

Проблема говядины — и проблема пушечного мяса… Памфлет создает прежде всего эта парадоксальная метафорическая реализация фантастической идеи (вспомним у Беляева в «Прыжке в ничто» бегство миллиардеров от революционного «потопа» в ракетном «ковчеге»).

В повести «Белокурая бестия» (1963) Лагин столь же удачно контаминировал рассказы о детях, выросших среди зверей, с волчьей идеологией неофашизма. Малолетний сын немецкого барона — военного преступника, воспитанный волчицей, очутившись в руках педагогов-гуманистов, постепенно приобретает черты человека. Возвращенный же в свою семью, делается лидером движения «федеральных волчат». Звериная психология неофашистов вытравляет в нем даже ту «человечность», которую он унаследовал в волчьем логове. Одно из ритуальных состязаний «федеральных волчат» — на четвереньках догнать и сожрать живьем цыпленка. Распаленный кровью «волчонок» заканчивает реваншистские лозунги звериным воем в микрофон…

Как и в «Атавии Проксиме», писатель добивается реалистичности своих гротесков-парадоксов тщательно обоснованными деталями. Рассказ об очеловечивании мальчика-волка наполнен такими психологически достоверными подробностями, что обратное превращение в «зверя», уже идеологическое, воспринимается в том же реалистическом ключе, несмотря на вплетающиеся публицистические интонации.

У Александра Беляева есть рассказ на близкую тему — «Белый дикарь» (1926). Мягкая беляевская манера контрастно оттеняет трагическую историю смышленого здоровяка, росшего без людей. После недолгой «цивилизации» он предпочел капиталистическому городу свое дикое одиночество. Вероятно, для такой традиционной антитезы: цивилизация — природа гротеск не требовался. У Лагина гротеск естественно вырастает из более острого угла зрения: человек и зверь — и люди-звери. Не следует забывать, что в художественную манеру Лагина как бы прорывается напряженность противоречий в современном мире: они уже сами по себе объективно гротескны.

В меру своих возможностей Лагин продолжает традицию Д. Свифта и А. Франса (философская аллегоричность фантастических историй), М, Е. Салтыкова-Щедрина (едкий сарказм «простодушной» интонации) и своего раннего современника Г. Уэллса. Между прочим, Лагину принадлежит парадоксальная перелицовка на современный лад «Борьбы миров». Писатель повернул сюжет так: а что если бы марсианские завоеватели попытались найти среди землян ренегата? Скажем, из артиллеристов, которые безуспешно расстреливали их боевые треножники? Неудача сопротивления наводит одного из офицеров на «мысль»: не правильнее ли стать на сторону этой неуязвимой цивилизации? Предательство он облекает целой философией, проповедует ее собратьям по несчастью, пленникам марсиан, а когда последний из них пошел на корм, сам разделяет их участь. Записки ренегата «обнаружили» после второй мировой войны. В фантастической исповеди, как в зеркале, предстает лицо коллаборациониста — английского ли, французского, русского — психология их, как и судьба, одинакова.

Рассказ был назван «Майор Вэлл Эндъю» (1962). Фамилия-метафора заключает в себе вопрос: Ну, а ты? Он обращен к «среднему обывателю» на Западе, убаюкивающему себя глубокой философией на мелководье соглашательства с ультрареакционерами.

Этот же вопрос ставил С. Розвал в романе «Лучи жизни» (1959) и его продолжении «Невинные дела» (1962). В вымышленной стране Великании «медные каски» пытаются обратить изобретенные ученым Чьюзом лучи жизни в лучи смерти. На судьбе своего открытия и своей собственной прекраснодушный гуманист (напоминающий доктора Попфа в «Патенте АВ») узнает истинный смысл «великанского образа жизни» и становится борцом за мир.

В нашей приключенческой фантастике немало подобных сюжетов. Тематически творчество Лагина — в ряду многочисленных фантастико-политических памфлетов. Но у Лагина есть ряд неоспоримых преимуществ. Его сатирические образы выделяются идейной глубиной и художественной определенностью. Майор Вэлл Эндъю, в чьем лице, писала «Литературная газета», Лагин нарисовал облик Предателя Человечества номер Один, может быть, самый яркий, но далеко не единственный. Альфред Вандерхунд, аптекарь Бамболи в «Патенте АВ», Мообс в «Острове Разочарования», Онли Наундус, Фрогмор, Раст в «Атавии Проксиме» — все они запоминаются не только по фамилиям-маскам, указывающим на те или иные стандартные качества врагов мира, предателей и приспособленцев. Каждый к тому же — индивидуальная разновидность: Ржавчина (Раст), Болото (Фрогмор) и т. д. Лагинские сатирические типы не плакатные амплуа, это серьезные социально-психологические разоблачения.

Лагин вместе с тем — один из немногих сатириков, кому, как отмечала критика, удаются и положительные герои — и те, чьи слабости писатель отлично понимает (Попф в «Патенте АВ»), и те, кто достойно представляет идеал автора (капитан-лейтенант Егорычев в «Острове Разочарования»).

Фантастическая сатира, к сожалению, часто не дает должного эффекта потому, что фантастика низведена к дурной выдумке (как в романе Иванова «Энергия подвластна нам»), либо более или менее общеизвестна (как в многочисленных повестях Н. Томана). Лагин создает свой особый фантастический мир, но даже в мельчайших деталях вымысла отталкивается от реального. При этом он всегда дарит читателю нечто интересное, новое или по крайней мере оригинально поверУспех романов Лагина было бы неверно объяснять только талантом и мастерством. Кстати сказать, у Лагина тоже встречаются, хотя и реже, чем у других, типичные для фантастов-приключенцев изъяны: ненужная обстоятельность проходных подробностей (за счет чего действие неоправданно замедляется), газетная фразеология, недостаточно освеженные заимствования. Но в чем Лагин несомненно на голову выше собратьев по перу, так это в мастерстве использования научно-фантастического материала. Он искусно переплавляет в фантазию свою эрудицию и свою культуру, склонность к философскому обобщению. Приключенцы, публицисты и фантасты в равной мере числят Лагина в своем цеху. Но для нас важно, что Лагин плодотворно использовал в романе-памфлете возможности научно-фантастического метода.нутое. Он превосходно знает то, о чем пишет — от научных тонкостей до оттенков быта на каких-нибудь позабытых богом островах.

https://unotices.com/book.php?id=3386&pag...

Свою ненависть к мещанину Стругацкие сконцентрировали в повести «Второе нашествие марсиан» (1967). В какой-то мере они шли проторенным путем: «первое» — в «Борьбе миров» Уэллса. В повести «Майор Велл Эндъю» Лэгин, используя Уэллсову канву, заострил ренегатскую сущность обывателя. У Стругацких разоблачение глубже, картина ренегатства куда сложней и художественно совершенней.

У Лагина и Уэллса мещанин предает в открытой борьбе. У Стругацких здравомыслящий (подзаголовок повести «Записки здравомыслящего») «незаметно» эволюционирует к подлости. Цель марсиан так и остается невыясненной. Они даже не появляются. От их имени действуют предприимчивые молодчики. Фермеров бесплатно снабжают пшеницей, которая созревает в две недели. Пойманных инсургентов агенты марсиан… отпускают, обласкав и одарив (правда, подарки явно принадлежали непокорным согражданам). Уэллсовы спрутопауки просто выкачивали кровь — здесь чувствуется рука рачительного хозяина.

И фермеры сами вылавливают партизан. Во имя чего сопротивление, если не меч, но «благодетельный» мир несут захватчики? Интеллигентные вожаки инсургентов не могут выдвинуть убедительных доводов. Да, независимость, да, человеку нужно еще что-то, кроме изумительной самогонки-синюхи. Но нужно ли этим? Духовные вожди (проспали момент, когда мещанин поглотил человека. «Союзы ради прогресса» и «корпусы мира» рассчитаны в числе прочего и на обуржуазивание потенциальных очагов социального взрыва. Фашистская машина подавления опиралась и на развращение обывательских слоев нации. Войны продолжают угрожать миру и из-за равнодушия мещанина.

http://www.rulit.me/books/russkij-sovetsk...

******

Я всегда восхищался работой Лагина — и не только смелостью его фантазии, не только сюжетным мастерством, но и превосходной стилистикой, умением пользоваться словом, своеобразной интонацией, по которой узнавал автора с первых же строк, что, как известно, можно сказать далеко не о каждом писателе.

Аркадий Стругацкий.

Лазрь Иосифович Гинзбург (псевдоним — Лагин).

Родился 21.XI (4.XII) 1903 году в Витебске.

После революции, в 1920 году, вступил в ВКП(б).

Еще через год – в Комсомол. Тогда такое было возможно.

Перебрался в Минск, учился в консерватории. Из консерватории перешел в Институт народного хозяйства имени Карла Маркса (будущий «Плехановский»), окончил его в 1925 году. Учился в Институте красной профессуры (тоже чисто революционное завоевание). Защитил диссертацию, получил степень кандидата экономических наук. В литературе начинал как комсомольский поэт и фельетонист.

Псевдоним Лагин был составлен писателем из частей собственных имени и фамилии: ЛАзарь – ГИНзбург. Есть вторая вариация. Была, дескать, у Лазаря невеста, которую звали Галя. Стало быть, он, Лазарь, был «галин». Анаграмма. Перестановка букв.

Но есть и третья версия! В 1936 году писателю Гинзбургу исполнилось 33 года. Теперь напишем цифры буквами. «Ламед» (30) и «гимел» (3). Читаем – «лаг»…

В 1938 г. был арестован главред "Крокодила" (в кот. работал Лагин), М. Кольцов (Моисей Ефимович Фридлянд). Не миновать было репрессий и его ближайшему окружению...Понимая это, один из руководителей СП СССР А. Фадеев отправил Лагмна и брата Кольцова, карикатуриста Бориса Ефимова (Бориса Ефимовича Фридлянда), в длительную творческую командировку на остров Шпицберген. Несколько ночей подряд в московскую квартиру Лагина приходили с ордером на арест. А он тем временем на Шпицбергене сочинял весёлую сказку о волшебнике Хоттабыче. Якову Исааковичу Кальницкому к тому времени, уже довелось вернуться примерно из этих мест в свой Харьков (пару лет как утративший звание столицы УССР), где он с успехом и был репрессирован (правда, ненадолго, на 3 года), а с началом ВОВ и вовсе был назначен консультантом харьковского штаба противовоздушной обороны.

Первый вариант повести о Хоттабыче появился в журнале «Пионер» (1938) – с отличными иллюстрациями уже известного в те годы художника Ротова. Бородатый старичок в короткой курточке, в шляпе-канотье запомнился многим. «Я могущественный и неустрашимый дух, и нет в мире такого волшебства, которое было бы мне не по силам. Назови мое имя первому попавшемуся ифриту, или джинну, что одно и то же, и ты увидишь, как он задрожит мелкой дрожью и слюна в его рту пересохнет от страха…»

В 1940 году «Старик Хоттабыч» вышел отдельной книгой.

В 1957 году на экранах страны появился одноименный фильм.

Что же касается переизданий, их было чрезвычайно много. «С книжных полок смотрят на меня бородатые Хоттабычи Абдурахманы, – вспоминал журналист М. Лезинский. – Множество Хоттабычей. Похожих друг на друга и не похожих: индийские и французские, испанские и норвежские, английские и полинезийские, молдавские и грузинские, армянские и таджикские, узбекские и эстонские, седобородые и чернобороды, с выпуклыми глазами и миндалевидными». Следуя постоянно меняющимся политическим реалиям, осторожный Лагин правил практически каждое издание. «Текст романа, – писал критик В. Березин к столетию Л. И. Лагина, – плавился как пластилин. Лагин дописывал и переписывал его. Удивительно, что никому не пришло в голову собрать все редакции в одном томе и снабдить культурологическим комментарием. Британские империалисты сменялись американскими, менялась маркировка на плавучей мине, которую Хоттабыч принимал за место заточения своего непутевого братца Омара, а в варианте 1955 года советский пионер вообще попадал в Индию…».

«В 1952 году, – вспоминал Аркадий Натанович Стругацкий, – в „Комсомольской правде“ была опубликована статья-фельетон, в которой некто Гаврутто обвинил Лагина в том, что его роман „Патент АВ“ является плагиатом повести А. Беляева „Человек, нашедший свое лицо“. Не застенок, не лесоповал, конечно, но обвинение это стоило Лагину немало нервов и здоровья. (Впрочем, специальная комиссия Союза писателей под руководством Бориса Полевого доказала, что как раз А. Беляев мог заимствовать идею своего произведения из конспекта романа Л. Лагина „Эликсир сатаны“, опубликованного еще в тридцать четвертом году. Странно, право: случись это сейчас, я бы в два счета показал с книгами в руках, что эти два произведения не имеют между собой ничего общего). В 1953 году Лагина официально уведомили, что за роман „Остров Разочарования“ ему присуждена Сталинская премия, а спустя какое-то время присуждение это было отменено. Тоже – нервы и здоровье. В семьдесят первом году Госкино СССР запрещает съемки мультфильмов „Диогенбочкоремонт“ и „Наше вам прочтение!“ по сценариям Лагина, сочтя их порочными и клевещущими на советский строй…»

Роман Лагина «Остров разочарования» (1951) начинается издалека.

«Достоверно известно, что в первый вторник января тысяча шестьсот девятнадцатого года из Плимута вышла на поиски царства Эльдорадо и золотого города Маноа экспедиция, состоявшая из трех кораблей и двух ботов. Возглавлял ее некий Джошуа Пентикост, врач и магистр наук, сухонький, чрезвычайно жилистый человек, железного здоровья и несокрушимого упрямства. Без малого восемнадцать лет обивал он пороги министерских канцелярий и влиятельных особ, покуда в возрасте за сорок не получил, наконец, долгожданного разрешения и средства. В выданном по сему случаю специальном королевском рескрипте эсквайру Джошуа Пентикосту разрешалось „в ущерб и поношение испанскому королю открывать и подчинять британской короне языческие страны, еще не включенные во владения какого-либо христианского монарха, защищать эти страны и изгонять каждого, кто попытается поселиться ближе чем в двухстах лигах от места, избранного для основания колонии“.

Первые пятнадцать дней похода прошли благополучно.

На шестнадцатые сутки поднялась сильная буря, корабли Пентикоста потеряли друг друга и больше никогда уже не встретились. Оба бота и один корабль перевернулись и пошли ко дну. «Царица Савская» с перебитыми снастями и полузатопленным трюмом кое-как добралась до португальских берегов, чтобы все же пойти ко дну в каких-нибудь двенадцати кабельтовых от суши. Что же касается флагманского корабля, носившего название «Апостол», то он после еще трех недель пути, полного неслыханных треволнений и тягот, отдал якоря в тихой пристани испанского острова святой Изабеллы, затерявшегося в знойных просторах Атлантики. Пентикост предусмотрительно скрыл истинные цели своей экспедиции. Он заявил, что направляется в одно из американских владений Англии, и был чрезвычайно радушно принят губернатором острова и всей тамошней испанской колонией, изнывавшей от жары и скуки. Ему было дано много полезных сведений и советов, которые отважный путешественник принял с изъявлениями самой сердечной благодарности. Более месяца потребовалось на ремонт корабля, изрядно потрепанного жестокими бурями. Наконец, пополнив свои запасы провианта и питьевой воды, «Апостол» собрался в дальнейший путь. По этому случаю гостеприимный губернатор дал прощальный ужин, затянувшийся далеко за полночь. Когда пир пришел к концу, Джошуа Пентикост и его спутники, которым предстоящий поход не позволял излишествовать в потреблении вина, благоговейно преклонили колена и вознесли горячие молитвы к небу, густо усеянному ослепительными южными звездами. Помолившись, они с просветленными лицами вскочили на ноги, зарезали губернатора и его идальго, валявшихся мертвецки пьяными на своих роскошных ложах, вырезали их семьи и челядь, сожгли дотла город Сан-Хуан и подняли над его дымящимися развалинами гордый флпг своей родины…»

Известно, что вождь всех народов весьма интересовался географией и историей, но вряд ли «Остров Разочарования» привлек его внимание приключенческой стороной. Нет, скорее другим. «Вечером третьего июня тысяча девятьсот сорок четвертого года, – продолжал Л. Лагин, – британский конвой, шедший из Персидского залива в составе девятнадцати транспортов и пятнадцати эскортных кораблей, подвергся в Атлантическом океане нападению нескольких немецких подводных лодок. Атака была отбита ценою потери одного транспорта, носившего название „Айрон Буль“. Две торпеды очень точно врезались в его машинное отделение, он переломился пополам, как сухая щепка, и обе половинки ушли ко дну раньше, чем экипаж успел предпринять что-нибудь для своего спасения…» Впрочем, в живых остались советский морской капитан Константин Егорычев, английский кочегар Сэмюэль Смит, англичанин Роберт Д. Фаммери и американцы Эрнест Цератод и Джон Бойнтон Мообс. Их выкинуло на никому неизвестный остров, на котором доживали потомки белых и черных, попавших сюда еще с потерявшегося в океанских просторах корабля Джошуа Пентикоста. Там же, на острове, оказалось несколько фашистов.

«Старинная головоломка: ехал мужик, а с ним волк, коза и капуста. Надо им через реку переправляться, а с собою в лодку можно взять только или волка, или козу, или капусту. Как же мужику умудриться, чтобы не оставлять наедине ни волка с козой, ни козу с капустой?

А вот другая, самая современная задача: в силу стечения военных обстоятельств на одном острове оказались два англичанина, два американца, советский моряк и три эсэсовца, из которых один – матерый гитлеровец – ранен, но легко, другой, хоть и прикидывается образцовым военнопленным, безусловно укусит при первой представившейся возможности, третий, кстати сказать, недурно вооруженный, где-то пропадает и с минуты на минуту может нагрянуть. Советскому моряку надлежит в обстановке неприязни со стороны трех из его четырех спутников (ладно, не неприязни, а досадного непонимания) накормить все перечисленную выше ораву и себя в том числе, тщательно обыскать пещеру, разведать обстановку на острове, принять меры для поимки оставшегося на воле эсэсовца и закончить допрос пленных с таким расчетом, чтобы:

а) ни в коем случае не оставлять майора эсэсовца с глазу на глаз с его фельдфебелем без присмотра упомянутого советского моряка или англичанина-кочегара, дабы не дать им договориться;

б) ни в коем случае не оставлять этих эсэсовцев с американцами без собственного присмотра, дабы не дать им столковаться в ущерб общему делу союзников, и

в) даже в его, упомянутого советского моряка, присутствии ни в коем случае не допускать посторонних разговоров его союзников с пленными.

Первую головоломку – с козой, волком и капустой – можно было решать и не решать. Вторую решить было необходимо в самом срочном порядке…»

Известному исследователю советской фантастики А. Ф. Бритикову Лагин писал, что не считает себя фантастом. Более того, на «Атавии Проксиме» гриф «научная фантастика» был выставлен наперекор его воле. И вообще «…говоря откровенно, – писал Лагин, – у меня имеется немалая заслуга перед отечественной литературой: например, я вовремя и навеки перестал писать стихи. Я мог бы, конечно, усугубить свои заслуги, бросив писать и прозу. Но скромность не позволяет мне столь цинично гоняться за заслугами. Мой достойный всяческого подражания характер выработался у меня не сразу. Я работал газетчиком и заведующим складом художественных ценностей, был доцентом на кафедре политэкономии и редактором трех журналов. Найдутся люди, которые с плохо скрытым лицемерием упрекнут меня в том, что я никогда не работал ни верхолазом, ни укротителем тигров. На это я отвечу со столь же плохо скрытым благородством: зато я был и остаюсь сатириком, товарищи!»

Журналист М. Лезинский вспоминал об одной из встреч с создателем Хоттабыча.

«Что-то мне это не нравится! – промычал Лагин, тайком от дочки опрокидывая рюмку водки. – Что-то тут дело не чисто. Сколько вопросов! Уж не собираетесь ли вы стать моим биографом? Предупреждаю: не так-то будет легко опубликовать что-либо обо мне». – «Это почему же?» – «Сам не пойму, вокруг меня какой-то заговор молчания. Как вы думаете, сколько рецензий появилось на белый свет после того, как вышел мой „Старик Хоттабыч“?» – «Ну и вопрос: откуда я могу знать? На такую книгу, наверное, было не менее ста рецензий. Мне приходилось читать повести самого среднего уровня и рецензии на них, во много раз превышающие объем книги. Так что… Несколько сот!» – воскликнул я. – «Ни одной», – в тон мне ответил Лагин. – «Не может быть!?» – «Все может быть. Только в журнале „Звезда“, в номере 12-м за 1956 год появилось нечто вроде рецензии. Написал ее некто Л. Ершов».

«Отрывок из этой рецензии я тут же переписал, – продолжал М. Лезинский. – Вот он: „В конце 30-х годов Л. Лагин создал повесть „Старик Хоттабыч“, перекликавшуюся отдельными комическими эпизодами и стилевыми особенностями с романами Ильфа и Петрова. Но все же это была лишь приключенческо-фантастическая, смешная и назидательная повесть для детей с неглубоко разработанной социальной проблематикой. Она свидетельствовала о замирании и вырождении сатирико-юмористического жанра. В „Старике Хоттабыче“ социальная соль комических положений без остатка растворилась в авантюрно-фантастической струе или выродилось в плоскую дидактику по типу статей „Пионерской правды“. – „Невероятно!“ – воскликнул я. – «Но факт! – горько усмехнулся старый писатель. – В последние годы вот так, мимоходом, стали вспоминать. Не иначе, как смерть мою чуют…“

http://www.e-reading.club/chapter.php/833...

*****

Ийон Тихий — С. Лем

Карл Фредерик Иероним Мюнхгаузен — Э. Распе

Павел Маслобойников — «смиренный Павлушка, Маслобойников сын» — один из авторов летописи города Глупова в «Истории одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина

Лемюэль Гулливер — Дж. Свифт

мэтр Алькофрибас — акроним фамилии Ф. Рабле (магистр Алькофрибас Назье (псевдоним Франсуа Рабле, под которым он издал роман «Гаргантюа и Пантагрюэль»)

Фаддей Балакирев — Л. Лагин

Капитан Врунгель и боцман Лом — А. Некрасов

Капитан Небреха и штурман Азимут — Ю. Ячейкин

Капитан Альварец и штурман Кошкин — Д. Клугер

Капитан Ван-Страатен ( голландский капитан Филипп Ван дер Деккен (или по некоторым версиям Ван Страатен) — легенда о Летучем Голландце

Капитан Антоний Эндотелиус-младший — В. Заяц

Капитаны Буран и Ким — К. Булычёв

Инспектор Бел-Амор и робот Стабилизатор — Б. Штерн

(Тартарен из Тараскона — А. Додэ)

(бригадир Жеоар — А. Конан-Дойль)

Профессор Вагнер — А. Беляев

Профессор Небывалов — А. Беляев

Капитан Быстроходов, штурман Бухта, боцман Румпель, учёный Медузкин и матрос Кошкин — О. Орлов

ОГЛАВЛЕНИЕ

Бог.....    3        Расстрел . . . 106

Джиу-джитсу ...8 Песок 115

Царский рубль. . .27 Золотые кувшинки 122

Чайльд Гарольд . 37 Музы 127

Сын чести .....47        Университет 147

Листовки....... 56 Белочка . . . 152

Строитель.... .64        Крестины 159

Театр......... 75 Докладчик 166

Бетховен...        87 Горе..... 176

"Путешествие на Луну"...100   Костер....180

Для старшего возраста.   Исбах Александр Абрамович

ЗОЛОТЫЕ КУВШИНКИ

Ответственный редактор 3. С. Карманова. Художественный редактор О. В Демидова. Технический редактор И. 3. Левинская. Корректоры И. В. Белякова н Л. А. Кречетова.

Сдано в набор 10/У 1957 г. Подписано к печати 15/УН 1957 г. Формат 81X 108 1/32— 12 печ. л. 9.86 уел. печ. л. (8.25 уч.-ичд. л.). Тираж 75 000 экз. А(1Г)Ю2 Заказ № 2450. Цена 3 р. 50 к.

*****

БОГ

    1

    Мне было восемь лет, когда умер отец. Он совсем не болел и умер неожиданно, от разрыва сердца... Я не понимал, как это может разорваться человеческое сердце. Никогда ещё я не видел смерти и не думал о ней. Когда наша квартира наполнилась людьми, которые громко, деловито говорили, спорили, распоряжались, мне стало горько и тягостно.

    «А может быть, всё это сон?.. Вот проснусь — и всё станет по-прежнему: отец не будет лежать вытянувшись на кровати, мама, как всегда, ласково улыбнётся, и чужие люди исчезнут из нашей квартиры».

    Я убежал в переднюю, спрятался за вешалкой, закрыл глаза и долго сидел там.

    Сегодня должны были принести мой новый форменный костюм с белыми блестящими пуговицами. Сегодня мы собирались пойти с папой покупать фуражку с гербом и пояс с медной пряжкой. Я бы сразу надел фуражку и туго затянул пояс. Мы прошли бы по Липовой улице, и папа гордился бы, что его сын—ученик приготовительного класса липерской гимназии имени Александра I Благословенного.

    Теперь портной принесёт костюм, его возьмут чужие люди и небрежно бросят в сторону. Разве до него сейчас в доме, где умер человек!..

    — Боже! — умолял я, уткнувшись головой в полу чьей-то шубы, пропахшей нафталином. — Боже! Я прочту без ошибки весь молитвенник, я не пропущу ни одного слова, но сделай так, чтобы всё было по-прежнему! Боженька, я прошу тебя! Я буду честно поститься в судный день, только сделай так, чтобы папа не умер! Я прошу тебя, боже! Ну, сделай...

    Не помню, как долго я сидел за вешалкой. Меня обнаружили, когда толстый рыжебородый Соломон Розенблюм снял своё пальто.

    — Вот он! — сердито сказал Соломон Розенблюм. — Его ищут по всему городу, а он играет в прятки.

    — Не нужно так резко, господин Розенблюм! Не нужно так резко! — сказала маленькая тётя Эсфирь. — Мальчик теперь сирота.

    А мама, моя мама, ничего не сказала. Она смотрела на меня скорбными, запавшими глазами. Она так смотрела на меня, что я понял: бог не захотел исполнить мою просьбу.

    Соломон Розенблюм считался самым богатым евреем в нашем городе. Он был староста синагоги.

    Он никогда не бывал у нас дома. Моё знакомство с ним ограничивалось одним неприятным событием: Веня Розенблюм проиграл мне орехи и пожаловался отцу; рыжебородый староста, не разобравшись, в чём дело, сильно дёрнул меня за ухо. Оно долго потом болело.

    А теперь господин Розенблюм как хозяин распоряжается у нас в доме. И все подчиняются ему. Как это случилось? Почему? Но я был слишком расстроен, чтоб суметь разобраться во всём этом.

    На кладбище собралось много народу. Синагогальный шамес (служка) Дувид Бенцман суетился, то и дело подбегал к Розенблюму, а тот резким голосом отдавал распоряжения.

    Лопаты с трудом вонзались в каменистую землю, и могилу не успели выкопать до нашего прихода.

    Я стоял около мамы и заплаканной сестры, смотрел, как срывались с лопат жёсткие комья земли. Мне хотелось убежать отсюда, от этой ямы, от этих чужих людей, от рыжего Соломона Розенблюма. Было жутко среди могил, железных решёток оград, торжественных надгробных надписей, высеченных на камнях.

    Тёплая рука мамы сжимала мою руку.

    «Мама! —хотелось крикнуть мне. — Я боюсь этих людей с лопатами. Уйдём, милая мама!.. Я знаю дыру в кладбищенской стене. Мы можем убежать...»

    — Реб Дувид, — сказал Соломон Розенблюм, — приготовьте мальчика к кадышу. Дайте ему в руки молитвенник.

    Меня оторвали от матери и дали старый, затрёпанный молитвенник. Реб Дувид раскрыл его на странице, которую я обычно пропускал: там была поминальная молитва об умерших — кадыш. Реб Дувид нагнулся надо мной, и его чёрная борода касалась моих щёк.

    — Прочти сначала про себя, Сендер, — почти ласково сказал мне шамес.

    — Реб Дувид, надо было мальчика подготовить раньше, а не в последний момент! — громыхал Соломон Розенблюм.

    — Когда раньше, господин Розенблюм? Когда раньше? — всплеснула руками маленькая тётя Эсфирь. — Побойтесь бога, господин Розенблюм!

    Тело отца в белом саване оказалось совсем рядом. Мать вскрикнула, и тётя Эсфирь бросилась к ней. Кто-то громко заплакал. Всё смешалось в моих глазах, я чуть не упал. Опять замелькали в воздухе лопаты. Мама закрыла лицо рукой.

    Соломон Розенблюм что-то сердито говорил мне, но я ничего не понимал. Ни одно слово не доходило до меня.

    — Читан же, читай!—ткнул пальцем в молитвенник реб Дувид. — Читай кадыш!

    — Реб Дувид, — загремел Соломон Розенблюм, — будет этот мальчишка читать кадыш или он хочет, чтобы это сделал я за него?

    — Сашенька... — нагнулась ко мне тётя Эсфирь, — Сашенька, читай вот эту страницу. Так нужно.

    И я начал читать.

    Я стоял над свежезасыпанной могилой, тупо смотрел в молитвенник и читал заупокойную молитву, путаясь и запинаясь на трудных и непонятных мне словах:

    — «...Да возвеличится и да святится великое имя...» Над свежей могилой отца я славил имя всемогущего бога.

    — Ну, кадыш был слабоват! — сказал господин Розенблюм. — Ничего, привыкнет ещё...

    Так, в преддверии девятого года жизни, кончилось моё детство.

    2

    Соломон Розенблюм оказался прав: я привык. Три раза в день — рано утром, перед закатом и поздно вечером — я спешил в синагогу. Три раза в день в мою жизнь врывался кадыш. Мне уже не нужен был молитвенник. Если бы меня разбудили ночью, я без запинки отчеканил бы: «Да возвеличится и да святится...»

    Очевидно, он был очень взыскателен и требователен, этот бог, если столько раз на дню приходилось славить и величать его. Но тогда я не задумывался над этим. Это было бы кощунством.

    Отношения с богом у меня были сложные и запутанные. Среди всех моих чувств к нему преобладал страх. Бог был всемогущий. Он был всевидящий. Ничто не могло укрыться от него.

    При отце можно было перевернуть несколько скучных страниц молитвенника, чтоб скорей покончить с длинным праздничным молением. Отец бы не заметил. Да, признаться, он смотрел на такие дела сквозь пальцы. «Э... одной молитвой больше... одной меньше...»

    Но бог... Он всё заметит... Он не простит. И я боялся. Раньше между мной и богом стоял отец. Это было как-то легче и спокойнее. Теперь же я остался с богом один на один. Лицом к лицу. Он мог наказать всех нас — и мою маму, и мою сестру. Я твёрдо был уверен в этом и боялся пропустить в молитве хотя бы одно слово.

    У меня не было теперь постоянного места в синагоге. Место отца заняли, мать в синагогу не ходила, и во время праздничных богослужений я устраивался где-нибудь сбоку. Никто не следил за мной, можно было убежать во двор и играть в орехи. Но этого бог никогда не простил бы. Я стоял в углу и без конца шептал горькие и тоскливые слова молитв.

    — «За грех, которым согрешили наши предки в земле египетской!» — громко восклицали евреи и били себя в грудь.

    Я не чувствовал особой ответственности за старые египетские грехи, но тоже восклицал вместе со всеми и тоже больно, чтоб не обмануть бога, бил себя в грудь. Мало кто замечал меня здесь, в синагоге. Только реб Дувид иногда, проходя мимо, одобрительно помахивал бородой.

    Я боялся бога, но я и требовал от него. Я был уверен в том, что он всемогущ. Как-то я потерял свою любимую игрушку — маленький никелированный компас. Этот подарок отца был очень дорог мне. Целый день я просил бога, чтобы компас нашёлся. И когда мама, подметая пол, действительно нашла компас, я решил, что бог услышал меня.

    По вечерам, перед сном, я долго стоял, закрыв глаза, прижавшись к спинке кровати. Я просил бога, чтобы мама не болела, чтобы мне поставили хорошую отметку по чистописанию, и о том, чтобы вырасти и не быть таким маленьким. И хотя бог молчал, я был уверен, что мои молитвы доходят до него.

    — Сашенька... — говорила мама, — довольно, Сашенька. Ты опять не выспишься.

    Я ложился и уже в кровати перебирал в памяти, обо всём ли попросил бога.

    Рано утром, захватив ранец с книгами, я спешил в синагогу на раннюю молитву. Синагога была пропитана затхлым, никогда не выветривающимся запахом старых, пропылённых книг и нюхательного табаку. В полутьме тускло мерцали оплывшие толстые свечи над пюпитром кантора, перед доской с десятью заповедями. Огромные шкафы хранили пожелтевшие, старые книги талмуда и свитки торы в плюшевых и бархатных чехлах.

    На всём лежал густой, вечный слой пыли.

    Два десятка евреев в белых с чёрными полосами выцветших покрывалах, с большими чёрными кубиками на лбах и кистях волосатых рук, раскачивались в молитве, протяжно подпевали кантору ноющими голосами, изредка били себя в грудь, ожесточённо плевали на пол и растирали плевки ногой.

    Я сбрасывал ранец, быстро наизусть произносил слова молитв. Потом подходило время для кадыша. Я пробирался ближе к кантору и вместе с другими сиротами (иногда их собиралось человек пять—шесть, были между ними и солидные, бородатые люди) выкрикивал слова заупокойной молитвы, опять и опять славя имя бога. Так должно было продолжаться целый год. Триста шестьдесят пять дней. И в каждый из этих трёхсот шестидесяти пяти — по три раза.

    Я кончал читать кадыш. Все говорили «аминь» и расходились по своим делам.

    Для того чтобы молитва дошла до бога, на ней должно было присутствовать не менее десяти человек — миньён.

    Бывали дни — евреи запаздывали. Я стоял в синагоге, дрожа от нетерпения: до начала занятий в гимназии оставались считанные минуты.

    Наконец я скороговоркой выкрикивал молитву и стремглав выбегал из синагоги.

    ...Самым большим врагом моим был учитель пения, чистописания и немецкого языка — Фёдор Иванович Сепп. Говорили, что он, несмотря на своё немецкое происхождение, состоял в «Союзе русского народа». Я не представлял себе назначения этой организации. Но когда и сейчас вспоминаю Фёдора Ивановича — высокого, худого, с остроконечной бородкой (в классе его звали Козлом),— ненависть закипает во мне.

    У нас в приготовительном классе было всего четыре еврейских мальчика, попавших в гимназию по процентной норме. Для трёх из этой четвёрки у Фёдора Ивановича была задумана сложная система издевательств. Не трогал он лишь одного — Веню Розенблюма.

    — Ну, Аронштам, — спрашивал Сепп маленького, худенького Изю Аронштама, сына городского аптекаря, — как дела с касторкой? — и подмигивал классу.

    Многие приготовишки смеялись. Только плотный, коренастый Ваня Фильков, мой приятель и сосед по парте, сын учителя городской школы, сжимал кулаки и жарко шептал мне:

    — Вот сволочь! Вот гадина!

    — Ну и тетрадь! — издевался Сепп, показывая всему классу тетрадку Аронштама, испещрённую бисеринками неровных букв. — Ты что, пером писал или клизмой?

    ...Швейцар гимназии в расшитой золотом ливрее, глядя на меня, неодобрительно чмокает. Я взлетаю вверх. Высокие коридоры пусты. Занятия начались.

    В страхе открываю дверь. Первый урок — чистописание. Фёдор Иванович ходит между партами. Он делает вид, что не замечает меня. Я долго стою у двери, не решаясь пройти на своё место. Ваня Фильков сочувственно моргает мне. Я легонько кашляю. Фёдор Иванович оборачивается, словно только теперь замечает меня.

    Он изумлённо раскрывает глаза и разводит руками:

    — Ах... господин Штейн!.. Господин Штейн оказал нам честь — посетил наши занятия. Здравствуйте, господин Штейн!

    Смешки слышатся в разных местах класса. Я вижу, как заливается на первой парте Веня Розенблюм. Мне обидно и горько. Сердце сильно бьётся. Я так бежал! Но я молчу...

    — Извините, что мы начали без вас, господин Штейн! — продолжает издеваться Сепп. — Вы были так заняты. Вы зажигали свечки в синагоге...

    И опять смешки... Я прохожу на своё место. Лицо моё горит.

    — Ничего, Саша, ничего! — тихо шепчет мне Ваня Фильков.

    — На два часа без обеда! — кричит учитель чистописания.

    Иногда после занятий мы уходили с Ваней Фильковым на большие песчаные отмели, тянувшиеся вдоль реки. Осень стояла хорошая, тёплая. Мы сбрасывали ранцы, ложились на песок и фантазировали.

    — Вот было бы хорошо, если бы твой папа был у нас вместо Фёдора Ивановича! — мечтал я.

    — Ну да, жди! —угрюмо замечал Ваня. — Так его и пустят в гимназию!

    — А что, если бы Козёл вдруг умер?

    «Нельзя ли попросить об этом бога на вечерней молитве?» — думал я.

    Солнце ласково грело. Вода журчала у самых наших ног. Мы скоро забывали и о Фёдоре Ивановиче, и о наших обидах. С увлечением сооружали гигантские, как нам казалось, плотины, выкапывали широкие каналы и возводили над ними мосты.

    Мы строили города из песка и щепок. Как радовались мы, когда первый бумажный кораблик гордо прошёл по широкому каналу и пришвартовался в главном порту!

    Солнце на горизонте уже коснулось реки, когда Ваня всплеснул руками:

    — Саша! Ведь ты опоздаешь на молитву!

    Ваня любил меня и тоже немного боялся божьей кары.

    Я в ужасе вскочил и помчался вверх, в гору. Ваня Фильков, схватив наши ранцы, бежал рядом со мной. Позади остался наш чудесный игрушечный город с портами и каналами, наш собственный мир — без синагог, без молитв и без Козла.

    Холодный осенний дождь лил третий день без передышки.

    Я сидел с Ваней Фильковым над арифметическим задачником Малинина и Буренина. Молодого, весёлого математика Владимира Андреевича Сенченко мы очень любили и уроки для него готовили всегда с особой тщательностью. С помощью Ваниного отца мы благополучно справились с задачей о встрече пешехода с велосипедистом на перепутье между двумя городами.

    Выучив наизусть басню Крылова «Мартышка и Очки», мы несколько раз прочли её вслух друг другу и посмеялись над незадачливой обезьяной. Потом просмотрели картинки «Астрономии» Фламмариоиа, лежащей на столе Ваниного отца, и сложили книжки в ранцы.

    Тогда-то в мирной квартире Фильковых запахло пороховым дымом. Вчера ещё бывший Аустерлицем, большой чёрный стол сегодня стал Бородином. Прославленные герои Отечественной войны, бряцая оружием, выехали на Бородинское поле.

    Наполеоном Бонапартом был я, Кутузовым — Ваня Фильков. Сотни деревянных фигурок всевозможных форм и размеров — наши великие армии — расположились на столе по всем правилам тактики.

    Маршал Ней — полосатый колышек от настольного игрушечного крокета — обозревал свои войска с высокого юбилейного тома истории Отечественной войны. Маршал Даву — шахматный конь — скакал перед фронтом моей личной, наполеоновской, гвардии.

    Блестящие мои войска были готовы к бою. Они ещё ничего не знали о жутком холоде березинской переправы и последних залпах ватерлооского сражения.

    Наступил день генеральной битвы.

    Я видел, как на другом конце стола совещался Михаил Илларионович Кутузов со своими генералами.

    Высокая, тощая фигура Барклая де Толли (кегельный двухголовый король) возвышалась над всеми.

    И я приказал своим бомбардирам открыть огонь.

    Ну ж был денёк! Сквозь дым летучий Французы двинулись, как тучи...

    Я во весь голос подавал команду, едва успевал менять пистоны в пушках, сложными манёврами направлял войска и тыл противнику.

    У Кутузова накопился огромный запас кегельных шаров, то есть ядер. Мудрый старик понимал значение ка-лнбра в нашем сражении. Он послал в атаку лучшие свои войска под командой Дениса Давыдова. Партизан Денис Давыдов полюбился мне давно. Читая книги об Отечественной войне (усиленно издававшиеся в 1912 году, в дни столетней годовщины), я больше всего восхищался его подвигами. Хотелось бы иметь его сейчас в своих войсках... Но я был Наполеоном Бонапартом, и даже при согласии генерала Кутузова (я бы его уговорил!) мы не могли столь грубо исказить историческую действительность.

    Уже, вопреки исторической правде, пал под ядрами мой лучший друг — неаполитанский вице-король Мюрат и валялся с разбитой головой маршал Мармон.

    И тогда я двинул на Кутузова кавалерию во главе с маршалом Даву. Бой разгорелся с новой силой. Мать «генерала Кутузова» — Анна Семёновна выглянула из соседней комнаты и в ужасе покачала головой.

    Вам не видать таких сражений: Носились знамёна, как тени, В дыму огонь блестел...

    Я уже готовился торжествовать победу. Неожиданно в шум схватки ворвался резкий крик кукушки: это били большие старинные часы Фильковых.

    Девять раз прокуковала кукушка. В девять часов кончалась вечерняя молитва в синагоге. «Наполеон Бонапарт» сегодня забыл о своём кадыше.

    Я помертвел, бросил свои войска на поле битвы и позорно бежал с Бородинского поля, не надев даже пальто. Ваня Фильков нагнал меня на углу третьего квартала, набросил на мои промокшие плечи серую шинельку. «Генерал Кутузов» помогал «Наполеону Бонапарту»!..

    Дождь хлестал меня по лицу. Холодный ветер пронизывал всё тело.

    Когда я подбежал к синагоге, у меня едва хватило сил открыть тяжёлые, массивные двери.

    В синагоге темно и пусто. Последняя жёлто-грязная свеча догорает перед доской заповедей. Огонёк дрожит, тень от свечи вырастает на стене до исполинских размеров.

    Только у задней стены за большим столом сидят несколько человек.

    Рыжий огонь большой шипящей и чадящей лампы освещает их морщинистые, старые лица, склонившиеся над огромными книгами.

    Стук двери на мгновение оторвал их от книг.

    Шамес всплеснул руками.

    — Сендер... Сендер!.. —сказал он. — Ты опоздал сказать спой кадыш.

    И такая тревога послышалась в его голосе, что я чуть не расплакался.

    — Евреи! — встревоженно продолжал реб Дувид. — Евреи, сколько нас? Мальчик должен сказать свой вечерний кадыш.

    Их было девять. Одного человека не хватало для миньёна. Всемогущего бога нельзя было обмануть!

    — Реб Дувид, — сказал я дрожащим голосом, — я найду десятого. Я сейчас вернусь.

    — Мальчик, — нахмурился учитель Шнеерсон, — кого ты найдёшь в этот сумасшедший дождь, в этот потоп?

    — Я найду, господин Шнеерсон... я найду, только не расходитесь! — умоляюще прошептал я.

    Дождь, кажется, ещё усилился. Ни живой души не видно на улице. Я побежал, омываемый холодными потоками, безнадёжно вглядываясь в тьму.

    Небо совсем почернело. Это бог гневается на меня. Бог хочет испытать меня. Я должен найти десятого!

    Kто-то дёрнул меня за руку. Я в испуге отшатнулся. Ваня! Ваня Фильков! Он дожидался меня. Он беспокоился обо мне. Я крепко сжал его мокрую руку.

    «Ну как?» — тревожно спрашивали его глаза.

    — Надо найти десятого, Ваня. Ты иди домой. Я сам... Но он не хотел покинуть меня.

    Два восьмилетних мальчика, промокших до нитки, останавливали одиноких, случайных прохожих и просили их пойти в синагогу десятым. На нас смотрели с удивлением.

    Последним прохожим, которого мы встретили, был Василий Андреевич Фильков, вышедший на поиски сына. Он увёл домой грустного, упирающегося Ваню.

    Я остался один.

    Мне хотелось заныть, как ноет избитый, заброшенный щенок.

    Когда отчаяние совсем охватило меня, неожиданно блеснула мысль: у самой синагоги живёт господин Розенблюм. Господин Розенблюм — староста. Он выручит меня. Ему ведь только перейти дорогу. Он будет десятым.

    Окрылённый надеждой, я вбежал на второй этаж собственного дома Соломона Розенблюма, дёрнул звонок. Долго не открывали.

    — Тебе кого, мальчик? — изумлённо спросила меня, чуть приоткрыв дверь, прислуга Розенблюма, Настя (она иногда водила Веню в гимназию). — Веня уже давно спит.

    — Г...господина Р...Розенблюма, — сказал я, заикаясь от волнения.

    — Он занят сейчас. А зачем тебе господин Розенблюм?

    — Он мне очень нужен, Настя!—умоляюще посмотрел я на неё.

    — Господи боже мой, да ты же совсем мокрый! — всплеснула Настя руками и впустила меня в переднюю.

    — Что там такое? — послышался густой голос Розенблюма.

    Раскрылась дверь из внутренних комнат. Оттуда хлынули свет и тепло. Там горели лампы и смеялись люди. Сам господин Розенблюм вышел в переднюю, что-то напевая. Лицо его покраснело, маленькие глаза блестели. В руке он держал несколько карт.

    — Ты к кому пришёл, баловник? — спросил он добродушно. — К Вене?

    — Господин Розенблюм... — сказал я задыхаясь. — Вы помните, господин Розенблюм, я читал кадыш на кладбище... Господин Розенблюм, не хватает десятого. Я прошу вас!

    — Ничего не понимаю! — затряс головой Розенблюм. Одна карта вылетела из его рук и упала около меня.

    Я нагнулся и поднял её. Это был пиковый король.

    — Ничего не понимаю! — благодушно засмеялся Розенблюм. — Какой кадыш? Какой десятый?

    — Соломон Исаакович! — закричали из внутренних комнат. — Ваш ход!

    — Для миньёна, — всё ещё надеясь, прошептал я.

    — Для миньёна... — Розенблюм засмеялся каким-то кашляющим смехом. — Посмотрите, какой набожный мальчик! Молодец! Хвалю! Ну, съешь сладкую булочку. Ты же сирота, и у тебя нет таких сладких булочек. Настя, принеси ему сладкую булочку.

    — Господин Розенблюм... разойдутся евреи... Надежда покидала меня.

    — Мальчик! — внушительно сказал Розенблюм. — Мальчик, гордись! Сам староста будет у тебя десятым!

    — Соломон! — опять позвали его.

    Они ушёл и больше не вернулся. Настя вынесла мне сладкую булочку и жалостливо посмотрела на меня. Я дрожал от холода и злобы.

    Бросив на пол сладкую булочку вместе с пиковым королём, которого я ещё держал в руке, я выругался и выскочил за дверь,

    В синагоге стало ещё темнее. Все разошлись. Шамес запирал в шкаф огромные книги.

    Он, очевидно, уже забыл про меня.

    — Ну... — удивлённо протянул реб Дувид, — ты вернулся? Ты искал десятого?.. А все разошлись. Не дождались тебя. Дождь, слякоть... Ну, бог тебе простит, Сендер! Иди домой. — И он ласково погладил меня по мокрой от дождя и слёз щеке.

    Когда я пришёл домой, мать стояла в пальто, промокшая, измученная.

    — Сашенька! — сказала она. — Сашенька, где ты был? Я уже бегала к Фильковым.

    — Мама!—зарыдал я. — Мамочка, я пропустил кадыш...

    Я упал на кровать, и мне казалось — сердце сейчас разорвётся, как сердце отца.

    Мама заботливо раздела меня, насухо вытерла, заставила выпить горячего чаю и долго сидела над кроватью, перебирая мои спутанные волосы.

    Всю ночь я метался в жару. Всемогущий бог, всемогущий Иегова, казалось мне, посылает на меня все свои громы и молнии. Он не может простить мой грех. Я бредил. Отец печально и горько смотрит на меня. Я его предал. Я пропустил молитву. Ангелы господни, ангелы смерти, пронзают меня своими пиками. И один из них, самый страшный и главный — может быть, это даже не ангел, а сам господь бог, — очень похож на карточного пикового короля. Нет, у него рыжая борода. Это господин Соломон Розенблюм пронзает меня пикой. Я проснулся от собственного крика. Поднялся на кровати в бреду, поднял руки к небу и хриплым голосом стал выкрикивать слова заупокойной молитвы.

    Я отдавал свой долг богу...

    ДЖИУ ДЖИТСУ

    1

    К прачке Ефросинье Тимофеевне, жившей напротив пашей квартиры, часто приходил в гости невысокий, коренастый грузчик с пристани. По воскресеньям он помогал дворнику колоть дрова для всего дома. Грузчика звали красивым и довольно редким именем «Ярослав». Он снимал брезентовую куртку и синюю косоворотку, вышитую по вороту красной гвоздикой, и оставался в матросской полосатой тельняшке. Тельняшка эта была предметом зависти всех мальчишек нашего двора. А когда Ярослав в пылу работы сбрасывал и тельняшку, восхищённым глазам ребят открывалась замысловатая татуировка. Здесь был и орёл, несущий в когтях полуобнажённую красавицу, и сердце, пробитое стрелой, и парусный корабль, взлетающий вверх на гребне морской волны, и два скрещённых боевых кинжала. Целая картинная галерея открывалась перед нами на смуглом мускулистом теле Ярослава.

    Два скрещённых кинжала казались мне воплощением красоты, мужества и истинного искусства. Утром, после купанья, скептически осматривая свою впалую, узкую грудь, я мечтал о том, чтобы её пересекал парусник, взлетающий на прекрасных темно-голубых волнах, совсем таких, как на груди Ярослава. Когда Ярослав колол дрова, мускулы на его руках надувались, как упругие шары. Ни у кого из мальчишек, даже у чемпиона по борьбе нашей улицы Петьки Рыжего, не было и намёка на подобные мускулы.

    Иногда Ярослав разрешал избранным потрогать свои мускулы. Они были твёрдыми, как камни. Одной рукой Ярослав мог бы уложить на обе лопатки всех чемпионов во главе с Петькой Рыжим.

    Мускулы Ярослава снились мне по ночам. Я хотел быть чемпионом, чтоб меня не задирали и боялись все мальчики, чтоб я мог один защищать честь нашего двора, а может быть, даже целой улицы от всевозможных нападений. Я рос очень маленьким. Когда наши первоклассники строились в одну шеренгу на занятиях гимнастикой, я был на самом леном фланге замыкающим и назывался: «двадцать первый неполный». Все — и в классе, и во дворе — смотрели на меня пренебрежительно и при любой возможности угощали тумаками.

    Однажды, когда на дворе никого не было, кроме меня и Ярослава, я решился.

    — Дяденька Ярослав, — сказал я, дрожа от волнения, — научите меня Пороться...

    — Ого-го! — сказал, засмеявшись, Ярослав, с треском раскалывая с одного удара здоровенное полено. — Вот ты какой! А Фрося говорит, что ты только о книжках думаешь, как браток твой Виктор.

    Приезжавший обычно к нам на каникулы двоюродный брат мой Виктор был студентом медицинского факультета, почти доктором. В нашем дворе его считали самым умным человеком и приходили к нему лечиться и советоваться по всяким медицинским делам. Однако меня его лавры совсем не привлекали. И даже то, что он курит длинные крепкие папиросы, не очень интересовало меня: курить я ещё не пробовал. Брат не испытывал никакого влечения к борьбе и, несмотря на всю свою учёность, ничего не смыслил в искусстве татуировки.

    — Нет, дяденька, — сказал я умоляюще, — я хочу быть сильным, как вы, чтобы никого-никого не бояться на нашей улице!

    Это было пределом моих мечтаний.

    — Ишь ты, — опять засмеялся Ярослав, — никого не бояться...

    Он положил колун, присел на чурку и вдруг, хитро прищурив свои лукавые глаза, нагнулся ко мне.

    — Ладно, — сказал он, — я сделаю тебя, пацан, самым сильным борцом в вашем дворе и во всех окружающих дворах. Во всей вашей улице и в прилегающих улицах не будет чемпиёна сильнее тебя!

    Я стоял растерянный, подавленный, ошеломлённый от счастья.

    — И всё это будет тебе стоить только одну пачку папирос, которые курит твой брат.

    Разве я мог не согласиться?.. Рыжий Петька уже лежал посрамлённый у моих ног...

    — Я научу тебя приёму джиу-джитсу, — загадочно сказал Ярослав, и в больших чёрных глазах его опять запрыгали весёлые огоньки.

    2

    — Я научу тебя приёму джиу-джитсу, — повторил грузчик. — Только, — добавил он с сомнением, — я не знаю, сумеешь ли ты вынести сильную боль... Мужчина ты или баба?..

    — Я мужчина! — взволнованно сказал я, боясь, чтобы он не передумал. — Вы не смотрите, что я такой маленький. Когда меня укусила собака, я даже не заплакал. Спросите у всего двора.

    Через полчаса я принёс ему коробку папирос с изображением высоких пальм на крышке. Я достал её из шкафчика брата, нарушив одну из самых священных заповедей: «Не укради». Но я совсем не думал об этом и не чувствовал никаких угрызений совести — так заманчива была цель.

    Мы стали друг против друга, как настоящие борцы. Я засучил рукава на своих руках, испещрённых синими жилками. Ярослав схватил меня за кисть, чуть согнул и сжал мой указательный палец, измазанный чернилами. От адской, нестерпимой боли я едва не лишился сознания.

    Я не кричал, помня, что я мужчина и что это великое испытание моего мужества. Но сопротивляться уже не мог: я лежал на земле, на обеих лопатках, обливаясь потом от боли.

    — Ну вот, — чуть посмеиваясь, сказал Ярослав и закурил папиросу из коробки с пальмами. — Теперь ты знаешь, что такое приём джиу-джитсу... А держишься ты, между прочим, молодцом! — похвалил он меня. — Из тебя может выйти толк.

    Эта похвала окрылила меня.

    — Ярослав, — сказал я, чуть заикаясь от волнения, -теперь разрешите мне тоже попробовать этот приём.

    — Конечно, конечно, — сказал грузчик. — Не сомневайся, он действует безошибочно. Зная этот приём, ты можешь положить на обе лопатки не только меня, а и самого Ивана Поддубного, чемпиёна Санкт-Петербурга.

    Он показал мне, где и как нужно нажимать указательный палец:

    — Здесь и силы особой не требуется, нужна одна сноровка. Ну и, конечно, привычка... Попробуем ещё раз.

    Мы опять стали друг против друга. Я схватил его обеими руками за левую кисть, нажал на его грубый, заскорузлый указательный палец, и Ярослав — моему удивлению и счастью не было границ, — что-то замычав сквозь зубы, упал как подкошенный.

    — Вот это здорово! — сказал я восхищённо. — И вы взаправду не могли удержаться на ногах?

    — Джиу-джитсу, — с усмешкой сказал он поднимаясь.— Наповал...

    В ближайший воскресный день Ярослав согласился бороться со мной перед зрителями, чтобы я мог всему двору показать мастерство борца, владеющего тайным и безошибочно действующим приёмом джиу-джитсу. Он даже не просил у меня ещё пачки папирос, этот благородный и добрый человек. Я сам потом принёс их в знак любви, уважения и благодарности.

    Наступил яркий солнечный весенний день. Все мальчишки собрались на площадке у старого дровяного сарая. Рыжий Петька сидел впереди на обрубке гнилого бревна и насмешливо глядел на меня.

    И опять мы с Ярославом стали друг против друга. Он был в своей тельняшке и матросских брюках, а я в трусах и старой, застиранной жёлтой майке, на которой, к ужасу мамы, я недавно изобразил тушью щит, кольчугу и два скрещённых кинжала. Это заменяло отсутствующую и недоступную мне татуировку.

    Очевидно, мы были очень смешной парой: широкоплечий, мускулистый мужчина и маленький, неуклюжий мальчик. Но никто из окружающих нас мальчишек не смеялся, они все с нетерпением ждали предстоящего зрелища. Не часто можно увидеть что-либо подобное на нашем дворе. Конечно, все не сомневались, что грузчик побьёт меня.

    — Он сейчас покажет этому хвастунишке, пусть не задаётся! — процедил сквозь зубы Петька Рыжий. И слова его мигом облетели весь двор.

    Я тоже услышал эти слова, и они придали мне силы и злости. «Это я хвастунишка?.. Ладно!.. Вы все сейчас узнаете, что такое страшный приём джиу-джитсу!»

    И вот сын дворника Васька Рябой, назначенный судьёй, ударил гвоздём в кусок рельса.

    Я сразу схватил Ярослава за руку и согнул ему палец, как он учил меня,— и он, корчась от боли, пластом упал на землю.

    Зрители загудели, вскочили с мест, окружили нас. Все были ошеломлены. Никто не мог сразу поверить в мою победу. Васька Рябой считал до десяти. Ярослав не поднимался.

    Я видел, как удивление сменялось восхищением в глазах ребят.

    — Пацаны! — сказал, поднявшись наконец, Ярослав. — Пацаны! Слушайте меня. Я, конечно, сильнее маленького Сашки. Но я научил его непобедимому приёму джиу-джитсу, и он, пользуясь этим приёмом, свалил меня и может свалить каждого, кто полезет к нему. Понятно?

    — Понятно, — ответил двор.

    И Петька Рыжий тоже хмуро сказал:

    — Понятно.

    С этой минуты я стал признанным чемпионом двора и поднялся на самую вершину лестницы славы.

    3

    Чемпионы всех соседних дворов признали моё превосходство. Они тоже присутствовали на нашем поединке С Ярославом. Слишком очевидна была моя победа, чтобы оспаривать её или пытаться соперничать со мной: я ведь владел таинственным и сокрушительным приёмом джиу-джитсу. После я узнал, что Петька Рыжий пытался уговорить Ярослава открыть и ему тайну этого приёма, но Ярослав был твёрд, как скала, и ничем соблазнить его оказалось невозможно.

    На нашей улице наступил мирный период. Никто не решался начинать драку, зная, что в любой момент на поле боя могу появиться я. А значит, джиу-джитсу.

    Я как-то сам поднялся в собственных глазах и стал казаться себе красивее и мужественнее. Это заметили даже домашние.

    — Что-то у нас Сашка заважничал! — заявила сестра. — Ходит, как надутый индюк.

    — Лия! — укоризненно говорила наша добрая мама. — Что за сравнения! Научись уважать брата.

    К тому же в классе появился мальчик ещё ниже меня ростом. И я, хотя продолжал оставаться в последней шеренге, не был уже замыкающим «неполным».

    Я был почти счастлив. Ни разу после поединка с Ярославом мне не пришлось применять на деле знаменитый приём джиу-джитсу.

    ...В один из домов на соседнюю улицу приехал новый жилец — маленький вихрастый слесарёк с машиностроительного завода, ростом чуть-чуть выше меня. Усеянное редкими веснушками широкое, курносое лицо его дышало здоровьем и благожелательством.

    Конечно, говоря о достопримечательностях нашего района, мальчишки сразу рассказали ему обо мне и о приёме джиу-джитсу.

    И вот случилось непоправимое. Петька Рыжий познакомился со слесарьком, и они целый вечер о чём-то шептались, а на другой день Семён (так звали слесарька) прислал мне с секундантом — Колей Седовым, учеником первого класса ремесленного училища, — вызов на единоборство. Оспаривались мои права чемпиона двора и улицы. Приём джиу-джитсу ставился под сомнение. Но я слишком верил если не в свою силу, то в грузчика Ярослава. Уклониться от боя я не мог, да и не хотел. Я принял вызов Семёна.

    Если во время моего поединка с Ярославом собрались ребята со всех дворов нашей улицы, то сейчас на нашем дворе находились знаменитые драчуны и чемпионы всего района. «Полный сбор», — многозначительно сказал Петька Рыжий, тётя которого работала билетёршей в городском театре. И ещё он добавил научное театральное слово, смысл которого я тогда не понимал: аншлаг.

    Несмотря на абсолютную уверенность в приёме джиу-джитсу, я сильно волновался.

    От природы я был застенчив, а тут приходилось выступать перед десятками мальчишек и девчонок, да ещё в непривычной для меня роли знаменитого борца и чемпиона.

    И главное, мне не хватало дружеской поддержки и сонета. Ярослав третий месяц не появлялся в нашем дворе. Когда я спросил о нём Ефросинью Тимофеевну, она обидчиво поджала губы и сказала:

    — Стыдно вам, Шурочка, надсмехаться надо мной...

    Семён-слесарёк был в синих полудлинных штанах и белой рубашке, а я в трусах и своей знаменитой жёлтой майке со щитом и кольчугой. Мы очутились в кольце оживлённых зрителей. Вокруг шумно обсуждали наши шансы. Большинство гостей ставили на меня: сказывалось магическое воздействие слов «джиу-джитсу». Но нашлись и такие, которые предвещали победу Семёну. Это, конечно, из тех, кто не видел моего поединка с Ярославом. Совершенно естественно, что их поддерживал и Петька Рыжий.

    Мы по всем правилам пожали друг другу руки и разошлись. Мне придавало бодрости, что Сеня почти одного роста со мной. Правда, мускулы у него были заметней и крепче, но он ведь не знал приёма джиу-джитсу. Мы сошлись. Предупреждая нападение, я схватил его за руку, сжал указательный палец и... с ужасом убедился, что это не произвело никакого эффекта. Я жал всё сильнее. Ярослав, могучий Ярослав, после такого нажима лежал передо мной поверженный, а Семён только удивлённо усмехался. И я начал понимать, что здесь таится моя гибель.

    Приём джиу-джитсу не действовал. А может быть, его и не существовало, этого приёма? А может быть, Ярослав И не знал его вовсе? Зачем же он посмеялся надо мной? Я весь покрылся испариной. Сеня быстро вырвал свою руку и... Что там говорить! Через две минуты я лежал опозоренный — поверженный у его ног под аплодисменты и громкие свистки моих друзей и недругов. А Сеня спокойно, как профессиональный борец, раскланивался по сторонам.

    Посрамлённый, покинул я поле боя... Навсегда. Никогда в жизни не выступал я больше в роли борца и чемпиона. Я пришёл домой и зарылся головой в подушку. Может быть, именно тогда, в эти горькие минуты поражения и разочарования, я впервые постиг и сердцем и умом, что во всякой борьбе надо рассчитывать на собственные силы, не бахвалиться и не рядиться в чужие перья.

    И потом, уже в зрелые годы, когда порой я «заносился» или видел, как «зарывается» кто-нибудь из моих друзей, я говорил себе: «Джиу-джитсу».

    И я вспоминал наш двор, и своё поражение, и Ярослава, и Сеньку-слесарька, и мою старую, застиранную жёлтую майку с нарисованными тушью щитом, кольчугой и двумя скрещёнными кинжалами...

    ЦАРСКИЙ РУБЛЬ

    1

    Однажды вечером, приготовив уроки, мы выбежали с Ваней Фильковым из дому и остановились, поражённые невиданным зрелищем: вдоль всей Гоголевской улицы, прямо на земле горели маленькие факелы.

    Люди двигались между сплошными рядами факелов, как по диковинной светящейся аллее. Мы подошли ближе. У тротуаров метрах в двух—трёх друг от друга стояли небольшие плошки, в которых горело масло. Вблизи это не казалось так красиво, но в перспективе все огни сливались в сплошную огненную ленту.

    Важный, толстый, чернобородый городовой, умеющий (как пугали нас, мальчиков) читать человеческие мысли, слегка придерживая длинную шашку, ходил вдоль линии плошек и осаживал чересчур любопытных горожан, главным образом мальчишек.

    Очевидно, город готовился к какому-то торжеству.

    — Иллюминация, — сказал встретившийся нам пьяный, как всегда, мясник Капитонов. — Табельные дни... — И, подмигнув, лихо прищёлкнул языком.

    Такой богатой иллюминации, как сегодня, мы ещё не видели никогда.

    Электрическое освещение в нашем городе было только в присутственных местах, в гимназии и в богатых . домах. Однажды, приглашённый к Вене Розенблюму на день рождения, охваченный исследовательским пылом, я вставил в отверстия розетки два перочинных ножа и соединил их противоположные концы. Что-то вспыхнуло. Меня ударило током. Весь дом погрузился в темноту. Забегали люди со свечами. Что-то густым басом кричал господин Розенблюм. Больше меня в этот дом не приглашали...

    Город освещался старыми газовыми фонарями, и почти все улицы, кроме центральных, вечером погружались в полутьму.

    На Могилёвской площади, окружённой световым кольцом желтоватого, слегка чадящего огня, понесла испуганная лошадь. Седоки закричали. Бородатый извозчик ругался. Лаяли собаки. На тротуарах собрались толпы. В нашем городе не часто случались подобные события. Всё казалось нам необыкновенным, занимательным и фантастичным.

    ...На следующий день в гимназии учитель истории Алексей Иванович Руденский (за большие рыжие усы его прозвали Тараканом) разъяснил нам, что вся страна отмечает трёхсотлетие дома Романовых. Мы, младшеклассники, ещё не знали истории. Таракан рассказал нам о чудесном спасении царя Михаила, о величии Петра Первого, о воинской доблести Александра Первого, победившего французов, о мужестве и справедливости его брата Николая Первого, спасшего страну от революционной крамолы, о великом милосердии Александра Второго, освободившего крестьян, и о государственном уме Александра Третьего — миротворца, отца нынешнего императора. О доблестях самого императора Николая Второго Таракан сообщить нам не успел — раздался звонок.

    На уроке пения мой недруг Фёдор Иванович Сепп провёл с нами репетицию царского гимна. Громче всех пел, конечно, Сербиловский. Ему вторил Веня Розенблюм. Ваня Фильков только открывал рот. А я, «отрешённый» от пения, стоял у стены и внимательно следил за тем, как страшно ходит кадык Фёдора Ивановича.

    В конце урока Сепп, торжественно подняв вверх короткий, словно обрубленный, указательный палец, объявил нам, что в ближайшие дни его императорское величество Николай Второй, самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая, соблаговолит, к радости всех верноподданных, посетить наш город.

    Мы замерли. Значит, мы увидим царя, самого царя! А с царём, по словам Фёдора Ивановича, приедет и наследник престола, наш ровесник Алексей. Все гимназисты будут выстроены на Соборной площади, и царь будет с нами беседовать, а может быть, даже почтит своим посещением гимназию, которая носит имя его великого прадеда.

    — Впрочем, — сказал Фёдор Иванович, — очевидно, надлежит произвести существенный отбор. Как поступить с инородцами?.. — Тут он повернулся ко мне и смерил меня с ног до головы уничтожающим взглядом. — Пожалуй, их на парад выводить не стоит. А также смутьянов и до сих пор не пойманных, но подозреваемых зачинщиков последних возмутительных беспорядков в гимназии.

    При упоминании о беспорядках многие в классе заулыбались и тут же замерли под грозным взглядом Фёдора Ивановича. Совсем недавно произошло два события, взбудораживших всю гимназию. Во-первых, кто-то оторвал металлическую пластинку от двери уборной и прибил её к двери гимназической квартиры Сеппа, а медную дощечку с витиеватой надписью «Фёдор Иванович Сепп. Статский советник» перенёс на двери уборной.

    Во-вторых, исчезли, как в воду канули, все журналы шестого класса. Отметки учителям приходилось восстанавливать по памяти.

    К пропаже журналов старшеклассников мы, конечно, не могли иметь отношения. Но что касается истории с уборной...

    Больше всего меня и Ваню взбудоражили слова о недопущении на парад инородцев. Самое прозвище «инородец» казалось мне до невозможности обидным, да и, кроме того... очень хотелось видеть царя и наследника Алексея. Такое событие ведь случается только раз в триста лет.

    Вечером я пошёл к Ване Филькову. Опять ослепительно горели огни в плошках. Но я старался не смотреть на них. Они больше не привлекали и не радовали меня: всё это не для меня. Я ведь инородец. На парад меня не допустят.

    Василий Андреевич Фильков, усмехаясь, выслушал мои жалобы на Сеппа. Филькова называли в нашем городе «неблагонадёжным». В гимназию его не допустили, и он преподавал историю в городской школе. Почему, я, конечно, не знал. Со мною он не откровенничал. Но я видел, что мой недруг Сепп недолюбливает Ваню Филькова, хотя он и не был инородцем, а сын старосты Веня Розенблюм считается любимчиком наряду с Сербиловским.

    С Ваней Фильковым меня связывала дружба не на жизнь, а на смерть. Я не мог ещё разобраться во всей сложности этих «классовых» противоречий, но Василия Андреевича уважал и любил почти как отца.

    Василий Андреевич тоже рассказал нам с Ваней о трёхсотлетии дома Романовых, но вовсе не восхищался прошлыми царями, как Таракан, а о Николае Первом, подавившем восстание декабристов, отзывался недружелюбно и резко. И декабристы, которых так ругал Таракан, по рассказам Филькова, представлялись нам сильными и мужественными людьми, совсем такими, как Спартак или Гарибальди (тайно раздобытые книги о них мы с Ваней уже прочли).

    Ванин отец кое-что рассказал нам и о нынешнем царе, о Ходынке, о событиях 1905 года. По словам Филькова, не стоило стремиться на парад, а тем более близко принимать к сердцу слова Фёдора Ивановича. Сам Василий Андреевич, например, скажется больным и на площадь со своей школой не пойдёт.

    Но всё же мне было обидно. И очень хотелось посмотреть царя.

    2

    Фёдор Иванович Сепп напрасно пугал меня: к параду допустили всех. Утром мама старательно выутюжила мой форменный костюмчик, и сам я начистил кирпичом до нестерпимого блеска серебряные пуговицы и поясную пряжку.

    Мне было только девять лет, я ещё не помышлял ни о какой революции, и общее возбуждение, царившее в городе и в гимназии, захватило меня.

    На площадь мы шли стройными рядами. Впереди шагали учителя во главе с самим директором, действительным статским советником Никодимом Петровичем Оношко. Все учителя были при шпагах. На шее директора и на груди его блестели звёзды и кресты. На груди Таракана и на вицмундире Сеппа не было звёзд, зато сияли какие-то значки и медали. Учитель закона божия, отец Александр, молодой, очень красивый священник с густыми каштановыми волосами, падавшими на плечи, шёл рядом с директором, и золотой крест на его груди сверкал, как солнце. Два великовозрастных старшеклассника несли большой портрет Александра I Благословенного. Два других гимназиста несли ещё больший портрет Николая Второго и ещё двое подпирали его сзади длинными шестами.

    Учитель гимнастики, ротмистр в отставке Сергей Павлович Синеухов в полной военной форме с золотыми погонами шагал сбоку колонны и отсчитывал такт.

    На тротуарах толпился народ. Рассказы Филькова вылетели у меня из головы, и я, стараясь не сбиться с ноги, молодцевато шагал по мостовой в последней шеренге гимназической колонны.

    И вот мы вышли на Соборную площадь. Звенели колокола. На паперти собора в сверкающих парчовых ризах, шитых золотом и серебром, с хоругвями и крестами, стояло всё духовенство, во главе с соборным настоятелем, седобородым отцом Досифеем.

    Неподалёку собрались именитые горожане нашего города — фабриканты и купцы. Верноподданные... Впереди с огромным золотым блюдом с «хлебом-солью» — кожевенный фабрикант Немцов, высокий, худой, длинноусый, во фраке и белом жилете; купец первой гильдии Антропов в распахнутой чёрной поддёвке с золотой цепью по животу и... Соломон Розенблюм, в длинном сюртуке, с какой-то медалью на пёстрой ленточке.

    На фасаде здания Окружного суда, выходившего на площадь, висел большой портрет императора во весь рост. Он стоял, положив одну руку на саблю, а другую простирая куда-то вдаль. Столичный художник (портрет привезли из Петербурга) особенно тонко выписал многочисленные кресты на его груди и не пожалел краски на высокие кавалерийские лакированные сапоги. Сапоги были самой яркой деталью на портрете. Они, казалось, выступали из рамы над толпой, запрудившей тротуар. Чтобы разглядеть лицо императора, приходилось запрокидывать голову.

    Да, собственно, нам было сейчас не до портрета. С минуты на минуту должен был появиться перед нами сам оригинал.

    Площадь была окружена цепью городовых. Я узнал среди них и чернобородого, который умел читать человеческие мысли, и другого, производившего когда-то обыск в квартире Филькова.

    Рабочих немцовского кожевенного завода из осторожности на площадь не пустили. На заводской двор фабрикант выкатил несколько бочонков дарового пива. Полицейские посты у завода значительно усилили.

    Где-то в конце Виленской улицы раздались крики «ура», и на площадь выехала коляска, запряжённая тройкой коней, белых в яблоках с чёрными пятнами на лбу. Перед коляской скакало несколько офицеров с обнажёнными шашками. В пролётке, лицом к царю, возвышался грузный губернатор Альцимович. Сводный военный оркестр грянул царский гимн. Коляска медленно двигалась по площади вдоль рядов солдат и гимназистов, выстроенных для парада. Мы замерли. Вот она уже совсем близко от нас. В коляске сидел офицер невысокого роста, в таких же, до ослепительного блеска начищенных сапогах, что и на портрете. Рыжеватая не густая бородка. Низкий лоб. Невыразительные, бесцветные глаза. Маленький нос... Николай Второй. Самодержец всероссийский. Царь польский. Великий князь финляндский. И прочая, и прочая, и прочая... Рядом с ним сидел наследник — щуплый мальчик в матросской форме. Он играл с большой собакой, лежавшей у его ног, и не обращал на нас никакого внимания.

    Царская коляска остановилась у нашей колонны. Ротмистр Синеухов махнул рукой, и мы ожесточённо и вразнобой закричали: «Ура!»

    Царь вышел из коляски, посмотрел на нас своими бесцветными, студенистыми глазами. Я не отрывал от него взгляда. И мне показалось, что царю очень скучно. От моего утреннего возбуждения не осталось и следа. Вот этот рыжеватый невзрачный офицер, совсем не похожий на царей-полководцев, которых изображали на портретах, — император. Он решает судьбы миллионов людей. Он может сделать знак — и меня схватят и повесят. (В мозгу среди спутанных, лихорадочных мыслей возникали давешние рассказы Филькова.) А может быть, и он читает мысли, как тот городовой... Никаких особенно опасных мыслей у меня нет, но всё же лучше спрятать от него глаза. Кто знает...

    Толстый генерал с красной лентой через плечо подал царю кожаный мешочек. Царь вынул из него несколько монет.

    — Царские рубли, — шепнул всезнающий Мишка Тимченко.

    Царь медленно прошёл по фронту нашей колонны. Директор и Фёдор Иванович Сепп сопровождали его. Он дал по рублю гимназистам, державшим его портрет... Пете Кузнецову, самому красивому воспитаннику пятого класса... Вот он уже стоит перед нашим классом... Вот он уже даёт рубль Лёве Сербиловскому. А Лёва, задыхаясь от волнения, что-то бормочет и... целует руку царя, и царь брезгливо вытирает её своим платочком. Вот он остановился против Вани Филькова. Видимо, крепко сбитая, ладная фигурка Вани привлекла его. Через пять человек мне видно, как волнуется Ваня. Лицо его побагровело. Директор что-то шепчет почтительно царю, и царь, покачав головой, отводит уже протянутую к Ване руку с рублём. Но мне некогда уже думать об этом. Царь стоит передо мною, перед самым маленьким, левофланговым. Чего греха таить, мне очень хотелось получить царский рубль. Как будут завидовать все мальчики нашего квартала! Шутка сказать — царский рубль! Только я не буду унижаться, я не буду целовать его руку, как Сербиловский. Все эти мысли стремительно проносятся в моей голове.

    Я поднимаю голову и встречаю безразличный взгляд тусклых глаз императора. Дрожа от возбуждения, я протягиваю руку. Сепп что-то шепчет директору, и директор опять почтительно склоняется к царю... «Инородец»... Мне кажется, я опять слышу это слово... Но уже поздно. Царь опускает рубль в мою руку, пожимает плечами и раздражённо бросает директору какую-то непонятную фразу.

    ...Так вот и произошла моя встреча с императором всероссийским.

    И вдруг мне стало стыдно. Никакой радости от царского подарка я уже не испытывал. Серебряный рубль жёг мою руку. Сложные чувства волновали меня.

    Дома, не снимая парадной формы, я бросился на кровать. Мама встревоженно несколько раз подходила, прикладывала руку к моему горячему лбу. Но я молчал. Я спрятал рубль в пенал, несколько раз вынимал его, рассматривал и клал обратно. Я сам ещё не мог разобраться во всём том, что произошло на площади.

    На следующий день я занемог и на занятия не пошёл. Ваня Фильков, первый раз с тех пор как мы подружились, не навестил меня. Это меня ещё больше расстроило.

    Я увидел его только через два дня в гимназии. Он показался мне необычно худым и бледным. Как-то повзрослел он за эти дни. На уроках мы не говорили ни о чём. Я пошёл проводить его домой. Он рассказал мне о беспорядках на кожевенном заводе, которые вспыхнули в царские дни, о том, что полицейские стреляли в рабочих и убили двух человек. У Фильковых был опять обыск. Ничего не нашли. Но отца арестовали и целый день держали в участке. «В порядке профилактики», как сказал полицеймейстер.

    — Ваня, — подавленно спросил я, уже прощаясь, — а почему ты так волновался тогда, в строю? Ты хотел получить царский рубль?

    — Если бы... — сказал Ваня хрипло, — если бы он дал мне этот рубль, я бы швырнул ему обратно в лицо...

    Он замолчал. Мы долго стояли возбуждённые, взбудораженные какими-то новыми, неожиданными переживаниями.

    — Но я не знаю... — продолжал тихо Ваня. — Я не знаю, хватило бы у меня смелости швырнуть этот рубль...

    Он задумчиво, доверчиво посмотрел на меня, мой друг Ваня Фильков, и я смущённо отвёл глаза.

    Серебряный царский рубль я не показывал никому, даже маме. В тот же вечер я зарыл его в землю на дворе у дровяного сарая. Зарыл навсегда.

    ЧАЙЛЬД-ГАРОЛЬД

    1

    Со второго класса я начал давать уроки, чтобы помочь семье. Первым моим учеником был рыжий Мошка. Он был старше и значительно крупнее меня. Я походил на приго товишку, и это доставляло мне немало страданий в тот, двенадцатый, год моей жизни.

    Я был учеником гимназии имени Александра I Благословенного. Это звучало очень здорово. Герб нашей гимназии, венчаемый большой императорской короной, с первого взгляда внушал почтение к его обладателю.

    Надо сказать, герб-то этот был и признаком нашего разъединения: потомки именитых чиновников или фабрикантов, «белоподкладочники», заказывали особый герб — массивный, литой, с серебряной маленькой короной, прикрепляющейся отдельно над кокардой к тулье фуражки, а мы, серячки, носили слитный жестяной герб.

    Литая серебряная коронка долгое время привлекала меня. Но я дружил с Ваней Фильковым, отец которого считался неблагонадёжным, вёл длительную борьбу с учителем пения Фёдором Ивановичем Сеппом, был одним из редакторов тайного антиучительского журнала «Кнут», и мне не к лицу было брать пример с «белоподкладочНИКОВ».

    В семье мучного торговца Менделя Глянца, Мошкиного отца, я пользовался большим уважением. Мендель Глянц не особенно разбирался в символическом значении разных гербов. Я вполне устраивал его и со своим жестяным. Нельзя сказать, что все члены этой почтенной семьи одинаково уважали меня. Исключением был сам ученик мой, Мошка, коренастый парень, рыжий вплоть до глазных белков.

    Первый мой заработок — три рубля — показался мне целым состоянием.

    Не заходя домой, я решил самостоятельно распорядиться своим богатством. (Да, собственно говоря, в семье я был единственный мужчина и готовился к роли главного кормильца.) Из трёх рублей я мог истратить только два пятьдесят; полтинник шёл на педагогические цели.

    Я купил масла — его мы не видели давно, — и перчатки — это была моя затаённая мечта. На это ушёл весь мой первый заработок.

    Оставшийся полтинник я передал самому Мошке. У пас был уговор. Этот гениальный пакт мы заключили с ним в первые же дни. Именно он, Мошка, предложил это двустороннее соглашение. Я принуждён был уступить.

    Он обязывался слушаться меня и не бить на дворе после уроков (чтоб не ронять моего авторитета). И всё это стоило только пятьдесят копеек. Само собой разумеется, договор сохранялся в тайне.

    Когда Мошка, которого я учил грамоте, по складам прочёл вывеску над отцовской лавкой, содержание которой он, впрочем, достаточно хорошо знал наизусть, восторгам отца не было предела.

    Вместо трёх рублей в месяц я стал получать четыре. Щедрость Менделя Глянца не знала границ. Слава о моих педагогических способностях пошла по всему Заречному району, и хозяин лучшего в городе табачного магазина пригласил меня готовить в приготовительный класс своего наследника.

    Переговоры велись в конторке за магазином. Мой первый меценат, Мендель Глянц, сопровождал меня. Семён Исаакович Вейнбаум, сухощавый мужчина в сюртуке, с недоверием оглядел мою маленькую фигурку, но в разговоре ничем своего недоверия не выявил.

    Соглашение состоялось быстро. Вейнбаум предложил платить мне за уроки десять рублей в месяц. О таких капиталах я и не мечтал. Я обещал подготовить мальчика на круглые пятёрки. Я был тогда смел и самонадеян...

    На другой же день утром я стучался в двери собственного дома Семёна Исааковича Вейнбаума. Сердце моё сильно билось, и я едва сумел пролепетать несколько слов. когда открылась дверь и на пороге появилась женщина огромных размеров в шелестящем шёлковом платье.

    — Так это вы будете учить Иму? — сказала она с явным разочарованием. — А сколько вам лет, молодой человек?

    Я не любил этих разговоров о летах. Сухо сказал, что мне уже двенадцать и что я не новичок в учительском деле.

    — Я слышала... как же... О вас хорошие отзывы, — подобрела госпожа Вейнбаум. — Но почему вы такой маленький?

    Тут я уже не знал, что ответить. В нашей семье таких великанов, как хозяйка дома, и не видывали. Да, пожалуй, сам господин Вейнбаум ей будет по плечо.

    Я стоял перед ней, как лилипут перед Гулливером, и мучительно краснел. Будь здесь Мендель Глянц, он бы выручил меня.

    — Има... Има!—закричала госпожа Вейнбаум.— Има, иди сюда! Учитель пришёл...

    Мальчик мне сразу понравился. Он был маленький, хрупким (в отца, а не в мать). На хорошенькой, точно фарфоровой мордочке выделялись умные лукавые глаза.

    — Здравствуй, Има, — сказал я внушительным тоном, который в точности перенял от нашего инспектора Евгения Андреевича Селенса.

    Он доверчиво протянул мне руку. «Э... мы будем друзьями, — подумал я. — Это не Мошка». Мой педагогический опыт обогащался.

    — Его зовут Эммануил, — сообщила мне госпожа Вейнбаум. — Вы сегодня можете и начинать. Вам никто не будет мешать. Има — мальчик послушный и способный. Вот это будет ваша учебная комната. Сюда утром никто не заглядывает.

    Она проплыла мимо меня, как корабль, и я вошёл вслед за ней в небольшую комнату — очевидно, гостиную. В комнате стояла зелёная плюшевая мебель. У окон — два высоких фикуса с большими, сочными листьями. В центре комнаты — круглый стол, покрытый зелёной бархатной скатертью. А на столе — это сразу бросилось мне в глаза — лежала книга в синем переплёте. На обложке сверкали золотые буквы:

    Лорд Байрон

    ЧАЙЛЬД-ГАРОЛЬД

    2

    Я никогда не читал Байрона. Краем уха в гимназии от старшеклассников слышал о героическом облике этого английского писателя. Красивого, голубоглазого семиклассника Петю Кузнецова, записки которого я иногда передавал своей старшей сестре, звали почему-то романтическим и заманчивым именем «Чайльд-Гарольд».

    Я слышал, как шептались о нём собиравшиеся у моей сестры гимназистки, но считал ниже своего достоинства вмешиваться в их разговоры или показывать хоть какую-нибудь заинтересованность в них.

    Петя Кузнецов очень нравился и мне самому. Поговаривали, что он пишет стихи. Правда, в нашем журнале «Кнут» он не участвовал. Но однажды на гимназическом вечере он действительно прочёл стихи, особенно потрясшие приглашённых гимназисток.

    Петя стоял на сцене тонкий и бледный, совсем как король экрана Максимов. Читал он протяжно, нараспев, с выражением:

    Я смеюсь, потому что я плакать хочу.

    Но не знаю, могу ли рыдать я.

    Я смеюсь, потому что я вам продаю

    Свою душу, как старое платье.

    Я не совсем понимал, как это можно продавать душу, как старое платье, и кому, собственно, Петя Кузнецов продаёт свою душу. Два первоклассника, сидевшие около меня, хмыкнули на весь зал. Но на них зашикали. Учитель русского языка Илья Петрович Штыковский, руководивший литературным вечером, грозно помахал пальцем, а гимназистки, и среди них моя сестра, бешено захлопали.

    С этого-то вечера Петю Кузнецова и стали звать Чайльд-Гарольдом.

    Признаться откровенно, я тоже писал стихи. Не такие, конечно, как Петя, но всё же стихи. И в одном из номеров

    журнала «Кнут» было даже помещено моё стихотворение. Оно начиналось так:

    Кнут по-французски — Le fouet. Дерёт он больно по спине. И кнут, и хлыст — исход один, Всему плохому господин...

    Стихи мне представлялись боевыми и сатирическими. Они показывали огромную эрудицию автора и знание языков. И даже псевдоним у меня был французский — Le poisson. Я думал тогда, что это значит яд... Только много позже я узнал, что одна лишняя буква «s» превращала меня из зловещего «яда» в мирную, безобидную «рыбу».

    Несмотря на всю идейную направленность моих стихов, они не вполне удовлетворяли меня. Я был здоров и краснощёк, никому продавать своей души не собирался. Но мне хотелось подражать Пете Кузнецову. Я тоже хотел, чтобы обо мне шептались девушки и называли меня Чайльд-Гарольдом.

    Из всех моих одноклассников никто не знал, кто такой Чайльд-Гарольд.

    На уроке рисования я решил спросить об этом у нашего классного наставника Витта Модестовича Лозанцева. И тут я сделал крупную тактическую ошибку.

    Мы срисовывали торс какого-то мощного грека. Не закончив рисунка, я поднял руку:

    — Витт Модестович... кто такой был Чайльд-Гарольд? В классе грохнул оглушительный смех. Мощный торс

    неизвестного грека зашатался и едва не опрокинулся.

    Витт Модестович сначала широко раскрыл глаза, потом медленно начал багроветь. Человек он был вообще добрый, но очень нервный и вспыльчивый.

    — Вон из класса! — разъяснил он громовым голосом. — Останешься на два часа после уроков.

    Я выходил из класса, сопровождаемый раскатами сочувственного смеха. Авторитет мой в классе, несомненно, поднялся.

    От двухчасовой отсидки меня освободили: гнев Витта Модестовича проходил так же быстро, как возникал.

    Вскоре я установил, что Чайльд-Гарольд — герой поэмы Байрона. Кое-что узнал я и о самом писателе, но в гимназической библиотеке мне, второкласснику, выдать Байрона отказались. Там ведь не знали, что я уже педагог...

    Мне и до сих пор неясно, знал ли Витт Модестович что-либо о Чайльд-Гарольде... Скорее всего, не знал — он ведь преподавал только рисование.

    ...И вот передо мной на столе лежит эта великолепная книга.

    На первых занятиях я не мог даже прикоснуться к сочинениям лорда Байрона. Госпожа Вейнбаум сидела в углу, что-то вязала и прислушивалась к моим педагогическим откровениям.

    Има оказался смышлёным, понятливым мальчиком. Заниматься с ним я любил больше, чем с Мошкой Глянцем. Мы читали букварь. Потом я диктовал Име рассказ о мальчике, который бросил вишнёвую косточку, и о поскользнувшейся тёте.

    Изредка госпожа Вейнбаум поднимала глаза от вышивания и с умилением смотрела на сына.

    Потом я чинно раскланивался и уходил. Кажется, мною были довольны в этом доме.

    ...На четвёртом занятии мы остались одни. Госпожа Вейнбаум, очевидно, вполне убедилась в моей добросовестности и благонадёжности.

    Сочинения лорда Байрона влекуще смотрели на меня. Каждая золотая буква звала. Искушение становилось непреодолимым. И я пал...

    Я и сейчас поражаюсь своей смелости. Глухие отзвуки голоса госпожи Вейнбаум доносились откуда-то из кухни. Я отменил диктант и предложил Име самому списывать с книги историю о тёте и вишнёвой косточке. А сам небрежным жестом подвинул к себе великолепную, соблазнительную книгу, открыл тяжёлый переплёт.

    ...Ах, Витт Модестович, неужели вы никогда не читали «Чайльд-Гарольда»?.. Я забыл об Име, о госпоже Вейнбаум, о тёте и о вишнёвой косточке.

    Жил юноша в Британии когда-то,

    Которым добродетель мало чтил. —

    Он дни свои влачил в сетях разврата—

    И ночи за пирами проводил...

    Эти стихи звучали заманчиво и таинственно. Не то что стихи Пети Кузнецова.

    Я уверен, что ни трезвый, уравновешенный господин Вейнбаум, ни внушительная мать Имы никогда не раскрывали этой книги. Иначе разве оставалась бы она лежать в гостиной на зелёной бархатной скатерти...

    Пресыщен всем, утратив счастья грёзы,

    Он видеться с друзьями перестал.

    В его глазах порой сверкали слёзы,

    Но гордый Чайльд им воли не давал.

    Объят тоской, бродил он одиноко,

    И нот решился он свой край родной

    Покинуть, направляясь в путь далёкий...

    Я его видел, этого человека, одинокого и мятущегося, гордо поднимающего красивую, как у Пети Кузнецова, голову.

    Спохватился я только, когда заметил, что Има удивлённо смотрит на меня. Он давно кончил списывать и терпеливо ждал, когда я вспомню о нём.

    В тот день я возвращался домой, опьянённый Байроном.

    И даже мимо огромного чернобородого городового, читающего человеческие мысли, я прошёл, высоко подняв голову, как Чайльд-Гарольд.

    Он был и твёрд, и холоден, как сталь...

    Дома я загадочно глядел на сестру и делал какие-то двусмысленные намёки, за которые был назван дураком.

    Изумительные картины раскрывались передо мною. Я видел, как скитался Чайльд-Гарольд по морям. Я слышал шум сечи, в которой бился он за свободу греков.

    Госпожа Вейнбаум перестала сидеть на моих уроках. Има молчаливо принял мой новый педагогический метод. Он списывал с книги, а я путешествовал с Чайльд-Гароль-дом. Я вместе с ним рубил грозных турецких тиранов, восхищался греками и вместе с Байроном обращался к ним:

    Сыны рабов! Не знаете вы, что ли, Что пленные оковы сами рвут, Когда их вдохновляет голос воли!..

    И нужна была теперь редкостная смелость, чтобы гордо проходить мимо городового, читающего мысли...

    Но долго так продолжаться не могло. Однажды Има робко спросил меня, будем ли мы ещё когда-нибудь писать диктант. Я ещё не кончил читать «Чайльд-Гарольда» и не мог бросить героя в пути. Попросить разрешения взять книгу с собой я не решался. И тогда я нашёл но-вый хитроумный выход. Я решил диктовать Име не про вишнёвую косточку, а про Чайльд-Гарольда...

    Мальчик покорно писал абсолютно непонятные ему слова. А госпожа Вейнбаум, которая опять стала наведываться к нам, иногда даже начинала дремать под мерный ритм стихов Джорджа Гордона Байрона.

    Конец наступил неожиданно. Однажды днём вернулся из магазина сам Семён Исаакович Вейнбаум. Я заметил его, когда было уже поздно.

    Има прилежно водил пером по бумаге. А я вдохновенно вещал:

    Амур оставил след перстов небрежных

    На ямках щёк испанки молодой,

    Её уста — гнездо лобзаний нежных,

    Что может в дар лишь получить герой...

    Господин Вейнбаум надвинулся на меня незаметно и грозно, как ангел смерти.

    Он взял из моих рук Байрона, посмотрел. Потом взял тетрадь сына, прочёл последнюю страницу диктанта и спокойно, чересчур спокойно, зловеще спокойно, спросил:

    — Это входит в программу испытаний для приготовительного класса?..

    Что я мог ответить?

    — Или это ваша собственная программа, господин учитель?!

    Он слегка повысил голос. Взволнованная мадам шелестела уже платьем около нас.

    — Что такое, Семён, чем ты недоволен?

    — Один месяц остался до экзаменов, — всплеснул руками Семён Исаакович Вейнбаум, — один месяц!

    ...Надо отдать ому справедливость — он был сдержанным человеком. И он, очевидно, не совсем понял, какую роль играл Байрон во всей этой истории. Никто не смог бы обвинить господина Вейнбаума, если бы он взял меня за шиворот и выкинул с чёрного хода своего собственного дома.

    Нет, он не сделал этого. Он заплатил мне в окончательный расчёт шесть рублей тридцать три копейки и выразительно посмотрел на меня.

    И я бежал, не простившись даже с несчастным, покорным Имой.

    ...Нет ...Кто любил, тот знает, что прощанья

    Усугубляют муку расставанья...

    Лишь горестней нестись с разбитым сердцем вдаль...

    Теперь я был настоящим изгнанником, настоящим Чайльд-Гарольдом.

    — Молодой человек... — сказал мне Мендель Глянц, — молодой человек, в такой дом я вас определил, в такой дом... а вы... — И он сокрушённо махнул рукой.

    А рыжий Мошка гнусно ухмылялся.

    СЫН ЧЕСТИ

    1

    25 февраля 1917 года мне исполнилось тринадцать лет. В этот знаменательный для меня день я становился совершеннолетним — бар мицво, сыном чести.

    С этого дня я был обязан точно и беспрекословно выполнять новые, многочисленные и — увы! — нелёгкие обязанности на службе у всевышнего. Таков был старинный еврейский закон.

    Между тем мои отношения с богом за последние годы значительно испортились. Я бы не сказал, что между нами пробежала чёрная кошка, но прежней страстной и суровой, почти мистической веры у меня не было и в помине.

    Я не любил бога давно и не совсем доверял ему. Но я ещё боялся его. И этот страх заставлял меня скрепя сердце выполнять все обряды, просиживать в синагоге на своём сиротском месте длинные праздничные богослужения и честно поститься в судный день.

    Никто меня не принуждал к этому. Тень отца не являлась ко мне по ночам, а мать, моя добрая мать, сама не прочь была подложить мне вкусные куски в день поста. Но лжи в этом я не допускал. Отношения мои с богом были сугубо официальные, холодные, я бы даже сказал — неприязненные, и я тем более не мог опуститься до обмана и лицемерия.

    Я с восьми лет стал главой семьи, отвечал за всю семью перед суровым богом. И я старался добросовестно, хоть и без всякого воодушевления, выполнять свои обязанности перед ним, перед вездесущим.

    А существовал ли он вообще, бог? Вопрос этот последний год всё чаще занимал меня.

    Среди гимназистов был создан нелегальный кружок. Руководил им отец Вани Филькова. Назывался кружок сложно и вычурно — КПИОЖ. что значило: кружок по изучению общественной жизни.

    Впрочем, дальше рассказов о французской революции и чтения политэкономии Железнова дело в кружке не шло. И было в нём всего человек пять—шесть. Но само пребывание в этом «подпольном» кружке возвышало всех нас в собственном сознании. У нас была своя тайна.

    Разговоры в кружке и беседы с отцом Вани Филькова расширяли мой гимназический кругозор, бросали тень на вседержителя, отдаляли меня от него, но я ещё не хотел задумываться над вопросами религии — я боялся, я не имел права ставить под удар семью и старался оттянуть окончательное: и неизбежное решение.

    Тяжёлая война с немцами в тот год подступила к нам вплотную. Прифронтовой город наш был наводнён беженцами. Много новых учеников прибыло в нашу гимназию. Процентная норма была сорвана, и — шутка сказать! — в гимназии имени Александра I Благословенного обучалась добрая сотня еврейских детей.

    Влиянием среди богатых евреев города пользовалась сионистская организация. Во главе её стоял верноподданный Соломон Розенблюм, а среди гимназистов сионистскими вождями считались Веня Розенблюм и Изя Аронштам.

    Я не любил сионистов, и они отвечали мне тем же. Моим лучшим другом в классе по-прежнему был Ваня

    Фильков, а маленькие сионисты считали меня отщепенцем. Но с 25 февраля 1917 года я становился сыном чести — получал право надевать на голову кубики со священными молитвами и семь раз окручивать руку чёрными лакированными ремешками.

    — Ну, — сказала мне мама, — ты уже большой, Саша... Бар мицво.

    Она погладила мою руку, оплетённую ремнями, и заплакала.

    Большое испытание предстояло мне в субботний день. Как равный среди равных, должен был я прийти в синагогу к чтению торы. В этот знаменательный день раввин должен был вызвать меня на возвышение, а мне полагалось прямо вслед за старостой Соломоном Розенблюмом прочитать нараспев молитву перед главой из священного писания. Это считалось высокой честью. К чтению торы приглашались наиболее уважаемые члены общины и мальчики в день тринадцатилетия.

    При одной мысли о субботнем дне сердце моё начинало учащённо биться. Я ждал и боялся этого торжественного и страшного дня. У меня не было никакого слуха. Учитель пения Фёдор Иванович Сепп при каждой ноте, которую я пытался пропеть, болезненно морщился. Сколько издёвок пришлось мне перенести на уроках пения! Сепп запретил мне участвовать в общем хоре, и весь урок пения я должен был стоять в углу, на виду всего класса, и служить мишенью остроумия Фёдора Ивановича.

    И вот теперь я должен пропеть молитву перед всей синагогой.

    В субботний день синагога была полна. Господин Розенблюм, староста, важный, как царь Соломон, занимал самое почётное место, рядом со старым раввином Исроэлом Каханом. Шёлковое покрывало Розенблюма блестело, как солнце. Рыжая пышная борода (говорили, что он красит её хной) пылала. Да, это был староста!

    И хотя все евреи знали, что наш староста отъявленный плут и выматывает все соки из рабочих на своей лесопилке, и хотя весь город говорил о десятках тысяч, заработанных им на мошеннических строительных подрядах, молящиеся с уважением смотрели на господина Соломона Розенблюма. Да, этот человек был угоден богу! Ведь да-же генерал-губернатор Альцимович пожимал ему руку.

    Только старый грузчик Гилель Меерзон, сидевший ря-до со мной на последней скамейке, каждый раз со злобой сплёвывал, когда вызывали к торе Розенблюма, и выходил «подышать воздухом» в синагогальный притвор. Но кто считался с мнением грузчика Меерзона!

    Итак, в этот субботний день синагога была полна. Заняты были и все женские места на хорах. Даже моя мать, никогда не ходившая в синагогу, пришла со старым, потрёпанным молитвенником и близорукими глазами искала внизу, среди взрослых евреев, своего сына.

    Конечно, трудно было объяснить такой наплыв народа желанием послушать моё чтение торы. В тот день по городу ползли слухи, что в Петрограде неспокойно. Передавали о каком-то значительном выступлении Родзянко. Шёпотом говорили об отъезде царя в ставку. На некоторых отдалённых скамьях даже исподтишка шелестели газетами.

    Где ещё, как не в синагоге, можно было поговорить об этих животрепещущих вопросах!

    Я пришёл в синагогу к самому началу службы.

    — А, Сендер! — сказал шамес Бенцман. — Тебя сегодня вызывают к торе?.. Ну, поздравляю, Сендер, поздравляю! Ах, как идут годы! — И шамес, глубоко вздыхая, пошёл ставить свечи.

    Мой сосед, грузчик Меерзон, ничего не сказал. Он только неопределённо хмыкнул и уставился в свой молитвенник.

    Это даже обидело меня.

    — Вы не знаете, какая сегодня будет читаться глава из торы? — спросил я его совсем равнодушно. — Кажется, меня сегодня вызывают на возвышение.

    — Поздравляю, парень, поздравляю!.. — иронически поклонился он мне, не отвечая.

    Первым, как всегда, поднялся на возвышение раввин. Он снял с торы праздничный плюшевый чехол. Облако пыли взвилось вверх, и раввин закашлялся. Он развернул пергаментный свиток и начал читать молитву нараспев, дрожащим, стариковским голосом. Все слушали его.

    Вторым был приглашён к чтению староста — Соломон Розенблюм. Он читал громко и раскатисто. Священные слова, казалось, пробивались сквозь пламенные заросли его бороды.

    Когда же вызовут меня?

    Уже читал молитву мучник Мендель Глянц, уже прошёл на возвышение табачный торговец Вейнбаум. Даже аптекаря Аронштама пригласили сегодня к торе.

    Сердце моё сжималось. Глаза наполнились слезами. Неужели они забыли про меня?

    Мне захотелось крикнуть: «Совершается несправедливость: забыли вызвать меня, сына чести! Что скажет бог?»

    Гилель Меерзон иронически смотрел на меня. И в тот миг, когда я решил, что всё уже потеряно, раздался трубный голос с возвышения:

    — Приглашается Сендер бен реб Эли!..

    Я не сразу понял, что речь идёт обо мне. Шёл к возвышению, как в тумане.

    И вот я около торы. Дрожащими губами прикоснулся к пергаменту. Сначала даже не различал букв. Но я знал текст наизусть.

    Звуки моего голоса показались мне чужими.

    В первый раз я на виду у всех беседовал с богом.

    Я завывал хриплым, чужим голосом и не видел, как страдальчески поднял седые брови раввин Исроэл Кахан, как смеялся в бороду Соломон Розенблюм. Я выкрикивал слова молитвы, точно сам Моисей перед народом израильским.

    Тихий шёпот Дувида Бенцмана едва донёсся до меня:

    — Тише, Сендер, тише!.. Тут же нет глухонемых.

    Я не помню, как кончил. Шатаясь от усталости и напряжения, я, не замечая никого, шёл к своему месту. Гилель Меерзон встретил меня раскатами смеха. Этот угрюмый, молчаливый человек внезапно стал весёлым и общительным.

    — Аи, Сендер! — грохотал он. — Ой, Сендер!.. Ну, молодец!.. Ну, спасибо!.. Это же цирк!.. Это же лучше цирка!.. — Он задыхался от смеха. — Наш кантор может теперь спокойно умереть.

    3

    Смех Гилеля Меерзона до сих пор стоит в моих ушах, когда я вспоминаю об этом дне.

    — Для кого... — жарко говорил я вечером Ване Филькову, — для кого я был сегодня клоуном? Для бога? Для Соломона Розенблюма? Для всей синагоги? Ведь надо мной смеялись, как в цирке. Ваня... ты понимаешь, Ваня? Я готовился к этому дню, а надо мной смеялись... Бог?.. Где он, этот бог?.. Вот твой отец говорил нам, что его выдумали, этого бога... Я боялся даже подумать об этом. Но, может быть, твой отец прав...

    Ваня сочувственно слушал меня. Он давно уже не верил в бога и не ходил в церковь. Очень помог мне в этот вечер мой самый близкий друг, Ваня Фильков!

    На другой день я не вынул из мешочка чёрных кубиков со священными молитвами и не обернул семь раз чёрный ремешок вокруг своей руки. Это было восстание. Против кого? Против Соломона Розенблюма? Против раввина? Против самого бога? Да, самый молодой член еврейской общины нашего города, сын чести, восстал против бога.

    В понедельник вторым у нас был урок пения.

    В этот день у меня с утра ныло сердце. Я предчувствовал какие-то неприятности, но уже не просил бога, как бывало, предотвратить их.

    Как только Фёдор Иванович вошёл в класс, раскрыл журнал и посмотрел на меня, я приготовился, как всегда, отправиться в угол. Но сегодня он выкинул новый номер.

    Он глядел на меня и улыбался. Это была зловещая улыбка. Острая бородка его поднималась и опускалась. Он снял пенсне в золотой оправе и подмигнул (это видел весь класс) сидевшему на первой парте Лёве Сербиловскому, своему первому помощнику и жестокому антисемиту. Потом он опять посмотрел на меня.

    Класс приготовился к представлению. Лёва Сербиловский уже тихо ржал, согнувшись над партой. Ваня Филь-ков что-то яростно бормотал сквозь зубы. Веня Розен-блюм смотрел на учителя покорными глазами.

    — Ну, Штейн, — сказал наконец Сепп, — поздравляю вас! Вы, кажется, в субботу стали бар мицво. (Он так и сказал это слово по-древнееврейски: «бар мицво».) Растём, Штейн, растём!

    Лёва Сербиловский не выдержал и прыснул со смеху. Сепп притворно строго посмотрел на него и продолжал:

    — Слухом земля полнится: говорят, вы блестяще пели в синагоге, Штейн...

    Я стоял бледный и злой. Я сжал в руке свою любимую хрустальную ручку, подарок тёти Эсфири, и сломал её.

    — Что же это, Штейн? У нас петь не хотите, а в синагоге поёте лучше кантора? Нехорошо! Обидели нас, господин Штейн: и меня, учителя, и товарищей... Ты обиделся, Сербиловский?

    Сербиловский с готовностью вскочил:

    — Обиделся, Фёдор Иванович!

    Класс ещё не понимал, куда клонит Сепп, и насторожённо ждал.

    — Но ты ещё можешь исправить свою ошибку, Штейн! Повтори-ка нам сейчас твой номер в синагоге!

    Я молчал.

    — Молчите? — пожал плечами Сепп. И вдруг, переменив тон, закричал на меня: — Немедленно! Я приказываю! Штейн, не испытывай моего терпения! Приказываю петь!

    Мелкая дрожь пробежала по моему телу. Как страстно ненавидел я в эту минуту своего мучителя! Весь класс смотрел на меня. Угнетённый, одинокий, я молчал.

    Сепп раздражённо подбежал к моей парте. Бородка его взъерошилась, глаза покраснели от ярости.

    — Мальчишка!—закричал он.—Мальчишка! Ты у меня будешь петь!

    Он схватил линейку, ударил ею по парте. Линейка треснула. Испуганный класс замер.

    И тогда внезапно в тишине взлетел вверх ломающийся детский голос. Сын аптекаря Изя Аронштам, маленький, жёлтый, поднялся над своей партой, выкрикнул какие-то непонятные слова и заплакал.

    Фёдор Иванович оторопело уставился на тихого и скромного Аронштама. Потом он оставил меня и побежал к Изе, но вдруг в ужасе остановился: Ваня Фильков запел «Марсельезу».

    Каждый звук этого гимна здесь, в стенах гимназии имени Александра I Благословенного, потрясал основы, означал бунт.

    У Вани был не по годам сильный басок. Кое-кто в классе подтянул. Недаром изучал наш КПИОЖ историю французской революции!

    Звучные молодые голоса подхватили песню французских санкюлотов.

    Какие это были потрясающие минуты!

    Сепп рванулся обратно к нашей парте. Он подбежал к Ване Филькову и схватил его за руку. И тогда прямо в лицо Сеппу я запел, подтягивая Ване:

    Вставай, подымайся, рабочий народ!

    Вставай на борьбу, люд голодный!

    Наверно, я фальшивил, выкрикивал слова надрывно и исступлённо. Но никто не смеялся надо мной, никто не пытался остановить меня.

    Сепп отшатнулся. Он понял, что надо как-нибудь помешать нам, заглушить наши голоса.

    И тогда он, кивнув Сербиловскому, сам затянул своим великолепным, густым басом:

    Боже, царя храни!

    Некоторые поддержали Сеппа. Мне показалось, что Веня Розенблюм тоже пел «Боже, царя храни!» Были и такие, что сумрачно молчали, уставившись глазами в пол.

    Мы не сдавались. Изя Аронштам печально сидел, закрыв лицо руками. А мы пели, заглушая порой могучий бас Фёдора Ивановича Сеппа, который вырывался из класса и проникал во все уголки гимназии.

    Внезапно с шумом открылась дверь, и на пороге появился директор. Он был в парадном мундире, с орденами и при шпаге. Седая борода его двумя пышными кустами расходилась в стороны.

    — Воспитанники! — Директор поднял руки. — Воспитанники!..

    И все замолкли. И мы, и они. Только Сербиловский в последний раз с разбегу рявкнул:

    ...царя храни!

    — Воспитанники!.. — раздражённо повторил директор, но тут же махнул рукой и сказал сокрушённо и глухо: — Его императорское величество государь император Николай Второй отрёкся от престола...

    ЛИСТОВКИ

    Огромный портрет царя, висевший в табельные дни на здании Окружного суда, передали нашей гимназии. Ходили разговоры, что местному художнику Шварцу предложили сделать уменьшенную копию с этого портрета. Но Шварц отказался, о чём было доложено генерал-губернатору Альцимовичу.

    Портрет занял целую стену в актовом зале. Чтобы повесить его, сняли портреты Пушкина, Гоголя и Аксакова. Всезнающий Мишка Тимченко рассказывал, что учитель литературы Илья Петрович Штыковский пытался отстоять великих писателей, но только нажил неприятности.

    Когда в актовом зале совершались торжественные молебствия и отец Александр становился под самым портретом, казалось, что император попирает своими роскошными сапогами пышную каштановую шевелюру нашего священнослужителя.

    Портрет царя сняли в тот же день, когда директор сообщил нам о перевороте.

    Заодно прихватили и нашего августейшего шефа, Александра I Благословенного. А многие гимназисты — и, конечно, мы с Ваней — выломали с гербов коронки и царские инициалы.

    Из библиотеки опять принесли портреты писателей. Теперь рядом с Пушкиным, Гоголем и Аксаковым водрузили Льва Николаевича Толстого, а вскоре, к ужасу Таракана, повесили неизвестно где раздобытый портрет декабриста Кондратия Рылеева.

    Значение февральской революции (Таракан называл её почему-то «пертурбацией») мы почувствовали через два дня, на открытом заседании педагогического совета Впервые на совет пригласили представителей учащихся. Делегат седьмого класса Кузнецов, тихий и томный Чайльд-Гарольд (и кто бы мог ожидать от него такой прыти!), вынул из кожаного портсигара папиросу, подошёл к самому директору и попросил у него прикурить. И гром не грянул в актовом зале. Директор настолько растерялся, что сам щёлкнул перед Кузнецовым своей массивной серебряной зажигалкой.

    Впрочем, на этом же заседании совета он перестал быть директором. Председателем педагогического совета избрали Илью Петровича Штыковского. Против него голосовали Фёдор Иванович Сепп и Таракан.

    Мы, младшеклассники, большого участия в школьном перевороте не принимали. Но делегатов в ученический комитет посылали и мы. Недолго ломали мы голову над тем, кого выбрать: просто устроили в классе французскую борьбу. Два чемпиона, победившие всех остальных, считались избранными. Так первыми нашими депутатами оказались Ваня Фильков и... Лёва Сербиловский. Да, Лёва Сербиловский, любимец Сеппа, стал первым нашим депутатом.

    Между тем исторические события развивались своим чередом. В общественной жизни нашего города отражались события, происходившие в стране: в городской думе шли бесконечные митинги и заседания. Приезжали разные партийные лидеры из самого Петрограда. Борьба обострялась.

    В центре всех вопросов, волновавших и старых и малых, стоял вопрос о войне. Война, длившаяся уже четвёртый год, всё ближе подступала к нашему городу. Сотни семейств уже потеряли на полях сражений своих кормильцев. Совсем недавно наша соседка прачка Ефросинья Тимофеевна, всхлипывая, рассказала мне о том, что убит грузчик Ярослав, когда-то «научивший» меня приёму джиу-джитсу.

    Теперь фронт был совсем рядом. Иногда в тихие, безветренные ночи мы слышали отдалённые звуки артиллерийской канонады. Однажды над самым городом, совсем низко, пролетел огромный сигарообразный цеппелин.

    В город прибыли для отправки на фронт новые солдаты. Вид их был необычен: широкие скулы, узкие глаза; длинные пёстрые халаты; цветные тюбетейки и мохнатые бараньи папахи. Их пригнали из Средней Азии. Раньше их не брали в армию. Нам рассказывали о них всякие страхи. Но вели они себя очень скромно, тихо и никого не обижали. Городские казармы оказались переполненными, и новых солдат разместили по квартирам на окраине города.

    К нам тоже поставили одного. Мама беспокойно приглядывалась к нему. А мне он понравился. Наш гость был небольшого роста. Смуглое лицо его казалось мне красивым. Глубокие, чуть раскосые глаза, прямой нос. Чёрные с сединой усы. Целыми днями он просиживал над какой-то не по-нашему написанной книгой, думал, качал головой, делал какие-то записи в толстой тетради.

    В городе стало тревожно... По неизвестным причинам вспыхнуло несколько пожаров. В каждом квартале в помощь народной милиции организовали ночные дежурства. Несмотря на упорные возражения мамы, я добился, чтобы и меня включили в список часовых. Наконец наступила и моя очередь. Обязанности ночного дежурного казались мне почётными и ответственными.

    С большой ржавой шашкой, знаком достоинства часового, я шагал по ночной пустынной улице. Шашка дребезжала, волочась по мостовой. Я изредка вынимал её из ножен, пробовал на палец зазубренное остриё. Проходя мимо каждой тёмной подворотни, клал руку на эфес. Казалось, везде подстерегала меня опасность, и я готов был встретить её, как настоящий мужчина, как настоящий воин.

    Но никакие бандиты из подворотни не выскакивали, пожары не возникали. И я вернулся на завалинку своего дома, чтобы закусить бутербродом, положенным мамой в карман моего пальто.

    На завалинке сидел наш постоялец и тихо напевал что-то низким гортанным голосом. Он посмотрел на меня ласковыми, добрыми глазами.

    Я сел рядом, развернул бутерброд и застенчиво предложил ему половину. Он улыбнулся и отрицательно покачал головой. Потом он тронул мою великолепную шашку и тихо засмеялся, приоткрыл мелкие, очень белые зубы.

    Это мне не понравилось, и я хмуро отодвинулся.

    Тогда постоялец вынул из широкого кармана халата книжку, раскрыл её и поманил меня пальцем.

    Две страницы книжного разворота занимала географическая карта. Свет большой, круглой луны падал прямо на книгу. Я сразу нашёл наш город и показал постояльцу. Он кивнул головой и повёл пальцем на юго-восток, к большому голубому озеру. По его жестам я понял, что это его родина, но прочесть название города на незнако-мом языке не мог. Видел, что это далеко, за Каспийским морем, которое я легко узнал на карте, очень далеко от нашего города.

    Постоялец развёл руками, вздохнул и сказал: «Ташкент». Потом, указав на себя, добавил по-русски: «Учи-тел», и, помолчав, опять развёл руками и сказал странную фразу: «Цар. Война. Зачем?»

    Очень странный разговор произошёл у нас с этим человеком. Но я понял его. Он учитель из далёкой Азии. Там у него, наверно, такие же ученики, как я. И пригнали его сюда, за тысячу вёрст, чтобы воевать. Зачем?..

    Над такими сложными вопросами я ещё не задумывался. Я знал, что идёт большая война. Николай против Вильгельма. Русские против немцев. Я читал о подвигах Козьмы Крючкова и восторгался его героизмом.

    Правда, в прошлом году убили дядю Вани Филькова, и я слышал однажды, как Василий Андреевич разговаривал о войне с Ваниной мамой и ругал царя Николая, по-сылавшего на убой тысячи людей. «Бойня, — говорил Фильков, — беспощадная бойня».

    Но ведь царя Николая больше нет. Почему же война продолжается? И почему этот учитель из далёкой Азии тоже идёт на войну?..

    На другой день нашего постояльца перевели в казармы. Новые маршевые роты отправлялись на фронт. А Василий Андреевич, которому я рассказал о своём ночном разговоре, объяснил мне, что мой ночной собеседник — узбек, сын большого народа. Узбеки живут за Каспием, они создали прекрасные памятники искусства. Царь довёл их до последней степени нищеты и унижения.

    Я вспомнил умные и печальные глаза узбекского учителя и пожалел, что разговор наш был так скуп и немногословен.

    Но почему всё-таки продолжается война? «Война до победного конца», — как писал в газете «Речь» министр иностранных дел Милюков. В гимназии продавались разные петроградские газеты. Я читал и кадетскую «Речь», и эсеровское «Дело народа» и не мог найти ответа на вопросы, волновавшие меня. В большевистской «Правде», которую читал Фильков, писали, что рабочим и крестьянам война не нужна. Ни нашим, ни немецким. Надо войну кончать.

    «А почему бы, — думал я, — немецким рабочим не скинуть своего Вильгельма, как мы скинули Николая? Тогда бы мы скорее договорились. Как хорошо, если бы и там вспыхнула революция!»

    Но у нас-то революция произошла, а в городе хозяйничали фабрикант Немцов и господин Розенблюм. Шли даже разговоры о том, что Фильков опять сеет смуту и нужно его арестовать. Хлеба выдавали по карточкам всё меньше, и у хлебных магазинов стояли день и ночь тысячные очереди.

    Восемнадцатого июня в наш город приехал Милюков. Отцы города устроили ему пышную встречу. Нам объяснил Ваня, что Милюков уже не министр иностранных дел, но всё же видная шишка в Петрограде.

    Милюков выступал на той же Соборной площади, на которой когда-то встречали царя. Он стоял на трибуне. Высокий, худой, в пенсне с чёрным шнурочком, похожий на старого сибирского кота, с пушистыми седыми усами.

    Он говорил о необходимости продолжать войну. В этот день газеты напечатали приказ нового премьер-министра Керенского о наступлении.

    — Я — политический противник Керенского, — сказал Милюков, — но сегодня я преклоняюсь перед Александром Фёдоровичем Керенским.

    И фабрикант Немцов, и господин Розенблюм, и городской голова купец Антропов, и табачный торговец Вейн-баум, и даже известный актёр эсер Закстельский нсисто-во захлопали в ладоши. А солдаты, заполнившие площадь, засвистели и закричали: «Долой!»

    Неожиданно пошёл дождь. Милюков пытался продолжать речь; Антропов и Вейнбаум раздобыли зонтики и подняли их над бывшим министром. Он как-то сразу потускнел. Слушатели стали расходиться. Весь торжественный церемониал нарушился. Солдаты продолжали кричать: «Долой!.. Долой министров-капиталистов!..»

    Я скрылся от дождя под навесом Окружного суда, и мимо меня прогрохотала по мостовой пролётка, в которой между Антроповым и Розенблюмом сидел Милюков. Пышные седые усы его опустились книзу.

    Фильков рассказывал, что положение на фронтах всё ухудшалось. Назревали новые революционные события. Керенский издал указ о введении смертной казни за антивоенную пропаганду. Вопрос о смертной казни решили обсудить на заседании городской думы. Большевистская фракция думы, возглавляемая Фильковым, готовилась к бою.

    Незадолго до заседания думы я зашёл к Ване Филько-ву. У него я застал Мишку Тимченко и коренастого паренька, лицо которого показалось мне очень знакомым. Я присмотрелся. Да ведь это Семён-слесарёк, развенчавший знаменитый приём джиу-джитсу и положивший меня на обе лопатки!

    Как же он окреп и возмужал! Мы переглянулись и засмеялись. Я крепко пожал руку Семёну.

    — Сашка, — сказал мне Ваня, — ты, конечно, мой друг, но человек, можно сказать, беспартийный, поэтому я на тебя не рассчитывал. Однако я тебе доверяю. Сегодня нам предстоит боевое задание: надо проникнуть в театр и разбросать листовки. Дело, конечно, небезопасное: могут схватить и избить. Ну, как ты? Согласен?

    Значит, Мишка Тимченко — партийный. А я беспартийный? Сильно обиделся я на Ваню. Но надо было отвечать. Я нахмурился и сказал независимо и угрюмо: «Согласен».

    В театре мы с Ваней были своими людьми. Администрация не раз нанимала нас для расклейки театральных афиш по городу. Зная все входы и выходы, мы проникли в театр ещё до начала заседания думы и притаились в разных концах галёрки. За пазухой у нас лежали листовки. На одной стороне большие буквы кричали: «Долой войну! Долой смертную казнь!» На другой была напечатана статья, подписанная Лениным. Статью я, правда, прочитать не успел, но целиком доверял Ване Филькову. Театр быстро заполнялся. Депутаты думы сидели в партере. В ложах, амфитеатре, бельэтаже, ярусах — публика: рабочие, служащие, солдаты. Солдаты со всех сторон окружали нас и на галёрке. Заседание открыл городской голова купец Антропов.

    Мы плохо прислушивались к речам: думали о своём опасном задании. Сверху мы видели пышные шевелюры, колючие бобрики — многие теперь стриглись под Керенского — и блестящие розовые лысины в первых рядах.

    Выступали представители всех партий. В разных местах зала вспыхивали аплодисменты. Говорил Фильков, и ему долго аплодировала наша галёрка.

    Потом вопрос о смертной казни поставили на голосование. Голосовали поимённо. Сквозь шум я расслышал знакомый твёрдый голос Василия Андреевича Филькова: «Я — против».

    Последним назвали фамилию правого эсера адвоката Якушевича. Он сидел как раз подо мной, и я хорошо видел его. Якушевич поднялся, картинно простёр правую руку и сказал неожиданным для его массивной фигуры звонким, почти визгливым голосом:

    — Я против смертной казни! Но когда гибнет родина... (он помедлил), я воздерживаюсь...

    В этот момент Ваня дал знак. Мы разом выбросили листовки. Синие, красные, зелёные, белые листки взметнулись над залом и стали плавно, точно разноцветные го-луби, опускаться вниз — на сцену, в партер, в ложи, в бельэтаж, в ярусы (на галерею запустил листовки Мишка Тимченко).

    Мы не могли долго любоваться этой картиной: приходилось со всех ног бежать по лестницам вниз... До нас донеслись крики и свистки (очевидно, всполошился милицейский наряд), когда мы уже достигли подъезда.

    Запыхавшись от бега, мы собрались на заднем дворе и, задыхаясь, перебивая друг друга, захлёбываясь, обменивались впечатлениями. Задание было выполнено. Мы получили боевое крещение.

    СТРОИТЕЛЬ

    1

    После Октябрьской революции в нашем городе возникли многочисленные ученические организации: школьная кооперация, совучдеп — как легко понять, совет ученических депутатов; ЦУК — здесь уже догадаться значительно труднее: центральный ученический комитет; ученический журнал «Луч из мрака», ещё один ученический журнал — «Юный горн»; и, наконец, губкомтрудуч, что означало — губернский комитет по привлечению учащихся к трудовой повинности. Зачем он существует, я не понимал, хотя и был одним из его комиссаров. Помню .только, что в воскресные дни мы составляли отряды по собиранию шишек в пригородном лесу. После горячих лесных сражений шишки из метательных снарядов превращались в топливо, мы сваливали их в мешки и доставляли в губтоп.

    О серьёзной учёбе, конечно, не могло быть и речи. Заседания, слёты... В класс «общественные деятели» попадали в лучшем случае раза два в неделю, но и там мало вникали в премудрости науки.

    Мне исполнилось четырнадцать лет. Государственные заботы не оставляли меня даже по ночам.

    Я не завидовал теперь лаврам старшеклассника поэта Пети Кузнецова, бледного юноши, похожего на Байрона. Я писал стихи, как и Петя Кузнецов. Про них говорили: «Стихи проникнуты гражданскими мотивами и высоким пафосом».

    В первую годовщину Октябрьской революции я напечатал в ученическом журнале «Луч из мрака» стихотворение о новой школе. Оно начиналось так:

    Школу великую, школу единую

    Мы получили, друзья.

    Школу прекрасную, школу свободную,

    Школу святого труда.

    В стихотворении было двенадцать строк, а слово «школа» повторялось двадцать семь раз. Рифмы звучали невпопад. Но всё это я понял уже значительно позднее. А в те дни стихи казались мне великолепными и безусловно значительными.

    Омрачало мою политическую и литературную деятельность одно весьма немаловажное обстоятельство: после смерти отца я считал себя обязанным содержать семью. Журнал «Луч из мрака», к сожалению, гонорара не платил. Мама всё чаще болела и вынуждена была оставить свою работу в школе. Сестра давала уроки, но приносила гроши. Надо было спускаться с Парнаса и искать службу. Я записался на биржу труда. Мой номер был 17163. Это в нашем-то небольшом городе!

    Мать изобретала всякие средства, чтобы кормить нас бутербродами с повидлом. О пшеничном или ржаном хлебе мы уже забыли. Хлеб пекли из овса, ячменя, кукурузы, и острая солома, выпиравшая из ломтей, больно вонзалась в нёбо.

    Нужно было во что бы то ни стало найти любую работу.

    Однажды мне и Ване Филькову поручили расклейку по городу театральных объявлений. Я взял свиток больших синих афиш, а Ваня — ведро с клеем. Мы ходили по городу, надвинув низко на лоб форменные фуражки без гербов. На перекрёстках улиц я поспешно разматывал огромный лист, Ваня быстро смазывал его клеем. И вот

    уже красуется объявление о гастролях известных актёров — Валерии Феликсовны Драгиной и Алексея Прокофьевича Кудрина. Так я впервые прикоснулся к искусству.

    При встрече со знакомыми мы поспешно переходили на другую сторону улицы. Я чувствовал, как падает мой авторитет председателя совучдепа и члена ЦУКа. Но мы получили за один день расклейки двадцать пять рублей и две контрамарки в театр. В театр я, впрочем, не попал: у меня было заседание КПИОЖа.

    Номер 17163 был очень далёкий номер. Я соглашался на всякую временную работу: бегал по городу, проводя продовольственную перепись, сидел в статистическом бюро, подсчитывая какие-то лесные дачи за 1893 год и количество свиней и баранов по земским сведениям за 1889 год.

    Это было одуряюще уныло и случайно, а мне хотелось настоящей, надёжной, большой работы.

    Я похудел, вытянулся. Даже общественная деятельность не так уж привлекала меня.

    ...Но вот и ко мне пришла долгожданная путёвка с биржи!

    «Александр Штейн направляется в Комитет государственных сооружений на должность табельщика».

    Табельщик — это звучало солидно и даже торжественно, хотя я не знал, что означает это слово, и мне почему-то вспоминались табельные дни, флаги, зажжённые плошки на улицах...

    Первым моим начальником оказался маленький лысый техник Семён Андреевич Буков. Молчаливый и хмурый, он сидел в огромной комнате, уставленной столами. За ними работали люди, старые и молодые. Они что-то чертили, рисовали, высчитывали. Это было строительное управление. Буков назывался производителем работ. Я приобщился к новому миру, становился строителем.

    Обязанности мои оказались несложными — ходить по постройкам и отмечать палочками в табелях вышедших на работу мастеровых.

    Но работа мне нравилась. Я не. сидел на одном месте в душной комнате: постройки располагались по всему городу. Я раздобыл старый брезентовый портфель для своих табельных ведомостей и деловито шагал с ним по улицам. Встречая товарищей по классу, я снисходительно кивал им головой и принимал озабоченный вид. Я забыл и думать о школе.

    Особенно полюбил я постройку нового дома на набережной. Там вкусно пахло свежими опилками, речной сыростью, махоркой, которую курили плотники.

    Я избирался высоко на леса, и весь город открывался мне оттуда.

    Старый печник Израиль Слив угощал меня чёрным хлебом с селёдкой, а маляр Фалкин давал кисть и позволял несколько раз мазнуть по недокрашенной переборке.

    В обед я рассказывал рабочим городские новости, читал им газеты. Мне нравилось следить день за днём, как вырастает здание, как возводятся стены, кладутся печи. Вот стена, вчера ещё обнажённая, перекрещенная дранками, заштукатурена и блестит голубоватой краской.

    Я постигал тайны ремесла. Печник Слив объяснял мне, как кладут печи в два и в три дымохода, маляр Фалкин вводил в тонкости малярной работы, а плотник Горелов поручал строгать доски.

    Я научился владеть инструментами. Чувство счастливого удовлетворения испытывал я, когда простой кусок дерева принимал под моей рукой нужную форму.

    Вскоре я уже мог сам произвести точный расчёт материалов для постройки и даже составить предварительную смету.

    Иногда со мной на постройку ходил Буков. Он объяснял мне, как производят обмеры. Измеряя объём цилиндpa железной утермарковской печи, я впервые понял, зачем изучают в школах геометрию.

    Через полгода меня назначили десятником. Буков доверил мне две постройки. Я приобрёл круглую рулетку, сам делал расчёты материалов, из моего кармана постоянно торчал металлический складной метр. Я руководил настоящей постройкой. Это было интереснее даже, чем работа в совучдепе.

    Старый мастер Слив часто помогал мне советами.

    Когда исполком решил предпринять ремонт рабочих квартир в нашем городе, мне доверили руководить этим ремонтом в Заречном районе. Мне было почти пятнадцать лет, и меня звали в районе «молодой инженер».

    2

    Рано утром, когда я ещё потягивался в постели, в передней нашей маленькой квартиры начинались какие-то таинственные разговоры. В мою комнату доносились приглушённые голоса:

    — Молодой инженер ещё спит?

    Посетители — рабочие и ремесленники, хозяева ветхих окраинных хибарок — приходили просить о срочном ремонте. Я ничего не мог для них сделать: очерёдность ремонта устанавливал сам начальник строительства. Но мне нравилось чувствовать себя столь значительной фигурой. Это уже не игра во взрослых, которой мы чистенько занимались в наших ученических организациях. Это — настоящее дело.

    Вся тяжесть переговоров с посетителями падала на маму.

    В одно прекрасное утро мне принесли взятку. Мамы в этот день дома не оказалось. Дверь открыла сестра. Я слышал только чей-то гортанный голос. Потом что-то с шумом упало и хлопнула дверь.

    Когда я выбежал в переднюю, там никого не было. В руках у сестры переливался зелёным цветом гранёный пузырёк духов, а на полу стоял средних размеров мешок с картошкой. На мешке белела записка: «Запрудная, 24. Шлойма Мошкович, Большая прозьба».

    Я побледнел не столько от негодования, сколько от смущения. Минуту я растерянно стоял в передней. Потом вырвал у растерявшейся Ани пузырёк, схватил мешок с картошкой и полуодетый выскочил на улицу. Мошкович уже исчез. Я стоял на крыльце с мешком и флакончиком в руках, и сердце моё разрывалось от ужаса. Я стал взяточником!

    В тот же вечер «молодой инженер» Штейн шагал тёмными переулками с мешком за плечами в поисках дома № 24 по Запрудной улице.

    Мне было тяжело и обидно.

    ...Я ничего не сказал Шлойме Мошковичу. С возмущением бросил мешок. Картошка высыпалась, застучала по земляному полу.

    Сразу на душе стало спокойно: я не поддался искушению, оказался достойным своего звания.

    Вскоре меня ожидало новое испытание.

    Я услыхал знакомый кашель в передней. Реб Дувид Бенцман, шамес.

    — Заходите, реб Дувид, будьте гостем.

    Как он постарел, реб Дувид! И борода его начала седеть.

    — Ну, Сендер, — сказал шамес, — странные времена пришли. Ты совсем забыл синагогу. Ты — занятой человек. Но надо найти время и для бога... А, Сендер?

    Все мои дела с богом я давно считал поконченными и не хотел спорить на эту тему.

    Мы помолчали. «Зачем он пришёл?» — старался понять я. Он принёс с собой затхлые запахи синагоги. И сразу ожили все пережитые мною в этом доме обиды.

    Я сумрачно смотрел на Бенцмана. Он кашлянул. Потом вынул свою старенькую табакерку, понюхал, чихнул несколько раз. Он был явно чем-то смущён.

    — Сендер, — сказал он, наконец решившись, —у меня развалилась печь. Надо починить, Сендер. Наступают холода...

    К этому я никак не был подготовлен. Я нервно теребил кисти скатерти.

    Он смотрел на меня выжидательно и жалобно.

    — Реб Дувид... — дрожащим голосом сказал я, — товариц Бенцман, — повторил я решительнее,— я не могу починить вашу печь. Мы не производим ремонт в домах служителей культа.

    Это слово я вычитал в газетах, и оно очень нравилось мне: служитель культа... Никогда ещё мне не приходилось применять это слово в разговоре.

    Бенцман затряс бородой:

    — Сендер... побойся бога! Какие слова ты говоришь! Я же сам был слесарем. Ты не хочешь помочь шамесу? Подумай, Сендер...

    Я оставался непреклонным.

    Я видел в окно, как он шёл, что-то беспрестанно шептал и горестно покачивал головой.

    3

    Самой крупной постройкой, порученной мне, была баня. Наша старая, полуразвалившаяся баня. О бане этой не следовало и упоминать, если бы ей не суждено было сыграть некоторую роль в моей жизни.

    Начальник строительства инженер Энгельгардт вызвал меня к себе.

    — Вы ещё очень молоды, — сказал он мне, — но я решил поручить вам серьёзное дело. — И он развернул передо мной чертежи. — Сейчас август. Мы должны отстроить баню к годовщине Октябрьской революции. Понятно, Штейн?

    — Есть, товарищ начальник... — Я любил щеголять своей военной выправкой. Недаром к старой гимназической фуражке на место герба я прикрепил красную звезду.

    ...В тот же вечер я прибыл на арену новой деятельности, взяв с собою своих учителей: печника Слива и рыжебородого плотника Горелова.

    Мы пробыли в старой бане несколько часов, осмотрели стены, потрогали все крепления. По нескольку раз вымеряли площадь, шагали по цементному полу, и шаги наши гулко отдавались в пустом здании.

    Всю ночь я сидел над чертежами.

    Вскоре работа закипела. Привозили лес, кирпичи, тавровые балки. Прибывали рабочие.

    С утра до ночи я находился на рабочей площадке. Мне казалось, я создаю не баню, а нечто необычайное — Форум! Колизей! Я ещё более похудел, щёки ввалились, но глаза горели вдохновенным огнём.

    Не хватало материалов. Я бегал в управление, ожесточённо ругался из-за каждого болта, из-за каждой бочки цемента...

    Наступила осень. Давно уже оголились деревья, и земля вокруг бани покрылась тусклыми жёлтыми листьями.

    Мы приступали к реконструкции центрального зала. Половину его большого пространства занимал старый, потрескавшийся бассейн — миква. Вода в бассейне была непроточная. Она менялась раз в год. Здесь совершали священные омовения благочестивые евреи. Здесь они смы-нали свои грехи. Видно, много грехов накапливалось у благочестивых — вода в бассейне постоянно была тёмная и мутная.

    — Товарищ Штейн, вас спрашивают, — окликнул меня грузчик Меерзон, работавший на стройке.

    Я поднял голову и обомлел.

    На пороге стоял старый раввин. Длинный праздничный сюртук, чёрная плисовая ермолка. Седая борода аккуратно расчёсана, голубые глаза источают святость.

    — Сендер, — сказал он, — дитя моё! Вот я, старый раввин, пришёл к тебе. Я хочу знать, как будет расположена миква в вашей новой бане.

    И он медленно провёл рукой по своей волнистой бороде.

    Всё детство я благоговел перед этим человеком. Думал, что он святой, представитель бога на земле. Огромное расстояние отделяло нас всегда друг от друга. Я стоял на самой низшей ступеньке лестницы, на самом верху её возвышался раввин. Никогда ни одного слова не было сказано между нами. И вот он стоит передо мною, старый раввин, и спрашивает о микве, которую я, Александр Штейн, «молодой инженер», четырнадцати лет от роду, собираюсь разрушить.

    В сметах и чертежах новой бани не нашлось места для старого, грязного бассейна. В моих планах значилось:

    «Разобрать кирпичный, оштукатуренный бассейн (так называемую микву)».

    Но что я скажу старому раввину? Впервые в жизни я с глазу на глаз разговариваю с наместником бога. И я не мог найти слов.

    Раввин ждал.

    Я оглянулся. Плотник Горелов прятал улыбку в рыжую бороду. Грузчик Меерзон иронически смотрел на меня.

    Он смеётся надо мной, грузчик Меерзон, он опять смеётся надо мной!

    Это взорвало меня.

    — Гражданин Кахан, — сказал я со всей суровостью своих четырнадцати лет, — мы разрушим эту микву. В новой бане не может быть никакой миквы...

    Он, кажется, сначала даже не понял моих слов. Потом поднял руки к небу и крикнул:

    — Властитель мира! Прости этому мальчику нечестивые его слова! Он не ведает, что говорит.

    Он простёр ко мне сухую, сморщенную руку с толстой суковатой палкой.

    — Подумай, Сендер Штейн, что собираешься ты сделать! Десятки лет стояла здесь священная миква, и ты хочешь разрушить её! Ты идёшь против религии отцов своих...

    Меня начинал раздражать этот старик. Обаяние святости исчезло. Надрывный крик его казался мне фальшивым.

    — Прошу вас, гражданин Кахан, не мешайте нам работать, — сказал я решительно.

    Старый раввин на мгновение замер. Потом сильно ударил палкой об пол. Голубые его глаза потемнели от гнева.

    — Если миква будет разрушена, я прокляну тебя в синагоге перед всеми евреями!

    Он стремительно повернулся, и палка его застучала по цементному полу. Длинные полы его сюртука запачкались известью.

    А мне совсем не было страшно. Мне стало даже весело.

    — Знаете, товарищ Штейн, — сказал мне с уважением грузчик Меерзон, — вы очень интересно разговаривали с ним. — Меерзон обнажил свои жёлтые зубы. — Он теперь пожалуется на вас богу.

    Рабочие окружили меня. Они слышали мой разговор с наместником бога.

    — Ломайте! — крикнул я во весь голос так, чтобы услышал ещё не успевший далеко уйти раввин. — Ломайте микву!

    Схватив лом, я первый ударил по старому, грязному священному бассейну.

    ТЕАТР

    1

    Артист Владислав Закстельский, белокурый красавец с выправкой гвардейского офицера, появился в нашем городе в февральские дни 1917 года.

    Дебютируя в роли Отелло, он завоевал весь город и затмил нашего старого любимца Алексея Кудрина. К игре Кудрина мы уже привыкли. Он был слишком прост, немного старомоден и не любил эффектных романтических ролей. Не хватало ему настоящего сценического блеска, присущего Закстельскому.

    Играл, однако, новый премьер редко. Большую часть своего времени Закстельский уделял политике. Числился он в партии социалистов-революционеров, и наши эсеры пользовались им как приманкой для публики.

    Могучий голос Закстельского великолепно звучал на митингах, и трудно было иногда различить, где Закстельский говорит свои слова, а где читает монолог из какой-либо классической мелодрамы.

    После Октября Закстельский сразу признал советскую власть и часто разъезжал по сёлам и красноармейским частям, выступая со специальным репертуаром. А разъезжать по уездам прифронтовой губернии было далеко не безопасно.

    Октябрьская революция прошла в нашем городе почти бескровно.

    Адвокат Шемшелевич, комиссар Временного правительства, устранился без сопротивления. Органы советской власти в городе возглавил отец Вани — Василий Андреевич Фильков, учитель истории, председатель комитета большевиков.

    Однако борьба ещё далеко не закончилась. Бывший губернский начальник милиции эсер Никитин-Черкасский организовал в уезде банду. Никитинцы сжигали деревни, убивали коммунистов, грабили крестьян, жестоко расправлялись с захваченными в плен красноармейцами.

    Несомненно, у никитинцев имелись связи и в городе. Все попытки настигнуть банду и уничтожить её терпели неудачу.

    В девятнадцатом году мы с Ваней Фильковым особенно увлекались театром. Режисаером городского театра Пыл Андрей Андреевич Барков. Он принадлежал к режиссёрам-новаторам, пропагандировал левые театральные идеи и даже сделал однажды публичный доклад об уничтожении рампы.

    Нам всё эго казалось заманчивым и прекрасным. Мы сочувствовали Баркову, а он давал нам бесплатные контрамарки.

    Театр ставил Островского и Шиллера. Мы по десятку раз смотрели «Коварство и любовь», влюблённые по уши в актрису Валерию Феликсовну Драгину. Но она, прекрасная и далёкая, даже не замечала нас, известных, как нам казалось, всему городу вождей совета ученических депутатов.

    В поисках революционных пьес Андрей Андреевич Барков наткнулся на пьесу Ромена Роллана «Дантон». Он перечитал её несколько раз. Это была находка.

    2

    Роль Дантона в пьесе Ромена Роллана, конечно, поручили премьеру труппы Владиславу Закстельскому.

    Роль пришлась ему по вкусу. Здесь было чем блеснуть.

    Барков при постановке решил обойтись без рампы. Обвинитель, защитник Дантона и присяжные заседатели в сцене суда должны быть избраны самими зрителями.

    Посвящённые в замыслы Баркова, мы с нетерпением ждали спектакля.

    В городе становилось всё беспокойнее. В самый канун постановки «Дантона» банда Никитина схватила и растерзала председателя губчека матроса Зубова.

    Ваня Фильков совсем не видел своего отца. Дни и ночи Василий Андреевич сидел в губревкоме или разъезжал по уездам. Однако он нашёл время пойти с нами в театр. Мы удивились и обрадовались.

    Старый городской театр был переполнен. В ожидании спектакля говорили о банде Никитина, о налогах, об отсутствии сахара, об измене командира Горохова, бежавшего к Деникину.

    И вот поднялся занавес...

    Прекрасная Люсиль Демулен (Валерия Драгина), женственный, мятущийся, противоречивый Камилл, генерал Вестерман, одетый почему-то во френч и галифе с кавалерийскими лампасами, и неподкупный Максимилиан Робеспьер (Алексей Прокофьевич Кудрин), решительный, волевой Сен-Жюст — все прошли перед нами на сцене.

    Мы глубоко переживали каждое слово. Казалось, действие происходит сегодня, в наши дни, и не сто двадцать пять лет отделяют нас от той суровой эпохи.

    Спектакль вёл Закстельский. Театр дрожал, когда Дантон, огромный, монументальный, с головой бульдога, произносил свои монологи. Состав зрителей был необычайно пёстрый — рабочие, служащие, лавочники, учителя, школьники, адвокаты, красноармейцы...

    — Во имя родины, Робеспьер, — декламировал Закстельский, потрясая огромными кулаками, — во имя родины, которую мы обожаем одинаково пламенно и которой мы всё отдали, дадим полную амнистию всем друзьям и врагам, лишь бы они любили Францию...

    А между тем дни Дантона были уже сочтены. Мы с Ваней знали это. Мы прошли уже эпоху французской революции по учебнику новой истории. Василий Андреевич

    Фильков ещё в кружке рассказывал нам о Дантоне, Марате, Робеспьере. Но большинство сидящих в театре не знали судьбы Дантона. Не меньше половины театра было заполнено красноармейцами. Они с напряжённым вниманием следили за развитием исторического спора между Робеспьером и Дантоном. Они не могли решить, кто прав.

    Громкие речи Дантона-Закстельского туманили их. Но вот появился на сцене молодой Сен-Жюст. С фронта. Прямо из-под огня. Этот решительный, волевой человек сразу завоевал симпатии красноармейцев.

    Сен-Жюста играл наш приятель, молодой актёр Вениамин Лурье. Мы знали, что он долго готовился к роли, перерыл всю городскую библиотеку и даже заставил Василия Андреевича оторваться от ревкомовской работы и дать ему консультацию. Он не декламировал, как Дантон. Он говорил о чести революции, о добродетели, о народе и его врагах, клеймил предателей и изменников.

    — В республике, — сказал Сен-Жюст, — раскрыт организованный за границей заговор, цель которого — путём подкупа помешать установлению свободы...

    Он сказал это просто, слишком просто, так естественно, словно выступал не на сцене и произносил не слова, заученные по пьесе, а будто сам он, комсомолец Вениамин Лурье, выступал свидетелем в Революционном трибунале.

    Он указал рукой на скамью подсудимых.

    — Дантон, — сказал он, почти не повышая голоса, — ты был сообщником Мирабо, д'Орлеана, де Бриссо. Ты изменил Республике!

    Он обернулся к публике, и мы не узнали нашего приятеля, тихого веснушчатого Вениамина Лурье. Это был суровый Сен-Жюст, друг неподкупного Робеспьера. Голос его звучал твёрдо и резко.

    — Мы решили не медлить больше с виновными. Мы объявили, что уничтожим все заговоры. Они могут снова оживиться и снова стать опасными. Я говорю, — требовал Сен-Жюст: — если друг твой развращён и развращает Республику, отсеки его от Республики... Если брат твой развращён и развращает Республику, отсеки его от Республики... Республика должна быть чистой!..

    Судьба Дантона была решена историей. Но половина зала ещё не знала этого.

    К последнему акту — заседанию Революционного трибунала — весь зал находился в необычайном напряжении. Не в конце XVIII века — сегодня решалась судьба Дантона.

    В перерыве Василию Андреевичу Филькову принесли пакет из Чрезвычайной комиссии. Он быстро прочёл его. Усмехнувшись, посмотрел на соседнюю ложу, где беседовал с поклонницами отдыхающий Дантон-Закстельский, и спросил нас:

    — Ну, ребята, как вам нравится Сен-Жюст?

    — Отец, разве можно сравнить новичка Веню Лурье с Закстельским? — сказал Ваня Фильков, стараясь говорить авторитетно, как старый театрал.

    Василий Андреевич опять усмехнулся и забарабанил пальцами по барьеру ложи.

    3

    Наконец антракт кончился. Перед поднятием занавеса к публике вышел Андрей Андреевич Барков и предложил зрителям выделить обвинителя, защитника и шесть присяжных заседателей.

    Предложение Баркова встретили шумным одобрением. Защитником Дантона вызвался быть адвокат Шемшелевич. Он руководил объединённой меньшевистской организацией в нашем городе, считал себя старым социал-демократом и любил рассказывать о том, как много лет назад за границей встретился с самим Карлом Каутским. При упоминании имени Каутского Шемшелевич многозначительно поднимал бровь, давая понять всю важность этой встречи.

    После Февраля Шемшелевич выступал на многочисленных митингах. Свой длинный чёрный сюртук он сменил на щегольской френч с каким-то непонятным значком над левым карманом. Некоторое время Шемшелевич был комиссаром Временного правительства и даже волосы подстригал бобриком по примеру своего шефа — Керенского.

    Теперь блестящая звезда Шемшелевича закатилась. Он вернулся к частной адвокатуре, сменил бобрик на стандартную причёску с пробором и только изредка писал желчные статьи в меньшевистской газете.

    Итак, защитником Дантона вызвался быть адвокат Шемшелевич. А обвинять... Удивлению нашему не было границ: обвинять согласился председатель губревкома Василии Андреевич Фильков.

    Занавес поднялся. Председатель суда — Андрей Андреевич Барков — сурово допрашивал обвиняемых.

    Закстельский тут показал себя. Да, это был актёр! Он ревел так, что тряслись кресла в театре, а у коменданта суда слетела плохо приклеенная борода.

    — Подсудимый, — спросил Закстельского председатель Барков, — ваша фамилия, имя, возраст, звание и место жительства?

    — Место жительства, — отвечал Дантон-Закстель-ский, — скоро будет небытие. Имя моё — в Пантеоне...

    В зале раздались аплодисменты. Закстельский упивался успехом.

    — Дантон, — продолжал председатель, — Национальный комитет обвиняет вас в том, что вы состояли в заговоре с Мирабо и Дюмурье, знали их планы удушения свободы и тайно их поддерживали.

    Закстельский встал. Он зловеще захохотал н ударил кулаком по бархатной обивке барьера. Ветхий театральный бархат лопнул. Облако пыли поднялось над судьями.

    — Свобода в заговоре против свободы! — сказал Закстельский. — Дантон злоумышляет против Дантона. Мерзавцы!.. Посмотрите мне в лицо! Свобода — она здесь! — Он обеими руками взял себя за голову. — Возьмите же мою голову, пригвоздите её к щиту Республики! Подобно медузе, она своим видом будет повергать в прах врагов свободы!

    Это было сказано сильно. И хотя мои симпатии при изучении курса истории склонялись к Сен-Жюсту и Робеспьеру, я едва не зааплодировал Закстельскому, как многие его поклонники, сидящие в зале. Я посмотрел на Василия Андреевича Филькова. Он иронически глядел на актёра. Синяя жилка дрожала на его виске. И я почувствовал, что Фильков волнуется, что для него тоже нет прошедших ста двадцати пяти лет, что он будет сейчас обвинять живого, сегодняшнего Дантона.

    Не раз грохотал бас Закстельского. Потрясённый игрой актёра, я не пропускал ни одного слова.

    Акт подходил к концу. В ответ на предложение Вестер-мана поднять народ Дантон размашистым жестом указал на театр и сказал:

    — Эта сволочь? Брось!.. Публика комедиантов! Они забавляются зрелищем, которое мы им устраиваем. Они здесь для того, чтобы рукоплескать победителям. Слишком привыкли, чтобы я за них действовал!

    С каким презрением произнёс эти слова актёр! Неужели он так ненавидел свой народ, Жорж Жак Дантон?

    Речей обвинителя и защитника не было в пьесе Ромена Роллана. Их ввёл сам Барков.

    Василий Андреевич Фильков вышел на авансцену. Многие, сидящие в зале, знали его и приветствовали хлопками.

    Дантон-Закстельский выжидающе-презрительно смотрел на прокурора, опустив на барьер свою огромную голову.

    Фильков говорил кратко. В нескольких словах он рассказал о роли Дантона в революции, о его предательстве и привёл факты этого предательства и измены.

    — Дантон, — сказал Фильков, — много и красиво декламировал на суде и в жизни, но он связался с генералом Дюмурье, он изменил Республике! Прав гражданин Сен-, Жюст... — сказал Фильков и указал на Вениамина Лурье, — прав, говоря: «Горе тому, кто предал дело народа!» Прав и гражданин Робеспьер, сказавший с трибуны Конвента: «Те, кто готовит войну против народа, против свободы, против прав человека, должны преследоваться не просто как противники, а как убийцы, как негодяи и предатели!» Граждане судьи! — Фильков слегка возвысил голос, обращаясь к присяжным.

    Я сидел на сцене, в группе присяжных заседателей, и чувствовал себя по меньшей мере депутатом Конвента. Это, однако, не мешало мне искать в зале одну близко знакомую девушку — Нину Гольдину. Смотрит ли она на меня?

    — Граждане судьи, не будьте чувствительными. Истинный гуманизм состоит не в том, чтобы даровать жизнь одному предателю, а в том, чтобы, уничтожив этого предателя, спасти сотни и тысячи жизней! Во имя счастья человечества, — взволнованно сказал Фильков, и тут он, к неудовольствию Баркова, несколько вышел из роли, — мы будем беспощадно уничтожать бандитов и изменников!

    Это уже никак не вязалось с текстом Ромена Роллана. Но Фильков тут же поправился:

    — Граждане судьи! Я требую смертной казни для гражданина Дантона и его сообщников!

    Весь зал зашумел. Дантон вздрогнул и пошатнулся.

    Он здорово играл, Закстельский! Всё это было совсем как в жизни.

    Потом говорил защитник Шемшелевич. Он побледнел и от волнения заикался. Он говорил о заслугах Дантона, о жестокости якобинцев, требовал сострадания.

    — Гражданин председатель и граждане судьи! — поднял Шемшелевич свой указательный палец. — Объявляя смертный приговор Дантону, вы вынесете смертный приговор Республике!..

    С каждым словом он терял самообладание. Он истерически выкрикивал отдельные слова.

    Председатель суда Барков, смущённый, испуганный, подал ему стакан воды. Всё смешалось на сцене, и нельзя было разобрать, где история и где действительность.

    Всё это называлось в нашем театральном мире «уничтожением рампы».

    — Граждане судьи, я требую свободы для Жоржа Жака Дантона, — совсем тихо сказал Шемшелевич и, обессиленный, сошёл со сцены.

    Суд удалился на совещание.

    4

    Никогда в истории не происходило столь изумительного совещания присяжных заседателей. Судьбу французского депутата Конвента и министра, гражданина Жоржа Жака Дантона из департамента Арси Сюр Об, проживающего в Париже, на улице Кордильеров, должны были решить: гражданин Соломон Розенблюм — бывший подрядчик, ныне производитель работ Комитета государственных сооружений, гражданин Фёдор Сепп — учитель чистописания, пения и немецкого языка, бывший заместитель председателя «Союза русского народа», гражданин Степан Войнович (под псевдонимом «Степан Алый») — поэт и фельетонист, гражданин Аронштам — аптекарь, гражданин Василий Снегирёв — красноармеец, и я — гражданин Александр Штейн, десятник, ученик пятой группы и председатель совучдепа.

    Мы сидели в уборной Дантона — Владислава Закстсльского. Зеркала отражали наши фигуры, а на стульях валялись разнообразные парики, пышные бутафорские костюмы и оружие.

    Нашего решения ждал весь народ, весь театр.

    По сценарию Баркова, заседание присяжных должно было длиться всего только три минуты. Вышло, однако, не так.

    — Я предлагаю, — сказал Фёдор Иванович Сепп, избранный старшиной, — вынести оправдательный приговор. Дантон невиновен. Это самая светлая голова Республики! Если бы Дантон остался жив, Республика не погибла бы. Граждане присяжные, мы должны быть гуманными!

    Сепп явно вкладывал в слово «гуманизм» другой смысл, чем Фильков.

    Я переживал мучительные минуты. Я сомневался в необходимости судить Дантона, жалел его. Всё-таки Закстельский сильно подействовал на меня своей игрой. Может быть, Дантон ошибался, но он был героем. Разве можно его сравнить с Вениамином Лурье или даже с суховатым Кудриным, игравшим Робеспьера!

    Соломон Розенблюм поддержал Сеппа. В какой-то мере я понимал, что, оправдывая осуждённого народом и историей Дантона, Розенблюм и Сепп бросают вызов и Филькову, и всем большевикам. Я понимал, что мне (а себя я считал представителем большевиков на этом необычайном совещании), нужно добиться осуждения Дантона.

    По я не мог послать этого замечательного человека под нож гильотины.

    Вот уже и Степан Алый, из соображений гуманности и из дружеских чувств к Закстельскому, присоединился к Сеппу.

    Вот уже и аптекарь Аронштам голосует за оправдание.

    Надо спешить. Уже стучат в дверь и напоминают, что это всё-таки театр и зрители ждут.

    А неизвестный красноармеец в большой папахе, Василий Снегирёв? Он ещё не высказался. Снегирёв встал, оправил гимнастёрку, пригладил рыжеватые усы.

    — Товарищи... — жёстко сказал Снегирёв. — То есть граждане! — поправился он. — Неправильно. Я считаю так: товарищ Фильков доказал ясно — Дантон помогал белому генералу. Значит, не может быть пощады! А что говорил он красно, так это пустяки. Предлагаю: расстрелять Дантона! — И он тяжело сел, решительно махнув рукой.

    Сепп что-то шепнул Розенблюму.

    Пришла очередь и мне сказать своё слово. Я хотел произнести большую политическую речь, блеснуть своими познаниями из области истории французской революции. Но опять стукнули в дверь. Сепп торопил меня. И я не мог ничего решить. Всё смешалось в моём разгорячённом мозгу. Гуманность. Жестокость. Прекрасная Люсиль Де-мулен. Василий Андреевич Фильков. Вениамин Лурье. Дантон-Закстельский. «Свобода в заговоре против свободы». Слишком тяжёлую ответственность возлагала история на мои плечи. И я не мог убивать Дантона.

    — Я... я... воздерживаюсь, — задыхаясь и презирая себя в ту минуту, сказал я.

    Красноармеец Снегирёв сокрушённо посмотрел на меня. Я понял, что совершил непростительную ошибку. Но было уже поздно.

    Сепп, усмехнувшись, сказал:

    — Итак, четыре против одного при одном воздержавшемся. Гражданин Дантон оправдан.

    Соломон Розенблюм легонько похлопал. Остальные молчали.

    Так через сто двадцать пять лет после осуждения Дан-тона ему опять была возвращена жизнь.

    За кулисами я увидел бледного, усталого Сен-Жюста. Узнав о приговоре, он презрительно смерил меня глазами и сразу отошёл. Мы вышли на сцену. Смущённый и обескураженный, я искал глазами Филькова. Он никогда не простит мне этого предательства. Но Филькова не было. Многие стулья в зрительном зале опустели. Шёл третий час ночи. Дактон-Закстельский нервно ходил по сцене. Приговор, видимо, мало интересовал его. Известие о том, что ему дарована жизнь, он встретил холодно и безразлично.

    Сразу же после спектакля я пошёл в губревком. Я хотел видеть Василия Андреевича, рассказать ему о приговоре, покаяться...

    Столкнулся я с Фильковым в дверях. Его ждала машина. Он спешил.

    — А, Саша!—остановился он. — Ну как? Оправдали Дантона?.. А ты что горюешь, нервничаешь?.. (Он ничего ещё не знал, Василий Андреевич.) Ну, не падай духом, Сашок... Суд ещё не закончен. — Он посмотрел на меня в упор и засмеялся. — Едем вот пьесу доигрывать. Эту самую пьесу, о Дантоне... .

    Через два дня мы узнали из газет, что по приговору Военного трибунала арестован и расстрелян непосредственный вдохновитель и участник банды эсера Никитина — актёр Владислав Закстельский, исполнитель роли гражданина Жоржа Жака Дантона из департамента Арси Сюр Об.

    БЕТХОВЕН

    1

    Большим торжеством, организованным в нашем городе в суровые дни девятнадцатого года, было открытие памятника Песталоцци.

    Председатель губревкома Василий Андреевич Филь-ков издавна уважал знаменитого педагога. Кроме Филькова, в президиуме губревкома вряд ли кто-нибудь чувствовал особую близость к прославленному швейцарцу. Но мысль Филькова о водружении памятника понравилась всем.

    Значительно позднее мне пришлось увидеть протокол этого заседания президиума нашего губревкома. В повестке дня стояло тридцать три вопроса. Первым шёл вопрос о трудгужналоге, вторым — о ремонте красноармейского госпиталя и третьим — о Песталоцци (докладчики тов. Фильков и тов. Шварц).

    Появление городского художника Шварца на заседании губревкома, да ещё в роли содокладчика, было само по себе случаем удивительным и необычайным. Шварц был всегда очень далёк от политики. Он был прекрасным жанристом и писал картины, посвящённые городскому быту. Но Василий Андреевич, высоко ценивший его талант, несколько раз и подолгу беседовал со Шварцем, привлекая его внимание к новой тематике. Пожалуй, памятник Песталоцци и был рубежом, знаменовавшим перелом в твор честве художника. Скульптурой он почти не занимался, но над проектом памятника Песталоцци поработал любовно и основательно.

    Памятник, сооружённый из гипса, был недолговечен.

    В нашем маленьком прифронтовом городе, откуда каждый день уходили на поля сражений отряды коммунистов и комсомольцев, в городе, вокруг которого были вырыты окопы и сооружены бойницы для отражения белогвардейских банд, — именно здесь был установлен в 1919 году памятник известному педагогу Песталоцци. Мы думали о будущем, мы стремились к культуре. Я всегда с уважением, любовью и болью вспоминаю о высоком длинноусом товарище Филькове, председателе губревкома.

    Памятник водрузили на горке, над рекой. В воскресный погожий день собрался большой митинг. Товарищ Фильков произнёс речь. Школьники проходили весёлыми шеренгами, приветствуя товарища Филькова и величественного старца на пьедестале.

    Вескою, когда зеленели деревья, юноши и девушки приходили к реке на пригорок, к памятнику Песталоцци, и не одну задушевную тайну узнал мудрый педагог.

    ...А Фильков уже обдумывал новый, ещё более грандиозный план — организацию в нашем городе народного университета.

    Город жил тревожной и напряжённой жизнью. Фронт был совсем близко. Военные госпитали переполнены ранеными. Молодая республика отбивалась от наседающих врагов. Городские заборы ежедневно оклеивались огромными зелёными плакатами Роста: «Оперативная сводка», «Полевой штаб республики». Слова были тяжёлые и суровые. Они говорили о борьбе, о сражениях, о героизме. Каждый из нас сознавал тяжесть и величие этих дней.

    Я продолжал заниматься своими строительными делами. Ранним утром выходил из дому и спешил на постройку. По дороге лихорадочно искал на заборах последние оперативные сводки. Плакаты Роста, за неимением клея, прикреплялись к заборам мукой, и, случалось, у нас на окраине козы начисто съедали и оперативные сводки, и приказы полевого штаба, и стихи нашего городского поэта Степана Алого.

    На медной дощечке, прибитой к дверям комнаты служителя муз, которую мне пришлось ремонтировать, было выгравировано: «Степан Алый — поэт Зорь»,

    Самой сокровенной моей мечтой было увидеть своё стихотворение напечатанным в местной газете. Я не один раз уже направлял в редакцию свои произведения, но ни одно из них не увидело света. Степан Алый — поэт Зорь заполнял целые страницы, а мне не отвечали даже в «Почтовом ящике». Я старался придумать себе яркий, звучный псевдоним, такой псевдоним, чтобы он обратил внимание редакции. Но ничего у меня не получалось. В области художественной литературы мне не везло. Зато авторитет мой среди строительных рабочих рос с каждым днём. Меня уже выбрали секретарём рабочего комитета, и производственные дела отодвигали от меня служение музам. Аполлон не требовал поэта к священной жертве...

    Баня, самая главная моя постройка, была уже давно закончена. Баня без миквы, без священного бассейна. Конфликт мой с раввином не имел никаких последствий, и я скоро забыл о своём «героическом» поступке. Проблема «бога» больше не тревожила меня.

    2

    В связи с обострением обстановки на фронте наше строительство военизировали. Нам поручили производство важных военных построек и весь технический персонал зачислили на красноармейский паёк.

    Я раздобыл старую будённовку с неимоверно грязной подкладкой и высоким шишаком, а на бекешу (там, где предполагались ордена) пришил окантованную золотым шнуром красноармейскую звезду. Я считал себя доблестным бойцом Красной Армии и мечтал о славе Будённого.

    На подступах к городу шли бои. По улицам проезжали, тарахтя, тачанки. Тяжело гремели по мостовой орудия. На грузовиках привозили с фронта раненых.

    Мои технические знания к тому времени значительно возросли. Мне поручили срочно сделать пристройку к военному госпиталю. Госпиталь помещался на крутом берегу реки, в здании бывшей женской гимназии.

    Как недавно мы состязались в футбол на огромном гимназическом дворе и старались ловким ударом мяча покорить сердце самой лучшей и самой недоступной!

    Как недавно мы ждали здесь последнего урока, чтобы встретить её, проводить домой, а может быть, посидеть вместе над рекой у памятника Песталоцци!

    Теперь тяжёлые запахи крови, йодоформа, извести, цемента стояли на дворе.

    Война не ждала окончания ремонта. Прибывали всё новые и новые партии раненых. И часто мы бросали работу на лесах и помогали переносить больных, безжизненно раскинувшихся на носилках.

    Особенно много было тифозных. Мама с ужасом каждое утро провожала меня на работу. В мешочек, где когда-то лежали «молитвенные кубики», она насыпала нафталина и повесила мне на шею. Но мешочек стеснял мои движения, и я снимал его тотчас же за воротами дома.

    Мы построили большой сарай — мертвецкую. Я никогда ещё не видел столько трупов. Они мне снились по ночам. Я метался и кричал во сне: мне казалось, что я лежу в мертвецкой и трупы заваливают меня.

    Однажды в госпиталь принесли на носилках молодого, раненного в живот парня. Лицо совсем белое, большие глаза открыты. В уголках тонких губ запеклась кровь. Он был немного старше меня. Вечером я заглянул в его палату. Он пришёл в сознание и безнадёжно смотрел в потолок.

    Я взял его руку. Он поглядел на меня.

    — Мальчик... — сказал он мне, — мальчик, я тебя видел утром во дворе... Мальчик, я, наверно, умру. И мама даже не узнает об этом. Надо ей написать. Мне очень больно... — застонал он. — Очень больно...

    Я ему дал напиться. В госпитале говорили, что черноглазый парнишка пошёл добровольно на фронт с отцом-шахтёром. Отец пропал без вести. А юноша смелой разведкой спас целую роту.

    Этот черноглазый юноша был героем. Слёзы катились по моим щекам.

    «Какая жестокая жизнь!» — думал я.

    Мне хотелось быть таким, как он.

    — Мальчик, — опять заговорил он, — когда я умру, можешь взять в моём мешке ручку из гильз. Я сам делал. На память... Возьми её себе.

    Я выбежал из палаты, безудержно плача... На другой день мы снесли труп героя в мертвецкую. Я поцеловал его в высокий лоб. Я не знал даже его имени. Но память о нём и ручку из медных гильз я храню до сих пор.

    Иногда по вечерам я ходил далеко за реку, к Нине Гольдиной. Ни одного слова о любви ещё не было сказано между нами. Обо всём говорилось намёками. Но мы знали, что любим друг друга.

    Нина жила почти на окраине города с младшей сестрёнкой и старым отцом-музыкантом. Я приходил, снимал свою бекешу со звездой и рассказывал городские новости. Я приносил с собой запах йодоформа, но к нему привыкли в этом доме. Нина в углу стучала на швейной машине. Сестрёнка раскладывала кубики. Отец решал какую-то шахматную задачу из старой «Нивы». Морозные узоры украшали окна. Я выходил в сенцы, колол дрова, разжигал печку, чувствуя благодарный взгляд Нины.

    Потом я играл со стариком в шахматы. Играл я плохо, не знал никаких гамбитов, и он неизменно бил меня.

    Иногда старик вынимал свою скрипку и играл. Нина переставала стучать на машине. Я садился рядом с ней, брал её маленькую холодную руку. Отец Нины играл печальные мотивы. Я вспоминал больных, раненых, умирающих... Мне становилось очень грустно.

    — Брамс, — тихо говорил отец, отрываясь от скрипки. — Брамс, — повторял он многозначительно и качал старой, седой головой.

    Но мне ничего не говорило это имя.

    Потом я шагал через весь ночной город. На мосту дул пронзительный ледяной ветер. С берега открывался вид на наш госпиталь, и прямо на взгорье чернел мрачный сарай мертвецкой.

    Нина Гольдина уехала в Петроград на высшие курсы. Я проводил её на вокзал, усадил в теплушку. Боялся, что она заметит, как мне тяжело, погладил по белой пушистой заячьей шапке и ушёл. Надо было спешить на работу.

    В эти дни Красная Армия разбила белые отряды, подступавшие к нашему городу. На центральной площади состоялся парад.

    Проходили красноармейцы — чёрные, усталые, в рваных шинелях, в потемневших от пороха и грязи бекешах, в худых сапогах, рыжих обмотках. Но глаза у всех были радостные. Бородатый командир на коне поздравлял бойцов с победой, а бойцы кричали «ура». И я тоже кричал вместе со всеми. Легкораненые бойцы из нашего госпиталя тоже пришли на площадь. Я стоял рядом с ними в своей бекеше со звездой и шлеме с гигантским шишаком.

    Наконец мы закончили пристройку к госпиталю/ В один счастливый день меня послали по делам строительства в командировку в Петроград.

    Впервые в жизни я ехал в большой город. Я увижу исторические улицы, встречусь с Ниной... Я чувствовал себя счастливейшим из людей. Мне было пятнадцать лет, и большая жизнь раскрывалась передо мной.

    3

    Волнение охватило меня, когда утром, подъезжая к Петрограду, я увидел высокие трубы заводов, облака дыма над великим городом.

    Величественная панорама Невского проспекта... Сколько раз вставал этот проспект в моём воображении, когда я читал Пушкина, Гоголя, Достоевского!

    Монументальная, тяжёлая туша Александра III возвышалась на привокзальной площади.

    На пьедестале были высечены хлёсткие слова Демьяна Бедного:

    Мой сын и мой отец при жизни казнены,

    А я пожал удел посмертного бесславья.

    Стою здесь пугалом чугунным для страны,

    Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

    Редкие машины катились по торцам Невского проспекта. Порой, посверкивая голубыми искрами и переваливаясь с боку на бок, проходил трамвай.

    Пешеходы куда-то спешили, не глядя по сторонам, угрюмо подняв воротники пальто и шинелей.

    Осенний дождь пронизывал насквозь. Длинные очереди стояли у магазинов. На спинах людей расплывались крупные белые цифры: 137, 138... 201...

    Сумрачно и сурово встретил меня Петроград. Никому не было никакого дела до Александра Штейна, десятника военно-строительных работ, пятнадцати лет от роду, при ехавшего с особо важными поручениями от западного фронтового строительства.

    Я шагал по Невскому проспекту в своей бекеше с красной звездой, в шлеме с огромным шишаком, чувствуя себя очень одиноким.

    Но город постепенно покорил меня.

    Я восхищённо рассматривал огромных коней на Аничковом мосту. У Казанского собора . великие полководцы Отечественной войны бесстрастно глядели на меня своими бронзовыми глазами. И я вспомнил наши детские игры: как я был Наполеоном Бонапартом, а Ваня Фильков — Кутузовым... Как недавно и как давно мы были детьми!

    Через Морскую, через арку Главного штаба я вышел на Дворцовую площадь и замер. Я смотрел на Зимний дворец, и в лёгком тумане как будто вставали предо мной матросские и рабочие отряды. В ночном свете факелов, с гранатами в поднятых руках, они неслись через площадь, чтобы победить или умереть.

    Мне казалось, что я слышу залпы «Авроры».

    Я забыл обо всём: и об одиночестве, и о том, что я голоден, и даже о Инне Гольдиной. Я стоял в своём старом шлеме перед Зимним дворцом и, казалось, сам бежал с матросами через площадь, арестовывал Временное правительство, сам командовал артиллеристами «Авроры»...

    Облокотившись на перила Дворцового моста, я не мог оторвать взгляда от Невы.

    Милиционер уже с подозрением поглядывал на меня: не собираюсь ли я броситься в волны? Но моё румяное лицо под гигантским шлемом рассеяло его подозрения.

    У подножия Медного всадника я читал вслух пушкинские строки. Я казался самому себе Евгением и слышал звонкое цоканье бронзовых копыт. Великие исторические события, люди, годы — всё смешалось в моих мыслях.

    Наконец я вернулся в настоящее, и любовь к Нине Гольдиной вспыхнула во мне с небывалой силой.

    Нина жила на Шестой роте. Я вскочил в трамвай. Он шёл неимоверно медленно и часто останавливался. Люди суетились, что-то чинили, потом мы опять трогались. Не выдержав, я решил соскочить. Трамвай в этот момент неожиданно рванул, и я растянулся на мостовой. Было больно и обидно. Кто-то из прохожих попытался сострить по моему адресу. Я обнаружил вдруг, что при падении разорвал полу бекеши.

    Настроение моё омрачилось. Явиться к Нине с измазанными лицом и руками, в грязной и изодранной бекеше, — кто бы мог веселиться при таких обстоятельствах? Однако выхода не было.

    Я поднялся на седьмой этаж. Хмуро позвонил. Дверь не открывали. Опять позвонил. В отчаянии стал стучать кулаком. Всё то же. Я пустил в ход ноги.

    Наконец старческий голос спросил из-за двери:

    — Кого нужно?

    — Гольдина здесь живёт? — закричал я.

    — Уехала. Вчера уехала, — прошамкал голос. — Кончила курсы и уехала. Домой.

    Я сел на холодную ступеньку лестницы. Такого безысходного отчаяния я никогда ещё не испытывал. На верхней площадке хлопнула дверь. Я вскочил и выбежал на улицу.

    Грязный, голодный, ободранный, шагал я среди мрачных высоких домов Шестой роты.

    Исторические памятники уже не привлекали меня.

    И всё же в широких коридорах Смольного, где так гулко отдавались мои шаги, история, совсем недавняя история, опять заговорила со мной. Забыв о своих огорчениях и обидах, забыв о разодранной бекеше, я долго стоял, замерев, у двери, за которой ещё так недавно жил и работал Владимир Ильич Ленин.

    ...Получив в Петросовете разъяснение по делам, связанным с моей командировкой, я там же приткнулся в углу, выпросил у секретарши иголку и зашил шпагатными нитками полу бекеши.

    Мне очень хотелось есть. В канцелярии Совета я узнал, что обед уже кончился. Немолодая секретарша с добрыми, усталыми глазами посмотрела на мою грязную физиономию, на огромный брезентовый портфель, на будёновку и сказала тепло, по-матерински:

    — Завтра приходите пораньше, товарищ.

    Потом подумала, порылась в ящике стола и вынула маленький свёрток.

    — Вот, — сказала она, — возьмите. Обязательно возьмите. Скушайте на здоровье.

    Я не мог отказаться. Взял бутерброд, аккуратно завёрнутый в обрывок газеты «Беднота». Что-то сдавило горло, и я, кажется, даже не поблагодарил добрую женщину. Я уже был в дверях, когда она окликнула меня, протягивая какую-то бумажку:

    — Вечером в Мариинском театре интересный концерт. Исполняют Девятую симфонию Бетховена. Сходите, послушайте.

    Музыка мало привлекала меня в те минуты. Я хотел есть. Но билет взял, на этот раз поблагодарил и вышел на улицу.

    Наступил вечер. В общежитии для командированных я помылся, достал кружку горячей воды и съел скромный бутерброд.

    Делать было больше нечего. Командировочные дела начинались завтра.

    Я нахлобучил шлем, туго подтянул кушак и пошёл в Мариинский театр слушать Девятую симфонию Бетховена.

    4

    Девятую симфонию Бетховена я никогда не слышал, как и все предыдущие. Я знал кое-что о композиторе от художника Шварца, написавшего его портрет. Но отец Нины Гольдиной никогда не играл Бетховена. Впрочем, для меня не существовало никакого различия между Бетховеном и Брамсом. В наши суровые военные годы музыка казалась мне буржуазным предрассудком, забавой. К тому же учитель пения Фёдор Иванович Сепп сделал всё возможное, чтобы внушить мне неприязнь к музыке.

    Но мне некуда было деваться в этот вечер. Хотелось быть среди людей. И к тому же я испытывал некоторую гордость при мысли о том, что буду сидеть во втором ряду знаменитого оперного театра.

    В театре было холодно, и никто не раздевался. Я снял шлем и, осторожно ступая, прошёл во второй ряд. Оказалось, театр переполнен. Рядом со мной сидел высокий седобородый старик в пенсне с золотой оправой. «Наверно, профессор», — с уважением подумал я. В ложах и на балконе сидела молодёжь, в партере много красноармейцев, в шинелях, в бекешах, опоясанных солдатскими ремнями. Значит, все они любят и находят время слушать музыку? Значит, так...

    От дыхания сотен людей облака пара поднимались в воздух.

    Театр поразил меня. Золотые узоры на барьерах лож, бархат, блеск огромных люстр, сверкающих тысячами кристалликов. Такое великолепие я видел первый раз в жизни. Как жаль, что вместо профессора рядом со мной не сидит Нина Гольдина! Как обидно, что она уехала!

    Дирижёр взмахнул палочкой, и симфония началась.

    Сначала я никак не мог сосредоточиться, ёрзал, смотрел по сторонам, и сосед несколько раз недовольно качал головой. Наверху в ложе я увидел седоволосую секретаршу и улыбнулся ей, как старой знакомой.

    Неподалёку от меня сидела, закрыв глаза, белокурая женщина в потёртом пальто. Меня поразило её измождённое и усталое лицо. Она дремала. Во сне её веки вздрагивали. Понемногу сонливость начала одолевать и меня. Глаза слипались...

    И вдруг, даже не знаю, с какого места, звуки покорили меня. Сколько раз я потом слушал Девятую симфонию, и всегда мне хотелось вспомнить, найти это место, но никогда не удавалось. Словно я был безнадёжно слепым и вдруг прозрел. Звуки лавиной обрушивались на меня.

    Я видел борющихся людей, видел, как они шли на приступ, падали, гибли, истекали кровью, но побеждали.

    Нет, это не тихие мелодии Брамса, которые играл отец Пины Гольдиной. Новый мир раскрылся предо мной.

    Ураган то затихал, то опять мощными раскатами ударял в степы театра.

    И я видел моего черноглазого друга, имени которого я даже не знал, друга, умершего в госпитале за рекой. Он бежал в атаку среди других бойцов, глаза его горели... Он падал на белый снег. «Мальчик... — говорил он мне, — мальчик, я не отступил».

    Я видел красноармейцев в рыжих обмотках, которые проходили по нашей центральной площади, слышал звуки оркестров, которые играли победу.

    Звуки поднимали меня. Я забыл обо всём — и о том, что одинок, и о том, что голоден, и о том, что уехала Нина Гольдина. Я был счастлив. Профессор снял пенсне, и мне показалось, что глаза его мокры от слёз. Я оглянулся вокруг и увидел много счастливых лиц.

    Сейчас, вспоминая этот вечер, я склонен думать, что далеко не все слушатели так же восприняли симфонию. Многие скучали, думали о своих будничных, невесёлых делах. Но тогда я был уверен, что все счастливы, как я.

    Белокурая женщина сидела теперь, вся подавшись впе-ред. Восторг и огорчение застыли в её широко раскрытых глазах. Я пожалел, что не разбудил её вовремя, что ей не удалось услышать всей этой неожиданной для меня, такой необыкновенной музыки.

    Симфония кончилась. Замерли в воздухе последние звуки. Я выходил из театра в толпе взволнованных слушателей. На многих пальто белели нестертые цифры очередей.

    В общежитии, среди спящих людей, не раздеваясь, я сел на свою койку, вынул ручку из патронных гильз — подарок черноглазого парня — и начал писать письмо Нине Гольдиной.

    «Как жаль, — писал я, — что ты не могла вместе со мной послушать музыку, которая называется Девятой симфонией Бетховена. Это такая симфония...»

    Но передать свои впечатления от симфонии я не мог — не хватало слов.

    Я так и уснул над письмом, одетый, не выпуская пера из пальцев, счастливый, взволнованный, потрясённый звуками, рождёнными много лет назад великим композитором Бетховеном, которого впервые узнал в этот вечер и полюбил навсегда.

    "ПУТЕШЕСТВИЕ НА ЛУНУ"

    В конце девятнадцатого года мы избрали Ваню Филькова секретарём губернского комитета комсомола. Несмотря на молодость, он пользовался большим авторитетом в организации. На работу в губком перевели и меня. Ребята постарше ушли на фронт. Белые подступали к самому нашему городу.

    С Ваней я в те дни не разлучался. Работали мы, как взрослые. Дни и ночи. Спали на жёстких губкомовских диванах. В губкоме всегда толпилась молодёжь. Нам, пятнадцатилетним юнцам, ещё незнакомым с бритвой, приходилось организовывать укомы, формировать отряды ЧОНа [1 ЧОН — часть особого назначения.], агитировать, убеждать, воспитывать, бороться с бандитизмом, с меньшевистско-эсеровскими вылазками. К нам в губком приходили молодые парни и девушки за пищей для тела и для души.

    Домой забегал я раз в три—четыре дня. Нам было не до семьи. Мы и о еде вспоминали, только когда голод совсем уж донимал нас. Иногда это бывало в разгар бесконечного ночного заседания. И тут связка ржавой воблы, которую кто-нибудь приносил в перерыве, казалась райской пищей.

    Все мы писали заметки, статьи, а иные сочиняли рассказы и даже поэмы. Писали нам ребята из уездов и деревень, с фронта, писали в стихах о своей нелёгкой жизни. Но наши творения не видели света.

    Даже «руководящие» статьи Вани Филькова с трудом удавалось напечатать в губернских «Известиях». А между тем в этих же «Известиях» то и дело появлялись произведения старых журналистов, в своё время сотрудничавших ещё в жёлтом меньшевистском листке. Мы не раз говорили об этом в губкоме партии.

    — Что же... — начинал политпросвет Миша Басманов, только что вернувшийся с фронта, — что же, всякие буржуазные спецы будут в газетах пописывать, а нам своего молодёжного журнала не даёте?.. Бумаги нету? Да мы её сами, бумагу, из центра выхлопочем. Комсомол требует журнала. Больше не можем сдерживать творческих порывов.

    Миша был старым агитатором и говорил напористо. Но в ответ всегда поднимался губернский редактор Пётр Андреевич Громов и возражал Мише сухими, тоскливыми словами. Очки редактор носил с тёмными стёклами, и никогда нельзя было угадать, на кого он смотрит. Громов считался самым учёным человеком в городе: и газету редактировал, и тезисы писал, и читал всякие лекции.

    В губпарткоме ценили его больше, чем нас с Мишей и Ваней Фильковым вместе.

    Спас нас Василий Андреевич Фильков. Мы посвятили его в наши журнальные планы.

    — Действуйте, — сказал Василий Андреевич, — поддержу.

    На ближайшее заседание губкома мы явились нагруженные ворохом стихов, рассказов, статей, рисунков.

    — Вот, — сказал Миша, — дайте выход нашему творчеству.

    Только лишь хотел редактор взять слово, выступил Фильков-старший. Блеснул улыбкой из-под русых усов и сделал стратегический ход:

    — Я с положением детально ознакомился. Действительно, на журнал нет бумаги.

    — Вот тебе и защита! — мрачно шепнул мне Миша.

    — Но я предлагаю, чтобы в губернской газете еженедельно давали страницу для молодёжного творчества. Места хватит.

    На губкоме было много вопросов: и о несобранной продразвёрстке, и о бандитизме, и отчёт губпрофсовета.

    Не успел Громов возразить, приняли предложение товарища Филькова.

    Ушли мы победителями. Редактором молодёжной странички был назначен я.

    — Смотри там, Сашка, — инструктировал меня Миша-политпросвет,— не подкачай! Первую страницу в Це-ка пошлём. Пусть посмотрят, как липерский комсомол работает.

    Всё складывалось как нельзя лучше. С самыми возвышенными чувствами ввалился я в редакцию, добыл себе стол и написал плакат:

    Редактор странички

    „ЮНОЕ ТВОРЧЕСТВО"

    Приём от 2-х до 5-и

    А потом с независимым видом заглянул в кабинет редактора. Договорились мы, что первая «страничка» пойдёт на днях.

    Эту ночь я не спал: обдумывал будущую «страничку». Прямо надо сказать, мысли приходили заносчивые и тщеславные.

    Как-то в губкоме, выступая по докладу руководителя клуба, я привёл цитату из Сен-Симона, где-то случайно прочитанную, меня сочли большим философом. Это польстило мне, к каждому событию я стал подходить с философским анализом и стремился выйти за пределы нашего липерского губкомольского мира.

    Иногда в короткие часы отдыха, сидя с Ниной Гольди-ной на скамеечке у памятника Песталоцци и глядя в небо, на мириады звёздных миров, я мечтал вслух. Наши губ-комольские будничные дела, наши споры, обед из воблы — всё это оставалось далеко позади. Мне мало было Липерс-ка. Мне мало было нашей бренной планеты. Я улетал мечтой в заоблачные миры, организовывал комсомол на Луне. Я был поэтом...

    Как раз в эту неделю я закончил большую поэму, где строго научно доказывал возможность путешествия на Луну и описывал борьбу с лунными белогвардейцами.

    Мне было тогда неведомо, что путешествие на Луну уже давно описано Жюлем Верном и Уэллсом. Все мои познания о Луне ограничивались книгой астронома Флам-мариона.

    Философия поэмы была необычайно туманна, научная достоверность весьма зыбка, а качество стихов сомнительно. Но мне казалось, что это исключительно глубокое, необычайно талантливое произведение.

    ...И вот в эту ночь пришла мне в голову гениальная мысль — сделать сюрприз губкому: напечатать поэму в первой же «страничке».

    Вскочив с постели, я стал лихорадочно перечитывать своё произведение.

    Она была поистине прекрасна, эта поэма. Вот обрадуется губкомол! А потом прочтут поэму в Москве. Конечно, на неё сразу обратит внимание Максим Горький. А Луначарский? Пожалуй, и Луначарский обратит внимание. Меня вызывают в Москву... Дальше... Я уже спал и видел во сне свой собственный триумф. Меня чествуют. Я приезжаю, увенчанный лаврами, в родной город, и товарищ Громов говорит:

    «А ведь ты, дорогой товарищ, был прав насчёт создания журнала. Признаю свою ошибку».

    ...Поэма заняла почти всю полосу. Редактор неодобрительно поглядывал на свёрстанную страницу, но мне ничего не говорил.

    «Завидует, — думал я. — А ещё подпольщик!»

    Первый оттиск свёрстанной, ещё сырой полосы, на которой чёрными буквами отпечатана моя поэма, казался мне великолепным.

    Застучала печатная машина. В стопку ложились свежие номера губернских «Известий», и на третьей странице под шапкой «Юное творчество» — страница губкома РКСМ, жирными буквами шёл заголовок: «Путешествие на Луну» (поэма).

    Наступила ночь. Я взял номеров десять газеты и побежал домой. Спал я крепко. Под подушкой лежало моё первое напечатанное произведение

    Рано утром, бодрый и радостный, с газетами под мышкой, я помчался в губком. Там никого ещё не было, кроме старушки сторожихи Пелагеи.

    Я не мог ждать ребят.

    — Бабушка! Вот видишь, в газете мою поэму напечатали!— сказал я и ткнул пальцем в большие буквы заглавия. — Дай-ка я тебе почитаю.

    В утренней тиши губкомольского клуба я громко читал неграмотной старушке стихи о революции в лунном мире.

    Не дождавшись секретаря, я умчался по делам в губ-продком. Через два часа я снова вбегал по лестнице губ-комола. Из комнаты секретаря доносился шум. Я разобрал слова своей поэмы.

    «Эге, читают уже...»

    С торжественным видом я открыл дверь в кабинет. Мигом наступило молчание. В кабинете сидели Ваня Филь-ков, экправ [ Экправ — член комсомольского комитета, занимавшийся защитой экономических прав молодёжи.] Валя Грекова, политпросвет Миша Басманов, ещё человек пять. На столе перед Мишей лежала моя поэма.

    — Ну как, ребята, недурно? — скромно спросил я. Молчание начало меня тревожить.

    -— Ну и сукин же ты сын, Сашка!.. Ну кто бы мог подумать...

    Я почувствовал, что дело неладно. И тогда заговорили все. Я давно не слыхал такого потока бранных слов.

    С тревогой смотрел я на своего друга Ваню Филькова. Наконец Ваня остановил на мне свой тяжёлый взгляд и заговорил.

    Век не забыть мне слов Вани Филькова! Он не кричал, как Миша Басманов. Он говорил тихо и даже скорбно.

    — Ты что же подрываешь авторитет комсомола?.. — начал он. — Тут дел по горло. И о продразвёрстке подумай, и в Пирловской волости неладно, и Митю Алекса-шина, члена укома, бандиты убили. И ребята, отрываясь от борьбы, пишут... можно сказать, кровью пишут и о своих ячейках, и о Красной Армии, а ты, редактор, комсомольское творчество под сукно, а сам на всю страницу философию о Луне размазываешь! Тебе уже земли мало. Для этого мы тебя в газету послали? Эх, Сашка, Сашка... Не оправдал ты комсомольского доверия...

    Все молчали. Я горестно смотрел на плоды своего творчества.

    В этот день губком вынес мне выговор за Луну и с редакторской работы снял. Послали меня в уездный комитет комсомола, в город Дреслу. А о моём «Путешествии на Луну» ещё долго шли разговоры по всей губернии.

    РАССТРЕЛ

    1

    Перелески становились всё гуще. Сверху — казалось, с самого чёрно-свинцового неба — садился туман, и трудно было разглядеть что-нибудь вокруг, кроме строгих седых деревьев.

    Нарушая тишину сумрачного леса, сквозь свинцовую пелену тумана, откуда-то издалека, из-за реки, доносились приглушённые расстоянием раскатистые взрывы. Почти безостановочно трещали пулемёты.

    Где-то за лесом, за рекой кипит бой, а мне даже неизвестно, в чьих руках теперь мой родной город. Уже три недели я не видел никого из своих и не знаю даже, живы ли они... Я всё ускорял и ускорял шаги, машинально потирая совсем оледеневшие уши, едва прикрытые вытертым каракулем старой шапки.

    Ещё не остыло чувство, с которым, прощаясь, я пожимал руки комсомольцев порохового завода там, в белогвардейском тылу. Это чувство не покидало меня первые часы пути. Я ещё и ещё раз вспоминал дни, проведённые с лоржинскими комсомольцами в подполье, их лица, их голоса... Горячие слова товарищей я нёс за рубеж — передан, своим ребятам, своему комсомольскому комитету.

    Тяжёлый взрыв опять расколол морозную тишину.

    Я вздрогнул.

    Я нёс в город товарищам отчёт о трудном поручении, а может быть... некому будет выслушать мой отчёт. Может быть, снаряды, сделанные ещё так недавно в Лорже, смели с лица земли мой город. И нет уже на свете уездного комитета, секретарём которого являюсь я — Александр Штейн.

    Впереди стало светлеть. Перелесок кончился, и сквозь туман из-за реки тускло замерцали два—три далёких, рассеянных огонька.

    Бой, видимо, затихал и шёл далеко за рекой, за городом. В чьих же руках город? Я опушкой далеко обошёл городские окраины, вышел к реке и припал к сугробу зернистого обледенелого снега.

    Ветер гулял по речному простору, и сквозь размётанный снежный покров во многих местах синел обнажённый лёд.

    Река была границей.

    Одним рывком я скатился вниз и, сгибаясь, то и дело ожидая услышать окрик часового и свист пули, перебежал узкую полосу реки.

    На самом берегу стоял угольный сарай. С неожиданной силой я сорвал замок и, захлопнув за собой дверь, упал на мешки с углём, задыхаясь от тревоги и волнения. Немного погодя, отдышавшись, я поднялся. Сквозь щели сарая пробивалась тусклая зимняя заря.

    Отыскав трещину пошире, я прильнул к ней и стал осматриваться. В ту же секунду я отскочил, как от удара. Прямо на меня через пустырь шёл высокий человек в офицерской шинели с черепом и скрещёнными костями на рукаве.

    Опомнившись, я снова приник к щели. Высокий рыжий офицер остановился среди пустыря, видимо что-то соображая и рассчитывая.

    «Эх, револьвер бы!» — подумал я. Но эта мысль сразу же сменилась другими. Что с моими товарищами, с которыми три недели назад я простил-, ся в городе?

    Офицер ушёл. Опять опустело снежное поле. Я чувствовал, что замерзаю, голод мучил меня. Я не ел целые сутки. Сильно хотелось пить. Я уже решился выползти на пустырь и захватить пригоршню снега, когда из города показалась группа людей. Она направлялась прямо к сараю. Тут же, возле щели, я завалил себя мешками.

    Вскоре снег захрустел под ногами десятков людей.

    Отыскав между мешками щёлочку, я впился глазами в приближающуюся группу.

    Окружённые солдатами, шли мои товарищи. Не менее двадцати человек. Среди них все приехавшие на Дресленскнй фронт липерские губкомовцы во главе с Фильковым. Высоко подняв голову, шагал Василий Андреевич. На щеке его запёкся кровавый шрам.

    «Били... — подумал я, в бессильной злобе сжимая кулаки. — Били, сволочи!»

    Секретарь губкома Тарасов то и дело нервно снимал и снова надевал очки с треснувшим левым стёклышком. Шмидт, председатель уездного ревкома, Моисеев... Все..." Я уже не сомневался в том, куда гонят моих товарищей солдаты, и еле сдерживал себя, чтобы не выскочить из сарая.

    Но что мог я сделать, один, безоружный, против взвода солдат!

    Вот уже у самого сарая захрустели шаги.

    Я замер за мешками.

    Широкая волна света вместе с ледяной морозной струёй ворвалась в распахнутую дверь. Людей впускали по списку. Потом опять стало темно. Щёлкнул замок. И в ту же минуту я выскочил из-за мешков и бросился к товарищам.

    — Саша! Смотрите, товарищи, Саша Штейн! — удивлённо воскликнул Фильков и сразу же перешёл на шёпот: — Когда же они тебя успели захватить?

    — Саша в натуральную величину, — пошутил, ощупывая меня, Моисеев.

    Я радостно жал руки друзьям.

    — Как же ты попал сюда?! — повторил свой вопрос Фильков.

    Я сбивчиво рассказал, как вернулся из вражеского тыла и спрятался в этом сарае.

    — Ну, парень, — сказал, сразу снижая голос до шёпота, Фильков, — напрасно ты так шумно выскочил. Как бы не прослышал конвой...

    — А я с вами всё равно останусь. Никуда не уйду... Фильков сурово поглядел на меня из-под своих мохнатых бровей.

    — Здесь не театральное представление, Саша, а революция, — тихо и строго сказал он. — Никакого показного геройства! Что с нами будет — неизвестно. А ты нужен там. Понял? Надо быть большевиком, а не романтическим мальчишкой.

    — А с вами что сделают, Василий Андреевич? — спросил я, сразу потускнев.

    — Кто их знает... — задумчиво повёл Фильков бровями. — Я думаю, что отправят в штаб — судить будут. А может быть, может быть... — Голос Филькова дрогнул, он обвёл глазами рассевшихся на угольных мешках людей и махнул рукой. — Впрочем, зачем гадать? Видно будет.

    — Ты хотел сказать — расстреляют, Василий? — спросил, протирая очки, Тарасов.

    — Нечего гадать, говорю! — сердито отрезал Фильков. — А готовым надо быть ко всему. Не в бирюльки играем... Вот такие дела, Саша, — развёл руками Василий Андреевич. — А Ваня в Москву уехал. В Цека. Это хорошо... Да... — Он помолчал, подумал. — Там я из губернии бумагу привёз: делегацию вашу на съезд комсомола вызвали, тебе доклад делать. Только на съезд ты едва ли проберёшься. Едва ли... — задумчиво покачал он головой. Потом присел на мешок рядом со мной и зашептал: — Ежели нас... убьют, ты, Саша, расскажи, как было дело. Расскажи, что до последней минуты боролись. Надо выбить белых из Дреслы. Мы сдали город потому, что у нас не было пушек, не хватало пулемётов.

    — Они били вас, Василий Андреевич?

    — Э! — Фильков махнул рукой.

    В сарае наступила тишина. Дыхание двадцати человек вздымалось клубами и таяло в морозном воздухе.

    Я угрюмо смотрел на товарищей. Фильков сказал очень просто, словно вдумывался в свои слова:

    — Сорок лет жил на свете Василий Фильков. Кто из нас не любит жизни! Трудно её прожить. Нелегко и отдавать...

    Он вынул часы, щёлкнул крышкой, посмотрел на них и медленно стал заводить.

    — Вот ещё Ваню увидишь — скажи ему... И маленькому Маке расскажешь когда-нибудь...

    У сарая опять захрустели шаги. Я умоляюще посмотрел на Филькова.

    — За мешки! — сухо приказал мне Фильков. Он крепко обнял меня и толкнул в угол.

    ...Их приставили к самой стене сарая. Чья-то широкая спина закрыла щель, в которую я смотрел.

    Несколько минут длилось молчание. Громко, с надрывом, закашлялся Тарасов. Послышался лязг затворов, слова команды. Потом, один за другим, три беспорядочных залпа. Пули защёлкали о брёвна, некоторые влетели в сарай, просвистев совсем близко от меня, впились в мешки с углём и обдали меня угольной пылью. И в открывшуюся снопа щель я увидел солдат — они опускали на землю ещё дымящиеся винтовки.

    Поздно ночью я вышел на пустырь. Тела убитых товарищей уже убрали. Весь снег у сарая пропитался кровью. В стороне что-то поблёскивало. Я нагнулся и поднял старые серебряные часы Василия Андреевича Филькова.

    2

    Застывший в холодном молчании лес опять со всех сторон окружил меня. Тяжёлые, мохнатые сучья переплелись над моей головой, словно цепкие лапы каких-то доисторических животных, о которых я читал в учебниках географии, когда ещё был учеником гимназии имени Александра I Благословенного. Учеником... Парты... Классная доска... Мел...

    «Штейн, как звали коня Александра Македонского?..»

    — Как же, действительно, звали этого коня?

    В каком-то полузабытьи я брёл по лесу.

    Василий Фильков... Предревкома, мой учитель.

    Прощаясь перед моим уходом за рубеж для связи с лоржинскими комсомольцами-подпольщиками, Фильков пристально посмотрел на меня и коротко сказал:

    «Важное дело поручаем тебе, Саша. Смотри не задерживайся».

    Большая, сильная и тёплая рука его крепко сжала мою Руку.

    А теперь Фильков убит. Только часы его я сжимаю в кармане полушубка коченеющей рукой.

    С треском обломился сук и упал, обрушив на меня целый сугроб колючего снега.

    Совсем обессиленный, я опустился на колени и стал хватать пригоршнями и жадно есть обжигающий и тающий во рту снег.

    Стало как будто легче. Куда я иду? Какой сегодня день? Сколько времени прошло с тех пор, как я ушёл с Лоржинского завода?

    Я машинально щёлкнул крышкой часов, вздрогнул и уронил их в снег. Часы шли... Двигались колёсики, огибала циферблат секундная стрелка.

    Часы, заведённые рукой убитого предревкома, продолжали жить.

    Подняв часы, я бережно положил их в карман и неожиданно почувствовал прилив сил, словно эти заведённые Фильковым часы принесли мне весть о нём и напомнили о его последнем горячем рукопожатии. «Важное дело поручили тебе, Саша...»

    Нет больше уездного комитета, секретарём которого состоял Саша Штейн. Нет больше Василия Филькова. Я пойду в губком к Вале Грековой. Расскажу о лоржинских комсомольцах, передам их привет и письмо, зашитое в подкладке вытертой каракулевой ушанки, а потом пойду в отряд, чтобы отомстить за Филькова и товарищей, чтобы освободить Дреслу.

    Лесная тишина начинала тревожить меня. Не сбился ли я с пути? Почему прекратилась перестрелка?

    А может быть, они уже заняли губернский город и я не найду губернского комитета, как не нашёл уездного? А может быть, Валя Грекова тоже убита? И снег вокруг неё покрыт пятнами крови...

    А письмо... А горячие слова комсомольцев Лоржинско-го порохового завода...

    Белка перебежала с дерева на дерево. И опять тишина. Я терял последние силы. Всё медленнее и медленнее передвигал ноги. Кажется, сейчас я опущусь на мягкий снег и засну. Василий Фильков подаёт мне руку...

    «Не задерживайся, паренёк!» — говорит он.

    Почему у Филькова голос Вали Грековой?

    Нет, это не Валим голос, это чей-то чужой, незнакомый и грубый...

    Блестит штык. Откуда здесь штык? Неужели они окружили лес и хотят расстрелять меня и всех товарищей?

    — Не стреляйте! Не смейте стрелять!

    Сжимая до боли в руке часы Филькова, я падаю в снег, прямо под ноги выбегающим из-за деревьев людям в шлемах с красными звёздами.

    Липерский губернский съезд комсомола подходил к концу. Половина делегатов отсутствовала. Полгубернии было занято белыми. Многие делегаты погибли в боях, убитые вражескими пулями, отметившими кровью почётные делегатские мандаты. Другие на подступах к губернскому городу защищали город от белогвардейцев.

    Последним в повестке съезда стоял доклад секретаря Дресленского комитета комсомола Александра Штейна о командировке.

    Но Дреслу захватили белые, и некому было докладывать от дресленской организации.

    — Товарищи, — глухо предложила Валя Грекова, ведущая съезд, — последний вопрос нужно снять. Получены сведения, что в Дресле расстреляны двадцать два человека — руководители партии и комсомола. Среди них председатель губренкома Василии Андреевич Фильков. Секретарь Дресленского комитета комсомола Штейн не сможет сделать свой доклад...

    Она обвела потемневшими глазами притихший зал — и вздрогнула: я стоял в дверях...

    Ощущая на себе взгляды всех делегатов и чувствуя, как тепло проникает во все поры тела, я прошёл через весь зал и, подойдя к столу президиума, рассказал надтреснутым, промёрзшим голосом о лоржинских комсомольцах, о расстреле товарищей, о Дресленском комитете...

    — От имени дресленской организации вношу предложение всему съезду — на фронт!

    Шестьдесят три делегата было на съезде, шестьдесят три руки с мандатами — красными листочками из папиросной бумаги — поднялись за моё предложение.

    Шестьдесят четвёртый делегат голосовал без мандата красной, обмороженной рукой: я не успел ещё получить мандат.

    На следующий день на двери губкома появилась надпись на той же красной папиросной бумаге:

    «Губком РКСМ закрыт по случаю ухода на фронт».

    Один край объявления отклеился, и ветер трепал красную наклейку, как маленькое боевое знамя.

    ПЕСОК

    Батарея закрепилась на новых позициях. На тщательно укатанной снеговой площадке стояло орудие. Содрогаясь всем телом, оно выбрасывало в облаке дыма и огня горячий металл, летящий далеко над поляной.

    Оттуда, из-за далёкого кустарника, где, также укрытое и невидимое, стояло вражеское орудие, слышались выстрелы. Снаряды взрывали блестящий снежный покров, обнажая бугристое тело земли. Шрапнельный дождь веером разлетался в воздухе, осыпая бойцов батареи, выводя их из строя и бросая на холодную, мёрзлую землю. Зернистый слежавшийся снег окрашивался молодой горячей кровью.

    Осколки снарядов срезали верхушки седых деревьев, со свистом проносились мимо большой сосны, на мохнатом, разлапистом суку которой сидел я, пристально вглядываясь в даль, коченеющими руками держа полевой бинокль помкомбатра Павла Черненко.

    Вторую неделю отступала батарея. Сколько хороших бойцов оставила она на снежных полях...

    — Э, ребята, — говорил запевала и первый шутник Алексей Пальнов, — до чего горячих щец похлебать хочется! Так бы, кажется, и разлилось тепло по жилам! А потом опять воевать...

    По его огрубевшему и покрасневшему от мороза лицу бродила мечтательная улыбка.

    — Щец? — пытался поддержать разговор арттехник Зилов. — Тебе бы, Лёша, ещё вот эдакого согревающего! — И он выразительно щёлкнул себя по выступающему кадыку.-—Ах, Лёша, Лёша!—сокрушённо качал он белокурой головой, пощипывая отросшую курчавую бородку.

    Я не принимал участия в шутках, мне казалось святотатством шутить, когда кругом смерть.

    Иногда во время недолгой передышки собирались бойцы вокруг орудий, и Лёша Пальнов запевал любимую песню батареи:

    Степь да степь кругом, Путь далёк лежит, В той степи глухой Умирал ямщик.

    Пел Алексей мастерски, за душу брал. Собирались вокруг бойцы, забывали про холод, про тяжесть похода, глядели в таящую сотни опасностей тёмную, густую ночь и тихо подпевали Алёше.

    И ещё была у Лёши песня. Никто не знал, кто сложил её. Говорилось в этой песне про арестованного белыми рабочего, который сквозь решётки тюремного окна глядит на восток и ждёт прихода Красной Армии. Была эта песня протяжна, грустна, и пел её Лёша, полуприкрыв глаза.

    Крепкие решётки у тюремных окон,

    Ходят часовые, смотрят зорким оком,

    Стерегут тюрьмы покой.

    Пётр прильнул к решётке — мысль его далеко,

    Он глядит с надеждой в сторону востока.

    Под окном затвором лязгнул часовой...

    Эту песню я очень любил.

    Я рассказывал товарищам по батарее, что лоржинские комсомольцы ждут нас, что они обещали помочь.

    Помочь... Как помочь? С каждым днём этот вопрос всё больше мучил меня.

    Когда же они помогут? Когда всю батарею уничтожат?

    «Когда же? Каким образом? — неотрывно думал я. — Эх, отступаем!.. Опять отступаем!»

    И зачем я пошёл в артиллерию? Разве столкнёшься здесь с врагом грудь с грудью?

    Снаряд опять просвистел над самой моей головой и упал далеко в лесу, с грохотом расчищая себе место среди деревьев.

    — Огонь! — протяжно командовал Черненко, получив новые координаты с наблюдательного пункта.

    Но орудие молчало. Я с недоумением глянул вниз.

    Упав головой на орудие и окрасив его своей кровью, лежал запевала Алексей Пальнов.

    «Щец бы теперь горяченьких!..» — вспомнил я.

    ...Я заменил Пальнова у орудия. Огонь с вражеской стороны всё усиливался.

    Снаряды в первой батарее были на исходе.

    Помкомбатр Черненко приказал беречь снаряды. И батарея только изредка отвечала на беспрерывный смерч осыпающей нас шрапнели.

    Жёлтый дым стлался на поляне, закрывая солнце.

    Соседнее орудие давно умолкло, сбитое противником. Я с тревогой поглядывал на помкомбатра. Окоченевшие руки саднило от гильз. Щит орудия раскололи снаряды, но, тяжело содрогаясь, оно всё ещё отвечало на огонь противника.

    Из леса неожиданно вынырнула фигура верхового.

    «Приказ отступать», — решил я, и как будто треснула натянутая до отказа боевая пружина.

    Всадник легко соскочил с коня: я узнал под большим козырьком шлема широкоскулое лицо Вали Грековой.

    Она ласково взглянула на меня, и что-то расплавилось в моём окоченевшем сердце.

    — Товарищ командир батареи, — глухим, простуженным голосом сказала Валя,— командир полка приказал держаться до последней возможности. Без приказа не отступать.

    Черненко оторопело поглядел на Валю, обвёл глазами трупы, усеявшие лесную опушку, небольшую горстку оставшихся бойцов и глухо ответил:

    — Передайте командиру полка, что приказ будет выполнен.

    Валя поняла долгий взгляд помкомбатра. Хотела что-то сказать, но промолчала и только, проезжая мимо меня, тихо бросила:

    — Прощай, Сашко!..

    И мне показалось, что она совсем, навсегда прощается со мной.

    Все бойцы батареи знали, что у помкомбатра Павла Черненко дома остались жена и маленький сын Пашка.

    В походной сумке, в кожаном бумажнике его, лежала карточка: бравый, статный, усатый Черненко в расшитой украинской рубахе стоит у кресла, на котором сидит молодая черноглазая женщина со смеющимся мальчонкой на руках.

    Осколок ударил в бок помкомбатра, сорвав сумку.

    — Товарищ командир!—рванулся к нему арттехник Зилов.

    Черненко тяжело сел на землю. Он сам скинул шинель и старался рукой остановить бьющую кровь.

    — Ца-рапина! — хрипло заикаясь, сказал помком-батр. — Царапина...

    Он глубоко вздохнул и засмеялся, радуясь тому, что остался жить, что он только ранен, что смерть ещё раз миновала его.

    Поднявшись с земли, глубоко вдыхая густой морозный воздух и, видно, по-новому ощущая радость жизни, он широко и как бы несколько виновато улыбнулся своим встревоженным бойцам.

    В этот момент новый снаряд разбил орудийное колесо и с грохотом врылся в землю у моих ног.

    «Конец!» — мелькнула мысль, и, закрыв глаза, я откинулся на лафет орудия.

    Конца не было...

    Я открыл глаза. Снаряд спокойно лежал в яме и дымился. Он не разорвался. Бледные и изумлённые, стояли бойцы.

    — Ну, не иначе, как мы в сорочке родились, — облизывая пересохшие губы, сказал арттехник Зилов.

    И тут же второй снаряд упал у самой опушки, и опять батарейцы увидели смерть в лицо.

    С шумом, цепляясь обледенелыми ветвями за соседей, упала подрубленная снарядом седая сосна. Но разрыва опять не последовало.

    Снаряды ложились один за другим.

    Никто из бойцов не помнил такого случая, чтобы десять снарядов подряд упали и не разорвались. Ещё не прошёл страх смерти: каждый раз устало шарахались красноармейцы. Но в земле только дымились глубокие дыры и пахло горячим, расплавленным металлом.

    Моё сердце никогда ещё не билось так тревожно. Десять снарядов! Десять раз смерть, как хищный зверь, бросалась на меня и сворачивалась у моих ног, непонятно кем усмирённая, непонятно почему успокоенная и в этой своей тайне загадочная и ещё более страшная.

    Каждую секунду могли взорваться эти десять снарядов...

    Огонь утих.

    Я не мог дальше выдержать, бросился к чёрной воронке, но чья-то рука рванула меня назад, злой голос арттех-ника Зилова хлестнул:

    — Назад! Не лезь! Смерти хочешь?.. — Уже спокойней он добавил: — Умеючи надо смотреть. Тронешь её, гранату, — она и взорвётся. Переждать надо.

    Коченели руки. Скрипели сапёрные лопаты о мёрзлую землю. Бойцы батареи откапывали неприятельский снаряд.

    — А ну, ребята, — вздохнув, громко сказал Зилов, —

    отойди на тридцать шагов! Без разговоров! Отвинчивать буду. Мало ли что...

    — Почему ты? — запальчиво крикнул я.

    — Товарищ командир, — не отвечая, обернулся Зилов, — прикажите отойти.

    Черненко задумчиво и тревожно глянул в яму, где к самому телу снаряда прильнул Зилов, провёл рукой по заиндевевшим густым усам и, махнув рукой, увёл за собой бойцов.

    Мы стояли в отдалении от ямы, не отрывая глаз от рук Зилова. Он отвинчивал головку снаряда.

    Зилов высыпал порох на ладонь.

    Не ожидая распоряжения помкомбатра, мы кинулись к яме.

    На красной, огрубелой ладони Зилова горкой высились мелкие чёрные зёрна. Бойцы непонимающим взглядом смотрели на эти зёрна. Почему не взорвался снаряд?

    Но в серых глазах Зилова уже мелькала весёлая искорка. Он, быстро пригнувшись, высыпал порох на край ямы, зажёг спичку и поднёс к горке.

    Она не вспыхнула. И тогда все мы поняли, почему не взорвались снаряды.

    — Песок! — крикнул я громко и радостно. — Песок! Зилоз... Товарищ командир... Лоржинские комсомольцы!..

    На застывшей снежной поляне у самой опушки опять взорвался вражеский снаряд.

    — Да!.. — сказал многозначительно Черненко. — Да!.. — повторил он.

    Больше ничего не сказал командир, но мы поняли его. С НП указали новую цель.

    — К орудию! — скомандовал Черненко своим прежним суровым голосом, словно не десять человек, а вся батарея слушала его приказ. — По белякам — огонь!

    Я заложил новый снаряд в патронник последнего уцелевшего орудия.

    ЗОЛОТЫЕ КУВШИНКИ

    1

    Белые отступали, очищая занятые ими города нашей губернии.

    Деревни и местечки были разрушены, дома разбиты снарядами и сожжены, электрические провода сорваны. Жизнь приходилось начинать сначала.

    После возвращения с фронта я работал в Липерском губкоме комсомола. Ведал культурой и просвещением.

    Однажды меня вызвал к себе товарищ Громов, сменивший Филькова на посту председателя губревкома.

    — Надо нам на местах культурную жизнь налаживать. Поезжай, Штейн, в командировку, в Дреслу. Ты там знаешь все места, сделаешь доклад на уездном съезде, да и газету нам нужно наладить. А по печати ты, можно сказать, спец... — Чуть заметная усмешка скользнула по его хмурому лицу.

    Я понял, что он вспомнил злополучную лунную поэму. Но мне было сейчас совсем не до луны.

    — Есть, товарищ Громов!..

    Я шагнул к двери. Громов остановил меня.

    — Оттуда, — сказал он, — только-только белых выгнали. Местность пограничная, беспокойная. Так что смотри там, поосторожней. Дело военное.

    Лет мне тогда сравнялось ни много ни мало — шестнадцать. И я считал себя старым, закалённым воякой.

    Поручение Громова польстило мне. Шутка ли, еду налаживать власть на местах!

    ...В канцелярии губревкома выдали мне трёхаршинный мандат, десять миллионов рублей, пропуск на право проезда по железной дороге, всякие инструкции... Набил я свой многострадальный портфель — и на вокзал.

    Поезд до Дреслы шёл восемь часов. Я сильно волновался, подъезжая рано утром к городу. Вспоминал, как

    год назад уходил отсюда по снежным сугробам сквозь густой лес.

    Улицы городка превратились в огромное пепелище. Только в центре сохранилось несколько домов, и на окраине в разных местах чёрными грибами высились уцелевшие избушки; между ними — полуразрушенные трубы.

    Но город уже начинал жить. Работала почта. На почерневшем от копоти кирпичном доме развевался красный флаг и золотом светились большие буквы:

    ДРЕСЛЕНСКИИ УЕЗДНЫЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КОМИТЕТ

    Председателем уездревкома оказался маленький, худой печатник. Я предъявил ему свой мандат и завёл разговор о культуре. Мы столковались быстро: о моём приезде его уже предупредили. К десяти часам в «красный зал» уездревкома уже приглашены все культурные силы уезда—учителя, избачи, политпросветработники—послушать мой доклад о культуре.

    Мы пошли с председателем в «красный зал». Во всю длину небольшой комнаты стояло около десятка деревянных скамей. На стенах кое-где остались обрывки прежних темно-красных обоев. Перед скамьями возвышалась трибуна — старый жёлтый пюпитр.

    До начала съезда осталось два часа. Я простился с председателем и отправился побродить по городу.

    2

    Много радостных и горьких воспоминаний связано было у меня с этим городом.

    Сюда приезжала ко мне в гости из Липерска Нина. Здесь вот, на пригорке над рекой, сидели мы с ней и строили планы будущей жизни.

    В этом же городе я перенёс самое большое горе. Я спустился к реке и узнал место, где стоял угольный сарай.

    Сарай снесли. Ничто вокруг не напоминало того страшного зимнего утра. Большая ветвистая ива склонилась над самой водой.

    Здесь их расстреляли... «Это не театральное представление, Саша, а революция...» — сказал мне Василий Андреевич Фильков.

    Вот его часы. Сколько минут отсчитали уже они после смерти своего владельца...

    Тогда кругом лежал снег. А сейчас пышно зеленели деревья, пели птицы.

    Старый, замшелый челнок покачивался на воде у самых моих ног. На скамейке среди многочисленных обрезанных длинных стеблей желтели кувшинки, выпавшие, видно, из большого букета.

    Я подтянул челнок, спустился в него и присел на скамейку.

    Портфель с мандатом и инструкциями лежал на дне челнока. А я... писал стихи. Лирические. О любимой.

    И тихий шум реки,

    И волны берегов

    Так сладко дороги,

    И там из-за валов

    Я слышу милый, нежный зов...

    Сижу в челноке, покачиваюсь, пишу, вслух декламирую.

    Долго ли сидел так — не знаю. Вдруг слышу — кричат. Кому бы это?

    Гляжу вверх: стоит красноармеец, винтовкой машет и кричит:

    — Товарищ, а товарищ!

    Вижу: вокруг никого нет. Значит, мне.

    И сразу вспомнил, что я представитель губернии, поднял портфель, выскочил из челнока. А красноармеец зовёт:

    — Товарищ! Подь сюда! — и сам спускается ко мне. С ним ещё один.

    — Что вам, товарищи, нужно? — говорю внушительно, «по-губернски».

    — С кем разговаривал на том берегу?

    — Разговаривал? Ни с кем не разговаривал.

    — Ну ладно... Аида в Особый отдел... Признаться, у меня даже под ложечкой засосало. Вот так штука! Вот тебе и «представитель центра»!

    — Зачем это в Особый отдел? У меня съезд, я из губернии. Вот мой мандат.

    — Иди, иди! Там разберутся. Бумажки не растеряй. Стали красноармейцы по обе стороны и повели меня наверх. А наверху, в маленьком домике, помещался Особый отдел.

    По дороге я пытался разъяснить недоразумение, убеждал товарищей, доказывал им.

    — Ну, — говорю, — задаст вам комиссар перцу за дискредитацию авторитета! Я вам потом покажу...

    Необычайно спокойные люди попались. Привели меня в комнату, посадили и заперли на ключ.

    Положение создавалось трагическое. Собирается съезд. Ждут докладчика о культуре. А докладчик сидит под замком в Особом отделе. Сидел я взаперти минут тридцать и рисовал себе самые мрачные картины.

    То будто попал я в руки переодетых бандитов и меня идёт освобождать весь съезд. То будто меня, не расспросив, сразу расстреливают. А потом запросы из губернии... но уже поздно... Много подобной чепухи передумал я за эти полчаса.

    Наконец щёлкнул замок, вошли те же два красноармейца и повели меня к комиссару.

    Комиссар, молодой ещё человек, в пенсне на длинном носу, внимательно посмотрел на меня и, не дав мне сказать ни слова, спросил в упор:

    — С кем вы разговаривали на том берегу?

    Весь мой апломб, все приготовленные речи как ветром сдуло.

    — Товарищ комиссар, — сказал я, чуть не плача, — да не разговаривал я ни с кем, честное большевистское слово! Вот мой мандат. Я — из губернии.

    Комиссар удивлённо приподнял бровь. Видно, я действительно мало походил на шпиона. Он посмотрел бумаги, потом вскинул на меня глаза и спросил:

    — Что же вы делали на берегу? Сдавленным голосом я прохрипел:

    — Стихи писал.

    Морщины на лбу комиссара сразу разошлись. Видно было, что он еле удерживается от смеха.

    — А ну-ка, покажите стихи...

    Мне казалось, если сейчас ударит гром, если блеснёт молния и убьёт меня — это будет самое большое счастье.

    Из вороха инструкций я вынул тетрадь со стихами и подал комиссару.

    Он повертел её в руках и сказал:

    — Неразборчиво. А ну-ка, прочтите сами.

    Что тут говорить!.. Сгорая от стыда, я стоял в комнате Особого отдела и вслух читал любовно-лирические стихи.

    Мне казалось, что долгожданный гром грянул, когда захохотал — нет, загрохотал! — комиссар. Увы, он не был поэтом, и мои лирические чувства не нашли в его душе отклика.

    Он долго, с расстановкой, басисто смеялся. Потом встал, отдал мне мой мандат и инструкции, протянул руку и сказал:

    — Ну, идите на съезд, товарищ... Стишки, впрочем, не особенно значительные. Но будет время — перепишите мне на память. Только другой раз для вдохновения выбирайте более укромное место, чем на самой границе.

    Не могу передать, как вылетел я из Особого отдела. До съезда оставалось десять минут. Я торопливо зашагал к зданию ревкома. На съезде я был уже солидным представителем центра и с настоящим «губернским» видом встал в «красном зале» за жёлтый пюпитр, чтобы начать свой доклад...

    Я пробыл в городке несколько дней. С комиссаром Особого отдела я больше не встречался.

    Товарищ Громов выразил мне благодарность и сказал, что я оправдал возложенные на меня надежды. Политпросветработа в Дресленском уезде налаживалась, а об эпизоде со стихами товарищ Громов так ничего и не узнал.

    И только одно неразрешённое сомнение терзает меня всегда, когда я вспоминаю о суровом комиссаре.

    На комиссарском столе, рядом с письменным прибором и горкой револьверных патронов, стоял букет золотых кувшинок, таких же точно кувшинок, как те, что лежали в старом, замшелом челноке.

    МУЗЫ

    1

    Мою литературную судьбу решило стихотворение, посвящённое трёхлетию Октябрьской революции.

    Степан Алый, заведующий литературным отделом липерской газеты, стоял несокрушимой преградой между мною и газетным листом.

    Презрительно оглядывая мою невзрачную фигуру, он всегда возвращал мне стихи и говорил:

    — Чувства мало... Глубины нет, молодой человек! Учиться надо. Статейки писать ещё можете, а стихи... Нет, стихи не каждый может. Изучайте поэта Тютчева. Советую прочесть мою последнюю поэму «Раннее утро» в журнале «Грёзы».

    Или:

    — Нету настоящей идейной нагрузки. Мало гражданского пафоса. Изучайте поэта Некрасова. Советую прочесть мою последнюю поэму «Вперёд» в журнале «Искусство».

    Я задыхался от бессильной злобы. Это у меня, старого общественного деятеля и борца, мало идейной нагрузки!

    Между тем, кроме печальной памяти поэмы о Луне, стихи мои не видели света.

    Я читал и Тютчева, и Некрасова, изучал и Степана Алого и, по правде говоря, не понимал, чем его стихи лучше моих. Но никто не мог мне это объяснить.

    Наконец плотина была прорвана. В предпраздничные дни трёхлетия Октябрьской революции Степан Алый уехал в командировку, и редакция осталась без юбилейных стихов. А у меня как раз к этому времени родились, казалось мне, замечательные строчки. Я отнёс их прямо редактору. Громов, скептически относившийся к моим литературным опытам, несколько раз с начала до конца хмуро прочёл стихи и, когда я уже был уверен в провале, сумрачно сказал:

    — Ничего стишки. Подходят.

    Когда я вприпрыжку выбегал из редакции, меня нагнал мой старый приятель по гимназии, комсомолец Тимченко, и, озорничая, крикнул:

    — Товарищ Пушкин, редактор говорит, чтоб ты завтра прочёл стихи на вечере!

    Это была настоящая победа.

    На следующий день вернулся Степан Алый. Первую полосу газеты уже украшало моё стихотворение. Называлось оно «Три года». Стихотворение получилось идейно выдержанное и вместе с тем очень лирическое.

    Степан Алый мне всё же отомстил.

    Вечером в театре редакция выпускала «Живую газету». Впервые и меня привлекли к этому делу.

    Театр заполнили красноармейцы. Вначале редактор прочёл передовую статью на политическую тему. Потом шёл иллюстрированный фельетон. На диапозитивах нарисовали историю борьбы Красной Армии с белогвардейцами на протяжении трёх лет советской власти. На экране появились карикатурные изображения Деникина, Мамонтова, Краснова, Корнилова.

    Подписи к диапозитивам, сочинённые Степаном Алым, читал сам автор.

    Он стоял перед экраном и не видел того, что показывалось на полотне. Зная порядковые номера диапозитивов, он читал, не оглядываясь.

    Всё шло хорошо. Вдохновенно потрясая длинными волосами, он кричал на весь зал:

    И вот на сцену в этот миг

    Геройски вылетел комбриг.

    Неожиданно в зале раздался хохот. Степан Алый не понимал, в чём дело. Вместо комбрига весь экран занимала плотная фигура Деникина: Миша Тимченко спутал диапозитивы.

    — Не тот диапозитив! — послышался за сценой зловещий шёпот редактора.

    Но диапозитив заело. Он не вылезал из рамки.

    Все увидели, как огромное (на экране) лезвие Мишиного ножа вытаскивает из рамки упирающегося Деникина.

    Но Степан Алый не смутился. Он не такое видал.

    Вот потрясатель всех основ —

    Разбитый нами ген. Краснов, —

    читал он с убийственной иронической интонацией в голосе.

    Опять громкий смех. Автор уверен, что это реакция на его замечательную иронию. Но опять зловещий шёпот доносится из-за сцены:

    — Вниз головой, сукин сын!.. Вниз головой!

    И опять нож Миши Тимченко выковыривает генерала, появившегося на экране вверх ногами.

    В общем, фельетон всё же имел успех. Степан Алый вошёл в боковую ложу и презрительно, как всегда, оглядел меня. Я понял, что мне следует ожидать какого-то подвоха.

    Я начал читать при полной тишине:

    Три года... Как гордо звучит это слово!

    Три года... Как гордо звучит этот звук!

    Три года прошло, и сегодня мы снова

    Справляем наш праздник мозолистых рук.

    Мне казалось, что весь зал замер, покорённый силой этих строк.

    Три года... Как гордо звучит это слово!

    Три года... Как гордо звучит этот звук!

    мастерским рефреном начал я вторую строфу.

    И в этот миг приглушённый бас Степана Алого прозвучал из боковой ложи:

    — Товарищ Штейн... Три года — это два слова, а не одно...

    В зале засмеялись. Я пошатнулся. Вот он, подвох, которого я боялся! Завистники!

    Но я даже не взглянул в сторону Степана Алого. Я дочитал до конца стихотворение и ушёл за сцену, упиваясь звуками аплодисментов.

    С того дня я окончательно вошёл в редакционную семью «Известий» губисполкома: Степану Алому пришлось потесниться. В газете всё чаще стали появляться мои стихи, подписанные всевозможными псевдонимами: «Леонид Ледяной», «Владимир Ленский». Лучшие свои произведения я подписывал настоящей фамилией — Ал. Штейн. Не «А.», а «Ал.». Это казалось тоньше и поэтичнее.

    В наш прифронтовой город часто приезжали столичные актёры на гастроли. После двух—трёх выступлений они возвращались к себе, нагруженные мукой и пшеном фронтовых пайков.

    Когда выступал король экрана Максимов, приехавший из Петрограда, пришлось вызвать конные наряды, чтобы сдерживать «безбилетных».

    Он вышел на сцену, высокий, томный, в изрядно вытертой визитке, — первый любовник десятков захватывающих старых фильмов. Он читал стихи Блока, Бальмонта, Игоря Северянина и малознакомого нам в то время поэта Владимира Маяковского.

    Нина Гольдина, попавшая в зал по моей редакционной контрамарке, дрожала от восхищения.

    После вечера я пошёл за кулисы. Я представился Максимову как поэт. Он тонкими пальцами пожал мою руку, изобразив на своём усталом лице некоторое подобие поощрительной улыбки. Мы заговорили об искусстве. Максимов говорил вяло, лениво — видимо, я мало интересовал его.

    Я преподнёс Максимову последний номер комсомольского журнала «Юный горн» с моим стихотворением «Наша юность». Он рассеянно пообещал обязательно прочитать его.

    — Очень заинтересован моими стихами, — сказал я Нине Гольдиной.

    И она ещё ласковее, чем обычно, поглядела на меня.

    Я пришёл провожать Максимова на вокзал. Его окружали поклонницы. Кругом цветы... какие-то кулёчки... коробки конфет.

    Меня он заметил уже с подножки вагона, когда поезд трогался.

    — Прощайте! — крикнул он мне. — Стихи понравились. Буду читать на концертах...

    Это слышали все... Об этом узнал весь город. Король экрана Максимов будет читать мои стихи на концертах в столице! Степан Алый сгорал от зависти.

    Вскоре меня избрали председателем союза поэтов нашего города.

    2

    Лето 1921 года в нашем городе ознаменовалось расцветом литературы и искусства.

    Особенно гордились мы театром революционной сатиры. Художественным руководителем Теревсата был Кудрин, режиссёром — Барков, литературным вождём — Степан Алый, а идейным вдохновителем — я.

    Мы сочиняли сатирические скетчи, комедии, инсценировки, фельетоны. Привлекали лучших молодых актёров города. Даже хмурый меланхолик и скептик Вениамин Лурье оказался у нас на положении первого комика.

    На знамени театра красовались слова:

    Со ступеньки на ступеньку Не катитесь вы к былому, К дням неволи и тоски. Не живите помаленьку, А живите по-большому, Как живут большевики.

    Всё это было порой сумбурно, примитивно, часто наивно. Но — молодо. Энтузиазма у нас было хоть отбавляй. Мы разъезжали по клубам, по красноармейским частям. Нас уже узнал весь город.

    Вот на дребезжащем грузовике въезжаем мы в рабочий посёлок. Перед нами огромный барак. Самодельная деревянная эстрада. В сторожке приготовлено скромное угощение для актёров: несколько ломтиков хлеба, намазанных — шутка сказать! — кетовой икрой. Мы быстро поглощаем угощение, расставляем нехитрую декорацию. Поднимается занавес. Сотни зрителей приветствуют нас, а весь коллектив наш—даже я, Степан Алый и Миша Тимченко, ставший главным директором и администратором театра, — выезжает на мётлах и запевает боевой марш собственного сочинения:

    Пусть развесёлым задирой

    Будет наш Теревсат!

    Пусть искромётной сатирой

    Клеймит он тех, кто хочет назад!

    Мы победим скуку серую —

    Веруем в то горячо!

    Мы с нашей радостной верою

    Мётлы возьмём на плечо...

    Мётлы в наших руках играли символическую роль: мы выметали всевозможный хлам и нечисть.

    В интересах исторической правды должен, впрочем, сказать, что пели все, кроме меня... Мне, учитывая особенности моего вокального дарования, Кудрин разрешил только раскрывать рот — так сказать, мимически изображая пение.

    А в союзе поэтов у нас протекали сложные и бурные дискуссии. Почти каждый член союза представлял самостоятельную секцию. Футуристы. Акмеисты. Имажинисты. Мы со Степаном Алым были ядром союза и назывались пролетарскими поэтами.

    Особенно много неприятностей доставляли нам футуристы (один) и имажинисты (один).

    Поэт-футурист Илюша Свириденков был шумным, задиристым юношей. Стихи он писал оригинальные, но малопонятные и, как узнал я много позже, просто целиком списывал из книжки московского футуриста Алексея Кручёных. Но не стихи представляли главную опасность.

    Свириденков, к несчастью, заведовал отделом искусств. В городе неведомо откуда появились художники-кубисты. Шварца объявили консерватором и подвергли опале.

    Однажды, выйдя утром на улицу, мирные жители увидели, что с нашим городом произошло нечто необычайное: он расцвёл какими-то фантастическими голубыми и оранжевыми цветами.

    Это была реформа вывесок, которую проводил Свириденков. Для начала он избрал школы. Над всеми школами висели огромные четырёхугольные панно, изображавшие голубых попугаев, резвящихся на каких-то лимонно-оранжевых деревьях.

    Что означала эта вакханалия попугаев, выяснить не удалось. Очевидно — вольный полёт творческой мысли поэта-футуриста.

    Председатель губисполкома Громов, увидев первую вывеску над одной из школ, окаменел и потерял дар речи.

    На этом солнце Свириденкова закатилось. Но оранжевые вывески его ещё долго висели, поражая всех «новичков», приезжающих в наш город.

    Вождём имажинистов сделался старый мой одноклассник Изя Аронштам. Он любил необычайно сложные сравнения. Стихи писал грустные, лирические, и они нигде не печатались. Изя по-особому выписывал свои строчки в большом альбоме, который приносил на поэтические вечера. Каждое слово графически изображало содержащееся в нём переживание. Он гордился этой сложной, оригинальной системой. Слова о тоске писались почти без нажима, бледные, растянутые, продолговатые; слова о борьбе — жирными прописными буквами, подчёркнутые красным карандашом. Но таких слов он избегал: Изя Аронштам не любил борьбы.

    Душа полна сомнений и печали, —

    писал он уныло, —

    И мысли ходят шахматным конём.

    Здесь слова извивались ходом шахматного коня.

    Хочу разбить все старые скрижали

    И новые писать ласкающим пером...

    Мы жестоко бичевали его на наших собраниях. Но он не смущался и вписывал всё новые и новые стихи в свой огромный альбом.

    В газете ни Свириденков, ни Аронштам не печатались. Газета предоставляла свои страницы пролетарским поэтам — мне и Степану Алому. Но моя дружба с редактором продолжалась недолго.

    Однажды в дождливый октябрьский день я пришёл к мысли, что неплохо бы собрать свои лучшие стихи, издать их отдельной книжкой и послать в подарок Нине Гольдиной.

    Я всегда отличался оперативностью. На другой же день стихи были набраны и свёрстаны. Шестнадцать страниц... Первый том. Я спустился вниз, в печатное отделение. Оказалось, что машины заняты срочными материалами к губернскому съезду Советов. Я приказал снять отчётный доклад губисполкома и спустить в машину мои стихи.

    Я уже был в газете видной фигурой, и меня не без некоторого колебания послушались. Всё прошло бы благополучно, если бы в типографию не пришёл, как на грех, сам Громов — редактор газеты и председатель губисполкома.

    Громов справился о судьбе отчётного доклада и узнал, что он заменён стихами.

    Меня, к счастью, в этот миг ни в типографии, ни в редакции не оказалось.

    Говорят, Громов в ту минуту был страшен. Никто не мог передать в точности слов, которые он мне посвятил. Но я догадываюсь об их эмоциональной окраске.

    Набор стихов рассыпали мгновенно.

    Узнав об этом трагическом происшествии, я понял, что в редакцию больше приходить незачем. Тоскливо бродил я ом по городу. В кармане лежало письмо Нины Голь-диной из Москвы. Она уехала туда месяц назад, поступила на медицинский факультет университета, писала мне о новых подругах, профессорах, об анатомическом театре. Звала меня в Москву — учиться.

    Учиться... А я и забыл, что означает это слово. Занятый разными делами, я давно уже не открывал никаких серьёзных книг.

    Да, видно, засиделся я в этом городе. Меня плохо понимают и ценят здесь... Надо ехать в Москву.

    В эту ночь я продумал всю свою недолгую жизнь и с горечью пришёл к выводу, что я, председатель союза поэтов, ничего не знаю...

    Уже два года я почти не посещал школу. Ваня Фильков учился и работал в Москве, куда он окончательно переехал после гибели отца. Изя Аронштам поступил в Высшее техническое училище в столице, Нина училась на медицинском факультете. А я?

    Я был и строителем, и председателем совета ученических депутатов, и секретарём комсомола, и артиллеристом, и редактором, и актёром, и поэтом. Кем только я не был, а остался неучем.

    К очень горьким выводам пришёл я в эту ночь.

    Что же, надо принимать решение. Неуч? Значит, надо учиться. Я решил ехать в Москву. Мои соученики как раз в эти дни заканчивали учёбу. Поднатужился и я: кое-как сдал экзамены и после долгого, малоприятного разговора с председателем школьного совета получил свидетельство об окончании школы.

    Губком комсомола охотно отпустил меня на учёбу.

    И вот я простился с Кудриным, Шварцем, Веней Лурье, со Степаном Алым, обошёл весь город, посидел над рекой, у памятника Песталоцци. Ранним утром я обнял маму и уехал в столицу.

    3

    В Москву я приехал с вещевым мешком, в котором лежали две смены белья и первые оттиски злополучного, так и не увидевшего свет сборника моих стихов.

    Стояли холодные ноябрьские дни. Надо было найти место под крышей. Прямо с вокзала я пешком через весь город отправился в университет и узнал, что приём окончен два месяца назад.

    Я стоял перед колоннами храма науки. Мимо деловито пробегали студенты. Где-нибудь там, в аудитории или в анатомическом театре, сидит и учится Нина. А одинокий, никому не нужный председатель союза поэтов — за бортом. Тяжёлые минуты переживал я...

    В типографском общежитии, где жил Ваня Фильков, мне сказали, что он тяжело болен и лежит в больнице. Совсем подавленный, я вернулся к университету.

    Но долго грустить я не умел. Принялся искать пристанище.

    Неожиданно счастье блеснуло мне в облике Изи Аронштама. Живой Изя Аронштам в фуражке с техническим значком проходил мимо университета. И, честное слово, я никогда не думал, что буду так рад его увидеть.

    Мы, кажется, даже обнялись. Расспросы. Воспоминания. Изя жил у тёти — зубного врача. Фортуна опять улыбалась мне. Только вчера тётя уехала в Кисловодск, и Изя остался хозяином целой квартиры. Блестящие перспективы открывались передо мной.

    Вечером, сидя в зубоврачебном кресле, я намечал планы своей московской жизни.

    Учёбу временно приходилось отодвинуть. Об отъезде из Москвы не могло быть и речи. Квартирой на месяц я обеспечен. Значит, надо работать.

    В Центральном управлении Роста меня знали по работе в Липерске, и на другой же день я поступил на службу в попом чине — инструктора печати. Это звучало совсем не плохо. Даже какое-то благородство было в этом звании — инструктор.

    Я решил связаться с московскими литераторами.

    Для начала отправился в Политехнический музей на большой литературный вечер Валерия Брюсова.

    Я много слышал о знаменитом Брюсове, но никогда не встречал его портретов. И теперь, увидев поэта на сцене разочаровался. На поэта он никак не походил. Благообразный, в чёрном длинном сюртуке. Усы, борода. Учитель истории и географии, а не поэт.

    Брюсов делал какой-то доклад о литературе. Я сидел далеко от сцены, слышал плохо и всё время думал о том, как в антракте пойду к Брюсову и представлюсь ему.

    В перерыве я направился к кулисам. Туда меня не пускали. Я начал шуметь, и вдруг... сам Брюсов подошёл к дверям.

    -— Здравствуйте! — сказал я взволнованно (у дверей собралась толпа любопытных). — Здравствуйте, товарищ Валерий Брюсов! Я — Штейн, председатель Липерского союза поэтов.

    Брюсов, видимо, устал и был не в духе. Непонятная усмешка мелькнула на его лице и скрылась в густых усах.

    — Здравствуйте, председатель союза, — сказал он. — А зачем вы ломаете дверь?

    Вокруг засмеялись.

    — Товарищ Валерий Брюсов, — сказал я с обидой и дрожью в голосе, — мне нужно поговорить с вами... и потом, я привёз стихи.

    Брюсов нахмурился и пожал плечами. Какой-то рыжий мужчина показался из-за его спины и стал мне делать зловещие знаки.

    — Юноша, — крикнул он мне, — оставьте Валерия Яковлевича в покое, перестаньте скандалить!

    «Юноша», — сказал он мне, председателю союза поэтов!

    А Брюсов не остановил его, Брюсов позволил захлопнуть дверь перед самым моим носом. Вокруг все хохотали. Я ушёл с вечера, не дослушав Брюсова.

    Мою душу стала разъедать горечь столичной жизни.

    Но мечты о славе не покидали меня. Каждый день после службы, покачиваясь в зубоврачебном кресле, я писал новые стихи.

    Однажды вместе с Ниной Гольдиной мы отправились на Тверскую, в кафе союза поэтов, носившее название «Домино».

    Там все желающие могли читать стихи с эстрады. Стихи тут же обсуждались присутствующими поэтами. В кафе часто бывали Маяковский, Каменский, Есенин...

    Я очень волновался. Не то чтобы я не был уверен в своих стихах, а всё же... Ведь как много завистников! К тому же встреча с Брюсовым настраивала меня тревожно.

    Неизвестные мне поэты пили чай, читали стихи. Стихи были непонятные, вроде свириденковских, и во всяком случае уступали моим.

    Председательствовал могучий белокурый бородач. Он показался мне симпатичнее других, и я послал ему записку: «Прошу дать слово для чтения стихов. Штейн (из провинции)».

    Не председатель союза поэтов, а просто — Штейн из провинции.

    Передо мной выступал какой-то носатый критик, ругавший последнюю пьесу Маяковского — «Мистерию-буфф».

    Я лихорадочно повторял в памяти, слова своих стихов.

    Читал я лучшее стихотворение. Око было напечатано на первой странице «Известий» губисполкома: открывало мой злополучный сборник. Я читал с выражением, с жестами:

    Мы идём по проездам больших площадей.

    Мы идём по глухим закоулкам,

    И шаги окунувшихся в вечность людей

    Раздаются протяжно и гулко.

    В зале разговаривали, звенели ложечками, по я не обращал на это внимания.

    Мечтая о мире безбрежном,

    Орлите на мыслей суку...

    Последние строчки стихотворения даже мой соперник Степан Алый считал новым достижением пролетарской поэзии.

    Мокрый, дрожащий от вдохновения, сошёл я с эстрады и сел рядом с Ниной. Она ласково посмотрела на меня.

    — Слово имеет Владимир Маяковский! — объявил председатель.

    Я даже вздрогнул от ужаса. Об остром языке поэта мне не раз приходилось слышать.

    -— Нина... — шепнул я, — Ниночка, что-то жарко здесь. Может, пойдём погуляем...

    — Что ты, Саша! Ведь Маяковский!

    Я приготовился ко всему.

    Высокий, широкоплечий поэт поднялся на эстраду. Голос его, казалось, едва умещался в маленьком зале.

    — Без меня тут критиковали мою «Мистерию», — сказал Маяковский. — Это уже не первый раз. В газетах появляются какие-то памфлеты. Плетутся какие-то сплетни. Давайте в открытую... А ну, дорогой товарищ, — обратился поэт к носатому журналисту, — выйдите при мне на эстраду. Покорите ваши наветы... Боитесь? Не можете? Косноязычны стали? Скажите «папа и мама». А ещё называетесь критик!.. Критик из-за угла. Вам бы мусорщиком быть, а не журналистом!

    Мне кажется, что я трепетал больше носатого критика.

    Теперь он перейдёт ко мне.

    Приближалась печальная минута — позор вместо триумфа.

    — Нина, — шептал я, — давай уйдём. Душно... И неинтересно.

    Но Нина только отмахивалась. Маяковский остановил свой взгляд на мне.

    — К сожалению, — сказал он, — я опоздал и не мог прослушать всей поэмы выступавшего передо мной очень молодого человека...

    «Вот оно, начинается... Всё кончено... Творчество... Слава... Любовь...»

    — Хочу остановиться на последних строчках поэмы,

    Орлите на мыслей суку... —

    что в переводе на русский язык значит: сидите орлом на суку мыслей. Неудобное положение, юноша! Неудобное и неприличное. Двусмысленное положение. Весьма...

    Испарина покрыла меня с головы до ног. Я боялся посмотреть на Нину. Маяковский заметил моё состояние и пожалел меня.

    — Ну, ничего, юноша, — примирительно сказал он. —-Со всяким случается. Пишите, юноша! Вы ещё можете исправить ошибки своей творческой молодости. Всё впереди.

    Я вышел из клуба опозоренный. Молча шагал рядом с Ниной, не решался даже взять её под руку.

    И всё же я не злился на Маяковского. Он обошёлся со мной лучше, чем Брюсов.

    И я решил, что пойду к нему, расскажу о своих творческих планах. Он примет меня, поможет, поддержит на трудном, тернистом поэтическом пути.

    4

    Вскоре я получил собственную комнату и покинул гостеприимного Изю Аронштама. С грустью расстался я с уютным зубоврачебным креслом. Комната моя помещалась под самой крышей большого дома. Койка и стол занимали её площадь почти целиком. Украшало комнату большое кресло красного дерева, которое я перенёс из своего служебного кабинета.

    Только одну ночь я творил в одиночестве в собственной комнате. На заре раздался стук в дверь. Я открыл и в изумлении застыл на месте.

    В дверях стоял Сен-Жюст. Премьер нашего Теревсата. Вениамин Лурье с мешком за плечами стоял на пороге.

    Я понял всё с первой минуты и ни о чём его не расспрашивал... Москва... Слава... Художественный театр... Станиславский...

    Мы зажили вдвоём. Я спал на койке, Сен-Жюст — на письменном столе.

    Впрочем, он больше не был Сен-Жюстом. Он стал Брутом. Он готовился поступить в студию МХАТа и рано утром начинал репетировать монолог Брута.

    С шести часов утра я вынужден был вникать в сложные взаимоотношения деятелей Римского государства.

    — Кто любил Цезаря больше меня?! — истерически кричал Лурье.

    Сначала эти громогласные вопросы мешали мне спать. Потом я привык и благодарил судьбу за то, что мой друг Веня Лурье — драматический актёр, а не оперный бас.

    Благодарил я, оказывается, рано. Судьба втихомолку ехидно готовила мне неожиданное испытание.

    Есть старая, известная сказка «Теремок»: «Терем-теремок, кто в тереме живёт?» — «Мышка-норушка, лягушка-квакушка. А ты кто?» — «Я — кот-котофей».

    Влезали в терем и кот, и собака, и всем находилось место. Сказка правдивая, взятая из самой жизни, особенно в двадцать первом году.

    Через три дня в наш «теремок» постучались. На пороге стоял наш земляк скрипач Пузис. Со скрипкой, с котомкой за плечами.

    Всё понятно. Москва... Консерватория... Слава... Паганини... Страдивариус...

    Пузис репетировал с восьми часов утра, после монолога Брута. Через пять дней я возненавидел музыку.

    А на шестой опять постучали в дверь. На пороге стаял наш друг и земляк виолончелист Пантюхов. В высоких чёрных валенках, с виолончелью и с чемоданом.

    Всё понятно. Москва... Симфонический оркестр... Слава... Большой театр... Шопен... Крейслер... Вильбушевич...

    Зажили вчетвером. Пантюхов репетировал вечером, с десяти часов. У меня стал дёргаться правый глаз, и музыканты старались не оставлять наедине со мной свои инструменты.

    Лурье спал со мной на койке, Пузис с Пантюховым — на письменном столе. Я напряжённо решал проблему, где я размещу липерскую хоровую капеллу, когда она вздумает приехать в «теремок».

    Поздно вечером, окончив работу, мы жарили лук на чугунной «буржуйке». Топили старыми газетами и, поочерёдно ложась на пол, раздували печку. Комната наполнялась дымом. Искры целыми созвездиями вздымались вокруг нас. Дым проникал в коридор, и почти каждый вечер комендант дома, собрав дворников, мчался к нам с вёдрами и огнетушителями, глубоко убеждённый в том, что рано или поздно большой, старый, многоквартирный дом будет сожжён дотла.

    А жили мы весело. Работали, писали, ходили в театр, принимали гостей. Было в нашей комнате и собственное «зрелище». Над дверью было когда-то ещё домовладельцем вставлено разноцветное расписанное стекло, наподобие витража. Когда мы гасили свет в комнате, оно освещалось лампочкой из коридора, и тогда казалось, что загадочные восточные фигуры двигались на стекле: женщины в японских кимоно, пажи, павлины с многоцветными хвостами... Какой-то далёкой, необычайной жизнью жило стекло над дверью в нашей комнате, и нам нравилось перед сном, погасив свет, следить за этой фантастической жизнью, придумывать разные истории про людей на стекле и мечтать о своей жизни, о своём будущем.

    Так вот и жили мы вчетвером в «теремке» — виолончелист, скрипач, актёр и поэт...

    Поэт?... Ни одно из моих стихотворении пока не появилось в московских газетах.

    Однажды я решил отправиться в ЦК комсомола. Работа в Росте (составление длинных отзывов о провинциальных газетах) мне наскучила. По комсомольской линии я работал в типографской ячейке и входил в бюро. Секретарём ячейки был мой старый друг Ваня Фильков, член

    Московского комитета комсомола. В Москве не выходила комсомольская газета, и я решил предложить ЦК свои услуги в этой области. Так посоветовал Ваня Фильков, не преминувший, впрочем, и при этом случае ехидно напомнить мне о... «Путешествии на Луну».

    Высокий белобрысый паренёк в отделе печати принял меня приветливо и сразу согласился с тем, что пора выпустить очередной номер газеты «Красная молодёжь». Последний вышел месяца три назад. С тех пор газета не выходила.

    — Некому, знаешь, выпускать. Найди ты где-нибудь в коридоре поэта Безыменского. Ему это дело поручено. . Вот и валяйте, — сказал он мне, точно старому знакомому.

    Я слышал о Безыменском и ещё в Липерске читал его первые стихи. После недолгих поисков я увидел на широком подоконнике в коридоре сутуловатого юношу с густой гривой волос. Наконец-то московский поэт с настоящим поэтическим видом!

    — Товарищ, — спросил я в упор, — ты Безыменский? Он не отпирался. В тот же вечер мы долго сидели в холодной комнате отдела печати и намечали план очередного номера газеты «Красная молодёжь». Номер посвящался борьбе с голодом в Поволжье.

    Мне очень хотелось написать поэму для этого номера. Её прочли бы и Брюсов, и Маяковский...

    Но Безыменский безапелляционно заявил, что поэму напишет он. А мне он поручил написать фельетон... о борьбе с холерой.

    Это показалось мне очень обидным. Поэзия — и вдруг холера! Но я привык подчиняться дисциплине, и потом уж очень хотелось мне увидеть своё имя напечатанным в московской газете.

    Дома всю ночь писал я фельетон о холере. Мне казалось, что получилось ярко и хлёстко.

    «...В жёлтом одеянии, с косой за плечами бродит зловещая старуха по поволжским дорогам... Старуха эта — холера...» Дальше шло образное описание её пути и художественно оформленные советы не пить сырой воды.

    Несомненно, никто никогда не писал о холере с таким пафосом и вдохновением.

    Утром я прочитал фельетон Вениамину Лурье. Он ничего не сказал, только заботливо потрогал мой лоб и тревожно покачал головой. А Безыменский отправил фельетон в набор, сократив его больше чем наполовину, выкинув особенно вдохновенные места.

    Через день вышел номер газеты «Красная молодёжь» на двух полосах. На первой шла поэма Безыменского, а на второй целый подвал занимал мой фельетон.

    Это был мой дебют в московской печати. Я вырезал фельетон о холере и в тот же вечер преподнёс его Нине Гольдиной: она ведь была медичкой. Я брал реванш за вечер в кафе «Домино».

    В день напечатания фельетона я получил извещение о том, что зачислен студентом январского набора Московского государственного университета. Начиналась учёба. Открывалась новая жизнь.

    УНИВЕРСИТЕТ

    В первые недели я не пропускал ни одной лекции, хотя посещать их в ту пору было необязательно. Занятия проводились вечером. Целый день я работал в редакции газеты, куда устроил меня Ваня Фильков, а вечером отправлялся на Моховую. И каждый раз, открывая массивную дверь, вступая под своды старинного здания, в саду которого стояли высокие фигуры Герцена и Огарёва, испытывал какое-то необычайное чувство благоговения и гордости.

    С каким почтением взирал я на старых, заслуженных профессоров! Апостольское благообразие Павла Никитича Сакулина, виртуозное красноречие Михаила Андреевича Рейснера — всё казалось мне захватывающе прекрасным.

    И я слушал все какие только мог лекции — и по своему, литературному отделению, и по отделению права (там читал Рейснер!), и даже по отделению статистики (академическая борода профессора Вихляева!). Я слушал, слушал, слушал... Исписывал целые тетради, стараясь не про пустить ни одного слова. Где-то они у меня до сих пор сохранились, эти старые толстые черновики в клеёнчатых рубашках — лекции Георгия Ивановича Челпанова, Петра Семёновича Когана, Владимира Максимовича Фриче... Лекции профессора Котляревского, и академика Богословского, и академика Орлова... Это была пора первой любви. Пора первого накопления знаний. Сколько было тогда сумбура в голове, сколько путаницы! Но я учился. Впервые по-настоящему учился. А по ночам жадно читал книги, толстые книги по истории литературы. Книги о Грибоедове и Сервантесе, о Пушкине и Мольере...

    Я перечитывал классиков — Тургенева, Толстого, Горького. Многие книги я открывал впервые. Я познакомился наконец с Франсуа Рабле; по-иному, чем в детстве, прочитал и полюбил лорда Байрона.

    Я спал по три часа в сутки. Мама, переехавшая ко мне, горестно смотрела на растущие стопки книг, которые заполняли всю нашу комнату, и тихо пододвигала стакан молока с толстым ломтём хлеба. О еде я, впрочем, никогда не забывал, поглощая изрядное количество бутербродов одновременно с духовной пищей.

    Всё проходит. Прошли и эти первые недели страстной любви к университетской науке. И уже во втором полугодии встали другие, организационные проблемы: как сдать зачёт, не прослушав курса? И уже ловили профессоров на дому, по дороге в университет, чуть ли не в театре. Особой славой пользовался студент, сдавший экзамен по энциклопедии права профессору Котляревскому на извозчичьей пролётке.

    Мы были молоды, восторженны, полны сил. Но чрезмерный труд изнурял и нас. Серьёзная работа днём, которая в наших редакционных условиях продолжалась и ночью, напряжённая учёба, к которой мы были совсем непривычны, и огромное количество всевозможных заседаний — это оказалось нелегко выдержать.

    Но мы не жаловались. Университет жил большой общественной, так называемой «внешкольной» жизнью. Клуб располагался в помещении бывшей церкви. И потолок, и клубные стены были расписаны всевозможными благолепными картинами из библейской жизни со странными изречениями, написанными причудливой славянской вязью.

    Рядом с ликами святых, ангелов и архангелов висели уже новые портреты, развешанные правлением клуба.

    В клубных комнатах расселились ячейки. Пестрели заголовки:

    ЯЧЕЙКА РКП ВНЕШНИКОВ. ЯЧЕЙКА ОЛЯ. ЯЧЕЙКА ЛКСМ ОПО И ОЛЯ

    Нежное имя «ОЛЯ» означало: отделение литературы и языка, наше отделение. И плакаты:

    ВЕЧЕР БЕЗЫМЕНСКОГО

    ПОЭТ ЧИТАЕТ «КОМСОМОЛИЮ»

    НОВЫЕ СТИХИ МАЯКОВСКОГО

    СЕМАШКО В БОГОСЛОВСКОЙ АУДИТОРИИ ЧИТАЕТ

    ЛЕКЦИЮ О ГИГИЕНЕ ДИСПУТ О ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ

    В объявлениях отражался сложный и пёстрый быт университета, быт нашего факультета общественных наук — ФОНа.

    Внутрипартийная дискуссия в начале 20-х годов в университете протекала напряжённо и бурно.

    Нас, комсомольцев, на закрытые партийные собрания не допускали, но и до комсомольских собраний докатывались волны дискуссии.

    Ваня Фильков, секретарь нашей типографской ячейки и член Московского комитета комсомола, специально инструктировал меня по этому поводу.

    — Слушай, старик, — сказал он мне очень серьёзно.— Ты, конечно, состоишь в нашей рабочей организации и установки у тебя правильные. Но у вас там могут быть всякие вылазки и наскоки. Так что ты действуй... Говорить ты умеешь неплохо. Очень важно обеспечить наше влияние. В общем, мы, ленинцы, на тебя надеемся.

    Я очень гордился этим прямым поручением отстаивать ленинские позиции и быть среди университетской интеллигенции представителем рабочего класса. Я ещё не совсем ясно представлял себе, как буду отстаивать ленинские лозунги, но вспоминал, как обрушивался в Липерске на меньшевиков Василий Андреевич Фильков. А он всю жизнь оставался для меня образцом и примером.

    Однако на общем комсомольском собрании факультета я сначала растерялся. Я никак не думал, что оппозиционеры будут выступать так напористо.

    Какой-то большеголовый, тучный человек, пересыпая свою речь возмутительными нападками на руководителей партии, призывал комсомольцев освежить, как он сказал, «застоявшуюся» партийную кровь. Он заигрывал с нашими комсомольцами, подобострастно твердил о вечно передовой роли молодёжи.

    И приёмы красноречия, и интонации оратора напомнили мне Жоржа Жака Дантона из департамента Арси

    Сюр Об, печальной памяти актёра Владислава Закстельского.

    Я вспомнил свою роль в деле оправдания Дантона и густо покраснел. Острая злоба поднялась у меня против оратора. Нет, теперь он меня не проведёт!

    Демагогическая речь Ведерского — это была фамилия оратора — имела некоторый успех. Председатель, отметив его недопустимый тон, предупредил следующих ораторов. И тогда поднялся худенький чистенький юноша с белым отложным воротничком и пронзительным голосом начал выкрикивать:

    — Слова не даёте сказать!.. Аппаратчики!.. Рабочий класс скажет своё слово!.. Не за это боролись...

    В разных местах зала одновременно раздались аплодисменты, протестующие крики, свистки. В общем шуме трудно уже стало что-либо разобрать. Всё это совсем не походило на заседания нашей типографской ячейки.

    Но кто дал право этому юнцу говорить от имени рабочего класса? Он смеет говорить о борьбе! Когда и где он боролся, этот маменькин сынок?..

    Моё возмущение росло с каждой минутой. Я тоже что-то кричал, я просил слова. В этот момент к кафедре вышел коренастый, плечистый человек в военной гимнастёрке с орденом Красного Знамени.

    Он поднял руку, и все затихли. Он говорил, не поднимая голоса, не прибегая ни к каким ораторским интонациям. Просто, задушевно беседовал со слушателями, убеждал их, как старший младших. Но делал это так, что нигде, ни в одной фразе, вы не ощущали его превосходства. Он ничего не навязывал, но его слова доходили до самого сердца; он рассказывал об истории партии, о Ленине и его учениках, о мудрости наших руководителей-ленинцев, о товарище Фрунзе, которого, оказывается, хорошо знал. Он приводил примеры из гражданской войны. Примеры эти были очень красочны и убедительны.

    Мне казалось, что я ещё никогда не слыхал подобной речи. А я ведь считал себя старым политическим деятелем.

    Его слова заставили комсомольцев глубоко задуматься, открыли самое главное. Юноша в белом воротничке пытался ещё что-то выкрикивать, но его не слушали.

    Прения вскоре закончились.

    — Кто был этот, с орденом? — спросил я товарища-однокурсника.

    — Как, ты не знаешь? — удивился он. — Это наш студент Дмитрий Фурманов, бывший комиссар дивизии.

    Мы познакомились в тот же день. С этого вечера Дмитрий Фурманов занял в моём сердце место рядом с Василием Андреевичем Фильковым. Он рассказывал мне о жизни, читал главы будущей книги (он работал тогда над «Чапаевым»), и я видел живых героев, радовался победам Чапая и тяжело переживал его гибель.

    Так впервые соприкоснулся я с настоящим, вдохновенным творчеством. Однажды в перерыве между лекциями я стоял у окна аудитории. Фурманов вошёл своей чёткой походкой (он редко посещал лекции, перегруженный работой). Я увидел необычайное волнение на его строгом, красивом лице.

    — Кончил, —сказал он мне. — Точно простился с любимым человеком.

    Я крепко пожал его руку.

    Через несколько дней Фурманов отнёс рукопись «Чапаева» в Истпарт.

    БЕЛОЧКА

    Мы называли её Белочкой. Была она маленькая, востроносая, быстроглазая, с большой, вечно спутанной шапкой светлых, льняных волос. Фамилия её была Белозёрова. Но, пожалуй, мало кто в нашей типографской ячейке комсомола звал её по фамилии. Да и по имени никто не называл. Я вот и сейчас с трудом вспомнил её настоящее имя: Екатерина. Как-то не подходило ей это имя. Белочка... Так её и звали. Такой она и осталась на многие годы для своих старых друзей.

    Ребята жили в типографии дружно. Днём стояли у реалов, у касс, у машин (Белочка была брошюровщицей), а вечером всегда собирались вместе. Каждый вечер что-нибудь бывало у нас: собрание комсомольской ячейки, или политкружок, или сбор пионерского отряда, или занятия по физкультуре.

    А если выпадал свободный вечер, мы шли гулять или смотреть новую кинокартину.

    — Комсомольский штаб пошёл, — усмехался, завидев нашу пятёрку, общий наш друг седоусый линотипист Балакин.

    Ваня Фильков был секретарём ячейки, Белочка— агитпропом, я — вожатым пионерского отряда, Серёжа Иванов, высокий, худой, веснушчатый наборщик, ведал экономработой. Пятый наш приятель не входил в бюро ячейки. Маленького смешливого толстяка фальцовщика Яшу Шапиро, забавника и фокусника, мы звали «Чарли Чаплин». Он глотал огонь, втирал в ладонь пятаки, отгадывал карты...

    Какие только вопросы не обсуждала паша пятёрка! Мы говорили и о лорде Керзоне, и о делах ячейки, и о воспитании детей, и о фильме «Красные дьяволята», и о последних стихах Жарова и Безыменского...

    Яша Шапиро знал наизусть огромное количество стихов и никогда не уставал читать их.

    Иногда после занятий политкружка мы заходили в пивную. Вопрос о том, можно ли комсомольцам пить пиво, неоднократно дебатировался нашей пятёркой. Большинство высказывалось «за».

    Выпивали, впрочем, немного, чтоб не пятнать комсомольской чести.

    Как-то засиделись мы в типографском клубе. Только что вышла книга Дмитрия Фурманова «Чапаев», и мы читали её вслух, напряжённо следя за героической жизнью Чапая, глубоко переживая гибель самоотверженного Петьки. Давно мы не читали таких книг. Даже Яша Шапиро притих и мечтательно смотрел в потолок. Я обещал ребятам привести автора в клуб. И они радовались, что познакомятся с таким человеком.

    В тот вечер мы долго не могли разойтись. Потом, как всегда, провожали Белочку домой.

    А жила она далеко, у заставы. Муж её (она была замужем уже второй год) иногда приходил за ней в клуб.

    По правде говоря, мы его недолюбливали. Он служил в райсовете фининспектором и никогда не интересовался нашими комсомольскими делами.

    И что в нём нашла Белочка?.. Впрочем, возможно, что я относился к нему пристрастно. Чего греха таить: я был влюблён в Белочку. Она сменила Нину Гольдину в моём сердце. Я никому не говорил об этом — и тем более ей самой. Но день, когда я не видел её, казался мне потерянным днём. Я ненавидел фининспектора и утверждал, что Белочка рано или поздно одумается, фининспектор — ошибка в её жизни, огромная, непоправимая ошибка.

    Непоправимая? Почём знать! Я мечтал... Мне было восемнадцать лет, и казалось, что это настоящая любовь.

    И вот мы провожаем домой Белочку. Она долго стучит в двери маленького домика. Не отворяют.

    — Спит фининспектор! — враждебно крикнул Яша Шапиро.

    Кажется, он так же ненавидит инспектора, как я. Это подозрительно.

    Наконец дверь приоткрылась, и мы услышали визгливый голос мужа:

    — Можешь идти туда, откуда пришла! Шлюха!..

    Это нашу-то маленькую Белочку он назвал таким словом!

    Мы бросились к двери все вместе. Но она уже захлопнулась.

    Белочка, бледная, стояла перед нами. По лицу её катились крупные слёзы.

    — Мерзавец!—сказал Яша Шапиро. — Я побью ему все стёкла!

    — Надо сообщить в его ячейку, — мрачно вымолвил Ваня Фильков и решительно шагнул вперёд, словно именно теперь, во втором часу ночи, он собирался отправиться в эту ячейку.

    — Что же теперь делать? — спросил Серёжа Иванов. А я молчал. Я взял руку Белочки и слегка поглаживал её.

    — Он всегда так говорит со мной, — шепнула она мне. — Что мне делать, Сашенька? Что мне делать, ребята?..

    И тогда тут же, у заставы, мы устроили летучее заседание бюро ячейки.

    Много лет прошло с тех пор, но я никогда не забуду этого заседания.

    Короткая летняя ночь уже кончилась, и полоса зари зарделась на горизонте, когда мы приняли решение. Я помню наизусть каждое слово: «Предложить члену комсомола Белозёровой уйти от мужа, терзающего её. Поселить Белозёрову в общежитии типографии». И ещё одно негласное решение было принято нами. Его мы утвердили позже, проводив Белочку до общежития и устроив её там.

    — Ребята... — сказал сурово Фильков, — ребята, мы принимаем ответственность за Белозёрову, то есть за Белочку. Ребята, ответственность коллективная! Честь комсомола на карте! (Он любил иногда говорить торжественно и цветисто.) И если кто из вас осмелится подкатиться к ней индивидуально, греть будем без пощады!

    Он пристально посмотрел на меня. Я густо покраснел. А Яша Шапиро тоже посмотрел на меня и глупо ухмыльнулся.

    — О чём речь, Ваня? — возмущённо сказал, подняв плечи, Серёжа Иванов. — О чём речь?

    А я? Я молчал. Мне нечего было сказать Ване. Мне стало очень обидно, но я понимал, что такое решение для меня — закон.

    С этого дня какая-то неловкость появилась в наших отношениях с Белочкой. Мы по-прежнему ходили все вместе, по-прежнему занимались и гуляли, по-прежнему все гурьбой провожали её до общежития. Но исчезла простота. Каждый из нас боялся взять её за руку, как, бывало, раньше, потрепать её спутанные волосы, остаться с ней наедине.

    Мы следили друг за другом. И от этого становилось тяжело.

    А я любил её ещё больше. И мне всё чаще хотелось нежно погладить её маленькую руку.

    Яша Шапиро совсем заскучал.

    — Сашка... — сказал он мне как-то, когда все разошлись, — Сашка, я, кажется, заболею от этого решения.

    Однажды нам прислали два билета в Большой театр на «Царскую невесту». Мы разыграли их по жребию.

    Билеты выпали мне и Белочке. «Это судьба», — подумал я. Кажется, никогда я не был так счастлив.

    Тут я увидел, что Ваня Фильков смотрит на меня тяжёлым, напоминающим взглядом. Я посмотрел на Белочку. Она заговорщически подмигивала мне. Она хотела пойти со мной в театр. Не впятером, а только со мной.

    — Сашка, — сказал Серёжа Иванов, — Оля Воронцова очень хочет пойти в театр. Уступил бы ты ей билет...

    — Будь джентльменом! — нехорошо улыбнулся Яша Шапиро.

    Я отдал билет Оле Воронцовой и быстро отвёл взгляд от потускневших глаз Белочки.

    И я впервые с ненавистью посмотрел на своих друзей.

    Белочка похудела, ясные глаза её стали огромными. Как бы мне хотелось остаться с ней наедине! Обнять её, шептать ей ласковые, простые слова. Мне казалось, что ей тягостно, что она одинока среди нашей пятёрки.

    Иногда она так умоляюще смотрела на меня, что мне хотелось всё бросить и бежать с ней вдвоём от наших друзей — от Филькова, Иванова и Шапиро.

    А может быть, я ошибался? Может быть, я неправильно понимал её взгляды?

    Но нам она никогда не жаловалась, и мы боялись расспрашивать её. Мы считали, что всё идёт как полагается, хотя каждый из нас чувствовал, что мы обманываем себя.

    ...И однажды вечером Белочка не пришла на заседание бюро. Не пришла она и в общежитие.

    Оля Воронцова, соседка Белочки по койке, передала нам маленькую записку.

    «Дорогие мои, — писала Белочка, — я вас очень люблю. Вы очень хорошие. Сеня обещал последний раз (записка писалась наспех, и здесь было что-то пропущено)... и мне тяжело так. И я вернулась к Сене. Не сердитесь, мои хорошие. Завтра увидимся.

    Ваша Белочка».

    В этот вечер мы ходили мрачные и подавленные. Переругались друг с другом.

    — Ну как, секретарь? — спросил Яша Шапиро. — Честь комсомола на карте или под картой?.. — И даже злоба послышалась в его голосе.

    — Дурак! — крикнул Фильков. — Ты просто дурак, Шапиро!

    Но я видел, что Ване невесело.

    А я ничего не сказал. Я махнул рукой, взял Белочкину записку, — никто не отнимал её у меня, — и молча ушёл. Стало очень горько и ни о чём не хотелось говорить.

    Мне было только восемнадцать лет, и казалось, что я потерял своё счастье.

    КРЕСТИНЫ

    1

    Ваню Филькова избрали секретарём райкома комсомола. Он хотел меня тоже перетянуть в райком на должность заведующего агитпропом, но не отпустила редакция газеты, где я уже руководил отделом.

    Тем не менее план культурной работы среди молодёжи района мы разрабатывали вместо. План этот носил у нас громкое название: культурная революция в районе.

    Отзвуки этой культурной революции ощущались уже повсеместно. Заведующий районным клубом Яша Шапиро приказал всем раздеваться внизу, у вешалки. В клубный зал и комнаты кружков не пускали никого в верхней одежде. Не пустили в пальто даже самого агитпропа райкома Петю Куприянова. Это событие вызвало целую сенсацию в ячейках. Яша Шапиро пошёл ещё дальше. Он разрешил курить только внизу, в вестибюле. Тут уж, конечно, не обошлось без пререканий и боёв. Но Шапиро проявил непреклонность. По его просьбе я даже написал текст плаката, водружённого в фойе клуба под портретом Луначарского:

    Будем культурными в квадрате и в кубе — Ни одного окурка в клуби!

    Яша говорил, что текст бросок, выразителен и понравился бы самому Маяковскому.

    Культурная революция развёртывалась на глазах. Появились уже отдельные комсомольцы в галстуках, и никто не ставил о них вопроса на бюро, хотя мы с Ваней Фильковым принципиально ходили ещё в косоворотках и кожаных куртках.

    В нашей дружеской компании тоже произошло событие: Белочка родила фининспектору сына. Несмотря на старую неприязнь к отцу будущего пионера, мы решили ' это событие широко отпраздновать. Я предложил Филькову и Шапиро провести в клубе комсомольские крестины.

    В нашем районе подобных мероприятий ещё не проводилось, мы являлись новаторами. Сценарий крестин разработали тщательно. Но, как сказал великий писатель: «Гладко писано в бумаге, да забыли про овраги. А по ним ходить».

    Первым оврагом оказался сам фининспектор. Он встретил нас (меня, Иванова и Шапиро) в штыки. Оказывается, он не забыл ещё о наших методах воспитания Белочки.

    — Когда у вас родится сын, — сказал мне язвительно фининспектор, — тогда вы будете устраивать это представление. А мне никакого цирка не нужно.

    С трудом сдерживая себя, мы доказывали фининспектору (кстати, его звали Семён Николаевич, и он оказался потом вовсе не таким плохим парнем), что надо бороться с подобными мещанскими взглядами, что это мероприятие всколыхнёт весь район и поможет нам поднять комсомольскую работу...

    — Для вас это мероприятие, — хмуро отбивался Семён Николаевич, — а для меня это сын.

    Помощь пришла оттуда, откуда мы меньше всего её ждали, — из второго оврага, который преграждал нам дорогу. Мать Белочки, долго молча прислушивавшаяся к нашему спору (сама Белочка ещё лежала в родильном доме), вдруг сказала, теребя концы тёмного платка на груди:

    — А Митюшку я всё равно без купели не оставлю.

    Мы оторопели. У старой комсомолки Белозёровой оказалась такая несознательная мать! Изумился и сам Семён Николаевич.

    — Ну уж это вы, мамаша, оставьте! — сказал он сердито. — Какая там купель! Это пережитки.

    Тут мы взялись за них обоих.

    Серёжа Иванов, как старый антирелигиозник, не пропускавший ни одного диспута между Луначарским и протоиереем Введенским, произнёс целую речь и совсем заговорил бабушку. Она ничего не могла возразить и просто сбежала с поля боя. А инспектор сдался. Он в конце концов понял, что комсомольские крестины — это не только мероприятие, но настоящий новый праздник, вместо церковной службы и всех ветхозаветных и, между прочим, вредных для ребёнка церковных фокусов с купелью и всякой святой водой.

    В тот же день мы наведались к нашей Белочке, принесли ей апельсины, лимоны и конфеты для новорождённого пионера. К роженице (так её здесь называли) нас, конечно, не пустили. Написать о комсомольских крестинах мы ей не решились, так как с некоторых пор Белочка недоверчиво относилась к нашим коллективным замыслам. Ребёнка нам, несмотря на настойчивые просьбы Яши Шапиро, тоже не показали.

    — Мы же должны заранее знать, с кем мы будем иметь дело! — настаивал заведующий клубом.

    Узнали мы только, что роженица чувствует себя бодро, очень благодарит нас за внимание, а мальчик уже совсем сознательный, хорошо кушает и весит три с половиной килограмма.

    — Всё-таки неплохо, что пришли, — утешался Яша Шапиро. — Это было вроде разведки.

    2

    Крёстным отцом назначили меня. А крёстной матерью подругу Белочки — брошюровщицу Олю Воронцову. Большой стол на сцене обтянули красным сукном. На столе разложили подарки. И чего только не принесли наши комсомольцы! Белое плюшевое пальтишко с капором и маленькие лакированные сапожки. Резинового надувного зайца и барабан с палочками. Целый набор сосок и большую картонную лошадь. Пионеры преподнесли новорождённому «Конструктор» — ящик со всякими металлическими деталями и сложными чертежами.

    А Мика Фильков от себя лично принёс коробку с шариками для мозаики. Этот подарок вызвал наибольший испуг молодой матери.

    — Уберите немедленно! — сказала она. — Он ведь ещё в цветах не разбирается, а шарики всё поглотает.

    Но больше всех отличился Яша Шапиро. Он принёс... коньки.

    — Ничего! — доказывал он под общий хохот. — Это знаменитые коньки, которые завоевали мне первое место в районе. А он скоро подрастёт и ещё будет меня благодарить.

    Женотдел районного комитета партии тоже прислал подарок: всякие там распашонки и пелёнки. Видно, в женотделе сидели понимающие люди. А райком комсомола преподнёс красивую и лёгкую коляску.

    Увидев такое обилие подарков, даже бабушка смягчилась. Мы с трудом уговорили её прийти на праздник.

    — А я думала, — сказала она примирительно, — что у вас одно баловство будет. А кто же у вас заместо попа?

    «Заместо попа» был секретарь райкома комсомола Ваня Фильков. Он пришёл в новом пиджаке поверх синей шёлковой косоворотки, затейливо вышитой мелкими крестиками.

    Родителей усадили рядом с ним. Семён Николаевич, строгий и молчаливый, всё время поправлял, видимо, непривычный длинный галстук какой-то необычайной светло-сиреневой раскраски. Белочка в красивом голубом платье с кружевным воротничком (общий подарок нашей четвёрки старых друзей) смущённо и застенчиво улыбалась. На руках у неё в красном стёганом конверте покоился главный виновник торжества.

    Бабушка на сцене сидеть категорически отказалась, и мы устроили её в первом ряду. Клубный зал был сплошь уставлен скамейками и всевозможного вида и назначения мебелью, пригодной для сиденья. На задней стене висела гордость клуба —огромная, во всю стену, картина собственного районного художника Васи Голубцова: броненосец, матросы, чайки. Казалось, морские волны, написанные густой синей краской, вот-вот плеснут со стены в зал. Зал был переполнен. Даже броненосец скрылся за прочно налегающими на стену спинами. Среди весёлых, смеющихся юношеских лиц — несколько пожилых, морщинистых, насторожённых. Кое-кто из стариков тоже заинтересовался нашими крестинами.

    Ваня Фильков встал, и сразу наступила тишина. Замолкли даже самые заядлые шутники и острословы. Видимо, во всей этой необычной церемонии коренилось что-то такое, что трогало каждого, хотя большинство сидящих в зале не имели детей.

    Ваня громко и торжественно от имени райкома комсомола объявил комсомольские крестины открытыми. Он поздравил молодых родителей — в частности, комсомолку нашей ячейки Екатерину Белозёрову — от своего имени и от имени всех комсомольцев района.

    Яша Шапиро сыграл туш на старом, дребезжащем пианино, помнившем ещё годы русско-турецкой войны. Потом слово получил комсомольский крёстный отец, то есть я.

    По разработанному мною церемониалу, крёстная мама, Оля Воронцова, взяла у настоящей мамы, у Белочки, героя дня и передала его мне. Герой дня, вынутый из тёплого конверта, закутанный только в байковое одеяльце, мирно посапывая, спал. Всё происходящее вокруг пока мало тревожило его. Он и думать не мог о той выдающейся роли, которую играет сегодня в жизни нашего района. Я с некоторой опаской принял младенца. Мне ещё никогда не приходилось держать на руках таких маленьких ребят.

    Неловко обняв его обеими руками, прижимая к груди и ощущая на своём лице нежное детское дыхание, я шагнул к авансцене и начал свою детально продуманную речь.

    Я сказал: в нашу семью вступает новый молодой гражданин трёх с половиной килограммов весом, такое событие нужно праздновать без старых церковных, религиозных предрассудков, а в общем дружеском коллективе. Мальчик будет жить в счастливом мире, без царя и без городовых. И вообще, может быть, он будет знаменитым учёным или великим писателем. И мы тогда вспомним этот знаменательный день, который является символом нового быта...

    Я хотел сказать ещё о многом. В пылу вдохновения я шагнул вперёд, качнулся и еле удержался, чтобы не упасть в публику. Меня сразу прошибла испарина. А молодой гражданин проснулся и, не соблюдая регламента, заговорил довольно пронзительным и резким голосом.

    Я почувствовал, как повлажнела моя косоворотка. Очевидно, будущий великий писатель совершил не предвиденный церемониалом поступок.

    И Белочка, и Оля Воронцова встревоженно рванулись ко мне. А из зала, спотыкаясь о ступеньки, кинулась на сцену бабушка. Я совсем растерялся. Прекрасно подготовленная речь была сорвана. Я стоял красный, взъерошенный, смущённо и глупо улыбался и не знал, как продолжать торжественную церемонию.

    Ваня Фильков тоже ничем не мог мне помочь. А зал уже давно взорвался бешеным, неуёмным добрым, сочувственным смехом. Мы тоже не выдержали и засмеялись вместе со всеми.

    Впрочем, знаменитого учёного перепеленали, и он быстро успокоился. Мать, правда, отказалась уже доверить его мне или даже Оле Воронцовой. И вообще младенца надлежало кормить (это обстоятельство тоже не предусмотрели в сценарии), а следовательно, надо было закруглять торжество.

    В заключение выступил маленький октябрёнок нашего пионерского отряда — Мика Фильков. Он сказал, что октябрята пятьдесят пятого краснопресненского отряда берут шефство над новым маленьким человечком. Мика отцепил свою октябрятскую звёздочку и прикрепил её к одеялу младенца. И ещё он сказал, что родители должны будут докладывать на звене октябрят, как растёт малыш и что ему нужно. А так как папа и мама мальчика очень заняты, то эта нагрузка возлагается на бабушку.

    Это Мика придумал уже сам, никаких таких поручений отряд ему не давал.

    Младенец никак не реагировал на столь значительным поворот своей судьбы. Но бабушка растрогалась.

    Она влажными глазами смотрела то на нас, то на Мику, то на своего внука и всё время вздыхала, поднося ко рту маленький кружевной платочек.

    А Ваня Фильков высоко поднял брата, посадил на широкие свои плечи и запел:

    Вперёд, заре навстречу,

    Товарищи в борьбе!

    В зале подхватили припев любимой песни.

    Мы — молодая гвардия рабочих и крестьян!

    Яша Шапиро нещадно истязал пианино. Пели все, пел даже я, немилосердно фальшивя.

    И несознательная бабушка шевелила тонкими, высохшими губами.

    Только будущий знаменитый учёный крепко спал на руках своей мамы, точно в собственной спальне. Крепко спал и сладко во сне улыбался.

    Песня не тревожила его. Он начинал привыкать к общественной жизни.

    ДОКЛАДЧИК

    1

    В плане «культурной революции», составленном мною и утверждённом секретарём райкома комсомола, большое место занимала борьба с мещанскими предрассудками.

    Я взялся сделать основной доклад в районном клубе: «О культуре и мещанстве». Эта сложная тема очень привлекала меня. Всего несколько лет прошло с того дня, когда я делал доклад о культуре в «красном зале» Дресленского ревкома. А сколько воды утекло! И какой воды! Я вспомнил трагические события тех дней. Смерть Василия Андреевича Филькова... Сжалось сердце... Потом всплыли в памяти стихи, написанные в челноке, на границе, комиссар Особого отдела, золотые кувшинки... И я невольно улыбнулся. Каким я был тогда молодым и неопытным! Правда, и теперь, поручая мне доклад, Ваня Фильков, смеясь, погрозил пальцем и предупредил: «Только, теоретик, смотри без фокусов... без путешествий на Луну...» Об этой несчастной луне, кажется, он будет напоминать мне до самой смерти.

    Однако в предстоящем докладе можно развернуться вовсю и показать свою «образованность».

    Всегда при подготовке к докладам я доставал десятки разнообразных книг, отчёркивал цитаты, отделял закладками, делал выписки. Случалось, во время доклада закладки выпадали, и я долго, безнадёжно искал нужные места.

    Как-то в одном выступлении на активе я хотел процитировать басню «Квартет» и, переписав текст, положил его в тетрадку с тезисами. Товарищи давно уже подтрунивали над моим пристрастием к литературным цитатам: «Ничего не поделаешь... Поэт...»

    «Всем, товарищи, известны слова знаменитого баснописца Ивана Андреевича Крылова... — начал я, искоса взглянул в тетрадку с тезисами и убедился, что текст куда-то исчез. Покашливая, я уже не так бодро повторил: — Всем, товарищи, известны слова Крылова из басни «Квартет»...

    А текста, как на грех, не было. И слова я сам позабыл. В зале послышались смешки... Я с большим трудом выпутался из неловкого положения.

    А фраза моя «Всем, товарищи, известны» долго была притчей во языцех среди комсомольцев.

    В клуб я явился с портфелем, разбухшим от книг.

    В ожидании доклада комсомольцы гуляли в фойе, вокруг двух колонн и массивной бронзовой фигуры Посейдона со свеженакрашенным значком КИМа на груди. Вдвоём, втроём, плотно заложив руки друг другу за спину, прогуливались ребята и девчата, судачили, пересмеивались... О чём только не говорят в комсомольском клубе, прогуливаясь по залу в ожидании докладчика!

    Клубный Посейдон — старинного происхождения. Пожалуй, по стажу он значительно старше даже пианино.

    Собственно, имя мрачного деда с длинной курчавой бородой и нависшими бровями открылось сравнительно недавно. Прочитав книжку об античных мифах, Яша Шапиро с несомненностью установил, что стоящий не первый год в клубном зале неизвестный бронзовый старик — не кто иной, как Посейдон. Тот же Шапиро рассказал ребятам, что в старину Посейдон заведовал морями. И вот 16 октября 1923 года, в годовщину принятия комсомолом шефства над морским флотом, кистью Васи Голубцова на могучей бронзовой груди Посейдона был изображён огромный ярко-красный «КИМ»...

    Минуя Посейдона, я прошёл через фойе на сцену. У самых дверей, среди знакомых комсомольцев, стояла Белочка. Мне показалось, что она как-то особенно тепло посмотрела на меня.

    Пора начинать. Зал бурлит песнями. И песни — словно льдины в половодье: сшибаются одна с другой, разбивают друг друга, иногда сливаются вместе и дальше гуляют по залу. Весело в клубе перед началом доклада, когда после работы собираются со всего района комсомольцы...

    К столу президиума выходят Ваня Фильков и агитпроп Петя Куприянов. За ними я торжественно волочу свой портфель-чемодан.

    Петя Куприянов — балагур, лихой запевала и баянист, общий любимец района.

    — Здорово, Петь! Агитпропу привет! — шумят ребята. — С опозданьицем вас!

    Но Петя сегодня серьёзен. Он долго бьёт пробкой о графин, пока наступает тишина. Правда, неспокойная, сомнительная, как тонкий ледок, под которым, грозя прорвать его, ходят волны. Но — тишина.

    — Слово для доклада «О культуре и мещанстве» имеет товарищ Штейн!

    Я начинаю извлекать из портфеля и раскладывать на столе принесённые книги, вытаскиваю из многочисленных карманов тезисы и заметки. Когда всё чинно разложено, с ужасом обнаруживаю, что главной книжки, с цитатами Ленина, нет. Забыл дома... Иванов и Шапиро сидят по обе стороны Белочки в первом ряду. Они видят моё замешательство... кажется, понимают его причину и ядовито скалят зубы. Надо начинать. Я набираю воздуху и бросаюсь вплавь...

    Тезисы, гладкие, спокойные тезисы, цитаты — всё перемешивается. Сначала говорить трудно: нет зацепки. Со всех сторон — пытливые, внимательные глаза. Но вот я уже поборол первое смущение. Говорю легко, с подъёмом, задором и даже сам с удовольствием прислушиваюсь к своим словам. Внезапно я вижу, что в дальнем углу, у самого Посейдона, сидит фининспектор, Семён. Николаевич, муж Белочки, и насторожённо слушает меня. Его присутствие почему-то неприятно мне. На мгновение падает сердце, но я сразу беру себя в руки.

    Я говорю о влиянии старого быта, о нашей некультурности, о том, что в нашей среде подчас неправильно понимают мещанство. Вот, например, считается правилом хорошего тона хлопнуть девчонку по спине так, чтобы потом три дня помнила (в этом месте рябь приглушённых смешков пробегает в тишине зала); я с негодованием обрушиваюсь на комсомольский жаргон и сам не замечаю, что жаргонные словечки проскальзывают и в моём докладе.

    — Как мы понимаем мещанство? Вот, скажем, парня в галстуке зовём мещанином. Буза! Не в этом мещанство. Вот что сказал, например, товарищ Сольц... (цитата). А вот что товарищ Смидович сказала... (опять цитата). А вот что Ярославский написал...

    Порою я путаю то, что сказали известные деятели, с собственными мыслями. Но речь льётся гладко. И вокруг тихо... И никто не выходит... Вот удивительно!.. А Белочка не отрывает от меня глаз. Это подстёгивает меня, вдохновляет и волнует. Я начинаю говорить вес быстрее и быстрее. (Ваня Фильков подбрасывает мне сбоку записку. Читаю, не прерывая доклада: «Не будь пулемётом». Чуть замедляю темп.) Перехожу к половому вопросу. (Бросаю взгляд на инспектора. Каково?.. Семён Николаевич бесстрастно слушает. Его отношение к докладу определить трудно.) Продолжаю бомбардировку зала цитатами.

    — Да, мы не аскеты... Мы против буржуазной морали. Но с половой распущенностью бороться нужно. Вот Ленин говорил: нельзя это как стакан воды выпить. Сегодня с одной гуляешь, завтра — с другой...

    Чувствую, что накал зала всё усиливается. Даже Иванов и Шапиро перестали перешёптываться. А Белочка сидит не шелохнувшись. Внезапно она срывается с места и, неловко пробираясь между рядами, уходит. Что такое?.. Моё настроение портится.

    Через голову летят записки. Тьма записок. Их собирают Фильков с Куприяновым, складывают ровной стопочкой.

    Ещё одна цитата, ещё одно доказательство... Конец. Сажусь, вытирая обильный пот, и вспоминаю, что забыл привести один важный, очень важный пример. Ну да ладно... Хлопают сильно. Инспектор куда-то исчез. Перерыв.

    Фильков одобрительно похлопывает меня по плечу. Куприянов отпускает какую-то шутку. Шапиро угощает леденцами. Где же Белочка?

    Я не выхожу в фойе — разбираю записки. На чём только не пишутся записки в комсомольском клубе! Листочки из школьных тетрадей, узкие газетные гранки, коричневая обёрточная бумага, обрывки журналов. Вот неровным, детским почерком: «Объясните, что такое культура и мещанство...» А вот другая (похоже, что это рука Оли Воронцовой) : «Товарищ докладчик, как девчата должны одеваться: по-ребячьему или как девушке ходить надлежит». Много записок — и всё разные. А иногда аккуратно свёрнута бумажка, и кажется, что в ней главный вопрос. А в записке: «Прошу прекратить курить...» Записка, свёрнутая трубочкой: «Галстук — это мещанство или нет?» И рядом укоризненная: «Ты вот о галстуке говоришь, а у нас

    второй разряд — не разживёшься. Куда тут галстук!» (Это из фабзавуча.) Попадаются и такие записки: «Не только ведь политучёба нужна, а что ещё? Скажи!»

    Несколько записок, сложенных треугольниками. Написаны как будто одной рукой: «Чем отличается дружба от любви?», «Может ли парень просто (жирно подчёркнуто) дружить с девушкой?», «Что такое любовь и как с ней быть?»

    А вот записка на крышке папиросной коробки. Многие слова написаны, перечёркнуты, написаны вновь:

    «А если любишь девушку, а нет комнаты, чтобы жить вместе, тогда как?»

    В отдельной горке записки, касающиеся лично меня. На них я отвечать не собираюсь.

    «Товарищ докладчик, расскажи о себе. Любишь ли ты?»

    «Уважаемый Саша. Я могу дать вам интересный материал. Если хотите, после собрания подождите у Посейдона... Одна комсомолка». (Однако, кто бы это мог быть?)

    Последняя записка, короткая и категорическая:

    «Предлагаю сегодня же начать стать культурными».

    Обсуждение моего доклада получилось очень коротким. Проблемы, поднятые в докладе, взволновали всех: об этом свидетельствовали многочисленные записки. Но говорить о своих личных делах стеснялись, а отделываться общими словами, видно, никому не хотелось.

    Яша Шапиро говорил, конечно, о развёртывании клубной работы. Петя Куприянов — о политучёбе. Из рядовых комсомольцев выступил только худой веснушчатый наборщик Миша Зязин, выступил со своими сомнениями и обидами. Его, видно, поразили мои слова о «стакане воды».

    — А вот, например, — сказал он угрюмо, — Вася Сухов тоже женился, свадьбу даже комсомольскую устроили.

    Здорово это всё вышло. Все ребята были. В газетах даже писали. А через два дня ушёл. Член райкома. Активист. Вот тебе и комсомольская свадьба! И новый быт...

    Сам Вася сидел за кулисами. Фильков предложил ему сказать своё слово, объяснить. Но он не решался: очень стыдно. И потом, не скажешь так, как надо. Ещё пуще засмеют, да и не поймёт никто. Так он и просидел до конца вечера. А когда решился наконец выступить, мне уже предоставили заключительное слово, и Вася облегчённо вздохнул.

    Перебирая записки, я опять оглядел зал. Инспектор исчез. Это обрадовало меня: говорить стало легче, словно ушли посторонние и остались только свои ребята. Однако я испытывал сильную усталость.

    Довольно вяло ответил я на записки. Слова подвёртывались стёртые, казённые. Говорил об общих задачах, о том, что нужно уметь увязать свою личную жизнь с общественной, уметь иногда сдержать себя, переделать, переломить.

    Конец речи мне самому показался штампованным, натянутым и бледным. Но раздались дружные хлопки. А в дверях... показалась Белочка, и я едва не рванулся к ней прямо со сцены. Пришла всё-таки! Пришла... Ну и что же? А я-то думал, что она навсегда потеряна для меня! А что, разве это не так? «Чему ты обрадовался, старый дурак? — сказали бы мне Иванов и Шапиро. — Ты забыл, что у неё семья? Что у неё инспектор... и сын... Твой крёстный сын...»

    Однако доклад, видимо, всех задел за живое. Диспут окончен. Не хочется расходиться.

    Яша Шапиро затевает танцы. Вокруг старика Посейдона кружатся пары. И опять дребезжит старое пианино — вот-вот развалится, и не будет больше в клубе свидетеля зарождения комсомольской организации в нашем районе.

    Как хорошо хлебнуть чистого морозного воздуха, выйдя из душного клуба! Весёлой гурьбой высыпали ребята на улицу. Смех так и ходит волнами. А чуть кто всей пятернёй ударит девушку по спине, — сразу вспомнит: нельзя. Докладчик говорил. Но иной раз трудно удержаться, чтоб не хлопнуть, — руки привыкли.

    Как приятно пройтись с друзьями но хрустящему снегу! Несомненно, после доклада мои авторитет в районе значительно поднялся. Но мне не хочется, чтобы кто-нибудь подумал, будто я важничаю. Я хочу, чтобы меня считали не только авторитетным, но и «свойским» парнем. Как жаль, что я не умею играть на баяне, как Петя Куприянов! Ко мне пробиваются старые друзья — Иванов и Шапиро. С ними Белочка.

    — Сашка... а Сашка! — балагурит Шапиро.— Докладчик ты мой замечательный!.. Ребята, докладчик мечтает...

    По заснеженным улицам выходим к Москве-реке, где-то за Крымским мостом. Глубокими сугробами лежит снег. Сегодня полнолуние. Кое-где сквозь снежный покров поблёскивает прозрачно-зеленоватый лёд. Луна заглядывает в прорубь и отражается в спокойной синей воде. Кажется, что вода нестерпимо холодная, и от одной мысли о ней сводит руки.

    Хорошо стоять на мосту и смотреть вдоль белой реки — туда, где она сливается с небом и причудливые большие тени стелются по снегу...

    Особенно хорошо, когда рядом Белочка. Я уже не чувствую себя докладчиком районного масштаба. Мне хочется вместе со всеми смеяться, кувыркаться в снегу, петь песни, играть в снежки. Здесь, над рекой, песня звучит совсем по-иному, чем в клубе: она будто звенит об лёд, и гуляющие над рекой ветры подхватывают её и уносят вдал:ь. И хочется, чтобы она полетела туда, где мерцает на берегу костёр и, быть может, тоже собрались ребята и поют такие же песни.

    Как-то невольно вышло так, что мы с Белочкой отстали. Пропали и Шапиро с Ивановым. Рассеялись по берегу ребята, и мы совсем не стремились догонять их. Я чувствовал, что со мной творится что-то неладное. Только что я смеялся, пел, как всегда перевирая мотивы, острил, и вот сразу замолчал... Я сжимал в руке маленькую руку Белочки в мягкой варежке, смотрел без конца в её глаза, опушённые инеем ресниц, точно я впервые увидел нашу Белочку. Да, пожалуй, я и действительно впервые остался с ней наедине — без Филькова, Иванова и Шапиро.

    — Куда ты исчезла во время доклада? — спросил я хриплым голосом.

    — Так я же бегала кормить Митюшку! — словно удивилась она.

    Митюшка... Мой крестник... Я сразу выпустил её руку. И я вспомнил, как инспектор Семён Николаевич сидел рядом с Посейдоном, холодно слушая мой доклад.

    И как же я мог забыть об инспекторе Семёне Николаевиче? Мы молча пошли домой. Я уже не решался взять её под руку. Часы на площади показывали одиннадцать.

    — Что же, — сказал я с горечью, — тебя, очевидно, ждут дома... Опять пора кормить. И муж сердится...

    — Зачем ты так, Саша! — прошептала она. И сама взяла мою руку.

    Я чувствовал, что нехорошо разговариваю с ней. Только что она мне казалась такой родной и близкой...

    Мы подошли к моему дому. Она зашла за «Неделей» Либединского. Я давно обещал ей эту книгу.

    Лунный свет заливал пустую комнату. (Мама ночевала сегодня у заболевшей соседки.) В стёклах буфета отражался, как в проруби, китаец на большой фарфоровой сахарнице. Он ухмылялся, поблёскивая зубами. Я нашёл книгу и протянул её Белочке.

    Присели на диван. Как-то вдруг совершенно иссякли темы для разговора. Мы сидели совсем близко друг к другу. Я взял её руку, такую тёплую и мягкую. Легонько поглаживал её, чувствуя, как жаркая волна подступает к сердцу, туманит мозг...

    — Саш... а Саш... Брось... У меня ведь семья... Муж... Слова шли мимо сознания. Да ведь она и сама не уходила от меня.

    ...Неожиданно в коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась, и в комнату вошёл Ваня Фильков. (Я совсем забыл, что пригласил его сегодня ночевать ко мне.) Ваня включил свет.

    — Что в темноте сидите, черти?..

    Увидев смущённые лица, он застыл на пороге.

    — А-а... Извините, не вовремя пришёл. Ай да Сашка! Ай да теоретик!

    Он собрался тут же уйти, но Белочка вскочила и подбежала к нему:

    — Я домой пойду. Поздно уже... Проводи меня домой. Ваня вопросительно и неприязненно посмотрел на неё, на меня, опять на неё.

    — Ну что же... домой так домой.

    Они ушли. Она позабыла даже взять «Неделю» Либединского.

    А я долго стоял у окна и рисовал пальцем узоры на замороженном стекле.

    ...Ваня пришёл через час. Я ждал от него упрёков, насмешек. Я бы мог ему сказать в ответ мною незаслуженных, резких слов.

    Ваня медленно разделся. Посидел, помолчал, потом провёл рукой по моим волосам, как старший брат. И до боли приятной была эта неожиданная ласка...

    — Ничего. Не падай духом, Сашка. Неладно у тебя, правда, получилось... Хорошо, что я вовремя пришёл. Путаем мы ещё это. Многие большие дела умеем, а здесь... —

    Ваня обычным своим жестом повертел в воздухе пальцами. — Горб у нас в этом месте, вот что... Эх ты, докладчик!..

    ...Заснули под утро. Я спал плохо. Снились мне Белочка... фининспектор Семён Николаевич... Потом внезапно вошёл Василий Андреевич Фильков, отец Вани. Он остановился у моей кровати со стаканом воды в руке и укоризненно поднял палец.

    Потом Василий Андреевич стал расти и превратился в клубного Посейдона.

    ...А из кармана моего пиджака, висящего на стуле, высовывались тезисы доклада «О культуре и мещанстве».

    ГОРЕ

    ...И вспомнится тогда не матерь санкюлотов,

    Несущая сама винтовку и плакат,

    А та, кому страшней, чем сто переворотов,

    Что непослушный сын не выпил молока...

    А. Безыменский

    .

    Моя мать была всегда далека от религии и от политики.

    Когда я стал «политическим деятелем» и целые дни, а то и ночи проводил вне дома, она сильно беспокоилась. Правда, гордилась мной, моими успехами, «положением» в обществе, но в то же время очень боялась за меня. Когда я уехал из города на работу в уезд, уезд пограничный и неспокойный, она обняла меня, крепко поцеловала и, тоскливо глядя своими близорукими добрыми глазами, сказала:

    — Теперь, Сашенька, я уже совсем потеряла по- кой... — Украдкой вынула платочек и приложила к глазам. — И почему это мне такое счастье выпадает? Всегда тебе больше других надо! Вот Изя Аронштам... Учится.

    Кончит школу, потом университет, доктором будет. А ты!.. — И она безнадёжно махнула рукой.

    Но я прекрасно знал, что она никогда не променяла бы меня на Изю Аронштама, а в глубине души одобряет меня и мои поступки.

    — Знай только, Сашенька, — добавила она:— без тебя для меня жизни не будет.

    Она стояла на липерском вокзале, маленькая, грустная, одинокая. Я крепко-крепко обнял её и, лёжа на жёсткой вагонной полке, вспоминал, как она вернувшись из школы, после долгого и нелёгкого учебного дня, ходила, ещё по частным урокам, чтобы я ни в чём не чувствовал лишений.

    Когда я окончательно обосновался в Москве, перевёз к себе маму. Сестра к тому времени окончила Педагогический институт и учительствовала на Урале. Товарищи мои по «теремку» получили уже собственную жилплощадь, и в комнате стала хозяйничать мама.

    Сильные невралгические боли в пояснице и ногах сделали её затворницей. Она почти не спускалась вниз с нашего пятого этажа, и я служил для неё единственной связью с внешним миром.

    ...Осенью 1922 года наша ячейка получила несколько билетов на пленарное заседание Московского Совета в Большой театр. Предполагался доклад Совета Народных Комиссаров. Кто будет делать доклад — не знали. Владимир Ильич ещё не поправился после болезни, и присутствие его на пленуме не ожидалось.

    В огромном, переполненном зале Большого театра было шумно. Встречались знакомые, обменивались новостями, толковали о делах мировых и делах насущных.

    Мы, как имевшие некоторое отношение к прессе, пробрались в оркестр и оттуда смотрели на членов правительства. Они рассаживались на сцене за столом президиума, прямо перед нами.

    Ровно в шесть часов председатель поднял блестящий звонок, призвал к спокойствию, открыл заседание и, после многозначительной паузы, торжественно объявил:

    — Слово для доклада имеет председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ульянов-Ленин!

    Невозможно передать, что произошло в зале. Сотни людей оглушительно били в ладоши, кричали, восторженно стучали ногами. А Владимир Ильич незаметно появился откуда-то сбоку, быстро прошёл к кафедре и, протянув руку, тщетно старался успокоить бушующее море.

    Я впервые увидел Ленина. Я хотел что-то записывать и не мог. Он стоял совсем близко, прямо передо мной. Я боялся пропустить хоть один его жест, хоть одно слово. И всё же потом, когда я вспоминал об этих минутах, мне всегда казалось, что я упустил какие-то единственные, неповторимые детали.

    Ленин казался мне не похожим на многочисленные портреты. Но я бы не сумел описать его внешность.

    Он мне представился совсем простым, понятным и добрым.

    По-моему, я даже не хлопал в ладоши и не кричал вместе со всеми — так я был поглощён созерцанием Ильича. А когда опомнился и начал рукоплескать, зал уже затихал.

    Владимир Ильич говорил о социализме. Именно в этой своей речи он произнёс исторические слова:

    «Из России нэповской будет Россия социалистическая».

    И я сам слышал эти ленинские слова. Я видел его вдохновенное лицо, когда он эти слова произносил.

    Я не мог оставаться в театре после речи Ленина, не мог ни с кем говорить, ни с кем делиться впечатлениями. Убежал домой.

    Мама увидела моё состояние, но ни о чём не расспрашивала.

    — Мама, я слышал Ленина...

    В ту ночь я не мог уснуть, сидел у стола и писал стихи: мне казалось, что только стихами сумею я передать своё волнение. Я писал стихи о Ленине и о социализме, который мы строим каждый день, каждую минуту. Так говорил Ленин.

    Сложное понятие социализма он сделал для меня конкретным, близким, сегодняшним.

    Социализм не мечта и не вера — он, —

    писал я, —

    Вот он здесь, сегодня, у нас...

    Нет... от трудностей мы не падали,

    Новый счёт открыли векам,

    Нас ли было сломить блокадами,

    Нас ли было разбить врагам?..

    Стихи получились корявые, наивные. Я прочёл их маме под утро... Она не спала, то и дело поднималась с дивана, подходила ко мне, иногда проводила рукой по спутанным моим волосам, но не предлагала ложиться, не мешала. Она всё понимала, мама. И она поняла это стихотворение о Ленине и социализме, стихотворение, которое так и не увидело света на газетных полосах...

    А через два года, в раннее морозное утро, ко мне в комнату постучали и сказали, что меня срочно вызывают в редакцию, что вчера вечером в Горках умер Владимир Ильич Ленин...

    Я пробыл в редакции день и ночь. Мы делали специальный номер газеты. Напряжённая работа помогала нам переживать огромное, непередаваемое горе. Я правил статьи, оформлял полосу. Десятки портретов Ленина лежали передо мной на столе, — а я видел сцену Большого театра, и кафедру, и поднятую руку Ильича, и его вдохновенные глаза, и слышал его слова:

    «Из России нэповской будет Россия социалистическая».

    Я вышел на улицу, в жестокий мороз, лишь под утро. И тогда только подумал:

    «А мама? Как мама?»

    У неё было совсем плохо с ногами, и она почти не вставала.

    Я поспешил домой. По всей Дмитровке протянулась длинная очередь. Народ стремился к Колонному залу, последний раз проститься с Ильичём. Лицо Москвы сразу стало суровым и скорбным.

    У меня был редакционный пропуск в Колонный зал. Я быстро шёл по Дмитровке и вдруг остановился, поражённый: на углу Столешникова переулка я увидел маму.

    Из-под большого шерстяного платка виднелись только глаза и нос. Она медленно двигалась вместе со всеми к дверям Колонного зала. В глазах её застыла та же общая народная скорбь, народное горе.

    Я подошёл к ней, безмолвно взял под руку. Почувствовал её такою родною, как никогда.

    И в общем людском потоке мы пошли вместе к Колонному залу Дома союзов, туда, где лежал Ленин.

    КОСТЁР

    1

    В нашем пятьдесят пятом краснопресненском отряде юных пионеров было четырнадцать мальчиков и тринадцать девочек. Самым маленьким был восьмилетний Мика Фильков, брат моего старого друга Вани. Мику сначала не хотели принимать в отряд. Октябрят при нашем отряде не было, а до пионеров он не дорос. Но Мика долго и жалостливо умолял меня, как вожатого отряда, настойчиво говорил о том, что не может оставаться «неорганизованным», что ему уже надоело быть беспартийным, что он плавает не хуже любого пионера, решает самые трудные задачи по арифметике, умеет барабанить и трубить в горн все пионерские сигналы и, наконец, может рисовать карикатуры для нашей стенной газеты.

    Я помнил недавнее время, когда сам был «замыкающим неполным» в классе, и совсем уже склонялся поддержать Мику, но боялся, что меня обвинят в лицеприятии или ещё хуже — в подхалимаже (Ваня Фильков уже был членом МК комсомола). Всё же твердокаменное сердце моё расплавилось, и в память о заслугах Микиного отца я принял мальчика в отряд.

    В отряде добродушного, курносого Мику очень полюбили и вскоре стали давать ему разные, не особенно ответственные пионерские поручения: сходить в редакцию за свежим номером журнала «Барабан», нарезать бумагу для заготовки змеев, достать клею... А после трёхмесячного испытания Мику Филькова назначили запасным отрядным горнистом. Он был счастлив.

    Действительно, здорово получилось, когда наш отряд пошёл приветствовать районную партийную конференцию в клуб рабочих Трёхгорной мануфактуры. Стены клуба украшали картины и плакаты. На сцене сидели старые большевики, участники революции 1905 года и баррикадных боёв на Пресне.

    Три горниста ещё за сценой протрубили сигнал. Мерным шагом через весь зал мы прошли на сцену. Самого маленького пионера, Мику Филькова, поставили на трибуну, чтобы его все могли видеть.

    И Мика, почти ни разу не сбившись, сказал приветствие конференции, которое начиналось словами: «Мы, юные пионеры-ленинцы, идущие на смену Ленинскому комсомолу, горячо приветствуем старых гвардейцев революции, соратников Владимира Ильича!» Улыбки согрели лица старых большевиков, лично знавших Ленина и слышавших его в этом зале Трёхгорки. Как жаль, что не мог в эту минуту видеть своего младшего сына Василий Андреевич Фильков...

    Всё шло хорошо, и вдруг произошло непредвиденное событие. Молодая работница в лазоревой косынке воспользовалась паузой в конце, когда Мика немного сбился, бросилась к оратору и тут же, прямо на трибуне, крепко расцеловала его в обе щеки и в нос. Наш боевой горнист растерялся, обиделся и забыл сказать заключительные слова приветствия.

    Но мы простили нашему представителю эту оплошность. Какой оратор не сбился бы при подобном стечении обстоятельств! А потом мы собрались в кружок перед столом президиума и спели нашу замечательную пионерскую песню:

    Эх, картошка — объеденье,

    Пионеров идеал!

    Тот не ведал наслажденья,

    Кто картошки не едал... дал... дал...

    Наш пятьдесят пятый краснопресненский отряд занимался, конечно, не одними торжественными приветствиями. У нас было много всяких дел. Мы следили за учёбой наших пионеров и занимались спортом. Целые отрядные сборы посвящались рассказам о французском мальчике Гавроше, сражавшемся на баррикадах, и о комсомольцах украинского села Триполье, зверски растерзанных кулаками. Мы ходили всем отрядом смотреть фильм «Красные дьяволята» и восхищались смелостью и мужеством советских ребят. Глава за главой прочли недавно вышедшую книгу Фурманова «Чапаев», и в отряде у нас были, конечно, свои Чапаевы, Фурмановы, Петьки, Елани... А когда однажды я привёл самого Фурманова на сбор отряда, глаза ребят так горели от счастья, что в нашем красном уголке стало ещё светлее и праздничнее.

    Домой, в Нащокинский переулок, Фурманова провожал весь отряд. А через несколько дней Дмитрий Андреевич, смеясь, рассказывал мне, что какой-то Мика подстерёг его у дверей квартиры и долго упрашивал взять к себе в «Петьки», в адъютанты.

    В каникулы, летом и зимой, мы устраивали после длительных споров с некоторыми родителями большие походы в ближний лес, «с преодолением трудностей». Разбивали лагерь. Определяли время и дорогу по солнцу, по звёздам (пригодилась, оказывается, старая астрономия Фламмариона!), изучали следы животных, птиц...

    После выполнения боевой задачи собирали хворост, тут же раскладывали огромный костёр, настоящий пионерский костёр, пекли картошку, пили чай из котелков, пропахших дымом, пели песни. Домой возвращались окрепшие, полные впечатлений.

    Сколько сочинений было написано об этих походах, сколько гербариев собрано, сколько картинок нарисовано для отрядных журналов и стенных газет!

    Выполняли мы и специальные задания — собирали металлолом, помогали крестьянам во время сенокоса. Конечно, не всё проходило у нас гладко. Однажды, играя в «Чапаева», ребята смастерили самодельные финские ножи, и «бой на реке Белой» окончился тем, что Мике Филькову, чапаевскому «Петьке», серьёзно порезали руку. Мужественный ординарец, правда, не плакал, и авторитет его в отряде сильно возрос. Но мой авторитет как вожатого и воспитателя в глазах родителей сильно упал. В журнале «Барабан» появилась даже статейка под громким заголовком: «Уклон финского ножа».

    Меня порядком проработали на комсомольском собрании, а Ваня Фильков опять припомнил по этому случаю и старинную мою поездку на Луну.

    Однажды летом мы организовали общемосковский пионерским учебный поход: с настоящими боевыми расчётами, сражениями между «синими» и «красными», с многочисленным деревянным самодельным оружием — шашками, пушками, трещотками-пулемётами, — с форсированием болот и рек. Поход продолжался три дня. В нём принимали участие настоящие красноармейцы и командиры в качестве консультантов. Возвращаясь из похода, вся пионерская армия торжественным маршем проходила мимо Моссовета. С балкона пионеров приветствовал Семён Михайловнч Будённый.

    Впереди армии, чётко отбивая ногу, шагал пятьдесят пятый краснопресненский отряд. А впереди отряда, среди горнистов — Мика Фильков, самый маленький и самый курносый.

    Вскоре произошло событие, на некоторое время омрачившее ясное, весёлое лицо Мики. Решили мы издавать живую газету «Красный галстук». Каждая буква заголовка была нарисована на большом щите. Щиты выносили на сцену все мальчики нашего отряда, и каждый просовывал голову в отверстие под буквой и читал публикуемый в газете материал. Девочки стояли в промежутках между щитами-буквами.

    Для самого маленького пионера, Мики Филькова, не хватило буквы. Он очень опечалился и, забыв о всех своих боевых заслугах, чуть не плакал.

    После некоторого раздумья мы нашли выход. Сделали пятнадцатый щит, с огромной точкой. Она заключала заголовок газеты. Точку должен был выносить на сцену Мика. Это всем очень понравилось.

    Много раз мы показывали нашу газету «Красный галстук» и пионерам, и взрослым, и в нашем клубе, и на многих предприятиях района, и всегда, когда на сцене выстраивался живой заголовок «Красный галстук», а в конце заголовка под огромной точкой просовывалась Микина лукавая, улыбающаяся сквозь «серьёз» курносая рожица, раздавались хлопки и весёлый смех.

    Так и прозвали в отряде Мику Филькова: «Точка». Товарищ Точка. Он вскоре привык к этому новому своему имени и даже сам в разговоре, кончая какую-нибудь фразу, говорил, лукаво улыбаясь: «А теперь точка. Большая точка».

    2

    Телефонный звонок оторвал меня от сложных гегелевских силлогизмов.

    — Здорово, старик! — послышался удивительно знакомый голос.

    Ваня Фильков... Друг закадычный... Я давно не видался с ним. После окончания университета Ваня работал в Белоруссии, в родных наших местах, парторгом крупного машиностроительного завода.

    В этот вечер толстый том Гегеля остался раскрытым на столе.

    Мы сидели с Фильковым в Парке культуры, наслаждались холодным пивом и поглощали десятки издавна любимых Ваней раков.

    О чём только не говорили мы в этот душистый летний вечер!

    Достаточно было назвать одно имя, вспомнить один мельчайший эпизод — и парк оглашался взрывами долго не утихающего смеха. Отдалённые от прошлого десятком лет, мы вспоминали с улыбкой и то, что тогда, в те годы, далеко не казалось нам смешным.

    — А помнишь Козла?

    — Ха-ха-ха...

    — А помнишь, как ты был Кутузовым?

    — Ха-ха-ха...

    — А помнишь, как ты помиловал Дантона?

    — Ха-ха-ха...

    — А КПИОЖ? А наша борьба за печатное слово, Ваня...

    — А твоё «Путешествие на Луну»?..

    — Ха-ха-ха...

    Ваня внезапно перестал смеяться и, положив локти на стол, нагнулся ко мне:

    — Слушай, старик, учёный муж, Гегель... А что, если... У меня месячный отпуск, у тебя каникулы. Луна, конечно, далеко. Но путешествие мы соорудить можем. Давай тряхнём стариной! Побродим по берегу Чёрного моря... Мика-то наш — большой человек! Вожатый в Артеке. Вот и навестим его.

    ...И вот мы налегке, совсем как в юности, в одних трусах, с вещевыми мешками за плечами, с длинными посохами в руках, бронзовые от загара, шагаем от Мисхора через розовые плантации Чаира к Ялте, от Ялты к Гурзуфу. Вот мы уже делаем заплыв к пушкинским Ай-Доларам и сидим на скалах, обвеваемые черноморским ветерком, и выкрикиваем прямо в бескрайный простор слова Багрицкого: «Ай, Чёрное море... Ха-а-рошее море...»

    Мы опять бредём по береговой гальке, лёгкие, свободные, весёлые и сильные, вспоминаем без конца, философствуем, обсуждаем мировые проблемы. Минуем Суук-Су и подходим к границам Артека. Великое нетерпение охватывает нас, и мы перелезаем через невысокий забор.

    ...Хозяевам лагеря не до нас: у них необычайный посетитель — французский писатель Анри Барбюс. Мы видим издали его высокую, чуть согбенную фигуру, окружённую сотнями ребят. Здесь представлена вся география мира. Среди маленьких загорелых хозяев — мальчиков и девочек Советской страны — многочисленные гости из Европы, Азии, Африки, из обеих Америк и даже из Австралии.

    Нам удаётся незаметно пристроиться к экскурсии по обоим лагерям — нижнему и верхнему. Мы с Ваней не первый раз в Артеке, но с особым удовольствием проходим по знакомым местам, разглядываем новых ящериц в террариуме и новых золотых рыбок в бассейне, знакомимся с годовалым медвежонком, играющим на барабане, и уморительной обезьянкой, вскакивающей на плечо Барбюсу.

    Экскурсией руководит Мика. Он давно уже заметил нас. Он даже улучил мгновение при переходе из верхнего лагеря в нижний, чтобы обнять нас и шепнуть несколько слов. Но для разговоров нет времени: он не может ни на миг оставить Барбюса и свою пёструю, весёлую, суматошную армию. Он разговаривает с французским писателем на сложном, смешанном языке, в котором русские слова перемежаются с французскими, немецкими и даже испанскими. Впрочем, они прекрасно понимают друг друга. На шее Барбюса пылает красный пионерский галстук. Писатель очень взволнован, беспрестанно курит, зажигая папиросу от папиросы. Он подзывает к себе то одного, то другого ребёнка, что-то спрашивает, проводит рукой по чёрным, каштановым, льняным головёнкам, стриженым, волнистым и курчавым, часто вынимает платок и вытирает повлажневшие ресницы. Так они и спускаются к самому морю: замечательный, большой и добрый человек, отдавший свою жизнь борьбе за человеческое счастье, и маленькие люди в красных галстуках, приехавшие со всех концов мира в счастливую страну, к тёплому и ласковому Чёрному морю.

    А Мика... Какой он стал большой и стройный! Наверно, уже забыл о том времени, когда он был нашей «точкой».

    — У меня сегодня для вас сюрприз, — шепнул он нам на берегу моря.

    В честь Барбюса проводились всевозможные пионерские соревнования: и заплывы на двести метров, и байдарочные гонки, и волейбол, и теннис. В конце традиционной лагерной математической олимпиады Мика молниеносно производил сложение и умножение каких-то умопомрачительных чисел.

    Потом пионеры декламировали разные стихи, и крутолобый бронзовый крепыш-сибиряк прочёл собственное стихотворение, посвящённое Барбюсу, а стройный черноволосый подросток из Лиона перевёл его на французский язык.

    Всё это было очень интересно и трогательно, но, судя по всему, сюрприз, который обещал нам Мика, ещё ожидал нас.

    После ужина готовился праздничный пионерский костёр.

    К костру, кроме Барбюса, пригласили старых большевиков, отдыхающих рядом, в Суук-Су, и сама эта встреча разных поколений предвещала много интересного.

    Может быть, в этом и заключался обещанный Микой сюрприз?

    Немного отдохнув в Микиной комнатушке (сам хозяин, ещё раз обняв нас, снова умчался), мы вышли на берег моря.

    Узкий рог молодого месяца поднимался всё выше над волнами, светящимися мириадами фосфоресцирующих точек. Где-то на самом горизонте проходил залитый светом большой океанский теплоход.

    Воздух был пропитан запахами роз, цветущих маслин, тамариска...

    Костёр был сооружён на самом берегу. В большом ворохе хвороста были искусно запрятаны электрические лампочки.

    Когда включили ток, хвоя костра загорелась разноцветными огнями — синими, красными, зелёными, золотыми... От двух пристроенных сбоку вентиляторов развевалась, напоминая языки пламени, прикреплённая над костром ярко освещённая лампочками кисея. Это было пышно и красиво. Окружившие костёр пионеры и гости захлопали.

    Только два гостя смущённо смотрели на костёр, не разделяя общего восторга. Мы переглянулись с Ваней и поняли друг друга.

    Мы смотрели на этот роскошный механический костёр и вспоминали наши всамделишные лесные костры, без лампочек и проводов, без блёстков и мишуры. И нам взгрустнулось.

    Мы вдыхали полными лёгкими солоноватый воздух, запахи водорослей, идущие от Чёрного моря, сладкие ароматы цветов, и нам не хватало смолистого, горьковатого дыма костра, идущего издалека, с лесных полян наших первых пионерских походов, с опушек нашей боевой и суматошной комсомольской юности.

    А между тем нас, кажется, здесь никто не понимал. Только Мика встревоженно поглядывал на наши вытянувшиеся лица.

    Однако надо было начинать сбор. И вдруг озорная, комсомольская волна захлестнула нас. Ничего не сказав друг другу, мы с Ваней бросились к костру, оставив растерявшихся, остолбеневших пионеров и Мику. Барбюс и старые большевики, очевидно, решили, что так полагается по программе праздника.

    Мы ловко и стремительно вынули из костра лампочные гирлянды, отнесли в сторону, в кусты можжевельника. Тут же прихватили для растопки сухих можжевёловых сучков. Я сунул их в костёр, вынул спички... Прошло всего три минуты с начала нашей боевой операции — сухой хворост вспыхнул, огонь побежал от сучка к сучку. И вот уже весь ворох смолистого хвороста ярко пылает на берегу Чёрного моря. Снопы золотых искр с треском взметаются кверху и опускаются в светящиеся волны, плещущие на берег.

    Пионеры окружили небывалый костёр.

    Наше вмешательство в праздничный церемониал было одобрено без прений. И даже обеспокоенный вожатый, наша старая, милая «точка», кажется, сменил гнев на милость.

    Старые большевики и Барбюс так и не поняли внутреннего драматизма разыгравшейся перед ними сцены. А мы весело смеялись, рассаживаясь среди ребят, вокруг всамделишного костра, костра нашей юности, и вдыхая наконец настоящий, горьковатый, до невозможного вкусный смолистый запах.

    Освещённый языками пламени, сидел на берегу моря французский писатель Анри Барбюс в красном пионерском галстуке, со значком, изображающим такой же костёр, на груди. И старые русские большевики, прошедшие три революции, тоже сидели рядом с Барбюсом, между маленькими хозяевами этого лагеря, и этого берега, и этого костра.

    И вот Мика Фильков, старший пионервожатый, открыл очередной пионерский сбор.

    — Мы покажем вам, — сказал он срывающимся от волнения голосом, — нашу новую интернациональную живую газету «Красный галстук»...

    На площадку перед костром вышли четырнадцать мальчиков и тринадцать девочек. Мальчики несли большие щиты, и на каждом выделялась крупно написанная одна буква заголовка. Девочки с белыми щитами стояли между буквами. Здесь собрались дети всех национальностей и всех расцветок кожи. Рядом с беловолосым украинцем («К») стоял маленький желтолицый японец («Р»)... и рядом со знакомым уже нам поэтом-сибиряком («Г») — меднолицый монгол с узкими лукавыми глазами («А»). И когда все выстроились, откуда-то появился пятнадцатый мальчик, самый маленький мальчик в лагере. Это был черноволосый курчавый негритёнок с такими весёлыми, искрящимися радостью глазами, каких я никогда ещё не видел в жизни. Он вынес последний щит с огромной точкой и протянул в отверстие под точкой своё ликующее лицо.

    Это и был сюрприз Мики Филькова, сюрприз «товарища Точки», наполнивший этот необычайный вечер неувядающим ароматом наших старых комсомольских лет.

https://sheba.spb.ru/bib/isbah-kuvshinki....

ЦАРСКИЙ РУБЛЬ

1

В один весенний вечер, приготовив уроки, мы выбежали с Ваней Фильковым на воздух и остановились, пораженные невиданным зрелищем. Вдоль всей Гоголевской улицы, прямо на земле, горели маленькие факелы.

Это было очень красиво. Люди двигались между сплошными рядами факелов, как по диковинной светящейся аллее. Мы подошли ближе. На закраинах тротуаров в расстоянии двух-трех метров друг от друга стояли небольшие плошки, в которых горело масло. Вблизи это не казалось таким красивым, но в перспективе все огни плошек сливались в сплошную огненную ленту.

Важный, толстый городовой, слегка придерживая длинную шашку, ходил вдоль линии плошек и осаживал чересчур любопытных горожан, главным образом мальчишек.

Очевидно, город готовился к какому-то необычному торжественному событию.

— Иллюминация, — сказал встретившийся нам, как всегда, пьяный мясник Капитонов. — Табельные дни!.. — и, подмигнув, лихо прищелкнул языком.

Электрическое освещение в нашем городе было еще редкостью. Оно имелось только в присутственных помещениях, в гимназии и в богатых домах. Однажды, приглашенный к Вене Розенблюму на день рождения, обуреваемый исследовательским рвением, я вставил в отверстия розетки два перочинных ножа и соединил их противоположные концы. Что-то вспыхнуло. Меня ударило током. Весь дом погрузился в темноту. Забегали люди со свечами. Густым голосом бранился господин Розенблюм. Больше меня в этот дом не приглашали.

На улицах электрической проводки не было. Город освещался старыми газовыми фонарями, и почти все улицы, кроме центральных, вечером погружались в полутьму.

Такой богатой иллюминации, как сегодня, мы еще ие видели никогда.

На Могилевской площади, окруженной световым кольцом желтоватого, слегка чадящего огня, испуганная лошадь понесла. Седоки вопили. Бородатый извозчик вспоминал всех своих родных до пятого колена. Лаяли собаки. На тротуарах собирались толпы. В нашем городе не часто случались подобные знаменательные события. Все казалось нам необыкновенным, занимательным и фантастичным.

На следующий день в гимназии учитель истории Алексей Иванович Руденский (за большие рыжие усы его прозвали «Тараканом») разъяснил нам, что вся страна отмечает торжество трехсотлетия дома Романовых. Мы, младшеклассники, еще не знали истории. Таракан очень популярно рассказал нам о чудесном спасении первого царя Михаила, о величии Петра Первого, о воинской доблести Александра Первого, победившего французов, о мужестве и справедливости его брата Николая Первого, спасшего страну от революционной крамолы, о неимоверном милосердии Александра Второго, освободившего крестьян, и о государственном уме Александра Третьего — Миротворца, отца нынешнего императора. Об отличительных качествах императора Николая Второго Таракан сообщить нам не успел — раздался звонок.

На уроке пения мой недруг Федор Иванович Сепп провел с нами репетицию царского гимна. Громче всех пел сын урядника Сербиловский. Ему вторил Веня Розенблюм, Ваня Фильков только открывал рот. А я, как всегда освобожденный от пения, стоял у стены и внимательно следил за тем, как страшно выпирает вперед кадык Федора Ивановича.

В конце урока Сепп, торжественно подняв вверх короткий, словно обрубленный, указательный палец, объявил нам, что в ближайшие дни его императорское величество Николай Второй, самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский, и прочая, и прочая, и прочая, соблаговолит посетить наш город.

Это сенсационное сообщение нас ошеломило — значит, мы увидим царя, самого царя. А с царем, по словам Федора Ивановича, приедет и наследник престола, наш ровесник Алексей Николаевич. Все гимназисты будут выстроены на Соборной площади для парада, и царь будет с нами беседовать, а может быть, даже почтит своим посещением гимназию, которая носит имя его великого прадеда.

— Впрочем, — сказал Федор Иванович, — очевидно, надлежит произвести отбор. Неизвестно, как поступить с инородцами, — тут он повернулся ко мне и смерил меня с ног до головы уничтожающим взглядом. — Пожалуй, их на парад выводить не стоит. А также смутьянов и до сих пор не пойманных, но подозреваемых зачинщиков последних возмутительных беспорядков в гимназии.

При упоминании о беспорядках многие в классе захихикали и тут же замерли под грозным взглядом Федора Ивановича.

Дело заключалось в том, что совсем недавно произошли два события, взбудоражившие всю гимназию.

Во-первых, кто-то оторвал металлическую дощечку от двери уборной и тщательно прибил ее к двери гимназической квартиры Сеппа, а медную пластинку с витиеватой надписью: «Федор Иванович Сепп. Статский советник» перенес на дверь уборной.

Во-вторых, исчезли, как в воду канули, все журналы четвертого класса. Отметки приходилось восстанавливать по памяти.

'' К пропаже журналов старшеклассников мы, конечно, не могли иметь отношения. Но что касается истории с уборной...

Вопрос о недопущении инородцев усиленно обсуждался в классе и во время перемен, и после окончания уроков. Само прозвище «Инородец» казалось мне до невозможности обидным. И потом мне очень хотелось видеть царя. И наследника Алексея. Такое событие1 ведь случается, может быть, только раз в триста лет.

Вечером я пошел к Ване. Опять ослепительно горели огни плошек. Но я старался не смотреть на них. Они больше не привлекали и не радовали меня. Все

это не для меня. Я ведь инородец. Меня на парад не допустят.

Василий Андреевич Фильков, отец Вани, усмехаясь, выслушал мои жалобы на Сеппа. Фильков считался одним из главных бунтовщиков в нашем городе. В чем заключался его бунт, я, конечно, не знал. Со мною он особенно не откровенничал. Но я видел, что мой недруг Сепп недолюбливает Ваню, хотя тот и не был инородцем, а сын подрядчика Веня Розенблюм ходит в любимчиках наряду с Сербиловским. С Ваней меня связывала дружба не на жизнь, а на смерть. Я не мог еще разобраться во всей сложности этих «классовых» противоречий, но Василия Андреевича уважал и любил почти как отца.

Фильков был учителем истории городской школы. Он тоже рассказал нам кое-что о доме Романовых. Но он вовсе не восхищался так прошлыми царями, как Таракан, а о Николае Первом, подавившем восстание декабристов, отзывался недружелюбно и резко. И дет кабристы, которых так ругал Таракан, представлялись нам, по рассказам Филькова, сильными и мужественными людьми, совсем такими, как Спартак или Гарибальди (тайно раздобытые книги об этих героях мы с Ваней уже прочли).

Василий Андреевич кое-что рассказал нам и о нынешнем императоре, о событиях тысяча девятьсот пятого года, о Ходынке. По его словам, не стоило уж так стремиться к участию в параде и не нужно было так близко принимать к сердцу слова Федора Ивановича. Сам он, например, скажется больным и на площадь со своей школой не пойдет. Но все же мне было обидно. И очень хотелось посмотреть царя.

2

Федор Иванович Сепп напрасно пугал нас. К параду допустили всех. В день парада мама старательно выутюжила мой форменный костюмчик, а я начистил кирпичом до нестерпимого блеска серебряные пуговицы и поясную пряжку.

Мне было только девять лет, я еще не помышлял ни о какой революции, и общее возбуждение, царившее в городе и в гимназии, захватило меня.

На площадь мы шли, как говорится, стройными рядами. Впереди шагали учителя во главе с самим директором, действительным статским советником Никодимом Петровичем Оношко. Все учителя были при шпагах. На шее директора и на груди его блестели всякие звезды и кресты. И на груди Таракана, и на вицмундире Сеппа тоже сияли какие-то значки и медали. Учитель закона божия, отец Александр, молодой, очень красивый священник с густыми каштановыми волосами, ниспадающими на плечи, шел рядом с директором, и золотой крест на его груди сверкал, как солнце. Два великовозрастных старшеклассника несли большой портрет Александра Первого Благословенного. Другие два гимназиста несли еще больший портрет Николая Второго, и еще двое подпирали его сзади длинными шестами.

Учитель гимнастики, ротмистр в отставке Сергей Павлович Синеухов, в парадной форме с золотыми погонами шагал сбоку колонны и отбивал такт.

На тротуарах толпился народ. Все слова Филькова вылетели у меня из головы, и я, стараясь не сбиться с ноги, молодцевато шагал по мостовой в последней шеренге гимназической колонны.

И вот мы вышли на Соборную площадь. Звенели колокола.

На паперти собора в сверкающих парчовых ризах, шитых золотом, серебром, с хоругвями и крестами, стояло все духовенство во главе с соборным настоятелем, седобородым отцом Досифеем.

Неподалеку собрались именитые горожане нашего города — фабриканты и купцы. Впереди с огромным золотым блюдом хлеб-соли — кожевенный фабрикант Немцов, высокий, худой, длинноусый, во фраке и белом жилете; купец первой гильдии Антропов в распахнутой черной поддевке с золотой цепью по животу и... Соломон Розенблюм в длинном сюртуке, с какой-то медалью на пестрой ленточке.

На фасаде здания окружного суда, выходившего на площадь, висел большой портрет императора во весь рост. Он стоял, положив одну руку на саблю, а другую простирая куда-то вдаль. Столичный художник (портрет привезли из самого Петербурга) особенно тонко выписал многочисленные кресты на его груди и не по-

жалел краски на высокие кавалерийские лакированные сапоги. Сапоги были самой яркой деталью на портрете. Они, казалось, выступали из рамы прямо над толпой, запрудившей тротуар.

Лицо императора было расположено очень высоко, и, чтобы разглядеть его, приходилось запрокидывать голову.

Да, собственно, нам было сейчас не до портрета. С минуты на минуту должен был появиться перед нами сам оригинал.

Во избежание возможных нежелательных происшествий площадь была окружена цепью городовых. Я узнал среди них и чернобородого, который, как пугали нас, мальчиков, умел читать человеческие мысли, и другого, производившего когда-то обыск в квартире Филькова. У него после операции была вставлена в горло какая-то трубочка, и при разговоре он странно посвистывал.

Рабочих немцовского кожевенного завода из осторожности на площадь не пустили. На заводской двор фабрикант выкатил несколько бочонков дарового пива. Полицейские посты у завода значительно усилили.

Где-то в конце Виленской улицы, выходящей на площадь, раздались крики «ура», и на площадь выехала коляска, запряженная тройкой коней, белых, в яблоках, с черными пятнами на лбу. Перед коляской скакали несколько офицеров с обнаженными шашками. Среди них виднелась грузная туша полицмейстера. Сводный военный оркестр грянул царский гимн.

Коляска медленно двигалась по площади вдоль рядов солдат и гимназистов, выстроенных для парада. Мы замерли. Вот она уже совсем близко от нас. В коляске стоял офицер невысокого роста, в таких же сапогах, что и на портрете. Рыжеватая негустая бородка. Низкий лоб. Невыразительные, бесцветные глаза. Маленький нос. Николай Второй. Император всероссийский. Царь польский. Великий князь финляндский. И прочая, и прочая, и прочая... Рядом с ним сидел наследник — щуплый мальчик в матросской форме. Он играл с большой собакой, лежащей у его ног, и не обращал на нас никакого внимания.

Царская коляска остановилась у нашей колонны. Ротмистр Синеухов махнул рукой, и мы ожесточенно и вразнобой закричали «ура!».

Царь вышел из коляски, посмотрел на нас своими бесцветными, студенистыми глазами. Я не отрывал от него взгляда. От утреннего моего возбуждения не осталось и следа. Вот этот рыжеватый невзрачный офицер, совсем непохожий на царей-полководцев, которых изображали на портретах, — император. Он решает судьбы миллионов людей. Он может сделать знак — и меня схватят и повесят (в мозгу среди спутанных, лихорадочных мыслей возникли давешние рассказы Филькова). А может быть, и он читает мысли, как тот городовой. Никаких особенно опасных мыслей у меня нет. Но все же лучше спрятать от него глаза. Кто знает...

Толстый генерал с красной лентой через плечо подал царю кожаный мешочек. Царь вынул из него несколько монет.

— Царские рубли, — шепнул всезнающий Мишка Тимченко.

Царь медленно прошел по фронту нашей колонны. Директор и Федор Иванович Сепп сопровождали его. Он дал царские рубли знаменосцам, державшим его портрет... Пете Кузнецову, самому красивому гимназисту пятого класса... Вот он уже стоит перед нашим классом. Вот он уже дает рубль Леве Сербиловскому. А Лева, задыхаясь от волнения, что-то бормочет и... целует руку царя, и царь вытирает ее своим платочком. Вот он остановился против Вани Филькова. Видимо, крепко сбитая, ладная фигурка Вани привлекла его. Через пять человек мне видно, как волнуется Ваня. Лицо его побагровело. Руки дрожат. Директор что-то шепчет почтительно царю, и царь, покачав головой, отводит уже протянутую к Ване руку с рублем. Но мне некогда думать об этом. Царь стоит уже передо мною, перед самым маленьким, левофланговым. Чего греха таить — мне очень хотелось получить царский рубль. Как будут завидовать все мальчишки нашего квартала! Шутка сказать — царский рубль. Только я не буду унижаться, я не буду целовать его руку, как Сербилов-ский. Все эти мысли стремительно проносятся в моей голове.

Я поднимаю голову и прямо встречаю безразличный взгляд тусклых глаз императора. Дрожа от возбуждения, я протягиваю руку. И вижу, как Сепп что-то шепчет директору и директор опять почтительно склоняется к царю... «Инородец»... Мне кажется, я опять слышу это слово... Но уже поздно. Царь опустил рубль в мою руку, пожимает плечами и раздраженно бросает директору какую-то непонятную фразу.

...Так вот и произошла моя встреча с императором всероссийским.

Никакой радости от царского подарка я уже не испытывал. Серебряный рубль жег мою руку. Сложные чувства волновали меня.

Дома, не снимая парадной формы, я бросился на кровать. Мама встревоженно несколько раз подходила, прикладывала руку к моему горячему лбу. Но я молчал. Я спрятал рубль в пенал, несколько раз вынимал его, рассматривал и клал обратно. Я сам еще не мог разобраться во всем том, что произошло на площади.

На следующий день я занемог и на занятия не пошел. Ваня первый раз с тех пор, как мы подружились, не навестил меня. Я еще больше расстроился.

Я увидел Ваню только через два дня в гимназии. Он показался мне необычно худым и бледным. На уроках мы не говорили ни о чем. Я пошел проводить его домой. Он рассказал мне о беспорядках на кожевенном заводе, которые вспыхнули в царские дни, о том, что полицейские стреляли в рабочих и убили двух человек, у Фильковых был опять большой обыск. Ничего не нашли. Но отца арестовали и целый день держали в участке. «В порядке предупреждения», как сказал полицмейстер.

— Ваня, — подавленно спросил я, уже прощаясь.— А почему ты так волновался тогда в строю? Ты хотел получить царский рубль?..

Ваня крепко сжал мою руку...

— Если бы, — сказал он хрипло, — если бы он дал мне этот рубль — я бы швырнул ему обратно в лицо...

Он замолчал. Мы молча стояли, возбужденные, взбудораженные какими-то новыми, неожиданными переживаниями.

МУЗЫ

1

Мою литературную судьбу решило стихотворение, посвященное трехлетию Октябрьской революции.

Степан Алый, заведующий литературным отделом нашей газеты, стоял несокрушимой преградой между мною и газетным листом.

Презрительно оглядывая мою невзрачную фигуру, он всегда возвращал мне стихи и говорил:

— Чувства мало... Глубины нет, молодой человек. Учиться надо. Статейки писать еще можете, а стихи... Нет. Стихи не каждый может. Изучайте поэта Тютчева. Советую прочесть мою последнюю поэму «Раннее утро» в журнале «Грезы».

Или:

— Нету настоящей идейной нагрузки. Мало гражданского пафоса. Изучайте поэта Некрасова. Советую прочесть мою последнюю поэму «Вперед!» в журнале «Искусство».

Я задыхался от бессильной злобы. Это у меня, старого общественного деятеля и борца, мало идейной нагрузки!

Между тем стихи мои не видели света.

Я читал и Тютчева, и Некрасова, изучал и Степана Алого и, по правде говоря, не понимал, чем его стихи лучше моих. Но никто не мог это объяснить.

Наконец плотина была прорвана.

В предпраздничные дни трехлетия Октябрьской революции Степан Алый уехал в командировку, и редакция осталась без юбилейных стихов.

А у меня как раз к этому времени родились замечательные, казалось мне, строчки. Я отнес их прямо редактору.

Громов, скептически относившийся к моим литературным опытам, несколько раз с начала до конца хмуро

прочел стихи и, когда я уже был уверен в провале, сумрачно сказал:

— Ничего стишки. Подходят.

Когда я вприпрыжку выбегал из редакции, меня нагнал курьер, мой старый приятель по гимназии, комсомолец Тимченко, и, озорничая, крикнул:

— Товарищ Пушкин, редактор говорит, чтоб ты завтра прочел стихи ,на вечере!

Это была настоящая победа.

На следующий день вернулся Степан Алый. Но первую полосу газеты уже украшало мое стихотворение.

Называлось оно «Три года». Стихотворение получилось идейно выдержанное и вместе с тем очень лирическое.

...Степан Алый мне все же отомстил.

Вечером в театре редакция выпускала «живую газету». Впервые и меня привлекли к этому делу.

Театр заполнили красноармейцы. Вначале редактор прочел передовую статью на политическую тему. Потом шел иллюстрированный фельетон. На диапозитивах нарисовали историю борьбы Красной Армии с белогвардейцами на протяжении трех лет Советской власти. На экране появились карикатурные изображения Деникина, Мамонтова, Краснова, Корнилова.

Подписи к диапозитивам, сочиненные Степаном Алым, читал сам автор. Он стоял впереди экрана и не видел того, что показывалось на полотне. Зная порядковые номера диапозитивов, он читал не оглядываясь.

Все шло хорошо. Вдохновенно потрясая длинными волосами, он кричал на весь зал:

И вот на сцену в этот миг Геройски вылетел комбриг.

Неожиданно в зале раздался хохот. Степан Алый не понимал, в чем дело. Вместо комбрига весь экран занимала плотная фигура Деникина. Мишка Тимченко спутал диапозитивы.

— Не тот диапозитив! — послышался за сценой зловещий шепот редактора.

Но диапозитив заело. Он не вылезал из рамки.

Все увидели, как огромное (на экране) лезвие Мишкиного ножа вытаскивает из рамки упирающегося Деникина.

Но Степан Алый не смутился. Он не такое видал.

Вот потрясатель всех основ —

Разбитый нами ген. Краснов, —

читал он с убийственно иронической интонацией в голосе.

Опять громкий смех. Автор уверен, что это реакция на его замечательную иронию. Но опять зловещий шепот доносится из-за сцены:

— Вниз головой, сукин сын!.. Вниз головой!

И опять нож Миши Тимченко выковыривает генерала, появившегося на экране вверх ногами.

В общем фельетон все ж имел успех. Степан Алый вошел в боковую ложу и презрительно, как всегда, оглядел меня. Я понял, что мне следует ожидать какого-то подвоха.

Я начал читать при полной тишине:

Три года... Как гордо звучит это слово!

Три года... Как гордо звучит этот звук!

Три года прошло, и сегодня мы снова

Справляем наш праздник мозолистых рук.

Мне казалось, что весь зал замер, покоренный силой этих строк.

Три года... Как гордо звучит это слово!

Три года... Как гордо звучит этот звук! —

мастерским рефреном начал я вторую строфу.

И в этот миг приглушенный бас Степана Алого прозвучал из боковой ложи:

— Товарищ Штейн... Три года — это два слова, а не одно...

В зале засмеялись. Я пошатнулся. Вот он, подвох, которого я боялся. Завистники! Лицемеры!

Но я даже не взглянул в сторону Степана Алого. Я дочитал до конца стихотворение и ушел за сцену, упиваясь звуками аплодисментов.

С того дня я окончательно вошел в редакционную семью «Известий губисполкома». Степану Алому пришлось потесниться. В газете все чаще стали появляться мои стихи, подписанные всевозможными псевдонимами: «Леонид Ледяной», «Владимир Ленский». Лучшие свои произведения я подписывал настоящей фамилией — Ал. Штейн. Именно не А., а Ал. Это казалось тоньше и поэтичнее.

В наш прифронтовой город часто приезжали на гастроли столичные актеры. После двух-трех выступлений они возвращались к себе, нагруженные мукой и пшеном фронтовых пайков.

Когда выступал король экрана Максимов, приехавший из Петрограда, пришлось вызвать конные наряды, чтобы сдерживать безбилетных.

Он вышел на сцену, высокий, томный, в потрепанной, изрядно вытертой визитке, — первый любовник десятков захватывающих старых фильмов. Он читал стихи Блока, Бальмонта, Игоря Северянина и мало знакомого нам в то время поэта — Владимира Маяковского.

Нина Гольдина, попавшая в зал по моей редакционной контрамарке, дрожала от восхищения.

После вечера я пошел за кулисы. Я представился Максимову как поэт. Он тонкими пальцами пожал мою руку, изобразив на своем усталом лице некоторое подобие поощрительной улыбки. Мы заговорили об искусстве. Максимов говорил вяло, лениво — видимо, я мало интересовал его.

Я преподнес Максимову последний номер комсомольского журнала «Юный горн» с моим стихотворением «Наша молодость». Он рассеянно пообещал обязательно прочитать его.

— Очень заинтересован моими стихами, — сказал я Нине.

''И она еще ласковее, чем обычно, поглядела на меня.

Я пришел провожать Максимова на вокзал. Его окружали поклонницы. Кругом цветы... Какие-то кулечки... Коробки конфет...

Меня он заметил уже с подножки вагона, когда поезд трогался.

— Прощайте, поэт! — крикнул он мне. — Стихи понравились. Буду читать на концертах.

Это слышали все. Об этом узнал весь город. Король экрана Максимов будет читать мои стихи на концертах в столице. Степан Алый сгорал от зависти.

Вскоре меня избрали председателем союза поэтов нашего города.

2

Лето тысяча девятьсот двадцать первого года в нашем городе ознаменовалось расцветом литературы и искусства.

Особенно гордились мы Театром революционной сатиры. Художественным руководителем Теревсата был Кудрин, режиссером — Барков, литературным вождем — — Степан Алый, а «идейным вдохновителем» — я.

Мы сочиняли сатирические скетчи, комедии, инсценировки, фельетоны. Привлекли лучших молодых актеров города. Даже хмурый меланхолик и скептик Вениамин Лурье оказался у нас на положении первого комика.

На знамени театра красовались слова:

Со ступеньки на ступеньку Не катитесь вы к былому,

К дням неволи и тоски.

Не живите помаленьку,

А живите по-большому,

Как живут большевики.

Все это было порой сумбурно, примитивно, часто наивно. Но — молодо. Энтузиазма у нас было хоть отбавляй. Мы разъезжали по клубам, по красноармейским частям. Нас уже узнал весь город.

На дребезжащем грузовике въезжаем мы в рабочий поселок, Зосимову слободу. Перед нами огромный барак. Самодельная деревянная эстрада. В сторожке приготовлено скромное угощение для актеров: несколько ломтиков хлеба, намазанных — шутка сказать! — кетовой икрой. Мы быстро поглощаем угощение, расставляем нехитрую декорацию. Поднимается занавес. Сотни зрителей приветствуют нас, а весь коллектив наш — даже Степан Алый, я и Миша Тимченко, ставший главным директором и администратором театра, — выезжает на метлах и запевает боевой марш собственного сочинения:

Пусть развеселым задирой Будет наш Теревсат.

Пусть искрометной сатирой Клеймит он тех, кто хочет назад.

Мы победим скуку серую,

Веруем в то горячо.

Мы с нашей радостной верою Метлы возьмем на плечо...

Метлы в наших руках играли символическую роль: мы выметали всевозможный хлам и нечисть.

В интересах исторической правды должен, впрочем, сказать, что пели все, кроме меня. Мне, учитывая особенности моего вокального дарования (Миша Тимченко говорил, что я могу сбить целый оркестр), Кудрин разрешил только раскрывать рот — так сказать, мимически изображая пение.

А в союзе поэтов у нас протекали сложные и бурные дискуссии. Почти каждый член союза представлял самостоятельную секцию. Футуристы. Акмеисты. Имажинисты. Мы со Степаном Алым были ядром союза и назывались пролетарскими поэтами.

Особенно много неприятностей доставляли нам футуристы (один) и имажинисты (один).

Поэт-футурист Илюша Свириденков был шумным, задиристым юношей. Стихи он писал оригинальные, но малопонятные и, как узнал я много позже, просто целиком списывал из книжки московского футуриста Алексея Крученых. Но не стихи представляли главную опасность.

Свириденков, к несчастью, заведовал отделом искусств. В городе неведомо откуда появились художники-кубисты. Шварца объявили консерватором и подвергли опале.

Однажды, выйдя утром на улицу, мирные жители увидели, что с нашим городом произошло нечто необычайное. Он расцвел какими-то фантастическими голубыми и оранжевыми цветами.

Это была реформа вывесок, которую проводил Свириденков. Для начала он избрал школы. Над всеми школами висели огромные, четырехугольные панно, изображающие голубых попугаев, резвящихся на каких-то лимонно-оранжевых деревьях.

Что означала эта вакханалия попугаев, выяснить не удалось. Вольный полет творческой мысли поэта-футуриста.

Председатель губисполкома Громов, увидев первую вывеску над одной из школ, окаменел и потерял дар речи.

На этом солнце Свириденкова закатилось. Но оранжевые вывески его еще долго висели, поражая всех «новичков», приезжающих в наш город.

Вождем имажинистов сделался старый мой одноклассник Изя Аронштам. Он любил необычайно сложные сравнения. Стихи писал грустные, лирические, и они нигде не печатались. Изя по-особому выписывал свои строчки в большом альбоме, который приносил на поэтические вечера. Каждое слово графически изображало содержащееся в нем переживание. Он гордился этой сложной, оригинальной системой. Слова о тоске писались почти без нажима, бледные, растянутые, продолговатые, слова о борьбе — жирными прописными буквами, подчеркнутыми красным карандашом. Но таких слов он избегал. Изя Аронштам не любил борьбы.

Душа полна сомнений и печали, —

писал он уныло, —

И мысли ходят шахматным конем.

Здесь буквы извивались ходом шахматного коня.

Хочу разбить все старые скрижали

И новые писать ласкающим пером...

Мы жестоко бичевали его на наших собраниях. Но он не смущался и вписывал все новые и новые стихи в свой огромный альбом.

В газете ни Свириденков, ни Аронштам не печатались. Газета предоставляла свои страницы пролетарским поэтам — Степану Алому и мне. Но моя дружба с редактором продолжалась недолго.

Однажды в дождливый октябрьский день я пришел к мысли, что неплохо бы собрать свои лучшие стихи, издать их отдельной книжкой и послать в подарок Нине Гольдиной.

На другой же день стихи были набраны и сверстаны. Шестнадцать страниц. Первый том. Я спустился вниз, в печатное отделение. Оказалось, что машины заняты срочными материалами к губернскому съезду Советов. Я приказал снять отчетный доклад губисполкома и спустить в машину мои стихи.

Я уже был в газете видной фигурой, и меня не без некоторого колебания послушались. Все прошло бы благополучно, если бы в типографию не пришел, как на грех, сам Громов — редактор газеты и председатель губисполкома.

Громов справился о судьбе отчетного доклада и узнал, что он заменен стихами.

Меня, к счастью, в этот миг ни в типографии, ни в редакции не оказалось.

Говорят, Громов в ту минуту был страшен. Никто потом не мог передать в точности слов, которые он мне посвятил. Но я догадываюсь об их эмоциональной окраске.

Набор стихов рассыпали мгновенно.

Узнав об этом трагическом происшествии, я понял, что в редакцию больше ходить незачем.

Тоскливо бродил я вечером по городу.

В кармане лежало письмо Вани Филькова. Из Москвы. Он уехал туда после гибели отца, учился и работал в типографии. Звал меня в столицу учиться.

Учиться... А я и забыл, что означает это слово. Занятый разными государственными делами, я давно уже не открывал никаких серьезных книг.

Да, видно, засиделся я в своем городе. Меня плохо понимают и ценят здесь... Надо ехать в Москву.

В эту ночь я продумал всю свою недолгую жизнь и с горечью пришел к выводу, что я, председатель союза поэтов, ничего не знаю...

Уже два года я почти не посещал школы. Изя Аронштам поступил в высшее техническое училище в столице, Нина готовилась к поступлению в медицинский институт. А я?

Я был и строителем, и председателем совета ученических депутатов, и секретарем комсомола, и артиллеристом, и редактором, и поэтом. Кем только я не был, а остался неучем.

К очень горьким мыслям пришел я в эту ночь.

Что же... Надо принимать решение. Неуч? Значит, надо учиться. Я решил ехать в Москву.

Поднатужился. Кое-как сдал выпускные экзамены и после долгого, малоприятного разговора с председателем школьного совета получил свидетельство об окончании школы.

Губком комсомола отпустил меня на учебу.

И вот я простился с Кудриным, Шварцем, Веней Лурье, со Степаном Алым, обошел весь город, посидел с Ниной над рекой, у памятника Песталоцци. Ранним утром я обнял маму и уехал в столицу.

3

В Москву я приехал с вещевым мешком, в котором лежали две смены белья и первые оттиски злополучного, так и не увидевшего свет сборника моих стихоэ.

Стояли холодные ноябрьские дни. Надо было найти место под крышей. Прямо с вокзала я пешком через весь город отправился в университет и узнал, что прием окончен два месяца назад.

Я стоял перед колоннами храма науки. Мимо меня деловито пробегали студенты. А одинокий, никому не нужный председатель союза поэтов — за бортом. Тяжелые минуты переживал я...

В типографском общежитии, где жил Ваня Фильков, мне сказали, что он тяжело болен и лежит в больнице. Совсем подавленный я вернулся к университету.

Но долго грустить я не умел. Принялся искать пристанище.

Неожиданно счастье блеснуло мне в облике Изи Аронштама. Живой Изя Аронштам в фуражке с техническим значком проходил мимо университета. И честное слово, я никогда не думал, что буду так рад его увидеть.

Мы, кажется, даже обнялись. Расспросы. Воспоминания. Изя жил у тети — зубного врача. Фортуна опять улыбнулась мне. Только вчера тетя уехала в Кисловодск, и Изя остался хозяином целой квартиры. Блестящие перспективы открывались передо мной.

Вечером, сидя в зубоврачебном кресле, я намечал планы своей московской жизни.

Учебу временно приходилось отодвинуть. Об отъезде из Москвы не могло быть и речи. Квартирой на месяц обеспечен. Значит, надо работать.

В Центральном управлении РОСТА меня знали по Липерску, и на другой же день я поступил на службу в новом чине — инструктора печати. Это звучало совсем не плохо. Даже какое-то благородство было в этом звании — инструктор.

Я решил связаться с московскими литераторами. Для начала отправился в Политехнический музей на большой литературный вечер Валерия Брюсова.

Я много слышал о знаменитом Брюсове, но никогда

не встречал его портретов. И теперь, увидев поэта на сцене, разочаровался. На поэта он никак не походил. Благообразный, в черном длинном сюртуке. Усы, борода. Учитель истории и географии, а не поэт.

Брюсов делал доклад о литературе. Я сидел далеко от сцены, слышал плохо и все время думал о том, как в антракте пойду к Брюсову и представлюсь ему.

В перерыве я направился к кулисам. Туда меня не пускали. Я начал шуметь, и вдруг... сам Брюсов подошел к дверям.

— Здравствуйте, — сказал я взволнованно (у дверей собралась толпа любопытных).— Здравствуйте, товарищ Валерий Брюсов. Я — Штейн, председатель «Дилерского союза поэтов.

Брюсов, видимо, устал и был не в духе. Непонятная мне усмешка мелькнула на его лице и скрылась в густых усах.

— Здравствуйте, председатель союза,— сказал он.— А зачем вы ломаете дверь?

Вокруг засмеялись.

— Товарищ Валерий Брюсов,— сказал я с обидой и дрожью в голосе,— мне нужно поговорить с вами, и потом я привез стихи.

Брюсов нахмурился и пожал плечами.

Какой-то рыжий мужчина показался из-за его спины и стал мне делать зловещие знаки.

— Юноша,— крикнул он мне,— оставьте Валерия Яковлевича в покое, перестаньте скандалить!

«Юноша»,— сказал он мне, председателю союза поэтов!

А Брюсов не остановил его. Брюсов позволил захлопнуть дверь перед самым моим носом. Вокруг все хохотали. Я ушел с вечера, не дослушав Брюсова.

Мою душу стала разъедать горечь столичной жизни.

Но мечты о славе не покидали меня. Каждый день после службы, покачиваясь в зубоврачебном кресле, я писал новые стихи.

Между тем вся семья ’Гольдиных переехала в Москву. Нину приняли в медицинский институт. Я часто навещал земляков.

Однажды вместе с Ниной мы отправились на Тверскую, в кафе союза поэтов, носившее название «Домино».

Там все желающие могли читать стихи с эстрады. Стихи тут же обсуждались присутствующими поэтами. В кафе часто бывали Маяковский, Каменский, Есенин.

Я очень волновался. Не то чтобы я не.был уверен в своих стихах. А все же... Ведь как много завистников! К тому же встреча с Брюсовым настраивала меня тревожно.

Неизвестные мне поэты пили чай, читали стихи. Стихи были непонятные, вроде свириденковских, и, во всяком случае, уступали моим.

Председательствовал могучий белокурый бородач. Он показался мне симпатичнее других, и я послал ему записку. «Прошу дать слово для чтения стихов. Штейн (из провинции)».

Не председатель союза поэтов, а просто Штейн из провинции.

Передо мной выступал какой-то носатый критик, ругавший последнюю пьесу Маяковского «Мистерия-буфф».

Я лихорадочно повторял в памяти слова своих стихов.

Читал я лучшее стихотворение. Оно было напечатано на первой странице «Известий губисполкома» и открывало мой злополучный сборник. Я читал с выражением, с жестами:

Мы идем по проездам больших площадей,

Мы идем по глухим закоулкам,

И шаги окунувшихся в вечность людей Раздаются протяжно и гулко.

В зале разговаривали, звенели ложечками, но я не обращал на это внимания.

Мечтая о мире безбрежном,

Орлите на мыслей суку...

Последние строчки стихотворения даже мой соперник Степан Алый считал новым достижением пролетарской поэзии.

Мокрый, дрожащий от вдохновения, сошел я с эстрады и сел рядом с Ниной. Она ласково посмотрела на меня.

— Слово имеет Владимир Маяковский,— объявил председатель.

Я даже вздрогнул от ужаса. Об остром языке поэта мне не раз уже приходилось слышать.

— Нина, — шепнул я, — Ниночка, что-то жарко здесь. Может, пойдем погуляем.

— Что ты, Саша! Ведь Маяковский!

Я приготовился ко всему.

Высокий, широкоплечий поэт поднялся на эстраду. Голос его, казалось, едва умещался в маленьком зале.

— Без меня тут критиковали мою «Мистерию», — сказал Маяковский. — Это уже не первый раз. В газетах появляются какие-то памфлеты. Плетутся какие-то сплетни. Давайте в открытую. А ну, дорогой товарищ,— обратился поэт к носатому журналисту, — выйдите при мне на эстраду. Повторите ваши наветы... Боитесь? Не можете? Косноязычны стали? Скажите «папа и мама». А еще называетесь критик!.. Критик из-за угла. Вам бы мусорщиком быть, а не журналистом.

Мне кажется, что я трепетал больше носатого критика. Теперь он перейдет ко мне.

Приближалась печальная минута. Позор вместо триумфа.

— Нина,— шептал я,— давай уйдем. Душно. И неинтересно.

Но Нина только отмахивалась.

Маяковский остановил свой взгляд на мне.

— К сожалению, — сказал он, — я опоздал и не мог прослушать всей поэмы выступавшего передо мной очень молодого человека...

«Вот оно... начинается. Все кончено... Творчество... Слава... Любовь...»

— Хочу остановиться на последних строчках поэмы:

Орлите на мыслей суку... —

что в переводе на русский язык значит: сидите орлом на суку мыслей. Неудобное положение, юноша. Неудобное и неприличное. Двусмысленное положение. Весьма...

Испарина покрыла меня с головы до ног. Я боялся посмотреть на Нину. Маяковский заметил мое состояние и пожалел меня.

— Ну ничего, юноша, — примирительно сказал он. — Со всяким случается. Пишите, юноша. Вы еще можете исправить ошибки своей творческой молодости. Все впереди...

Я вышел из клуба опозоренный. Молча шагал я рядом с Ниной.

И все же я не злился на Маяковского. Он обошелся со мной лучше, чем Брюсов.

Вскоре я получил собственную комнату и покинул гостеприимного Изю Аронштама. С грустью расстался я с уютным зубоврачебным креслом. Комната моя помещалась под самой крышей огромного дома. Койка и стол занимали ее площадь почти целиком. Украшало комнату большое кресло красного дерева, которое я перенес из своего служебного кабинета.

Только одну ночь я творил в одиночестве в собственной комнате.

На заре раздался стук в дверь. Я открыл дверь и в изумлении застыл на месте.

В дверях стоял Сен-Жюст. Премьер нашего Теревса-та. Вениамин Лурье с мешком за плечами стоял на пороге.

Я понял все с первой минуты и ни о чем его не расспрашивал... Москва... Слава... Художественный театр. Станиславский...

Мы зажили вдвоем. Я спал на койке, Сен-Жюст — на письменном столе.

Впрочем, он больше не был Сен-Жюстом. Он стал Брутом. Он готовился поступить в студию МХАТа и рано утром начинал репетировать монолог Брута.

С шести часов утра я вынужден был вникать в сложные взаимоотношения деятелей Римского государства.

— Кто любил Цезаря больше меня?! — истерически кричал Лурье.

Сначала эти громогласные вопросы мешали мне спать. Потом я привык и благодарил судьбу за то, что мой друг Веня Лурье — драматический актер, а не оперный бас.

Благодарил я, оказывается, рано. Судьба втихомолку ехидно готовила мне новое неожиданное испытание.

Есть старая, известная сказка «Теремок»: «Терем-теремок, кто в тереме живет?» — «Мышка-норушка, ля-

гушка-квакушка. А ты кто?» — «Я кот-котофей». Влезли в терем и кот, и собака, и всем находилось место...

Через три дня в наш «теремок» постучались. На пороге стоял наш земляк скрипач Пузис. Со скрипкой, с котомкой за плечами.

Все понятно, Москва. Консерватория. Слава. Паганини. Страдивариус.

Пузис репетировал с восьми часов утра, после монолога Брута. Через пять дней я возненавидел музыку.

А на шестой опять постучали в дверь. На пороге стоял наш друг и земляк виолончелист Пантюхов. В высоких черных валенках. С виолончелью и с чемоданом.

Все понятно. Москва. Симфонический оркестр. Слава. Большой театр. Шопен. Крейслер. Вильбушевич.

Зажили вчетвером. Пантюхов репетировал вечером с десяти часов. У меня стал дергаться правый глаз, и музыканты старались не оставлять наедине со мной свои инструменты.

Лурье спал со мной на койке, Пузис с Пантюхо-вым — на письменном столе. Я напряженно решал проблему, где я размещу липерскую хоровую капеллу, когда она вздумает приехать в «теремок».

Поздно вечером, окончив работу, мы жарили лук на чугунной «буржуйке». Топили старыми газетами и, поочередно ложась на пол, раздували печку. Комната наполнялась дымом. Искры целыми созвездиями вздымались вокруг нас. Дым проникал в коридор, и почти каждый вечер комендант, собрав дворников, мчался к нам с ведрами и огнетушителями, глубоко убежденный в том, что рано или поздно старый, многоквартирный дом будет сожжен дотла.

А жили мы весело. Работали, писали, ходили в театр, принимали гостей. Имелось в нашей комнате и собственное «зрелище». Над дверью было когда-то еще домовладельцем вставлено разноцветное расписанное стекло, наподобие витража. Когда мы гасили свет в комнате, оно освещалось лампочкой из коридора, и тогда казалось, что загадочные восточные фигуры двигались на стекле. Женщины в японских кимоно, пажи, павлины с многоцветными хвостами. Какая-то далекая, необычайная жизнь отражалась в стекле над дверью в нашей комнате, и нам нравилось перед сном, погасив свет, следить за этой фантастической жизнью, придумывать разные истории про людей на стекле и думать и мечтать о своей жизни, о своем будущем.

Так вот и жили вчетвером в «теремке» — виолончелист, скрипач, актер и поэт...

Поэт?.. Ни одно из моих стихотворений пока не появлялось в московских газетах.

Однажды я решил отправиться в ЦК комсомола. Работа в РОСТА уже не удовлетворяла меня. По комсомольской линии я работал в типографской ячейке и входил в бюро. Секретарем ячейки был мой старый друг Ваня Фильков, член Московского комитета комсомола. В Москве давно не выходила комсомольская газета, и я решил предложить ЦК свою помощь в этой области. Так посоветовал Ваня, не преминувший, впрочем, ехидно напомнить мне о... полете на Луну.

Я отправился в ЦК комсомола, на Воздвиженку.

Высокий белобрысый паренек в отделе печати принял меня приветливо и сразу согласился с тем, что пора выпустить очередной номер газеты «Красная молодежь». Последний вышел месяца три назад.

— Некому, знаешь, выпускать. Найди в коридоре поэта Безыменского. Ему это дело поручено. Вот и валяйте, — сказал он мне точно старому знакомому.

Я слышал о Безыменском и еще в Липерске читал его первые стихи. После недолгих поисков я увидел на широком подоконнике в коридоре сутуловатого юношу с густой гривой волос. Наконец-то — московский поэт с настоящим поэтическим видом!

— Товарищ, — спросил я в упор, — ты Безыменский?

Он не отпирался. В тот же вечер мы долго сидели в холодной комнате отдела печати и намечали план очередного номера газеты «Красная молодежь». Номер посвящался борьбе с голодом в Поволжье.

Мне очень хотелось написать поэму для этого номера. Ее прочли бы и Брюсов и Маяковский.

Но Безыменский безапелляционно заявил, что поэму напишет он. А мне он поручил написать фельетон... о борьбе с холерой.

Это показалось мне очень обидным... Поэзия — и вдруг... холера. Но я привык подчиняться дисциплине,

и потом уж очень хотелось мне увидеть свое имя напечатанным в московской газете.

Дома всю ночь писал я фельетон о холере. Мне казалось, что получилось ярко, красочно и хлестко.

...«В желтом одеянии, с косой за плечами броди г зловещая старуха по поволжским дорогам...» Старуха эта — холера. Дальше шло образное описание ее пути и художественно оформленные советы не есть фруктов и не пить сырой воды.

Несомненно, никто никогда не писал о холере с таким пафосом и вдохновением.

Утром я прочитал фельетон Вениамину Лурье. Он ничего не сказал, только заботливо потрогал мой лоб и тревожно покачал головой.

А Безыменский отправил фельетон в набор, сократив его больше чем наполовину, выкинув все особенно вдохновенные места.

Через день вышел номер газеты «Красная молодежь» на двух полосах. На первой шла поэма Безыменского, а на второй целый подвал занимал мой фельетон.

Это был мой дебют в московской печати. Я вырезал фельетон о холере и в тот же вечер преподнес его Нине. Она ведь была медичкой. Я брал реванш за вечер в кафе «Домино».

В день напечатания фельетона я получил извещение о том, что зачислен студентом январского набора Московского государственного университета. Начиналась учеба.

ХУДОЖНИК

1

Никто не помнил, когда он приехал в наш город. Каждое утро в продолжение многих лет, ровно в семь часов, он выходил из своей квартиры на углу Гоголевской и Замковой улиц и шел в булочную. В семь часов утра — весной и летом, осенью и зимой. Горожане относились к нему с уважением и даже гордились им. Он был как бы городской достопримечательностью, как мраморные солнечные часы в Дубровенском саду.

— Наш Айвазовский, — почтительно говорили о нем жители.

Впервые так назвал его аптекарь Аронштам, хотя ни на одном полотне старого художника не было моря.

— Папа, — спросил я как-то своего отца, — а кто это был Айвазовский?

— Саша, — ответил отец, — ты спрашиваешь, кто был Айвазовский? Айвазовский был великий человек... Говорят, что наш аптекарь господин Аронштам даже видел его живым. Кто это был Айвазовский? В общем, не задавай глупых вопросов и занимайся своей арифметикой.

Когда приезжали в город какие-нибудь знатные посетители, их водили на угол Гоголевской и Замковой улиц, на высокий чердак, носивший романтическое и заманчивое для нас, школьников, название: мансарда или галерея. То обстоятельство, что у нас имелась своя галерея, несомненно, поднимало ценность города в глазах приезжих. На чердаке хранились замечательные вещи: скелеты людей и животных, вазы с цветами, блестящие рыцарские доспехи. Но главное — картины, прежде всего картины. Картины большие, средние, маленькие и совсем крохотные. Картины в рамах золотых, железных, деревянных и совсем без рам.

Художник Эммануил Шварц писал акварелью, карандашом, углем. В центре мансарды возвышался на подставке большой портрет человека с длинными волосами и очень строгим выражением лица. Мы знали, что человека, изображенного на портрете, наш художник любил больше всего на свете. Этот человек умер. Он был немцем, по фамилии Бетховен. Людвиг ван Бетховен. Он потерял слух, а сам сочинял замечательную музыку. Художник много интересного рассказывал нам о господине Бетховене. А иногда брал свою старенькую скрипку, лежавшую в углу на столике, усаживал нас на низенькой скамеечке и, закрыв глаза, долго играл.

— У нашего Айвазовского абсолютный слух, — сказал как-то аптекарь Аронштам.

Когда я подрос, мать рассказала мне, что сын художника Шварца был революционером и умер где-то в Сибири, на каторге. Я уже немного разбирался в политических вопросах, и мне не верилось, что тихий, мирный Эммануил Шварц мог иметь какое-нибудь отношение к революции. Сам художник на эти темы никогда не разговаривал. Рядом с Бетховеном висел в черной рамке портрет белокурого юноши с большими удивленными глазами. Сын. Людвиг. Очевидно, в честь Бетховена он носил это заграничное имя.

Художник Шварц работал в своей мансарде целые дни.

Я часто бывал у художника и даже приводил к нему Нину полюбоваться искусством.

Впрочем, кроме любви к искусству, мною руководили н некоторые корыстные интересы: Шварц рисовал мой портрет, и на портрете я казался себе очень красивым и более значительным, чем в жизни.

Часто сидели мы с Ниной на мягкой уютной оттоманке у камина, и старый художник рассказывал нам замечательные истории о великих живописцах Рафаэле, Рембрандте, Репине, Левитане, показывал большие картины и маленькие картинки в толстых альбомах, собранных в черном шкафу. У него хранились рисунки из древней жизни, портреты царей, королей, рыцарей, придворных дам, пастухов и пастушек, множество пейзажей. В этом мире картин и книг жил старый художник. Мир этот казался нам таинственным и прекрасным.

А сам Шварц рисовал картины из жизни нашего го-

рода: «На рынке в базарный день», «Свадьба», «Маль-чик-сирота читает на могиле заупокойную молитву».

— Айвазовский хорошо знает нашу жизнь, — многозначительно говорил господин Аронштам.

После Октябрьской революции устроили большую публичную выставку картин Шварца. Его высоко ценил Василий Андреевич Фильков, председатель губревкома. На выставку приезжали художники даже из областного города. Некоторые из них называли Шварца своим учителем, обнимали его и восхищались его картинами. В нашей газете поместили неплохой отзыв о выставке. Но рецензент Степан Алый советовал художнику поскорее отрешиться от мелкобуржуазных предрассудков и перейти к революционной тематике.

После выставки Шварц действительно попытался написать несколько агитационных плакатов. На них неизменно присутствовали — революция в виде огромной женщины в ярко-красной одежде с флагом, иконописные рабочий с молотом и крестьянин с серпом.

Мы с Ниной ходили смотреть новые картины. Не особенно разбираясь в живописи, я все же понял, что плакаты плохие, мертвые. Новые сюжеты не удавались Шварцу. Я не говорил этого художнику, чтобы не огорчать его. Но он понял это по выражению моего лица. Шварц ушел за перегородку и вынес овальную миниатюру: юноша в красноармейском шлеме со звездой стоит, крепко опершись на винтовку, у большого здания, на котором написано слово «Совет».

Никогда не забыть мне чистых, одухотворенных глаз красноармейца. Глаза юноши с портрета, который висел рядом с Бетховеном. В эту миниатюру старик вложил всю свою жизнь, свою боль, свою неосуществившуюся мечту. Это было настоящее искусство.

Вскоре в нашем городе появились еще художники. Молодые, крикливые, они называли себя футуристами.

Шварц замкнулся в своем ателье и почти совсем не показывался в городе.

Настал день, когда мне пришлось покинуть наш город. Надолго, может быть, навсегда. Старику Шварцу мы выхлопотали пенсию и договорились с властями о том, чтобы ему всячески помогали и не давали его па съедение футуристам.

Я зашел проститься с художником. Он безмолвно обнял меня, отстранился, сунул мне в руку маленький пакет, опять обнял, оттолкнул и скрылся за перегородку. Я понял, что ему тяжело, и ушел.

Дома я развернул пакет. Юноша в красноармейском шлеме. Старик дал мне самое дорогое из своей галереи. В первый момент я хотел вернуться в ателье, но был очень занят приготовлением к отъезду, и потом... меня ждала Нина.

Через много лет я попал проездом на несколько часов в свой город. Я решил навестить Шварца.

Угол Замковой и Гоголевской. Тот же старый, облупленный дом. Мансарда. Галерея. Жив ли художник? На двери новая, незнакомая мне вывеска: «Школа живописи». Я поднялся наверх. Никто не ответил на стук. Я толкнул дверь и вошел. В углу, у большого мольберта, на высоком стуле сидел седой, сморщенный человек. Он методически взмахивал кистью. Он творил. Я не мешал его работе. Знакомые картины обступали меня. Бетховен. Сын. И мое собственное улыбающееся лицо.

Художник обернулся, долго вглядывался в меня, бросил кисть и протянул ко мне руки.

2

Когда гитлеровцы вломились в ателье, Шварц грунтовал полотно, готовясь к новой работе. Увидев картины, эсэсовский офицер остановился. Он был пьян и едва держался на ногах.

— А! — крикнул он. — Эта старая еврейская свинья — художник... Очень интересно...

Офицер, шатаясь, прошелся по мансарде. Шагая от полотна к полотну, он хлыстом крест-накрест прорезал любимые картины Шварца.

— Еврейская живопись! — кричал офицер. — Пачкотня! К черту!

Он подошел к портрету Бетховена.

— Кто этот еврей? — крикнул он. — Большевик? Комиссар? Родственник?

Старый художник неподвижно стоял, опираясь па мольберт. В течение пяти минут был уничтожен труд его многолетней жизни. Что передумал он в эти минуты? Сердце его почти остановилось. Кисть выпала из руки и

с шумом упала на пол. Офицер ударил старика хлыстом по лицу.

— Кто этот еврей?

Рубец на лице Шварца налился кровью.

— Это Бетховен, — сказал он тихо.

Офицер на секунду, на одно мгновенье смутился. Видимо, имя Бетховена он знал. Потом он выругался, пробил рукояткой хлыста голову великого музыканта, тут же перебежал к следующему портрету и поднял хлыст над молодым Людвигом.

Старый художник загородил портрет своего сына. Офицер исполосовал Шварца хлыстом. Брызги крови легли на светлый фон портрета. Старый художник упал на пол. Он хотел что-то сказать, но, видимо, сдержал себя и молчал под ударами. Он ни разу не застонал и не вскрикнул.

Офицер приказал солдатам забрать полумертвого старика.

Потом все полотна свалили в кучу и сожгли.

3

На другой день комендант города майор Линде приказал привести художника к себе. Майор предложил Шварцу сесть, был вежлив и предупредителен.

— Господин художник, — сказал он, — я прошу извинения за вчерашний поступок лейтенанта Вольфенау. Он уже понес наказание. Мы умеем ценить мастеров. Я очень сожалею, что не удалось спасти ничего из ваших произведений. Но вы еще не так стары, и мы дадим вам возможность создать новые.

Шварц молчал и сумрачно смотрел в переносицу майора. Ему тяжело было стоять, но он не садился в мягкое кресло, любезно пододвинутое адъютантом.

— Господин Шварц, — совсем вкрадчиво продолжал майор, — я немного пишу пастелью. Конечно, в свободное время. Мне бы хотелось показать вам свои работы. Но это потом, когда вы поправитесь и отдохнете. А сейчас поговорим как люди искусства. У меня к вам огромная просьба. Через несколько дней мы устраиваем большой гарнизонный праздник. И, понимаете, совершенно необходим большой портрет фюрера. Мы очень просим вашей помощи. Холст, краски, вино — все будет предоставлено в ваше распоряжение... Сегодня двенадцатое сентября. К пятнадцатому сентября портрет должен быть готов. Это, конечно, слишком короткий срок для шедевра, но... военное время... Вы сами понимаете, господин Шварц.

Художник молчал. Глаза его смотрели мимо майора, в окно, туда, где на площади под дождем, на осеннем ветру раскачивались тела повешенных вчера аптекаря Аронштама и комсомольца Вани Воробьева — молодого художника, любимца Шварца.

— Мы вам хорошо заплатим, господин Шварц. И потом ваша работа пойдет в Берлин. Может быть, ее увидит сам фюрер. Даже несомненно увидит. А он ведь, вы знаете, сам художник и большой ценитель искусства. Какие возможности, господин Шварц!..

Старый художник молчал. Маленький, седой, сгорбленный, избитый, он смотрел теперь прямо в лицо майору, и в глазах его выражалось такое нескрываемое презрение, что майор в бешенстве вскочил с места и закричал:

— Я вас спрашиваю в последний раз! Довольно валять дурака. Там есть третье место рядом с теми, двумя, — кивнул он на виселицу. — Ну, да или нет?!

Художник молчал. Но вот губы его зашевелились. Казалось, он хочет что-то сказать. Но это длилось одно мгновение.

И опять лицо старика стало замкнутым, сумрачным и суровым.

4

Обо всем этом мне много позже рассказал старый товарищ, партизан Михаил Тимченко.

В этот день он по специальному заданию проник в город. Ом стоял на площади, среди толпы, и видел, как вели к виселицам десять стариков. Одежда с них была сорвана. На груди у каждого деревянная дощечка с надписью на немецком и русском языках: «Я грязная еврейская свинья».

Самым последним шагал, прихрамывая, художник Эммануил Шварц. Лицо его было в сплошных кровоподтеках. Но голову он держал высоко и гордо. На площади рядом с виселицами установили десять столбов.

Гестаповцы прибили стариков к столбам большими железными костылями. Всеми работами руководил лейтенант Вольфенау. Майор Линде наблюдал за церемониалом с выходящего на площадь балкона комендатуры. Потом под прибитыми телами положили охапки соломы и дров, облили керосином и зажгли. Толпу, стоявшую на площади, охватил ужас. Какая-то женщина завопила истошным голосом. Тимченко хотел броситься к столбам, что-нибудь сделать, чтобы помочь гибнущим людям, спасти Шварца. Но... у него было свое задание, и он не имел права нарушить приказ.

Языки пламени поднимались к ногам Шварца. Он весь дымился. Седая борода его стала совсем рыжей.

И вдруг он крикнул сильным молодым голосом. Его услышали во всех концах площади.

— Слушайте, немецкие солдаты! Слушайте меня все! Я не еврей... Я немец... Немец из Франкфурта. Но я не хочу быть немцем, если они немцы, — он взметнул руку в сторону гестаповцев. — Они опозорили нашу Германию. Звери! — кричал он палачам. — Настоящие немцы проклянут вас. Они придут. Они отомстят. Гнев мира покарает вас!

Толпа зашумела. Немецкие солдаты растерянно глядели друг на друга.

Но Эммануил Шварц уже замолчал.

Майор Линде стоял, напряженно перегнувшись через перила. Револьвер дрожал в его руке. И на лице его был страх, гнусный страх уличенного убийцы.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЮНОСТЬ

1

Я получил письмо из родного города. Незнакомый почерк на конверте. Много лет не получал я писем со штампом «Липерск». Два поколения выросли и вошли в жизнь с той поры, как я оставил свои родные места. Признаться, вскрыл конверт с волнением. И точно пахнуло на меня горьковатым дымом костров далекой юности.

«Моя мама была пионеркой вашего отряда. А теперь у меня уже дочь пионерка. Может быть, вы позабыли мою маму, но она много мне рассказывала о своем вожатом. И я решила, что, если вы были вожатым у моей мамы, вы должны чутко отнестись к моему письму...»

Я почему-то сразу подумал, что пишет мне дочь Нины. Я, можно сказать, уже старый, убеленный сединами материалист. А тут сердце заговорило. Маленькая Нина... Председатель совета отряда. Одна из первых наших комсомолок. Моя ранняя, светлая любовь... Мне было тогда шестнадцать лет, а ей пятнадцать. Целые дни мы были вместе. Мы чувствовали, что любим друг друга... Хотя еще ни разу не поцеловались... Потом она стала артисткой, вышла замуж за какого-то видного хозяйственника. И паши пути разошлись.

— Старик, у тебя, кажется, «начинает теплеть иод веками». Ты начинаешь переживать... Опять сантименты, — сказал бы мой старый друг и самый жестокий критик Ваня Фильков и вымарал бы из этой рукописи все слова о чувствах и о первой любви.

Но письмо лежало передо мной, а я все еще не продвинулся дальше первых двух строк. Да, может быть, это совсем не ее дочь.

Я дочитал письмо до конца. Да, это была дочь Нины Гольдиной. Она писала мне о гом, что после гибели ее отца остались ценные рукописи. Он был старым большевиком. И вот теперь, перед сороковой годовщиной Октября, они всей семьей перелистали пожелтевшие страницы. Им кажется, что рукописи можно опубликовать. Так сказала мама Нина, которая теперь на пенсии. И внучка Наташа целиком поддержала бабушку. А сама она, Светлана, инженер и в литературе мало разбирается. Вот.., Как быть... Она ждет ответа.

Подписали письмо все трое. Бабушка — пионерка. Дочка — пионерка. И... внучка — пионерка...

Нина...

Тогда у нее были длинные смоляные косы. Она укладывала их вокруг головы. Председатель совета отряда. Маленькая рабыня принцессы Турандот. Я хотел рассказать о письме Ване Филькову. Но не позвонил ему: боялся порвать какую-то невидимую нить, которая опять связала меня с родным городом, боялся вспугнуть воспоминания, развеять аромат юности, который струился из письма трех пионерок.

Какие чудесные совпадения бывают в жизни! На другой день я получил телеграмму из Липерского областного комитета партии. Меня приглашали на празднование сорокалетнего юбилея газеты, той газеты, где я напечатал и свою первую рабкоровскую корреспонденцию, и свое первое стихотворение, и знаменитую поэму о «полете на Луну».

Это была сама судьба... Я отложил в сторону все неотложные дела и поехал в свою юность.

2

...Тридцать пять лет назад я уезжал из родного города. С вещевым мешком, в котором были смена белья и рукопись «первого тома» моих сочинений. Меня провожала Нина. В белой заячьей шапке с длинными ушами. Я опять не решился поцеловать ее и только погладил длинные уши ее малахая.

Вот они мелькают за окнами вагона — леса и перелески, которые я видел последний раз тридцать пять лет назад. Станция Дресла. Переезжаем через реку. Здесь стоял сарай, возле которого белогвардейцы убили Василия Андреевича.

Сарая, конечно, нет и в помине. Да и леса не те: поредевшие, иссеченные фашистскими снарядами, изрытые

глубокими воронками от бомб. Теперь воронки густо заросли травой. И пожалуй, их не отличить от пригородных оврагов, где играли мы в «казаков и разбойников».

В годы войны я воевал на другом фронте, но в сорок первом мне довелось па несколько дней прилететь к липерским партизанам, в отряд Миши Тимченко, и принять участие в одной необычайной операции. Пробыл я тогда в городе только два часа, и мне было не до воспоминаний. Потом как-то в конце войны летчик-земляк показал мне аэрофотоснимок нашего Липерска. Это было страшно: фашисты смели город с лица земли, сплошные развалины, которые, казалось мне, дымились даже на снимке.

Я выпросил у земляка эту фотографию и хранил ее в своей походной сумке. Когда город был освобожден, в нем осталось всего девять жителей. С тех пор прошло больше десяти лет, и я знал, что город отстраивается гигантскими темпами, что в нем опять больше ста тысяч человек населения.

Но и теперь, подъезжая к Липерску, я боялся увидеть развалины на месте знакомых, родных мест.

Как-то встретит меня моя юность. Узнаем ли мы друг друга?

Мне как-то всегда казалось, что я не старею. Став уже дедом, я иногда, кокетничая своей моложавостью, любил рассказывать о своем внуке. При этом всегда раздавались возгласы: «У вас внук? Да не может быть... Такой молодой...» Потом подобные возгласы стали все реже... Все становилось па свое место. Я был уже нормальным дедом. Никто не удивлялся.

Даже любимые мои спортивные куртки, плотно обтягивающие талию, которые один знакомый профессор укоризненно называл «хулиганками», уступили место длинным, просторным, солидным двубортным пиджакам в моем гардеробе.

Но я не хотел стареть. Мне всегда казалось, что наше первое комсомольское поколение навеки сохранило молодость тех дней, когда кулаки растерзали комсомольцев в Триполье, когда семнадцатилетний Аркадий Гайдар командовал полком, когда носить галстук считалось комсомольским преступлением, а Безыменский написал «Молодую гвардию».

На вокзале меня встретили незнакомые люди из редакции. Вокзал недавно отстроили. Высокие просторные залы. Картины. Барельефы. Пальмы. Колонны.

— Наш новый вокзал был даже отмечен в правительственном постановлении об излишествах, — не без гордости сказал мне заместитель редактора. Он был очень молод, вежлив и предупредителен. Он щеголял передо мной обновами города.

Но мне было сейчас не до него. Мне нужно было остаться наедине с моим городом.

У подъезда ждала облисполкомовская машина. Мне хотелось пройти пешком по старым и новым улицам. Но... в редакции уже был разработан свой порядок. И я пока подчинился ему, решив, что все равно сбегу.

г

Странное чувство овладело мной, когда я начал свое путешествие по городским улицам. Старого города, города моей юности, больше не существовало.

Это был совсем другой город. Вместо старой тихой Вокзальной улицы — широкая, обсаженная липам* аллея. Шестиэтажные дома. Сквер. Фонтан с бронзовыми рыбами, дельфинами и русалками. А рядом огороженные заборами участки, заросшие бурьяном или превращенные временно, в ожидании застройщиков, в скверы с пышными цветниками.

Старый узкий мост через реку, по которому я, обвеваемый резкими ветрами, часто шагал, возвращаясь от Нины, был взорван фашистами. Новый, недавно отстроенный, широкими своими пролетами и колоннадой напоминал столичные мосты.

Не было больше Дворцовой улицы, на которой помещался первый большевистский комитет, исчезла Центральная площадь, где нас, гимназистов, в 1913 году выстраивали для встречи царя и где в 1919-м проходили на параде первые победившие полки Красной Армии; где я, жалкий приготовишка, получил из рук царя юбилейный рубль и где я, вихрастый подросток, в старом шлеме с высоким шишаком и красной звездой, проходил мимо молодого прославленного командарма. Рабочие убирали последние кирпичи разрушенного фашистами знаменитого кафедрального собора.

Новый, индустриальный город стремительно возникал из развалин, из пепла.

Но я искал другое. Я искал приметы старого города, города своей юности, и не находил их.

От дома на Заречной улице (а мой педагогический талант потом стал известен и во всём Зареченском районе), где я жил, не осталось и следа. Исчезли все переулки, где когда-то мы ремонтировали рабочие квартиры. Не было больше ни квартир, ни домов, ни переулков, где они стояли, — вокруг новые, незнакомые двухэтажные розовые дома с* аккуратными палисадниками.

Когда-то здесь проходил трамвай. Маленький трамвай с одной дугой, бельгийского акционерного общества. Один из первых трамваев в России.

Дома через день мне выдавали на трамвай по гри копейки. До гимназии было далеко. Но я предпочитал истратить эти три копейки на леденцы, а проехаться можно было и бесплатно, па буфере.

Я напряженно вглядывался в лица прохожих. Неужели в городе не осталось ни одного человека моего поколения? И прохожие с удивлением оглядывались па незнакомого человека.

Нет, видимо, не осталось. Тридцать пять лет все же... Целая жизнь...

Старый губернаторский дворец па горе. Он был разрушен в эту войну, а потом реставрирован как памятник XVIII века. С какой робостью и торжеством входили мы сюда в октябре 1917 года вместе с отцом Вани, первым председателем губревкома. Здесь разместились тогда и отдел народного образования, и коллегия по делам учащихся, и центральный ученический комитет, в котором общий возраст всех семи членов равнялся целому столетию.

Здесь, перед этим домом, выступал летом 1919 года Михаил Иванович Калинин, напутствуя бойцов, уходящих на фронт против белогвардейцев.

Знакомая высокая мраморная колонна в честь воинов, павших, защищая город от Наполеона в Отечественную войну 1812 года. Она сильно иссечена осколками. Стоявшие по углам старинные пушки с чугунными ядрами исчезли. Их, видимо, увезли фашисты.

А рядом со старинной колонной — обелиски над могилами воинов, отбивших город у немецких фашистов в Великую Отечественную войну 1941 года, героев, сра-

жавшихсд в войсках молодого полководца Ивана Черняховского.

Я долго стоял у мраморной колонны и бронзовых обелисков. Читал незнакомые имена.

А потом вышел к соседней, Липовой горке. Здесь в далекие дни девятнадцатого года был воздвигнут памятник Песталоцци...

Памятника давно уже нет. Возможно, он пришел в ветхость еще до оккупации города, а возможно, его разрушили фашисты, приняв дремучую бороду Песталоцци за бороду Карла Маркса или Фридриха Энгельса. Теперь на этом месте стоит могучая гипсовая девушка с веслом в руке.

А чуть пониже, под вековыми липами... Я с трудом сдерживаю волнение.-

Под старыми липами стоит ветхая скамейка. Та самая скамейка, на которой мы сидели с Ниной почти сорок лет назад.

Каким-то чудом она сохранилась. И так же, как тогда, перед ней суетятся молодые, едва оперившиеся скворцы. И так же, как тогда, шелестит многое видавшая па своем веку липа, а внизу набегают на песчаный берег волны золотой, солнечной реки...

Я присел на скамью. Облокотился о спинку. Закрыл глаза. Машина времени унесла меня в прошлое. И вдруг я вскочил, лихорадочно достал очки и стал всматриваться в недавно окрашенные в ядовито-зеленый цвет старые доски скамейки.

И я нашел... Честное пионерское слово, я нашел под слоем краски вырезанные тридцать пять лет назад буквы: «Саша и Нина» — буквы, замкнутые в волнистую линию, обозначающую сердце... Саша и Нина... Это было когда-то, в другой жизни, на заре, на солнечной опушке... 28 мая 1922 года я вырезал эти буквы. Мы сидели, прощаясь, на этой скамейке. Суетились молодые скворцы, и я читал Нине свои стихи о восточном царе, который высек море. Внезапно строчки этих стихов вспыхнули в моем мозгу:

Это было давно, к чему годы мам,

О годах давайте не спорить.

Какой-то царь своим подданным

Приказал высечь море.

Море шумно просило свободы.

Море никогда не знало плетей.

Но человек был царем природы,

И он сделал то, что хотел.

И у ног повелителя тысячами,

Трепеща волнами от досады,

Лежало море, высеченное

Для его царевой услады...

А царь вдохновлялся победой еще —

Стали волны покорны, как дети.

И с тех пор он и следующие

Вместо скипетра правили плетью...

Эти «глубокие» философско-исторические стихи, конечно, так и не увидели света. Но Нине тогда они понравились больше, чем стихи о кровавой собаке Носке. Она ласково погладила мою руку...

Мы написали договор о вечной дружбе, о том, что каждый год в день 28 мая, где бы мы ни были, будем приезжать в родной город и встречаться у этой скамьи.

Договор мы подписали кровыо. Я долго хранил булавку, которой делал уколы на пальцах, добывая эти священные для нас капли крови.

Прошло тридцать пять лет. Сегодня тридцатое мая... Я опоздал только на два дня. А я ведь так и не решился тогда поцеловать тебя на этой скамейке, Нина. Но я пришел. Где же ты? И сидела ли ты когда-нибудь с тех пор на этой скамейке?..

Вдруг я вспомнил: бабушка Нина... Бабушка Нина... Машина времени со скрипом вынесла меня на поверхность сегодняшних дней..,.

И еще уцелело здание нашей бывшей гимназии. Даже солнечные часы по-прежнему стояли на скверике. Только металлический шпенек, показывающий отклонение тени, был сломан.

В гимназии, ставшей потом трудовой школой первой и второй ступени, теперь помещался педагогический институт.

Широкий старый двор. Сколько раз встречались мы здесь в жестоких футбольных схватках, мечтая удачным ударом в ворота завоевать сердце самой прекрасной и самой недоступной из юных зрительниц, сидящих на скамейках для публики.

Я тихо открыл старые массивные двери и вошел в парадный подъезд. Широкая мраморная лестница открылась передо мной. По этой лестнице до революции разрешалось подыматься только учителям. Для гимназистов существовала другая, с черного хода.

В коридорах института было прохладно и тихо. У дверей аудиторий группками сидели студенты и студентки, листали свои тетради, конспекты, перешептывались. Шли государственные экзамены.

Стараясь никому не мешать, я прошел коридор из конца в конец. Вот здесь, за этой дверью с наклейкой «Физическая лаборатория», помещался наш актовый зал. В марте 1917 года на заседании педагогического совета восьмиклассник Петя Кузнецов подошел к директору, действительному статскому советнику Никодиму Петровичу Оношко, вынул папироску и попросил разрешения прикурить. Директор щелкнул перед ним своей массивной бронзовой зажигалкой. И мы поняли, что революция свершилась.

Сколько горя, обид и радостей испытал я под этими тяжелыми сводами!

А вот и мой класс... Перед ним сидят студенты. Волнуются, ждут своей очереди. То и дело выходят из класса юноши и девушки, взбудораженные, веселые или грустные. Их сразу берут под перекрестный допрос. Как мне все это знакомо! Ох как знакомо... Но в этот свой класс мне сейчас не проникнуть, не посидеть за своей партой. Тем более что студенты уже с тревогой поглядывают на солидного дядю, без дела шагающего по коридору и заглядывающего во все двери.

Я успокаиваю их. Рассказываю им, что вот в этом классе сидел за партой сорок лет назад.

Удивленные восклицания. «А мы ведь испугались... Думали, что вы из центра, на госэкзамены...» Потом доверчиво предлагают мне стул. Я рассказываю им несколько эпизодов из нашей жизни в те годы. О памятнике Песталоцци. Никого из них тогда еще не было даже в проекте. Ах как это интересно!.. Глаза их блестят. Одна студентка весело смеется. Ее подругу как раз только что спрашивали про Песталоцци. И она чуть не завалилась. Они готовы слушать еще и еще. Но из дверей выходит очередной студент, и... гораздо важнее выведать у него, что там, за стенкой, как спрашивают, и как настроение у Никиты Петровича, и не собирается ли идти обедать Анастасия Леонидовна. Я поггим-аю их со-

стояние, подымаюсь, чтобы не мешать им, и ухожу, обещав обязательно приехать на выпускной вечер, заранее зная, что не сумею выполнить свое обещание.

4

До торжественного вечера я еще успел сходить в Зо-симову слободу. Почему дальний липерский пригород назывался Зосимовой слободой, мало кто знал и в те годы. Название это он получил от монастыря, который сто лет назад основал епископ Зосима.

В Зосимовой слободе помещался когда-то знаменитый арматурный завод «Балтика». Это был центр революционного движения. Здесь находился подпольный большевистский комитет.

Летом 1921 года мы создали в городе Театр революционной сатиры. Теревсат. Алексей Кудрин. Веня Лурье. Степан Алый. Миша Тимченко. Огромный барак, самодельная деревянная эстрада...

...Пусть развеселым задирой

Будет наш Теревсат.

Пусть искрометной сатирой

Клеймит он тех, кто хочет назад.

Мы победим скуку серую,

Веруем в то горячо.

Да, все это было... А теперь Зосимову слободу тоже не узнать. Вместо старого поселка и завода «Балтика», казавшегося нам тогда грандиозным, сейчас здесь развернулся рабочий город.

Ковровый комбинат, большой домостроительный завод. Уже началась прокладка широких проспектов, разбивка скверов. На месте того барака, где выступал Теревсат, построен рабочий Дворец культуры.

На танцевальной площадке безостановочно кружились пары. Играл джаз-оркестр. Фокстроты. Танго. Мазурки. Вальсы. Кавалеров было мало. В большинстве одни девчушки. Они с упоением носились по кругу. В разноцветных косынках, с облупленными от раннего весеннего загара носами и тоненькими бровями в ниточку. Они взмахивали кудрями, торчащими из-под косынок, широко раскрывали черные, карие, зеленые, синие, голубые глаза. И неслись, неслись безостановочно, не обращая никакого внимания на чудака средних лет, застывшего па краю площадки и не сводящего с них чуть повлажневших глаз.

Когда* город был освобожден от фашистов, этим девчатам было только по два, по три года. Их жизнь не омрачали тяжелые тени прошлого. И они пе могли знать, о чем думает этот немолодой человек, непонятно зачем пришедший па танцы. Да и мои хозяева — редакторы газеты — были бы немало изумлены, если бы узнали, что я торчу здесь на площадке, вместо того чтобы осматривать цехи коврового комбината. А я все не мог уйти. Мне было и горько и радостно смотреть на эти молодые, разгоряченные, незнакомые мне лица. И я вспомнил, как горком комсомола, узнав о том, что комсомолец Михаил Тимченко, член центрального ученического комитета и боец шестой роты ЧОНа, танцевал на какой-то городской вечеринке, поставил ему на вид за мещанство и «буржуазные предрассудки».

5

Торжественное заседание, посвященное сорокалетию газеты, проводилось в городском театре. Я еще утром узнал, что здание театра каким-то чудом уцелело при фашистах. Но, обойдя весь город в поисках примет своей юности и порядком устав, я отложил свидание с театром до вечера. О театре сохранились у меня самые дорогие и самые трагические воспоминания. Весь этот неповторимый, радостный и горький день, путешествуя на машине времени, я, может, сам того не сознавая, видел где-то вдали, за дымкой времени, Театральную площадь, где па высоком мраморном пьедестале стоял Владимир Ильич Ленин.

Я знал, что статую Ленина фашисты сбросили с пьедестала. Партизаны проникли в город и установили памятник. Тогда гитлеровцы разбили статую в куски.

Я знал, что фашисты собрались поставить на площади монумент в честь своих побед. В день открытия монумента партизаны опять проникли в город. Это и была та самая таинственная операция, в которой мне, по удивительному стечению фронтовых событий, удалось принять участие.

В партизанском отряде находился и наш старый актер Алексей Прокофьевич Кудрин.

Перед самой войной я получил от него взволнованное письмо. Он готовил роль Ленина в одной из новых пьес. Он был целиком поглощен этой ролью. Страшился и мечтал. Он просил прислать альбом зарисовок Васильева и последние книги об Ильиче...

Но сыграть роль Ленина Кудрину не пришлось. Накануне премьеры гитлеровцы захватили наш город. Старый актер Алексей Прокофьевич Кудрин ушел в партизаны.

Мы пробрались в город в день фашистского праздника и смешались с толпой, согнанной на площадь. Первая партизанская группа (в ней был и Кудрин) проникла в город еще накануне. В центре площади, на месте памятника, громоздилось большое сооружение, прикрытое зелеными плащ-палатками. По случаю праздника виселицы с площади убрали. На трибуну поднялись комендант города майор Линде и бургомистр Теодор Иоганн Сепп. Оба они надели парадные мундиры, нацепили ордена и медали.

Оркестр сыграл фашистский марш. Майор Линде провозгласил «хайль» Гитлеру и предоставил слово бургомистру Теодору Иоганну Сеппу, моему старому недругу Федору Ивановичу Сеппу, бывшему учителю немецкого языка и чистописания нашей гимназии, заместителю председателя «Союза русского народа», гласному думы и городскому златоусту, щеголявшему на городских банкетах богатым знанием мифологии, Федору Ивановичу Сеппу, оправдавшему в 1919 году Дантона.

Тогда,, после разгрома банды эсера Закстельского, его арестовали, потом он удрал в Германию. И вот, значит, вернулся вместе с эсэсовцами.

Сепп произносил речь по-немецки и сам же переводил. Он говорил о славе германского оружия, о замыслах фюрера, о близких победах. Бургомистра слушали в сумрачном молчании. Только немецкие солдаты при упоминании имени фюрера монотонно кричали: «Хайль Гитлер!» — и так же монотонно играл оркестр.

— Снимите чехол, — приказал Сепп.

Оркестр опять грянул фашистский марш. Чехол сорвали... И вся толпа замерла. На высоком постаменте стоял Владимир Ильич Ленин.

Я знал тайну ночной операции. И все же вздрогнул от неожиданности, восторга, необычайного счастья.

На постаменте стоял Владимир Ильич Ленин, в пальто, в знакомой кепке. Вот он поднял руку и сказал, чуть картавя:

— Товарищи!

Только одно слово... И граждане нашего города, забитые, приниженные, измученные фашистами, бросились к нему. Надо было видеть эти возбужденные лица, эти просветлевшие глаза! На Театральной площади свершилось чудо. Ошеломленные немецкие солдаты были сметены, трибуна сломана, бургомистр Сепп схвачен.

Теперь предстояло разгромить арсенал, добыть оружие и продовольствие, освободить заключенных.

Вдруг из здания театра, где помещалась немецкая комендатура и гестапо, раздался выстрел. И я увидел, как Алексей Прокофьевич Кудрин прижал руку к груди, качнулся и упал с пьедестала. Он пытался приподняться и жадно глотал ускользающий воздух...

Так старый актер Кудрин сыграл лучшую свою роль. Сыграл до конца...

Вот здесь он лежал... Кровь его струилась по зеленому мрамору пьедестала. Хорошо, что я один пришел сейчас к этому памятнику и никто не видел моих слез.

Ах, Алексей Прокофьевич! Я много бродил сегодня по городу. Читал таблички со старыми и новыми названиями улиц. И нигде я не нашел улицы вашего имени. Площадь Кудрина. Так по справедливости должна называться Театральная площадь...

Да какая же она стала просторная и красивая!

У подножия памятника в сквере играли ребятишки. Веселые, озорные, безмятежные. А на старом мраморном пьедестале, простирая руку над городом, стоял Ленин.

6

В театре я наконец снова попал в руки собратьев-журналистов. Пора было начинать заседание, и они увели меня на сцену.

Занавес был открыт. Я увидел перед собой переполненный театр.

Вот оттуда, с галерки, мы с Ваней Фильковым и Мишей Тимченко сбрасывали большевистские листовки накануне Октября, а потом улепетывали от эсеровцев.

После Октября на этой сцене играли пьесу Ромена Роллана, судили Дантона, роль которого исполнял Закстельский.

Кудрин — Робеспьер и Лурье — Сен-Жюст произносили обвинительные речи (перед поездкой в Липерск я позвонил Сен-Жюсту — теперь старому заслуженному московскому артисту, и он просил передать привет землякам), а в роли прокурора выступал Василий Андреевич Фильков.

Сколько раз проводили мы здесь спектакли нашего Теревсата!

С левой стороны была директорская ложа. Я всегда устраивал туда Нину и, читая со сцены стихи, украдкой поглядывал на нее, ловя каждый ее жест, каждый кивок головы.

Однажды приехали на гастроли знаменитые артисты Роберт и Рафаил Адельгеймы. Они ставили «Трильби». Спектакль был печальный, и Нина плакала. Я сидел рядом грустный, подавленный, утешал ее. А потом написал письмо в стихах, для пущей романтичности обращаясь к ней на «вы»:

Вы плакали о Трильби и Свенгали,

Жестокости, съедающей сердца...

А может быть, вы просто лишь устали

И не хотели нам показывать лица...

До чего наивные и слабенькие стишки! А вот ведь остались в памяти.

Я посмотрел в старую знакомую ложу и чуть не вскрикнул от неожиданности.

Галлюцинация?

Бред? У меня двоится в глазах?

В ложе сидела Нина. Нет, не одна, а две Нины сидели в ложе.

Редактор газеты, сосед по президиуму, коснулся моей руки. Он что-то говорил, но я ничего не слышал. Строчки недавнего письма возникли передо мной. Бабушка Нина...

Но как же они обе похожи! Конечно, моей Ниной была та, что сидела, облокотившись о барьер. Как тогда на «Трильби».

О чем вы плакали в огромном темном зале, Склонившись головой на выцветший барьер?

Нет, она теперь не плакала и не склонялась головой на барьер. Я различал черты ее дорогого постаревшего лица, лица, которое не видел столько лет... Я не замечал морщин, но... серебро седины... Будто иней на черных смоляных волосах.

А та, вторая Нина, что сидела рядом, была точным портретом, возникшим из лет юности. Только волосы светло-каштановые. А глаза? Со сцены я не мог рассмотреть глаз.

Тут я заметил третью, маленькую Нину, в пионерском галстуке.

На этот раз редактор заговорил со мной более настойчиво, и я оторвал глаза от ложи. Ох, старый чудак... Я ведь почти не слышал ни доклада, ни речей. А подошло мое слово. И о чем я буду говорить?

Я давно так не волновался выступая. Это заметили в президиуме и налили мне стакан воды. Но мне не нужно было воды.

О чем я говорил?.. О нашей юности, о Василии Андреевиче Филькове, расстрелянном белыми, о большевистских листовках, слетавших, как голуби, с галерки этого театра, об Алексее Прокофьевиче Кудрине, о Вене Лурье и Мише Тимченко, который, по моим сведениям, был убит фашистами. И еще я говорил о нашем старом городе, восставшем из пепла, и о детишках, играющих у памятника Ленину...

Когда я закончил и посмотрел, как много лет назад, в боковую ложу, я увидел, что Нина, та, настоящая моя Нина, склонилась головой на барьер. Не было тридцати пяти лет. Не было седины в волосах. Я сейчас пойду к ней в ложу... и прочитаю ей старые стихи.

Но этот день был полон необычайных событий.

На трибуну, тяжело опираясь на палку, поднимался немолодой коренастый человек. Длинные пушистые седые усы. Товарищ Тарас. Михаил Трофимович Тимченко.

Тимченко жив! Миша Тимченко, товарищ моих первых детских игр и первого боевого крещения. Озорной, вихрастый Миша Тимченко...

Он был командиром партизанского соединения. Знаменитым Тарасом, слава о котором долетала до Москвы. Освобождал наш город. Был тяжело ранен. А теперь па пенсии, но продолжает работать в районе. Дирек-

тор совхоза. Наш неуемный, никогда не задающийся, неутомимый Миша Тимченко. Верный товарищ, всегда готовый выполнить любое комсомольское задание.

Мы еще встретимся, Михаил Трофимович, мы еще наговоримся всласть. А пока что мы крепко обнимаемся тут же у трибуны. Глядим друг другу в глаза и не говорим ни слова.

Тимченко был последним оратором. Заседание закончилось пением «Интернационала». Горячие, боевые, освященные десятилетиями борьбы слова гимна звучали сегодня особенно проникновенно, грозно и молодо.

Михаил стоял рядом со мной. Когда кончили петь, он взял меня под руку и со старой знакомой лукавинкой тихо сказал:

— Вот, Сашко, годы прошли, и какие годы! И все изменилось в городе, и в нашей жизни... А поешь ты, старик, все так же... Тот же напев, тот же оглушительный мотив.

И он легонько хлопнул меня по уху.

7

Я забыл сказать, что перед окончанием торжественного заседания получил маленькую, сложенную квадратиком записку. От Нины. Несколько слов. «Если не забыл, жду». Когда? Где? Об этом не надо было писать.

Я убежал с банкета после первого тоста. Банкет происходил в большом зале педагогического института. Широкие парадные двери были закрыты на ключ, а дежурный исчез. Но я помнил дверь, выходившую на черный двор, дверь, которую никто никогда не охранял и через которую мы смывались с занятий. Сорок лет назад.

...Лунная майская ночь. Глубоко справедливо все то, что писал о ней Николай Васильевич Гоголь. И я ничего не могу добавить к его описаниям. Разве только, что вместо легендарного Днепра внизу протекала мало описанная в литературе река Лидья.

По тихим, уснувшим улицам я уверенно вышел к Липовой горке над рекой, к старой, замшелой скамейке, выкрашенной теперь в ядовито-зеленый цвет. Сколько

ливней омыло эту скамейку за четыре десятилетия. Четыре десятилетия! Подумал и даже испугался. Почти полвека...

Она сидела там. Она ждала меня. Мне казалось, что я опять становлюсь безусым шестнадцатилетним романтическим мальчишкой, который выходит на свое первое свидание.

— Нина, — сказал я. — Сегодня тридцатое мая... Два дня назад...

— Не нужно об этом говорить, Саша... — тихо ответила она.

И я понял, что она приходила сюда два дня назад. И может быть, каждый год...

А я ничего не знал о Нине многие годы. Выйдя за-муж, она уехала из Москвы с мужем не то на Украину, не то в Белоруссию. Столичная пресса ничего не писала об ее театральных успехах. Видимо, большой актрисы из нее не получилось. Я редко вспоминал о ней. И даже день 28 мая на много лет выветрился из моей памяти.

Луна ярко освещала ее лицо. Я посмотрел ей прямо в глаза. Они были так же лучисты, как тридцать пять лет назад. Только от самых век веером расходились мелкие морщинки. Глубокая морщина пересекала высокий, ясный лоб. Нина была без шляпы, и черные блестящие волосы ее серебрились.

— Что, постарела? — улыбнулась она.

Улыбка, которую я так любил. Совсем молодая, немного грустная и в то же время лукавая.

Но я ведь не мог сказать ей, что она не изменилась! Бабушка Нина, бабушка Нина.

Только такой сентиментальный дурак, как я, мог подумать, что она каждый год приходила на эту скамейку.

Я показал на свои седеющие виски и развел руками.

Она скользнула по мне взглядом, рассмеялась.

— Са-а- ашенька, — проговорила она протяжно, — давай посидим по-старому. Значит, ты все-таки был сегодня на нашей скамейке?

А может быть, и приходила? Ну не каждый год. А приходила. И почему это мне, в конце концов, так важно: приходила или не приходила. Я ведь ничего не знаю о ней.

— Вот, — сказал я, — сбежал с танцев. Какая девушка пойдет танцевать с кавалером, который бормочет о том, что происходило полвека назад?..

— Саша, — попросила она неожиданно резко, — ле остри и не кокетничай. Расскажи мне лучше о царе, который высек море...

Мы сидели на скамейке всю ночь. Как в давние годы, я снял пиджак и накинул ей на плечи. Мы говорили и молчали. Молчали и говорили. Мы вспоминали мельчайшие эпизоды. Смешные случаи... «А помнишь?.. Л помнишь?.. А помнишь — нас гроза застала в овраге. И с нами еще был Петя Кузнецов... Ты, кажется, меня ревновал немного к нему. Ревновал... Не отпирайся, вожатый... Петя Кузнецов забрался в пещеру и отказался выходить. А мы мчались через овраг, через весь город, насквозь промокшие и счастливые...»

Я узнал все о ее нелегкой жизни, о гибели мужа, хорошего, сильного человека. О рукописи мужа она мне не скажет сейчас ничего. Это придумала Светлана. Посмотри сам, вожатый...

По как же она рада, что мы встретились. У нее есть для меня сюрприз. Она ведь на пенсии, но немного работает в музее.

Во время оккупации была на Урале. А потом вернулась с дочкой па родину. Дочка кончила институт и осталась здесь восстанавливать город. Она замечательный инженер — это она построила новый мост через Лидыо. «А помнишь, ты тоже был строителем и даже построил знаменитую баню. А помнишь наш первый комсомольский комитет?.. Я нашла в музее старую, чудом уцелевшую фотографию. Это ведь очень важно: восстановить историю города, рассказать людям, как боролись в те дни. В наши первые годы. И как воевали потом с фашистами. У нас здесь была своя «Молодая гвардия» и своя Зоя. Ты должен обязательно прийти в музей... И я тебе дам материалы. Ты бы посмотрел, как слушает моя Наташка... Да... Может быть, тебе это неинтересно Нет, не может быть неинтересно. Да. Сюрприз».

Она раскраснелась. Мне опять кажется, что нет прошедших лет. Председатель совета отряда докладывает мне, горячась и волнуясь, об очень важных, неотложных пионерских делах.

Она раскрывает сумочку. Оттуда струится тонкий аромат духов.

И я сразу вспоминаю наш первый серьезный конфликт с Ниной.

Петя Кузнецов, самый красивый старшеклассник, похожий на Байрона, ухаживал за ней. Он подарил ей флакон духов. И она, комсомолка, приняла подарок и пришла на заседание бюро надушенная.

Я не разговаривал с ней тогда три дня и предлагал вывести ее из бюро и из совета отряда.

Ваня еле примирил нас. Неужели это тот же аромат?.. Лесная фиалка... Впрочем, я в этом никогда не разбирался.

Она вынимает старую, выцветшую фотографию.

Светло как днем. Вот они, товарищи и друзья наших молодых лет. В середине сидит Ваня Фильков, секретарь губкома комсомола. Мой старый, закадычный друг Ваня. Рядом с ним Валя Грекова. Скуластая Валя, наш экправ. Она недавно защитила докторскую диссертацию и руководит институтом в Академии наук. Политпросвет Митя Басманов. Весельчак, лучший гармонист и запевала, комиссар первого комсомольского отряда. Убит бандитами в двадцатом году. Его именем был назван городской комсомольский клуб. Лев Штейнгарт — токарь арматурного завода, командир комсомольской роты ЧОНа. Я его видел перед самой войной. Он был в Испании, на Халхин-Голе. Командовал авиационной дивизией. Погиб в сорок четвертом году под Варшавой.

Миша Тимченко. Михаил Трофимович Тимченко. Тарас... Он еще тогда начал отпускать усы, как у Шевченко. А вот и я, в кожаной куртке, шлеме с высоким шишаком и с длинной трубкой, которую не курил, но никогда не выпускал из зубов, пока однажды не был несправедливо оштрафован в театре «за курение». Рядом со мной Нина — тоже в кожаной куртке, ловко перехваченной в талии узким ремешком.

Мы долго рассматриваем фотографию. Головы наши сближаются. И смоляные с серебром волосы Нины касаются моих седых висков.

Уже на заре я провожаю Нину домой. Мы долго молча стоим у ее подъезда.

Потом я крепко обнимаю ее, беру обеими руками ее голову и целую в губы. Я чувствую, как дрожат они,

робко отвечая па поцелуи. Это наш первый поцелуй... С самых ранних дней нашего знакомства.

Первый и последний...

Я быстро иду по новым, незнакомым улицам. Я знаю, что она смотрит мне вслед. Но не оборачиваюсь.

8

И вот я опять уезжаю из родного города. Я провел в нем только два дня. Неотложные, как всегда, дела. Но мне кажется, будто я погрузился в родниковые воды своей юности.

Опять, как тридцать пять лет назад, меня провожает Нина. Но теперь с нею Светлана и маленькая Наташа. Бабушка —-пионерка, и дочь — пионерка, и внучка — пионерка. Рядом с ними коренастая фигура Миши Тимченко. Он салютует палкой и кричит какие-то недосказанные слова. Я приглашаю друзей в гости, в Москву, на праздник революции. И я тоже обещаю приехать к ним. Скоро. Раньше, чем через тридцать пять лет. В моем чемодане толстая растрепанная рукопись с пожелтевшими листками. Нина грустно машет платочком, от которого струится запах духов.

Поезд трогается. Милые лица проплывают мимо меня. Позади остается родной город.

Памятник Ленину! Площадь, которая будет носить имя Алексея Кудрина, старая скамейка над рекой с двумя именами в волнистом овале, новые заводские цехи, незнакомые улицы...

Поезд уже грохочет по мосту, который построила Светлана на месте взорванного Мишей Тимченко.

До свиданья, друзья... До скорой встречи... До скорой встречи.

******

Исбах А. Юность моя, комсомол мой . М. Сов. писатель. 1966

Золотые кувшинки : рассказы / А. А. Исбах ; рисунки Р. Гершаника. — Москва : Детская литература, 1964

Окна Вит РОСТА. 1921. А. Исбах — А. Бахрах https://yadi.sk/i/4UJRDXML3Jx8Kw

На одном из занятий я заметил двух неизвестных. Это определенно не были студийцы. Студийцев я знал в лицо. Это, тем более, не были лекторы. Для нашей профессуры они были слишком молоды. Почти одногодки, лет по двадцать шесть — двадцать семь. Они сидели в стороне от большого, крытого зеленым сукном, длиннющего стола, за которым проходили наши занятия, на маленьком дамском письменном столике, беззаботно свесив ноги. Сидели, слушали лектора, сдержанно веселились, по-мальчишески болтая ногами, и изредка обменивались явно ехидными репликами, нашептывая их друг другу на ухо.

Один из них — высокий, стриженный под машинку, с энергично выступающим подбородком, другой — ростом пониже, подвижный как ртуть, с изрядной, не по возрасту, лысиной.

Судя по их лицам, им было что возразить лектору.

А лектором в этот вечер был Михаил Осипович Гершензон. Перед ним белел на сукне листок бумаги с планом лекции, но он на листок не смотрел — во-первых, потому, что он прекрасно помнил и план и материал лекции, но главным образом потому, что он смотрел, и со все возрастающим раздражением, на перешептывающихся незнакомцев. Нет, они, упаси боже, нисколько не шумели. Они перешептывались совершенно бесшумно, но было нетрудно догадаться, что на его счет.

Говорят (лично я ни тогда, ни впоследствии этим вопросом не занимался), что у Гершензона было что сказать нового и интересного насчет творчества Тургенева, о котором в тот вечер шла речь. Но его зачастую весьма ценные наблюдения и выводы обычно бывали сдобрены такой лошадиной дозой мистики, что вызывали живейшее желание возразить лектору у каждого, кто смотрел на мир без потребности немедленного выколупывания из него волнующих зерен иррационального и потустороннего.

Гершензон, это мы все видели, весь напружинился, глаза его свирепо сузились, но он сделал над собой усилие и, стараясь не смотреть на дерзких нарушителей спокойствия, продолжал свою лекцию. Так все шло внешне вполне благополучно, пока Гершензон во всеоружии мистической терминологии не заговорил о роли вдохновения в творчестве Тургенева.

И тут незнакомец, который повыше, не выдержал и громким, хорошо поставленным басом подал реплику:

— А по-моему, никакого вдохновенья нет.

Гершензон высоко поднял брови, словно только теперь заметил присутствие посторонних, и еще более ровным голосом быстро возразил:

— Вы бы этого не сказали, если бы занимались искусством.

Незнакомцы еще больше развеселились, и тот, который подал первую реплику, подал и вторую:

— Не скажите. Пописываю.

— Значит, неважно пописываете.

— Не могу пожаловаться.

— Не знаю, не знаю, — с учтивой улыбочкой отвечал Гершензон.

— Литературу надо знать, — назидательно, как маленькому, сказал незнакомец.

Тут второй незнакомец, который пониже, совсем развеселился, от полноты чувств хлопнул своего товарища по коленке и торжествующе воскликнул:

— Разрешите представить: Владимир Владимирович Маяковский.

Маяковский в свою очередь хлопнул его по коленке:

— А это Виктор Борисович Шкловский!

Вот это была сенсация! Чувствуя, что все

наше внимание обращено на гостей, Гершензон самолюбиво закруглил свою лекцию. Но он слишком был литератором, чтобы обидеться, и смиренно остался за столом уже на правах простого слушателя.

Не помню уже, почему Маяковский решительно отказался читать нам стихи, — кажется, из-за только что перенесенной болезни. А может быть, потому, что не смог превозмочь своей обиды на ЛИТО. Недаром в одной из анкет, заполненных им в том же двадцатом году, он сделал приписку: «Одиннадцать лет пишу и ругаюсь с глупыми. Признан за поэта всеми, кроме ЛИТО, печатать хотят все, кроме Госиздата».

Словом, Маяковский наотрез отказался. Зато мы уговорили Шкловского, и он прочел нам небольшой доклад о том, как построен «Тристрам Шенди». Не знаю, как другие студийцы, но что до меня, то я ни о «Тристраме Шенди», ни о его авторе Стерне тогда еще и слыхом не слыхивал. А слушать Шкловского было все же чертовски интересно. Это был совершенно новый для меня технологический, что ли, разбор произведения. Я был тогда еще очень молод, мне еще не было и семнадцати лет. Мне тогда казалось, что стоит только хорошенечко вникнуть в несколько подобных разборов, и тебе откроется тайна сочинения вполне приличной прозы.

В кабинет Брюсова, где велись наши занятия, мы ходили через большое помещение, в котором дореволюционные хозяева особняка, вероятно, устраивали званые вечера с танцами. На дощатой эстраде стоял большой концертный рояль. Со стены, с картины Репина, опершись на толстую трость, неодобрительно смотрел на пустынный зал писатель Писемский. Не то в конце апреля, не то в первых числах ноября тысяча девятьсот двадцать первого года я в этом зале впервые слушал Маяковского. Он прочел два тогда еще не опубликованных стихотворения.

«Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче (Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской железной дороге)», — строго объявил он, утвердившись перед роялем, на самой кромке эстрады, и сразу начал:

В сто сорок солнц закат

пылал,

в июль катилось лето…

Не буду врать, меньше всего я в те минуты интересовался тем, как зал реагирует на стихи моего любимого поэта, но могу засвидетельствовать — были долгие и дружные аплодисменты, значительно более долгие и дружные, чем это можно было ожидать в ЛИТО, где к Маяковскому относились довольно прохладно, чтобы не сказать больше.

— А теперь, — сказал Маяковский, с каменным лицом переждав аплодисменты, — я прочту совсем недавно написанное «Стихотворение о Мясницкой, о бабе и о всероссийском масштабе».

Рядом со мной стоял (стульев было чертовски мало) мужчина лет под пятьдесят, с подчеркнутой, но уже здорово траченной молью респектабельностью, в изрядно пожелтевшем стоячем воротничке с загнутыми уголками, в пенсне с золотой оправой. Он его снял, свое пенсне, как только Маяковский вышел на эстраду, и тщательно, чуть ли не до дыр протирал замшевым лоскутком, пока Маяковский читал первое свое стихотворение, протирал и во время второго стихотворения, всем своим видом давая понять, что считает себя выше подобной поэзии, что он ее попросту не замечает.

Теперь я следил за лицами слушателей и видел, как даже люди, долго крепившиеся, вдруг помимо своей воли заулыбались.

Маяковский кончил читать, грянули рукоплескания. Мой сосед, напялив наконец на свой точеный носик пенсне, тоже совсем уж было собрался поаплодировать, уже он и руки надлежащим манером изготовил, но в последнюю секунду передумал, вынул из кармана носовой платок и довольно звучно для респектабельного человека высморкался.

Двадцать четвертый год. Весна. Бывшая Богословская аудитория Московского университета, которая тогда еще, кажется, не была переименована в Коммунистическую. Вечер Маяковского. Маяковский отвечает на записки.

Вопрос: Кого вы, товарищ Маяковский, считаете самым интересным из современных советских прозаиков!

Маяковский: Бабеля.

Голоса из зала: Кого, кого? Повторите фамилию!

Маяковский: Ба-бе-ля!

Шум в зале. То, что называется — «веселое оживление». Ох уж этот Маяковский!.. Вечно разыгрывает публику!.. Слыхали, какой-то Бабель… Наверно, из футуристов…

Маяковский (подняв над головой довольно толстый журнал):

— Читайте рассказы Бабеля в четвертом номере журнала «Лэф»!..

Голоса с места: Ах, вот в чем дело!.. Обычная реклама любимому журналу!.. Всяк кулик свое болото хвалит!.. Как вы сказали: Вавель?..

Маяковский (не повышая голоса): Ба-бель… Запомните, четвертый номер «Лефа». Не пожалеете…

Так Маяковский открывал для советского читателя талант Бабеля.

Как часто и в те годы и позже обвиняли Маяковского в групповщине, в том, что он захваливает «своих» — лефовцев — и всячески принижает достижения и литературные заслуги членов других тогдашних литературных группировок. Но ведь трудно себе представить писателя, в меньшей степени отвечавшего каноническим лефовским требованиям, нежели Бабель!

Я никогда не забуду, как в 1926 году в Ростове-на-Дону, в комнатке подвала Дома печати, где ростовские писатели собрались на встречу с Маяковским, он читал нам (и как читал! Не хуже автора!) «Улялаевщину» Сельвинского и «Гренаду» Светлова. Он был рад, что мог первым прочитать нам эти произведения. А ведь Илья Сельвинский был самым главным конструктивистом, а молодогвардеец Михаил Светлов — тот и вовсе одно время состоял в «Перевале».

Вот тебе и групповщина!

С тех пор прошло почти полстолетия, и я забыл фамилию этого лощеного и крикливого молодого человека. Назовем его для удобства ну хоть Коровичем, что ли!

Политехнический музей. Большая аудитория. На эстраде Маяковский. Он аккуратно разложил на столе книжки и журналы, которые будет цитировать, снял с себя пиджак, повесил его на спинку стула, вышел к краю эстрады и перед тем, как приступить к докладу, обращается в зал с вопросом:

— Корович пришел?

Этого вопроса ожидали. В зале оживление, люди заулыбались. Частые посетители вечеров Маяковского, а таких всегда бывало в аудитории вполне достаточно, знали вертлявого, тощего, претенциозно модно одетого молодого человека с богатырскими ватными плечами пиджака. Надо полагать, в нем погибли задатки модного портного: он завел себе неимоверно обширные плечи за десятилетия до того, как они стали обычным атрибутом модного пиджака. Коровича томил чудовищный комплекс неполноценности, и он выбрал себе легкий путь к самоутверждению и славе. Он ходил на все вечера Маяковского и не щадил своей глотки, выкрикивая всякие обидности и пакости.

Вот Маяковский и стал каждый раз перед началом выступления осведомляться у аудитории, пришел ли уже Корович, который, дескать, стал необходимым атрибутом всякого литературного вечера.

Веселые голоса издала откликались:

— Пришел Корович!.. Здесь Корович!.. А как же!..

Маяковский (деловито):

— Значит, можно начинать.

Так продолжалось несколько раз, пока уже из зала, не ожидая вопроса Маяковского, стали кричать:

— Пришел, пришел!.. Здесь голубчик!..

И ведь на что мелкий человечишка был Корович, а пал в конце концов духом и замолк.

Зачастил одно время на вечера Маяковского другой «активист», радетель «чистого искусства». Этот чуть что орал: «Моссельпром!.. Моссельпром!» — в том смысле, что вот Маяковский небось считает себя настоящим поэтом, а опустился до того, что пишет стихотворные подписи к рекламным плакатам этого только что тогда организованного советского треста. Они кончались, эти подписи, облетевшими всю страну словами: «Нигде, кроме как в Моссельпроме». С точки зрения ревнителей «чистого искусства» писание таких подписей попахивало профанацией поэзии.

Слушал Маяковский эти выкрики не раз и не два, да и сказал:

— Вы знаете, почему этот гражданин против Моссельпрома! У него папа частник!

Гром аплодисментов, крикливый борец против Моссельпрома в глубоком нокауте. Замолк.

Враждебные выкрики почти всегда из передних, дорогих рядов. Тут и нэпманов хватает, и околонэпманской интеллигенции и полуинтеллигенции. Молодежь, комсомольцы, студенты, рабфаковцы — горой за Маяковского. Но ответы Маяковского на реплики с мест настолько молниеносны, остроумны, так без промаха бьют, что зачастую смеются его ответам и те, кто пришел в надежде на скандал.

Сколько раз Маяковскому пришлось отвечать на выкрики из зала: «Маяковский! Рабочие вас не понимают!»

Обычно он на подобные декларации отвечал уважительно, но раз не выдержал: выкрикнул ему эту обидную фразу мужчина весьма не пролетарского облика, и Маяковский ответил:

— Если вы от рабочего класса, почему у вас голос такой писклявый!

Именно не «пискливый», а «писклявый». Это было особенно уничижительно — «писклявый».

Какой-то интеллигентный нэпман весь в мыле, давясь от бешенства, подбегает к самой эстраде и, потрясая кулачками, кричит:

— Вы не поэт, Маяковский!.. Вы труп, труп, труп!..

Маяковский почти сочувственно смотрит на сразу оробевшего и обмякшего господинчика и задумчиво, не повышая голоса, обращается к аудитории:

— Странное дело: я — труп, а смердит он!

Были, конечно, и среди хороших советских людей многие, кто не целиком, а иногда и вовсе не принимал Маяковского. Многие из них потом переменили свое мнение, другие так и не признали его подлинно новаторскую, революционную поэзию. Что правда, то правда. Но еще в большей степени правда, что все реакционное, контрреволюционное, что оставалось еще в те годы в юной Республике Советов, даже фамилии Маяковского не могло слышать без скрежета зубовного.

За долгие годы своих публичных выступлений Маяковский получил не одну тысячу записок. Очень много дружеских, одобрительных но, очевидно, и немалое количество враждебных — на то он и был поэтом Революции. Хватало среди последних и насчет того, что рабочие его, дескать, не понимают. Он и на них отвечал. Убедительно отвечал. Слава богу, поднакопился кой-какой опыт. Но каждый раз, я этому неоднократно был свидетелем, он воспринимал подобное обвинение с такой же болью, как и впервые.

В седьмом номере журнала «Дон» за 1968 год в связи с семидесятипятилетием со дня рождения Маяковского был помещен очерк старейшего ростовского поэта Вениамина Жака. В нем рассказывалось о Маяковском в Ростове-на-Дону.

Описание выступления Владимира Владимировича в знаменитой «столовке» Ленинских мастерских Владикавказской железной дороги завершается так:

«В конце вечера, может быть под впечатлением выступления Лагина, Маяковский проголосовал:

— Кому понятны мои стихи!

Поднял руки весь зал».

С «может быть» спорить трудно. Лично я уверен, что и без моего выступления голосование дало бы тот же самый результат. Но смею думать, что оно во всяком случае не ухудшило отношения собравшихся в столовой железнодорожников и членов их семей к Маяковскому и его творениям.

Память об этом вечере, пожалуй, самое дорогое воспоминание в моей достаточно долгой литературной жизни. С него началось мое длившееся до самых последних дней поэта доброе (я бы сказал — не разовое) с ним знакомство. На этом вечере я произнес единственную в моей жизни по-настоящему очень нужную и мне и другим речь на литературную тему. И если я сорок с лишним лет не решался выступить с воспоминаниями о Маяковском, то только потому, что опасался первый говорить о том, что между делом, но все же на двух колонках из шестнадцати рассказал обо мне в связи с пребыванием Маяковского в Ростове Вениамин Константинович Жак.

Теперь я чувствую себя вправе сделать некоторые дополнения и уточнения к этому интересному очерку, по крайней мере в той части, которая касается моей скромной особы.

Для этого мне предварительно нужно сказать несколько слов о первой в том году встрече ростовских писателей с Маяковским, которая состоялась в начале февраля двадцать шестого года в подвале Дома печати. Тогда он располагался на углу Суворовской и проспекта Карла Маркса. Кстати, именно здесь и в том же году читал нам совсем еще молоденький, Александр Фадеев свой еще не опубликованный «Разгром». Была бы моя воля, я бы отметил это место специальной мемориальной доской.

До сих пор не пойму, почему я в тот памятный вечер сидел вместе с Александром Бусыгиным, председательствующим, поэтом Обуховым и, конечно, нашим почетным гостем Маяковским на эстраде впритирочку за куцапеньким и зыбким столиком президиума. Надо полагать, я удостоился этой чести как единственный тогда в Ростове представитель красноармейской музы. Для нас, ростовских поэтов, это было не обычное собрание: мы читали свои стихи Маяковскому. Пролетарские поэты, с замиранием сердца выносящие свои произведения на суд «попутчику» Маяковскому! И не тайком, а в организованном порядке. Ситуация!

Вряд ли можно переоценить то чувство оскорбленной справедливости, какое испытывал в течение долгих лет Маяковский, нося, как тяжкие вериги, проклятую, обидно незаслуженную бирку «попутчик». Но ее всерьез (а может быть, в глубине души и там — не всерьез) принимали только в центральных рапповских канцеляриях. Все, что было живым и мало-мальски, одаренным в советской пролетарской поэзии, считало за честь похвалу этого пламенного поэта-борца. И мы, ростовские, рапповские поэты в том числе. Только говорить это вслух, а особенно с трибуны, было не принято, а с точки зрения рапповской дисциплины — в высшей степени предосудительно и даже преступно.

Почти все наличествовавшие в тот вечер ростовские поэты вынесли на суд Маяковского по нескольку своих произведений. Я прочел отрывки из своей поэмы «Песня об английском табаке» и стихотворение «Отделком», то есть отделенный командир.

Об отрывках из моей поэмы Маяковский отозвался более чем прохладно (литературные реминисценции, книжность), а «Отделкома» похвалил. И дал мне путевку в жизнь, сказав:

— Этот писать будет.

И вот уже без малого полвека, как я крепко помню эти три слова и всю ответственность, которую они на меня налагают.

В том же году, 27 ноября Маяковский выступал в знаменитой «столовке» (в девятьсот пятом здесь заседал Ростовский совет рабочих депутатов). В этот ненастный воскресный вечер просторное помещение было битком набито, и поэт прекрасно отдавал себе отчет, что перед ним цвет ростовского рабочего класса, как тогда любили выражаться ораторы.

Десятки молодых железнодорожников приветствовали его у проходных ворот и торжественно проводили в «столовку», до самой сцены. Всегда подчеркнуто спокойный, Маяковский был явно взволнован.

Интересный, своеобразный и остроумный собеседник и докладчик, он на сей раз в своем вступительном слове, казалось, превзошел самого себя.

Аплодисментами зала закончилось вступительное слово. Затем полагался обмен мнениями и напоследок Маяковский должен был читать стихи.

Первое слово в прениях взял заранее подготовленный организаторами вечера для затравки разговора парень лет двадцати. Судя по всему, литкружковец. Фамилию его я забыл. Кажется, что-то вроде Кочкина. Минут пятнадцать он с апломбом ученика, хорошо выучившего урок, незатейливо растолковывал собравшимся, почему Маяковский и его произведения чужды рабочему классу и непонятны. Все объяснялось чрезвычайно просто. Чужд Маяковский потому, что попутчик, о чем всем уже очень давно известно, а нам требуются настоящие пролетарские поэты. Почему Маяковский попутчик, а не настоящий пролетарский поэт, это любому ребенку понятно, и он лично на эту тему распространяться не будет. А непонятен Маяковский потому, что пишет непонятно и вытрющивается, вместо того чтобы писать понятно и не вытрющиваться.

Я сидел за кулисами и видел: у Маяковского на его сразу помрачневшем лице играли желваки, от прежнего его радостного возбуждения не осталось и следа. И сразу стало видно, что он очень, очень устал и от подобных жестоких, неблагодарных укоров, и просто от того, что это его выступление было не то пятым, не то шестым за последние двое суток, не считая утомительной поездки в переполненном поезде вчера из Ростова в Новочеркасск и сегодня утром — обратно в Ростов.

Отбарабанил молодой товарищ Кочкин свой «отпор» непонятному и неразумному попутчику и ушел провожаемый снисходительными жиденькими и, я бы сказал, недоуменными рукоплесканиями.

И наступила долгая, душу выматывающая пауза. Никто не записывался в прения. Ни в зале, ни за кулисами, где нас собралось несколько человек, более или менее причастных к литературе. Поддерживать и «развивать аргументацию» Кочкина совесть не позволяла, а возражать ему не позволяла рапповская дисциплина. Вернее, не дисциплина, а традиция, что ли. Пламенные уговоры Бусыгина, председательствовавшего на вечере, не помогли, и тогда он решился на запрещенный прием. Он вернулся на сцену, к своему председательскому столику, и с самым невинным видом предоставил слово мне, автору этих строк. Я, конечно, и не готовился к такому. А расчет Бусыгина был на наши дружеские отношения (не захочу же я, в самом деле, его подвести). И этот расчет безотказно сработал.

— А-а-а, — понимающе протянул Маяковский, увидев меня выходящим из-за кулис, и мрачно ухмыльнулся. А понимать это надо было в том смысле, что вот говорил я про этого политрука, что он будет писать, обласкал его, похвалил его стихотворение, а он сейчас будет про меня…

Я его правильно понял, и мне стало очень обидно: какие основания он имел так плохо обо мне думать!

И в то же время я впервые за многие годы постиг всю глубину горечи, которую испытывал Маяковский в эту и множество подобных минут.

— Тут до меня выступал товарищ Кочкин, — начал я свой вынужденный экспромт. — Товарищ Кочкин от имени всего победоносного рабочего класса Советского Союза укорял, давал оценку, иногда снисходительно похлопывал по плечу, но главным образом порицал нашего замечательного революционного, пролетарского поэта товарища Маяковского. Мне хочется первым делом задать предыдущему оратору два вопроса. Первый вопрос: понятны ли вам лично, товарищ Кочкин, произведения товарища Маяковского?

— Не во мне дело! — гордо ответил с места Кочкин. — Я-то понимаю. Рабочий класс не понимает, вот что важно!

— Какая отеческая забота о рабочем классе, который непонятно каким манером сумел без руководства товарища Кочкина победить царизм, капитализм, интервенцию, прекрасно разбирается в управлении первым в мире пролетарским государством, но, бедненький, никак не разберется в стихах товарища Маяковского. Что, вот эти стихи рабочий класс не понимает?

Я прокричал на весь зал: «Ешь ананасы, рябчиков жуй! День твой последний приходит, буржуй!» С этим стишком матросы штурмовали в Октябре Зимний! Или, может быть, эти стихи непонятны!

Пусть,

оскалясь короной,

вздымает британский лев

вой!

Коммуне не быть

покоренной!

Левой!

Левой!

Левой!

Меня трясло от возбуждения, от обиды за моего любимого поэта, за его прекрасную, боевую, такую нужную народу работу.

(Между прочим, не перестаю удивляться, как точно, почти слово в слово, я запомнил мой тогдашний экспромт.)

— Нет, товарищ Кочкин, вы выступали самозванцем. Рабочий класс вам не давал такого поручения. Настоящий рабочий, если даже что-нибудь и не сразу ему понятно, призадумается, постарается понять и обязательно поймет. Кстати, даже американские миллиардеры не нанимают людей разжевывать за них конфеты. По крайней мере, я еще пока об этом нигде не читал. Если хорошая вещь не сразу раскусывается, то только неразумный младенец ее отшвырнет…

Полвека с лишним я время от времени выступаю с речами, но не было у меня ни до того вечера, ни после него выступления, где меня бы так слушали, где бы я так легко, яростно и доказательно говорил на литературную тему. Несколько раз мою речь прерывали дружные рукоплескания всего зала, и я прекрасно понимал, что это не мне хлопают, а Маяковскому — за его великолепные стихи, за то, что они народны в самом высоком смысле слова, за великий и повседневный его писательский подвиг.

— Сейчас вам сам товарищ Маяковский будет читать стихи, и вы, голову даю на отсечение, все поймаете, все до последней строчки прочувствуете как свое, рабочее, нужное народу… Ужасно мне жалко, товарищ Маяковский, что вы завтра уезжаете. Пригласил бы я вас в гости к Красной Армии, к нам, в Краснознаменный двадцать седьмой полк девятой Донской дивизии. Выступили бы вы перед нашими бойцами, командирами и политработниками. И они были бы вам очень благодарны и безусловно так же вас поняли бы, как сейчас вас поймут трудящиеся славных Ленинских мастерских!

Выкрикнул я эту фразу полузадохшийся от волнения, спрыгнул со сцены в зал и сел на свободное место в первом ряду.

Боюсь, что Маяковский разволновался не меньше моего. Он подошел к кромке сцены и спросил меня:

— Вы что, здешний или москвич!

— Москвич.

— Приходите ко мне завтра в гостиницу часов в одиннадцать утра. — Он сказал мне адрес. — Только обязательно приходите.

А потом Маяковский долго и с радостью читал стихи. После каждого — гром аплодисментов. Его попросили прочесть из поэмы «Владимир Ильич Ленин». Он прочел несколько больших отрывков. Потом он читал стихи об Октябре, о партии.

А потом Маяковский, счастливый и усталый, пригласил:

— Кому понятны мои стихи, подымите руки!

Весь зал поднял руки.

В очень интересной книжке Павла Ильича Лавута «Маяковский едет по Союзу» после более подробного описания этого примечательного голосования мы читаем: «Маяковский встретился в тот день с писателями, с комсомольцами и с рабкорами. Молодежь отправилась на вокзал провожать его…»

Тут Павлу Ильичу маленечко изменила память: они с Маяковским уехали только на следующий день, в понедельник. Я этот день на всю жизнь запомнил. В этот день я впервые по приглашению Маяковского был у него в гостях.

Комиссар полка не сразу отпустил меня середь дня в гости. В роте, особенно для ее политрука, должность которого я исполнял, дел было по горло. С трудом убедил я его, что меня действительно пригласил к себе знаменитый поэт Маяковский. Комиссар отпустил меня, приказал передать Маяковскому красноармейский привет и пригласить посетить наш полк во время следующего посещения Ростова.

В начале своего визита я здорово осрамился, показал себя далеко не с самой лучшей стороны.

На столе в вазочке светилась горка мандаринов.

— Угощайтесь! — сказал мне Маяковский, когда я снял с себя шинель и шлем. Тогда еще в армии ходили в шлемах-богатырках.

— Спасибо, не хочется, — ляпнул я от смущения, по всем канонам мещанской благовоспитанности, хотя у меня слюнки потекли, когда я увидел мандарины.

По гостеприимно улыбавшемуся лицу Владимира Владимировича пробежала легкая тень разочарования.

Несколько мгновений мы молчали, потом я неуверенно проговорил:

— Владимир Владимирович, беру свои слова обратно. Я вам соврал. Я вам это сейчас докажу на практике.

— Вот это другое дело, — рассмеялся Маяковский. — Милости прошу, доказывайте на здоровье.

Я бросился доказывать, горка мандаринов помаленьку превратилась в плоскогорье и совсем скоро превратилась бы в пустыню, если бы я не призвал себя к порядку.

А тем временем Маяковский говорил мне о работе над стихом.

— Написал стихотворение, — сказал он, — положи под подушку. Через несколько дней извлеки из-под подушки, внимательно прочитай, и ты увидишь, что не все у тебя гладко. Выправь, и снова под подушку на некоторое время. Семь раз проверь перед тем, как понести в редакцию.

Грешным делом я попытался «взять реванш» за мою поэму, попытался процитировать кусочек. Он остановил меня: «Напрасный труд. Я ее отлично помню». — И подробно пересказал мне мои стихотворные разоблачения лондонского Сити.

— Вот это да! — восхитился я. — С февраля месяца запомнили!

— У меня, молодой человек, память, как дорога в Полтаву: каждая калоша в ней застревает. А вот «я вместе с ними написал о том в Москву, где у меня знакомый есть редактор» — это сказано свободно и ново. Это я из вашего настоящего стихотворения, которое, да будет вам известно, называется «Отделком».

Потом он расспрашивал меня о жизни в нашем полку и очень веселился, когда я ему рассказывал про командира роты, в которой я исполнял обязанности политрука. Его звали Шандор Шандорович Волан, мадьяр из военнопленных мировой войны, участник гражданской войны, прекрасный человек с одним, но зато совершенно неизлечимым недостатком: он обожал произносить речи перед вверенной ему ротой. Говорил он по-русски неописуемо плохо, с чудовищным акцентом. Одной из моих обязанностей было уговаривать Волана не выступать перед ротой, потому что красноармейцам смешно его слушать и это неминуемо отражается на дисциплине.

Мы побеседовали часа полтора, и все это время я видел перед собой совсем другого, непривычного Маяковского. Уж на что я был тогда молод, но и до меня вдруг дошло, что этот на эстраде столь ершистый, задиристый, язвительный, а иногда и грубоватый человек — в обычной жизни мягкий, добрый и очень легко ранимый.

На прощанье он взял с меня обещание, что я в Москве ему позвоню и буду носить свои стихи в журнал «Новый Леф», который с будущего, 1927 года будет выходить под его редакцией.

— Вы будете носить, а я буду их помаленечку браковать, и вы заживете, молодой человек, в сказочном счастье.

Когда я уже застегивал поверх шинели пояс, Маяковский усмехнулся и спросил как бы между делом:

— А вам не влетит от рапповского начальства за вчерашнее выступление!

— Как-нибудь обойдется, — с деланной небрежностью ответил я, хотя и не без некоторого, ну, скажем, любопытства ждал очередного заседания нашей ассоциации.

Обошлось.

А отдельные наши товарищи даже хвалили мое выступление. Конечно, неофициально.

Я не очень назойливый человек, и в Москве не особенно часто затруднял Маяковского своей особой. Несколько раз я по разным поводам ему звонил, посетил его по его приглашению в нынешнем проезде Серова, имел честь горделиво восседать в числе других считанных счастливчиков у задней стены эстрады Большой аудитории Политехнического музея во время выступлений Маяковского. Он мне подарил первый номер «Нового Лефа» со своим автографом и росчерком во всю длину первой страницы.

Примерно через год мы как-то встретились на Страстной, ныне Пушкинской, площади. Он пожал мне руку и строго спросил:

— Вы что же, молодой человек, Фет или Тютчев! Сколько мне раз надо приглашать вас приносить стихи в «Новый Леф»?

— А я, Владимир Владимирович, больше стихов не пишу.

— Это почему ж такое варварство?

— А я пораскинул мозгами и понял, что так, как вы, я писать никогда не сумею, а так, как некоторые другие, — я лучше сейчас повешусь.

— Гм-гм!.. Решительно, ничего не скажешь. Вы далеко не безнадежны как поэт, но, конечно, вам видней… Что ж, расстались с литературой?

— А я, Владимир Владимирович, попробую себя в прозе… А что это у вас приколото, такое красивое! — заинтересовался я, заметив на лацкане его пиджака поблескивавший красной эмалью значок с буквами ОДР.

— Общество «Долой рукопожатия!» — рассмеялся он, пожимая мне на прощанье руку.

Но я уже разобрался, что это значок недавно организованного добровольного Общества друзей радио.

Он был очень красив в тот день: высокий, богатырски сложенный, с гордо поставленной головой. Прохожие, как всегда, с любопытством, а многие — и с восхищением оглядывались на поэта, который шел по Тверской улице в сторону площади, которую впоследствии назвали его именем.

В качестве политработника запаса я отбывал повторный сбор в должности дублера комиссара отдельного батальона связи. Работать мне пришлось с ребятами толковыми, хорошо грамотными и достаточно озорными. Сбор подходил к концу. По традиции его полагалось завершить концертом. Мне показалось, что это как раз тот случай, когда можно с пользой для дела использовать доброе ко мне отношение Маяковского. В самом деле, чем черт не шутит! Моим подопечным это будет первоклассный сюрприз. Среди них много почитателей Маяковского, а видеть и послушать его интересно всем.

Я позвонил Владимиру Владимировичу.

— Здравствуйте, Владимир Владимирович, у меня к вам агромаднейшая просьба.

— Выкладывайте, товарищ экс-поэт.

Я изложил свою просьбу.

Маяковский чуть помедлил с ответом. Потом сказал:

— Голубчик, я себя последние дни омерзительно чувствую. Позвоните мне денька через три-четыре…

Этот разговор происходил десятого апреля тысяча девятьсот тридцатого года, в одиннадцатом часу утра.

ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ

ИЗ ЦИКЛА «ЖИЗНЬ ТОМУ НАЗАД»

В 20-м году спуск от Советской площади, которую многие москвичи по старой памяти еще называли Скобелев-ской, к Охотному ряду совсем не походил на нынешний. От тех далеких времен остались до наших дней только сильно урезанное по выходящему на улицу Горького торцу здание бывшей гостиницы «Дрезден» (где сейчас ресторан «Арагви»)— в самом начале спуска и старые здания гостиницы «Националь» и Ермоловского театра — в самом его конце. Улица тогда была уже, а спуск — круче.

По моссоветовской стороне спуска, напротив и выше гогда еще не построенного Центрального телеграфа (только багровели низенькие стенки его заложенного еще перед первзй мировой войной фундамента), в доме с арочными воротами темнел высокий и узкий вход в столовую анархистов-интер-индивидуалистов.

К этой загадочной разновидности анархизма я имел не большее отношение, чем остальные ее посетители. Но здесь можно было без карточек не то за сто тысяч, не то за полмиллиона рублей полакомиться котлеткой из мятого картофеля.

Я бы не стал занимать внимание читателя этой ископаемой столовой, если бы по

удивительному стечению обстоятельств, какие бывают только в жизни и приключенческих романах, она не стала неожиданной вехой на моем пути в литературу.

Как-то под вечер поздней осенью 20-го года я заметил на косяке двери, ведшей в столовую, небольшое написанное от руки объявление:

«ЗА ЛЮБУЮ ЦЕНУ куплю «ВСЕ СОЧИНЕННОЕ МАЯКОВСКИМ». С предложениями обращаться по адресу: Малый Гнездниковский переулок, 9, ЛИТО Нар-компроса, ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ СТУДИЯ».

Нет, у меня, конечно же, не было этой редкой, вышедшей в 1919 году и моментально распроданной книжки в кирпично-красной тонкой бумажной обложке. Я сам мечтал как-нибудь ее раздобыть. Но наконец-то мне представилась, кажется, возможность увидеть хоть одного живого писателя! В ЛИТО, то есть Литературном отделе Наркомпроса, они, наверно, кишмя кишели.

Несколькими минутами позже я уже был на Малом Гнездниковском. По крутым ступеням я робко поднялся с тротуара прямо в бельэтаж. Рабочий день в ЛИТО кончился. Ни у входных дверей, ни в прихожей никого не было. Я осторожно открыл высокую, тяжелую дверь и вошел в... рай. Ах, какой это был теплый н просторный рай! Огромные ковры почти полностью скрывали изысканный паркетный пол. Со стены на меня настороженно смотрел с портрета, опершись на тяжелую суковатую трость, какой-то неизвестный мне гражданин. Только значительно позже я узнал, что это портрет Писемского и что написал его Илья Ефимович Репин. У противоположной стены торжественно блестел большой концертный рояль, отражая на своей деке электрическую лампочку, одиноко светившуюся в очень тяжелой хрустальной люстре. Первый увиденный мною в натуре рояль! В комсомольском клубе у нас стояло пианино.

А в дальнем правом углу зала, у высокой тяжелой двери в соседнюю комнату, за утлым дамским письменным столиком сидели два немолодых бородатых человека. Один — со скуластым монголоидным лицом и маленькой бородкой клинышком, другой — с окладистой профессорской бородой.

Первого я сразу узнал по фотографиям в журналах. Это был Валерий Яковлевич Брюсов. Я знал, что он уже два года как вступил в партию. Об этом, как о большом политическом событии, рассказал в одном из своих выступлений Анатолий Васильевич Луначарский. Я знал, что Брюсов — известный поэт.

Другой, с профессорской бородкой, н был профессором, фамилию его — Сакулин — я узнал позже.

В первые же несколько секунд цель моего визита в ЛИТО была достигнута: я увидел хотя и одного, но зато очень известного писателя.

Теперь надо было поскорее сматываться, покуда не спросят, какого черта я без дела и во внеурочное время разгуливаю по пустому учреждению.

Но только я повернулся лицом к выходу, как услышал за своей спиной голос Брюсова:

— Куда вы, товарищ?.. Вы ведь в студию?

Ох, как плохо мне стало! Не отвечать же в самом деле, что я, взрослый человек (мне уже вот-вот должно было стукнуть семнадцать лет), ввалился в этот зал просто для того, чтобы поглазеть на живого писателя!

Брюсов по-своему поаял мое смущение.

— Это как раз мы и записываем,— сказал он и поощряюще улыбнулся.— Вы ведь пришли записываться в нашу студию?

— А разве можно в нее записаться? — удивился я. Мысль о том, что и я при желании мог бы записаться в студию, как-то до сих пор не приходила мне в голову.

— Для того и сидим, товарищ,— браво ответил Брюсов, снова улыбнулся в победоносно заметил Сакулину:

— Вот видите, Павел Никитич, а вы предлагали уходить.— И, чуть заметно подмигнув мне, добавил: — А у нашего молодого товарища, не застань ов нас сейчас, быть может, совсем по-другому повернулась бы жизнь.

Слово «товарищ» Брюсову, видимо, очень нравилось. Он произносил его с нескрываемым удовольствием.

Я сел на самый краешек обитого штофной тканью стула с очень высокой спинкой и стал сосредоточенно разглядывать побелевшие от непогод носки моих зашнурованных бечевками ботинок. Хорошо, что хоть обмотки были в порядке. Они имели отвратительную привычку разматываться в самые неподходящие моменты жизни.

Брюсова определенно растрогало мое смущение:

— Вам повезло,— сказал он, глядя на меня озорными, чуть косо поставленными глазами.— Опоздай вы на пять минут, и вам пришлось бы отложить поступление в студию до будущей осени. Мы с Павлом Никитичем принимали сегодня в последний раз.

Все было кончено. Я умер бы от стыда, если бы после этих любезных слов осмелился признаться в истинной цели своего визита. Я молчал. Я никак не мог придумать приличную формулу отступления.

— Поэт? — с какой-то странной интонацией осведомился Брюсов. Так спрашивают люди, готовые к самому худшему ответу.

— Раньше писал стихи. Теперь бросил,— ответил я, довольный, что не надо было врать.

Брюсов обрадовался:

— Загадочный, невозможно загадочный молодой товарищ! — снова заулыбался он мне и даже зажмурился от удовольствия.— Все, ну аб-со-лют-но все пишут теперь стихи, И вдруг появляется совершенно нормальный молодой человек, который стихов не пишет!.. Это же форменное чудо!.. Да вы знаете,— спросил он у меня с комическим ужасом,— сколько сейчас в России поэтов?

Я молча пожал плечами.

— Двадцать тысяч одних зарегистрированных!

Он был полон симпатии ко мне и благоволения.

От сголь неожиданной похвалы я осмелел. Но, конечно, продолжал молчать.

— А что же вы пишете, если это не секрет? — спросил Брюсов после некоторой паузы. Возможно, я своей неболтливостью производил на него все более выгодное впечатление.

— Сказки,— ответил я и гут же почувствовал, что иду ко дну.—• Сатирические сказки.

Дернул меня черт ляпнуть «сказки». Не сказки, а одну-едпн-ственную сказку я написал.

— Вы их принесли с собой?

— Я ее помню наизусть,— пролепетал я, позабыв о множественном числе.

И прочел взахлеб свою сказку «Про козу с принципами». Я громил в ней меньшевиков, эсеров, кадетов и в самом неприглядном н смешном виде выставлял ведущих деятелей Антанты.

Прочел, покраснел о в ожидании бурных восторгов црннялся еще тщательней прежнего разглядывать носки своих ботинок.

Никаких восторгов, ни бурных, ни приглушенных, не последовало.

— Ну, а из ваших стихов вы что-нибудь помните? — спросил Брюсов после некоторой паузы.

«Провалилась моя сказочка!»—догадался я, и так мне стало жалко себя, и так я разочаровался в экзаменаторах, что поднялся со стула, чтобы с гордо поднятой головой покинуть помещение. А перед тем как закрыть за собою дверь, крикнуть нм в лицо, что я вовсе и не собирался поступать в их студию! Очень она мне нужна!..

Но Брюсов (я только потом вспомнил, что в его раскосых глазах, кажется, снова мелькнул добродушно-лукавый огонек) явно не догадался о бушевавших в моей юной груди чувствах.

— Правильно! — сказал он.— Стихи всегда надо читать стоя.

Вот и уходи после таких благожелательных слов. Пришлось оставаться и читать стихи.

Первое, кажется, называлось «Наш май», и начиналось оно так:

С катушки утра, день, наматывай На город солнечные нити!

На фоне улиц грязно-матовом Алей, гуди, рабочий митинг.

А вот как второе мое стихотворение называлось и начиналось, я за давностью лет уже позабыл. Помню, что кончалось оно четверостишием:

И какая-то нескладная На тепле от солнца жмурится Вся от грязи шоколадная И мокрехонькая улица.

— А что,— сказал Брюсов Сакулану, непонятно улыбнувшись.— Рискнем, Павел Никитич, примем?..

— Рискнем,— довольно равнодушно согласился Сакулин...

Я вышел на улицу в полном смятении: за что же меня в конце концов приняли в студию? За то, что написал сказку, которая им, кажется, не понравилась, или за то, что бросил писать стихи, которые, кажется, понравились?..

Еще за какие-нибудь полчаса до этого совершенно свободный от обязательств перед отечественной литературой, я сейчас был не столько счастлив, сколько ошарашен необыкновенным поворотом в моей судьбе. Сколько бессонных часов провел я в совсем юные свои годы в пламенных мечтах о писательской карьере! И вдруг вот она, совсем рядышком, давно желанная, сказочно прекрасная моя судьба: учись (в не в какой-нибудь, а в Центральной литературной студии!), старательно слушай преподавателей, прилично сдай выпускные экзамены — и ты писатель!..

Я жил на Малой Бронной, совсем недалеко, но домой, в ледяную, пропахшую горелым постным маслом комнату не хотелось. Тянуло обратно, на Малый Гнездниковский, в ЛИТО. В теплое, совсем мирное помещение с глубокими и мягкими креслами.

Господи, хоть бы одну ночку переночевать там в тепле, в любом из этих кресел!.. Или на ковре...

Не знаю, сколько в вашей студии было слушателей. Не помню, чтобы вывешивался список принятых. Никаких анкет мы не заполняли. На занятия приходило человек десять — пятнадцать. Собира-лнсь в комнате по соседству с уже описанным мною Главным залом ЛИТО. Судя по всему, это был служебный кабинет Брюсова. Валерий Яковлевич заведовал тогда ЛИТО Наркомпроса.

Большинство рассаживалось по обе стороны длинного, крытого зеленым сукном стола. Остальные устраивались в тени, в мягких и глубоких темно-зеленых кожаных креслах, расставленных вдоль стен.

Нашим профессорам не было необходимости повышать голос при чтении лекций. И так хорошо было слышно.

Студийцы негромко задавали вопросы, и отвечали им тоже не повышая голоса.

Уютным желтоватым кругом, оставляя остальную часть комнаты в еще более уютной полутени, струился из-под большого круглого абажура на стол удивительно домашний и успокаивающий свет электрической лампы. Было упоительно, расслабляюще тепло...

...И меня неизменно и нещадно клонило ко сну. Я, .разумеется, говорю о себе, только о себе. Господи, как мало я был тогда подготовлен к слушанию наших лекторов, лучших лекторов, которых нам тогда могла предложить Москва! Мне почти все было неинтересно и, чего греха таить, непонятно. Я понятия не имел и об элементарном гимназическом курсе теории и истории литературы, а Андрей Белый читал нам специальный курс о русском ямбе, о ямбе, который я даже под угрозой расстрела не смог бы отличить от хорея. Сакулин вел курс «Русский романтизм», подвергал, к примеру, тончайшему и подробнейшему анализу творчество Одоевского, а я еще далеко не решил для себя, прав или не прав Писарев в его смелых и патетических писаниях о Пушкине. Какая-то томительная, глубоко подспудная нежность удерживала меня от того, чтобы согласиться с теми, кто р-р-революционнэ предлагал сбросить Пушкина с «парохода современности», но и каюту люкс на этом пароходе я бы тогда ему предложить не решился. Так, где-нибудь в каюте первого класса. Михаил Осипович Гершензон читал лекции по истории литературы, но я никогда до этого не думал, что лекции на такую ясную тему можно так усложнять.

Я помню лекцию Переверзева о «Ревизоре». Это была, пожалуй, одна и единственная, в которой я более или менее разобрался.

Сколько я посетил лекций? Как часто происходили занятия в студии? Кто, кроме автора этих строк, остался в живых из учащихся нашего первого, просуществовавшего всего один учебный год литературного учебного заведения Советской России?

Много лет я считал себя единственным оставшимся в живых студийцем Центральной литературной студии и укорял себя за то, что так мало о ней запомнил. Я объяснял это тем, что прозанимал-ся в ней, и то через пень-колоду, всего около двух месяцев и много лет после этого был оторван от литературной жизни. Я тяжело хворал, потом уехал на партийную работу, потом учился уже в экономическом вузе.

Несколько лет тому назад я совершенно случайно узнал, чуо давнишний мой добрый знакомый, знаток французской литературы и переводчик с французского Борис Песис тоже учился в этой студии. В отличие от меня, он очень аккуратно проучился до конца единственного учебного года. Но и он ничего не смог добавить к тому, что я о студии запомнил.

Надо полагать, в ней хватало недостатков. Ведь это было первое в истории России, а может быть, и в мире учебное заведение, в котором известные всей стране поэты, литературоведы и теоретики литературы систематически готовили группу молодых людей к писательской деятельности. Не натаскивали в «приемах», а, выражаясь возвышенно, готовили к служению. Можно, конечно, заметить, что и Андрей Белый, и Вячеслав Иванов, и Гершензон были далеки не только от диалектического материализма, но и вообще от материализма, что материализм Переверзева, читавшего курс по творчеству Гоголя, был механистическим. Но свой предмет они знали превосходно. А главное, других лекторов Брюсову в двадцатом году привлечь было неоткуда. И точно так же, как бессмертной заслугой гениального русского музыканта Антона Григорьевича Рубинштейна было и то, что он основал первую в России Петербургскую консерваторию, так и великой заслугой Валерия Яковлевича Брюсова перед отечественной литературой навсегда останется то, что, организовав сначала Центральную литературную студию, а потом Литературный институт, названный впоследствии его именем, он заложил основы квалифицированного и систематического воспитания советских писательских кадров.

Но мне в студии было все же не по себе. По-мальчишески самолюбивый, я стеснялся своего невежества, боялся осрамиться перед куда более просвещенными и активными студийцами. Тем более, что, как бывший ученик плебейского четырехклассного Высшего начального училища, я в них за двадцать сажен чуял исконных врагов — гимназистов.

Нет. Как бы тепло и уютно ни было в студни, но мне все чаще приходило в голову, что нечего зря время терять.

Я уже почти окончательно решил распрощаться со студией, когда неожиданное событие вознаградило меня за все предыдущие тоскливые вечера.

Усаживаясь как-то перед началом занятий в свое привычное кресло между дверью и окном, я заметил двух неизвестных. Это

определенно были не студийцы. И тем более не лекторы. Для нашей профессуры они были слишком молоды. Почти одногодки — лет по двадцать семь — двадцать восемь, никак не более. Они сидели, беззаботно свесив нога, на том самом утлом дамском письменном столике, за которым восседали Брюсов и Сакулнн, когда принимали меня в студию. Они веселились, изредка обмениваясь явно ехидными репликами, нашептывая их друг другу на ухо.

Один из них высокий, стриженный под машинку, с энергичн! выступающим подбородком, другой — ростом пониже, атлетически сложенный, подвижной как ртуть, с лысой головой.

Судя по их лицам, им обоим было что возразить лектору.

А лектором в тот вечер был Гершензон. Перед ним лежал на столе листок бумаги с планом лекции, но он на листок не смотрел. А смотрел он, и со все возраставшим раздражением, на перешептывавшихся незнакомцев. Нет, они, упаси боже, нисколько не шумели. Они перешептывались совершенно бесшумно, но можно было догадаться, что они прохаживаются на его счет.

Говорят (лично я ни тогда, ни когда-нибудь потом этим вопросом не занимался), что у Гершензона была своя новая и интересная точка зрения на творчество Тургенева, о котором в тот вечер шла речь.

Гершензон, это мы видели все, напружинился, глаза его свирепо сузились, но он сдержал себя и, стараясь не смотреть на дерзких незнакомцев, продолжал лекцию таким спокойным голосом, словно их и в комнате не было.

Внешне все шло в высшей степени благополучно. Но лишь Гершензон заговорил о роли вдохновения в творчестве Ивана Сергеевича, как один из незнакомцев, тот, который повыше, громким, хорошо поставленным басом подал реплику:

— А по-моему, никакого вдохновения нет.

Гершензон высоко поднял брови, словно только теперь заметил присутствие в комнате посторонних, и тем же ровным голосом возразил:

— Вы бы этого не сказали, если бы занимались искусством.

Незнакомцы еще больше развеселились, и тот, кто подал первую реплику, подал вторую:

— Не скажите. Пописываю.

— Значит, неважно пописываете.

— Не могу пожаловаться. Говорят, в общем, не очень плохо.

Тут второй незнакомец, который пониже, совсем развеселился,

от полноты чувств звучно хлопнул товарища по коленке я воскликнул:

— Разрешите представить: Владимир Владимирович Маяковский!

Маяковский в свою очередь хлопнул его по коленке:

— А это Виктор Борисович Шкловский!

Вот это была сенсация! Гершензон, чувствуя, что все наше внимание обращено на гостей, самолюбиво закруглил лекцию. Но он был слишком литератором, чтобы отказаться от новых и интересных литературных впечатлений, и потому смиренно остался за столом на правах простого слушателя.

Не помню уже, почему Маяковский решительно отказался читать нам стихи. Кажется, из-за только что перенесенной болезни. Но Шкловского мы довольно легко уговорили, и он вызвался коротенько рассказать о том, как построен «Тристрам Шенди».

Не знаю, как другие студийцы, я же ни о «Тристраме Шенди», ни об его авторе Стерне в то время еще и слыхом не слыхивал. А слушать доклад Шкловского было все же чертовски интересно. Это был новый для меня, технологический, что ли, разбор произведения, и мне тогда казалось, что стоит только как следует усвоить несколько подобных разборов — и ты будешь уже готов к писанию самостоятельной художественной прозы.

(Историю этой забавной «мини-дискуссии» между Гершензоном и Маяковским я привожу по моим воспоминаниям о Маяковском, опубликованным в журнале «Аврора» в четвертом номере за 1974 год. Мне кажется, что без этого мой рассказ лишается очень существенной детали.)

За последовавшими разговорами мы и не заметили, как ушел Гершензон. А потом несколько человек увязалось провожать Мая-коеского, а я пошел провожать Шкловского.

Я и сейчас, когда нас, уже давно немолодых, разделяет с Виктором Борисовичем всего каких-нибудь одиннадцать неполных лет, гляжу на него с таким же восхищением, как тогда, в далеком двадцатом году, когда нас разделяло целых одиннадцать лет. А тогда, провожая его, я изо всех сил старался показать себя с самой блестящей стороны. Боюсь, что в тот поздний сырой и безлюдный московский вечер я позволил себе острить более часто, чем это нужно было молодому человеку, которому все же не хватало нескольких недель до семнадцати лет.

Так я по сей день и не пойму, что же побудило Виктора Борисовича пригласить меня заглянуть к нему в Строгановское училище утром следующего дня.

Мы расстались на Рождественке, у кованых железных ворот Строгановского училища, где сейчас Архитектурный институт.

Я очень боялся опоздать и, видно, поднял Виктора Борисовича с постели. Он вышел мне навстречу, зябко кутаясь в теплый халат, заспанный, но полный радушного гостеприимства. Из темной, пыльной и пронзительно холодной прихожей ов проводил меня в большую, высокую, давно нетопленную комнату и усадил на табуретку возле заваленного бумагами не то чертежного, не то кухонного стола.

Шкловский подвинул себе другую табуретку и спросил, над чем я хотел бы работать.

Я даже не сразу понял, о чем идет речь. Потом понял, и я, несмотря на холод, царивший в комнате, облился потом. Не было никакого сомнения: Шкловский почему-то решил, что я собираюсь посвятить свою жизнь теории литературы.

А я-то, бедный, думал, что просто понравился ему, как интересный собеседник!

И тут снова сработала моя проклятая деликатность.

Мне бы честно повиниться, что произошло явное недоразумение, что меньше всего в жизни я мечтал о карьере теоретика литературы, а я замялся, покраснел, промычал что-то нечленораздельное. Чтобы подбодрить меня, Шкловский разъяснил свой вопрос:

— Ну, скажите, какая книга вас уже давно увлекает?.. Какую книгу вы особенно любите перечитывать?..

И, словно кидаясь в прорубь, я бухнул: «Тысячу и одну ночь».

Шкловский ужасно обрадовался: как раз «Тысяча и одна ночь» представляет собой незаурядный интерес для формального разбора. Добавил что-то насчет «приема задержания» и «параллелизма композиции и сюжетных ходов» и заметил, что я, кажется, не очень понимаю, что кроется под этими терминами. Горячо извинился, выкатился из комнаты и через минуту вернулся с книжкой в тонюсенькой кирпично-красной обложке.

У меня замерло сердце. Мне показалось, что это «Все сочиненное Маяковским» и что неизвестно за какие заслуги Виктор Борисович собирается мне эту книжку подарить.

Оказалось, что Шкловский и в самом деле хотел мне подарить эту книжку, но называлась она «ПОЭТИКА» и представляла собой сборник статей членов общества ОПОЯЗ.

Он показал мне в ней свою статью. Ее название произвело на меня большое впечатление: «Искусство как прием». Раз прием, то все дело в том, чтобы приемом овладеть, хорошенечко потренироваться в применении приема, а перед тобой широкие просторы писательской деятельности без всяких там вдохновений а прочих старорежимных выдумок. Заголовок мне пришелся по душе. А Шкловский, не откладывая дело в долгий ящик, стал исписывать мелким, не очень разборчивым почерком все четыре стороны обложки, все места, свободные от печатного текста методологическими указаниями, разъяснениями и пояснениями, которые должны были помочь мне достойно справиться с научным разбором того, как построена «Тысяча и одна ночь».

Еще и тогда не поздно было признаться, что гостеприимный и высокоученый собеседник ошибается, видя во мне прозелита литературоведения. Но по мере того, как книга покрывалась подробнейшими рукописными добавлениями, мне стало казаться, что дело это не такое уж грудное и достаточно привлекательное. «Почему не попытаться? — трусливо думал я. — В конце концов все может быть решено к обоюдному удовольствию и в то же время не без пользы для литературы».

Каким-то вороватым краешком воображения я даже видел другой, еще не изданный сборник и в нем мою статью под скромным, но полным научного достоинства заголовком: «О том, как построена «Тысяча и одна ночь».

В самом деле, чем черт не шутит! Ведь, если на то дело пошло, я уже почти разобрался в том, что значит мудреное слово «обрамление».

И все же я честно делал все, чтобы отогнать от себя это заманчивое и зазорное видение. Но пока я боролся с собой, Виктор Борисович успел исписать все чистые места в «Поэтике» и без лишних слов вручил ее мне как руководство к действию. Он торопился. Ему нельзя было опоздать в дом Лобачева получить продуктовые карточки.

Он встал. Встал и я, во он что-то вспомнил, снова усадил меня, сказал: «Одну минуточку!», сбегал в соседнюю комнату и вернулся с чистым типографским бланком Петроградского общества изучения поэтического языка ОПОЯЗ. Раздвинув на столе бумажные залежи, он снова присел и быстренько, стараясь писать как можно более разборчиво, выписал мне мандат, из которого следовало, что я — московский представитель Петроградского общества изучения поэтического языка ОПОЯЗ и что ко всем лицам, организациям и учреждениям просьба оказывать мне в выполнении возложенных на меня обязанностей всяческое содействие, что и было засвидетельствовано личной подписью председателя ОПОЯЗА В. Шкловского.

При всем легкомыслии, не раз вовлекавшем меня в самые неожиданные, зачастую нелепые предприятия, я, особенно в те моло-дые годы, отличался редкой добросовестностью в выполнении уже взятых на себя обязательств.

Не стало у меня после встреча с Виктором Борисовичем незанятых вечеров. Я и в студию перестал поэтому ходить. Все свободное время я посвятил поискам «Тысячи и одной ночи».

Открытой книготорговли тогда не было. Книги распределялись по закрытой сети. Была, правда, в щели между двумя домами на Брюсовском переулке, ближе к Большой Никитской, дощатая «Лавка поэтов», где Бердяев, тот самый Бердяев, учтивый и язвительный, топая на морозе ногами в глубоких калошах, торговал рукописными книжками поэтов и дореволюционными изданиями «Алконоста» и «Скорпиона». Только четырьмя годами позже, в двадцать четвертом, открылся на Советской площади, в помещении, где сейчас кафе «Отдых», книжный магазин № 1.

Оставались библиотеки. Кое в каких сохранились ветхие, захватанные руками, старательно подклеенные тоненькие сборнички адаптированных для детей «Арабских сазок». Мне нужно было полное издание неадаптированных. В отчаянии я кинулся к Энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона. В шестьдесят седьмом томе я прочел нечто, ударившее по мне, как обухом по голове. Оказалось, что сказок и рассказов в «Тысяче и одной ночи» не два-три десятка, как я по наивности полагал на основании своего детского читательского опыта, а триста с липшим. Из той же статьи в энциклопедии я узнал, что это знаменитое собрание сказок и рассказов у нас переводилось на русский не с арабского оригинала, а с французского перевода Галлана, который основательно переработал текст, приноравливаясь к вкусам читательских кругов времен Людовика XIV. Оказывается, ни одно из русских изданий «Тысячи и одной ночи» не было научным. «Наиболее научный», судя по энциклопедии, был перевод Ю. Доппельмайера (М. 1889—1890, со вступительной статьей академика А. Веселовского). В библиотеке Румянцевского музея я достал все три тома доппельмайеровского издания и удостоверился, что и оно далеко не научное. Не только не полное, но и тщательно обструганное от всякого рода задержек, перебивок, то есть всего того, что в первую очередь и должно было быть предметом исследования.

Все это давало мне моральное право отказаться от дальнейших поисков и с честью выйти из игры. Но строгая дама в пенсне, красноармейской косоворотке и валенках, выдававшая книги в читальном зале Румянцевского музея, видимо потрясенная тем, что я, такой молодой и невзрачный, представляю сугубо научную, хотя и неизвестную ей организацию ОПОЯЗ, посоветовала попытать счастья в Лазаревском институте восточных языков.

Рано утром (к двенадцати я должен был быть на совещании в райкоме комсомола) я отправился в тихий, изогнутый Армянский переулок. Валил густой снег. В глубине двора за узорной кованой оградой проглядывало сквозь снежную пелену приземистое двухэтажное здание института.

Посреди двора высился черно-белый каменный обелиск с застекленными беломраморными портретными барельефами на каждой из четырех граней. Четыре портрета: основателя института, действительного статского советника и командора Ивана Лазаревича Лазарева и трех наиболее заслуженных членов его семьи. Под каждым из них были высечены похвальные вирши и подпись их автора: «Профессор Алексей Мерзляков».

Те, кто хотел бы ознакомиться со всеми четырьмя стихотворными подписями под барельефами, приглашаются в Армянский переулок. Обелиск по сей день содержится в полной сохранности.

Я поднялся по заваленным снегом ступенькам. Дверь была заперта. Я позвонил. Мне открыл коренастенький старичок в фуражке и куртке, обильно обшитых золотым галуном.

— Вам кого? — осведомился он не без искреннего любопытства. Судя по полному отсутствию следов во дворе и на ступеньках, посетители, по крайней мере в то утро, были редким явлением.

— Мне нужен профессор арабского языка.

Швейцар повел меня в очень узкий и очень высокий полутем-пый коридор. У высоченной двери мы остановились. Он деликатно постучал в нее костяшками пальцев, откашлялся и, приоткрыв дверь, просунул в нее голову:

— Мустафа Османович, тут к вам пришли (в точности имени и отчества профессора за давностью я не уверен.— Л. Л.).— Он обернулся ко мне и сказал: «Просят».

Я нерешительно шагнул в длинную и высокую, давно нетоп-ленную комнату с антресолями, ка которые вели крутые деревянные ступеньки с крашенными белой масляной краской перилами.

У заваленного книгами длинного стола стоял высокий, худой старик с красивым, тонким и смуглым лицом. У него были седые усы и узенькая бородка. Он представлял бы собою прекрасную модель для художника, пожелавшего изобразить Дон Кихота. На нем была котиковая шапка пирожком, шуба с поднятым котиковым воротником и тускло поблескивавшие высокие резиновые боты.

В руках, с которых не были сняты перчатки, профессор держал раскрытую книгу.

Он бросил на меня вопросительный взгляд, и я счел своевременным представиться.

— Я — московский представитель Петроградского общества изу-чешия поэтического языка ОПОЯЗ,— сказал я, расстегнул шинель п, пошарив в грудном кармане моего видавшего виды френча, предъявил профессору документ, выданный мне Шкловским.

— Чем могу служить, коллега? — любезно осведомился он, возвращая удостоверение.

Я с тревогой следил за выражением его лица, пока он разбирал почерк Виктора Борисовича. Не было сомнения, он принял меня всерьез!

— Я собираюсь работать над тем, как построена «Тысяча и одна ночь»,— сказал я.

Лицо профессора, до этого официально-любезное, засветилось доброй улыбкой, на худых его щеках вдруг обрисовались ямочки:

— О, вы любите «Тысячу и одну ночь»?

— Очень! — от всего сердца сказал я, довольный тем, что говорю истинную правду.— С самых детских лет.

— Как это прекрасно, что в наше суровое и такое значительное. время молодые ученые находят вдохновение в подобных сокровищницах народной поэзии!

И, словно застеснявшись своего восклицания, профессор деловитым тоном повторил:

— Чем могу служить, коллега?

Он называл меня «молодым ученым», «коллегой»! У меня перехватило дыхание. Я был готов на любой научный подвиг, если бы был уверен, что он мне по силам. В те минуты я отдал бы год жизни за возможность немедленно приступить к работе, заданной Шкловским, и успешно ее закончить в ближайший исторический отрезок времени. Конечно, если я достану «Тысячу и одну ночь».

— Профессор,— сказал я,— мне говорили, будто бы Лазаревский институт издавал «Тысячу и одну ночь» полностью и сразу на двух языках: на одной странице — на арабском, на противоположной — в переводе на русский. Могу ли я, хотя бы во временное пользование, получить это издание? Я обошел уйму библиотек в напрасных поисках.

— От кого вы это слышали? — растроганно спросил профессор.— Это вам мог сказать только кто-нибудь из арабистов. Я их всех знаю.

Как я мог назвать имя человека, которого только что выдумал? Просто у меня сложилось впечатление, что я бы на месте руководителей Лазаревского института обязательно издал нечто подобное.

Но я угадал! Попал в самую точку!

Профессор приоткрыл дверь в коридор и кликнул швейцара:

— Петрович!

— Петрович! — сказал профессор, когда тот явился,— взберитесь, пожалуйста, на антресоли в там, в самом конце слева...

Петрович, не по летам шустрый, взбежал на антресоли, с минуту там повозился, потом его голова в фуражке возникла высоко над нами, в дальнем краю антресолей, свесилась над перилами:

— Мустафа Османыч, можно вас?

Профессор поднялся к Петровичу, с минуту они о чем-то пошушукались, после чего деревянные ступени заскрипели под осторожными шагами обоих стариков. Петрович нес в правой руке толстую связку больших и пухлых книг в серо-голубых тонюсеньких бумажных обложках. Я никогда, ни до, ни после этого, не видал книг, напечатанных на такой толстенной и неприглядной п так мало приспособленной для книгопечатания бумаге.

У профессора было чуть виноватое лицо.

— Вы понимаете, коллега,— сказал он, забирая из рук Петровича связку и опуская ее у моих ног,— тех книг, о которых мы с вами говорили, не осталось. Тираж разошелся полностью... Мы принесли вам эти книги... В них только арабский текст... Но издание, можно сказать, совершенно каноническое.... Полное соответствие оригиналу...

Он глянул на мое лицо и не прочел на нем безмерного ликования.

— ...Я вас, конечно, понимаю, коллега,— спохватился он.— Конечно, было бы несправедливо ожидать от вас совершенного знания арабского языка... Я с радостью, с искренней радостью готов вам помочь каждый раз, когда у вас возникнет малейшее сомнение в значении того или иного слова, той пли иной идиомы... Поверьте, это меня нисколько не затруднит. Наоборот, это доставит мне искреннее удовольствие... И, знаете, мне почему-то кажется, что у вас нет арабско-русского словаря... Я вам дам свой, и вы мне его вернете по миновании надобности....

Он вынул с полки толстый словарь М. О. Аттая.

— ...Нет, нет, пожалуйста, пусть вас это не беспокоит,— неправильно понял он мой разочарованный вид,— я действительно легко обойдусь без словаря, хотя он мне очень дорог.

Я не знал ни единого арабского слова, ни единой арабской буквы. Но не мог же я этого сказать профессору, который так горячо принял к сердцу мою будущую работу над тем, как построена «Тысяча и одна ночь», работу, которой — теперь это уже было мне совсем, совсем ясно — никогда не суждено было из замысла стать явью.

И лишь только я это оковчательно понял, как меня пронзила мысль, недостойная молодого ученого, пусть даже и не состоявше-гося. «Боже мой! — думал я, не отводя горящего, жадного взора от бесценной кипы книг.— Сколько раз можно ими, если по-хозяйски, экономно к ним отнестись, протопить нашу печку, понежиться при температуре этак градусов в десять — двенадцать по Цельсию! И ведь ничего, почти совсем ничего для этого не требуется. Только чуточку покривить душой, сделать деловитое лицо, взять этот волшебный, нафаршированный теплом тюк и пообещать подать о себе весточку этак месяца через два-три. Кому я этим причиню ущерб? Ровным счетом никому. Над «Тысяча и одной ночью», конечно, кроме меня, ни один нормальный человек во всей Советской России не работает. Лазаревскому институту этот комплект, видимо, тоже ей к чему».

Эти мысли мелькнули у меня в голове молниеносно, как у тонущего человека. Многопудовыми гирями они властно потянули меня на дно, и кто знает, сколько лет я бы себя после этого не уважал, если бы покорился им. Но я не сдался. Я геройски, с трудом переводя дыхание, выплыл на поверхность.

И все же правду я так и не решился сказать. Я сказал, что пойду на Ново-Басманную, пообедаю в столовке, а уже потом вернусь за книгами. Чтобы зря не таскать такую тяжесть.

Профессор обещал подождать.

Я не знаю, на какой день он окончательно потерял надежду снова меня увидеть и Петрович вернул книги на антресоли. Но не думаю, чтобы профессор хоть когда-нибудь догадался об истинной причине моего исчезновения. Я мог попасть под трамвай или под поезд. Я мог заболеть тифом, уехать на фронт, на хлебозаготовки в составе продотряда, меня могли послать на борьбу с бандитизмом или лектором куда-нибудь в Сибирь. И возможно, профессор и Петрович вспоминали нескладного молодого ученого в коротенькой и сильно жеванной солдатской шинели, в выцветших солдатских обмотках и порыжевшей белой собачьей папахе, который так и не вернулся за отложенными для него книгами. И наверно, жалели меня...

Только, пожалуйста, не смейтесь над доверчивостью старого профессора. В те далекие годы двадцатилетние командовали дивизиями. Правда, мне еще не было и семнадцати. Но я выглядел старше своих лет. Мне никто не давал меньше девятнадцати.

***

продолжение следует