— Я дам тебе еще один шанс, прежде чем принять решительные меры. Что это за секрет, который, по твоим словам, ты узнал и благодаря которому стал незаменимым?

Ответом ей было молчание.

Голос аристократки начал срываться от раздражения.

— Знаешь, из тебя можно выбить правду.

Это, наконец, побудило его ответить.

— Я нужен вам невредимым – или не нужен вовсе, — напомнил он ей.

— Где формула молодости? — воскликнула она. – Я не потерплю, чтобы мне отказывали в её получении!

— Полагаю, во дворце, — ответил маг.

Но так ли это было? Доверяла ли Мессалина другим людям? Если да, то Симон предположил, что ее подруга-колдунья Лукреция, скорее всего, была бы ее доверенным лицом. И что тогда насчет юной весталки? Что бы сделал слуга Агриппины, если бы Лукреция проснулась и во всю глотку закричала, кто она такая? Если бы Симона не было рядом, чтобы отдавать ему приказы, разве он, естественно, не обратился бы за инструкциями к Агриппине?

Симон отбросил мысль о том, чтобы выдать Лукрецию. Он понимал, что передача формулы Агриппине может послужить ее интересам, но при этом обречёт Рацилию, Сириско и его самого на мгновенную смерть. Аристократка знала, что должна сохранить секрет формулы в тайне даже после того, как она успешно воспользуется им, иначе те, кто был сильнее ее, наверняка выжмут его из нее.

— Очень хорошо. У меня есть и другие источники информации, — сердито заявила Агриппина.

В первую очередь она подумала о Палласе — человеке жадном, вероломном и крайне беспринципном. Короче говоря, он был из тех, с кем такие, как она, могут примириться. Минерва, защити ее от упрямства благородных людей! Ее лицо за решеткой исчезло.

— Послушай, женщина, — крикнул Симон ей вслед, — завтра Материнство планирует установить господство Великой Матери!

Ее лицо снова появилось.

— Хорошо, и что же такое тебе известно, что могло бы этому помешать? — спросила она.

Не услышав ответа, она прошипела проклятие и ушла. Блефовал ли маг или действительно настал час Материнства действовать? Праздник Самайн был друидическим Новым годом; станет ли он также началом новой эры?

Добравшись до кухни, она подозвала раба и сказала ему:

— Иди к советнику Палласу. Передай ему, что нам с ним нужно поговорить наедине и как можно скорее.

Симон тем временем сбросил с себя цепи и поднялся на ноги. Висячий замок давным-давно был вскрыт шпилькой, которая теперь снова была спрятана в его полой подошве. Он надеялся, что Агриппина откроет дверь, чтобы поговорить с ним, но вместо этого она разговаривала через маленькое окошко камеры. Проклятье! Ее даже не открывали, чтобы покормить его.

Он сосредоточился, и вскоре раздражение исчезло, нервы успокоились. Контроль эмоций был полезным искусством, которое практиковалось в большинстве мистических дисциплин. Он снова проверил прочность оконной решетки. Его предыдущие атаки, по-видимому, нисколько не ослабили её. Баал! Неужели он ничего не мог сделать? В этот момент Нарцисс мог бы обличать преступления Мессалины перед Клавдием, призывая его послать своих преторианцев против нее и Материнства. Но у советника не было способов узнать, что сейчас действовать безопасно. Что касается Агриппины, то она была настолько одержима идеей обретения бессмертия, что даже перспектива катастрофического возвращения Великой Матери не смогла отвлечь ее от ее посторонней цели.

В тот же день Мессалина отправила своих рабынь распространить известие о ее свадьбе с благородным избранным консулом Силием. Уже шли приготовления к тому, чтобы обеспечить едой и напитками приглашенных на свадебный пир, который должен был состояться на вилле Силия. Рим с изумлением воспринял известие о супружеской измене, зная, что вскоре из-за этого безобразия прольется кровь — либо императрицы, либо самого Клавдия.

Нарцисс, услышав эту новость, немедленно вызвал двух своих главных коллег-советников, Каллиста и Палласа. Все трое встретились в дворцовой комнате с толстыми стенами, где не было ни одного отверстия для подслушивания, которое могло бы выдать их разговор.

— Если Силий сделается императором, мы станем ему не нужны! — предупредил Нарцисс. — Он будет под каблуком у Материнства, и у них появятся собственные люди, которые возьмут бразды правления в свои руки.

— О чем ты говоришь? — нахмурился Каллист. – Пока императрица сохраняет свою власть над Клавдием, мы можем надеяться только на лучшее. До сих пор она шла нам навстречу.

— Мы были трусами, все мы! — прогремел Нарцисс. — Со вчерашнего дня я знаю, где спрятана «душа Рима». Я послал за ней человека, но он не вернулся. Весталка Лукреция тоже исчезла; не знаю, как связаны эти события, но уверен, что мы должны проникнуть в храм Весты и найти свинцовую шкатулку!

— Ты точно знаешь, что этот предмет находится в храме? – спросил Паллас. Его глаза были внимательными и хитрыми.

Нарцисс кивнул.

— В последний момент Полибий отвернулся от Мессалины. Он сказал: «Ищи душу Рима в немеркнущем свете».

Паллас нахмурился. Он тоже слышал много подобного из собственных уст Полибия. К несчастью, тот не сразу отреагировал на полученные сведения. Или, лучше сказать, не сразу нашел на них подходящего покупателя. Но прежде всего, он предполагал, что у него будет больше времени…

— Как ты узнал об этом, Нарцисс? — лукаво спросил он.

— Раб передал послание Полибия чародею Симону из Гитты, который, в свою очередь, передал его мне. Именно этого Симона я отправил в Храм Весты.

— Симону? — эхом отозвался Паллас. — Но ведь всем известно, что он был убит на арене!

— Нет, — сказал Каллист. — Человек из Ночной стражи продал мне сведения о том, что магу помог сбежать Руфус Гиберник. Императрица тайно разыскивает их уже несколько дней.

Паллас пожал плечами.

— Ну и что с того? Пусть она охотится на него; самаритянин — враг Рима.

Вольноотпущенник на самом деле не был таким самодовольным, каким он казался, однако совершенно не желал помогать Нарциссу стать героем. Он молча поклялся, что чем бы ни закончилась эта история, он извлечёт из нее наибольшую выгоду.

— Вы оба решили ничего не предпринимать? – вызывающе спросил Нарцисс.

— Будьте благоразумны! — призвал их успокоиться Каллист. — Рим возмущен тем, что мы, вольноотпущенники, обладаем такой властью. Самый неотесанный плебс презирает нас как бывших рабов. Дай им любой повод, и они пошлют нас прыгать с Тарпейской скалы! Какой римский солдат подчинится нашему приказу осквернить очаг всеми любимой Весты?

— Именно таков циничный расчет Материнства! — воскликнул Нарцисс.

— Тогда я считаю, что они все хорошо рассчитали, — решительно заявил Паллас. — Клавдий может быть умерщвлен их колдовством в любой момент, когда они пожелают. Наша единственная возможность обеспечить себе безопасность заключается в том, чтобы договориться с Мессалиной. Нам повезло с нашим союзом, товарищи; до сих пор он приносил нам взаимную выгоду. Попытка дистанцироваться от нее была ошибкой. Мы должны были использовать смерть Полибия не как предлог, чтобы бросить ей вызов, а как повод подчиниться! Неужели вы предполагаете, что она все еще будет рассматривать нас как новых членов своего культа? Полагаете, у нас все еще есть шанс попросить ее принять нас в этот культ?

Нарцисс с отвращением отвернулся.

— Паллас прав, — поддержал Каллист. — Дипломатией можно добиться гораздо большего, чем прямыми действиями. Вспомните, что я пережил правление Калигулы, приняв то, что не мог изменить.

Нарцисс развернулся и ударил кулаком по столу.

— Как вы двое можете быть настолько слепы к опасности, угрожающей Риму? Эти ведьмы намерены пробудить темные силы, с которыми наши предки покончили еще до времен правления Тесея!

Каллист покачал головой.

— Я не религиозный человек. Один бог очень похож на другого. Если они хотят навязать поклонение своей богине с помощью меча, какое это имеет значение? Такое будет не в первый раз.

— Это не просто очередная религия, — настаивал Нарцисс. – Мы говорим о вызове и возвышении демонов, настоящих и смертоносных!

— Ты рассуждаешь как суеверный дурак, — упрекнул его Паллас. — Возьми себя в руки! Это политика, и ничего больше. Не стоит воспринимать всерьез всю эту чушь о Материнстве. Демоны — пфф!

Нарцисс бросился к выходу, покрасневший и разъяренный.

— Я никогда в жизни не сталкивался с такой безумной глупостью! Что ж, я встречусь с вами послезавтра, если мы все еще будем целы — если Рим все еще будет стоять.

Шаркающей походкой он вышел из комнаты. Каллист и Паллас не стали советоваться друг с другом, а просто тихо попрощались и разошлись в разные стороны, погруженные в свои мысли. Паллас, со своей стороны, понимал, что опаздывает на важную встречу с Агриппиной. Приближалось время, когда он должен был полностью посвятить себя ее интригам или найти другого союзника — а он ещё не решил окончательно, кто это должен быть. Должен ли он сам наладить отношения с Мессалиной, независимо от того, что делали другие советники? Или имелся еще какой-то вариант?

Все это было так сложно!

Паллас нашел Агриппину, ожидавшую — не очень терпеливо — в храме Аполлона, который на самом деле был северным продолжением старого дворца Августа.

— Я не люблю, когда меня заставляют ждать, вольноотпущенник, — холодно упрекнула она его.

Министр сверкнул елейной улыбкой и поклонился.

— Пожалуйста, простите меня, домина, мы, управляющие, собрались на срочный совет по поводу предстоящего брака императрицы с Силием.

Знатная дама вздрогнула: надвигались опасные события. Эта безумная свадьба могла означать только низложение Клавдия, а с его падением ее собственные амбиции пойдут прахом.

— Что ты собираешься с этим делать? — спросила она.

— А что мы должны с этим делать? — с легкой иронией спросил Паллас. — О, Нарцисс сделал бы что-нибудь, если бы мог. Но пока императором командует Мессалина, мы совершенно беспомощны.

— Тогда я должна бежать из Рима! Но я не могу обойтись без формулы молодости. Я нашла женщину, Рацилию! Я довольна тем, что формула молодости эффективна и безопасна в использовании. Но мне нужно знать, где спрятан свиток!

— Я могу помочь тебе, — заметил вольноотпущенник, все еще улыбаясь, — всего за миллион сестерциев.

— Он твой! А теперь быстро раскрой мне секрет, глупец! Неужели ты не понимаешь, что весь Рим на ушах стоит?

— Успокойтесь, госпожа. Я узнал, что несколько дней назад весталка Лукреция приказала доверенным рабам и преторианцам перевезти магическую библиотеку Полибия. Под покровом темноты они отнесли ее в Дом весталок.

— Лукреция! Я давно подозревала, что эта маленькая лицемерка изучает темные науки. Конечно! Мессалине понадобился бы доверенный ученый-маг, чтобы истолковать формулу; она слишком легкомысленна, чтобы разобраться в ней самостоятельно. Но Лукреция исчезла! Неужели она сама скрылась с секретом? Стражам отдан приказ обыскать город в поисках ведьмы, дом за домом.

Римлянка размышляла о роковых секретах, которые они могли бы найти, обыскивая ее владения, таких как пропавший самаритянин и германская рабыня с ее невероятной тайной, не говоря уже о Домиции, столь интересующаей всех тете императрицы.

У Палласа был еще один сюрприз.

— Нарцисс послал Симона из Гитты в храм Весты, поскольку Полибий был уверен, что там находится амулет, управляющий волей Клавдия.

Женщина дернулась, будто ее ущипнули.

— Симон из Гитты?!

— Да, этот человек все еще жив — или вы уже знаете об этом, госпожа?

— Тебе платят не за то, чтобы ты задавал вопросы! Он похитил Лукрецию?

— Нарцисс не знал. Посланник исчез.

— Спасибо тебе, Паллас, — пробормотала аристократка, вновь погруженная в свои мысли и встревоженная всем, что узнала. — Ты заслужил мою дружбу и миллион сестерциев.

Паллас поклонился и отступил.

Когда он ушел, Агриппина быстро, почти бегом, направилась к своим носилкам. Она знала, что у самаритянина было очень удобное место для пленника, которого ему, возможно, пришлось бы прятать в спешке — дом ее клиента на Квиринале. Действительно ли маг преуспел в своей миссии — отправленный туда Нарциссом, будь проклята его предательская шкура! — в храме Весты? Свободен ли теперь Клавдий от власти Мессалины?

Сначала она должна выяснить, что известно Лукреции, а затем свести счеты с неблагодарным самаритянином!

Даосу было приказано почаще проверять пленного мага на случай, если он решит заговорить или попытается сбежать. Колдуны! Рабу не нравилось это занятие. Что, если этот человек наложит на него проклятие — заразит чумой или заставит кровоточить глазные яблоки? Агриппина очень переживала бы, случись что-то подобное!

Нервно спускаясь в подвал с зажженной лампой в руке, Даос услышал, как самаритянин громко запел на латыни:

— Обрати меня в туман, о великий Баал, пусть спадут эти цепи!

Даос услышал лязг падающих цепей.

— Клянусь Геркулесом! — пробормотал он. Неужели это?..

— Эвоэ, великий Баал! Пронеси меня невидимым, как воздух, сквозь окно в моей двери, унеси меня по коридору дальше...

По коже раба пробежали мурашки. Он действительно слышал голос чародея в коридоре, похожий на тонкое завывание, как будто человек превратился во что-то нематериальное и подплывал все ближе. Он вытащил нож и огляделся по сторонам, но не увидел ничего, кроме тени.

— Перенеси меня, — прошептал чародей, — перенеси меня через голову этого мерзкого раба...

Даос пригнулся. Голос, казалось, действительно раздавался прямо над головой.

— Унеси меня из дома Агриппины... Унеси меня... унеси меня...

Даос отчаянно выругался, когда призывающий голос замер на ступенях подвала. Невозможно. Этого просто не могло быть! Если бы чародей действительно сбежал, госпожа Агриппина никогда бы не поверила словам Даоса о том, что это было сделано с помощью магии. Нет, она бы подумала, что он позволил себя обмануть — или, что более фатально, подкупить, чтобы освободить пленника…

Испуганный илот бросился к окну камеры Симона, надеясь вопреки всему увидеть самаритянина все еще в цепях. Дрожащими руками он поднес лампу к окну.

О боги! Цепи валялись на полу пустые!

«Нет, — подумал Даос, — этот человек не мог стать невидимым и улететь со сквозняком, — он не мог этого сделать!»

Выругавшись, плут отодвинул тяжелый засов, пинком распахнул дверь, затем застыл на месте, выхватив нож, готовый к атаке из темноты. Но камера была слишком мала для такого трюка. Она была пуста, абсолютно пуста.

Ошеломленный, он сделал шаг вперед…

В его мозгу вспыхнули звезды, и что-то ударило его лицом об пол. Он даже не успел вскрикнуть, как на него обрушилась чернота.

Симон заковал Даоса в кандалы, предположив, что месть Агриппины рабу окажется страшнее, чем все, что смог бы придумать он сам. Тупой ум раба в сочетании с его собственными навыками, приобретенными с немалым трудом, наконец-то предоставил ему возможность, в которой он так отчаянно нуждался. Искусству чревовещания, гораздо более умелому, чем у простых уличных артистов, его научили в Парфии. В основном это была сила внушения. Как бы то ни было, трюк с голосом полностью одурачил Даоса; пустые цепи дали ему «доказательство», в котором он нуждался, чтобы заставить его открыть дверь камеры — и тогда Симон обрушился на него со своего неудобного насеста на притолоке, где затаился в засаде.

Самаритянин забрал у него нож и лампу и бросился в другую камеру, откуда быстро освободил Сириско и Рацилию.

— Невероятно, Симон! — воскликнул Сириско. — Я слышал все это. На месте этого бедолаги я тоже попался бы на эту удочку.

— Оставим его убеждать в этом Агриппину, если у него это получится, — сказал Симон. — А теперь давайте убираться отсюда!

Они прокрались по ступенькам на кухню. Время было позднее, и повара уже отправились спать. Симон погасил лампу и повел своих спутников к главному выходу, исключив возможность увести Рацилию через крышу.

Но тут кто-то преградил им путь — это был привратник, который шел открывать дверь. Симон жестом пригласил своих спутников укрыться в соседней комнате. С одной стороны были занавески, и все трое спрятались за ними.

Это было сделано очень вовремя, потому что в комнату как раз вошла Агриппина в сопровождении слуг, которые тащили с собой двух пленниц. Симон с ужасом заметил, что это были Домиция и весталка-колдунья Лукреция. Очевидно, обеих пленниц перед этим избивали; они были в синяках, а у Домиции подбит один глаз. На теле Лукреции, в тех местах, где рваный плащ не прикрывал ее наготу, виднелись темные полосы — следы от розги. Агриппина, должно быть, была в отчаянии или очень уверена в себе, если так жестоко обошлась с весталкой, но, с другой стороны, она все равно была бы обречена, как только Мессалина захватит верховную власть.

— Что ты собираешься с нами делать? — всхлипнула Домиция.

— От тебя избавятся вместе с этим самаритянином и двумя влюблёнными идиотами. Но вы, — обратилась она к избитой Лукреции, — ты понадобишься мне, чтобы истолковать формулу, как только она у меня окажется.

— Никогда!

— Нет? Думаю, ты понимаешь, что для тебя будет лучше, если продолжишь сотрудничать со мной. Кто знает? Если ты предоставишь мне формулу, я, возможно, разрешу тебе использовать её и на себе. Она повернулась к привратнику. – Пошли человека за Даосом. Поторопись — мы должны похоронить пленников в перистиле и убраться подальше, прежде чем преторианцы начнут обыскивать окрестности. Они будут здесь через несколько часов!

Симон услышал достаточно. Он выскочил из укрытия и в мгновение ока схватил Агриппину сзади, приставив нож Даоса к ее горлу.

— Хорошо, госпожа, мы уходим — вшестером, — прорычал он, указывая на двух своих спутников и пленниц Агриппины. — Прикажи своим слугам не преследовать нас!

— Д-делайте, как он сказал, — запинаясь, произнесла аристократка.

— И преторианцам тоже лучше ничего не говорить, — добавил Симон. — Твоя госпожа втянула тебя в государственную измену, и за это вас всех могут распять!

Преподнеся столь неудобоваримую пищу для размышлений нервничающим слугам, Симон подал знак своим спутникам следовать за ним. Привратник отступил, и вскоре все шестеро уже бежали в сумерках раннего вечера, исчезая в путанице узких улочек, тянущихся вдоль восточного склона Виминала.

Глава XXI

— Ты не представляешь, что творишь, самаритянин! — прорычала Агриппина. — Послушай меня!..

Симон вёл всех по темным переулкам, крепко держа свою пленницу за руку. Домиции и Лукреции заткнули рты кляпами, поскольку, в отличие от Агриппины, они не боялись, что их обнаружит ночная стража или поисковые отряды преторианцев. Рацилия без особого труда подпихивала Домицию вперед, но Лукреция, контролируемая Сириско, была под более пристальным наблюдением, и он крепко держал ее за золотые локоны. Поскольку он уже заслужил смерть сотней предательских деяний, усугубление их святотатством мало что изменило бы.

— Послушай, самаритянин, я заставила эту суку-весталку заговорить, — задыхаясь, проговорила Агриппина. — Клавдия нужно предупредить немедленно! Я как раз собиралась известить его…

— И, без сомнения, получить щедрую награду, — усмехнулся Симон. – Расскажи мне, что ты знаешь, и я передам это императору.

— Сперва я увижу, как ты сгниешь в Гадесе! — прошипела она.

— Сириско, как далеко это твое новое убежище? — спросил самаритянин.

— Недалеко. Высматривайте вывеску пекарни «Золотой каравай».

Однажды группа заметила отряд преторианцев, но им удалось спрятаться, пока те не прошли мимо. Агриппина не осмелилась окликнуть их, а двух других пленниц крепко удерживали. Как ни странно, Симон почувствовал некоторое облегчение от того, что встретил тех, кто их разыскивал. Это означало, что они миновали волну стражников, которая сейчас неслась по городу, и значит, впереди, в уже обысканном ими районе, вполне можно спрятаться.

Наконец они добрались до дома, который Сириско за два дня до этого снял для Рацилии, потратив на это деньги, которые Агриппина выдавала для подкупа дворцовых рабов и других осведомителей. У него не было ключа, а вход в этот час был заперт, но с помощью отмычки Симона они смогли быстро войти внутрь. Сириско проводил их наверх, и по пути они не встретили никого из других жильцов.

По счастливой случайности, одна из внутренних комнат этого помещения вполне могла сыграть роль камеры для пленниц. Симон без всякой галантности втолкнул Агриппину и Лукрецию в комнатку, но когда он собрался проделать то же самое с Домицией, она взвизгнула и умоляюще посмотрела на него. Почувствовав, что она хочет сказать что-то важное, он вытащил кляп у нее изо рта.

— Ну?

— Пожалуйста... Я должна поговорить с тобой наедине!

Симон закрыл дверь за остальными пленницами и отвел Домицию в самый дальний угол, а Сириско и Рацилия остались охранять импровизированную камеру.

— Что ты хочешь сказать? — хрипло спросил Симон.

— Я подслушала, как Агриппина допрашивала Лукрецию, — объяснила отчаявшаяся матрона. — Эта сука порола её розгами и узнала то, что хотела выяснить. Я расскажу тебе все, если...

— Если что?

— Если ты вступишься за меня перед императором.

Он пожал плечами.

— Когда я в последний раз видел Клавдия, мы с ним были не в лучших отношениях, но я сделаю все, что смогу, через Нарцисса. Даю тебе слово.

— Полагаю, этого будет достаточно, — пробормотала она. — Я в любом случае обречена, если ты действительно украл талисман.

— Продолжай в том же духе. У меня не так много времени на разговоры.

Домиция вспоминала, в чем, как она слышала, призналась Лукреция. Симон слушал. Кое-что из этого он знал, о многом подозревал, но некоторые вещи даже не мог себе представить, и, услышав об этом, понял, что не может медлить ни секунды. Однако ему нужно было уладить еще одно дело.

— Что случилось с гладиатором Руфусом Гиберником?

Матрона выглядела озадаченной.

— Не знаю. Агриппина не спрашивала Лукрецию о гладиаторе.

Был ли он мертв? Симон подозревал это, но у него не было времени вытянуть из весталки больше сведений — и не было времени прийти на помощь Гибернику, даже если он еще жив.

— Сириско, — позвал он, — мне нужно оружие получше этого ножа. У тебя здесь есть какие-нибудь клинки?

Вольноотпущенник вышел и быстро принес обратно нож Азиатика с надписью.

— Только этот. Не спрашивай меня, откуда он взялся! Я забрал свою сумку из дома на Квиринале как раз перед тем, как снять это место. Когда я случайно заглянул внутрь, там был этот красавец.

Симона пробрал озноб при виде того самого клинка, вновь появившегося из ниоткуда. И снова мстительное лицо призрака Азиатика промелькнуло перед его мысленным взором – как и кошмарный образ окровавленного лица Гифейона, охваченного языками адского пламени...

— Я возьму его, — сказал он и сделал это — довольно резко, подумал Сириско, — а затем сунул его в пустые ножны. — Рацилия, — продолжил маг, — вы с Сириско останетесь здесь и проследите, чтобы эти женщины сидели тихо. Узнайте у них все, что сможете. Я должен немедленно доложить Нарциссу, если еще не слишком поздно.

— Мы сделаем всё, как ты говоришь, — пообещала Рацилия, — Но, пожалуйста, не задерживайся!

Симон поспешно вышел за дверь и исчез.

Рацилия крепко прихватила Домицию под руку. Матрона, похоже, была не в восторге от перспективы оказаться взаперти с двумя другими аристократками — и не без оснований! Они слышали крики, за запертой дверью слышались проклятия и шум кошачьей драки, в ходе которой противницы царапались и выдирали друг дружке волосы.

Пустые улицы неясными контурами мелькали вокруг, когда Симон мчался вверх по склону Палатинского холма. Он взбежал по Кливус Палатинус к храму Аполлона, а затем поспешил к входу в библиотеку. Именно здесь Нарцисс обещал постоянно держать на посту привратника с приказом впустить любого человека, у которого есть соответствующий пароль.

Слуга в самом деле пропустил его. Симона провели в вестибюль, переоделие в тунику домашнего слуги, а затем провели во дворец Клавдия через соединяющий их портик. Наконец он поднялся в личные покои Нарцисса, куда вошёл, постучав в дверь и воспользовавшись ещё одним паролем.

— Хвала богам! — воскликнул Нарцисс, когда привратник ушёл. — Где ты был? Я думал, ты пошлешь мне весточку перед всем этим!

— Моя бывшая покровительница, Агриппина, сочла нужным задержать меня в своем подвале.

— Царственная мегера! — сплюнул Нарцисс. — Если бы Клавдий последовал моему совету, она бы до сих пор жила жизнью крестьянки и ныряла за жемчугом в Понтии! Но скажи мне, твоя миссия в храме Весты прошла так, как планировалось?

— Я похитил пакет с волосами, ногтями и кровью Клавдия. По словам Домиции, этого должно быть достаточно, чтобы разрушить контроль Материнства над ним. Кстати, за ее помощь я обещал ходатайствовать перед тобой о ее жизни.

Выражение лица Нарцисса исказилось, как будто он попробовал тухлую рыбу.

— Она мне не очень нравится, и я не уверен, что помогать ей разумно, но я сделаю все, что в моих силах. Однако сейчас в спасении нуждаются жизни нас всех.

— Уверен, у тебя достаточно свидетелей и улик.

— Да, это так, хотя реакцию Клавдия никогда нельзя предсказать. Не забывай, что я знаю его гораздо дольше, чем даже его жену. Но есть проблема, которую, боюсь, я создал сам. Я отослал императора из Рима в Остию, надеясь, что он будет там в безопасности, пока не покончим с тем, что эти ведьмы планируют на завтра.

— Нарцисс, это нехорошо. Мне нужно быть с императором, если я хочу его защитить. Я не могу винить тебя за твою ошибку, но из-за нее мы потеряем много времени. Я должен немедленно ехать в Остию!

— Что ты узнал?

— Что Материнство отдаст душу Клавдия своей безумной богине этим утром, как только взойдет солнце. Клавдий должен быть помещен за мистический барьер, иначе его жизнь будет потеряна. Тебе придется отправиться со мной — вместе со всеми свидетелями, которых ты сможешь найти за час. Это должны быть люди, которым император будет доверять.

— Я знаю только двух человек, которые в данный момент могут быть готовы выступить против императрицы.

— Кем бы они ни были, им придется это сделать! Мне также понадобятся кое-какие магические предметы из храма Исиды.

— Все, что угодно, — заверил его советник, подбегая к двери, чтобы позвать своих слуг. Как только они вошли, он отдал им распоряжения:

— Приготовьте экипаж! Двое из вас отправятся с этим самаритянином в храм Исиды; сделайте все, о чем он вас попросит! А вы двое, идите и будите...

Остия находилась в восемнадцати милях к юго-западу от Рима, и экипаж Нарцисса, хоть и запряженный четверкой призовых лошадей, двигался медленно по сравнению с летящим бегом времени. У Симона не было другого выбора, кроме как смириться с этим, поскольку его снаряжение было достаточно громоздким, чтобы его можно было перевозить верхом. И он мало что выиграет, если предстанет перед покоями императора без Нарцисса или двух его свидетелей. Какое право имеет сбежавший преступник на то, чтобы его выслушал император?

Свидетелями, на которых ссылался Нарцисс, оказались наложницы императора — египтянка Клеопатра и италийская красавица по имени Кальпурния. Несмотря на их соперничество, они, казалось, были хорошими подругами, разделяя глубокое уважение к Клавдию и ненависть к его жене Мессалине.

Во время путешествия Симон невольно втянулся в разговор и таким образом немного узнал о своих симпатичных спутницах. Клеопатра была одной из самых прекрасно сложенных женщин, которых он когда-либо встречал на трех континентах; ее мать была рабыней, отобранной за ее красоту и скрещенной с молодым египетским Адонисом, и в результате на свет появилась девушка для удовольствий, стоимость которой на не знающих меры имперских рынках рабов составляла сто тысяч сестерциев.

С другой стороны, неоспоримая красота Кальпурнии, должно быть, являлась удачным сочетанием многих кровей центральной Италии. Будучи на несколько лет старше Клеопатры — ей было около двадцати пяти лет, — ранее она обслуживала клиентов в одном из лучших борделей, которым покровительствовала знать. Что интересно, у нее были хорошие деловые способности, и она уже начала вести бухгалтерские книги своей сводни, когда агент императрицы купил ее для развлечения императора.

Обе девушки были привлекательными, умными и с безупречными манерами. Каждая из них, по мнению Симона, оказалась бы более подходящей императрицей для Рима, чем любая знатная женщина, которых он когда-либо встречал. Однако у них не было подобных амбиций, поскольку римский закон запрещал любому человеку сенаторского ранга жениться на бывшей рабыне; казалось, они искренне стремились спасти жизнь императора, и хотя Нарцисс заверил их, что им хорошо заплатят за их показания, они рисковали головой не только за золото информатора.

Наконец, когда утренний багрянец заалел на востоке, карета въехала в Остию, порт Рима. Симон видел этот город один или два раза во время своих предыдущих визитов в Италию, но с приходом к власти Клавдия Остия претерпела глубокие изменения. Имперские инженеры создали новую искусственную гавань, чтобы вместить даже самые крупные корабли и новые складские помещения, которые выстроились вдоль причалов. Вдоль пирса были пришвартованы судам, принадлежащим судовладельцам всех стран, от Галлии до Палестины.

Когда карета грохотала по улицам Остии, город все еще спал; скоро, с рассветом, соберутся рабочие и в доках и магазинах раздастся стук их инструментов, ругань и коммерческие переговоры.

Или нет? Из Рима на Остию надвигалась угроза, темное проклятие, которое становилось все более явным с угасанием утренней звезды.

— Возможно, нам не следовало этого делать, — предположил Силий, лежа на широкой кровати, которую он делил с императрицей. На самом деле, хлопковые простыни рядом с ним все еще хранили тепло ее тела. Он наблюдал, как она одевается в тусклом свете свечей.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Неужели ты передумал, дорогой Гай?

— Я имею в виду, что некоторые говорят, что возлечь с невестой в ночь перед свадьбой — к несчастью.

Она рассмеялась, вышла на свет и наклонилась, чтобы поцеловать его в лоб. В этот момент ее груди заполнили все поле его зрения, большие и упругие, их соски никогда не были испорчены грудным вскармливанием. Ее живот был почти таким же плоским, как у него, а стройные ноги, избавленные от волос опытными слугами, казались на ощупь гладкими, как тончайший шелк. Ее тело никогда не переставало волновать его, хотя он знал, что до него им пользовались многие мужчины. Но каким-то образом это знание лишь усиливало возбуждение, которое возникало при обладании ею. Для него Мессалина была не просто женщиной, и с ней он чувствовал себя больше чем просто мужчиной. Она была Богиней, воплощенной Царицей Земли, а он — ее Юным Царём.

— Нам не нужна удача, глупый царь, — мягко увещевала императрица. — То, что мы делаем, было спланировано бессмертными Древними ещё в ту пору, когда Персей снял маску змеи с ложной богини Медузы, чтобы показать ее побежденным последователям, что она была всего лишь принцессой Андромедой. Затем, немного подумав, добавила: — И было сказано, будто варвар увез ее, чтобы она стала его рабыней.

— Так же, как я — твоим рабом? — поддразнил ее Силий.

— Нет. Как раз наоборот, — отшатнулась Мессалина.

— У тебя моя кровь, волосы и ногти. Я отдал их добровольно.

Она покачала головой.

— Я не могу представить, при каких обстоятельствах мне пришлось бы воспользоваться ими, — заявила Мессалина, неохотно продолжая одеваться. Время поджимало; Вибидия будет возмущена, если она не появится на торжественной церемонии. Как же Мессалина ненавидела эти заклинания на рассвете, но это должно было стать самым важным из когда-либо проводившихся.

— Я не верю тому, что ты говоришь, — сказал молодой сенатор, откидываясь на пуховую подушку, — но всегда буду любить тебя, как старый глупый Клавдий, даже когда ты станешь такой же морщинистой, как Вибидия!

Она пристально посмотрела на него, в ее глазах была странная решимость.

— У тебя никогда не будет старой жены. Это станет моим подарком тебе.

— Если это пророчество, то мне оно не нравится! Я хочу провести много лет рядом с тобой!

— Я говорю о секрете, которым пока не могу поделиться, но пройдут годы, и ты поймешь.

Она собрала оставшиеся одежды и отнесла их в прихожую, где опытные рабы помогли бы ей закончить наряд.

Силий покачал головой. Такая сильная любовь к женщине означала разбитое сердце и неизбежную гибель для него не меньше, чем для многих других кто был до него. И все же что-то опьяняло его в Мессалине, и, посредством этой любви, он, по крайней мере, какое-то время правил бы как владыка Рима, а его скульптурный бюст был бы увековечен как бюст первого консорта зарождающейся новой эры. И пока это продолжалось, каждый час любви с Мессалиной стоил месяца жизни, прожитого не столь привилегированным человеком.

Многочисленные слуги, все в той или иной степени связанные с Материнством, сопровождали Мессалину по длинным колонным залам дворца Калигулы в гораздо меньший по размеру и более старый квартал, где в своём мрачном женоненавистничестве ранее обитал Тиберий. Они вышли с южной стороны, в темноту на вершине холма, похожего на парк. Прогуливаясь, Мессалина размышляла о своем обещании Силию.

Нет, это было обещание, данное самой себе. Она никогда не состарится! Ее правление никогда не закончится. Свиток, доверенный Лукреции, независимо от того, был ли он спрятан до её похищения, украден похитителями или ею самой, будет найден. Да, пусть даже империя утонет в крови ради этого, но свиток будет найден!

К югу от дворца Тиберия стоял небольшой храм из альбанского камня, построенный по приказу Ливии. Обычно его не замечали, но теперь он был освещен множеством факелов и вокруг него собрались жрицы и евнухи Материнства высшего ранга, произносившие додревние заклинания Богине. Утренняя звезда почти угасла, когда солнце приблизилось к рассвету этого самого важного дня в жизни Мессалины.

— Ты едва не опоздала, — упрекнула ее Вибидия, умудряясь выглядеть внушительно, несмотря на свои сморщенные конечности и вдовий горб. — После этого дня мой труд будет завершён; я отправлюсь к Богине со стоном радости в моём предсмертном вздохе. Но всё же потерпи еще хотя бы один день в повиновении, и ты станешь царицей Земли.

Мессалина на мгновение почувствовала раздражение от того, что ее снова упрекают, но затем взяла себя в руки и кивнула в знак согласия. Если то, что сказала Вибидия, было правдой, она никогда не станет скучать по старухе, которая становилась невыносимо властной по мере приближения дня Великого Деяния, пока, наконец, не превратилась в невыносимого тирана. Но больше всего молодую императрицу озадачивал один вопрос: почему ее старая наставница так усердно и так долго трудилась над созданием мира, в котором она никогда не планировала жить?

— Займи свое место, — напомнила ей главная весталка.

Мессалина, подавив раздражение, подчинилась и стала наблюдать, как евнухи приносят в жертву Внешним Владыкам черного козла. Вибидия окунула руки в горячую кровь и окРацила ими в темно-красный цвет изображение Великой Матери. Идолом в этом храме была Кибела, и скульптор придал ей сходство с его создательницей, Ливией, но Мессалина знала, что форм у Великой Матери было столько же, сколько и ее бесчисленных потомков. Она также знала, что мощь этого кумира сегодня была многократно усилена, поскольку под его основанием был спрятан фрагмент того самого упавшего со звезды камня, который был принесен в храм Кибелы в Риме два с половиной столетия назад — камня, посланного на землю целую вечность назад Звёздным богом Ассатуром, супругом Великой Матери. Вибидия объявила его средоточием силы, которая погубит Клавдия, так же как давным-давно он победил и обрек на гибель великого Ганнибала. После этой церемонии камень будет перенесен в сады Лукулла, где он внесет свой вклад в окончательную и величайшую церемонию открытия Врат. Мессалина слегка вздрогнула от осознания того, что этот предмет находится там.

Вибидия взяла в руки свинцовую шкатулку, которая долгое время была спрятана в храме Весты и которую она извлекла всего час назад. Она сжимала его в своей костлявой руке, произнося заклинание:

— Старый мир уходит вместе со старым царём. Прими его смерть, о Шупниккурат! Прими безупречную жертву!

Жрецы разожгли вокруг них жаровни. Жрицы бросали кусочки благовоний в пылающие угли. Серые дурманящие облака наполняли храм соблазнительным ароматом.

— Выйди из темных планов бытия, о Великая Мать! Возьми с собой короля Мира, полное имя которого я сейчас произношу: Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик Британник, Отец отечества. Царица Земли отдает его душу!

Мессалина обратилась к идолу, направляя свои слова во Внешнюю пустоту:

— Я оставляю старого царя; его час прошел; я отказываюсь от него; его верность иссякла, его силы истощились. Возьми его, о Шупниккурат!

Факелы слегка потускнели; под ногами ощущалась слабая дрожь. Мессалине показалось, что она заметила тусклое свечение под основанием статуи Кибелы, где был спрятан зловещий звездный камень.

— Соберись с силами, о Благая Богиня! — завопила Вибидия. – Протяни руку из Хараг-Колата, заключи старого царя в свои смертоносные объятия! Возьми его, близко он или далеко, стоит ли он на земле или на корабле в море. Возьми его своим всесокрушающим ударом! Возьми его, даже если все армии земли, все демоны Ада, все колдовство, измышленное человеком, преградят тебе путь! Возьми его!

Глава ХХII

Император Клавдий остановился на остийской вилле, в одном из многих домов, принадлежащих имперской державе. Когда группа Симона приблизилась к конюшням, навстречу им выступил отряд дворцовой стражи.

— Я императорский секретарь, — небрежно объяснил Нарцисс, чьё лицо было хорошо знакомо охраннику. — Эти две госпожи и я должны немедленно попасть к императору!

— Еще очень рано, — слабо запротестовал офицер. – Император приказал, чтобы его не беспокоили; теленок, которого он принес в жертву вчера, был полон червей.

«Да, — размышлял Нарцисс, — это было ужасное предзнаменование, достаточное, чтобы робкий человек вместо сна маялся дурными предчувствиями». Вслух же он спросил:

— Разве когда-нибудь подобный приказ распространялся на его советников?

— Нет, но... кто этот человек с вами?

— Этот человек, — сказал Нарцисс, указывая на Симона, — это... э-э-э... мой вольноотпущенник Эвод, прорицатель, которого я привел, чтобы он мог отвратить дурные знамения от императора. Вы окажете ему всю необходимую помощь. Он повернулся к женщинам. — Кальпурния, Клеопатра, пойдемте со мной.

Вольноотпущенник без посторонней помощи выбрался из экипажа, а затем помог спуститься женщинам. Симон, последовав за ним, позвал солдата, чтобы тот помог ему снять с багажной полки экипажа большой сундук с вещами.

Пока Нарцисс торопил своих свидетелей войти в дом, Симон, который с помощью гвардейца нес сундук, с тревогой поглядывал на горизонт; предвещающее рассвет зарево уже разгоралось вовсю. До первых лучей восходящего солнца оставалось всего несколько минут.

Симон поставил сундук на ступеньку перед крыльцом и открыл его, чтобы достать большую пятиугольную пластину из черного агата – ценного камня, которому египетские мудрецы приписывали непревзойденную силу защиты от демонического зла. Встав перед дверью и вытянув руку вверх, подняв её повыше, он положил агат на перекладину.

— Если вы прикоснётесь к этому камню, то будете преданы смерти, — предупредил Симон стражников, стоявших поблизости. — Он охраняет жизнь императора!

После этого он обошел здание изнутри, расставляя другие агаты у каждого окна и наружных дверей. Симон оставалось надеяться, что Нарцисс делает то же самое в непосредственной близости от Клавдия, как ему было приказано. Затем, закрыв все возможные отверстия, он внес в главный атриум статуэтку высотой в полтора фута — базальтовое изображение уродливого карликового льва. Нарцисс позволил Симону взять этого идола из храма Исиды в Риме, поскольку это был образ Беса, защитника от злых духов. Симон поспешно расставил остальные свои принадлежности по периметру кумира.

Наконец, когда первый желтый луч солнца упал на далекие холмы Рима, он начал читать египетское заклинание — и когда он заговорил на древнем языке, внезапная тень зла, казалось, превратила виллу в ледяную гробницу.

Нападение! Враг приближался!

— Пусть боги противостоят всем словам силы, звучащим против государя, — решительно произнес Симон. — Пусть все сонмы богов объединятся, чтобы противостоять им! Узрите, быстрее света сбираю я слова силы, откуда бы они ни происходили, кому бы ни принадлежали. Крокодилу, идущему, дабы утащить царя, я говорю: «Вернись обратно, вернись! Не должно тебе приближаться к нему, ибо я оградил его словами силы, кои пребывают со мной!»

Солнечные лучи в этот момент полностью залили Остию. В это мгновение Симон задохнулся, потому что давление демонической силы обрушилось на его душу сокрушительной массой...

Как только слуга впустил ее, Кальпурния поспешила в опочивальню Клавдия и бросилась к его ногам. Клеопатра быстро вошла следом за ней, с полными руками пятиугольных агатов. Пока Клавдий озадаченно наблюдал за происходящим, Клеопатра положила камни на дверь и подоконник единственного окна в комнате.

— Цезарь, — воскликнула Кальпурния, — Мессалина выходит замуж за Гая Силия!

Клавдий, моргая, посмотрел на нее сверху вниз.

— Что такое? Мне кажется, я неправильно тебя расслышал. Он приподнял склоненную голову Кальпурнии и посмотрел ей прямо в глаза. — Зачем ты приехала в Остию и ч-что ты сказала о Мессалине? Говори помедленнее, дитя.

— Ты теперь в разводе, о цезарь! — воскликнула наложница. – Я видела приготовления к свадьбе твоей жены и Силия; они поженятся сегодня утром в доме Асиниев, который императрица самолично приобрела для Силия.

— Ты, должно быть, сошла с ума, Кальпурния! Мессалина не может ни за кого выйти замуж. Она все еще замужем за мной!

— Нет, Цезарь! — вмешалась Клеопатра. — Мессалина и ее сообщники-заговорщики планируют убить тебя и сделать Силия правителем Рима!

— Не могу в это поверить, — пробормотал озадаченный Клавдий. — Я разговаривал с Мессалиной перед отъездом из Рима... Она ни словом не обмолвилась о том, что...

Клеопатра зарыдала:

— Нарцисс ждет снаружи, Цезарь. Он может подтвердить тебе, что все это правда!

Озадаченный и напуганный, император приказал привратнику впустить императорского секретаря. Когда появился стройный седеющий мужчина, Клавдий протянул руку, подзывая его.

— Нарцисс! Меня о-о-окружают сумасшедшие женщины! Они называют Мессалину прелюбодейкой и предательницей!

— Она именно такова и даже больше, император, — заверил его грек твердым тоном. — Если вы не начнете действовать быстро, эта женщина и ее презренный любовник станут правителями Рима, а вы будете убиты! На свадьбе присутствуют видные граждане и члены сената. Офицеры дворцовой стражи и Ночного дозора поддерживают их. Некоторые из ваших собственных преторианцев предали вас!

В этот момент свет факелов, казалось, слегка померк. Цвет лица императора изменился, и он в изнеможении откинулся на спинку кровати.

— Т-трудно д-дышать! — выдохнул Клавдий.

Трое его спутников тоже почувствовали гнетущую атмосферу, и Нарцисс понял, что она олицетворяет смыкающиеся щупальца зла. Было ли уже слишком поздно что-либо предпринимать? Неужели этот чародей-самаритянин, на которого они полагались, оказался слишком слаб, чтобы противостоять титаническим силам, которые Материнство направляло против жизни императора?

Это не предвещало ничего хорошего; Симон чувствовал, как неумолимо нарастает волна смертоносного колдовства. Собрав всю свою волю, он спроецировал его через идола Беса, продолжая петь на египетском:

— Как небеса властны над временами года, так и слова силы властны над всем миром. Мои уста будут повелевать словами силы! Я защищен твоими волшебными словами, о Бес, которые управляют небесами вверху и землей внизу. Возвращайся, Хатхор, и уходи, пока не прозвучали слова! Да обратятся в ничто похоть и могущество развращенной Хатхор, да будут уничтожены чары служителей Хатхор! Отступи, о Хатхор, ибо ты повержена!

Нет, не повержена — но Симон почувствовал, что в балансе сил наступило некое мёртвое положение. С этого момента это была магическая битва воль, состязание между ним — с помощью нумена*, мистической мощи, которую он черпал из божественной силы, олицетворяемой как Бес, — и кем-то из Материнства, руководившим сверхъестественным жертвоприношением Клавдия. Он сделал ставку на то, что атака будет не такой мощной, что его тайные действия со свинцовой шкатулкой смогут сбить заклятье с цели. Неужели он просчитался?

* Безличная божественная сила, могущая вмешиваться в человеческие дела.

Позади него послышался топот сапог.

— Что ты делаешь?! – грубо крикнул ему мужчина.

Симон оглянулся через плечо и увидел стоявшего там Фульвия Антистия, хмурого, с покрасневшими глазами. Теперь Симон многое понял. Это была доверенная пешка императрицы, человек, посланный наблюдать за Клавдием. Казалось, он снова стал таким же агрессивным, как прежде, хотя на правой руке, где гладиатор ампутировал ему палец, у него все еще была повязка.

— Трибун, — произнёс один из солдат, наблюдавший за церемонией с явными опасениями, — этот волхв пытается рассеять зловещее предзнаменование вчерашнего жертвоприношения. Советник императора Нарцисс приказал нам сотрудничать с ним.

Фульвий, ожидавший, что его разбудят известием о смерти императора, теперь понял, почему долгожданное известие так и не пришло. В воздухе витали магические помехи, но этот чужак вмешивался в дела императрицы.

— Сотрудничать с ним? — вскричал он. — Глупцы, это же Симон из Гитты! Арестуйте его!

Симон отскочил в угол, размахивая ножом Азиатика. Однако он чувствовал себя не таким грозным, каким выглядел; солдат было много, и, измученный испытаниями, он понимал, что не сможет продержаться долго в сражении с ними всеми.

— Трибун, — произнёс один из охранников, — волхв положил эти черные камни на двери и окна. Он говорит, что они защищают императора.

— Он лжет! Уберите их, — приказал Фульвий. — Немедленно выбросьте их, как можно дальше!

Симона передёрнуло. Эти камни были решающим барьером; если они окажутся отброшены, хаотические энергии снаружи не встретят никаких препятствий..

— Что препятствует тебе, о Шупниккурат? – вопила Вибидия. – Смети их, ибо никакая сила на земле не может превзойти твое могущество. Настал твой час; прими свою жертву — брошенного царя!

Но она чувствовала, как что-то все еще мешает заклинанию. Старая весталка удвоила усилия, чтобы вобрать в себя темный нумен Богини. Она позволила силе звездного камня наполнить ее, в то время пока сама направляла его потенциал против ментального образа Клавдия. Мессалина, которая теперь держала в руках талисман, с помощью которого она так часто управляла императором, присоединила свою волю к воле Вибидии.

И тут, наконец, они почувствовали магический прилив.

Сопротивления больше не было. Вибидия уставилась в чашу для гадания; кристально чистая вода стала непрозрачной, приобретя зеленовато-серый оттенок. Это был знак.

— Император Клавдий мертв! — провозгласила старуха. — Жертва принесена!

Ее заявление было встречено одобрительными возгласами собравшихся жрецов и жриц. «Йа! Йа! Великая Мать!» — кричали они в восторге.

В глазах Мессалины блестели слёзы радости.

— Старый царь мертв! — воскликнула она. — Его тело гниет, а душа корчится в аду Хараг-Колата!

Главная весталка взмахнула руками над своей седой головой и призвала свою недисциплинированную паству к вниманию:

— Старый царь умер, пусть молодой царь сочетается браком! Настало время свадебной церемонии. Когда семя молодого царя соединится с царицей Земли в зените Солнца, настанет время финального жертвоприношения. Тогда Великая насытится телами и душами мира! Тогда наступит ее владычество, царствование, которое не прервётся в течение тысячи поколений, и, начиная с этого дня, Великая Ночь опустится на землю, как это происходило в былые дни!

Распевая гимны под звуки флейт, поклоняющиеся вышли из храма Кибелы. Мессалина подозвала к себе слуг и поспешила обратно во дворец, горя желанием сообщить радостную весть Силию.

Она подтвердит ему, что они оба должны поспешить в дом Асиния, куда в этот момент направлялось большинство членов культа. И там она со своим возлюбленным завершит ритуал магии плодородия, который ознаменует наступление нового дня — новой эры — нового рассвета.

— Где Руфус Гиберник? — спросила Рацилия у Лукреции.

— Откуда мне знать? — усмехнулась дева, скривив губы.

— Ты знаешь все, что творится в этом культе, — с вызовом произнес Сириско. — Мы знаем, что Руфус отправился туда шпионить...

Они уже начали думать, что она никогда не заговорит, но никто из них не ожидал, что девушка без предупреждения набросится на Рацилию, прижмет ее спиной к стене и примется выдирать у неё волосы, как сумасшедшая. Сириско подскочил, схватил весталку и швырнул ее на пол.

— С тобой все в порядке? — спросил он, схватив Рацилию за руку.

Рабыня кивнула, ее глаза покраснели, и она погладила больное место на голове. Вольноотпущенник снова уставился на Лукрецию, думая, что дошел до той точки, когда способен избить ее, добывая правду.

— Хорошо, — ответила пленница, встретив сердитый взгляд молодого человека с новым презрительным выражением. — Тебе уже слишком поздно что-либо предпринимать. Гиберника схватили в подвалах «Патриция»; его убили бы на месте, но Коринна Серена решила, что будет забавно принести его в жертву Богине после свадьбы Мессалины и Силия! Сейчас он будет на свадьбе, как пленник в доме Асиниев.

— Сириско! — воскликнула Рацилия. — Неужели нет никакого способа помочь ему?

Сириско в отчаянии покачал головой.

— В Риме нам не к кому обратиться, некому доверять.

Но он знал, что не может сдаться, что должен сражаться, несмотря ни на что. Какое-то время он боролся со своей совестью, взвешивая риски, связанные с попыткой спасения, и надеждой выжить, чтобы разделить новую жизнь с Рацилией. Мир и любовь были заманчивы, но разве может принести хоть что-то хорошее такое трусливое оставление друга в беде? Не начнут ли они оба вскоре презирать совместную жизнь, купленную ценой такого позора?

— Рацилия, я должен пойти и посмотреть, смогу ли что-нибудь сделать, — сказал он наконец. — У меня нет выбора. Заставишь ли ты меня поступить иначе?

Рацилия выглядела ошеломленной, как игрок, который видит, что сбережения всей его жизни поставлены на кон и зависят от результата одного-единственного броска. И все же она выдавила слабую улыбку.

— Сейчас ты говоришь не как ищущий лишь свою выгоду соглядатай.

— Возможно, я не таков, — ответил он.

Она с трудом сглотнула и кивнула в знак согласия.

— Мы отправим эту дьяволицу обратно к остальным, — сказал он, — и ты должна пообещать мне, что не откроешь дверь, что бы ни случилось.

— Ни за что! — поклялась Рацилия, вцепившись в его руку так сильно, что он скривился когда ногти впились ему в кожу.

После того как Лукрецию снова заперли в камере, германка, к своему удивлению, чуть ли не вытолкала своего возлюбленного из квартиры.

— Уходи скорее, — сказала она, — потому что еще мгновение, и я вообще не смогу тебя отпустить!

Сириско поцеловал ее и неохотно отступил.

— Я вернусь с Гиберником, — поклялся он, выходя за дверь.

Рацилия всхлипнула, но не от сказанных им вслух слов, а от тех, что он не произнес, но которые, несомненно, были у него в мыслях:

«Я вернусь вместе с Гиберником — или не вернусь вообще».

Как только Лукреция услышала, что Сириско закрыл за собой дверь, она раскрыла ладонь и погладила пряди, которые вырвала из волос германки. Весталка рискнула еще раз подвергнуться избиению, чтобы зполучить их, но достигла своей цели без особой боли. Более того, доверчивый вольноотпущенник попался на ее удочку и отправился спасать Гиберника. Теперь между ней и свободой стояла только рабыня.

Весталка услышала, как в темноте зашевелилась еще одна женщина. Это была Агриппина, которая намеренно не спала всю ночь, опасаясь ее. Они яростно сражались в темноте; в какой-то мере Лукреция отплатила пожилой женщине за порку, но боль, которую она причинила Агриппине, всё ещё казалась для неё недостаточной. Лукреция была полна решимости отомстить покрепче, но сначала нужно было разобраться с Рацилией.

Ведьма-девственница скрутила светлые волосы в жгут и намотала его на палец, как кольцо. Она медленно поглаживала его, сосредоточивая на нем силу своего разума, подключаясь к энергиям Богини и ее племени неописуемо могущественных хтоний, которыми Шупниккурат правила как королева.

— Рацилия... — прошептала она, — ты моя рабыня... ты должна подчиняться... моя воля — это твоя воля...

— Что ты творишь? — настороженно прошипела Агриппина. — Тебе не удастся околдовать меня — я знаю этот колдовской трюк! Мой разум слишком силен...

— Заткнись! — отмахнулась Лукреция. — Я пытаюсь вытащить нас отсюда! Или ты предпочтёшь подождать, пока нас найдут солдаты императрицы?

Агриппина осталась начеку, но позволила колдунье продолжать. Тянулись долгие минуты, пока девушка произносила свои тайные заклинания…

За пределами комнаты Рацилию, казалось, охватило странное оцепенение; она то задремывала, то резко просыпалась, а затем снова засыпала. Наконец, едва ли осознавая, что делает, она доплелась до кровати, опустилась на нее и быстро погрузилаь в глубокий транс. Казалось, чей-то голос властно шептал ей на ухо: «Твой разум спит, Рацилия, но твое тело повинуется моим командам. Встань... встань... отодвинь засов... освободи меня... освободи меня...»

Как сомнамбула, тевтонская служанка поднялась с кровати, медленно подошла к двери камеры, сняла скобу и отодвинула засов. В тот же миг дверь распахнулась. Рацилия стояла с пустыми глазами. Лукреция схватила ее за горло и прошипела:

— Повинуйся мне!

Когда две другие женщины вышли, они увидели Лукрецию, стоящую позади Рацилии, и полный ненависти взгляд весталки дал понять Агриппине, что их недолгому перемирию пришел конец.

— Я проклинаю тебя! — Лукреция плюнула в римскую принцессу, показав ей клок темных волос, вырванный из головы Агриппины в ходе их ссоры прошлой ночью. – Твой род прекратит свое существование! Они погибнут до последнего члена свое семьи, убитые родственниками и своими собственными руками! Клавдианов и Юлианов постигнет общая участь — их имена станут презирать, они будут опозорены на все времена! Твоя собственная смерть станет воплощением твоего самого мрачного кошмара!

Лицо аристократки вспыхнуло от ярости.

— Ведьма! — закричала она, бросаясь на Лукрецию, но тут вмешалась Рацилия, защитищая весталку. Агриппина пронзительно ругалась, била и пинала противниц, но не могла справиться с обеими женщинами сразу.

Произнеся проклятие, Лукреция завернулась в плащ и выбежала из квартиры с криком:

— Не дай ей пройти, Рацилия!

Агриппина попыталась увернуться от околдованной германки, но Рацилия схватила ее за платье и прижала к стене. Пока они боролись, Агриппина слышала, как Лукреция удаляется по коридору и спускается по лестнице в его конце.

Ярость придала ей сил, и аристократка наконец вырвалась из хватки Рацилии. Зарычав, она бросилась в погоню за Лукрецией, но, выскочив на людную улицу, не смогла разглядеть свою жертву. Только тогда она задумалась о проклятии, произнесенном Лукрецией.

«Слова, — усмехнулась Агриппина. — Всего лишь слова! Мне все равно, если погибнет мой дом или даже я сама — но сначала Луций станет императором!

Тут она осознала свою недальновидность. «Агриппина, дура, если весталка тебя обвинит перед всеми, тебя разорвут на части»

Она тут же оставила погоню и направилась к своему далекому дому. Агриппина знала, что там можно найти помощь, в которой она нуждалась, чтобы спасти все, что получится, катастрофе этого ужасного дня...

Руфус Гиберник, прикованный цепью к столбу в саду, услышал, как его окликнули по имени. Он повернулся к арке и увидел красивое, но встревоженное лицо своей рабыни Холли — или это была Ферн?

— Холли?! Как ты сюда попала? Что с тобой случилось?

— Я... я Ферн, — запинаясь, пролепетала девушка, опускаясь на колени. Насколько Гиберник мог судить, она выглядела невредимой — ухоженной и одетой в свежую вифинскую тунику.

— Встань, девочка, хватит об этом! Я рад, что ты не пострадала. Что с тобой случилось? С твоей дорогой сестрой все в порядке?

— Мы обе целы и невредимы, хозяин. До этого момента мы думали, что ты был убит!

Он покачал головой.

— Я попал в переделку, и меня заперли с самыми молчаливыми тюремщиками, с которыми я когда-либо сталкивался. Потом они накачали меня дурманом, и я оказался здесь. Кстати, где это мы вообще?

— Это дом, где царица должна выйти замуж за вождя Силия, — неуверенно объяснила Ферн, которая была слабо знакома с языком и институтами Рима. — Наша госпожа, Коринна Серена, привела нас сюда сегодня утром.

— Так вот где мы оказались! Эта сумасшедшая плохо с тобой обращалась?

Ферн опустила взгляд, и ее голос дрогнул.

— Это было так унизительно, хозяин... Холли и я... Она использовала нас почти как мужчина.

Девушка разразилась рыданиями. Руфус зарычал от злости и принялся яростно вырываться из своих пут. Он много раз видел изнасилования в школе гладиаторов и сомневался, что сапфический аналог был красивее.

— Итак, — сказала Коринна Серена, входя в комнату, — похоже, ты действительно притягиваешь женщин. — Она подошла к Гибернику двигаясь с пластикой гимнастки и оттолкнула Ферн носком сапога. — Помоги своей сестре с едой. Тебе не следовало приходить сюда.

Ферн не поняла латыни, но пренебрежительный тон был ясен. Она встала и поспешила прочь.

Коринна, подбоченясь, смотрела на пленника. Она снова была одета в костюм женщины-гладиатора, но без оружия и тяжелых доспехов. Несмотря на то, что Руфус был зол, он не мог не оценить подтянутую мускулистую фигуру девушки. На всём ее теле было меньше жира, чем застревало у него в зубах после хорошего куска баранины. Но её мускулы были ненамного крепче, чем у развитого юноши — по правде говоря, немногие женщины были способны развить мускулатуру, как у мужчины, несмотря на любые тренировки в мужском стиле. Ее старания лишь помогли подчеркнуть здоровье и энергию цветущей женственности.

— Если б не я, тебя бы убили в «Патриции», — объяснила она. — Я предложила принести тебя в жертву после свадьбы Мессалины и Силия.

— Извини, что перебиваю, но неужели эта дурацкая свадьба действительно состоится? А как же император?

Она небрежно пожала плечами.

— Клавдий был убит колдовством этим утром. В империи не осталось никакой власти, кроме Мессалины. Тебе повезло, что я ее подруга. В своем триумфе она может проявить великодушие.

— Я правильно расслышал? Что ты предлагаешь, девочка?

— Даже когда я впервые предложила принести жертву, у меня были другие намерения. Я давно восхищалась твоими формами...

— Моими формами? Он понимающе ухмыльнулся. — Ты не представляешь, как это мне льстит, девочка!

Она нахмурилась и продолжила:

— На арене! Я имею в виду, что из тебя получился бы полезный раб и тренер. Если ты согласишься отдать мне волосы, ногти и кровь — разумеется, чтобы ты не ударил меня в спину! — то думаю, тебе будет позволено жить.

— А как же твоя жертва?

— Есть много других людей, которые могут умереть вместо тебя. Природа жертвы не имеет большого значения. Думаю, тебе следует серьёзно обдумать мое предложение.

— Я благодарен, не сомневайся. Но вот этот способ с волосами, ногтями и кровью, он что, единственный, с помощью которого ваши гарпии из Материнства могут вольготно чувствовать себя рядом с мужчиной?

— Не зли меня, — предупредила Коринна.

Он улыбнулся, раздевая ее взглядом.

— Я понимаю, что ты устала от рабынь. Если это так, моя красавица...

Руфус издал резкий стон, когда Коринна ударила его коленом в пах.

Глава XXIII

Хриплая музыка свирелей, цимбал и барабанов смешивалась с пьяным смехом и непристойными песнями. Мессалина, ввцпившись в руку Силия, когда они пробирались сквозь толпу празднующих, ликовала, едва веря, что время действительно пришло. Здесь, в этом освященном саду, праздновался величайший из всех праздников — вознесение Великой Матери в мир людей. Около четырехсот мужчин и женщин — почти все посвященные в Материнство италийцы — собрались в одном месте и в одно время, чтобы стать свидетелями бракосочетания своего царя и царицы.

Старейшины — сенаторы, всадники и чиновники, большинство из которых были с женами, а также матроны, как овдовевшие, так и разведенные — собрались в хоры, исполняющие гимны. Юные — а их кумир всегда был божеством мужской и женской зрелости — резвились, как, согласно легендам, это делали почитатели Благой Богини до того, как герои «Арго» разграбили последний великий центр поклонения богине.

Легконогие юноши были одеты в пастушьи туники, сшитые из тонкой кожи или из дорогих восточных шелков и хлопка; женщины щеголяли в костюмах менад — лифах и набедренных повязках из шкур животных, как хищных, так и травоядных. В тот день Аурелия Сильвана была пятнистым леопардом; она весело гонялась вокруг бочки с вином за своей подругой Люциной Дидией, которая была одета в пятнистую шкуру олененка.

Возбужденные танцоры кружили вокруг счастливой пары. Силия был в одеянии Бахуса, а Мессалина, царица Земли, изображала Плодородие, одетая в короткую белоснежную тунику, покрой которой оставлял грудь открытой. Она уже немало выпила, и ее одежда была испачкана пролитым вином.

— Да начнется церемония обручения! — воскликнула императрица, размахивая бутылью с вином.

Цезонин выступил вперед. Он был римлянином, принесшим жертву Аттису, после чего несколько недель пролежавший при смерти после нанесённых себе увечий. Теперь, переодетый женщиной и посвященный в сан жреца Богини, он произносил брачное заклинание:

Слава тебе, о Великая Мать!

Сему месту святому во славе сиять.

Вместе свершим плодородья обряд

Вскоре с Царицею Царь встанет в ряд

О стихии воздушные, мощные, вы

Встаньте пред нами, когда совершим

Жизни нового мира святой ритуал.

О стихии земли, камень, прах и металл,

Пусть придёт тот великий владыка миров,

Дабы править отныне во веки веков

Наконец, он произнес связующие слова:

— Теперь как Богиню и Бога, при наблюдающих за вами Великими Древними, я объявляю вас Царицей и Консортом!

— Теперь, как Богиня и Бог, при свидетелях Великих Древних, я провозглашаю вас Царем и Консортом!

Хор и танцоры разразились радостными криками. Силий заключил Мессалину в объятия и побежал с ней между рядами празднующих, разбрасывающих ленты сусального золота и осыпающих счастливую пару лепестками цветов. Когда они подошли к порогу дома, Силий опустил свою невесту на землю и помог ей стащить тунику через голову. Это одеяние было брошено в толпу свадебных гостей, а затем пара скрылась внутри.

— А теперь, любовь моя, — задыхаясь, сказала Мессалина своему супругу, — мы должны скрепить этот брак, ибо близится полдень, и Вибидия ждет в другой части города, чтобы начать призыв, который изменит естественный порядок вещей во Вселенной!

— Какое же ты странное создание, — ошеломленно пробормотал Силий. — Возможно, я никогда до конца не пойму всего этого, но всегда буду любить тебя и повиноваться тебе.

Они поспешили в свою приготовленную для ритуала спальню, а снаружи все громче и безумнее звучали флейты. Вскоре веселье перешло в хаос любовных утех, когда пастухи хватали на руки менад и тащили их в зеленые беседки, или даже швыряли своих жен-на-час в траву у всех на глазах. Цезонин также нашел себе желающего пастуха. И все это время барабаны и сиринксы исполняли свой бешеный ритм.

В этот момент Вибидия, одна из немногих, не присутствовавших на празднестве, стояла перед алтарем Кибелы. Время приближалось. Уже правил новый молодой царь, и он, несомненно, усердно трудился, засевая Землю, которую символизировала богиня-жрица.

Старая весталка положила свинцовый медальон к подножию статуи — медальон с наиболее священным изображением Богини, которым обладал культ. К этому изображению она обратилась с самым важным призывом:

— Услышь меня, о Шупниккурат — я призываю тебя многими твоими именами: Кибела, Хатхор, Ашторет, Артемида, Нинхурсаг! Открой Врата в свой мир, Великая Мать! Выйди из Хараг-Колата, своего пещерного города, и стань свидетелем сего обряда во славу твою! Жертвы принесены, Старый Царь Мира отдан тебе, Молодой Жеребец покоряется Царице Земли. О Богиня всего, что плодится и размножается, мы отдаем в твои руки весь мир! О Великая Мать, приди, явись нам, прими жертвы по своему выбору. Смотри, весь Рим лежит перед тобой, как праздничный стол! Выйди из теней забытых миров, из черных солнц, с неутолимым аппетитом пожирающих звезды! На забытых языках древности, тех, на коих некогда возносили хвалу тебе мириады тех, что древнее человечества, в былые дни, когда правили Старые боги, я взываю к тебе: Багаби лаца бахабе, Ламак кахи ачабати, Каррелиос!

Слабый раскат грома, казалось, прошел дрожью через каменные плиты на полу храма.

— Ламак ламак Бахальяс, Кабахаги сабалиос, Ассаттур!

Она снова услышала приглушенный раскат грома, на этот раз с безоблачного неба.

— Лагоз атха кабиолас, самахак и другие родственники, Шупниккурат.

Вновь послышался отдаленный грохот, и небо слегка потемнело, как будто на мгновение по нему пронеслась тень чего-то чудовищного.

***

— Смотрите! Смотрите! Туманы! Туманы!

Тиций Прокул, лучший друг Силия, бежал среди праздующих, указывая на небесное явление. Над Римом поднимались темные туманы, начиная смещаться на юго-запад, в сторону Остии. Возбужденные гости оставляли наполненные до краёв чаны с вином и выбегали из-под илексовых деревьев, чтобы посмотреть, влюбленные на траве тоже почувствовав волнение, расцепились, поднялись и последовали за остальными на поляну.

Из дома Силия вышла сама Мессалина с рыжевато-бронзовыми волосами, плавно двигаясь, с вакхическим жезлом в руке. За ней поспешил Силий, теперь увенчанный плющом и в одних котурнах. Когда они появились, хор старейшин разразился приветственными криками.

Сотни культистов собрались перед густой рощей, которая закрывала им вид на западный горизонт. Мессалина подошла к толпе сзади, выкрикивая имя одного из них, который выглядел менее пьяным, чем большинство прочих.

— Веттий Валент! Заберись на то высокое дерево и расскажи нам, что происходит в небесах!

Молодой человек немедленно повиновался, ловко вскарабкавшись на самые высокие ветви. Затем, прикрыв глаза от солнца, пристально помотрел на юго-запад.

— Что ты видишь? — крикнул Декрий Кальпурниан.

— Над Остией страшная темная туча! — воскликнул Валент. – Самая большая грозовая туча, которую я когда-либо видел!

Присутствующие зааплодировали. Это было знамение, вызванное, как они знали, заклинанием главной весталки Вибидии. Вновь заиграла музыка, мужчины и женщины бросились к чанам и в безумном восторге принялись поднимать тосты друг за друга. Силий, наконец, поддался действию неразбавленного вина, которое он выпил в большом количестве, пьяно повалился на траву и лежал, откинув голову, под дикие трели свирелей. Мессалина пронеслась между мужчинами, одаривая каждого священным поцелуем Царицы Земли.

— Мессалина! — внезапно закричала какая-то женщина.

Как ни была пьяна императрица, она узнала голос. Лукреция подбежала к ней в сопровождении двух преторианских гвардейцев.

— Ты! — воскликнула Мессалина. — Я думала... В смысле, мои люди повсюду искали тебя!

— Эти двое стражников... узнали меня, — задыхаясь, произнесла юная весталка. Мессалина в замешательстве оглядела одежду своей подруги. На ней были сандалии и простая туника, а не облачение, соответствующее ее положению. — Мессалина! — воскликнула Лукреция. — Кровь, ногти и волосы Клавдия были украдены из Храма, когда маг Симон похитил меня!

— Это невозможно! — пробормотала императрица, пытаясь рассуждать здраво, несмотря на свое опьянение. — Жертвоприношение прошло успешно. Мать грядет. — Она посмотрела на дерево. — Эй!.. Валент! Что ты теперь видишь?

— Что-то не так! — крикнул тот в ответ. – Гроза не усиливается. Мне кажется, я вижу свет сквозь тучи!

— Клавдий мертв! — настаивала Мессалина.

— Антистий прислал подтверждение? — с тревогой спросила Лукреция.

— Нет… нет, не прислал. Но воды жертвоприношения потемнели!

В этот момент к ним подбежал взъерошенный офицер.

— Императрица! — закричал он, бросаясь на колени. — Я только что прибыл из Остии! Я загнал свою лошадь насмерть...

Она узнала этого человека — одного из самых преданных офицеров Антистия.

— Матий, какие новости? Император убит?

Силий и еще несколько человек к этому времени подошли поближе. Матий ответил им и императрице:

— Утреннее жертвоприношение провалилось! Император еще жив и отдал приказ, чтобы все участники вашей свадебной церемонии предстали перед судом как предатели. Его солдаты уже в пути! Нарцисс сменил Гету на посту префекта претория; он поклялся уничтожить всё Материнство! Я отправился с ними, но сумел ускользнуть и прибыть первым У нас мало времени, моя богиня!

Мессалина потеряла дар речи. Как такое могло случиться? Этого не могло быть!

Те, кто слышал рассказ Матия, разбежались, чтобы сообщить новость другим участникам торжества. Шумные песнопения и звуки флейт уже начали сменяться криками ужаса.

Силий, пошатываясь, стоял перед своей женой, оказавшейся ею всего лишь на час.

— Я отправлюсь на Остийскую дорогу и подожду Клавдия, — сказал он, — чтобы поразить его своей собственной рукой. Лучше бы мы доверились римской стали, чем этим капризным магическим заклинаниям!

— Нет, Гай! — воскликнула Мессалина, схватив его за смуглую руку. — Его слишком хорошо охраняют. Я найду Вибидию — она знает, что делать!

— Она подвела нас! — заявил Силий. — Сможет ли она защитить тебя от мечей императора?

— Да! От мечей и не только. Гай, протрезвей и отправляйся на Форум. Веди дела, как обычно. Я снова подчиню своей воле Клавдия; после того, как я поговорю с ним, он поверит, что ничего этого не было. Иди, быстро! Я ухожу в храм Кибелы.

Собравшихся уже охватила настоящая паника, некоторые пирующие с трудом натягивали уличную одежду, многие другие выходили из ворот, все еще одетые в обрывки плюща и скудные одеяния участников вакханалии. Матий тоже бросился прочь, возможно, надеясь присоединиться к приближающимся всадникам, чтобы о его предательстве никогда не узнали.

Лукреция схватила Мессалину за обнаженное плечо.

— Валерия, что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Свиток в безопасности? — спросила императрица.

— Был, когда я видела его в последний раз. Я спрятала его в своих покоях.

— Защити его любой ценой! Я должна отправиться к Вибидии, пока мы все не оказались обречены из-за нашего бездействия!

Когда Силий, Мессалина, Лукреция и остальные разошлись в разные стороны, Сириско, который несколькими минутами ранее осторожно проник в сад Асиниев, увидел свой шанс. Никто не обращал на него внимания, и, таким образом, юный осведомитель беспрепятственно проник в особняк.

Внутри он увидел толпу слуг, снующих туда-сюда. Схватив какого-то человека за тунику, он закричал:

— Где Руфус Гиберник?!

— Прочь, безумец! – воскликнул раб. – Нам всем конец, если солдаты нас найдут! — Он неуклюже зашагал прочь и выскочил на улицу.

— Добрый господин! — взмолилась какая-то женщина, дергая Сириско за рукав. — Ты понимаешь меня?

Он обернулся и увидел красивую темноволосую девушку в короткой тунике рабыни. Она говорила на британском диалекте, но этот говор был очень похож на галльский, который он выучил, сидя на коленях у матери.

— Чего ты хочешь? – спросил он.

— Ты произнес имя Руфуса Гиберника. Ты его друг?

— Да! Ты можешь отвести меня к нему?

Вместо ответа она схватила его за руку и повела в перистиль, где к колонне был прикован рыжеволосый эринец.

— Сириско, глазам своим не верю! — выпалил Руфус. – Что происходит? Весь дом воет, как логово баньши!

— Я думаю, император догадался об их измене, — ответил юноша. — Они боятся, что придут солдаты.

— Они сказали мне, что Клавдий мертв!

— Этого я не знаю... — сказал Сириско, поспешно ища какой-нибудь инструмент, который помог бы освободить пленника. — В Риме творятся безумные вещи. Я оставил Рацилию одну охранять трех опасных женщин; я должен вернуться к ней как можно скорее.

В соседней комнате он нашел гладиус, брошенный каким-то сбежавшим охранником, а также пику, пригодную для взлома замков. С ними он вернулся к Гибернику и применил свое умение к его узам. Мгновение спустя цепи упали, и он передал меч гладиатору.

— Я в долгу перед тобой, Сириско, друг мой, — сказал Руфус. — И перед тобой тоже, Холли или Ферн, кем бы ты ни была…

Руфус внезапно оборвал свои излияния, увидев Коринну Серену, стремительно входящую в сад. Очевидно, она готовилась к жертвенной схватке, когда началась паника, потому что на ней были доспехи и оружие. Удивившись, увидев его свободным от цепей, но замешкавшись всего на мгновение фехтовальщица произнесла слова:

— Йа Ашторет! Аплухрашу-пулбатум тишубхати! Йа Тиамат! Ануммаки-гхолмет маре талгибоа!

Но Руфус отвел взгляд от нее быстрее, чем она заговорила. В отличие от Сириско, который замер под колдовским действием зеленого талисмана. Эринец передал своего ошеломленного друга в руки Холли, чтобы она о нем позаботилась.

— Убери его с дороги! — прорычал он, посл чего двинулся к Коринне, подняв левую руку, чтобы загородиться от неё. Достаточно было лишь взглянуть на кулон, укрепленный между стальными пластинами нагрудника женщины, и он оказался бы таким же беспомощным, каким был в катакомбах под «Патрицием».

— Глупец! — усмехнулась Коринна, выхватив свой гладиус, и двинулась на него, как пантера на быка. — Ты не можешь драться со мной, не глядя!

— Ты что, решила убить меня, Коринна, дорогая? — спросил Гиберник с жесткой усмешкой. — Я уже начал думать, что нравлюсь тебе!

— Нравлюсь? — прорычала она и толкнула его. Руфус, державший руку так, чтобы видеть ее движения лишь краем глаза, заметил блеск лезвия и отбил его в сторону с силой, настолько превосходящей ее, что это предупредило гладиаторшу, что она должна уважать его, даже полуослепшего.

— Да, Коринна, я нравлюсь тебе, и не в очень благоприятном для твоих клятв девственности смысле – судя по тому, как ты говорила и вела себя в последнее время.

Взбешенная оскорблением, Коринна снова прыгнула, нанося удары — высоко, низко и по центру. Руфус отступил перед яростной атакой, но его отточенные рефлексы удержали ее на расстоянии.

Однако она подошла ближе, чем ему хотелось. К счастью, его насмешки мешали ей сосредоточиться, и он знал, что должен продолжать в том же духе.

— Брось это, девочка, из тебя никогда не получится фехтовальщица. Я могу представить, как ты танцуешь в вифинской тунике, но мне доводилось видеть, как фермерские мальчишки управляются с навозными вилами лучше, чем ты с гладиусом!

Коринна снова атаковала; лязг их мечей эхом разнесся по пустынным залам особняка Силия. Руфусу требовалось все его мастерство, чтобы предугадывать ее удары по движениям и положению ног, по случайным взглядам на мелькающие перед ним плечи. Дважды это было почти что так, и только то, что он несколько раз наблюдал за ее боями на арене, изменило ситуацию. Она была довольно хороша для девушки-гладиатора, но он превосходил ее мужской силой и скоростью, прошел обучение в гладиаторской школе и более пятнадцати лет фехтовал на мечах.

— Я немного подумал, девочка, и понял, что все эти твои игры в гладиатора — просто способ разозлить мужчину настолько, чтобы он отнял у тебя меч и отшлепал тебя им по заднице. Знаешь, что бы сделали твои противники, если бы смогли прижать тебя к песку? Конечно, ты это знаешь. Я думаю, именно это заставляет тебя улыбаться во сне по ночам!

С диким воплем девушка нанесла удар во внезапно открывшийся просвет в защите, перенеся весь свой вес на острие. Увы, это была позиционная ловушка. Руфус увернулся в сторону, схватил ее за окованный металлом нагрудник и сорвал его с нее вместе с зеленым талисманом. Затем, не глядя, отшвырнул проклятую штуковину далеко за спину.

Коринна отшатнулась, инстинктивно прикрывая одной рукой свою внезапную наготу. Только сейчас в ее глазах появился настоящий страх.

Теперь Гиберник знал, что она будет принадлежать ему в любое время, когда он решит заполучить её. Когда он шагнул вперед, Коринна выставила свой меч, и Руфус нанес по нему удар. Сила его вызвала острую боль от её запястья до плеча. В отчаянии девушка схватила свой гладиус обеими руками и ударила изо всех сил, но Руфус только улыбнулся, отражая каждый ее удар твердым, как скала, парированием.

Этот этап поединка дал гладиатору возможность изучить реальные способности Коринны. Выступая против мужчин, одурманенных колдовством, она не развила свой потенциал в полной мере. Руфус полагал, что при должной тренировке она могла бы показать представление, уровнем гораздо выше среднего. Но она была красивой девушкой с лицом нимфы, ногами танцовщицы и чувственными бедрами. Она была из тех женщин, которые больше подходят для зарождения жизни, чем для ее завершения. И хотя Руфус знал, что может убить ее по своему желанию, его инстинкты шли вразрез с тем, чтобы отдать эту хвалу женственности червям. «Когда-нибудь, — подумал он со вздохом, — моя слабость к хорошеньким девушкам погубит меня».

— Давай покончим с этим, девочка, пока ты не поранилась!

Резкий удар выбил лезвие из руки Коринны, и она отшатнулась, держась за ноющее запястье, ее лицо и руки были мокрыми от пота. Побледнев, она посмотрела ему в лицо, и ей показалось, что это зеркало ее собственной смерти. С ошеломленным, умоляющим взглядом она прислонилась к стене, покрытой фресками, и прижала к ней ладони в знак капитуляции.

— Я пришла сюда не для того, чтобы убивать тебя, — заикаясь, пробормотала она. — Пожалуйста, не надо... не делай этого...

Руфус, сдерживая себя, состроил задумчивую гримасу. Коринна убила многих людей самым трусливым и презренным образом из всех возможных. И все же ему не нравилось видеть страх в глазах женщины, во всяком случае, такой страх.

По правде говоря, ему хотелось бы поверить в то, что она сказала, и поэтому он решил спросить ее, что, черт возьми, было у нее на уме, когда она пришла за ним с мечом на бедре...

Внезапное прибытие преторианцев помешало дальнейшему разговору.

— Опусти меч, предатель!

— Во имя кого? — потребовал гладиатор, бросая вызов всем семерым солдатам.

— Во имя императора Клавдия!

Он опустил острие своего оружия.

— С удовольствием сделаю это, — с усмешкой ответил эринец. – Но позвольте мне рассказать об этой истории с предательством...

Глава XXIV

Симон проснулся от прикосновения пальцев, щупавших пульс под его челюстью. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел чуть размытое по краям лицо. Клеопатра.

Самаритянин встревоженно сел и обнаружил, что лежит в мягкой постели под пуховым одеялом.

Теперь в поле зрения появилась Кальпурния.

— Успокойся, Симон, — прошептала наложница-италийка, — все хорошо.

— Хорошо? Император? Он жив?

— Благодаря тебе никто не умер... кроме Фульвия Антистия.

— Фульвий? — пробормотал Симон, пытаясь вспомнить.

— Мы услышали ужасный шум в атриуме, — сказала Клеопатра. – Мы прибежали на звук и нашли тебя без сознания, как и большинство стражников, которые были с тобой. Некоторые из них уже пришли в себя, но Фульвий... — Девушка побледнела.

Кальпурния продолжила рассказ вместо нее.

— Несомненно, он был убит с помощью колдовства! Его тело разлагалось, киша червями, скорпионами и всевозможными ползучими тварями...

Симон откинулся на подушку. Да, он слишком хорошо понимал, что произошло. Когда он украл части тела Клавдия из храма Весты, он намеренно заменил их отрубленным пальцем Фульвия Антистия, рассчитывая, что все злые силы, направленные против императора, обратятся на предателя. Так и случилось. Правда, Клавдий был в большой опасности — ментальная атака была направлена непосредственно на него, и, что еще хуже, Фульвий находился в том же доме, что скорее притягивало, чем отводило атаку. К счастью, когда Фульвий приказал разрушить барьер из агатов, он сам оказался в большем резонансе с заклинанием, чем Клавдий, — император был в значительной степени защищен мистическими камнями, которые Нарцисс приказал поместить вокруг его персоны.

— Это было отвратительно, — выдохнула Клеопатра, побледнев, – что такое колдовство вообще возможно! Как такое может быть?

Симон вздрогнул и закрыл глаза от резкого света.

— Они открыли маленькие… врата… внутри его тела, — объяснил он, — и несколько роящихся приспешников богини, призываемой Мессалиной, проникли в него изнутри и стали пожирать…

— Это должно было стать судьбой Клавдия, и может оказаться судьбой всего мира, если мы не примем срочных мер! — Он снова сел и спустил ноги на пол. — Где сейчас император?

— Нарцисс убедил его в измене Мессалины, — ответила Кальпурния. — Они на пути в Рим с отрядом преторианцев и двумя другими свидетелями, которых нашел Нарцисс.

— Свидетелями?

— Высокопоставленные люди, которые случайно оказались в тотт момент в Остии. Они признали, что были осведомлены о некоторых преступлениях Мессалины, и согласились дать показания, чтобы избежать обвинений в том, что не сообщили об этом раньше. Клавдий выдал распоряжение на арест императрицы и всех, кто значился в списке Нарцисса.

Симон вскочил на ноги, воскликнув:

— Я должен вернуться в Рим! Позови слугу. Пусть он приведет мне... лошадь. — Внезапно он почувствовал слабость.

— Мой господин! — воскликнула одна из девушек, увидев, что он пошатнулся.

— Это... это пустяки. Я долгое время ничего не ел.

Самаритянин почувствовал досаду из-за того, что поддался такой банальной потребности в самый разгар кризиса. Девушки немедленно потребовали подать ему ему по порции всего, что было на кухне, и с нетерпением ждали, когда принесут еду.

К тому времени, как Мессалина добралась до храма Кибелы, большинство спутников покинули ее, беспокоясь о собственной безопасности. Она нашла Вибидию в храме Кибелы в сопровождении нескольких жрецов.

— Прибыла Лукреция! — воскликнула императрица. — Она сказала, что чародей Симон что-то сделал со свинцовой шкатулкой. Мы потерпели неудачу!

На мгновение Вибидия остолбенела, но эта новость многое объясняла. Она поспешила к алтарю и открыла шкатулку, но, к своему ужасу, обнаружила, что реликвии исчезли, а вместо них там лежал отрезанный палец другого человека. Значит, воды в чаше для предсказаний потемнели из-за смерти неизвестного донора, а не императора. И теперь солдаты Клавдия бушевали по всему городу, стремясь отомстить!

Пожилая весталка быстро просчитала варианты.

— Нам нужно подобраться к Клавдию достаточно близко, чтобы взять волос с его головы, нитку с его одежды — все, что недавно было заряжено его аурой! С помощью этого мы сможем изменить его мысли, как и прежде, и повернуть эту интригу против Нарцисса и его трижды проклятого наемного колдуна!

— Меня арестуют на месте! — запротестовала Мессалина.

— Под моим покровительством никто не посмеет нас задержать, — заверила ее весталка. — Но ты должна послать сообщение опекунам своих детей, чтобы они привели их сюда — мы можем использовать их для смягчения Клавдия, если другие средства не помогут. Император очень любит их и, возможно, они смогут приблизиться к нему, даже если нам это не удастся.

— Да... — прошептала Мессалина, взвешивая ситуацию. Ее дети, Британик и Октавия, были, конечно, результатом супружеской измены, но Клавдий наивно полагал, что они его собственные. Кроме того, их можно было легко заколдовать, чтобы они действовали как орудия в ее руках. — Да, это может сработать.

Она отправила одного из жрецов передать послание тем, кто присматривал за детьми, а затем колдуньи покинули храм, направляясь к Викус Тускус, дороге на Остию. Поскольку Вибидия была уже измотана и слишком слаба, чтобы проделать долгий путь пешком, они остановили единственное транспортное средство, оказавшееся поблизости, — общественную повозку для вывоза мусора. У женщин не было особого выбора в выборе способа передвижения, поскольку в это время суток движение большинства других транспортных средств на улицах города было запрещено. Просьбы священной девы было достаточно, чтобы убедить возницу довезти именитых путешественниц на попутной повозке до места назначения.

Они встречали по пути отряды солдат. Некоторые из них не узнавали молодую женщину, одетую более скудно, чем большинство блудниц, если не считать старого крестьянского плаща, того самого, который Лукреция поспешно набросила на плечи своей подруги в садах Асиниев. Другие гвардейцы знали, кем была Мессалина, но, тем не менее, по приказу главной весталки отходили в сторону с их пути. Наконец повозка выехала на Остийскую дорогу немного севернее Аппиева акведука и повернула на запад.

Заговорщицы проехали совсем немного, когда заметили приближающуюся карету императора.

— А теперь, Мессалина, — посоветовала Вибидия, — используй своё умение растапливать сердца, которым ты так хорошо владеешь!

Императрица спрыгнула с задка повозки. Возница резко остановил упряжку, когда она со слезами на глазах бросилась перед его лошадями, крича:

— Клавдий, муж мой, ты должен выслушать меня, мать Британика и Октавии...

— Отойди, женщина! — сердито приказал Нарцисс, выходя из кареты. Он с презрением отметил, что прелюбодейка оказалась почти не одетой, но был рад тому, что это придало бы убедительности его обвинениям. — Ты смеешь просить императора о помиловании, только что встав со своего прелюбодейского ложа? — Он нервно оглянулся на Клавдия, опасаясь, что призывы Мессалины все же тронут этого человека, несмотря на то, что он видел это воочию. Император, потрясенный предательством, всю дорогу из Остии то клялся отомстить, то горько рыдал. Советник, слишком хорошо знавший своего господина, опасался, что тот совершит что-нибудь неразумное в самый неподходящий момент.

Мессалина прижалась ближе; Нарцисс оттолкнул ее, без всякой нежности, опасаясь ее, как ночной ламии. Никто не мог сказать, какую магию она может сотворить, и сможет ли император простить ее в порыве раскаяния, если увидит полные слез глаза.

— Клавдий, послушай меня! — причитала женщина.

— Нет! — крикнул в ответ Нарцисс. — Зачем ему это? Вот список с более чем сотней твоих любовников! — Он сунул пергамент под нос Клавдию, надеясь отвлечь его и расположить к себе. Он знал, что должен каким-то образом держать эту ужасную, опасную женщину на расстоянии.

Увы, он не мог применить такую тактику против Вибидии, которая все еще оставалась священной особой до тех пор, пока не удастся убедить коллегию понтификов осудить ее. Ведьма приблизилась, с трудом направляясь к карете.

«Она выглядит больной», — подумал Нарцисс, страстно желая, чтобы у нее тут же отказало сердце и они могли бы избавиться от нее.

— Великий понтифик, услышь меня! — громко обратилась весталка к Клавдию. — Этот низкий греческий раб лжет вам, пытаясь заставить вас осудить мать ваших детей!

— Вовсе нет, — поспешно заверил императора Нарцисс. — Прошу, о император, пусть прелюбодейку осудят в свое время. — Он расположился так, чтобы весталка не могла стоять слишком близко к Клавдию; по законам культа ей не дозволялось прикасаться ни к одному из мужчин, но он не хотел рисковать. — Поехали! — приказал он вознице, заходя внутрь.

— Никто никуда не поедет, пока я не услышу от императора, что он не получу заверений императора в том, что он выслушает свою жену по справедливости!

Клавдий, охваченный эмоциями, не смог выдержать ее сурового взгляда.

— У нее будет шанс оправдаться, — сказал Нарцисс и повернулся к нему. — А теперь, госпожа, пожалуйста, вернитесь к своим религиозным обязанностям и предоставьте государственные дела тем, кто лучше разбирается в них. Возница!

На этот раз карета тронулась с места, набрала скорость и оставила позади двух женщин и их телегу с мусором.

В полумиле от Палатина на пути кареты встретились дети, Британик и Октавия, ехавшие в паланкинах, но Нарцисс, относившийся ко всему с подозрением, приказал их опекунам держаться подальше и вернуться во дворец вместе с наследниками императора.

Весталка и императрица к этому времени уже слишком далеко отстали на своей повозке и лишь беспомощно наблюдали, как карета стремительно мчится вперед.

— Вибидия! — умоляюще простонала императрица. — Что же нам теперь делать?

— Отправляйся в сады Лукулла, — велела старуха, — и приступай к подготовительным ритуалам.

— Что этого даст?

— Напиши Клавдию, постарайся получить ответ, написанный его собственной рукой. Это письмо послужит символом, который можно будет использовать в ритуале, чтобы снова подчинить его. После того, как он прикажет казнить наших врагов, ты должна убить его самолично, завершив тем самым жертвоприношение Старого Царя. Это будет не такая большая жертва, как та, которую мы планировали и все-таки она тоже подойдет.

— А... если у меня ничего не получится?..

Вибидия мрачно нахмурилась.

— Тогда ты должна совершить Обряд Мерзости, который является нашей последней надеждой.

Мессалина вздрогнула.

— Обряд?! Ты... ты говорила, что в этом нет необходимости...

— За исключением непредвиденных обстоятельств, с которыми мы сейчас сталкиваемся. Слишком многое пошло не так. Если Старый Царь не умрет сегодня, мы должны использовать... альтернативу. Послушай, ты должна подготовить второе письмо, на этот раз своей матери Лепиде, умолив ее встретиться с тобой до наступления сумерек.

— Но... неужели мне придется собственноручно?..

— Увы, да. Но это последнее средство, и, возможно, нам не придется прибегать к нему. И все же, если до этого дойдет, ты не должна отступать от своей судьбы.

При этих словах императрица успокоилась, и ее лицо стало суровым.

— Я не дрогну, — заявила она. — В любом случае, между нами никогда не было большой любви. Но ты уверена, что она придет? Я почти не видела свою мать много лет, и когда мы виделись в последний раз, она наговорила много горьких слов...

Пожилая женщина казалась уверенной в себе.

— Она придет. Мольба осужденной дочери о помощи растрогает ее. Я уверена, ни одна мать не смогла бы устоять перед таким. Да, да, Лепида придет к тебе. И тогда, если нам не повезет с Клавдием, мы — то есть ты — сможем совершить последний обряд.

— Тебя со мной не будет?

— Я возвращаюсь в Дом весталок, — медленно ответила Вибидия, чувствуя, как к ней возвращается усталость. — Там я воспользуюсь своим искусством, чтобы попытаться вернуть благосклонность богини. Возница! Отвези нас обратно в Дом Весты!

Не обращая внимания на дальнейшие вопросы Мессалины, она откинулась на подстилку в повозке, чтобы отдохнуть в задумчивом молчании.

Два часа спустя Симон из Гитты гнал свою усталую лошадь галопом по той же местности. Начинающиеся предместья и утомлённая лошадь заставили его сбавить ход до рыси. На улицах ему встречалось мало людей, так как население опасалось, что рвение преторианцев может перерасти во всеобщую резню. Он расспрашивал проходивших мимо солдат о местонахождении императора и в конце концов нашел осведомленного человека, достаточно вежливого, чтобы дать ответ. Клавдий отправился в казармы преторианской гвардии, которые, как знал Симон, находились в северо-восточной части города за Виминальским холмом. Он ударил пятками в бока своей лошади и повернул её морду на северо-восток.

Поскольку дом, в котором он оставил Сириско и Рацилию, находился на его пути, самаритянин направился к нему. Когда он наконец добрался туда, то обнаружил, что там была одна Рацилия.

Девушка в отчаянии бросилась в его объятия.

— Что случилось? — спросил он в недоумении.

— Сириско исчез! — зарыдала Рацилия. — Он отправился спасать гладиатора Данлейна — Гиберника. И эти ужасные женщины сбежали.

— Успокойся. Расскажи мне все.

Рацилия рассказала историю в нескольких словах.

— Значит, Гиберник все-таки выжил, — прокомментировал Симон, когда все было сказано. Его тон стал настойчивым: — Рацилия, оставаться здесь дольше небезопасно, потому что любая из этих женщин способна отправить сюда вооруженных людей, чтобы отомстить. У меня на улице лошадь, я отвезу тебя к императору.

— Император? Но разве он не?..

— Он ничего о тебе не знает, а императрица в данный момент занята тем, что пытается спасти свою шкуру. Пойдем.

Он вывел ее на улицу, взобрался верхом на усталую лошадь и помог сесть позади него. Затем они направились в Кастра Преторию, где находился императорский со своим двором.

В лагере преторианцев самаритянин при посредстве Нарцисса добился права войти и был допущен в большой зал собраний, где Клавдий вот уже два часа вершил правосудие.

Большинство мужчин и женщин, присутствовавших на свадьбе, были задержаны, когда они в пьяном виде возвращались домой. Первыми перед Клавдием предстали мужчины, и разбирательство в отношении этих негодяев уже шло полным ходом.

Беглый осмотр показал Симону, что более сотни из них признали свою вину — свою славу, как называли это самые смелые из них. Присутствовавшие на суде говорили, что виновные, по большей части, казалось, были готовы отправиться к палачу, тем самым бросая дерзкий вызов всем. Силий фактически потребовал от императора высшей меры. После того как с главным прелюбодеем было покончено, Клавдий осудил Тиция Прокула, командира стражи Декрия Кальпурниана и многих других.

Отвратительного Цезонина он пощадил, поскольку стало ясно, что священник играл женскую роль в извращенных оргиях, и император посчитал подобающим, чтобы столь глупый человек продолжил жить евнухом, страдая от самооскопления.

Единственным делом, которое заняло много времени, было разбирательство с актёром Мнестером. Он яростно настаивал на своей невиновности, сорвав с себя рубашку, чтобы показать следы от ударов плетью. Он утверждал, что получил их, когда Мессалина заставила его действовать против его воли. Он так хорошо играл свою роль, что Клавдий почти простил его, но Нарцисс вновь заявил о неопровержимых доказательствах и напомнил императору, что помилование танцора приведёт к скандалу, в то время как столько знатных людей уже погибло за то же преступление.

Когда Мнестера вели к палачу, четверо преторианцев притащили рыжеволосого великана. Симон напрягся, узнав Данлейна Максамтайнна.

Клавдий застонал и покачал головой.

— И т-ты тоже, Гиберник? Неужели все мои друзья — предатели? Мне с-сообщили, что ты похитил родственницу моей жены, Домицию, и что тебя схватили со многими другими кутилами в доме Силия. Меня удивляет, что Мессалина пригласила тебя после т-того, как ты дурно обошёлся с её тёткой!

— Император, – начал ирландец, чьё чувство юмора, очевидно, проявлялось через силу, – я находился на свадьбе лишь для того, чтобы меня потом разрезали на десерт, – а что касается похищения Домиции, что ж, это правда, но всё, что я сделал, было совершено для помощи вам.

Клавдий повернулся к Нарциссу и вопросительно поднял бровь. Нарцисс подошёл ближе и сказал:

— Я совсем немного осведомлён о той похвальной роли, которую сыграл этот храбрый человек, но мне хотелось бы призвать в свидетели того, перед кем империя в неоплатном долгу. — Он взглянул назад на Симона. — Эвод, выйди вперёд!

Исполненный решимости помочь своему другу, Симон протиснулся между гвардейцами, пока не достиг открытого пространства перед императором. Клавдий внимательно посмотрел на неизвестного свидетеля, но, очевидно, не узнал Симона под его фальшивой бородой.

— Цезарь, – уговаривал Нарцисс, – вы, должно быть, измучены. Давайте отложим эти разбирательства на день. Остались только женщины и несколько человек из низших сословий, которых нужно судить. Вопросы, которые мы должны обсудить с... моим клиентом Эводом, лучше всего решить наедине.

— Подождите! – воскликнула Рацилия, бросившись к Симону. — У вас в плену должен быть, и Сириско. Отпустите его, прежде чем вы отложите заседание!

— Кто эта девушка? – раздражённо спросил Нарцисс.

— Моя подруга, – быстро объяснил Симон, – и друг цезаря. Она говорит о человеке, которого вы, возможно, удерживаете – человеке, который сослужил вам достойную службу в этих последних событиях – Сириско, вольноотпущеннике племянницы императора, Агриппины.

Клавдий вежливо позвал центуриона и расспросил его об этом имени. Тот сверился со своим списком и обнаружил, что такой заключённый действительно числится в нём.

— Тогда приведите его, – приказал Клавдий, – и о-отправьте в мои покои. Остальные, идите со мной. Приведите и девушку. Я хочу знать всё!

Последовавшее рассмотрение событий убедило Клавдия в невиновности Руфуса и Сириско. Он пообещал вознаградить их обоих, а также всех, кто поддержал его в трудную минуту. Император был поражён, узнав истинную личность Симона, и, казалось, был рад, что чародей всё-таки не погиб.

Солнце уже село, и император решил провести ночь в покоях командира стражи, приказав кухне Кастры приготовить ужин. В этот момент прибыл гонец от Мессалины, и, несмотря на возражения Нарцисса, Клавдий настоял на том, чтобы прочесть послание немедленно.

Дорогой супруг, – начиналось оно, – как ты мог игнорировать меня так холодно и бессердечно? Я была неосторожна, но меня оклеветали и опорочили корыстолюбивые рабы. Ты унижаешь себя, доверяя им. Позволь мне поговорить с тобой, и я чётко докажу свою невиновность и свою любовь. Ради наших детей не поддавайся гневу, который может повлечь трагические последствия для счастья и чести нашей семьи. Если ты когда-либо любил меня, напиши несколько добрых слов и пусть мой гонец быстро доставит их мне, чтобы у твоей истинной и любящей жены была надежда.

Пергамент был испачкан многими слезами. Перечитав послание, Клавдий почувствовал себя скорее раздражённым, чем успокоенным.

— Принесите мне папирус и перо! – приказал он.

В своём ответе он выразил печаль, уязвлённую гордость и гневные упрёки. Нарцисс, читая через плечо своего господина, не увидел в послании ничего компрометирующего и поэтому не возражал против его отправки.

К тому времени, как Клавдий, Нарцисс и несколько их друзей приступили к ужину с приглашённым на него Симоном из Гитты, уже стемнело. Симон с удовольствием отведал жареных сонь в меду, язычки жаворонков, запечённых в тонких вафлях, ломтики копчёной миноги в сладком желе и жареную курицу, фаршированную паштетом.

Император, насытившись, разговорился:

— Какой же ты хороший мастер перевоплощения, С-Симон из Гитты! Ты меня совершенно одурачил – я действительно п-полагал, что ты один из вольноотпущенников Нарцисса. Я должен десятикратно вознаградить Руфуса Гиберника за помощь в спасении жизни такого и-искусного чародея...

Внезапно речь Клавдия оборвались, и его взгляд стал отсутствующим.

— Цезарь? – спросил Нарцисс. — Вы нездоровы?

Клавдий моргнул, но продолжал смотреть в пространство.

— Нет... Я в порядке. — Некоторое время он сидел тихо, пока его спутники оценивали ситуацию; затем пробормотал: — Я думал о Мессалине, этой бедной женщине. Я д-должен увидеть её... дать ей возможность защитить себя. — Внезапно его охватила волна гнева. –Клянусь громами любви, если я обнаружу, что её оклеветали, головы покатятся!

Принцепс продолжал бормотать в том же духе, но постепенно речь его потерял связность. Нарцисс, встревоженный, увёл Симона под предлогом отдыха.

— Если он так и дальше будет себя вести, то скоро простит эту ведьму! – прошептал вольноотпущенник хриплым голосом. — Что с ним происходит? Перемена в его поведении – она была такой внезапной! По правде говоря, я уже и раньше много раз видел, как он вёл себя подобным же образом, когда находился под влиянием своей жены.

Симон был менее знаком с привычками Клавдия, но опасался худшего.

— Неужели он снова подпадает под её власть?

— Это ты мне скажи, ты же у нас волхв.

– Кто-нибудь из друзей императрицы приближался к нему сегодня?

– Ни её друзья, ни даже его собственные; я бы этого не допустил. Она действительно посылала к нему гонца, но этот человек не подходил к императору ближе чем на три шага.

– Клавдий отправил ответ своей жене?

– Да, незадолго до захода солнца. Это важно?

– Мы должны действовать быстро! – произнёс Симон, выходя из комнаты. – Дайте Клавдию снотворное, если сможете. Я должен добраться до садов Лукулла, пока не стало слишком поздно.

– Я пошлю за тобой солдат, – сказал Нарцисс.

– Сделай это, – крикнул маг в ответ, – хотя от них будет мало толку, если я опоздаю!

Глава XXV

Агриппине понадобился целый день, чтобы собрать полдюжины слуг, которым она могла доверять, планируя вторжение в Дом весталок. Ей даже пришлось включить в их число Даоса, раба, которого она с нетерпением ожидала увидеть медленно выпотрошенным за то, что он не сумел удержать в заключении Симона из Гитты.

Было почти полночь; злополучный последний день октября практически закончился. Ходили слухи, что весталок Лукрецию и Вибидию скоро ждёт смерть за их участие в Материнстве. Агриппина полагала, что империя, вероятно, предпочла бы избежать такого скандала и не станет задавать много вопросов, если две женщины умрут от рук неизвестных безымянных плебеев. А они умрут, если кто-нибудь из них встанет у неё на пути к тому чтобы заполучить свиток Полибия. Это был смертельный риск, даже с чётом того, что в Риме царил хаос, но если она добьётся успеха, её ожидала божественность.

Заняв место на портике храма Кастора, знатная женщина наблюдала, как крошечные тёмные фигуры её слуг крадутся в лунном свете в Дом весталок, святилище, запретное для мужчин после захода солнца.

Дверь, через которую вошёл Даос и его товарищи, оказалась незапертой; благочестие уже давно препятствовало взломам и ограблениям дома Весты, поэтому охрана была слабой. Когда шестеро мужчин в масках ворвались внутрь, они не встретили ничего более устрашающего, чем вопли служанок, которые либо разбегались сами, либо их отталкивали в сторону.

– За мной! – приказал Даос. Его банда мародёров охотно последовала за ним, отчаянно желая золота и свободы, которые им были обещаны, – все до единого нечестивые негодяи, набранные с ферм, конюшен и верфей, принадлежащих Агриппине. Они устремились по маршруту, который Даос составил по планам, подготовленным его хозяйкой. Они направились прямо в комнату Лукреции, игнорируя испуганных женщин, которые подняли шумную тревогу по всему особняку.

Разбойники знали, что если этот набег не будет прерван неистовыми криками соседей, он должен быть завершён быстро.

Даос подвёл своих людей к двери наверху и крикнул:

– Это здесь!

Лукреция, находишаяся за дверью, слышала звуки взлома и крики своих служанок. Догадавшись, что происходит, и в самом деле успев подготовиться к прибытию бунтовщиков или солдат, она тут же вскочила со своего ложа и опустилась на колени перед висящим медальоном, изображавшим Великую Мать, который висел на шее статуи Весты. Идол уже был окружён меловым кругом, рядом с ним дымилась кадильница. Юная ведьма совершила ритуальные поклоны, а затем начала своё заклинание:

– О, Великая Матерь, – произнесла Лукреция, – пир приготовлен для тебя, жертва уже ждёт у врат. – Она вытащила маленький нож из-под пояса и распахнула своё платье. Затем нанесла себе пять уколов в туловище, в форме Козлиного Лика, выкрикивая при этом пять величайших имён Богини:

– Кибела! Астарта! Хатор! Нинхурсаг! Шупниккурат!

Свет лампы, казалось, погас, и воздух наполнился колючей статикой. Сердце Лукреции подпрыгнуло; жизнь, которая была отнята во имя Богини в тот день, всё ещё позволяла открыть Путь молитвой одной жрицы. В этот момент дверь позади неё содрогнулась от тяжёлых ударов незваных гостей.

– Открой Врата! – вдруг закричала она. – Ада куа! Уратур уйиб! Айаба фхэку уага-нагль фатагн!

Капля крови скатилась по основанию статуи. Было ли это знаком того, что Врата открываются?

Прогремел гром, зазвенела посуда. Перед полным надежды взглядом весталки под медальоном возникло небольшое серое свечение. В это мгновение дверь с треском распахнулась. Лукреция вскочила, отступила назад и указала пальцем на злоумышленников в масках.

– Убейте их! – пронзительно закричала она.

Они услышали как по плитам пола пронёсся шорох, когда рой крошечных существ хлынул сквозь расширяющееся серое свечение и опустился к ногам изображения. Гадюки. Их были сотни, шипящих, извиваяющихся...

Люди в ужасе остановились, когда ковёр змей проскользнул мимо Лукреции, не причинив ей вреда, многие даже проползли по её ногам в сандалиях. Прежде чем хоть кто-то из них успел оправиться от шока и убежать, гадюки уже обвили их лодыжки. Даос вскрикнул, когда дюжина огненных игл вонзилась в его голени; отпрыгнув назад, он столкнулся со своими сообщниками, которые уже заблокировали дверной проём в паническом бегстве, и упал на пол.

Вопли умирающих заглушили шипение орды, которая их убивала.

Через несколько мгновений всё было кончено. Шесть искажённых трупов, вздувшихся от яда, растянулись на плитах комнаты и залы за ней. На их грубых лицах застыл ужас. Гадючье кубло расползалось, рассеиваясь по залам дома Весты, и наконец змеи выбрались наружу через различные выходы, чтобы затеряться в тёмных улицах Рима.

В залитом лунным светом сердце садов Лукулла Мессалина неустанно трудилась над тем, чтобы распространить свою волю на весь город. Позади неё, как и в ночь Первого жертвоприношения, возвышался чёрный идол Шупниккурат, окружённый новым кругом из толчёного мела. Перед его козлиной мордой синие струйки благовоний взвивались вверх из бронзовой курильницы, а из-под его основания сочилось бледное неземное свечение – свет магически активированного звёздного камня, который был перенесён на это место из храма Кибелы последними верными жрецами, всё ещё находящимися на свободе.

От сосредоточенности у Мессалины на напряжённом лице выступили капли пота. Пытаясь дотянуться до Клавдия, чтобы взять под контроль его разум, она почувствовала, как его воля подчиняется ей, несмотря на расстояние. Письмо, которое он послал, изливая своё горе и ярость, стало влажным в её крепко сжатом кулаке. Оно дало ей шанс, но прогресс был медленным, слишком медленным!

Теперь она сожалела, что не уделяла больше времени учёбе, предпочитая потакать своим страстям. Верные гонцы принесли известия о смерти Силия и большинства её сообщников и друзей – даже Декрия Кальпурниана, который был так могущественен в городе ещё в полдень.

Но больше всего подпитывала её ненависть мысль об убийстве Силия, и ярость, вызванная этой ненавистью, придавала силу её заклинаниям. Её разум стал обнажённым клинком, направленным на рушащуюся волю человека, уничтожившего её любимого фаворита, человека, стремившегося лишить её бессмертия и власти, человека, заставившего её подвести Богиню, которой служила.

— Люби меня, Клавдий! — шептала она. — Люби меня и ненавидь тех, кто мне противостоит! Отдавай приказы! Предай смерти Нарцисса! Уничтожь всех, кто осуждает меня! Ты не станешь их слушать, мои враги — твои враги!..

Внезапно Мессалина почувствовала, как нараставшая мощь иссякает; колдовская энергия, которую она с таким трудом накопила, внезапно исчезла, словно пламя задутой свечи.

— Нет! — прошептала она. — Нет! Не сйчас, когда я так близка к успеху...

Она мгновенно поняла причину происходящего: солнце, которое было в зените во время её бракосочетания с Силием, теперь находилось в надире.

В садах Лукулла была полночь.

По телу молодой женщины пробежала дрожь. Неудача означала, что у неё оставалось время лишь до рассвета, чтобы осуществить единственный оставшийся у неё вариант. Она должна совершить Обряд Мерзости.

Её мать, госпожа Лепида, пришла на закате в ответ на её письмо. Дочь встретилась с благородной матроной лишь на мгновение, достаточное, чтобы наложить на неё заклинание, которое погрузило её в зачарованный сон в особняке Лукулла, до тех пор, пока она не понадобится. Императрица сделала всё, что ей велела Вибидия. Всё было подготовлено к этому ужасному повороту событий, и однако же...

Отбросив все сомнения, Мессалина потрогала талисман на шее; в нём была прядь волос её матери.

— Приди, мама, — прохрипела она. — Приди ко мне...

Ночной ветер стонал; чёрные ветви раскачивались на фоне полной луны. Мессалина снова дрогнула. Сможет ли она это сделать — пожертвовать собственной матерью, отдать её в лапы бесконечного ужаса, возложить на алтарь Великой Матери всего сущего?..

— Боги преисподней, — пробормотала она, — укрепите меня в моём намерении!"

Она напомнила себе о том, что потеряет всё, если не сделает этого — жизнь, любовь, власть над всем миром. Что такое детская привязанность к родителям по сравнению со всем этим? Да, она должна это сделать; это было её космическим предначертанием. Она старалась не вспоминать былые моменты нежности, заставляла вместо этого вызывать в памяти ссоры, обвинения, годы отчуждения...

Она услышала слабые шаги со стороны особняка. Мессалина улыбнулась. Это, должно быть, добрая госпожа Лепида прибыла в ответ на её сверхъестественный призыв. Медленно императрица подняла изогнутый нож, острое лезвие которого ярко сверкнуло в серебристом лунном свете.

— Приди, мать моя, — тихо прошипела она. — Ты могла бы разделить мой триумф, но вместо этого предпочла упрекать меня и бросить. Скоро ты встретишься с моей истинной Матерью, и узнаешь, каково это — заслужить мою ненависть!

— Уже полночь, — объявила Вибидия, изучая гадальные кубики на столе перед собой, — а Старый Царь ещё жив.

— Э-это значит... — тихо прошептала Лукреция.

— Да! Всё кончено. – Лицо Вибидии исказила гримаса. — Теперь у Мессалины остался только один вариант — совершить Обряд Мерзости, который погрузит весь мир во тьму. Никто, кроме неё, не может этого сделать, и она должна выполнить его одна.

Лукреция, уже не в первый раз, посмотрела на старуху встревоженными глазами.

— Тьма для наших врагов, — предположила она с надеждой, — но вечный свет для нас?.. Стоило отметить, что молодая весталка инстинктивно закончила своё утверждение вопросом.

Вибидия подняла голову.

— Я чувствую сомнение в твоём голосе, дитя моё. Что ж, этого следовало ожидать. Ты слишком умна, чтобы полностью поддаться обману, как другие. Нет, ты права; это не обновлённая жизнь, а Вечная Ночь, которая опустится на эту сферу и плотно укроет её, как младенца, удушающим чёрным плащом.

— Так мне всегда казалось во время моих штудий, — прошептала Лукреция. — Кроме того, я удивлялась, почему ты предпочла умереть, а не разделить триумф, которого с таким трудом добивалась.

— Ты удивлялась, но никогда не спрашивала?

Лукреция сглотнула.

— Я думала, возможно, что ты мудрее меня и лучше всё понимаешь. И ещё я думаю, что боялась.

— Меня, дитя моё?

Девушка покачала головой.

— Нет, не тебя. Я боялась, что узнаю, что ты лгала мне и всем остальным. Ты работала только ради всеобщей смерти! Почему?

— Потому что эта человеческий порядок должен погибнуть, — прохрипела Вибидия, — потому что все люди заслуживают смерти! Все!

Заметив, как задрожали губы Лукреции, старуха смягчила тон.

— О, дитя моё, ты словно дочь, которой у меня никогда не было! Если бы я могла пощадить тебя — но это невозможно. Чудовищная жестокость человечества должна закончиться.

— Н-но разве зло Древних не намного больше, чем зло человека, госпожа моя?

По щекам Вибидии потекли слёзы.

— О, ты всё ещё не видишь! Вот почему я не могла никого посвятить в свои планы, даже тебя. Когда я была в твоём возрасте, во мне тоже была надежда. Но, в конце концов, со страданиями исчезли и все сомнения, оставив только ненависть — и скорбь.

— Скорбь?

Старуха кивнула.

— Скорбь о том, что мужчина и женщина представляют собой самые несовершенные творения Создания!

— Ты ненавидишь человечество только потому, что оно несовершенно? — недоверчиво спросила Лукреция.

— Да! Его несовершенство уничтожает всякую надежду и делает жизнь бессмысленной. Даже зло может быть величественным, если оно не мелочно. В злодеяниях Древних есть величие, но посмотри на Ливию, Тиберия и Калигулу. При всей их жестокости и кровожадности их мечты были мелкими и презренными...

Голос старой Девы оборвался. Её молодая спутница отступила. Они никогда раньше не видела, чтобы её наставница так открыто проявляла эмоциии.

— Чума на эту слабость! — воскликнула Вибидия, вытирая глаза рукавом. — Вот почему я не хотела видеть, как свершится моя месть! Возможно, я даже почувствую сожаление о том, что сделала, или жалость к умирающим. Я отказываюсь это делать. Я не дам человечеству даже такого триумфа надо мной, пока оно будет гибнуть!

— Я пытаюсь понять, матушка...

Вибидия вздохнула.

— Жить — значит поддаться соблазну зла. Именно ради того, чтобы освободить нас от этого смертельного искушения, я трудилась всю свою жизнь. О, дочь моя, я совершила много зла, чтобы достичь своих целей. Ты подозревала, что я тайно убила последнюю главную весталку, Юнию Торквату, чтобы заполучить ее могущество? — Старая женщина увидела правду в выражении лица Лукреции. — Да, твое лицо говорит мне, что ты подозревала. — Она снова вздохнула, и на этот раз звук был похож на предсмертный хрип. – Что ж, настал мой день, — прохрипела Вибидия. – Великие Древние снизойдут, подобно очищающему пламени на гноящуюся рану. Они правили этим планом эоны назад, и только случай позволил Человеку узурпировать их законное владычество. Когда Мессалина завершит ритуал, я произнесу последнее заклинание. Тогда все закончится... наконец...

Лукреция снова задрожала. Вибидия подняла голову, в её глазах читался неотложный вопрос, тревожная просьба. Лукреция внезапно поняла, что старейшина просит ее о решении – выразив либо одобрение, либо осуждение. Этот взгляд также выдавал уверенность в том, что Вибидия не станет защищать свою жизнь, если ее любимая ученица решит, что она должна ее оборвать.

Затаив дыхание, Лукреция Верулана отступила, полностью осознав грандиозность роли, которую уготовило ей предопределение. В ее руки была вложена судьба вселенной.

Что ей делать? Убить Вибидию и предотвратить возвращение Великих Древних? Нет! Невозможно. Но если она не способна поднять руку на свою наставницу, то не может ли она хотя бы поспешить в Сады Лукулла и остановить роковую церемонию своей подруги? Что тогда? Должны ли они все погибнуть с позором от возмездия ничтожного, недостойного мира?

Нет, действовать было бессмысленно. Лукреция до сих пор верила и доверяла Вибидии, и теперь было слишком поздно терять веру. Старуха могла быть права, но могла и глубоко ошибаться. Лукреция не знала, что именно является верным, и могла только молиться, что ее почитаемая старейшина была осведомлена лучше – игнорируя то, что девушке подсказывал страх и инстинкты.

Девушка успокаивающе коснулась щеки старой женщины.

— Ты мудрее меня. Я буду ждать здесь, рядом с тобой.

Лукреция сдерживала жгучие слезы, ее примирение с возможной смертью не принесло ей покоя. Вместо этого ее сердце было разбито единственным неизбежным суждением, которое она осмелилась вынести — что та, которая учила и направляла ее, поддерживала и утешала, та, кто была ей матерью практически во всем, была безумной женщиной, которую она никогда по-настоящему не знала...

Глава XXVI

На свежей лошади из преторианской конюшни Симон быстро проехал по пустынным улицам города. Вскоре он добрался до главных ворот Садов Лукулла и спешился. Он не ожидал, что на этот раз его остановят охранники, так как Нарцисс приказал убрать охрану от всех владений Мессалины, полагая, что любой, кто слишком долго находился у нее на службе, автоматически попадат под подозрение.

Оказалось, что ушедшие солдаты даже не потрудились запереть парадные ворота. Симон нашел мощеную дорожку, ведущую к центру садов, и последовал по ней в направлении поляны, где он видел идола-козла. Лабиринт, казалось, все еще полнился тысячами наблюдающих глаз, но он знал, что императрица, должна была быть полностью покинута всеми, а ее последователи скрывались, были убиты или закованы в цепи. И всё же, до чего быстро ее неудача могла обернуться ужасающим триумфом, если бы он дрогнул...

Маг услышал легкий перестук женских туфель по освещенной лунным светом дорожке. Осторожно выглянув из-за живой изгороди, он заметил хорошо одетую даму, крадущуюся по плитам, словно она была совершенно незнакома с Садами. Хотя самаритянин никогда не видел императрицу вблизи, если не считать официальных статуй, его острый глаз подсказал ему, что это не она. Женщина перед ним была темноволосая, постарше, и чем-то напоминала тетку императрицы Домицию, хотя выглядела стройнее и привлекательнее.

Он пропустил матрону вперед, а затем последовал за ней, полагая, что она может привести его к Мессалине.

Мать Мессалины, Лепида, слишком погруженная в свои мысли, чтобы заметить преследователя, вспоминала трогательное и умоляющее письмо, которое она получила от дочери днем. Матрона редко встречалась с девушкой с тех пор, как Мессалина пыталась соблазнить ее второго мужа, Аппия Силана. Когда этот достойный человек решительно отверг ее, она организовала его обвинение в заговоре с целью убийства императора и добилась его казни. С тех пор мать и дочь не общались по-хорошему, сначала из-за испорченных отношений, а впоследствии потому что Лепида все больше отчуждалась от интриг Мессалины в интересах Материнства.

Женщина посмотрела на звезды; было уже довольно поздно. Как странно, что сразу после приема у Мессалины её охватила такая усталость, что она прилегла отдохнуть. Лишь несколько минут назад она проснулась, подумав, что слышит зов Мессалины. Какой-то внутренний голос подсказал Лепиде, что дочь ждет ее где-то в этих обширных, освещенных лунным светом садах, в этих странных садах, которые Материнство отвело для своих самых тайных ритуалов.

Лепида вспомнила, как она с Домицией приобщились к Материнству, когда были совсем молоды. К счастью, в отличие от безрассудной Домиции, она спокойно отвергла культ, прежде чем запутаться в нем. Но Мессалина уже в подростковом возрасте с непоколебимой страстью погрузилась в его непристойные ритуалы. Девушка, своенравная с младенчества, бросала вызов каждой попытке Лепиды изменить выбранный ею путь.

Теперь, как говорили люди, культ был почти уничтожен в Риме, и враги Мессалины требовали ее крови. Отчаянная мольба ее дочери преодолела годы отчуждения, заставив Лепиду поспешить в Сады Лукулла, чтобы утешить дочь, возможно, в последний раз. Она молча корила себя за то, что проспала так много драгоценных часов. Как это не похоже на нее!

Сама не зная почему, матрона сошла с дорожки и безошибочно, словно ведомая чужой рукой, принялась пробираться сквозь безымянные рощи. Наконец она остановилась перед проходом в живой изгороди, откуда, как ей показалось, до неё донёсся распевающий что-то знакомый голос, и тихо позвала:

— Валерия, это ты? С тобой всё в порядке?

— Прииди, Мать! – хрипло произнесла Мессалина, ее бархатистый голос огрубел от лихорадочного возбуждения, пульсировавшего в груди. – Прииди ныне во славе! Икута мей, Шупниккурат, Ика-рабу, Рабатот инкон ку вокомис.

«Глупая девчонка! — подумала Лепида. — Что она бормочет? Очередные бесполезные молитвы на чужом языке? Неужели она так испугалась, что не понимает, насколько это бесполезно? В любую минуту за ней могут прийти солдаты; времени на прощание осталось так мало». Она хотела еще раз прижать дочь к груди, подержать ее как можно дольше, прежде чем она исчезнет навсегда...

Симон, шедший в некотором отдалении за Лепидой, ахнул. Императрица читала заклинание из чудовищной «Книги Тота», зачинающее ужасный Обряд Мерзости — ритуал, который в данном случае мог означать не что иное как последнюю попытку императрицы открыть Врата для самой отвратительной Богини! Несомненно, Мессалина привела свою мать к алтарю для жертвоприношения! Этого нельзя допустить!

Он рванулся вперед, крича:

— Отойдите, госпожа!

Лепида вздрогнула и обернулась; он схватил ее за плечи и отбросил в сторону.

— Здесь большая опасность! — предупредил он.

Приняв бородатого незнакомца за посланного императором палача, женщина бросилась на него, схватила его за плащ и закричала:

— Мессалина! Они пришли!

Симон снова оттолкнул матрону, на этот раз так грубо, что она упала на лужайку, затем бросился к Мессалине. Но, завернув за угол, он не обнаружил медитирующую жрицу, а столкнулся с горящими глазами чудовища с женским лицом и львиным телом! Сфинкс!

И оно двигалось быстрее мысли! В прыжке тварь ударила прямо ему в грудь, отбросив назад на подстриженную траву. Он протянул руку, чтобы схватить её за горло, защититься от зубов по которым тека слюна, но зловонное дыхание существа ошеломило все чувства, заполонив его разум безумными иллюзиями. В мгновение ока он увидел насмешливое лицо безумного Калигулы, произносящего приговор, кровожадность в глазах Понтия Пилата, демона-колдуна Продикоса и отвратительный лик Пана, который он носил, черную фигуру Мегрота, увенчанную самнитским шлемом, ужасного дракона Британии. Все эти образы и многие другие промелькнули в его мозгу, последним из которых были искаженные черты Гифейона на фоне пылающего ада, который Останес называл Хали...

— Нет! — взревел Симон, пытаясь отбросить иллюзию. — Мерзкая ведьма! Убийца детей! У тебя нет власти надо мной! Фравашис акауфака! Парасагада вауна такабара...

В его ушах прозвучал пронзительный визг, и фантазм исчез; вместо него он увидел Мессалину, сидящую на нем верхом и держащую изогнутый нож. То, что он принял за горло монстра, было всего лишь ее запястьем; зубами оказалось смертоносное лезвие, которое она сжимала. Он вырвал оружие из ее рук, схватил его с земли и бросил в куст колючей иглицы.

Шипя, как кошка, Мессалина рванула его за волосы, а затем отскочила, оставив в кулаке чародея лишь свой старый плащ.

Симон вскочил на ноги и бросился за ней.

— Алаккас алаккса! — закричала она.

Симон тут же почувствовал, как его мышцы окоченели и, не в силах удержать равновесие, тяжело упал на бок. Он словно превратился в камень. Это не было похоже на заклинание иллюзии, которое он только что развеял, но выглядело ужасающе реально. Как ни старался, он не мог пошевелить даже пальцем.

Императрица медленно, томно приблизилась, торжествующе подняв руку. Темная полоска обвивала ее средний палец, и, несмотря на тени, он догадался, что это были волосы, которые она вырвала у него мгновение назад.

— Итак, Симон из Гитты, я все-таки сильнее. — Женщина безумно, мелодично рассмеялась. — Похоже, я похитила у тебя силу с помощью твоих волос, как Далила из твоих собственных легенд.

У самаритянина не было даже сил выругаться в ответ. Несмотря ни на что, он никак не мог поверить, что магия колдуньи может быть такой могущественной. Должен был быть внешний источник, из которого она черпала силу. Краем глаза он заметил то, что, должно быть, являлось источником ее силы — слабое свечение, исходившее от основания идола. С ужасом он понял, что это такое: Аджар-алазват, один из тех звездных камней, давным-давно посланных на землю Великими Древними, чтобы наделить человеческих культистов достаточной силой для служения их делу.

В этот момент на поляну, пошатываясь, вышла Лепида. Ведьма посмотрела в лицо матери и коснулась амулета на ее груди.

— Подойди ко мне, матушка, — сказала она. — Подойди ко мне.

Благородная женщина подчинилась, приблизившись, чтобы поцеловать дочь в щеку.

— Бедное дитя, — пробормотала она сонно, — неужели жизнь для тебя действительно окончена?

Мессалина стиснула зубы.

— Нет, не для меня, мама. Если ты действительно любишь меня, есть только один способ это показать. Подойди же и преклони колени перед Великой Матерью.

Лепида подчинилась, подняв лицо к рогатому изваянию. В ее поведении чувстовалась вялость, выражение лица было сомнамбулическим. Симон знал, что она тоже поддалась чарам.

Сияние, отразившееся на лице Мессалины, выдавало её триумф, и это сияние внезапно усилилось. Колдунья вернулась к Симону, очевидно, желая позлорадствовать. Однако когда блеск ножа на его поясе привлек ее внимание, она наклонилась и вытащила его, чтобы рассмотреть. Она повертела его в руках, наслаждаясь его искусным украшением и тем, как он сверкал в сверхъестественном свете.

— Прекрасный клинок. Очевидно, это твой собственный магический нож. Раз уж ты выбросил мой кинжал, Симон из Гитты, мне придётся использовать твой. Как иронично! Должна ли я убить тебя им сейчас? — Она наклонилась к магу и легко приложила его острие к его горлу, затем, казалось, передумала. — Нет, нет, — сказала она наконец, — я закончу ритуал, и когда приспешники Великой Матери пройдут через Врата, чтобы унести душу моей матери в Хараг-Колат, я отдам им и твою, в качестве дополнительного подношения. Душа могущественного чернокнижника должна понравиться Темным Богам почти так же, как душа убитой родительницы. Она фанатично ухмыльнулась, словно полностью отдавшись злу, исходящему от алтаря. — Да, ты и моя милая любящая мать сможете присоединиться к тому греческому мальчику, страдающему в Аду. И у вас там будет гораздо больше компании, прежде чем эта ночь закончится. Да, по всему миру начнётся такаая жатва душ, какой Гадес не знал с рассвета Творения!

С пронзительным смехом императрица повернулась к идолу.

— Услышь меня, о Великая Мать! – пронзительно вскричала Мессалина, высоко занеся нож Симона над головой. — Этим жертвоприношением я взываю к тебе, и пятью древнейшими и священнейшими Именами призываю тебя...

Ведьма низко поклонилась, опустилась на колени, затем уселась на пятки. Крепко сжимая нож в правой руке и придерживая лезвие пальцами левой, она уколола себя в грудь острым кончиком.

Серое свечение разрослось до огромных размеров, и в его бесконечной глубине Симон увидел странную угловатую архитектуру, заставившую его содрогнуться. С ужасающей уверенностью он понял, что видит чудовищный сокрытый город Хараг-Колат, обитель Матери. Хуже того, ему показалось, что он увидел кое-что ещё — нечто движущееся, пульсирующее, как гигантская черная гора с тысячью огненных глаз, нечто невообразимое, живое!

Мессалина, должно быть, тоже заметила это, потому что ее голос странно дрогнул, но она сумела продолжить заклинание:

— Я произношу имена, которыми Человек и те, кто был до Человека, знали и поклонялись тебе: Кибела, Астарта, Хатхор; Нинхурсаг, Шупникуррат!

Внезапно императрица перестала петь, словно невидимая рука сдавила ей горло. Симон почувствовал новый прилив страха, потому что прямо перед Мессалиной, между ней и открывающимися Вратами, возникла странная фигура, которая, должно быть, материализовалась из пустого воздуха. Это был высокий человек, с суровым лицом и в блестящих доспехах под алым офицерским плащом — Азиатик!

— Наконец-то, убийца, ты пришла ко мне!

Симону показалось, что голос исходит не от призрака, а из глубин его собственного разума. Мессалина смотрела на лицо человека в шлеме, руки её застыли, нож, который они держали, все еще дрожал над ее гладким белым животом.

— Прими мою месть! — взревел голос, и в следующее мгновение самаритянин увидел, как рука Азиатика взметнулась, словно молот, и услышал крик Мессалины, когда нож глубоко погрузился в ее внутренности.

Заклинание, удерживающее Симона, разорвалось, и все его тело дернулось. Лепида тоже закричала, освободишись. Чародей вскочил на ноги и бросился вперед, ведомый ужасающим намерением. Он обнаружил, что выкрикивает слова из книги Останеса, которые, казалось, струились кристально чистым потоком самых глубин его подсознания:

— Колема илометос турея Гифейон!

Лепида уже прижимала к себе свою раненую дочь, но предсмертный взгляд Мессалины был устремлен на Симона, ее губы были искривлены в последней гримасе ужаса и ненависти, прежде чем ее тело обмякло.

Только тогда самаритянин осмелился повернуться и встретиться взглядом с призраком, но когда он это сделал, Симон увидел лишь пустой воздух. Затем чародей посмотрел на алтарь, но, несмотря на его худшие опасения, серое свечение у его основания угасало. Мгновение спустя единственным оставшимся светом был тот, что исходил от тлеющих углей в жаровне, над которыми слабо поднимались голубоватые струйки благовоний, теряясь под светлеющими звездами.

Измученный Симон лишь смутно слышал рыдания Лепиды:

— Дочь моя, дочь моя! Почему это случилось?

Симон устало вздохнул и посмотрел на бледный круг луны, на холодные, мерцающие пятнышки за ним. Действительно, почему? — подумал он.

— Симон.

Изнутри его снова окликнул голос — но на этот раз не Азиатика. Он больше походил на голос маленького мальчика, и на долю секунды ему показалось, что он увидел на фоне непрозрачной массы верхушек деревьев улыбающегося ребенка. Еще до того, как мистик успел увериться в том, что он это видит, фигура, если она вообще была, растаяла в звездном свете.

Достаточно ли было заклинания Останеса, чтобы отправить душу ведьмы в преисподнюю Хараг-Колата в обмен на освобождение Гифейона? Симон надеялся на это, но мог ли он когда-нибудь узнать наверняка?

В этот миг с другой стороны живой изгороди раздался крик:

— Сюда, сюда, люди! Я нашел императрицу!

Симон взглянул на преторианского офицера, стоящего в проеме живой изгороди. «Интересно, много ли он успел увидеть?» — подумал самаритянин? В следующее мгновение послышался тяжелый топот бегущих солдат. Преторианцы.

Их трибун вошел на поляну, чтобы посмотреть на императрицу, все еще лежащую на руках матери, и удовлетворенно кивнул, когда узнал ее бескровное лицо. Затем он обратился к Симону:

— У нас был приказы о ее казни — Эвод, верно? — но, похоже, ты избавил нас от хлопот. Или это было самоубийство?

— Это был ни я и ни она, — ответил Симон, узнав в командире одного из офицеров, сопровождавших Клавдия в Кастра Преторию.

— Не ты? — спросил тот, с недоумением оглядываясь по сторонам. — Тогда это был тот римский офицер, которого я видел стоящим рядом с императрицей?

Симон кивнул.

— Да, это был он. У него была личная обида на императрицу, и он был рад отомстить.

Преторианец улыбнулся.

— Я бы поздравил этого парня, но куда он делся?

— Полагаю, он отправился отдохнуть. Он шел очень долго. Но не бойтесь, за наградой он не придет. Можете взять всю славу себе, если хотите. Все, что я могу сказать, это то, что Мессалина нажила слишком много врагов за свою недолгую карьеру, и один из них наконец отомстил по справедливости.

Трибун понимающе кивнул.

— Я вижу, ты по какой-то причине скрываешь личность этого человека. Что ж, в наши дни происходит слишком много интриг, чтобы уследить за ними всеми, и безопаснее не знать слишком многого. — Он повернулся к своим солдатам и произнёс: — Давайте, вы двое, отнесите это тело в особняк и прикройте его как подобает; я же позабочусь о госпоже Лепиде. Взглянув на Симона, он сказал: — Эвод, иди и сообщи императору, что наша задача выполнена и императорский трон в безопасности.

Симон поклонился, как послушный вольноотпущенник, которым ему хотелось выглядеть в глазах других.

— Все кончено, — прохрипела Вибидия. — Мессалина потерпела неудачу! Я надеялась покинуть эту жизнь с триумфом; а вместо этого придётся оставить ее с поражением».

— Что ты имеешь в виду? — спросила Лукреция, встревоженная выражением смерти на лице старой весталки. – Не хочешь же ты сказать...

— Я не приняла свой эликсир долголетия, — прошептала старшая. — Я чувствовала, как оковы смерти сжимаются вокруг меня с полудня.

— Нет! Ты не должна умирать! — воскликнула ее приемная дочь. — Выпей снадобье. У меня есть секрет — тот, который Полибий обнаружил перед смертью! — Она быстро рассказала историю. — Тебя можно омолодить, почитаемая наставница; мы можем начать все сначала!»

Вибидия покачала головой.

— Это невозможно; час Богини прошел. Пройдут десятилетия, прежде чем звезды сойдутся вновь, и у меня нет сил ждать. В грядущие годы на Рим обрушатся куда более худшие боги. Возможно, слишком старая, слишком коррумпированная и более того, умирающая империя падет. Если так, то Вечная Ночь действительно опустится на мир, позже и мягче, чем мне бы хотелось, но, думаю, столь же неизбежно. Уничтожь свиток Полибия, дитя; могущество без цели, жизнь без смысла станут проклятием для тебя.

Внезапно старуху охватили судороги, она начала задыхаться.

— Госпожа! — воскликнула Лукреция, быстро расстегивая одежду старухи. Но в тот же миг Вибидия упала лицом на стол, ее дыхание остановилось...

Лукреция беспомощно смотрела на нее, но через мгновение поняла, что ничем не может помочь верховной весталке, кроме как закрыть ей глаза и опустить вуаль на мертвенно-бледное лицо.

Озлобленная, почти не раздумывая, колдунья бросилась обратно в свои покои. Они были пусты; весь дом сторонился ее, даже собственные служанки. Все они ожидали, что ее приговорят к ужасной смерти — живому погребению. Но Лукреция увидела перед собой проблеск другой судьбы.

Из тайника в стенной нише Лукреция достала свиток Полибия. Она положила его в дорожный футляр, затем принялась рыться в стопках пергаментов и свитков в своем шкафу — трактатах самой могущественной магии — выбирая те, которые больше всего заинтересовали ее при прежнем изучении, а также все остальные, которые сумела кое-как уместить в свой маленький сундучок.

«Я буду жить», — безмолвно поклялась Лукреция Верулана. Вибидия ошибалась. Она использует формулу, и ее жизнь обретет цель — месть тем, кто уничтожил ее наставницу, месть миру, который мог обречь такую душу, как Вибидия, на жизнь, полную ненависти и разрушения. Она поклялась в этом Великой Матерью, Икрибу и Ассатуром, Дагоном и Ре'ба'Тотом, и всеми другими чудовищными Древними Богами, которым когда-либо поклонялся Человек и те, кто были до Человека — всеми теми, кто останется на земле, когда человечество исчезнет с нее!

Римлянка сняла одежды весталки, одеяния, которые, как она знала, ей больше никогда не будет дозволено носить, надев обычное платье и теплый плащ для маскировки, которая, вместе с ее искусством, позволит ей безопасно проскользнуть через городские кордоны...

Эпилог

На следующий день Клавдий проводил суд в старом дворце. Любопытно, что он не проявлял ни ненависти, ни удовлетворения, ни печали по поводу событий ночи – лишь серьезность и сдержанное достоинство.

Симон внимательно слушал, как представители Сената предлагали удалить имя и статуи Мессалины из всех мест, общественных и частных. «Как это характерно для них, — презрительно подумал он, — вонзить копье в тело волка, которого убил кто-то другой». Он прекрасно знал, что если бы Мессалине удалось создать тот фантастический мир, о котором она мечтала, то те же самые люди предложили бы стереть имя Клавдия со страниц истории.

Уже утром император вынес приговор женщинам Материнства, многие из которых все еще были одеты в обличающие их одеяния менад. В качестве одолжения Нарциссу его своенравной племяннице Мирринне было даровано помилование, хотя она стояла перед судом в лохмотьях тигровой шкуры. Домиция также получила помилование, поскольку и Симон, и Нарцисс советовали так сделать. Более того, пожиоая матрона с энтузиазмом свидетельствовала против своих бывших сообщниц. Ее сведения доказали невиновность нескольких человек, которые были освобождены, но показания против остальных были изобличающими.

Главные жрицы Материнства, включая Коринну Серену, были приговорены к смерти от меча. После них судили женщин рангом пониже. Масштабы проституции, убийств мужей и детей, хищений наследства, богохульства, прелюбодеяний и колдовства среди членов Материнства поразили даже циников. Многие из осужденных были приговорены к смерти через повешение.

Однако после того как неприятное дело суда над виновными было завершено, осталось несколько человек, заслуживших награду. Первой из них была госпожа Агриппина.

— Мой министр Паллас сообщил м-мне о твоих похвальных действиях, — произнёс сияющий Клавдий.

Благородная женщина склонилась в формальном поклоне, ответив:

— Я сделала лишь то, что любой преданный подданный и родич сделал бы для своего императора и римского государства.

— О, если бы все смотрели на это так, как ты! Зайди ко мне наедине позже, племянница, и я явлю тебе всю г-глубину моей признательности. И захвати с собой крепкого парня.

Агриппина мягко улыбнулась.

— Любое ваше желание – приказ для меня.

Следующими были вызваны Сириско и Рацилия.

— Мне рассказали о вашей роли в этом деле, и я благодарен вам, — сказал император. – Как я понимаю, Рацилия, ты императорская рабыня.

— Это правда, — ответила девушка, опустив глаза.

— Отныне это не так! — воскликнул Клавдий, его поведение внезапно стало веселым. — С этого момента ты свободна. И каждому из вас будет выдано денежное вознаграждение, чтобы вы могли начать новую жизнь. В-вы останетесь в Риме?

— Цезарь, — тактично ответил Сириско, — мы чувствуем, что этот город слишком беспокойный, и подумываем о переезде в провинцию — возможно, в Испанию.

— Как жаль! Риму нужны такие мужчины и женщины, как вы. Н-но когда вы примете решение, сообщите Нарциссу; он организует безопасную доставку к м-месту назначения, которое вы выберете.

Молодая пара обняла друг друга и радостно поблагодарила императора.

Когда пара вернулась на свои места, были вызваны Кальпурния и Клеопатра.

— Мне удивительно, — произнёс Клавдий, — как две девушки, которых люди называют блудницами, сумели п-проявить такую верность и честь, в то время как столь много куда более обоасканных судьбой женщин предали свое доверие. Само собой разумеется, что вы обе получите свободу и полные права римского гражданства.

— Благодарим вас, Цезарь, — сказала Кальпурния с обеспокоенным видом.

— Я думал, вы будете счастливее, — озадаченно ответил император.

— Мы счастливы, за исключением того, что у нас нет достойных средств к существованию, кроме ваших щедрот.

Клеопатра кивнула в знак согласия.

— Ах, но они у вас будут! — заверил их Клавдий с широкой улыбкой. — Вы станете имперскими служащими. Существует п-публичный дом под названием «Патриций», который теперь перешёл в собственность государства. Вы будете управлять им и брать себе десятую часть доходов. Под твоим управлением, Кальпурния, он сможет приносить хорошую прибыль, а Клеопатра сможет обучать девушек египетским искусствам. У меня есть список имперских рабынь, которых вы м-можете набрать для работы.

Он протянул пергамент Кальпурнии, чье лицо исказилось от замешательства, когда она прочитала имена.

— Император, это же некоторые из осужденных женщин!

Клавдий кивнул.

— По древнему римскому закону свободная женщина, которая унижает себя так, как сделали они, вступая в связь даже с рабами, сама низводится до рабского статуса. Эти женщины — те, чьи преступления б-были менее тяжкими, чем у прочих. Теперь им предоставлен выбор: быстрая смерть с той честью, которую они могут извлечь из такой участи, или жизнь в том стиле, который они, кажется, сочли подходящим длля себя, служа своей богине. Любая из них, кто примет ваше предложение, будет зарегистрирована у эдилов как рабыня и публичная проститутка. С такими благородными именами, выгравированными над их кабинками, ваше заведение будет процветать.

Они поблагодарили Клавдия и вернулись на свое место, читая список. Многие из перечисленных в нем женщин, такие как Аурелия Сильвана и Люцина Дидия, были им уже знакомы по посещениям дворца. Они могли вспомнить, как некоторые из них относились к ним с пренебрежением или оскорбляли — или напротив, иногда проявляли великодушие и щедрость. Кальпурния вздохнула; люди были сложными созданиями, и жизнь, несмотря на устрашающие препятствия и самые лучшие и худшие планы, иногда складывалась странно...

Затем распорядитель вывел вперёд Руфуса Гиберника

— Руфус, — сказал Клавдий, — полагаю, ты сам скажешь мне, какая награда больше всего устроит тебя за твои выдающиеся заслуги перед принципатом. Я знаю, что ты не скромный и не застенчивый.

— Цезарь, — ответил эринец со всей ожидаемой от него дерзостью, — я только что освободил двух своих рабынь, девушек Холли и Ферн, за хорошую службу, которую они мне сослужили. Я хочу отправить их домой в своё племя с приданым, поэтому прошу вас предоставить им безопасный проезд. В Британии нынче такой беспорядок…

— Это будет сделано, — кивнул император. — Более того, какое бы приданое ты ни счел справедливым, я о-оплачу его сам. Они будут путешествовать как римские гражданки.

— Теперь я должен сказать о моей третьей рабыне, — продолжил Руфус. — Она ввязалась в эту историю с Материнством и осуждена. Я прошу, чтобы ее пощадили и передали под мою опеку. Заверяю императора, что она будет усердно трудиться, как подобает ее статусу, и у нее больше не будет возможности нарушать мир в империи.

— Ч-что это за рабыня? — спросил Клавдий.

— Ее называли госпожой Коринной Сереной.

— Гладиаторша? Ты называешь ее своей рабыней? — нахмурил широкий лоб Клавдий. — Я не понимаю.

— В соответствии с древним законом, о котором вы говорили, — пояснил Гиберник. — Она вступила в связь с двумя моими рабынями — так что теперь я обязан признать ее своей собственностью и предоставить ей защиту под моей властью.

— Император, — прервал Паллас, полагая, что Агриппина хотела бы видеть всех лидеров Материнства мертвыми, — закон явно подразумевает, что это касается рабов мужского пола.

— Покажи мне, где написано «рабы мужского пола», — вызывающе произнёс Руфус, подбоченясь. В этот момент даже Паллас предпочел не настаивать на своём, когда воин пользовался такой высокой благосклонностью.

— Немедленно приведите Коринну Серену, — приказал император.

— Справедливости ради, цезарь, — продолжил Руфус, — стоит сказать, что она спасла мою жизнь и жизни Холли и Ферн. Я думаю, она будет в порядке, если я смогу оградить ее от дурного влияния. Кроме того, мужчине надоедают девушки, которые не знают разницы между димахерами и андабатами* на арене. Но в основном я говорю о ее собственных чувствах. Эта девица безумно влюблена в меня!

* Редкие типы гладиаторов. Димахеры (двоесабельники) сражались в шлеме с решёткой и с короткими полями, коротких поножах и кольчуге (лорика хамата). Вооружение составляли два кривых меча-махайры или сики. Андабаты сражались в шлеме без прорезей для глаз или с единственным проёмом, т. е. вслепую и, возможно, в той же кольчуге, что и димахеры. Вооружение их составляли короткие кинжалы.

Растрепанную девушку привели к Клавдию как раз вовремя, чтобы она услышала последнее замечание Руфуса.

— Ты животное! — закричала она и бросилась на него, пытаясь выколоть ему глаза. Руфус легко сбил её с ног, схватил за пояс и поднял, так что теперь она висела, пинаясь и ругаясь, над полом. — Я ненавижу тебя! — кричала она. — Ты воплощение всего, что я презираю!

— Кажется, она, не совсем довольна той у-участью, которую ты ей предлагаешь, — заметил Клавдий. — Хорошо! Я признаю твои притязания. О-отныне она рабыня. Более того, я дарую тебе ее имущество, денежные вклады и слуг в качестве достойной платы за твою службу мне. Но одно предупреждение: я знаю, что ты милосердный человек, Руфус, и не х-хочу, чтобы эта женщина была отпущена на волю, как ты отпустил Холли и Ферн. В тот момент, когда Коринна будет освобождена из-под твоей власти, как только с неё бужет снят рабский статус, её смертный приговор будет приведен в исполнение.

Коринна перестала брыкаться, когда услышала это, и тупо уставилась на Клавдия. Руфус, полностью удовлетворенный, низко поклонился и, все еще держа Коринну как багаж, вернулся на свое место в толпе.

— Пусть выйдет вперед Симон из Гитты! — воскликнул Клавдий.

Симон глубоко вздохнул и вышел на площадку для выступлений. Он чувствовал себя неловко, когда на него смотрело столько глаз римлян. Рим всегда был для него непримиримым врагом.

— Я обязан тебе всем, Симон из Гитты — жизнью, империей, всем, — сказал Клавдий. — Я готов предложить тебе гражданство, золото и почетное место при моем дворе. Примешь ли ты м-мое рукопожатие?

Он протянул руку самаритянину.

— Цезарь, — медленно ответил Симон, — я сделал то, что сделал, не из любви к империи или к твоей династии. Я действовал, ибо знал, что план Мессалины превратил бы этот мир в еще более худшее место, чем он есть сейчас.

— Я понимаю твои мотивы и уважаю их, — серьезно сказал император, — но послушай меня. Если моя династия исчезнет, на смену ей придёт другая; империя стара, как П-Пунические войны, и будет существовать дальше. Единственный вопрос — будет ли она управляться хорошо или плохо. Думаю, мы разделяем желание сделать это сообщество наций лучше, как для себя, так и для наших детей. Это м-моя миссия и мое желание. Но для этого мне нужны мудрые люди с добрыми убеждениями, которые будут рядом со мной. Поэтому я прошу тебя, не переставай говорить мне о зле Рима, Симон из Гиты, дабы я мог лучше понять, что следует и-изменить и реформировать.

Он все еще протягивал руку.

«Да чтоб тебя!» — подумал Симон. Вот римский император, который действительно мог ему понравиться. Что ж, если добрые люди вроде Сириско и Рацилии, Холли и Ферн, Кальпурнии и Клеопатры могли с удовольствием принять римское гражданство то может, и ему оно тоже окажется полезным, и уж точно не совсем отврательным. По крайней мере, этот статус гарантировал бы ему справедливый суд в следующий раз, когда он столкнется с римским законом. Может быть, Клавдий даже прислушается к некоторым его идеям, хотя нужно быть полным дураком, чтобы ожидать от него слишком многого.

И все же, может быть, именно так, он сможет лучше бороться с несправедливостью империи, изнутри ее судов и залов. Конечно, Клавдий нуждался в любом хорошем совете, который мог бы получить, чтобы противостоять интригам Агриппины и оппортунистических советников...

Он пожал руку Клавдия.

— Ты получишь все, что я обещал, — сказал император, — и вдобавок хороший дом в Риме. Более того, поскольку ты показал себя в-величайшим чародеем, когда-либо служившим римскому государству, я награждаю тебя наследственным дополнительным именем римского гражданина, которое ты и твои потомки сможете с гордостью носить. Отныне тебя будут звать Симон Маг — Симон Волхв!

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение) — весна 33 года.

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

12. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

13. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

14. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

15. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

16. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

17. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

18. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

19. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

20. Роберт Прайс Культ кастраторов

21. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Я пришла поинтересоваться, — спросила женщина, которая вторглась ко мне несколько месяцев назад после того как обчихала меня, споткнувшись о стопку древних свитков и подняла целую тучу пыли в кабинете, — верно ли, что, вопреки закону и общепринятым нормам приличия, в Ситифоре всё ещё практикуются человеческие жертвоприношения?

Не знаю, чем они там занимаются в Ситифоре, мне это просто безразлично, но я ответил:

— К сожалению, вы не подходите для этого. Девственность не обязательна, но память об этом состоянии, пусть и потускневшая с течением времени и количеством партнёров, необходима. Красота и ум тоже не обязательны, но нужно, чтобы жертва соответствовала критериям человека хотя бы по нижней границе. Нет, любезная леди, в Ситифоре вас отвергли бы. Я предлагаю вам пойти домой и повеситься, принеся эту жертву тому богу, которого вы сможете убедить принять её.

— Ах ты собака! — воскликнула она и добавила, как будто это было одновременно и смертельным оскорблением и талантливым открытием, хотя моя чёрная одежда и геральдические тигры на значках и татуировках ясно говорили о моём статусе: — Ты Вендрен. Каким именем ты представишься, чтобы я могла доложить о тебе моему дорогому другу, лорду Вендрарду?

— Шесть лордов Вендрардов входят в правящий совет моего рода, — сказал я, — но ни один из них не обладает влиянием или хотя бы вменяемостью. Как бы там ни было, я единственный Вендрен, носящий имя Астериэль.

— Убийца! Ты убил свою любимую жену... дважды! Помогите! — Поднимая новые клубы пыли и плесени, она с криками унеслась из архива в сырой лабиринт. Некоторое время после этого её вопли: «Помогите!» и «Убийство!» то усиливаясь, то затихая, возвещали об извилистом пути её подземных приключений. Наконец я перестал их слышать. Она либо нашла выход, либо сломала себе шею. Я же возобновил свою писательскую деятельность.

Если сравнивать с другими, этот перерыв в моей работе оказался довольно продолжительным, но не лишённым приятности.

* * * *

Да, я Астериэль Вендрен, но у меня никогда не было жены. Если б она у меня была, я бы, вероятно, не стал бы убивать её за то, что она заводила любовников, потому что я мягкий и всепрощающий человек. Ещё менее вероятно, что я смог бы воскресить её из мёртвых с помощью ностальгического соития или убил во второй раз, если бы она в своей новой жизни вновь взялась за старое. И всё же эта глупая женщина поверила во всё это.

Я также не бросал в юности тряпку, испачканную удовольствиями одиночества, в яму за скотобойней, не зная, что в отходах животноводства покоится тело убитой женщины; и моё семя не оплодотворяло трясину разложения, чтобы произвести на свет чудовищного сына, который преследовал меня в надежде на отцовское благословение. Другие незваные гости покидали мой кабинет в смертельном страхе, полагая, что этот сын прячется в его тенях.

Это не моя вина. Виноваты в этом те, кто мыслит слишком буквально, чтобы понять, что я вдохнул новую жизнь в распространённую байку, сделав её собственной историей рассказчика.

Когда-нибудь мир оценит мою гениальность. А пока мне приходится выслушивать вопли дураков в свой адрес, и всё потому, что праздные шутники, когда сумасшедшие бродяги спрашивают у них дорогу, посылают их прямиком ко мне. Они возмущены тем, что мне платят как инспектору рвов и траншей, в то время как рвы высохли за последние два столетия, а траншеи превратились в заросшие дорожки.

Они, конечно, отрицают это. С Вендренами, даже с самыми безобидными, которые проводят время, сочиняя рассказы в подвале, шутки плохи; и я уверен, что эти идиоты наверху считают, что я, если бы узнал, кто в этом виновен, натравил бы на них своего сына.

Несмотря на рассказы, которые я пишу, и имя, которое ношу, мне думается, что я самый обычный и безобидный парень, какого вы когда-либо могли встретить, за исключением двух досадных недостатков. Один из них, симптомы которого я описал врачам, по-видимому, был разновидностью немочи Фротхарда: нарушения сознания, сопровождающегося у других страдальцев беспорядочным размахиванием конечностями и появлением пены у рта.

Жертвы его часто знают о приближении приступа. Они сообщают о вспышках света, изменении обоняния или слуха, резком сужении поля зрения. Во многих рассказах присутствует определённое сходство симптомов, но ни один приступ, о котором я когда-либо слышал, не был точно таким, как у меня. В моём случае первым намёком был отвратительный запах, похожий на запах свежевскрытой могилы, но не похожий на тот, что исходил от моего сына. (Да, я опираюсь на личный опыт, искусно переработанный, во всех моих рассказах. Эта история — рассказ о моей болезни, замаскированный под небылицу.) Также я замечал узоры из блестящей паутины на земле, в воздухе или даже на себе.

Как ни странно, моя способность видеть эти нити определялась интенсивностью и углом падения света в момент приступа. Эта любопытная деталь озадачила врачей, и некоторые из них, укрепившись в своём мнении из-за непонимания деталей моей работы, пришли к молчаливому выводу, что я сошёл с ума. Они сказали мне, что паутина была плодом моего воображения, и мне следовало бы видеть её даже в кромешной тьме, но этого не происходило. Свет не должен был влиять на её видимость, но тем не менее влиял.

Я не был до конца честен с врачами, но я должен быть честен в этих мемуарах, иначе они будут бесполезны. Я никогда не рассказывал, что иногда видел эти пряди, когда приступ мне не угрожал. Они были различимы, если свет был достаточно сильным и падал под правильным углом, но выглядели настолько слабыми, настолько прозрачными, что я часто убеждал себя, будто они мне мерещатся. Вместо того чтобы приглядываться, я искал место посумеречнее. Мой кабинет с его густыми тенями и настоящей паутиной позволял мне полностью игнорировать их.

И самая большая странность из всех: их видели другие. Ни одна другая жертва немочи Фротхарда, кроме меня, не получала предупреждений о приступе, при которых окружающие слышали странные звуки, наблюдали необычные образы или чуяли запахи. Когда я был мальчиком, то ещё до того, как научился избегать света, люди пытались смахнуть «ворсинки» с моей маленькой чёрной туники, но им никогда не удавалось подобное, и это вызывало у них крайне неловкое и тревожное чувство. Некоторые после такого даже отскакивали вслед за прикосновением.

Настоящее предупреждение звучало, когда пряди больше не получалось игнорировать. Они утолщались, набухали, краснели, пульсировали — я дрожал от их вида, меня тошнило и начинало двоиться в глазах, и всё это было так странно, что я пугался, думая, что умираю или схожу с ума. Тем временем запах разложения усиливался, я задыхался. Могила была открыта, и я падал в неё.

Что происходило потом, когда пропадал свет? Я так никогда и не узнал. Мама пыталась объяснить мне, что болезнь — это не зло, и больных людей нельзя осуждать, но она всегда казалась мне более добродетельным человеком, чем я. Страдающие вызывают у меня отвращение, и я не одинок. Моя собственная пена и стоны, мои... Слейтритра знает что! Что бы я ни сделал, все, кто это видел, после такого избегали меня навсегда. Мой первый припадок охватил меня в присутствии моего отца, и с тех пор я его больше не видел.

Моя мать тоже присутствовала при этом, но её любовь ко мне не ослабла. Как я уже сказал, она была прекрасным человеком, но при этом могла бы поучить лисиц изворотливости. Она так и не рассказала мне, что я сделал в тот первый раз, когда увидел их в постели и почувствовал, что теряю контроль.

Моя болезнь не была обычным беспримесным проклятием. Даже мой дядя Вендриэль (лорд Вендриэль Непримиримый из Фандрагорда, не путать с теми ничтожными Вендрардами, которыми кишит наше семейство), не сумел добиться для меня службы в «Любимцах Смерти», традиционном семейном полку. Моё назначение инспектором рвов и траншей в Кроталорне были лучшим, что он мог сделать. С тех пор он избегал меня, являя собой живое доказательство того, что его власть имеет пределы, но я не перестаю благословлять его имя. Эта работа была создана для меня.

* * * *

Я говорил о двух недостатках, и второй является более постыдным. С припадками я ничего поделать не мог, а вот подглядывание выбрал сам. Выбрал… возможно, я слишком строг к себе. Разве пьяница выбирает выпивку? Да, полагаю, он это делает, как вор выбирает кражу, как плохой поэт выбирает писательство, как заядлый дуэлянт выбирает убийство; из всего этого проистекает возбуждение и избавление от боли, которых жаждет наркоман. Накройте мне лицо подушкой, и я ничего не смогу с собой поделать, я буду жаждать дышать.

О, они знают, что это неправильно, читают себе нотации, устанавливают правила, чтобы избежать искушения, но всегда находят оправдания, чтобы выпить, написать, украсть, убить, шпионить... дышать.

Я уже довольно давно знаю, как выглядят обнажённые женщины. Я запомнил все детали. Если бы я умел рисовать, я бы нарисовал вам такую же, не воспользовавшись для этого моделью. А если бы я что-то забыл, то мог бы подняться в вестибюль и освежить в памяти облик статуи императрицы Филлитреллы, украшающей центральный фонтан. Если бы мрамора оказалось недостаточно, я мог бы поехать во Фротирот и купить билет в купальни, или в Ситифору, чтобы прогуляться по её улицам. Но в купальнях Фротирота билеты на их тайные посещения не продаются, а в Ситифоре вас засмеют, если вы спрячетесь за пальмой, чтобы поглядеть, как женщины прогуливаются по пляжу. Я люблю наблюдать, но наблюдение без скрытности и опасности разрушает мою любовь.

* * * *

В последнее время я редко читаю вслух перед публикой. Меня тошнит от женщин, которые кричат или падают в обморок, от мужчин, которые ворчат: «Варварство!» или «Непристойность!», мне омерзительны представления самодовольства, которые они устраивают, уходя до того как я закончу. А половина из тех, кто останется, разумеется, подойдёт ко мне, чтобы спросить, действительно ли я содрал кожу со своей любовницы, чтобы сохранить её изысканные татуировки, и не мог бы я пригласить их к себе, чтобы позволить изучить эти узоры? Когда меня зовут почитать свои произведения, я обычно посылаю раба, который будет делать это место меня.

Но было бы невежливо посылать раба во дворец лорда Нефандиэля на Празднество Убийства. Как глава городского правления, он имеет право выгнать меня из моего уютного кабинета. Однако это было именно то сборище, которое я больше всего ненавижу, скопище пустейших невежд, чьи праздничные костюмы и пьянство давали им право оскорблять меня и мою работу ещё сильнее, чем обычно. Многие никогда не слышали обо мне, а некоторые изо всех сил станут убеждать меня, что я написал их любимую историю, рассказ о Черве Вендренов, которого мой род мог призвать с непредсказуемыми результатами в трудную минуту; древняя история, как я полагал, являвшаяся аллегорией наших неустойчивых отношений с Домом Фандов, несущим в своём гербе дракона.

После банкета, когда танцоры, клоуны и фехтовальщики закончили свои выступления, свет был приглушён, и я вышел в центр зала. Никто не аплодировал, но меня порадовала тишина, опустившаяся на зал с пирующими, за которой последовало ощущение некоторого беспокойства. Моё появление, как сказал мне лорд, должно было стать сюрпризом, его данью традиции пугать людей в этот праздничный день. Он удивил их, даже шокировал. Мне оставалось только напугать их.

Я всегда чувствовал, что рассказ, который я только что написал, — мой лучший, и сейчас всё тоже обстояло именно так. Я был ослеплён энтузиазмом. Мне показалось, что он идеально подходит для публичного чтения, поскольку никто не смог бы спутать меня с рассказчиком, умершим двести лет назад, фоморианским гвардейцем по имени Патрах Рукорез. Он повествует о Великой Чуме, унёсшей любимую Филлитреллу, и об отвратительной комедии, сопровождавшей захоронение её останков.

За исключением её возвращения в образе ходячего трупа, пожирающего младенцев, рассказ основывался на исторических фактах. Я был очень доволен собой и углубился в чтение, прежде чем мне пришло в голову, что Филлитреллу и впрямь любили, как никого из наших правителей, ни до, ни после неё. Даже Сыны Клудда, презирающие светскую знать и не обращающие внимания на женщин, почитают её как святую, а преподобный лорд-командор этого ордена (если только его мундир не являлся праздничным костюмом, но я в этом сомневался) сидел с самым кислым видом в центре моей аудитории. Фоморианские гвардейцы до сих пор славятся титулом «Филлитрельцы», и сидевший позади него рыжебородый мужчина с белёсой, как брюхо рыбы, кожей, настолько крупный и мускулистый, что мог бы использовать меня в качестве ухочистки, предварительно несколько раз покрутив в руках, очевидно, являлся одним из этих безжалостных штурмовиков, хоть и был одет в костюм бабочки.

Но куда более важным было то, что с каждым прочитанным словом я всё глубже погружался в мысли о том, что Филлитрелла была из Фандов, то есть рода, который украшал собой мой хозяин. Мой голодный труп был его пра-пра-сколько-то раз бабушкой.

На середине рассказа лорд Нефандиэль стал ещё бледнее, чем фомор, который сам начал экспериментировать с всё более тёмными оттенками красного. Никто не кричал «Позор!» или «Измена!» Все были ошеломлены. Никто не вскрикнул, но четверо упали в обморок, и не все из них были женщинами. Рука преподобного лорда-командора, казалось, прилипла к мечу, который медленно, но верно выползал из ножен. Сомневаюсь, что в чумной яме из моего рассказа можно было увидеть столько отвисших челюстей и неподвижных взглядов, как сейчас.

Я подумал о том, чтобы отредактировать своё творение, но это было невозможно. Когда рассказ закончен, я не могу извлечь из него ни слова, как не могу вынуть из себя печень. Я подумывал о том, чтобы добавить идиотский эпилог в стиле Фешарда Тхуза: «Но это был всего лишь сон!» — но писатель предпочёл бы умереть, чем сделать это.

И по мере того как мой хозяин бледнел, варвар краснел, а на коленях у клуддита сверкало всё больше стали, казалось, что я действительно могу умереть. Я начал медленно пятиться назад, намереваясь повернуться и убежать, когда прочту последнее слово, бросив рукопись на пол в надежде, что они выплеснут часть своей ярости на свиток, прежде чем побегут преследовать его автора.

Последнее слово было прочитано, и я не мог не поднять глаз, чтобы увидеть их реакцию. Толпа застыла, как волки, окружившие кролика, и никто не мог пошевелиться в бесконечном напряжении. Затем лорд Нефандиэль начал аплодировать, и все они тоже, даже фомор и клуддиты.

— Я никогда не слышал ничего подобного о своём знаменитом предке, — сказал мне хозяин, когда я подошёл принять его поздравления. — Представьте себе!

— Вы совсем не похожи на фомора, — сказала леди Фандрисса. — И для того, кто жил в те времена, вы кажетесь таким молодым!

— Ваш друг ведь ничего не ел, не так ли? Мы могли бы заказать что-нибудь на стол, — сказал лорд Нефандиэль.

* * * *

Да уж, Празднество Убийства, когда ты пугаешь людей; а мой хозяин только что напугал меня больше, чем во время чтения.

Мне следовало бы сказать, что у меня есть три недостатка, и худшим из них, возможно, является мой талант привлекать к себе посторонних типов. В любой толпе, подобной этой, найдётся человек, которого никто не знает, и все будут считать, что он пришёл со мной. Я на редкость одинокий человек, обитатель тьмы, аутсайдер, и всё же постоянно испытываю ощущение, что за мной следят, потому что так оно и есть.

Возвращаясь ранним утром домой по Поташному переулку, грязной морщине на карте улиц, где никогда не бывает оживлённо даже в полдень, я много раз оборачивался, чтобы встретиться лицом к лицу с подозрительно увязавшимися за мной людьми, каждый из которых отличается от других, у любого из них есть благовидное оправдание своего присутствия, но при этом каждый следует за мной, что бы он там ни пытался говорить.

Я никогда раньше не видел того человека, на которого указал лорд Нефандиэль — невысокого лысого мужчину в демонической маске. Возможно, я подошёл бы спросить, кто он такой, если бы в этот момент на мою спину не обрушилась стена.

— Ты мыслишь как фомор, — сказала гигантская бабочка, дружелюбно хлопнув меня лапой по плечу. — Как у тебя это выходит?

За двадцать лет недооценённого творчества это был самый проницательный вопрос, который мне когда-либо доводилось слышать, и я ответил на него серьёзно, пока Акиллес Кровохлёб кивал и ворчал. Я понятия не имею, понял ли он меня, но казалось, что он был доволен и пообещал прислать мне голову следующего пленника, которого захватит.

Тем временем человек в маске демона исчез.

* * * *

Всякий раз, когда я читаю на публике, я высматриваю одно внимательное лицо и игнорирую остальных. Игнорировать эту толпу было невозможно, но я нашёл кого-то, кто, казалось, сочувствовал мне, и старался читать только ей. Изумление в её широко раскрытых глазах, приоткрытые розовые губы, румянец возбуждения, окрасивший её щёки, как первые лучи зари на цветущих яблонях, наводили на мысль о ребёнке, увлечённом сказкой на ночь, но она не была ребёнком. Одетая или почти одетая как нимфа, она носила венок из жёлтых цветов на своих искусно уложенных волосах.

Я снова увидел её и стал пробираться сквозь толпу. Я верю в искупительную силу любви. Я всегда надеялся, что один или несколько моих недостатков могут быть излечены любовью хорошей женщины или, по крайней мере, терпимостью привлекательной. Сейчас я ощутил себя неуклюжим, как мальчишка, голова кружилась, конечности покалывало. Мой запас слов улетучился, как у ревнивой любовницы, и я знал, что когда заговорю, моя речь будет звучать ещё менее изысканно, чем у Акиллеса Кровохлёба, но продолжал скользить к ней, как будто комната накренилась, чтобы можно было склониться к её прелестным ножкам.

Мужчина, стоявший передо мной в толпе её поклонников, тот самый офицер-клуддит, который так напугал меня, принялся дёргать плечами и гримасничать. Не сумев разгадать его сигналы, она продолжила:

— ... хуже, чем я ожидала — тощий, с дёргающимся взглядом, как будто какой-то неумелый таксидермист пытался сделать чучело ворона, а потом годами прятал свою ошибку в сыром подвале. Как вы думаете, паутина у него на одежде — это часть его игры, или он действительно спит в гробнице?

Клуддит покраснел, как груда кирпичей, на которую он был похож, и прочистил горло, точно человек, подавившийся рыбьей костью, но она не обратила внимания на его страдания. Мне следовало бы сбежать, но даже в этот момент отчаяния я был загипнотизирован выпуклостями и плоскостями её почти обнажённой спины. Все цвета, кроме розового, золотого и кремового были вычеркнуты из вселенной.

— И этот его ужасный сын — вы читали ту мерзкую историю? Уверена, что сын был бы куда меньшим чудовищем, — тут она рассмеялась, словно нежный звон колокольчиков прозвучал в камере пыток, — если бы больше походил на свою мать!

Один из её спутников, более прямолинейный, чем клуддит, сказал:

— Он стоит у вас за спиной.

Она повернулась, и я не мог не восхититься ею: сверкающие глаза, вздёрнутый подбородок. Она тут же атаковала:

— Ваши истории — это чушь собачья, сэр. Если бы Сыны Клудда добились своего, эти рассказы сожгли бы, и вас вместе с ними.

Примите это доказательством жестокой честности данных мемуаров — что я всегда не прочь показать себя худшим идиотом из всех возможных. Я сказал:

— Будь на то воля Сынов Клудда, леди, они заставили бы вас прикрыть ваш свинячий зад на публике.

Вендренов не бьют, по крайней мере, так всегда говорят Вендрены, повторяя наш девиз: «Кто сразит тигра?» Её ответ на это горделивое чванство разнёсся по всему залу. Это стало таким шоком, что я замер, разинув рот от удивления, изучая боль от её пощёчины скорее с интересом к новым ощущениям, чем с возмущением, которое должен был бы испытывать, когда она крутанулась и унеслась вихрем. Я снова стал центром внимания посреди молчаливой толпы.

Преподобный лорд-командор схватил меня за руку. Святым воинам запрещены дуэли, но и посещение вечеринок, подобных этой, тоже, и я подумал, что он собирается вывести меня на улицу. Унижение уступило место ужасу.

— Созданию множества книг нет конца, — процитировал он свою «Книгу Клудда», — но однажды он настанет.

Какой бы неуместной ни была эта цитата, я думаю, он хотел меня утешить. Возможно, это была единственная относящаяся к литературе цитата, что смогла прийти ему в голову; и, возможно, он ощущал лишь интерес, который испытывают к намеченной жертве. Он по-товарищески сжал мою руку и ушёл.

* * * *

Если не считать нескольких косых взглядов и усмешек, мой позор был забыт, когда компания весело собралась для шествия со свечами на кладбище, где в эту ночь традиционно можно увидеть демонов, посмертников и упырей, которых можно расспросить о будущем. Разумеется, это были ряженые, нанятые лордом Нефандиэлем, чтобы развлечь своих гостей. Я случайно услышал, как жестокая нимфа сослалась хозяину праздника на головную боль, извиняясь за то, что не может участвовать в этой забаве. Я поспешил подкупить служанку, которая назвала мне её имя — Вульнавейла Вогг, и месторасположение отведённой ей комнаты. Ничего не планируя, я быстро поднялся по лестнице и спрятался в её гардеробе.

Видите ли, мною в тот момент овладел зуд, непреодолимый, как потребность в дыхании. Я также хотел отплатить ей за то, что она принизила меня. Она никогда не узнает, что я изучал её так тщательно, как мог бы изучать рабыню, выставленную на продажу, завладев при этом одним из интимных предметов её одежды и лаская им себя, но я бы знал. Может, в будущем, встретив меня снова, она даже удивится тому, как это я могу смотреть ей в глаза и. возможно, даже улыбаться прямо в лицо — а я в это время буду наслаждаться своей тайной местью. Не нужно говорить мне, насколько отвратительным это кажется, потому что мой собственный дух содрогнулся, когда я присел на корточки среди её надушённых шёлков и мехов.

Я чувствовал себя почти так же, как в первый раз, когда подглядывал за родителями, сотворявшими зверя с двумя спинами, о чьём ненавистном, но завораживающем существовании я никогда не подозревал, зверя с ногами на обоих концах. Тогда-то на меня и обрушился первый удар, и теперь я видел свою паутину в полумраке гардероба. О боги! Женщина, которую я хотел, которая превратила меня в ребёнка на глазах у всей компании, станет свидетелем моего дальнейшего превращения в хнычущего младенца, когда войдёт в свою комнату. Не говоря уж о позоре и потере моего уютного кабинета: за такое злоупотребление гостеприимством лорд Нефандиэль приказал бы меня растерзать и выпотрошить, а мои дрожащие останки нарезать кубиками.

Не стоило мне такого вытворять. Острые ощущения от подсматривания часто вызывали приступы. Моими предыдущими целями были в основном шлюхи, которые не стали бы поднимать шум, обнаружив мужчину с мечом в руке, дёргающегося и пускающего слюни под их окнами. По какой-то причине меня никогда не обвиняли в преступном извращении. Я всегда приходил в себя по дороге домой, и меня никогда не преследовали муниципальные охранники, заботливые незнакомцы или разъярённые любовники. До сих пор мне очень везло. Но одержимый человек не может выбирать свою судьбу, а я был одержим идеей визуально овладеть Вульнавейлой.

Я только начал выбираться из укрытия, как дверь в залу открылась. Мне ничего не оставалось, кроме как снова спрятаться.

Она замешкалась на пороге, с беспокойством оглядывая комнату. Сначала я подумал, что оставил какой-то след и меня вот-вот обнаружат. Но нет, она мило сморщила носик. Красавица почувствовала кладбищенский запах, предвещавший мой приступ. Она опустилась на колени, чтобы заглянуть под кровать, осмотрела ночной горшок и была удивлена, обнаружив, что он чист. Запах всё ещё беспокоил её. Гордая женщина — а она была именно таковой, насколько я знал — пошла бы прямиком к хозяину и потребовала бы другую комнату, и я молился, чтобы она сделала это до того, как я потеряю над собой контроль. Но нет, это глупое создание распахнуло окна! Я сунул в рот её шелка, чтобы заглушить свои крики, и неуклюже связал ими руки и ноги, чтобы не дёргаться. Я плакал, потому что всё происходило так неправильно, так ужасно неправильно. Она сбросила свою одежду столь же легко, как человек, выходящий из тени на солнечный свет, и на мгновение я забыл об опасности. Она была совершенна, до боли идеальна. Её соски напоминали полусферические выступы на щитах героев-завоевателей. За то, что я назвал её задницу свинячьей, я готов был вырвать себе язык и растоптать его каблуком.

Сейчас я чувствовал себя плотником, чей молоток вздумал забить хозяина до смерти. Ирония — это молоток моего ремесла, и он обрушился на меня со всей жестокостью, когда Вульнавейла взяла книгу с прикроватного столика и, с улыбкой предвкушения, устроилась поудобнее, чтобы продолжить чтение. Это был том моих собственных рассказов.

Она не потрудилась прикрыться от не по сезону тёплого ветра, дувшего в окна. Смотреть на полускрытое мехом средоточие её тайн было всё равно, что смотреть на солнце, поэтому мой взор на мгновение опустился к ковру. На нём был запутанный узор из красных и жёлтых нитей. Одна из красных прядей дёрнулась, являя свою слизистую толщину. Прозвучал последний сигнал тревоги. Отвратительность запаха удвоилась, и меня вырвало через кляп.

Дверь в залу открылась.

— Кто вы? Уходите немедленно!

Проморгавшись от слёз, я увидел, что мой спутник — или, по крайней мере, таким он показался лорду Нефандиэлю — вошёл в комнату в своей демонической маске. Но была ли это маска? Если да, то она оказалась сделана чрезвычайно искусно. Паутина на его одежде извивалась, казалось, она была связана с той, что лежала на ковре, так же, как и моя. Я никогда раньше не видел этих нитей на ком-то из своих случайных сопровождающих. Но я и никогда не сохранял сознание так долго, даже после всех обычных предупреждений, возможно, потому что изо всех сил старался сдерживать себя.

То, что человек в моём положении попытается спасти женщину от злоумышленника, было смехотворно. Мысль о том, что я могу что-то узнать от него, когда вот-вот свалюсь в конвульсиях, была глупой. Тем не менее эти мотивы заставили меня выйти из шкафа.

В этот момент у меня начало двоиться в глазах. На дверь залы наложилась открытая дверь гардероба. Я видел красоту Вульнавейлы одновременно с двух сторон, и вы можете подумать, что подобное можно назвать воплощённой мечтой подсматривающего, но меня это напугало и вызвало отвращение. Я видел себя глазами незваного гостя и его — своими собственными, в один и тот же момент.

Вульнавейла швырнула в него мою книгу. Прицел она взяла хороший, попав точно между глаз, но результат оказался кошмарным. Голова раскололась, стекая во все стороны и давая тем самым путь вырастающему чудовищному выступу. Шея превратилась в трубчатое создание, бледного извивающегося червя, чей красный рот всасывал и втягивал воздух.

Я выпростался из своих импровизированных пут, но мы с ней могли лишь наблюдать, как уродливо разрастается это новосотворённое чудо. Шея раздулась, поглотив тело под ней вместе с одеждой; чёрные и оранжевые завитки на бледной коже походили на одеяния, искажённый глаз и скопление несформировавшихся пальцев напоминали человека на вздыбившемся черве. Он раздулся до невероятных размеров, выгнулся дугой, его щетинистый горб упирался в потолок, а рот навис над головой. В этой беззубой пасти извивались щупальца, их непристойный красный оттенок переходил в ещё более омерзительный пурпурный.

Хрусталь слюны забрызгал её безупречное тело, и это разрушило чары. При попытке стереть их со своей кожи она закричала. Я был свидетелем казней, которые постеснялся бы описать в любом из своих рассказов, неудачных казней, чья жестокость и продолжительность превышали всё, что было предусмотрено законом. Живя в неблагополучном районе города, я иногда слышу, как на граждан нападают воры, вырожденцы или религиозные фанатики. Мне не чужды крики боли и ужаса. Но я никогда я не слышал вопля, подобного тому, что издала Вульнавейла Вогг. Он не был громким, его заглушала поднимающаяся рвота, но захлёбывающийся крик выражал больше страха, чем чистый вопль.

Пусть я слабак и извращенец, коим и являюсь, но всё же я Вендрен, потомок Кознодея, и у меня был мой клинок. Какой счастливой могла бы быть эта история: моё чудачество оправдано, чудовище убито, женщина моя. О, если бы я обладал пером Фешарда Тхуза! Но моё ремесло состоит в предложении самого скверного из всех товаров — правды. Я не фехтовальщик, чьё оружие является частью его руки; моя рапира с тигриной рукоятью — всего лишь светское украшение; и, устремив взгляд на разворачивающийся ужас, я не смог найти её, когда попытался нащупать.

В этот момент непростительной неуклюжести червь нанёс удар: пасть опустилась, накрыв её голову и плечи, а щупальца вцепились в неё, ощупывая невыразимыми способами. Брыкающаяся и извивающаяся, она была поднята с кровати.

Чудовище сжалось, приняв форму толстого бочонка, удерживая её дрыгающимися ногами кверху, и постепенно заглатывало женщину посредством отвратительного чередования растяжений и сжатий. Очертания её тела оставались видимыми, точно грубая лепнина из мокрой глины. Внезапные выпуклости и впадины на гибком теле чудовища свидетельствовали о том, что она не прекращала бороться. Сосущие и хлюпающие звуки были невыносимы.

Я был беспомощен. Её великолепные ступни пропали, и с их исчезновением на мою душу легло неподъёмное бремя. Если червь нападёт на меня вслед за ней, я не смог бы сдвинуться с места. Не страх, а убеждённость в полной тщетности любых действий парализовала меня. Наконец меня настиг припадок. Моё следующее воспоминание — это то, как я иду сквозь тьму к своему дому.

* * * *

Я похоронил себя в своём кабинете и зарылся в работу. Слуга, которого я подкупил, заговорит, его показания свяжут меня с пропавшей женщиной — но ничего не происходило. Прошло две недели, затем три. Но как только я начал дышать свободнее, у моей двери появился молодой офицер из «Непобедимых». Выражение его лица встревожило меня, пока я не понял, что шрам зафиксировал его рот в постоянной усмешке.

Затем я посмотрел в его холодные глаза, и моя тревога вернулась.

Обычные посетители, которых мне подсылают шутники с верхних этажей — это глупые матроны, слабоумные старики или наивные юнцы. Я знал, что этот умелый молодой человек, державший руку на рукояти меча, пришёл сюда не для того, чтобы поболтать со мной о привидениях, феях или летающих кораблях.

За минувшие столетия мой кабинет стал последним пристанищем для мусора с верхних этажей: налоговые бланки, протоколы судебных заседаний, тиски для больших пальцев и цепи для подвешивания на виселице. На стене висел в креплениях один из двуручных мечей, которыми владеют или, по крайней мере, носят Любимцы Смерти, именуемый манкеллером. Я сомневался, что кто-нибудь на самом деле мог использовать такое большое и тяжёлое оружие. Тем не менее я встал из-за своего письменного стола и направился к нему, зная, что у меня нет шансов выстоять против него с рапирой.

— Сэр, я хочу спросить вас о моей невесте, Вульнавейле Вогг, — сказал он.

Я узнал его. Он изменил свою внешность, как всегда это делал, и больше не был ни низкорослым, ни старым, ни лысым. Его волосы были длинными и растрёпанными, как у неё, как у женщины, которую он пожрал. Он был моим заклятым врагом, он был червём.

С громким скрежетом я сорвал со стены манкеллер и развернулся с ним, едва не потеряв равновесие. Вопреки моему убеждению, его можно было использовать, и с немалой эффективностью. Он рассёк его до самой грудины. Никакой червь не вырвался наружу, благодаря моей фехтовальной сноровке: только взрыв отвратительных жидкостей и твёрдых частиц, которых можно ожидать после разрубания человека.

Прибравшись в своём кабинете, насколько это было возможно, и затащив свою жертву в нишу, где никто не додумался бы её искать, я проскакал на лошади всю ночь и половину следующего дня. Мать! Она знала, и я заставлю её рассказать. В гостинице, где я остановился в первый раз, не оказалось свежей лошади, поэтому я напился до бесчувствия. Мне нужно было забыть бестию, которая преследовала меня.

Зелёные горы вокруг Кроталорна сменились ухоженными полями и равнинами. Я вспоминал лошадей, кареты, паромы, а также шарлатанов, паломников, и наёмников, которые, казалось, следовали за мной, но никого из них не помнил отчётливо. Кажется, в своём путешествии я убил ещё одного человека, нищенствующего монаха, чья настойчивость вызвала у меня подозрение.

Наконец, я въехал на тёмные улицы, высеченные из чёрной скалы подножия холма. «Проклятый ведьмами» — назвал бы его Фешард Тхуз, «населённый демонами» Фандрагорд, и был бы прав. Говорят, что когда Сыны Клудда заняли город, в полдень вы не могли бы разглядеть свою руку перед лицом из-за жирного дыма сжигаемых грешников, и я полагаю, многие из них проклинали его, пока горели. Что касается демонов, то это Вендрены и Фанды, совсем не похожие на вежливых людей, которых вы встречаете в других местах, но всегда готовые отомстить за давнее оскорбление своих пра-пра-дедов бунтом или убийством. Это мрачное и опасное место, и я радовался, что сумел вырваться из него, но я был дома.

— Астри! — воскликнула моя мать с восторгом, который поутих, когда она взглянула на меня ещё раз. — Что, чёрт побери, ты с собой сделал? И для чего тебе это?

Манкеллер был пристёгнут к моей спине. Он ужасно тяжёлый, да, но эффективный.

— Разве я не Вендрен?

Она приняла этот ответ с кривой улыбкой и повела меня в большой зал. Бледные слуги и рабыни скользили рядом, внимательно следя за нами. Я оглядел их, гадая, кого она выберет в качестве «моей спутницы», но не мог сказать наверняка.

— Не так ли? — повторил я с сильным нажимом.

Она изучающе посмотрела на меня. Седые пряди в её волосах наводили на мысль о капризе молодой женщины, исполненном при помощи краски. Вместо ответа она захлопала ресницами и захихикала, но я уже был готов противостоять её обычным уловкам.

— Много лет назад... — Моя заготовленная речь была прервана её приказаниями принести еду и питьё, мельтешением прислуги и моими суетливыми попытками разместиться во главе стола.

— Много лет назад я подглядывал за тобой и отцом...

— О, Астри, это забыто.

— Клыки богини! Но я не забыл. Это было неправильно, я сожалею о содеянном, но это случилось, и мой отец покинул нас. Почему? Где он? Что-то убило его?

— Что-то?

Представьте себе моё затруднение. Я хотел сказать: «Когда я потерял сознание, кто-то вошёл в комнату, превратился в гигантского червя и съел моего отца?» Фандрагорд может похвастаться одной из самых больших и наименее свободных от предрассудков психиатрических лечебниц на земле. Когда я был ребёнком, она водила меня туда по праздникам. Пусть мать и осуждала популярное развлечение швыряться отбросами в заключённых, но не смогла устоять перед тем, чтобы бросить несколько яиц в обычного сумасшедшего, который утверждал, будто является нашим величайшим предком, Вендриэлем Кознодеем. Будет ли она и в меня так же швыряться тухлыми яйцами?

У меня возник более здравый, но, возможно, даже ещё более острый вопрос:

— Почему ты никогда не рассказывала мне в детстве старую сказку, которую знает каждый ребёнок — о Черве Вендренов?

— Я никогда не рассказывала тебе таких историй, Астри. Разве ты не помнишь, как они пугали тебя, когда их пересказывал какой-нибудь приятель по играм или глупая нянька?

Зал был полон паутин, в большинстве своём настоящих. Но отчасти они были моими. А некоторые — вон та блестящая нить на её левой груди — принадлежали ей самой.

— Мама! — воскликнул я. — Расскажи мне...

— У тебя есть ощущение, что ты не один, Астри?

Я вскочил на ноги и оттолкнул стул. Её бледные слуги сгруппировались вокруг нас, словно в хороводе фей, симметрично и ровно встав кольцом; и когда она говорила, каждый из них одновременно повторял её слова.

Отвратительный червь выполз наружу — но это был другой червь, не тот, что съел Вульнавейлу. Может ли чудовище быть элегантным, ужас — прекрасным? Может, ибо я восхищался этими качествами в его раскачивающейся фигуре и в сложном узоре и цветах его омерзительной шкуры. Я выхватил свой манкеллер, но не мог ударить, потому что извивающееся существо выползло из распадающегося тела моей матери.

— Кто ты? — вскричал я. — И кто я?

— Я твоя мать, — произнёс бледный хор вокруг меня, повторяя её нежный голос, — а ты мой любимый сын, который известен под именем Астериэль Вендрен среди обезьяноподобных стад, которые мы пасём. Сбрось это уродливое обличье, отринь своё ложное знание мира и обними меня наконец, как...

Я помню эти слова сейчас, я могу прочесть их на камне моего сердца, но в то время я чувствовал их лишь как удары резца каменотёса. Они были бессмысленны, они хлестали меня, как град, эти слова, произносимые голосом, который когда-то убаюкивал меня, и разве вы станете винить человека под грозой за то, что он закрывает голову руками? Тот же самый непроизвольный импульс направил манкеллер по огромной дуге, которая началась у моих ног и завершилась глубоко в дереве стола. На середине этой дуги покачивалось прекрасное мерзкое создание: качнулось, а затем развалилось на две части.

Что я наделал? Кажется, я задал этот вопрос вслух, и мгновенно получил на него больше ответов, чем мог воспринять. Хор служителей забегал беспорядочными кругами, кожа их почернела и покрылась пузырями, голоса превратились в диссонанс хрипов и свистов. Разрубленный пополам червь пытался превратиться в мою мать, но каждый раз терпел неудачу всё более и более ужасными способами. Её лицо, раздутое до невероятных размеров, было расколото щупальцевым зевом червя; ноги скручивались и сплетались; груди набухали и лопались, разбрызгивая гнусную жидкость, прежде чем снова сформироваться и набухнуть. В предсмертной агонии он втягивал в себя каменные плиты пола, которые не смогли бы поднять десять человек, и крошил их в щебень. Древние доспехи, не знавшие щербин от меча, разлетались по залу звенящими осколками, когда их разбивал бьющийся хвост червя или гигантская рука матери.

Я не мог бежать. Я был окружён колыхающимся кольцом гнойников, которые когда-то были телами слуг. В этой массе постоянно поднимались волдыри, прорываясь отверстиями, из которых вырывались невыразимые запахи. Это казалось не менее опасным, чем червь, и я не мог заставить себя пробраться сквозь чудовищную массу. Вместо этого я изо всех сил пытался вырвать манкеллер из стола и нанести новый удар.

Это было безнадёжно. Возможно, мне следовало стать солдатом, ибо я с такой силой вогнал меч в массивный стол, что его невозможно было вытащить. Я уже собирался потянуться за рапирой, столь же бесполезной против чудовища, как булавка против кита, когда вздутия, напоминавшие огромные ягодицы, но с узором, как на коже червя, обхватили стол своей расщелиной и раздавили его в щепки.

Манкеллер был свободен, и я охотно им воспользовался.

Под самый конец моей оргии рубящих и режущих ударов часть червя превратилась в точную копию головы моей матери. Рыдая, я поднял её своими испачканными руками с неясной мыслью об оказании похоронных почестей, но она плюнула мне в лицо, прежде чем расплыться мерзким студнем, который просочился сквозь мои пальцы.

* * * *

Барьер из бывших слуг съёжился и усох. Я смог пройти сквозь него, сорвать факелы и бросить их в корчащийся ужас. Большая часть зала была сделана из дерева. Оно хорошо горело. Если повезёт, каменные стены обрушатся сами в себя и не оставят никаких подсказок для любопытных.

Все, кроме тех, кому повезло умереть раньше, теряют своих матерей. Это суровый факт, который объединяет меня с каждым идиотом, который когда-либо заходил в мой кабинет, с такими непохожими на меня людьми, как Акиллеус Кровохлёб и преподобный лорд-командор Клуддакс Умбрен. Вы можете представить себе некоторые из моих чувств. Однако осмелюсь предположить, что вы не сможете представить их все.

Что она имела в виду, говоря, что мне следует сбросить своё уродливое обличье? Червь обитал в других, в том незваном госте в маске демона, в незнакомцах, которые следовали за мной.

Он жил в человеке, которого я видел убегающим от меня, когда, пошатываясь, покидал горящий дом моего детства.

Вся моя скорбь, гнев и разочарование сгустились в убийственное ядро. Он был тем, кто преследовал меня. Он был продолжением, которое содержало в себе моё наследственное зло, Червя Вендренов.

Погоня продолжалась пешком, затем на украденных лошадях. Вопросов, которые вертелись у меня в голове, было достаточно, чтобы свести меня с ума, и, возможно, они уже это сделали. Кто я такой? Был ли я органом чувств червя, кончиком щупальца, направленным под видом человека, чтобы находить жертв с помощью моей привычки прятаться и подглядывать? Неужели я, благодаря своей преданности искусству, сотворил себя более могущественным, чем сам этот монстр?

В тернистой пустоши Кабаньей равнины, окружающей Фандрагорд, его конь запнулся копытом и упал.

— Умри, червь! — закричал я, вздымая манкеллер перед гниющим ликом Аштариты, нашей матери-луны.

— Мудр тот герой, — произнёс он с намёком на ухмылку, — который способен отличить червя от себя самого.

Это заставило меня задуматься. Размышляя, я почти не заметил трансформации, которая произошла со мной, не более сложной или запоминающейся, чем снятие перчатки или сбрасывание шёлковых пут, что я, казалось, сделал в комнате Вульнавейлы. Вспоминая тот момент двойного видения, я понял, что человек, который стал червём, носил чёрные одежды и геральдические символы Вендренов. Другой незваный гость в маске был одет иначе. То, что я видел, было моими собственными изменениями, увиденными глазами теневого двойника, который следовал за мной. Пока моя отстранённость продолжалась, я поглотил его и обеих наших лошадей.

* * * *

С тех пор он вернулся, или кто-то похожий на него, и с тех пор всегда пребывает со мной. Он больше не преследует меня на расстоянии. Всякий раз, когда мною овладевает гнев, и я набрасываюсь на него и пожираю, он возвращается ещё более близкой тенью. Я стараюсь сдерживаться, но теперь он стоит рядом со мной.

Когда я стану старше и сильнее, то, полагаю, буду окружён кольцом таких существ, как и моя мать. Были ли они безмозглыми органами в человеческом обличье, или же воплощали аспекты её самой, которые она не могла вместить? Кем бы они ни были, она, казалось, могла контролировать их, а я не властен над своими. Я часто жалею, что убил её, и не только из сентиментальных соображений.

Вы могли бы подумать, что моё открытие своей нечеловеческой сущности должно оказаться сокрушительным, но оно приносит утешение. Теперь я понимаю, почему чувствую себя настолько отличным от обычных людей; различие, которое раньше меня беспокоило. Я больше не теряю сознания во время своих трансформаций и не беспокоюсь о немочи Фротхарда; кем бы я ни был, я не болен.

Одна из моих надежд рухнула. Я не могу завоевать любовь хорошей женщины, которая могла бы исцелить меня, ибо рядом со мной всегда стоит мужчина. Все предполагают, что он мой любовник.

Я говорю им, что он мой сын.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Он стучал по столу, когда смеялся над собственными шутками, подавая знак окружающим присоединиться к веселью. Все так и сделали, кроме моей сестры Ниссы, бросившей на меня косой взгляд, и женщины, по его мнению, нуждавшейся в моей помощи — Зефрейнии Слейт, одарившей меня улыбкой, в которой сквозило сочувствие.

Я тоже не смеялся. Вместо этого я ответил:

— Я позволяю части из них просочиться наружу во время моих лекций, которые читаю три дня в неделю в Анатомическом институте. — Произнося это, я избегал взгляда Ниссы, поскольку она знала, что я уже несколько месяцев пренебрегаю своими институтскими обязанностями, пытаясь оправиться от странных психических последствий нападения потенциального убийцы. Я снова встретился с ней взглядом и честно добавил: — Некоторые утечки также можно заметить в восьми книгах и двух с лишним сотнях статей, которые я написал.

— А, это. — Принц Фандиэль махнул рукой, словно швыряя труд всей моей жизни в костёр — на что, как я полагаю, он вполне был способен. — Вы изучаете медицину, чтобы помогать людям, доктор, а не для того, чтобы писать о костях. Сколько здесь вообще костей? Вы, должно быть, уже написали по две-три статьи о каждой из них. Вы напомнили мне историю этого, как-его-там, писателя о парне, который ничем не был занят, потому что всегда занимался чем-то другим.

Он снова постучал по столу на случай, если кто-то не расслышал его сиплого хохота.

— Простите, что упоминаю об этом, — прошептала Зефрейния у моего уха.

Она упомянула об этом не мне, а моей сестре, которая потом усадила её рядом со мной за ужином. Я не имел ничего против того, чтобы осмотреть её, тем более что её фротиранское платье позволило мне провести почти полный визуальный осмотр; но был не слишком доволен тем, что мне пришлось сидеть рядом с очаровательной молодой женщиной, которая хлопает ресницами, ловя каждое моё слово, а затем узнать от хозяйки, что гостья нуждается в медицинской консультации. Я возражал против того, чтобы быть объектом чужих козней.

К несчастью для моих принципов, Зефрейния очаровала меня. Она была родом из Омфилиота, самого унылого из провинциальных городов. В начале нашего разговора она сообщила мне, что её муж остался там на своём посту инспектора акведуков. Прожив в Кроталорне не более месяца, она уже успела перенять моду, за которую на родине заслужила бы день у позорного столба. Это свидетельствовало о её авантюрном характере, не говоря уже о великолепной груди.

— О нет, это не ваша вина, — сказал я, хотя, конечно, это было именно так, однако, трудно давить смешки и одновременно проявлять строгость. — Просто я, я исследую, видите ли, я пишу… — Тут она сложила веер, который служил ей прикрытием, и прикоснулась им к чувственно-интригующей ямочке под нижней губой, приняв позу элегантной вежливости. У меня тут же вылетело из головы всё прочее, что я делал в своей скучной жизни. — Я имею в виду, что медик, более опытный по части вашего тела — в плане изучения человеческого тела, я хочу сказать, а не конкретно вашей груди…

— Но ни один врач, каким бы опытным он ни был, не написал «Этиологию упыризма» Порфата.

— Вы хотели сказать Поллиарда, — рассмеялся я, а потом понял, что своей поистине идиотской болтовнёй затмил даже неловкую оговорку. Я украдкой взглянул на принца, опасаясь, что он скоро начнёт потчевать всех лучшей «историей о Порфате» из всех, повествующей о том, что я забыл, как меня зовут, но он был поглощён объяснениями религии священнику.

Не обращая внимания на недоумение Зефрейнии, я сказал:

— Вы знаете об этой работе? Но разумеется, вы же не думаете, что...

— Нет, нет, нет. — Её тон был необычно мрачным, но она не забыла рассмеяться и добавила: — Нет. Но книга демонстрирует такой выдающийся интеллект, такое твёрдое владение острым материалом — и прежде всего почти божественное сочувствие к бедным созданиям, страдающим от такого ужасного недуга, что я уверена, вы сможете помочь. Пожалуйста, доктор Порфат.

У меня не хватило духу сказать ей, что моё божественное сочувствие, после того как я написал эту книгу, угасло под гнётом реальной встречи с упырями. Я сказал:

— Что ж, если вы захотите прийти...

— Пожалуйста, приходите ко мне домой, на Секрис-сквер. Завтра в полдень?

Принц снова застучал и залаял, но на этот раз я даже не расслышал его шутки, вероятно, на мой счёт. Я сказал ей, что приду.

* * * *

Фешард родился слугой, так что не было веской причины не спускать его с лестницы, хоть я никогда этого не делал. Иногда я задавался вопросом, а почему бы и нет?

— Может, мне пойти и купить вам шпагу? — спросил он.

— Что? О чём ты сейчас болтаешь? Куда ты спрятал мою сумку?

— Привлекательные женщины в возрасте до тридцати лет — единственное исключение из вашего правила, запрещающего заниматься врачебной практикой. Поскольку маловероятно, что принцесса Фандисса допустила бы, чтобы какая-нибудь молодая незамужняя женщина оказалась в вашем обществе за ужином, то, следовательно, женщина, с которой вы сидели рядом и которая умоляла вас заглянуть ей под платье, должно быть замужем. В том неудачном случае, если вам придётся драться на дуэли с её мужем, вам понадобится шпага, а у вас её нет. Может, мне пойти и купить её? Или, что ещё лучше, передать ваши сожаления этой даме и направить её к доктору Белифрасту?

— К чёрту твою шпагу и твои сожаления, и тебя, и доктора Белифраста! Что ты сделал с моей сумкой, наглый пёс?

— Я положил её в портшез, который ждал вас весь последний час, как вы и велели.

Не решаясь продолжать дальше, чтобы не использовать грубые выражения, я спустился по лестнице на улицу, где обнаружил, что забыл свою шляпу. Возвращаясь, я встретил Фешарда, который слонялся без дела внизу. Он протянул мне шляпу с возмутительным терпением.

— Поверьте мне, сэр, вы об этом ещё пожалеете, — сказал он, и я нарушил своё решение воздерживаться от грубостей.

* * * *

Попытавшись вспомнить, когда в последний раз был таким идиотом, я был вынужден признать, что это случилось тогда, когда хорошенькая женщина обратила на меня хоть какое-то внимание. Подобные прозрения приводят в замешательство мужчину за пятьдесят, если у него хватает ума понимать, что с возрастом мало кто становится лучше. Когда-то я с нетерпением ждал того дня, когда сочетание миловидного лица, подтянутой фигуры и доброго слова не станет ослаблять мой интеллект и не поработит меня, как одержимость бесом, но этот день ещё не наступил.

Филлоуэла не была добра ко мне. Задачей этой богини было следить за распределением красоты, но мне она не послала её вообще. И любовь — ещё одна сфера её ответственности. Не буду досаждать вам болтовнёй об особо привлекательном взгляде особо привлекательных глаз или о том, как солнце в определённый день в определённом месте отразилось на волосах определённого оттенка. У меня было две большие любви; одна умерла, а другая сбежала. Эти горести в моей ранней жизни побудили меня продолжать работу и перевести отношения с богиней на денежную основу.

Я намеренно, что случалось со мной редко, обратился мыслями к Заре, которую содержал в уютном номере «Пера и пергамента». Она была красивой женщиной с острым умом и прекрасным чувством юмора, которая делала всё, что я мог пожелать, и притворялась, что ей это нравится. Некоторые считали её эксцентричной из-за того, что она сохранила речь и манеры более ранних времён, но меня обвиняли в той же причуде. Я нравился ей сам по себе, и она даже хвасталась мной, своим покровителем, который писал книги.

Тогда почему для меня была так важна похвала Зефрейнии, почему я жаждал её дальнейшего одобрения, почему мне хотелось заглянуть в её глаза, когда я мог направить своих носильщиков к таверне и заглянуть в глаза Зары, которые были такими же яркими и голубыми? Я не знал и никогда не узнаю, я сойду в могилу с таким же бесполезным вопросом на дрожащих губах и столь же бесполезным трепетом в иссохших чреслах.

* * * *

Секрис-сквер была переименована в честь одной из побед лорда-адмирала, но большинство жителей Кроталорна считали его помешанным на убийстве недоумком и упорно называли это место Грушевой площадью. Поскольку Зефрейния использовала новое название, и каждое произнесённое ею слово доставляло мне удовольствие, которое не терпелось испытать вновь, я приказал носильщикам двигаться на Секрис-сквер. В результате они приняли меня за туриста и попытались взять с меня плату в два раза больше обычной, когда я вышел из портшеза. Это привело к грубой перепалке.

— Доктор Порфат, что вы делаете? — закричала Зефрейния, сбегая с середины лестницы, когда слова превратились в удары. Она полностью отвлекла моё внимание, позволив одному из трусов сбить меня с ног. — Зефрин, иди скорее, помоги ему!

— Мне не нужна помощь, леди! — отозвался я. Воодушевлённый её присутствием, я сбил одного из них с ног и поднялся сам. Другой попытался напасть на меня сзади, но я отступил, прижав его к упавшему портшезу своей немалой массой.

— Нет, пожалуйста! Помогите мне! Пожалуйста, сэр, простите, не раздавите меня! — рыдал носильщик.

— Кому из них я должен помочь? — спросил Зефрейнию молодой человек. Он говорил в нос в раздражающей омфилиотской манере, и я невзлюбил его ещё до того, как он сказал: — Бедному мужлану под китом становится всё хуже. Это он тебе нравится?

Первый из разбойников, увидев обнажённый меч новоприбывшего, бросился бежать, задержавшись, чтобы швырнуть в него ругательствами и булыжниками. Второго я пинком отправил за ним вслед.

Пока Зефрейния всплёскивала руками и кудахтала вокруг меня, я отряхивался и украдкой изучал молодого человека с мечом. Тени под его глазами и дерзкая глумливая усмешка, казавшаяся его обычным выражением, свидетельствовали о нездоровых привычках, как и его лишённая твёрдости осанка — то, как он лениво опирался о перила прохода. А хуже всего — поскольку я предположил, что он был любовником Зефрейнии — оказалось то, что он выглядел более симпатичным, чем я бывал хоть когда-либо. Меня немного утешала мысль, что его кости заплатят за праздное позирование и, достигнув моего нынешнего возраста, он превратится в изуродованную развалину, если пьянство или болтливый язык не убьют его раньше.

— Доктор, это мой брат, Зефрин Фрейн, — сказала Зефрейния. Ни одно из сказанных ею до сих пор слов не приносило мне такой неподдельной радости. В былом королевстве Заксойн народ просто без ума от звука «З», и до сего момента я не мог себе представить, что родители этих брата и сестры, явно склонные к причудам такого рода, нашли неотразимым подобное сочетание имён детей. Я обнял и потыкал кулаком молодого человека, крепко пожав его руку. В своём восторге я не сразу понял, что ему это не нравится.

Мы отправились на обед, где сестра флиртовала, брат дулся, а я сиял от счастья, глядя на них обоих, хотя и сожалел, что Зефрейния сменила свой смелый вечерний наряд на скромное дневное платье. В прошлом году только фротиранец или человек с причудами усадил бы обнажённых гостей за обеденный стол, а теперь я встречал их во дворце принца Фандиэля. Может быть, не так уж и плохо, что мир катится в ад, подумалось мне.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Зефрин был её младшим братом, чей возраст, возможно, не превышал двадцати лет, хотя на первый взгляд он казался старше. Неумеренное количество вина, которое он выпил, нарезая еду на кусочки и гоняя их по тарелке, указывало на одну из причин ухудшения его здоровья, но я подумал, что, должно быть, имелись и другие.

— Ну что, — произнёс я, когда еда и беседа подошли к концу, — вы хотели посоветоваться со мной, леди? Если бы мы могли удалиться в...

— Не я, доктор! Мне казалось, что ясно дала это понять. Я хочу, чтобы вы осмотрели моего брата.

Жаль, что я не мог видеть своего лица в тот момент, потому что почувствовал, как на нём отразилось отчаяние. Актёры, желающие сыграть персонажа, чьи самые заветные надежды рухнули, могли бы с пользой изучать его.

— Осмотрели? — повторил её брат со своей невыносимой усмешкой. — Он смотрел на меня в течение всего обеда, когда ему приходилось вытаскивать свой похожий на гигантскую красную репу нос из твоего декольте в процессе разглядывания твоих сисек, дорогая сестрёнка.

— Сэр! — Я отбросил множество слов, которые могли бы оскорбить Зефрейнию, и сказал только: — Вы испытываете меня!

— Зефрин, пожалуйста, ты же знаешь, что уже целую неделю не можешь заснуть...

— Дело не в том, что я не могу заснуть, я не хочу спать, — взвыл он, вскакивая на ноги и пинком отодвигая стул. — И что бы я ни делал, какое отношение к этому имеешь ты или этот старый осёл?

Я собрал свою сумку и приготовился уйти — единственное из доступных мне на тот момент действий, которое не стало бы необратимым, но Зефрейния вцепилась мне в руку. Её обаяние всё ещё работало, какими бы хитрыми методами оно на меня ни воздействовало.

— Пожалуйста, доктор Порфат…

— Порфат? — Её брат, казалось, был поражён, как будто из-за своего высокомерия или пьяного замешательства он ни разу не слышал моего имени раньше. Тоном, в котором было столь же много преувеличенного уважения, как мало его было в предыдущем, и не более располагающим, он спросил: — Знаменитый упыревед?

— Я презираю это именование даже больше, чем ваши манеры, сэр. Никогда больше не произносите его при мне.

Он рассмеялся.

— Порфат? Полностью согласен. Я бы с удовольствием послушал, что вы скажете об упырях, доктор, хотя бы для того, чтобы отвлечься от всех тех глупостей, которые вы тут наговорили. Вместо того чтобы страдать дальше от вашей сентенциозной болтовни, я оставлю вас барахтаться в этом заражённой блядством дыре и искать пизду моей сестры под столом, пока случай не сжалится над вашей слабеющей памятью и не направит ваши жирные пальцы в нужном направлении.

Я мог бы ударить его напоследок, но его прощальная тирада была столь постыдно близка к истине, что с тем он и ушёл. Это правда, что я время от времени похлопывал Зефрейнию по бедру, чтобы подчеркнуть свою точку зрения, и получал от этого немалое удовольствие. Должно быть, я вёл себя действительно грубо и слишком заметно.

— Простите меня, — сказал я, высвобождая руку. — Я вёл себя непростительно.

— Вы? О, доктор, нет! Вот мой брат — да, действительно, но прошу, не ставьте на нём крест. Иногда Зефрин ведёт себя грубо, но он не хотел никого обидеть.

— Я не знаю, что с ним не так, — произнёс я, — и он не хочет, чтобы я знал. Есть врачи, специализирующиеся на избегающих их пациентах, они зарабатывают тем, что знают подобные трюки наизусть, но я не из них. Как уже говорил, моя работа связана с книгами и костями.

— И с упырями, — добавила она. — Доктор, он бродит в темноте, он посещает странные места, у него жуткие друзья. Мне следует перечислить все симптомы из вашей книги?

Я не мог этого отрицать. Его сардонические манеры и отсутствие аппетита тоже были характерными, хотя и неубедительными. Во время моего медленного выздоровления я отметил похожие особенности в своих собственных привычках, но, разумеется, я не был упырём. Однако если бы она хотела привлечь моё внимание, то могла бы добиться этого с большей уверенностью, рассказав мне всё, вместо того чтобы вводить в заблуждение своими уловками. Я больше не хотел иметь ничего общего ни с одним из них, и так и сказал ей об этом.

— По крайней мере, дайте мне что-нибудь, доктор, что-то такое, чтобы он заснул. Он убивает себя.

«Туда ему и дорога», — подумал я, но всё же дал ей маленький флакончик лауданума, который приготовил для лечения своей собственной болезни, и посоветовал обратиться к доктору Белифрасту. Я также попытался вселить в неё хоть какую-то надежду:

— Если бы он был подвержен упыризму, то не выбегал бы с таким рвением на дневной свет на этой стадии.

— Знаю. Но вы написали, что в отношении этой болезни нет ничего определённого. — Она слабо улыбнулась. — Я в самом деле прочла вашу книгу.

* * * *

На следующий день пошёл дождь, и я воспользовался этим предлогом, чтобы вернуться к своей новой привычке дуться дома. Я видел, что Фешарду, который суетился вокруг меня, не терпелось отпустить комментарий насчёт книги, которую я выбрал для праздного чтения, моей собственной «Этиологии упыризма», но он благоразумно сдержался. Перечитывание моего труда испортило мне настроение. Насколько я помнил книгу, пламя моей гениальности должно было воспламенить страницы, когда я их переворачивал. Но этого не произошло.

Опыт опроверг моё глупое утверждение о том, что болезнь вызывают кладбищенские миазмы. Я ползал по туннелям упырей; и к моему непреходящему отвращению, одна из этих тварей исцарапала меня когтями. Если бы это было заразно, я бы сейчас завтракал отнюдь не грушами, сыром и фандрагорским вином.

Я не был готов бросить дело всей своей жизни и присоединиться к глупцам, которые приписывали это состояние дьяволизму. Теперь я склонялся к теории, что это наследственное заболевание. Леди Глифт, являвшаяся куда большим авторитетом в данном вопросе, чем я, утверждала, что упыризм её сына был обеспечен концентрацией инцестов в её вырождающейся родовой линии. Сам того не желая, я начал делать заметки на полях для исправленного издания. Заметки расползались по обратным сторонам писем, по скомканным листкам бумаги из карманов моего халата, по чистым страницам любых других книг, которые попадались под руку. Когда я потребовал вторую бутылку вина, то был так поглощён своим занятием, что не обратил внимания на поведение Фешарда и высматривание признаков того, что он не одобряет мою просьбу.

— Я сказал, к вам пришла леди, сэр.

— Ох. Хорошо. Пригласи её войти.

Я едва обратил внимание на этот обмен репликами. Если бы я как следует подумал, то предположил бы, что это прибыла Нисса. Единственной женщиной кроме неё, которая приходила ко мне, была Зара, но только если я посылал за ней. Постепенно я осознал, что моя собеседница сидит напротив меня, не произнося ни слова; ни моя сестра, ни любовница даже не пытались совершить этот подвиг. Я поднял глаза и обнаружил, что смотрю на Зефрейнию Слейт.

— Нет, не останавливайтесь! Это волнующее зрелище — наблюдать за работой гениального человека.

Это было похоже на историю Мопсарда о женщине, которая умела летать: когда кто-то сказал ей, что она летает, она упала. В следующий раз, когда я буду пытаться сосредоточиться на своей работе, то подумаю о Зефрейнии и её замечании. Я буду осознавать себя таким, каким она меня видела. Возможно, благодаря ей я никогда больше не смогу сосредоточиться. Я оставил эти неприятные мысли при себе, пытаясь привести в порядок свои записи.

Должно быть, она пришла сюда пешком. Её волосы потемнели от дождя и прилипли к голове так, что стали видны черты её лица и хрусталь глаз. Я считал её хорошенькой; на самом деле она была невыносимо красива.

Вместо того чтобы попытаться выразить в словах эту скорее пустоту в моей груди, чем мысль, я сказал:

— Ты мокрая. — Затем крикнул: — Фешард! Разведи огонь.

— Он уже горит у вас, — сказала Зефрейния.

— Ох. Да.

Я встал, выпустив из рук разрозненные записи и даже уронив несколько книг, которые лежали незамеченными у меня на коленях. Мне хотелось обнять её, хотелось поднять упавшие книги. Не сделав ни того, ни другого, я лишь изо всех сил старался не размахивать руками.

Я не решаюсь назвать главную причину моего замешательства, ведь Филлоуэла — богиня для молодых. До вчерашнего дня я не был в её храме, по меньшей мере, лет двадцать. Но после ухода из дома Зефрейнии, я был вынужден пойти туда — возможно, из-за ностальгии, горечи, самой богини, кто знает? Я купил белого голубя и попросил жрицу принести его в жертву ради моего намерения. В чём именно заключалось это намерение, я не смог ясно сформулировать даже самому себе, но на мою молитву, очевидно, последовал ответ: и не в какой-то причудливой божественной манере, а с быстрым послушанием слуги, совсем не похожего на Фешарда.

Но если бы я поднял её со стула и поцеловал, как будто она была подарком богини, а её визит оказался всего лишь банальным совпадением, Зефрейния могла бы обидеться; если бы я не отнёс её в свою постель быстро и с благодарностью, обидеться могла уже богиня. Так что я пришёл в смятение.

— Он у вас уже горит, сэр, — сказал Фешард, который так долго добирался сюда, что я забыл, зачем его вызвал. — Огонь, сэр.

— Конечно, у меня есть огонь, придурок! Исчезни с глаз, из ушей и из дома до завтра! Иди и навести своих племянниц, о которых ты вечно болтаешь. — Я заметил изумление моей гостьи и поспешил погладить её по руке. — Не обращайте внимания, это единственный способ говорить с этим невыносимым человеком.

— Вы устраиваете ему отпуск, чтобы он не обременял вас своей благодарностью?

Мне было неприятно слышать анализ своих мотивов, даже от неё, поэтому я спросил:

— Как поживает ваш брат?

Я выбрал худшую альтернативную тему. Она начала что-то говорить, но тут её губы задрожали, а глаза наполнились слезами. Я поднял её на ноги и обнял. Это было не совсем так, как я мечтал, но тоже неплохо. Она вцепилась в меня так крепко и доверчиво, что, думаю, упала бы, если б я её отпустил.

— Как я могу говорить об этом? — всхлипывала она. — Вы ему не поможете.

Хотелось бы мне, чтобы она, используя что-то из своих аналитических навыков, объяснила, как ей удаётся заставлять меня переворачиваться на спину и вилять хвостом. Я услышал свой голос:

— Я помогу ему. Что я могу сделать?

Она нашла в себе силы встать, отстраниться, а затем села, согрев меня тёплым прикосновением тела. Я тоже вернулся на своё место, поправляя халат, чтобы скрыть своё возбуждение, хотя она, конечно, это почувствовала. Я изо всех сил старался выглядеть мудрым. Сомневаюсь, что мне это удалось.

— Доктор, мой брат уже не мальчик, но он хочет им быть.

— Как и все мы, — сказал я, и это прозвучало ненамеренно легкомысленно.

Она улыбнулась, опустив глаза.

— Я вижу, вы меня не понимаете. Это сложно. В детстве он был красив, вы даже не представляете, до какой степени, и счастлив. Он яростно сопротивлялся своему превращению в мужчину, каковым… совершенно очевидно... являетесь вы. Когда он был совсем юным, то вместе с другими исследовал новые возможности своего тела, чудеса плоти, как, я полагаю, делают все мальчики в таком возрасте. Он всегда стремится повернуть время вспять и вернуться в те золотые мгновения. Но, видите ли, у него тело взрослого мужчины, в то время как его товарищи по играм всё ещё мальчишки. Там, откуда мы родом, мало что вызывает столь сильное неприятие.

Я всё ещё нелепо ухмылялся её восхитительному «совершенно очевидно» и втайне возносил хвалу богине, когда смысл её слов пронзил мою эйфорию. Ни на секунду не задумавшись, я произнёс:

— Вы хотите сказать, что этот скот не только грубиян и пьяница, но ещё и педераст?

Она отшатнулась, как от удара.

— Вы жестоки! Да, да, это так, но я надеялась на жалость со стороны человека, который может проявить её даже к упырям!

Я бы воздержался от жалости к её брату-дегенерату, пока его не кастрируют и не выпорют, но стиснул зубы и промолчал.

— Доктор, он ищет счастья, как и все мы, пытается проявить ту натуру, которой наделили его боги. Неужели эти человеческие черты делают его менее человечным?

Я всё ещё не доверял себе, чтобы заговорить. Теперь я разозлился из-за её замечания о «всех мальчиках», которое свидетельствовало о невысоком мнении насчёт моего собственного пола. Я никогда не делал таких вещей, когда был мальчиком. Я бы расквасил нос любому мальчишке, который осмелился бы намекнуть на подобную мерзость, как, если подумать, однажды уже сделал.

Наконец я сказал:

— И поэтому вы забрали его из Омфилиота, где клуддиты сожгли бы его заживо, если бы поймали на этих штучках, и привезли в Кроталорн, где ему это может сойти с рук?

Она отрывисто кивнула, закусив губу, не в силах встретиться со мной взглядом.

— Почему вы не отвезли его в Фротирот, где он мог бы занять должность начальника сиротского приюта?

Она издала вопль боли, который разорвал мне сердце. Признаю, я был слишком жесток. Определённо, то, что она могла любить брата таким, делало ей честь. Я встал и, издавая успокаивающие звуки, похлопал её по плечу, неловко склонившись над её стулом, потому что на этот раз она не поднялась, чтобы обнять меня.

Я вспомнил свои прежние мысли о том, как причудливы пути богов, благословляющих нас. Неужели меня испытывали? Я решил принести жертву Филлоуэле; что бы ни вздумали сотворить люди и народы, эта богиня ничего не осуждает. Она — огонь, а мы, какими бы причудливыми и фантастическими ни были наши отдельные формы, являемся её светильниками.

— Гори ярко, — пробормотал я, цитируя гимн, не задумываясь об этом.

Она уловила намёк. Зефрейния радостно посмотрела на меня сквозь слёзы, схватила мою руку и прижалась к ней мокрой щекой.

— Я знала, что вы поможете ему!

— Некоторые вещи шокируют, только и всего, — проворчал я, расхаживая по комнате. — Что вы хотите, чтобы я совершил? Что, во имя всего святого, я могу сделать, если он такой? По крайней мере, он спал прошлой ночью, не так ли?

— Лекарство не подействовало. Я подмешала его ему в вино, как вы и говорили, но он отключился ещё до полуночи и выглядел ещё ужаснее, чем обычно, когда проснулся днём. — Словно для того, чтобы облегчить боль от разговора, она подняла одну из книг, которые я уронил, и пролистала её. — Он уходит куда-то, не могу себе представить куда, и возвращается, выглядя с каждым разом всё хуже.

Она сделала паузу, чтобы рассмотреть иллюстрацию под другим углом.

— Как вы думаете, эта книга помогла бы ему отвлечься от его обычных желаний?

Я подошёл к ней и, к своему огорчению, обнаружил, что записывал свои мысли об упыризме на полях книги Халцедора «Жизнеописания злых солнцегревцев», заслуженно пользующейся дурной славой. Когда я попытался отобрать у неё книгу, она вцепилась в неё и настояла на том, чтобы просмотреть гравюры. Я опустился на колени перед её креслом, чтобы помочь ей изучить книгу, лежавшую у неё на коленях. Иллюстрации заставили её улыбнуться, что стало долгожданной передышкой после всех слёз, которые я вызвал. Она даже хихикнула.

— Вы когда-нибудь пробовали это? — спросила она, используя кончик пальца, чтобы разобраться в деталях одной запутанной пары. Притворившись, будто не замечает, что я делаю, она позволила мне задрать платье выше её бёдер и слегка раздвинуть их.

— Нет, — солгал я.

— Давай. — Она убрала с колен холодное, сухое, лишённое запаха, цвета, волос и вкуса изображение. За ним скрывалась реальность, все признаки которой были прямо противоположны.

Я был прав: богиня послала мне испытание, сопроводив им свой дар, и я прошёл его. Я решил пожертвовать ей ягнёнка. Но не сегодня.

* * * *

Как и все здравомыслящие люди, императрица Филлитрелла ненавидела бывшую столицу. Так быстро, как только позволяли приличия, она вернула свой престол домой, несмотря на просьбы и угрозы совета лордов. Они хотели усадить её во Фротироте, как мумию в серебряной маске, нашёптывая ей на ухо иератические наставления, которые дозволялось озвучивать правителю; она же хотела гулять по Кроталорну или охотиться в окрестных холмах и говорить всё, что ей заблагорассудится. К сожалению, Фротирот последовал за ней. Незнакомцы заполонили наши улицы, исказили наш язык и изменили наши манеры.

Много раз я пересекал Мирагу по мосту улицы Победы, чтобы насладиться панорамой широкой реки и города с множеством шпилей, но не в этот моросящий вечер и, возможно, никогда больше. В городе стало так мало свободного места, что по обе стороны моста быстро, как грибы, выросли скопища навесов и лавок, загораживая обзор и удушая чувства цепкими руками фротиранских торговцев, их пронзительной болтовнёй, неустанным звоном колоколов и гонгов и вонью их тошнотворной стряпни.

Наверное, я должен был быть благодарен им за их толчею и сверкание. Всё это скрывало меня лучше, чем чёрный плащ и шляпа с широкими полями, которые я счёл подходящими для слежки за Зефрином Фрейном, пока странные взгляды не убедили меня в обратном. Внимательный прохожий мог бы сказать молодому человеку, что за ним следит мстительный преследователь из мелодрамы. Сам он ни за что не заметил бы меня, потому что, спеша вперёд, не отводил глаз от тротуара.

С каждым шагом я всё больше сожалел об этом поручении, но Зефрейния пригрозила, что сделает это сама, если я откажусь. Я никак не мог допустить такого, поскольку Зефрин наверняка направлялся в какой-нибудь бордель с мальчиками, а подобные притоны располагались в самых отвратительных трущобах. Симпатичную женщину, незнакомую с нашим городом, скорее всего, ударили бы по голове и отправили в Ситифору со следующей баржей, полной незадачливых туристов.

Если мои подозрения подтвердятся, и он зайдёт в такое место, то что тогда? Я обращал больше внимания на мальчишек, которые с визгом носились в толпе, чем на него, когда пытался проникнуть в его мысли. Мне было невыносимо делить общественную улицу с этими наглыми сопливыми бестиями. Разделить ложе с одним из них было бы не только отвратительно, но и просто нелепо. Однако всего лишь простое изложение чужих взглядов вряд ли заставило бы его изменить свои привычки.

Мы прошли через площадь Гончей, где по привычке я чуть было не завернул в «Перо и пергамент». Ещё один пример всеобщего упадка: гостиница раньше называлась «Податливая прокажённая», но теперь над ней возносился бюст плохого мёртвого поэта и, если я выбирал неподходящий вечер, пустое хвастовство его излишне достойных преемников. Было бы разумнее укрыться от дождя, поскольку морось усилилась, и обдумать проблему Зефрина за бутылочкой, возможно, с помощью Зары, как опытной женщины. Но я дал обещание его сестре, поэтому продолжил свой путь.

Он свернул с площади именно туда, куда я и опасался, спустился по ступенчатому переулку и углубился в мрачную путаницу Черничного берега. Я, проживший в этом городе всю жизнь и любивший всё необычное, никогда не осмеливался заходить сюда ночью. Фонари и уличные указатели были здесь редкостью, но гость из Омфилиота шёл, опустив голову, точно человек, спешащий домой.

Он срезал путь через ворота садов, которые переходили в мусорные кучи, мусорные кучи превращались в постоялые дворы, а постоялые дворы — в бойцовские арены. Переулки сужались, превращаясь в туннели, а затем расширялись до комнат, где экзотические иноземцы готовили еду, отдыхали, играли в азартные игры или холили своих коз. Я проскользнул мимо совсем ещё недавно предававшихся каннибализму ороков и рыболицых дузаев, мимо дикарей из Тампунтама, чьи татуировки были настолько обширны, что им не требовалась какая-то другая одежда. Если бы кто-нибудь из них неожиданно появился в моей гостиной, я бы как минимум выпучил на него глаза, но они были более искушёнными: ни я, ни Зефрин не вызывали у них ни малейшего интереса.

Черничный берег был зажат между рекой и Холмом Грезящих, и ступени вели Зефрина вверх, к некрополю. Где-то неподалёку отсюда я пережил опасное путешествие по туннелям упырей. Вход, который я тогда нашёл, был разрушен, а карта, которой когда-то владел, потеряна. Потом я вернулся, чтобы обыскать окрестности с несколькими подходящими для такого дела людьми из полка принца, но так и не нашёл другого входа. Теперь я начал замечать детали — жёлтую дверь, рычащую каменную собаку с отсутствующим ухом, вывеску в промозглом переулке, которая приказывала «ЕШЬ» сердитой каллиграфией сумасшедшего, — которые нашёптывали о преднамеренно перепрятанных воспоминаниях. Я был в опасной близости от границы Подземного мира.

Дорога становилась всё более узкой и тёмной по мере того как высокие дома стремились очутиться в объятиях друг друга. Когда сквозь нагромождение резных карнизов и причудливых дымоходов проглядывало небо, мне казалось, что огромный кладбищенский холм нависает не передо мной, а надо мной, и что бесчисленные бледные пятна, которые были его могилами, вот-вот обрушатся мне на голову вместе с дождём.

Когда я увидел вывеску с надписью «Поташный переулок», каждый последующий шаг стал требовать отдельного волевого усилия. Когда Зефрин скользнул в чёрную расщелину, помеченную как Алгольский тупик, моя воля и силы покинули меня, ибо теперь я вспомнил, что если верить утерянной карте, неподалёку находится вход в катакомбы пожирателей трупов. Теперь я уже мечтал о том, чтобы увидеть головореза со шрамами или обнажённого дикаря, которые смотрелись бы здесь дружелюбными и знакомыми, но улица была пуста. Ни в одном доме не горел свет.

Ирония заключалась в том, что Зефрейния пыталась пробудить во мне интерес к своему брату, намекая на то, что он страдает упыризмом. Я отверг такое предположение, но это было правдой. Я сомневался, что у него была эта болезнь, но, скорее всего, он был одним из тех, кто просто жаждал её подхватить. Полагая, что упыри владеют запрещённой магией, такие порочные простофили иногда обращались ко мне как к пророку, который мог бы указать им на их идолов. Чаще всего они обнаруживали, что обрели магический дар полёта — при помощи моей ноги.

Я предположил, что смогу найти дорогу обратно на эту улицу при дневном свете. Принц Фандиэль снова одолжил бы мне нескольких своих солдат, которые восприняли мою последнюю вылазку как забавный перерыв в их рутине. Я уже собирался повернуться и уйти, когда услышал приближающиеся шаги и голоса. Я отступил в дверной проём.

Из темноты проявились некие фигуры, сгрудившиеся вокруг дыры, поглотившей Зефрина. Разговоры, которые я смог подслушать, состояли из банальных жалоб на погоду и окрестности или нудных обсуждений последней игры в двельт. То же самое, если не обращать внимания на окружающее убожество, я мог бы услышать от модных театралов на площади Эшкламит.

Вынужденный на мгновение остаться, я вновь обдумал свой порыв убежать. Обещание, данное Зефрейнии, было подобно обещанию своенравной и капризной богине, которая послала её ко мне, а я пообещал, что помогу её брату. Все мои инстинкты вопили, что ему нужна помощь сейчас, сию минуту, а не когда я сподоблюсь найти дорогу назад с вооружёнными людьми. Как бы мне ни хотелось, я не мог отступить.

Мой костюм был вполне уместен здесь, где все были закутаны в чёрное. Я надвинул шляпу пониже, дождался подходящего просвета в потоке пешеходов и вышел на улицу так ловко, будто был здесь своим человеком. Я пожалел, что не позволил Фешарду купить мне шпагу, но зато взял с собой крепкую дубинку.

Единственный свет в Алгольском тупике слабо пробивался в щель открытой двери. Мимо прошли мужчина и женщина, подшучивая над древними изображениями проституток, украшавшими поросшие плесенью стены заброшенного борделя. Я последовал за ними, дрожа всем телом, и никакая тихая ругань или размеренное дыхание не помогали мне. Любопытно: сам я страха не ощущал, а вот моё тело — более чем.

Миновав кружок света от единственной свечи, я почувствовал запах, который впервые учуял у входной двери, — ни с чем не сравнимый дух гниющей плоти. По мере того как я приближался к двери в подвал, он неуклонно становился всё более насыщенным. Хотя бывают запахи и похуже, ни один из них не вызывал у меня более ужасных ассоциаций, кроме ещё одного. И его я тоже учуял. Мой нюх подсказал мне, что в подвале находится упырь.

Я подождал, пока те, кто шли впереди меня, спустятся по ветхой лестнице. Это вызвало затор за моей спиной, но никто не возразил, когда я поднял руку, призывая к терпению. Они продолжали вполголоса обмениваться банальностями, которые можно было услышать в любой очереди. В таком тесном помещении они, должно быть, заметили мою сильную дрожь, но никто не обвинил меня в том, что я тут шпионю.

Путь был свободен. У меня больше не было причин задерживаться дальше. Лестница скрипела и раскачивалась под шагами. Она вибрировала от моей дрожи с тревожным скрежетом, как будто гниющее дерево смеялось над моим страхом.

Подвал простирался далеко за пределы дома под ним и даже за пределы других зданий в переулке. Я не мог сказать, насколько далеко, потому что мой взгляд путался среди неверных отблесков свечей, подземного леса кирпичных столбов и множества мужчин и женщин, живыми среди которых были не все. Мертвецы, пребывающие в разных стадиях разложения, висели тут и там на крюках, продетых сквозь их лодыжки, так что это место походило не столько на аккуратную кладовую мясника, сколько на обычную выставку трофеев.

Некоторые из собравшихся разделись догола, уподобившись трупам, хотя мои шляпа и плащ тоже не смотрелись неуместными на общем фоне. Пробраться к центру общего внимания оказалось на удивление легко, несмотря на густоту толпы. Какими бы растленными ни были эти некрофилы, редко кто из них отказывал в достаточном пространстве для висения гниющему трупу с сопутствующими ему мухами и личинками. Я следовал по маршруту, отмеченному этими висящими тушами, расталкивая локтями живых реже, чем мёртвых.

Я старался сохранять профессиональную отстранённость, когда тайком осматривал тела, но в своей профессиональной деятельности мне никогда не доводилось сталкиваться с такими свидетельствами пыток и увечий. Эти несчастные были избиты кнутами, изломаны и заклеймены; у трупов женщин отсутствовали глаза и гениталии, а также груди. Обильные пятна крови свидетельствовали о том, что зверства совершались над живыми жертвами. Позже были отъедены головы, руки и фрагменты мышечной ткани.

Я всё ещё дрожал, мой желудок грозил взбунтоваться, но худшее было впереди. Даже во мгле разложения я чувствовал запах упыря, и он был сильнее всего там, где сальные свечи чадили наиболее густо. Увидев его, я ухватился за лежащий передо мной труп, чтобы не упасть; на мгновение я уткнулся лицом в скользкую плоть его ягодиц, чтобы не видеть ещё более отвратительного зрелища.

Я вторгся в уродливую пародию на аудиенцию у какого-то знатного лорда. Голый вурдалак развалился на троне из костей, который я видел в моё предыдущее посещение подземного мира, бесстыдно, как идиот, играя со своим гигантским фаллосом. Чтобы описать этот орган, который, казалось, находился в постоянном состоянии воспалённой эрекции, потребовался бы специалист по болезням, кои, по слухам, Филлоуэла насылает на тех, кто заслужил её ненависть. Прыщавая, бугристая и гноящаяся непристойность служила вурдалаку королевским скипетром. Служители в капюшонах, одетые в чёрное, одного за другим выводили к трону просителей, чтобы те подали свои прошения. Первым делом от всех требовалось не просто унизиться, но и продемонстрировать своё полное презрение к чистоте и приличиям, поцеловав этот символ власти.

Самыми малыми из его болячек были язвенная пагуба Беброса и гнойники Лушириона — если бы мне довелось оказаться в некоем кошмаре, принуждённым изображать из себя лекаря для упыря. Мертвенно-бледная кожа была изъедена плесенью, грибками и инвазиями паразитов, он носил на себе следы рака и проказы, тело было измождённым, как у преступника, приговорённого к виселице; и всё же, в соответствии с правилами кошмаров, его манера поведения отличалась буйной энергичностью. Питаясь мертвецами, он процветал за счёт болезней, которые унесли их на тот свет.

Обычным выражением его лица была ухмылка, которую он менял на злобный оскал, когда какой-нибудь культист привлекал его интерес. Он смеялся почти постоянно; хотя иногда его смех переходил в басовитое хихиканье, а зачастую превращался в маниакальный визг. Он затихал только тогда, когда его охватывал гнев, и это было поистине страшное зрелище, ибо в такие моменты всё, что ещё оставалось человеческим в его облике, сгорало дотла. Тогда грудь увеличивалась вдвое, на руках и плечах поднималась щетина, волосы на голове вставали дыбом. Его колоколообразные уши откинулись назад, круглые глаза сузились до жёлтых щёлочек, а черты лица превратились в маску ярости, когда он обнажил все зубы на своих массивных челюстях и завыл в лицо какому-то сопляку. Некоторые жабы и ящерицы достигают не менее полной метаморфозы в своих проявлениях гнева, но их гнев — всего лишь видимость; его же маска была не менее убедительной, чем у разъярённого тигра. Тех, кто спровоцировал такую перемену, с воплями утаскивали в самые тёмные уголки подвала, возможно, для того, чтобы на досуге уделить им более пристальное внимание.

В человеческом обличье это существо было известно как лорд Глифтард, которого я однажды видел издали. Ныне же он называл себя Вомикроном Ноксисом, королём упырей. Высокий выпуклый лоб и чёрные волосы были такими же, как у живого человека, но нос отсутствовал, а глаза, уши и челюсти вообще не были человеческими. Это казалось не столько карикатурой на его прежнюю внешность, сколько логичным развитием, как будто человеческое лицо, которое он являл миру в течение двадцати с лишним лет, было несформировавшимся зародышем этого ужаса.

Моя собственная смелость или, скорее, потрясение встревожили меня, когда я обнаружил себя практически в первом ряду его челяди. Все они были обнажены, ожидая своей очереди унизиться, и моя одежда заметно выделяла меня из толпы. Отступление от этого пункта только привлекло бы дополнительное внимание. Но этот вурдалак узнал бы меня при первом же случайном взгляде. Мне пришлось отступить.

В этот момент передо мной возник человек — Зефрин Фрейн. Вся былая насмешливая самоуверенность покинула его. Без одежды он казался неуклюжим и более юным, просто жалким мальчишкой. Я уже перестал дрожать, но его трясло даже сильнее, чем меня. Я поймал себя на том, что мне хочется помочь бедному оболтусу ради его же блага. В присутствии настоящего зла до меня с отчётливостью дошло, что огрехи мальчишки являлись просто результатом юношеского замешательства. Кем бы он ни был, он оставался человеком.

Я шагнул вперёд и взял его за локоть. Если бы он стал возражать, я ударил бы его дубинкой по голове, перекинул через плечо и бросился к лестнице. Как только я набираю скорость, меня уже трудно остановить.

Когда я потянулся к его левой руке, распорядитель церемонии схватил его за правую. Его потащили вперёд, чтобы он опустился на колени, а я остался стоять один в зловещем свете свечей, прямо перед вурдалаком. Рядом со мной послышался шёпот. Наконец-то на меня обратили внимание: возможно, пока ещё не как на незваного гостя, а всего лишь как на самоуверенного просителя.

Совершив непристойный ритуал повиновения, Зефрин сказал:

— О король, у меня нет мальчика.

— Я вижу это. Зефрин, — ни одно человеческое горло не смогло бы произнести это имя так, как это сделал вурдалак, подобно жужжанию рассерженной осы, переросшему в скрежет когтей по стеклу, — мы выбрали тебя за твой талант обманывать мальчишек. Неужели ты подвёл нас?

Ухмылка постепенно растворилась в гневной маске. Я подался вперёд, крепче сжимая свою дубинку.

— Ваше величество, я неделю бродил по дворцу некроманта, даже пробрался внутрь, чтобы всё осмотреть. Я не видел никакого мальчика. Наконец я подошёл к Веймаэлю Вендрену и признался в том интересе к его подопечному, который он смог бы понять. Он утверждает, что Поллиард умер из-за употребления испорченной пищи. Я поверил ему, потому что он плакал, рассказывая мне об этом.

— Поллиард Фуонса был упырём, ты, долбоёб! Не было ничего, чего бы он не смог бы съесть... если только не был поглощён тем, что употребил.

— Я не понимаю.

— Это король упырей должен понимать, а ты обязан повиноваться! — Встопорщенная щетина неожиданно опала. Клыки спрятались за тонкими губами, но лишь для того, чтобы вновь появиться в жуткой ухмылке. Это, казалось, исчерпало запас мимики твари. — Если ты не способен доставить нам мальчика, Зефринннн, — от того, как он произнёс это имя, у меня заболели зубы, — то можешь привести нам свою сестру.

Моё сердце радостно ёкнуло, когда юноша неуклюже поднялся на ноги с боевым кличем свободного человека на устах:

— Нет!

Я уже двигался быстро, и прежде чем вурдалак успел расправиться со своим непокорным рабом, сказал:

— Нет, сэр, она тебе не достанется!

Я обеими руками изо всех сил ударил тварь дубинкой по левому уху.

Это был сильный удар, раздробивший хрящи и, возможно, сломавший кости, и он опрокинул короля упырей, трон и всё остальное, перемешав в самой непотребной куче.

— Это упыревед! — закричал кто-то.

Я попытался утащить Зефрина за собой, но он оттолкнул меня с неожиданной силой.

— Уходи! — крикнул он. — Предупреди её! Охраняй Зефрейнию! Убирайся отсюда, жирный дурак, пока ещё можешь!

Я понял, что в его дерзости есть смысл. И даже при всём этом я бы, возможно, остался, чтобы поспорить с ним, но тут Вомикрон Ноксис, пошатываясь, поднялся на ноги, издавая трубные звуки ярости. Чьи-то руки вцепились в мой плащ, на голову и плечи посыпались удары, которых я почти не замечал, когда его последователи окружили меня. Прежде чем вурдалак успел напасть, Зефрин схватился с ним. Многие придворные короля бросились удерживать юношу, преграждая мне путь. Двигаться вперёд было бы труднее, чем возвращаться к лестнице.

Я двинулся назад. Но теперь я был разъярён. Я ненавидел себя даже больше, чем этих подонков, потому что казалось, будто я подвёл Зефрина и его сестру, но за мою нечистую совесть страдали подхалимы вурдалака. Я усердно орудовал дубинкой, делая паузы, чтобы нанести второй удар, если первый меня не удовлетворял. Я преследовал тех, кто пытался убраться с моего пути, мужчин, женщин, без разницы. Как врач, я могу оценить звук и ощущения от проломленного черепа. В ту ночь я разбил несколько черепов, и сомневаюсь, что все их владельцы смеются над этим сегодня.

Я думал, что покончил с ужасами. Казалось, теперь уже не осталось ничего, кроме обычного страха и необычайной злости. Но то, что происходило раньше, стало казаться почти обыденным, когда я обнаружил, что не все мои противники были людьми. Некоторые из драпированных распорядителей, мимо которых я столь небрежно протискивался ранее, оказались упырями. И что ещё хуже, некоторые из них были людьми, которые находились на пути к этому статусу. Даже вид их короля, представшего в своём истинном облике, не испугал меня так сильно, как вид человеческого лица, возможно, намекавшего на былую красоту, испорченного выпуклыми глазами или кабаньими клыками. Их я бил сильнее всего, отставив в сторонку свои претензии на звание целителя.

В сражении царил странный боевой порядок. Настоящие упыри, несмотря на все свои клыки, когти и силу, которая позволяла разбить гроб, довольствовались лишь визгами и воплями на заднем плане. Промежуточные формы были лишь немногим менее робкими. Но именно люди самым наглым образом преграждали мне путь, прижимали меня к земле, цепляясь за мои ноги или плащ.

Я удивлялся, почему никому из них не пришло в голову использовать против меня клинок. Мужчины определённого сословия — моего, но я со странностями — чувствуют себя голыми без меча, и никто не ходит без ножа. Кроме как здесь. Я не видел никого, кто был бы вооружён, даже в разгар схватки. Ответ мне подсказало суеверие, утверждавшее, будто упыри боятся железа. Король был настолько неуверен в своих подданных, что не разрешал пользоваться железом при дворе.

Как раз в тот момент, когда я радовался торжеству суеверия, меня пронзила уникальная, ни с чем не сравнимая боль, мгновенный паралич разума и тела, который сопровождает внезапное и неожиданное протыкание шкуры. Мне нанесли удар сзади. Нападавший всё ещё цеплялся за меня. Я повернулся, чтобы посмотреть на него. Моя теория о железе не была опровергнута, но я нашёл в этом слабое утешение, потому что упырь вонзил мне в плечо свои клыки. Я не мог как следует размахнуться дубинкой, но вместо этого ткнул её концом в его огромный жёлтый глаз, который лопнул и забрызгал меня студенистой гадостью. Противник ослабил хватку и, корчась, рухнул на пол с воем, который не уступал воплю его короля.

Кучка упырей, собравшихся позади меня, чтобы присоединиться к атаке, если их более храбрый товарищ добьётся успеха, отступила, выкрикивая оскорбления на расстоянии. Я чуть было не погнался за ними, до такой степени мне надоели их скребущие череп завывания, когда он называли меня упыреведом.

У меня было определённое преимущество перед этой толпой. Пока Зефрин сражался с их королём — шум с той стороны подсказывал мне, что их схватка всё ещё продолжалась, — у них не имелось лидера, а они как раз были из тех, кто в нём нуждается. Они не очень хорошо дрались. У них вообще не получалось делать что-либо хорошо, и именно поэтому они стремились овладеть магическими способностями, даже если для этого приходилось есть трупы. Они могли задавить меня массой, но то же самое было под силу и подобной же массе червей. Пока я держал себя в руках и контролировал тошноту, у меня был шанс.

Я уже видел дверь на лестницу, причём никто не подумал заблокировать её или хотя бы закрыть. Если я сделаю ещё несколько шагов в этом направлении, то даже самых глупых осенит мысль, что нужно прикрыть дверь и защищать её. Я изобразил ложный рывок вправо, пнув упыря, подкравшегося с той стороны, ударил дубинкой человека и качнул один из подвешенных трупов себе за спину, чтобы хоть ненадолго задержать погоню. Я вспугнул рой мерзких мух, которые на мгновение ослепили меня и забили ноздри.

— Зефрин! — крикнул я, обернувшись к королевскому трону. — Сюда!

Я пожалел об этой уловке. Я не мог предложить ему ни какой-то реальной надежды, ни помощи. Я просто назвал его по имени, чтобы отвлечь внимание, и это сработало, потому что некоторые из нападавших неуверенно двинулись к трону. Но я пожалел об этом ещё больше, когда в ответ раздался невыносимый скрежещущий голос Вомикрона Ноксиса:

— Он не пойдёт с вами, доктор Порфат. Он решил подождать здесь, пока к нам не присоединится его сестра.

Полагаю, он хотел, чтобы я набросился на него, и такое искушение действительно возникло, но теперь никто не стоял между мной и дверью. Я бросился к ней, захлопнул её за собой и преодолел половину лестницы, прежде чем осознал свою ошибку. Каркас прогнулся, истязаемое дерево завопило громче, чем мои преследователи. Но теперь было слишком поздно проявлять осторожность. Я преодолел последние несколько ступенек на четвереньках и выбрался в верхнюю комнату, когда лестница рухнула под тяжестью преследователей. Моё собственное тяжёлое дыхание и хрипы казалось мне громче, чем потрясённые крики или треск ломающейся лестницы.

Какое-то время я лежал неподвижно, из укуса в плечо и множества других ран поменьше текла кровь, на которую я не обращал внимания. Однако я знал, что здесь не место для отдыха, и начал подниматься, когда Вомикрон Ноксис, настолько сильный и проворный, что отсутствующая лестница не представляла для него никакой преграды, ворвался в дверь следом за мной.

Я был уверен, что пришла моя смерть, что она возвышается надо мной в этой обретшей жизнь выгребной яме человеческих бед, страхов и грехов, но это была смерть, которая не дала бы мне ни покоя, ни умиротворения, ни чистого и непоправимого разрыва тонкой нити. Эта тварь сожрала бы меня, а потом какое-то время бродила по миру в моём обличье, думая моими мыслями и произнося мои слова, грязня и уничтожая всех, кто мне был дорог: глупого Фандиэля, весёлую Зару, мою родную дорогую младшую сестрёнку Ниссу... Стыд мой, когда я вспоминаю этот момент, теперь столь велик, что мне приходится совать в рот кулак, чтобы не кричать, но тогда я умолял упыря самым жалким образом, упрашивая пощадить меня.

Его ухмылка исчезла. На его лице появилось третье выражение, не менее страшное, но я понятия не имел, что оно означало. Я закричал. На мгновение мне показалось, что я вот-вот соскользну с лица земли и упаду в огромные жёлтые шары его глаз. Он видел меня насквозь.

— Я знаю тебя! — сказал он, и его голос вывел меня из болезненного транса пассивности. Да, он знал меня, он лапал и тискал мои секреты, мои самые драгоценные мечты и мой самый жалкий стыд. Он вытащил на поверхность грязь, которую я не мог даже представить — кроме того, что она должна быть моей. Даже не прикасаясь ко мне, он искалечил и изуродовал меня навсегда, болезненно исказив моё восприятие себя, изменив самую суть того, что называлось моим «я».

А потом он запрокинул свою ужасную голову и расхохотался!

— Теперь, — завыл король упырей, — теперь, мальчик, наконец-то твоя очередь поцеловать мой...

— С удовольствием, сэр! Вот тебе поцелуй! — воскликнул я и ткнул узловатым концом своего посоха в ту самую часть тела, которую так почитали его подданные. Он схватился за свой пострадавший член, согнулся пополам и упал обратно в яму, вопя при этом таким голосом, что от него скорчилась бы статуя.

Я бросился в колючий туман, сменивший дождь. Когда я спотыкался о неведомые препятствия в тупике Алголя и в переулке за ним, то не останавливался, чтобы подняться, а просто полз, метался или перекатывался, пока снова не переходил на бег. Но как далеко я должен пробежать, прежде чем достигну пределов этого огромного подвала и пределов нор, которые могли соединять его с другими подземельями? К моему ужасу мне показалось, что твёрдые булыжники мостовой были всего лишь тонкой оболочкой между мной и Подземным миром, и что вурдалак мог выследить меня так же верно, как железные опилки отслеживают магнит сквозь бумагу. Я не осмеливался остановиться, чтобы проверить свою уверенность в том, что гулкий стук моих шагов маскирует шум подземной погони. Каждое пятно глубокой черноты в ночи казалось дырой, из которой мог вырваться наружу Вомикрон Ноксис.

Наконец я упал и не смог подняться, хотя уже приближался к перекрёстку, где в тумане виднелся тусклый отблеск, исходивший от чего-то, что могло быть таверной. Камни под моим ухом были холодными и мокрыми, но я сильнее прижался к ним, чтобы прислушаться. Я слышал только рёв собственной крови.

Я знал, что должен встать и идти дальше, но всякое желание хотя бы попытаться сделать это покинуло меня. Сон обещал передышку от гнусных чар, наложенных упырём. Это заклинание лишило меня всякого смысла жить, но простая привычка к жизни была достаточно сильна, чтобы поднять моё усталое тело на четвереньки.

Я услышал крик отчаяния, от которого у меня мурашки побежали по коже:

— Доктор! Доктор Порфат, где вы?

Хотя это был голос Зефрина, я не ответил. Скорее всего, он был мёртв. Король, должно быть, принял его облик. Борясь с человеческим желанием ответить, я встал и, пошатываясь, пошёл прочь от голоса так быстро и тихо, как только позволяли боль, отчаяние и головокружение.

— Доктор! — Крик раздался ближе, более мучительный, и теперь я слышал не только топот бегущего. — Помогите мне!

Я забился в тёмный дверной проём и стал ждать. Зефрин, спотыкаясь, прошёл мимо, продолжая звать, хотя его слабеющее дыхание и ободранное горло теперь позволяли издавать лишь жалкий шёпот.

Человек — или нечто похожее на него — был ранен. Его вывернутая левая рука бесполезно повисла, а сам он пошатывался на повреждённой ноге. Кровь заливала его бледное тело, подобно тёмному кружеву. Из стариковских рассказов, моего единственного источника знаний о подобных вещах, я знал, что мертвец, которым прикидывается упырь, всегда выглядит целым и невредимым.

Пока я предавался метафизике — а может быть, просто искал любой предлог, чтобы не высовываться и спасти свою шкуру, — преследователи настигли его. Он издал последний громкий крик, когда дубинка ударила его по плечам и поставила на колени. Теперь он мог только стонать, когда его пинали и топтали ногами, заставляя подчиниться.

Трое из его преследователей были мужчинами. Закончив избивать Зефрина, они разошлись, чтобы обследовать кучи мусора, переулки и дверные проёмы. Мне показалось, что чёрная фигура, которая схватила его за лодыжки и потащила обратно в темноту, тоже была человеческой, пока не заметил её уродливые когтистые руки. Я чуть не закричал, но выхватив взглядом лицо, увидел, что это не король. Моя встреча с ним была настолько ужасной, что обычные упыри больше не могли произвести на меня впечатление.

Могли ли его подданные избить своего замаскированного правителя так же, как они избили бы того, кто выглядел очевидным человеком? Если бы они знали, что я наблюдаю за ними, стали бы они устраивать представление, чтобы заманить меня в ловушку, когда можно было бы напасть прямо? Казалось очевидным, что это действительно был Зефрин Фрейн, которого разыскивали подземные обитатели. Я всё ещё колебался. Я понятия не имел, как мыслят упыри; не представлял себе, на что они реально способны.

Но имелись и другие, кто не был парализован сомнениями. В то время как я всего лишь наблюдал, люди, слышавшие последние слова Зефрина, выскочили из таверны и рассыпались по улице, выкрикивая языческую тарабарщину. Похоже, это были игнуды. Я и представить себе не мог, насколько обрадуюсь, встретив их и подобных им в тёмном переулке!

Этого было достаточно, чтобы напугать упыря, который растворился в тени, но трое мужчин прекратили поиски и подняли своего пленника. Услыхав, что спасение близко, Зефрин оживился и начал сопротивляться. Ему удалось вырваться из их хватки, но в результате всех его усилий он оказался просто брошен на мостовую.

— Убирайтесь прочь, мерзавцы! — крикнул один из похитителей спасателям. — Это дело Фротойна.

— Наше дело — разбить твоя башка, собачья морда! — крикнул один из игнудов, и его эпитет был оскорблением для нашей растительности на лице.

— И моё тоже! — крикнул я, наконец высунувшись из дверного проёма с дубинкой наготове. — Помогите нам, друзья!

Зефрин снова был на ногах, обмениваясь ударами с нападавшими, когда я приблизился к свалке. Дикари превосходили их числом, некоторые были вооружены короткими кривыми мечами, но похитители всё равно не бежали. Это наводило на мысль, что Вомикрон Ноксис отдавал ужасные приказы; казалось, всё подтверждало, что Зефрин не был самозванцем.

Мои сомнения рассеялись ещё больше, когда молодой человек выхватил меч у игнуда и перерезал горло противнику железным оружием. Это привело дикарей в восторг, они оскалились, как акулы, и завыли на свой особый манер. Усмирив двух других, они подтолкнули одного к Зефрину, энергично изображая, как перерезают ему горло, и он подчинился. Подражая булькающему крику мертвеца, некоторые из них упали со смеху и покатились по мостовой. Остальные подтолкнули последнего вперёд, дёрнув его голову за волосы назад, чтобы удобнее подставить горло.

— Подождите... — начал я.

— Это вурдалак! Это не живой человек, глупцы! — закричал последний из приговорённых. — Скажи им, Порфат, это Вомикрон...

— Ноксис, — закончил Зефрин, потому что его жертва больше не могла ничего сказать.

— Здесь бродит много, много глибди, — произнёс игнуд, используя слово родного языка, обозначавшее упырей. — Не любят собакомордые клык.

Последнее слово на их жаргоне означало «меч», и это прозвучало как решительная поддержка от незаинтересованной стороны. Возможно, Зефрин и не был упырём. Но когда он рассмеялся, несмотря на текущую по лицу кровь, и тепло обнял меня здоровой рукой, я, чувствуя, как с меча на мою спину капает, подумал, что, возможно, он не и не совсем человек.

* * * *

Мы воспользовались гостеприимством лодочников в их таверне и вытерпели осмотр знахаря, хотя впрочем, он мог быть всего лишь хирургом, которого они насильно вывели из конопляного прихода. Всё это время Зефрин не переставал трепаться и лицедействовать. Он снова и снова вспоминал наше сражение с тремя негодяями, которых спустили на нас в публичном доме вместе с… — тут надо было как-то объяснить те из наших ран, что выглядели наиболее странно — их свирепым псом. Он хорошо знал своих слушателей. Они никогда не уставали слушать эту историю, даже с новыми и противоречивыми приукрашиваниями. Казалось, он был на верном пути к тому, чтобы стать почётным игнудом.

Но я никак не мог забыть, что некогда он был и почётным упырём. Эта чудовищная похвала короля его «таланту обманывать мальчишек» засела у меня в голове. Какие тёмные планы он лелеял, в каких извращениях погряз, какие убийства совершил? Я старался сохранить в памяти его последний решительный отказ служить вурдалаку, который был куда прекраснее моего собственного пресмыкательства, но другие воспоминания заслоняли его собой. То, как он умело перерезал горло трём безоружным людям, свидетельствовало об усердной практике.

Ни один кот не изучал птицу так внимательно, как я Зефрина Фрейна. Я анализировал каждое слово, каждый акцент, каждый жест, пытаясь уловить в нём что-то нечеловеческое. Но всё, что я обнаружил в его вскидывании головы, косом взгляде, в том, как он морщил нос, было нежелательными и тревожными отражениями Зефрейнии. Его существование расцвечивало её образ; я никогда больше не смог бы видеть её или думать о ней без привкуса его порочности.

Отдохнувшие, накормленные сомнительными блюдами, одетые в причудливую мешанину одежд лодочников и слегка подвыпившие, мы нашли дорогу к цивилизации и носилки, которые Зефрин направил на Грушевую площадь.

Я сказал носильщикам:

— Это у подножия холма с храмом... какой там храм, Зефрин?

Без малейших колебаний или подозрений он сказал:

— Поллиэля, — имя, которое, как считается, упыри не могут произносить.

Когда я спросил его, как ему удалось сбежать, он ответил мне прямо, без всяких шуток и лицедейств, которые считал подходящими для игнудов. Назвав его по имени, я спас парня. Решив, что с мальчишкой покончено, Вомикрон Ноксис повернулся, чтобы подразнить меня, и Зефрин воспользовался моментом невнимательности, чтобы сбежать в конец подвала и выбраться в туннель, ведущий на улицу. Это звучало правдоподобно.

Мирага выдохнула огромный белый призрак самой себя, расплывшийся по городу. Ожидавшие на вершине Храмового холма обрадовались появлению солнца и провозгласили, что бог даровал всем прекрасный день. Только по тому, что их крики эхом отдавались на дне призрачной реки, по которой мы плыли, а кирпичи и листья на Грушевой площади вспыхивали яркими красками под влажным блеском, я понял, что наступил рассвет. Зефрин чувствовал себя на этом свету не более неуютно, чем я сам — последнее наверняка объяснялось моим переутомлением.

— Доктор, — сказал он, когда мы добрались до места назначения, — я знаю, что не нравлюсь вам, и мои опрометчивые слова дали вам более чем достаточно поводов для этого. Я знаю, вы помогли мне только ради моей сестры, но я обязан вам жизнью. Поверьте, я отплачу вам тем же.

— Опрометчивые слова — это наименьшая из ваших ошибок, сэр. Вы можете исправить некоторые из худших и отплатить мне сполна, отправившись со мной сегодня к принцу Фандиэлю и рассказав ему всё, что вам известно об этом отвратительном культе.

— Как я мог назвать вас болтливым идиотом!

— Не припомню, чтобы вы это делали.

— Вы слишком добры. Но я, разумеется, пойду с вами и полностью приведу себя в порядок. — Когда он, прихрамывая, вышел, то обернулся с неприятной ухмылкой и сказал: — Также мой вам поклон за чудесное исцеление, доктор. Моя нездоровая одержимость привела меня в этот ад. Я планирую бороться с этим и начать свои исследования женского пола... немедленно.

Приходилось взглянуть правде в глаза: мне бы не понравился этот молодой человек, что бы он ни делал, что бы ни говорил, кем бы ни стал. Но я выдавил из себя подобие улыбки и сказал:

— Сначала отдохните.

Его смех преследовал меня через всю площадь.

* * * *

Мне не хотелось ничего, кроме как поспать. Я более был не в силах выносить общество Зефрина ни одной минуты, да и он не приглашал меня задержаться. Поэтому мне не терпелось вернуться домой, и для этого была ещё одна причина, которая весила больше, чем все остальные вместе взятые: я боялся обнаружить, что в моём новом восприятии Зефрейния окажется слишком похожей на своего брата. Всякий раз, когда я пытался воспроизвести в воображении её восхитительный голос, я слышал женскую версию его провинциального нытья. Я бережно хранил в памяти все слова, которые она мне говорила, как редкие специи, но когда достал их, чтобы попробовать на вкус, то обнаружил, что акцент Зефрина ползает по ним, словно долгоносики.

Я понял, что снова погружаюсь в болезнь, которая не давала мне покоя с тех пор, как меня чуть не убил негодяй по имени Филфот Фуонса. Первым симптомом рецидива было болезненное состояние ума, при котором слова становились вещами, шумными навязчивыми объектами, которые загромождали мой разум так плотно, что за ними исчезала окружающая обстановка. Эти слова повторялись снова и снова, пока я не услышал, как их пронзительно выкрикивают голоса упырей. Вскоре я погрузился в бредовые видения, в которых резвился вместе с этими упырями и пировал на трупах всех, кого когда-либо любил. Периоды просветления наполняли меня ужасом от того, что я стал жертвой упыризма, болезни, которую изучал так долго и с таким невеликим успехом.

Пока носильщики тряской рысцой везли меня домой, я услышал голос Зефрейнии, или, возможно, это был голос Зефрина, повторяющий слова: «Грушевая площадь». Вкус груш коснулся моего языка, но тут же немедленно разложился на что-то невообразимо гнусное, когда нечеловеческие голоса захихикали и забормотали слова.

— Остановитесь! — закричал я.

— Сэр? — Я кричал на голоса в голове, но носильщики резко остановились. Я с трудом поднялся с кресла и рухнул на мостовую, ругаясь и отталкивая мужчин, когда они пытались помочь мне подняться.

— Куда вас направил этот молодой человек? — потребовал я ответа.

— Вы имеете в виду Грушевую площадь, где мы его оставили?

— Да, но как он это произнёс? Какое название использовал? Старое, или он сказал «Секрис-сквер»?

Они принялись совещаться, чеша в затылках и стараясь не смотреть на меня как на сумасшедшего, пока я бормотал поллианскую молитву, чтобы заглушить болтовню внутри своего черепа. В конце концов, они пришли к выводу, что Зефрин назвал это место «Грушевой площадью», чего не сделал бы ни один гость из Омфилиота, а вот лорд Глифтард, родившийся и выросший в Кроталорне, наверняка бы поступил именно так.

Я многословно поблагодарил их, сунул им деньги и поспешил обратно пешком тем же путём, которым они меня принесли. Я шёл, опустив голову, потому что от света болели глаза и путались мысли, и всё время молился, чтобы заглушить злые слова в своей голове: теперь всё ясно... болтливый идиот… теперь всё ясно... мои исследования женского пола… теперь всё ясно... немедленно... теперь всё ясно...

Другим словом, озвученным хриплым голосом в моей голове, было Фуонса, Поллиард Фуонса, грязная клевета, произнесённая королём-вурдалаком, поскольку фамилия Поллиарда была Глифт, а впоследствии Веймаэль принял его в род Вендрен. Почему эта претензия к испорченному ребёнку, умершему от отравления тухлым мясом, так меня беспокоила, я не представлял, но чувствовал боль от этого оскорбления, как если бы она была моей собственной, и это заставляло меня молиться ещё громче. Те прохожие, на которых я натыкался, были склонны скорее убегать от меня, чем возмущаться.

Дверь дома на Грушевой площади была приоткрыта, и это выглядело зловеще. Я в нерешительности остановился на пороге, пытаясь справиться со смущением и холодными волнами тошноты, которые грозили захлестнуть меня. Я чувствовал, что Зефрейния в опасности, но что хорошего будет для неё в том, если я войду в дом и упаду в обморок? И даже хуже того — если я вдруг открою рот и понесу ту чушь, которая сейчас звучит у меня в голове? Возможно, мне удастся взять себя в руки, если я на мгновение скроюсь от света и шума улицы, где носильщики, торговцы рыбой и фруктами начинали свой день с нестройных криков «Фуонса, Фуонса, Фуонса!» Я проскользнул внутрь и закрыл за собой дверь.

Вопреки всему, что говорилось с тех пор, я никогда не видел ни одного слуги, ни живого, ни мёртвого. Должно быть, Зефрин убил их до моего прихода. Если они и лежали окровавленные в атриуме, где были найдены позже, я не заметил их в своём необычном состоянии.

Всё моё внимание было сосредоточено на голосе Зефрейнии. Она не кричала, но её голос был громким, твёрдым и полным возмущения, когда говорила:

— Нет, прекрати! Зефрин, нет! Отойди!

Мне казалось очевидным, что он исполнил своё обещание заняться исследованием женского пола, начав с изнасилования собственной сестры. Но, конечно, она не была его сестрой. Зефрин Фрейн доблестно погиб в том подвале, он оказался гораздо храбрее меня, а в соседней комнате на Зефрейнию напал Вомикрон Ноксис. То, что я сделал тогда, слишком мучительно, чтобы писать об этом: я упал на колени и прижал руки к ушам, пытаясь заглушить её крики. Но вы должны понимать, что это был король упырей, и что мог сделать против него простой мальчишка? Если бы только моя мама...

Я сходил с ума. Он назвал меня мальчишкой, мои упыриные голоса выкрикивали это слово, и я каким-то образом начал верить, что это правда, что я не был крупным и одарённным мужчиной, который однажды уже победил короля упырей. Пошатываясь, я поднялся на ноги и заставил себя войти в комнату, где Зефрейния отбивалась от него.

* * * *

Можно было бы подумать, что тому, кто спасает женщину от изнасилования её братом, даже если оставить в стороне тот факт, что этот брат на самом деле является вурдалаком, будут прощены почти любые крайние меры, обусловленные необходимостью момента и праведной яростью которую может вызвать такая ситуация. Вы можете даже подумать, что этому спасителю будут оказаны определённые почести. Боюсь, вы ошибаетесь, поскольку я пишу это в темнице, приговорённый к смертной казни.

Всё хорошее, что я мог сделать, по мнению магистратов было сведено на нет тем фактом, что я разорвал зубами горло Зефрина и, казалось, пожирал его, когда прохожие, привлечённые криками его сестры, ворвались в дом и оторвали меня от моей жертвы.

Показания этой женщины тоже не улучшают дело. Я знаю, что я слышал и что видел, но Зефрейния клянётся, что они всего лишь полушутливо сцепились, когда она преградила брату путь к бару со спиртным. По её словам, от него уже разило пфлуном, залитым в него мерзким стариком — мной самим, — заманившим его в какой-то гнусный притон для ночного разврата. Она настаивает на этой лжи, чтобы защитить репутацию своего брата, даже несмотря на то, что она была полностью разрушена, и что эта история подставила мою шею под удар. Деревенские вырожденцы из Заксойна, они, вероятно, всегда были любовниками!

Мои связи среди знати... Мне невыносимо заставлять себя писать то, что следует за этим, но я должен. Мой шурин выражает величайшую привязанность и уважение ко мне, изводя меня своими ежедневными повторяющимися вопросами, но никто другой в правительстве не был настолько глуп, чтобы выдвинуть теорию о том, что я вступил в сговор с Веймаэлем Вендреном, леди Глифт, Сквирмодоном, Зефрином Фрейном и некоторыми игнудами с целью совершения убийств, краж со взломом, ограбления могил, каннибализма и поджогов. Открытие Веймаэлем утраченной классики Халцедора и моя научная работа по подготовке её к печати послужили поводом для новых обвинений в распространении порнографии, в то время как порочность Веймаэля и Зефрина навлекла на всех нас обвинение в растлении мальчиков и убийстве тех из них, которые могли бы обвинить нас, как например, пропавший Поллиард Фуонса. Поскольку свидетельских показаний против нас нет, мы, должно быть, убили их всех и, вероятно — учитывая моё изучение упыризма и предполагаемое обращение с Зефрином, — съели их тела.

В довершение всего этого ужасного фарса меня признали виновным в убийстве Филфота Фуонсы. Я не способен объяснить мотивы магистратов, могу лишь перечислить их: в последний раз его видели со мной, мой окровавленный плащ позже нашли в переулке, я не могу отчитаться о своих действиях в течение последовавшей за этим недели, и теперь его никто не может найти; поэтому, очевидно, я убил и съел его.

Я думал, что императрица может выступить в мою защиту, поскольку я вернул её ожерелье, но даже это доброе дело обернулось против меня. Я смог вернуть ожерелье, потому что украл его. Я сжёг таверну Тыквонога, чтобы никто не смог опровергнуть мою дикую историю о сокровищнице вурдалака под ней.

По крайней мере, она избавила меня от пыток, и за это я должен поблагодарить её императорское величество. Однако Веймаэль не смог их избегнуть, и лорд-собиратель слёз извлёк из него подробное признание, в котором меня называют главным организатором заговора.

* * * *

Я пребывал в глубоком замешательстве, когда попал сюда, и ещё не усвоил, что не следует говорить ничего необычного, даже тем, кого любишь. Я спросил Ниссу, прислушались ли к моему предупреждению выставить тело Зефрина на целый день под лучи солнца; предпочтительно на площади Гончей, где, как говорят, находится статуя древней богини, обладающей властью над упырями.

— С чего бы им понадобилось это делать, брат?

— Потому что, — медленно и с большой выдержкой произнёс я, — это был не Зефрин Фрейн. Им притворялся Вомикрон Ноксис, король упырей. Как ты думаешь, стал бы я нападать на человека — раненого человека — с такой яростью? Это была отчаянная борьба со сверхчеловеческим существом, и я использовал все доступные мне средства. Неужели они не сделали, как я просил?

Она отвела глаза.

— Нет. Его завернули в саван и похоронили в общей яме, предназначенной для преступников. Фандиэль поставил нескольких клуддитов присматривать за ямой, так что...

— Значит, он плотно позавтракает, когда снова примет свой ужасный вид! — рассмеялся я.

— Пожалуйста, брат, пожалуйста! Ты должен успокоиться, подготовиться к...

— Смерти? — Я продолжал смеяться. Казалось, я был не в силах остановиться. — Если они не выставили тело Вомикрона на обозрение солнцу и богине, то не выставят и моё. Так что я не собираюсь умирать, а отправлюсь в путешествие. Я рад, что дорогой Вомикрон будет там, чтобы принять меня. Наконец-то мы увидим, кто достоин стать королём упырей!

Не представляю, что я имел в виду. Я продолжал бредить в том же духе, пока она не зажала уши руками и закричала, чтобы её выпустили из камеры. Даже когда охранники били меня ногами и дубинками, я с трудом сдерживал смех.

С тех пор я научился держать язык за зубами и старюсь смириться со своей судьбой, хотя в самые неожиданные моменты в мою голову приходят крайне причудливые мысли и образы, и мне трудно удержаться, чтобы не высказать их вслух или не записать.

* * * *

Я только что заметил кое-что странное в своей руке. Это не моя рука. Она больше не огромная, не покрыта венами и не волосатая.

Нет, беру свои слова обратно, она моя. Она не старая, вот и всё, это не рука Порфата. Она моя!

Эпилог

Филлитрелле, Императрице всея Силуры и Внешних островов, Бичу Талласхои, Факелу Аргирои, Молоту Гастейна и Возлюбленной Фей, от Фандиэля, Принца Дома Фанд, командора «Непобедимых», мои нижайшие приветствия.

Стражники, допустившие прискорбный побег д-ра Порфата, утверждали, что они бросились к нему в камеру, когда услышали чей-то ещё смех, помимо докторского. Там они обнаружили мальчика, который, по их словам, находился в камере один и пытался уничтожить прилагаемую рукопись, путём её поедания.

Если мне будет позволено обратить внимание Вашего Императорского Величества на наиболее примечательный факт этого абсурдного рассказа, то он заключается в том, что д-р. Порфат не отрицает ни одного из выдвинутых против него обвинений. Напротив, под прикрытием иронии, призванной ввести в заблуждение «имбецила», он прямо говорит: «Я смог вернуть ожерелье, потому что украл его. Я сжёг таверну Тыквонога, чтобы никто не смог опровергнуть мою дикую историю о сокровищнице вурдалака под ней».

Этот и другие мемуары, найденные Фешардом, агентом, которого я внедрил в дом преступника, действительно являют нам дикую историю, ни в чём не уступающую ни одной из тех безумных историй, сочинённых древним автором, имя которого в данный момент ускользает от меня.

Цель, разумеется, состоит в том, чтобы отвлечь нас от заговора реальных головорезов, воров и порнографов. Написав мемуары и подменив себя мальчиком, доктор надеялся убедить нас в том, что он был мёртв, убит приспешником Веймаэля Вендрена; что этот мальчик был необычным упырём, обыкновенно сохранявшим человеческий облик; что этот упырь после съедения тела доктора успешно изображал его несколько месяцев; и что он чудесным образом вернулся в свою юношескую форму как раз вовремя, чтобы избежать наказания за преступления доктора.

Понаблюдав за Порфатом во время его предполагаемой «имитации» и зная его много лет, я могу с уверенностью утверждать, что это чепуха, что бы ни говорила по этому поводу моя обезумевшая жена, его сестра. Мою точку зрения поддерживает доктор Белифраст, ныне наш ведущий упыревед, который осмотрел мальчика и признал его нормальным во всех отношениях.

Осуждённый некромант Веймаэль Вендрен пытался ввести нас в заблуждение подобной ложью, но при повторном допросе отказался от неё и признал, что Порфат выдумал эту историю, чтобы избежать преследования. Излишне говорить, что за ним ведётся активная охота, и в ближайшее время можно ожидать его ареста.

Хотя применялись только те пытки, которые считаются подходящими для детей, мальчик подтвердил, что Веймаэль Вендрен организовал освобождение д-ра Порфата и ввёл его в камеру с помощью охранников, которые были незамедлительно казнены. Мальчик был опознан как Поллиард Фуонса, тот самый пропавший «подопечный» некроманта, хотя он и настаивает на том, чтобы его называли благородным именем Глифт или Вендрен. Поскольку настоящие преступники, по-видимому, обманули его и принудили к таким действиям, он был временно отпущен под опеку своей матери.

Эта мать, обычная шлюха по имени Зара (хотя она также заявляет о своей принадлежности, пока не подтверждённой, к семейству Глифтов), поначалу отрицала родство с мальчиком. Только проведя личную беседу с Поллиардом, после которой она выглядела заметно бледной и потрясённой, Зара признала своего сына. Она назвала его отцом некоего Кводомасса Фуонсу, ныне покойного. Её осведомлённость об этих событиях представляется незначительной, и любая ценность этой женщины как очевидца сводится на нет характерными особенностями речи и поведения, не говоря уже о её дурной репутации.

С сожалением сообщаю, что мать и сын в настоящее время недоступны для дальнейшего допроса. После выхода из тюрьмы за ними следили, но они ускользнули от наблюдения где-то в некрополе на Холме Грезящих. Агенты, провалившие задание, Додонт и Фешард, были немедленно казнены.

Хотя побег доктора и прискорбен, остаётся надеяться, что казнь Веймаэля Вендрена и десятка других менее важных злоумышленников продемонстрировала Сынам Клудда, что Ваше Императорское Величество не потерпит деятельности некромантов, порнографов, педофилов, поджигателей, каннибалов и т. д. и т. п.

Я хотел бы ещё раз со всем уважением заявить, что единственный способ сдержать фанатизм клуддитов — это направить его на цели, которые могут вызвать наименьшие неудобства для общества. С этой целью я направил нескольких из них охранять яму, где был похоронен Зефрин Фрейн. Пожалуйста, примите к сведению следующий краткий и довольно любопытный отчёт:

Я сомневаюсь, что упырь, с которым они столкнулись, имел какое-либо отношение к Зефрину Фрейну, но это исключительно моё личное мнение, поскольку из-за обычного процесса разложения и деятельности падальщиков найти и опознать его тело оказалось невозможным.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Ого, и что тут у нас за бродяга? — воскликнул офицер, разглядев истину под частичной маскировкой самаритянина. — Клянусь Фортуной, что за удача — отправиться за предателем-гладиатором, а заодно и поймать пропавшего чародея!

— Ты испытываешь удачу, называя меня цирковой крысой, Фульвий Антистий, — предупредил Руфус, — но за то, что ты назвал меня предателем, мне придётся надавать по твоим грязным ручонкам!

— Взять их! — взревел трибун.

Трое солдат двинулись вперёд, взяв мечи наизготовку для удара снизу. Загнанные в угол двое людей встретили их у заднего выхода из атриума и хладнокровно остановили натиск. Симон напал на одного из них со своей сикой, в то время как Руфус, ревя от возбуждения, бросился на остальных. Лязг оружия на несколько мгновений наполнил комнату, а затем все трое стражников упали: противник Симона с наполовину перерубленной шеей, а оба стражника Руфуса зажимали кровоточащие щели в доспехах.

Сам Фульвий бросился на них, нацелив свой кельтский меч в незащищённую грудь эринца. И снова начался хаос звенящих клинков — до тех пор, пока лезвие Гиберника безошибочно не ударило в рукоять меча трибуна и не отсекло ему мизинец

Фульвий вскрикнул, схватился за искалеченную руку и, пошатываясь, отступил к своим людям, на мгновение ослабив давление на защищавшихся.

— Я убью тебя за это! — взвыл он.

Руфус воспользовался затишьем, чтобы поднять отрубленный палец.

— Я сохраню это на память о нашей встрече, мучитель женщин. Считай, мы в расчёте за твой мерзкий язык. Позже мы поможем тебе искупить твои худшие грехи!

— Эй ты, хвастун! — крикнул Симон, бросаясь к тяжёлой скамье.

Руфус тут же присоединился к нему. Солдаты, рванувшиеся было вперёд, тут же отлетели назад, причём заметно дальше, получив встречный удар скамьёй.

— Сюда! — крикнул Руфус, выбегая через задний выход. Когда Симон оказался снаружи, гладиатор захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

Симон увидел, что теперь они находятся во внутреннем дворе домуса под открытым небом. К сожалению, прямого выхода на улицу не было, но лестница, прикреплённая к стене, вела в более дешёвые апартаменты наверху. Когда охранники заколотили в запертую дверь, двое мужчин начали подниматься. Выйдя на второй этаж, они услышали, как распахивается дверь, и через несколько секунд их лестница затряслась, когда несколько охранников начали карабкаться по ней, преследуя их.

На третьем этаже Симон и Руфус вышли на галерею и выбили ставни. Апартаменты, в которые они вошли, были намного скромнее, чем у Руфуса, но, по крайней мере, хозяина не было дома. Таким образом, они никого не потревожили, когда пробрались на вторую галерею, выходившую окнами на узкую улочку. За ними, уже шумно перелезая с лестницы, мчались их закованные в броню враги. Симон посмотрел вниз, затем на инсулу напротив и почувствовал, что готов на рискованное предприятие.

Вскочив на балюстраду, оба мужчины сделали глубокий вдох, как перед мощным прыжком. Они перепрыгнули через суетящуюся внизу толпу и приземлились на нижнюю галерею. Хлипкая конструкция громко затрещала под их общим весом, но, тем не менее, выдержала. Не останавливаясь, они покинули подломившуюся галерею и ворвались в зловонную комнату за ней. Там они потревожили плебея с затуманенными глазами и его грязнолицую шлюху, чьи похмельные крики преследовали беглецов всю дорогу до лестничной клетки здания.

К этому времени преследующие гвардейцы уже балансировали на балконе инсулы Руфуса, с беспокойством поглядывая вниз.

— За ними, трусы, висельники! — рявкнул центурион. — Если они убегут, я сниму с вас шкуры до позвоночника, если у вас вообще есть хребет!

Воодушевившись, трое солдат прыгнули вперёд. Один из них не долетел до земли и рухнул на высокие столы торговца рыбой. Остальные приземлились на противоположной галерее, как и собирались, но её хрупкая конструкция не выдержала второго такого удара; одна опора подломилась, и вся конструкция рухнула. Она повисла на одном из углов, в то время как двое охранников цеплялись за неё изо всех сил. Весь отряд был в замешательстве, и никто из них не заметил гибернийца и самаритянина, убегавших по улице внизу.

— Глупцы! — закричала Мессалина. — Вы позволили гладиатору и магу ускользнуть от вас!

Стражники дрожали, боясь ответить. Императрица могла быть мстительной госпожой, если оказывалась разочарована.

— А где же Фульвий Антистий? Почему он сам не докладывает об этом?

Центурион с видом побитого пса ответил:

— Трибун был тяжело ранен в рукопашной схватке с Гиберником. Гладиатор — это демон с клинком, и его спутник, похоже, не менее опасен. Однако мы захватили двух рабынь Гиберника. Под пытками они могут что-то рассказать — например, куда может отправиться их хозяин или кто его друзья.

Мессалина с отвращением посмотрела на двух полуодетых британок, стоявших позади мужчины.

— Да будет так. Пусть их потом бросят зверям на арене. Или, ещё лучше, сначала пусть их обмажут секретом самок обезьян, и позвольте шимпанзе растерзать их.

Холли и Ферн не могли понять приказ императрицы, но её ужасный тон был безошибочным. Они прижались друг к другу, как испуганные сиамские близнецы.

Коринна Серена, стоявшая рядом с Мессалиной, с важным видом подошла ближе.

— Эти шлюхи действительно принадлежат Гибернику?

— Да, госпожа, — почтительно ответил центурион. — Он жил в роскоши на склоне Циспийского холма.

— Это красивые создания, похожие на декоративных оленей, — заметила мечница. — Можно было бы подумать, что такой свирепый зверь, как гиберниец, убьёт их своей похотью. — Она погладила щёку Холли. — Ты, без сомнения, испытываешь облегчение, что тебя спасли от этого чудовища не так ли, красавица?

Близняшки не ответили. В глазах Коринны вспыхнуло раздражение.

— Прошу прощения, госпожа, — пояснил центурион, — они могут говорить только на варварийском наречии.

— Ну тогда, — сказала Коринна, — позволь мне отвести их на мою виллу. У меня есть слуга-британец, который поможет мне допросить их.

Мессалина сначала посмотрела на подругу с раздражением, затем равнодушно пожала плечами. Коринна предпочла принять её двусмысленный жест за согласие.

— Если они не расскажут мне всё, что знают о Гибернике, — заметила мечница, — то окажутся на арене.

Затем Коринна ущипнула Ферн за грудь, и обе близняшки отпрянули. Они уже многое слышали об этой странной девушке в доспехах и знали, что подобные женщины существуют и в Британии.

Императрица заметила выражение отвращения на лицах девушек, и внезапно ей в голову пришла мысль о наказании другого рода.

— Будь по-твоему, — сказала Мессалина, позабавленная такой очевидной одержимостью Коринны Гиберником. — Они твои, делай с ними что пожелаешь.

— Говорю тебе, Симон, я б сейчас не отказался оказаться чуть менее узнаваемым, чем обычно, — вздохнул Руфус.

Беглецы добрались до особняка, где была заключена Домиция. Как только Симон убедился, что они в безопасности, самаритянин начал немного расслабляться.

— Как ты научился так хорошо маскироваться? — внезапно спросил Руфус с дивана, на котором он растянулся. — Я имею в виду, ты делаешь это за считанные секунды, с помощью всякой всячины, которую на ходу достаёшь словно из ниоткуда! Клянусть Лугом, иногда я сомневаюсь, что понимаю, с кем говорю!

— Это долгая история, — сказал Симон. — Я потратил годы на изучение таких навыков в Персеполисе.

— Персеполис? Ну, Симон, продолжай же! Я слышал, что в Персеполисе нет ничего, кроме руин, которым более трёх столетий. Говорят, даже охотники за сокровищами давно оставили это место в покое.

— Учитель-маг Дарамос обучал там своих учеников определённым искусствам — по крайней мере, делал это шестнадцать лет назад. Именно столько времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел его в Иерусалиме. Интересно, вернулся ли этот странный старик в Персеполис... — В глубине души Симону что-то подсказывало, что этот многовековой старец — если только он был человеком — действительно всё ещё жив.

— Вот в этом-то мы с тобой и отличаемся, друг мой. Никакое ученье в жизни не шло мне впрок, хотя читать меня научила гречанка. С другой стороны, я ни за что не сумел бы стать чародеем, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

— Всё ещё странно слышать, что меня так называют. При определённых условиях я могу творить настоящие заклинания, но большая часть того, что люди считают колдовством, — это всего лишь потенциал, заложенный в человеческом теле и духе. И всё же я словно бы проклят; всю мою жизнь тёмная магия следовала за мной, куда бы я ни пошёл, нравится мне это или нет. Дарамос, похоже, всегда считал, что я был рождён для какой-то особой цели...

— Ты думаешь, у тебя проблемы! — прогремел Гиберник, не слишком прислушиваясь к тому что говорил собеседник. — Я не могу высунуть голову за дверь без того, чтобы кто-нибудь не нашептал об этом стражникам, теперь, когда преторианцы узнали о маленьком трюке, который мы провернули на арене. Как ты думаешь, Месалина подозревает, что это мы были в садах Лукулла?

— Возможно.

Гиберник нахмурился.

— Симон, то, что мы там видели?..

— Боюсь, всё это было на самом деле.

Гладиатор покачал головой.

— Но как такое может быть? Я слышал истории о том, что призрак Азиатика всё ещё бродит по Садам, но таких историй много. Некоторые утверждают, что призрак Калигулы блуждает по Ламианским садам, но...

— Я уже сталкивался с подобными вещами раньше, — сказал Симон. — Для появления призраков требуются особые условия, и это случается редко, но, тем не менее, бывает. Азиатик, должно быть, в какой-то степени изучал магию, хотя и предпочитал скрывать это ради блага своих близких. Более того, сады Лукулла полны давнишних энергий, оставшейся от обрядов зла, практиковавшихся там со времён Лукулла, и, без сомнения, усиленных ритуалом смерти, свидетелем которого мы сами были прошлой ночью. И помни, что Азиатик покончил с собой в этих самых садах — возможно, наложив предсмертное проклятие на своих врагов.

— Ещё один вопрос, Симон, — отважился Руфус, с сомнением разглядывая нож, который всё ещё висел на поясе самаритянина, — как дух может взаимодействовать с предметом, который действительно существует?

— Психическая энергия может перемещать материю, — объяснил Симон, доставая клинок, чтобы рассмотреть его при свете, проникающем сквозь окна, занавешенные полупрозрачной материей. — Это оружие, вероятно, было спрятано в саду после самоубийства Азиатика; возможно, он вскрыл себе вены с его помощью и позволил ему впитать свою силу. Я слышал, что его кремировали; возможно, эту красоту поместили в урну с его прахом...

— Я вижу на нём какие-то завитки, — заметил Руфус. — Это какие-то магические письмена?

— Несомненно, но это древний понтийский язык, который я не могу расшифровать. Очевидно, этот нож использовался при кровавых жертвоприношениях.

— У меня от всего этого мурашки по коже, Симон. — пожал плечами Руфус. — Интересно, что на это скажет Агриппина.

Симон замолчал, нахмурив лоб.

— Ей не обязательно знать всё, — сказал он наконец. — Чем больше я узнаю про эту женщину, тем меньше ей доверяю. Кстати, Руфус, ты так и не сказал, что думаешь о нашей нанимательнице.

— Я восхищаюсь ею, — сказал эринец с кривой усмешкой, — как восхищался бы любой женщиной, которая умеет врать как девчонка из Эрин.

— Что ты имеешь в виду?

— Единственная разница между ней и её братом Калигулой заключалась в том, что она унаследовала все мозги в семье. Луг! Слушая её, когда она говорит, можно подумать, что её уста сочатся мёдом! Трудно поверить, что когда Калигула пытался набрать денег, превратив одно из крыльев своего дворца в дом терпимости, наша Агриппинилла была едва ли не самой яркой его обитательницей. Я это точно знаю, потому что сам её опробовал! Можно было бы подумать, что она возненавидит меня, поскольку я обращался с ней как со шлюхой, но с тех пор мы всегда были в хороших отношениях. Конечно, ей нравился и Крисп Пассиену, причём настолько, что она вышла за него замуж, а затем отравила, унаследовав всё его состояние.

— Понятно, — сказал Симон. — По правде говоря, у меня были серьёзные опасения по поводу этого союза. Я думаю, нам нужно принять другие меры, и для начала, возможно, лучше всего будет связаться с Нарциссом.

— Да, тут я с тобой согласен! У Нарцисса, при всех его недостатках, по крайней мере, есть хоть какое-то чувство ответственности, которого Агриппине будет недоставать до самой смерти. Но, Симон, не стоит ли нам что-нибудь предпринять в отношении нашей гостьи Домиции? Служанка говорит, что она поглощает всё, что есть в кладовой, а в остальное время орёт во всё горло.

— После того, что я видел прошлой ночью, у меня нет никаких симпатий к этой женщине, Домиции. Тем не менее, ты правы. Я принёс кое-что, что поможет развязать ей язык, если она окажется не в духе. — Он похлопал по своей сумке.

— Что там?

— Травы и соли, которые я купил у аптекаря, привыкшего иметь дело с алхимиками и другими учёными-мистиками. Похоже, в Риме можно найти что угодно, что может удовлетворить любые потребности.

— Опять колдовство? — с сомнением нахмурившись, спросил мечник.

— Ну, если это необходимо...

— Но я бы хотел, чтобы ты убрал этот кинжал призрака. Он мне не нравится!

Симон улыбнулся, но у него тоже были сомнения насчёт этого оружия. Неизвестно, в каких тёмных обрядах использовался клинок, и давнишние остатки психических эманаций могли быть опасны.

— Хорошо, — пожал он плечами, пересекая комнату, чтобы положить кинжал на полку в нише. Она была пуста, если не считать кожаной сумки Сириско со снаряжением, которую вольноотпущенник забыл, когда вёл заговорщиков в домус. — Это слишком тонкий предмет, чтобы использовать его в качестве оружия, — заметил он, — хотя я уверен, что он нам пригодится. Хотел бы я знать, что нам следует с ним сделать, по мнению призрака. Ну, пошли — наша пленница ждёт.

Они спустились в подвальную комнату. Домиция услышала их шаги и бросилась к зарешечённому окошку в своей двери. Однако увидев их, она отступила к задней стене.

Симон отпер замок и открыл дверь.

— Держись от меня подальше! — нервно закудахтала аристократка. — Я знаю, кто вы!

Руфус с сомнением усмехнулся.

— И кем бы мы могли быть, моя добрая леди?

— Поставщики рабынь!

— Фу-у-у! — фыркнул эринец. — Если публичные дома в Рим когда-нибудь придут в такой упадок, то я отправлюсь на следующем корабле с зерном в Александрию!

— Тогда чего ты хочешь? Золото? Я тётка императрицы. Она хорошо заплатит за моё возвращение — и прочешет весь город в поисках вас, если вы причините мне вред!

— Госпожа, — сказал Симон, — нас интересует лишь то, что вы знаете о Материнстве.

Её лицо побледнело, и она пробормотала:

— Я не понимаю, о чём вы говорите.

Короткая беседа убедила самаритянина в том, что она не будет говорить; эта тема, очевидно, приводила её в ужас. Ей потребуется более тонкое убеждение.

По приказу Симона слуга принёс кадильницу, заранее приготовленную на такой случай. Когда чародей зажёг её, от пламени пошёл острый аромат.

— Теперь мы все должны выйти, — сказал самаритянин тем, кто пришёл с ним. Он последовал за ними и закрыл дверь камеры. Руфус со слугой вопросительно посмотрели на него, и он объяснил: — Курения сделают её восприимчивой к моему допросу.

Через несколько минут он вернулся в пропитанную дымом комнату, подошёл к дымящейся курильнице и бросил в неё немного порошка. В тот же миг взметнулось новое пламя, быстро очистив воздух от стоявшего в помещении запаха.

Домиция ошеломлённо сидела на краю своей спальной полки; Симон, не обращая на неё внимания, начал медленно произносить заклинание на персидском. Когда он наконец, остановившись, Домиция застыла неподвижно, как садовая статуя, её большие, пронизанные венами глаза пустым взором смотрели на крошечные язычки пламени от оставшихся углей.

— Ты должна правдиво отвечать на каждый вопрос, — приказал ей маг.

— Да-а-а... — вздохнула Домиция. Симон улыбнулся; эта почтенная матрона была очень восприимчивым субъектом.

После этого он принялся расспрашивать её о Материнстве, прежде всего, чтобы определить точное положение в нём Домиции. Хотя она была хорошо осведомлена об истории культа, который восходил к тем дням, когда поклонявшийся богине Крит господствовал на морях и островах, она на удивление мало знала о реальных планах современного Материнства. Ей было известно, что благодаря контролю над Клавдием, лидеры культа, в первую очередь Мессалина и Вибидия, планировали сделать поклонение Великой Матери государственной религией, после чего патриархальная власть была бы заменена гинархией, в деталях которой Домиция не разбиралась. Матрона-сластолюбица просто предполагала, что все её желания будут исполнены после того, как этот момент будет достигнут. Учитывая все обстоятельства, Домиция, похоже, была никудышным лидером культа. Симон начал задумываться, не была ли она просто глупой, скучающей старой сладострастницей, которую другие использовали в своих целях.

Более ценные сведения Симон получил, когда расспросил свою пленницу о средствах, с помощью которых Мессалина поддерживала своё господство над Клавдием.

— В самом начале их брака, — пробормотала Домиция, — Мессалина раздобыла образцы волос, ногтей и крови Клавдия. Всё это она поместила в свинцовую шкатулку, украшенную тайным изображением Великой Матери. Затем Мессалина и Вибидия наложили на него заклинания, которые подчинили волю Клавдия воле его жены. Время от времени заклинания подкрепляли с помощью зелий, гипноза и амулета, который носит императрица, что напрямую призывает силу Богини.

— Как снять заклятие? — спросил Симон.

— Если предметы извлечь из шкатулки, их власть над Клавдием прекратится. Но пока они хранятся там, его душа находится в руках Материнства, вплоть до самой смерти.

— Где шкатулка?

— Не знаю.

Настойчивые расспросы не принесли ничего полезного, если не считать сведений о том, что вскоре должен был быть рукоположён очень важный жрец скоро будет возведён в сан там, где обычно завершают свою инициацию новые рекруты Материнства — в расположенном в Субуре лупанарии под названием «Патриций. Новым священнослужителем, о котором шла речь, был не кто иной, как Гай Силий, молодой сенатор, который в настоящее время является предметом любви Мессалины. Возможно, более важным было то, что день середины осени — Самайн, как называли его друиды, — станет датой «возвращения Великой Матери».

Если это в самом деле было правдой, то времени у них оставалось совсем немного.

Как обычно, ближе к вечеру Сириско встретился со своей покровительницей Агриппиной, чтобы сообщить обо всём, что удалось выяснить в результате его шпионских действий, а также узнать о том, что недавно обнаружили другие её агенты.

— Что сделал самаритянинский маг, чтобы оправдать наше доверие к нему? — спросила Агриппина, когда их дела были почти завершены.

— Пленил тётку императрицы, как и планировал.

— Так ты сказал. Но что он узнал от неё?

— Не думаю, что ему удалось её допросить, — ответил вольноотпущенник, стараясь держаться осторожно в присутствии этой умной и безжалостной аристократки.

— Он не торопится! В чём причина задержки?

— Прошлой ночью Симон и Руфус отправились в сады Лукулла, госпожа. Когда Полибия арестовали, туда был доставлен один из его рабов — мальчик по имени Гифейон. Самаритянин подумал, что этот мальчик может знать что-то важное, и поэтому они с гладиатором попытались спасти его.

— Им это удалось?

— Нет, госпожа. Мальчик был убит...

— Почему ты колеблешься? — подозрительно спросила она. — Ты что-то скрываешь? Ты же знаешь, я терпеть не могу нелояльности.

— Просто... просто трудно повторить что-то настолько фантастическое. Маг говорит, что мальчик был убит призванным демоном!

Агриппина задумалась над этим. Да, Материнству вполне было по силам вызвать чудовищ из Запределья. Она видела достаточно колдовства, чтобы не быть слишком скептичной. Более того, она слышала много сообщений о подобных происшествиях, самым интригующим из которых было недавнее известие вольноотпущенника Палласа о том, что Полибий действительно узнал, как вернуть женщине утраченную молодость!

— Но ведь императрица искала двух рабов, — заметила Агриппина, внимательно наблюдая за Сириско, — мальчика и женщину по имени Рацилия. Эта женщина должна быть найдена — нами!

— Рацилия? — Сириско был ошеломлён; он понятия не имел, что слухи о девушке-рабыне уже достигли его покровительницы.

— Ты выглядишь озадаченным. Ты знаешь о мальчике, но не знаешь о женщине?

— Нет, не знаю, — солгал он. — Почему она так важна?

— Неважно, просто постарайся найти её. — Агриппина передала ему описание Рацилии, данное Палласом в том виде, в каком он получил его от обречённого Полибия.

— И это всё, госпожа? — спросил вольноотпущенник, изо всех сил стараясь не поёжиться от чувства вины.

— Да, но я хочу сказать, что я весьма довольна твоей работой, Сириско. Если эту женщину приведут ко мне, ты получишь крупное вознаграждение. Скажем, пятьдесят тысяч сестерциев?

— Благодарю, госпожа! — с энтузиазмом откликнулся Сириско. Затем, поняв, что его отпускают, вольноотпущенник поклонился и отступил от принцессы. Бдительный привратник проводил его до выхода на улицу.

Как только юный доносчик вышел, Агриппина крикнула:

— Даос! Зайди сюда!

Из другой двери появился слуга — невысокий, плотный мужчина с мускулистыми руками и карбункулом на носу.

— Да, госпожа?

— Даос, я думаю, Сириско что-то скрывает от меня. Следуй за ним и сообщай о любом случае его странного поведения или встречах.

— Я мог бы заставить его заговорить, — предложил раб со зверским лицом, разминая свои ороговевшие пальцы.

— Пока не нужно. Сириско это бы возмутило, а он слишком хороший шпион, чтобы терять его понапрасну. Более того, он плохой лжец, и поэтому я всегда буду знать, как он ко мне относится.

Глава XV

— Неужели Сириско ничего об этом не подозревает? — сурово спросил Симон.

Рацилия стояла у окна, выходившего на пустеющую улицу. Тележки ночных доставщиков только начали разъезжаться; воздух был наполнен их скрипом и солёной руганью возчиков.

— Не думаю, — ответила она. — В конце концов, до сегодняшнего вечера ты тоже этого не замечал.

— Мне было легче, я не проводил столько времени рядом с тобой, — объяснил самаритянин. — Должно быть, изменения были слишком постепенными, чтобы он их заметил.

Она повернулась к нему лицом. К этому времени у неё были черты молодой девушки лет двадцати с небольшим, щёки налились румянцем, руки стали гладкими. Её фигура была подтянутой и привлекательной; икры, видневшиеся из-под юбки, являли юную грацию.

— Как ты думаешь, он заметит, когда вернётся?.. — спросила она.

— Возможно, — пожал плечами Симон. — Но пока будет лучше, чтоб вы с ним не виделись.

Рацилия выглядела встревоженной.

— Почему?

— Потому что он — человек Агриппины. Люди говорят, что она убила собственного мужа ради его имущества. Если это правда, то представь, что она сделает с рабыней в надежде, что это откроет ей секрет бессмертия?

— Но я ничего не знаю!

— Этого может оказаться недостаточно, чтобы защитить тебя. Агриппина с лёгкостью может пытать тебя до тех пор, пока не выяснит всё, что сможет, а затем убьёт, чтобы другие не узнали того, что знала она. Как долго будет продолжаться этот процесс омоложения?

Она посмотрела на исцарапанный пол.

— Я... я не знаю. Полибий не сказал. Раньше у него ни разу не получалось добиться успеха.

— Будем надеяться, что всему есть предел. Иначе молодость станет скорее проклятием, чем благословением.

— Благословением?.. — пролепетала Рацилия и замолчала. Нет, до сих пор ничто из этого не казалось ей благословением — ложь, которую ей приходилось говорить, опасности, неутолимый аппетит, убийство Гифейона. Единственное, что делало это хоть сколь-нибудь терпимым — присутствие Сириско рядом с ней. А теперь ей говорят, что его следует избегать.

Раздался условленный стук Сириско в дверь.

— Это он, — сказал самаритянин. — Я поговорю с ним через дверь, чтобы он тебя не увидел.

— Нет! — запротестовала Рацилия громче, чем намеревалась.

— Что случилось, Сим… Эвод? — спросил вольноотпущенник с той стороны двери.

— Пожалуйста, впусти его, — попросила девушка.

— Это опасно.

— Это опасно для меня!

— Рацилия! — заорал Сириско, повышая голос так, что его могли услышать соседи.

— Со мной всё в порядке, Сириско, — ответила девушка. Затем, обратившись к Симону, сказала: — Я всё объясню. Я ему доверяю.

Симон кивнул, хотя и с сомнением. Очевидно, эти два человека сблизились, вот и всё. Он слишком ясно помнил ту, которую любил сам. Какие разумные доводы друга могли бы возобладать над его чувствами в те далёкие дни? Кроме того, он был хорошего мнения о вольноотпущеннике и по-прежнему нуждался в помощи и сотрудничестве юноши.

— Не ори так, всех мертвецов разбудишь! — раздражённо крикнул ему Симон. — Я впущу тебя!

Когда дверь открылась, Сириско с тревогой огляделся в комнате, высматривая Рацилию. Облегчение отразилось на его лице, когда он увидел, что она стоит, прислонившись к подоконнику.

— Что происходит? — спросил он, но замолчал, когда дневной свет упал на лицо девушки. Он подошёл ближе. — Рацилия, я готов поклясться, что ты уже не та женщина, которую я встретил несколько дней назад. — Он повернулся к Симону, закрывая за собой дверь. — Эвод, это у меня от любви стало плохо со зрением, или ты тоже заметил, что Рацилия молодеет с каждым днём?.. — Внезапно его осенило. — Конечно! Должна же была быть причина, по которой Агриппина предложила мне пятьдесят тысяч сестерциев, если я приведу к ней рабыню Полибия! Что же здесь происходит?

— Что ты ей сказал? — спросил самаритянин.

— Ничего, я вообще никогда не упоминал при ней Рацилию! Она узнала о её существовании от кого-то другого и просто поделилась своими знаниями со мной сегодня вечером.

— Кому вообще было известно о тебе? — спросил Симон девушку.

Рацилия назвала имена нескольких человек, которые, как она считала, знали её секрет.

— Возможно, любой из них мог заговорить в неподходящий момент или впутать в это других людей по каким-то своим причинам, — размышлял вслух Симон. — Плохо уже то, что императрица охотится за тобой, Рацилия, но если каждая стареющая знатная дама в Риме начнёт ещё и собственную охоту... — Он покачал головой. — Сириско, нам придётся найти для неё другое укрытие, но прямо сейчас мне нужна твоя помощь в другом деле.

Разговаривая вполголоса, они приняли шорохи в коридоре за шаги одного из своих одурманенных вином соседей. Так что подслушивавший раб Даос сумел убраться от двери Симона, под которой подслушивал, незамеченным. С жадным предвкушением он поспешил обратно в особняк Агриппины, представляя, какую щедрую награду принесёт ему это столь удачное открытие.

Руфус Гиберник, в надежде остаться незамеченным, передвигался по улицам Рима так непринуждённо, как только мог. Для человека его комплекции это был немалый подвиг, даже учитывая его нынешнюю маскировку под плебея.

Он просидел в домусе над комнатой Домиции всю ночь и весь день после того как на его квартиру был совершён налёт. До этого он надеялся установить контакт с главным советником Клавдия Нарциссом, но теперь, когда он оказался разыскиваемым преступником, не было никакой возможности подобраться к вольноотпущеннику, не попав в Мамертинскую тюрьму. Поэтому они с Симоном после допроса Домиции договорились, что самаритянин установит контакт с советником другими способами, в то время как он, Руфус, будет держаться в тени — впрочем, не настолько, чтобы помешать ему зарабатывать деньги.

Поэтому Симон снова скрыл медный цвет локонов своего товарища под чёрной краской и добавил ему несколько зловещих фальшивых шрамов. Он даже дал гладиатору уроки, как подавить его наглую развязность и изображать вялую походку городского плебея. И вот теперь, облачившись в скромный плащ, который требовался для его нынешнего образа, Руфус выскользнул из своего укрытия и влился в позднее вечернее движение на задворках улиц, ведущих на юго-восток.

Вскоре рослый гладиатор оказался в густонаселённом районе, известном как Субура Майор, пристанище воров-карманников, которые обычно собирались в конце дня, чтобы распорядиться добычей своих краж. Оттуда он повернул в сторону Форума Августа. На этом участке было множество таверн и публичных домов, но целью Руфуса был только один — «Патриций».

Он слышал об этом заведении, которое, по слухам, не отличалось особой роскошью, но девушки там считались одними из самых чистых и привлекательных. Это место было не слишком популярно среди местных жителей, потому что его часто посещала дворцовая знять. Ходили слухи, что некоторые из девушек были аристократками, которые ради острых ощущений изображали из себя шлюх. Большинство субурцев предпочитало платить свои медяки честным шлюхам и избегать неприятностей, связанных со знатью и её порочными забавами.

«Патриций» представлял собой большой двухэтажный дом, окружённый множеством подобных заведений — тавернами, винными лавками и несколькими доходными домами, по сравнению с которыми жилище Симона смотрелось особняком Лукулла. Несколько девушек сидели на табуретках перед входом, махали проходящим мужчинам и кричали: «Эй! Ты! Ты мне нравишься! Иди сюда, красавчик!» или разочарованно: «Ладно-ладно, поторопись домой к своему дружку, евнух ты этакий!» На некоторых были тонкие накидки из прозрачной ткани, называемой «сотканная ветром», другие же были нагло обнажены. Соски некоторых покрывало сусальное золото, и вид таких украшений навёл Руфуса на мысль, что слухи, подкреплённые утверждением Домиции, о том, что эти девушки были знатными дамами, могли оказаться правдой; обитательницы якобы скромного борделя не должны были щеголять такими дорогими украшениями.

— Они тебе нравятся, Геркулес? — спросила молодая шлюха, заметив, что Руфус изучает её золотые листочки. Она спрыгнула со своего высокого табурета и взяла его за руку. — Внутри ты сможешь рассмотреть их лучше!

Руфус невольно улыбнулся девушке, оценив её совсем не потаскушечную миловидность. Но почему-то она показалась ему знакомой. Он присмотрелся повнимательнее. Да, под париком и полосами ламповой копоти виднелось знакомое лицо — Люцина Дидия! У него была хорошая память на имена и лица; время от времени он видел жену молодого сенатора на играх и общественных мероприятиях, а совсем недавно — в Садах Лукулла...

Ведьма была одной из обезумевших посвящённых, напавших на Гифейона!

Им овладела ярость, и на мгновение его лицо потемнело, как грозовая туча. Если бы девушка увидела это, она бы закричала от ужаса, но, к счастью, её внимание было приковано к его широкой груди. Руфус быстро взял себя в руки; не стоило привлекать к себе внимания, а мелочная месть не помогла бы ему докопаться до сути заговора. Он надеялся, что его первоначальная реакция не отпугнёт женщину.

— Ты, должно быть, гладиатор, — взволнованно воскликнула Люцина. — Мне нравится хорошая работа с мечом!

Новообращённая шлюха потащила его за собой, изредка оглядываясь назад. Руфусу показалось, что у неё перехватило дыхание от предвкушения — доказательство того, что она любительница острых ощущений, а не закоренелая профессионалка, жаждущая ночного заработка.

Молодая женщина провела его мимо мужчины за счётным столом. Тот сердито схватил её за плечо и вывернул; его ладонь была такой большой, что пальцы легко могли соприкоснуться.

— Ой, Спурий, не надо! — закричала Люцина.

— Я тебе покажу «ой», свинюха! — усмехнулся сборщик денег. — Ты что думаешь, задарма сюда пришла давать?

Руфус положил руку на лысину привратника и оттолкнул его назад. Испугавшись, что его вот-вот изобьют, Спурий принялся оглядываться по сторонам в поисках вышибал. Звон монет на столе заставил его передумать.

— Доволен? — проворчал гладиатор.

Привратник с выражением отвращения на лице махнул ему, чтобы он проходил.

Внутреннее помещение лупанария состояло из атриума, в который выходило множество маленьких комнаток, каждая из которых была отгорожена шерстяной занавеской. В центре атриума бил небольшой фонтан, а стены были украшены непристойными фресками, призванными разжигать похоть у посетителей, а также извещать о многочисленных услугах, предлагаемых девушками. Он заметил, что блудницы и клиенты торопливо входили и выходили, и, судя по звукам, многие кабинки были заняты.

На двери, к которой Люцина привела Руфуса, было написано «Летиция» — скорее всего, здесь она пользовалась этим именем. Белокурая римлянка быстро втащила его в свою маленькую, освещённую лампами комнатку, представляющую собой клетушку глубиной в несколько футов и шириной немногим более трёх. В маленькое окошко проникал угасающий свет сумерек, открывая взору ложе от стены до стены со смятыми покрывалами. Очевидно, молодая жена сенатора в этот день уже не раз принимала гостей. Фаллическая лампа, копоть от которой так искусно пятнала лицо девушки, была откровенно эротичной по дизайну. Люцина, уже обнажённая, лихорадочно работала, раздевая гладиатора; он не сделал ни малейшей попытки помочь ей снять с него плащ и тунику, ничего не почувствовал, позволив ей уложить его на матрас.

— А теперь, гладиатор, — провокационно прошептала она, — я лежу у твоих ног. Порази меня в самое сердце...

Руфус вспомнил Гифейона. Вряд ли когда-либо красивая девушка привлекала его меньше, чем эта Люцина Дидия.

— Гладиатор?

Медленно, нежно, большие руки Руфуса скользнули по её гладким бокам, плоскому животу, прошлись по упругим молодым грудям…

И сомкнулись на её тонкой шее....

К этому времени история облетела весь Рим; Мессалина впервые услышала её от Кальпурниана вскоре после ритуала в Садах Лукулла. Домиция была похищена и до сих пор не найдена.

По описанию, данному рабами Домиции, можно было предположить, что в этом деле был замешан Руфус Гиберник, но при обыске в его доме не было обнаружено никаких улик, связывывших его с похищением. Допрос Коринной рабынь гладиатора тоже не принёс ничего полезного. Всё это было очень плохо. Хотя Домиция не была посвящена в Первые Знания, то, что ей было известно, могло оказаться разрушительным. Например, она знала, что Силий будет рукоположён в сан сегодня вечером. Мессалина решила усилить охрану Субуры и самого «Патриция».

Но кто нанял Гиберника? После казни Полибия Нарцисс был угрюм, как и Каллист, Паллас и другие вольноотпущенники советнического ранга. Они, казалось, были напуганы, как она и предполагала, но лишь до степени подозрительной настороженности, а не безропотного повиновения.

Но каких ещё предателей ей следует опасаться? Конечно, Агриппина — с ней, несомненно, придётся разобраться в самом ближайшем времени. Кроме того, была ещё Лоллия Паулина, которая была императрицей при Калигуле, пусть и недолго. Возможно, она хотела вернуть себе то высокое положение, которое занимала в течение столь соблазнительно короткого времени.

Но было и много других — подозрительно богатых сенаторов, несгибаемых республиканцев, амбициозных генералов. Любой из них мог устроить заговор против своей императрицы. Да, она потребует результатов получше от Декрия Кальпурниана, который в этот момент ждал её у дверей, чтобы проводить в «Патриций», — её и ещё нескольких женщин, которые сейчас переодевались в разных покоях.

Размышления Мессалины были прерваны появлением рабыни.

— Повелительница, госпожа Аурелия Сильвана просит аудиенции.

— Аурелия? — Мессалина улыбнулась, догадавшись, что беспокоит послушницу. — Впусти её.

Мгновение спустя вошла высокая чувственная Аурелия, её каштановые локоны были скрыты под огненно-рыжим париком.

— М-моя госпожа, — несчастным тоном пробормотала она.

— Фаллерия? — обратилась к ней Мессалина и с удовольствием увидела, как юная аристократка вздрогнула при звуке своего нового культового имени.

— Госпожа, могу я попросить вас об одолжении? — спросила Аурелия.

— Так скоро? Разве не была только что удовлетворена твоя давняя просьба о том, чтобы твой возлюбленный Онесим превратился в безвольного труса, если покинет твоё ложе? Богиня щедра, но заслуженно презирает неблагодарность.

Вопреки почтительности, Аурелия решительно встала перед насмешливым взором императрицы.

— Госпожа, среди всего, о чём я просила, не было ничего насчёт этого проклятого вожделения! Оно терзает меня день и ночь с момента посвящения. Онесим сбежал от меня — и как я могу винить его? Я не даю ему покоя! А без него я не способна сдерживаться и приходится унижаться с рабами и даже незнакомцами!

— Унижаться? Если Богиня взывает к самым сокровенным твоим желаниям, значит, она хочет, чтобы ты пожертвовала своей страстью во славу её. Помни, что она также Астарта, чьи служительницы гордятся тем, что почитают её с неослабевающим рвением. Как её представительница я имею право быть оскорблённой! Ты проявила небрежность, Фаллерия, принося жертвоприношения в её священном храме. Неудивительно, что тебя переполняет горе и безысходность!

— В «Патриции»?! — в ужасе воскликнула Аурелия. — Это отвратительное место! Управляющие столь суровы…

Взгляд императрицы оставался бесстрастным. Аурелия должна была потерять много ложной гордости и тщеславия, прежде чем сможет надеяться на обретение чувства ответственности. Дисциплина, практиковавшаяся в «Патриции», была необходима, чтобы превратить таких людей, как она и Люцина, в точные, преданные своему делу инструменты, которые требовались культу. Мессалина мысленно улыбнулась, вспомнив, как она тоже страдала от требовательных надсмотрщиков, несмотря на то, что ей с самого раннего возраста прочили высокое положение в культе, Теперь же, вместо того чтобы вызывать содрогание, воспоминания о первых днях своего посвящения доставляли ей огромное удовольствие. Несомненно, Аурелия тоже оценит этот опыт.

— Управляющие неустанно трудятся на благо Материнства и критика их методов от новообращённой адептки меня должна была бы растрогать меня до глубины души. А теперь дай-ка мне взглянуть на тебя, моя прекрасная Фаллерия. — Императрица распахнула плащ молодой женщины и одобрительно кивнула, увидев, как сотканное из ветра одеяние облегает её тело. — Очень хорошо. Радуйся, что служишь Великой Матери, а не кому-то из Великих Древних, некоторые из которых могут получать удовлетворение только в кульминационные моменты мучительной смерти. — Затем она предостерегающе добавила: — Такое служение не является чем-то противным самой Великой Матери. Если окажется, что посвящённая недостойна служить своей Богине каким-либо лучшим образом...

Аурелия в ужасе отвела взгляд.

— Подумай хорошенько над моими словами, Фаллерия. А теперь иди и присоединись к остальным.

Мессалина позволила глупой девчонке покинуть свои покои. Какой же глупой была Аурелия! Хотя существовало много способов услужить Великой Матери, императрица никогда не сожалела о том, что её не направили по пути девственности, которым прошли Коринна, Лукреция и Вибидия.

Она посмотрела на луну. Пришло время покидать дворец; её люди, должно быть, уже ждали свою повелительницу...

Пожилой раб не привлекал к себе особого внимания, шаркая ногами по верхним этажам Старого дворца Августа. Он остановился на богато украшенном балконе, с которого открывался вид на Большой цирк, продолговатый стадион у южной оконечности Палатина. В этот момент мимо прошли два гвардейца, и слуга, словно для того, чтобы никто не заметил, как он бездельничает, принялся подметать плиточный пол у себя под ногами.

Снова оставшись в одиночестве, старик прекратил эту возню и оглядел соседнюю колоннаду. С таким видом, будто всё тут ему знакомо до зевоты, он продолжил свой путь и вскоре оказался перед апартаментами Нарцисса, императорского советника. Старик снова принялся подметать. Мимо торопливо прошли две рабыни, едва удостоив взглядом этого седобородого человека с кривыми ногами. Когда они скрылись из виду, Симон из Гитты перестал мести и приложил ухо к двери Нарцисса. Не услышав никакого движения с другой стороны, он вставил в замок медную дужку, повернул её и услышал, как щёлкнул механизм. Он медленно толкнул дверь внутрь...

Не повезло. Писарь, сидевший за столом, поднял взор, ожидая увидеть хозяина или кого-то из тех немногих, у кого был ключ. Он нахмурился при виде безобидного старого лица, заглядывающего внутрь. Служитель знал всех слуг, которым разрешалось работать в императорских канцеляриях, и этот незваный гость был не из их числа. Поэтому мужчина возмущённо вскочил, угрожающе выставив острый стилус, и шагнул вперёд.

Писарь едва ли ожидал, что столкновение обернётся для него дурным образом, но когда он приблизился, руки старика взметнулись, и он лишился сознания, не успев даже вскрикнуть.

Симон знал, что служитель ещё какое-то время будет лежать без сознания, но нельзя было терять ни минуты. Он быстро оттащил мужчину с глаз долой и закрыл дверь.

Глава XVI

Руфус вышел из комнаты Люцины и задержался в уборной, пока не убедился, что за ним никто не наблюдает, затем поднялся наверх и смешался с обычным движением народа в лупанарии.

Он не смог убить девушку, несмотря на свой первоначальный порыв сделать это. Вместо этого, в последний момент он сменил хватку, просто лишив Люцину сознания. Она очнётся с адской головной болью, но, как он ожидал, не раньше, чем он закончит свои дела и уйдёт.

Как ни странно, он не знал, почему пощадил её. Возможно, потому, что она и её сёстры-посвящённые, очевидно, были одурачены. Трудно было поверить, что легкомысленные аристократки вступали в секту, действительно желая убивать детей голыми руками, пить человеческую кровь или испытать тот сорт унижения, которого справедливо страшилось большинство женщин, свободнорождённых или нет. Но правдой было и то, что Гиберник убил многих мужчин, которые заслуживали смерти куда меньше, чем Люцина. Нет, скорее всего, дело было в том, что она просто являлась красивой женщиной, и убить её означало пойти против чего-то коренящегося глубоко в его собственной натуре.

Беглый осмотр верхнего этажа убедил гладиатора в том, что его маленькие комнатки столь же непригодны для проведения церемонии, как и те, что находились на уровне улицы. Более того, здесь не было никаких изображений зловещих божеств, если не считать маленькой симпатичной статуи Венеры в нише, изображённой в образе богини-распутницы. Она была довольно очаровательной; такой предмет мог бы хорошо смотреться в его будущих апартаментах...

Когда вышибала с верхнего этажа начал поглядывать в его сторону, Руфус спустился вниз. Увидев свой шанс, он проскользнул в комнаты в задней части атриума и толкнул первую попавшуюся дверь. Она была не заперта. Он нырнул внутрь и постоял там достаточно долго, чтобы его глаза привыкли к темноте, которую едва рассеивали маленькие окошки на уровне потолка.

Отлично, он обнаружил вход в подвал. Это было единственное место, которое он ещё не проверил, поэтому гладиатор осторожно спустился по лестнице. Внизу Гиберник увидел, что подвал был довольно маленьким, и казался ещё меньше из-за сложенных там сундуков, коробок и амфор.

Когда его глаза немного привыкли, он заметил дверной проём. Когда он попытался открыть дверь, оказалось, что она закрыта на засов, но гладиатор приложил к ней всю свою огромную силу, и она распахнулась с коротким резким щелчком. Он ожидал какой-то реакции со стороны охранников, которые могли находиться в пределах слышимости, но ничего не услышал и шагнул в тёмный коридор. Он пошёл по нему, нащупывая путь вытянутыми руками. Очевидно, у «Патриция» имелось обширное подземелье, поскольку он обнаружил ещё несколько комнат, в одной из которых нашлась зажжённая лампа, которой он мог воспользоваться. Ничто из того, что он видел до сих пор, даже отдалённо не подходило для какого-то важного и многолюдного ритуала, о котором упоминала Домиция. Неужели её пленение заставило Материнство изменить свои планы? Двенадцатый час, назначенный для ритуала, был не за горами, и Руфус полагал, что скоро, так или иначе, он всё узнает...

Внезапно мечник услышал рёв, доносившийся из-под земли.

Руфус приложил ухо к полу. Он снова услышал это — звук, похожий на рёв быка. Ага, теперь понятно — подземная камера, которая располагалась у него под ногами. И теперь он услышал кое-что ещё — скрип лестницы, будто кто-то поднимался снизу. Он быстро отступил за ряд амфор и погасил лампу.

С лязгом железных петель и скрежетом камня, плита в полу медленно поднялась. Мгновение спустя показалась голова мужчины. Когда незнакомец полностью вышел из подземелья, держа в руках лампу, Руфус заметил, что он одет как плебей. Не останавливаясь, убого одетый мужчина, шаркая ногами, вышел из комнаты, предположительно направляясь к лестнице.

Эринец выбрался из своего укрытия и заглянул в открытый люк. Он увидел, что в колодец просачивается тусклый свет из прохода, открывающегося в самом низу. Приняв быстрое решение, гладиатор, решив довести своё исследование до конца, спустился по лестнице

Он обнаружил, что коридор внизу был длинным и освещался маленькими лампами, стоящими в грубо вырубленных нишах. Затем, снова услышав рёв животного, Руфус поспешил дальше, туда, где проход открывался в большую, освещённую факелами комнату.

Пока шпион осматривал подземелье, даже его беспечный эринский дух дрогнул, столкнувшись со зловонными миазмами этого места. Изначально это был природный каменный грот, но со временем в результате тяжёлой работы помещение было значительно расширено. Стены несимметричной формы, несли на себе барельефы в в первобытном стиле. Человеческие и звериные черты на них сочетались, но не образовывали ни одного из знакомых существ греческой или римской мифологии. Часто изображалось некое подобие рогатой рептилии, а также фигура рыбочеловека, который стоял, сгорбившись, на двух ногах...

Вид такого количества необычной резьбы напомнил Руфусу о том, что однажды сказал ему Аполлоний Тианский: что между забытым временем рождения мира и возвышением олимпийских богов царствовали гораздо более древние боги. Похоже, он имел в виду забытую эпоху титанов, которых маги иногда называли хтониями. Человек ещё не был сотворён, говорил Аполлоний, но, несмотря на это, у Старых богов были фанатичные поклонники — чудовищные племена, в которые входили гиганты, нимфы, обитатели морей и циклопы.

От таких мыслей кровь стыла в жилах, поэтому эринец сосредоточился на физических аспектах своего окружения. Тут и там стояло несколько огромных ваз из чёрной глазурованной глины, на поверхности которых были изображены более привычные виды животных. Рассматривая одну из них при свете факела, эринец разглядел в ней обугленные кости сожжённого тела.

Человеческого тела.

Мычание невидимого зверя привлекло внимание Руфуса к небольшой арке. Он с некоторым трудом протиснулся внутрь, убеждённый, что римляне, должно быть, произошли от людей ростом с цирковых карликов, если их предки были строителями этих туннелей, и оказался в большом зале, украшенном так же, как тот, который он только что покинул. Теперь он не только слышал, но и видел молодого бычка в загоне из тёсаных брусьев — красивое взрослое животное с могучей грудиной и абсолютно безупречной шкурой. Любопытно, что на нём было ярмо с двумя ручками, похожее на те, что используются для вывода крупных жертвенных быков на парад. Зверь громко фыркнул при приближении гладиатора, тряхнул головой и поковырял копытом солому под ногами.

Руфус не сомневался, что ни один бык не смог бы спуститься на этот уровень тем путём, которым пришёл он сам. Это означало, что где-то на поверхность вёл более широкий проход — вероятно, тот самый широкий туннель, который он видел за загонами. Животное не очень долго держали взаперти, или же за ним необычайно хорошо ухаживали, поскольку под его копытами скопилось совсем немного навоза.

Решив найти другой выход, эринец крадучись прошёл по просторному входу в туннель и вошёл в ещё один грот, который тоже был тщательно раскопан и расширен. Расширение, должно быть, было произведено относительно недавно, поскольку некоторые участки утратили свой первоначальный орнамент и были вырезаны заново в узнаваемом современном стиле — на сей раз с изображением разъярённого козла, нижняя часть тела которого напоминала раздувшуюся королеву термитов...

Внезапно исследователь услышал скрип блоков и петель, шарканье обутых в сандалии ног. Он с тревогой огляделся по сторонам. Там, где он находился, спрятаться было негде, и поэтому он отступил назад, мимо загона для быков, и нырнул в глухую нишу, на мгновение опередив вошедшую большую группу людей.

Нежданные гости вошли внутрь, скандируя: «Йа, Ассатур! Иа, Шупниккурат! Кумат Каракосса ут Араг-Колат!»

Сначала гладиатор принял их за женщин, но, поскольку он был знатоком этого пола, то быстро понял свою ошибку.

— Фу-у-у! Евнухи! Жрецы!

Они носили причёски в женском стиле. С мочек их ушей свисали подвески, каждый носил ниспадавшую на плечи вуаль, а причёски увенчивались чем-то вроде тиар, украшенных тремя медальонами. Их одеяния были с длинными рукавами, а шейные платки напоминали двух соединённых змей. У каждого из них на левом плече висел бич, рукоять которого на обоих концах несла резьбу в виде козлиных голов. В правых руках они несли другие предметы: веточки с листьями, тарелки, тимпаны, флейты. Один из них ревниво сжимал в руках цилиндрическую коробку с конической крышкой. За исключением незначительных деталей, Руфус видел подобные вещи и раньше. Незнакомцы были похожи на галльских евнухов Кибелы — или, возможно, жрецы Кибелы подражали им.

Святые евнухи вскоре нарушили строй и приступили к освящению помещения, в котором, как предполагал Руфус, должен был проведён запланированный ритуал. Они зажгли свечи, разложили принадлежности и отодвинули ковёр, чтобы открыть тяжёлую железную решётку с мелкими ячейками в полу. Двое священников подняли эту тяжёлую металлическую решётку, позволив Руфусу увидеть, что она закрывает яму диаметром около четырёх футов, но он не мог сказать, насколько глубокой она может быть...

Мессалина и её спутники, сопровождаемые Декрием Кальпурнианом и несколькими его стражниками, тем временем достигли ступеней «Патриция». Громкие крики девушек, стоявших по обе его стороны, заметно стихли, когда обитательницы лупанария увидели свою императрицу, но вскоре возобновились, когда она отругала их за нерасторопность. Она заметила, что не видит нескольких новых девушек, в том числе и Люцину Дидию. Хорошо, подумала Мессалина. Это означало, что они усердно исполняет свой священный долг внутри.

Императрице сообщили, что Люцина уже извлекла пользу из своей связи с культом. Согласно достоверным источникам, муж Люцины заявил при свидетелях, что сделает её своей единственной наследницей, и поскольку это присвоение наследства было единственной причиной, по которой Люцина захотела присоединиться к культу, Мессалина полагала, что свою часть сделки культ выполнил. С другой стороны, возможно, у молодой аристократки ещё не было времени подумать о своём будущем наследстве, поскольку она проводила так много времени в «Патриции». Глава культа задавалась вопросом, какие отговорки молодая жена придумает для своего супруга, чтобы объяснить свои частые отлучки.

Злорадно размышляя о мучениях Люцины, переодетая императрица повела свою группу в лупанарий. Жрец, переодетый плебеем, встретил женщин и их свиту в атриуме, со словами: «Всё готово, о госпожа». Затем он провёл своих благородных подопечных через здание вниз, в подвал, к люку, который всё ещё оставался открытым. Сначала спустились несколько мужчин, оставив других наверху помогать женщинам безопасно спускаться.

— Слушайте меня, — сказала Мессалина, когда все собрались в первом гроте, — мы вот-вот войдём в святилище Великой Матери. Воздайте ей должное почтение!

— Йа! Йа! — скандировали поклонницы, возобновляя движение гуськом.

При входе в стойло вновь прибывших приветствовал главный жрец, перед которым все благоговейно преклонили колени — даже сама Мессалина — чтобы получить произнесённое нараспев благословение и каплю какой-то отвратительной на вид жидкости из свинцовой чаши, которую жрец держал в левой руке. При прикосновении ко лбу поклоняющейся на нём осталось грязное пятно, которое Руфус смог разглядеть даже при тусклом освещении. После этого женщины сбросили плащи и преклонили колени в молитве, оставшись в одних лишь бесстыдных одеждах блудниц.

Из своего укрытия Руфус Гиберник сразу узнал римскую императрицу, несмотря на её пышный чёрный парик. Он, полагавший, будто ничто из сотворённого мужчинами или женщинами, или из того, что они могли бы возжелать, не способно его удивить, сейчас едва не затряс головой, не веря своим ушам. Сплетники часто говорили, что императрица иногда прокрадывается в город из дворца, переодеваясь в платье куртизанки, чтобы продавать свои услуги в общественных местах, но видеть это воочию, было весьма наглядно. Да, Агриппина тоже играла роль шлюхи, но, предположительно, это происходило по принуждению её безумного брата, и она занималась этим в благоустроенном крыле Нового дворца.

Гиберниец крепко задумался. Был ли какой-нибудь способ обратить эту причуду себе на пользу? Если Мессалина этой ночью вышла на службу в лупанарии, возможно, удастся забраться к ней в клетушку и оставить её со сломанной шеей. Это казалось гораздо более простым подходом, чем сложный план Симона, но не мог ли тот же рыцарский инстинкт, который уже спас жизнь Люцине, сработать и в пользу Мессалины, несмотря на её многочисленные преступления? По правде говоря, эринец никогда не знал, что возьмёт верх — разум или сердце, когда дело доходило до крайностей.

И всё же, размышлял Руфус, чего стоила красота этой женщины по сравнению с тем вредом, который она намеревалась принести миру?

Эти мрачные мысли были прерваны звуками цимбал, тимпана и флейты. По широкому туннелю в грот входила ещё одна процессия.

Новоприбывшие входили в бычий зал по двое — женоподобный галл, за которым следовал ещё один жрец в одеянии другого покроя. Нет, это был не просто жрец, понял Руфус, а римский сенатор, Гай Силий, считавшийся самым красивым свободным мужчиной в городе, тот самый, о ком Домиция говорила, что он будет посвящён в сан. За Силием следовали несколько жриц, разодетых в пышные одежды, как и евнухи. Среди них были Вибидия, Лукреция и Коринна — у последней на тонкой шее висел зелёный талисман.

Процессия императрицы расступилась, пропуская Силия. Мессалина поднялась с колен, чтобы поприветствовать его; Гиберник заметил страсть и возбуждение на её лице, точно у шлюхи. Силий остановился перед ней, затем настала его очередь опуститься на одно колено и склонить голову. Посвящаемый жрец был достаточно близко, чтобы Руфус смог разглядеть разноцветную ленту, стягивающую его длинные тёмные волосы, и зелёный венок, украшающий виски. На нём была золотая корона и тога из белого шёлка, перехваченная поясом из того же материала.

— Гай Силий, — произнесла императрица, — отдаёшь ли ты себя целиком и полностью во славу Великой Матери?

— Я отдаю себя всего, госпожа, — ответил он в отточенной манере.

Жрец передал Мессалине маленький серебряный серп, и она, в свою очередь, протянула его Силию.

— Тогда вручи Богине знаки своей покорности.

Когда молодой сенатор взял клинок, Руфус вскинул голову. Что собирался делать этот безумный глупец? Самоистязательные обряды Кибелы были печально известны...

Но Силий, подняв серп, просто отрезал длинную прядь своих волос и бросил её в маленькую свинцовую шкатулку, которую держала Мессалина. Затем он срезал несколько ногтей и тоже положил их туда. Наконец он слегка порезал палец и дал крови стечь в сосуд.

— Материнство с величайшей благодарностью принимает отречение твоего тела и души, Гай Силий. Но душа, которая предстаёт перед Великой Матерью, должна быть очищена, прежде чем её покорность может быть принята, очищена от всех пороков, направленных против Богини. Твоя вина в её глазах так велика, что она не может быть искуплена тобой в том виде, в каком ты сейчас находишься. Ты должен принять божественную жизнь в себя, пережить новое рождение из новой утробы и стать новым человеком — человеком, имеющим право участвовать в жизни Великой Матери. Ты готов?

Силий кивнул. Двое жрецов подняли его под руки и подвели к яме в полу. Они помогли ему спуститься внутрь, а затем закрыли решётку у него над головой; только теперь Гиберник понял, что глубина ямы не превышала шести футов.

В этот момент женщины начали петь, и группа евнухов открыла загон с быком, чтобы взяться за ручки на ярме животного.

Быка, мычащего и фыркающего, крепко держали, пока жрицы украшали его гирляндами, обернули рога фольгой, посыпали лоб золотыми хлопьями и обвили толстую шею венками из листьев. Как только огромное животное было подготовлено в соответствии с предписаниями ритуала, евнухи вытащили его из загона и поставили передними ногами на тяжёлую решётку, под которой ждал Силий.

После этого префект Декрий, обладавший сильными руками и мускулистой грудью, взял украшенное гирляндой копьё и приблизился к зверю. Резким движением он глубоко вонзил его в сердце животного. Бык извивался, ревел от боли, но евнухи крепко держали его, а кровь горячей алой струёй хлынула сквозь решётку под его копытами.

На Силия обрушился кровавый ливень. Вскоре жертвенный бык перестал сопротивляться и потерял сознание от потери крови. В этот момент евнухи оттащили умирающего, но всё ещё дышащего быка от ямы, а другие подошли, чтобы поднять залитую кровью решётку. С их помощью новопосвященный жрец Силий выполз вперёд, как окровавленный новорождённый, появляющийся из чрева земли.

Аурелия и ещё несколько послушниц не смогли вынести этого зрелища и отвернулись, задыхаясь и блюя. Руфус, скрытый свидетель, решил, что вряд ли в амфитеатре когда-либо был проигравший, который выглядел бы так ужасно, как этот залитый кровью римский сенатор, Гай Силий. Его голова была багровой, волосы мокрыми и скользкими, с повязки капало, а благородная одежда навсегда испорчена алой слизью.

— Приветствуем! — воскликнуло собрание, но никто не подошёл к Силию с поздравлениями — никто, кроме Мессалины, которая бросилась к нему в объятия и запятнала свою воздушную накидку и накрашенные губы неистовым объятием и крепким поцелуем.

— Любовь моя! — воскликнула она, её лицо, руки и грудь были измазаны отвратительным ихором. — Я сделаю тебя князем всего мира!

Внезапно Руфус заметил двух евнухов, которые приближались к нише, в которой он прятался. Здесь хранились какие-то предметы, и, возможно, они намеревались найти нужную реликвию — вот же проклятье!

Первый евнух, вошедший в нишу, напоролся прямо на поднятый гладиатором клинок. Руфус отбросил скрюченный труп в сторону и раскроил череп второму, прежде чем тот успел отскочить в сторону.

— Злоумышленник! — крикнул кто-то, когда Руфус перепрыгнул через упавших евнухов и бросился к выходу напротив бычьего стойла, но двое стражников преградили ему путь. Хитрый эринец сделал ложный выпад в сторону одного охранника, а затем вогнал окровавленную сталь в живот другого, одновременно уворачиваясь, чтобы избежать удара первого. Этому противнику удавалось наносить и отбивать удар за ударом достаточно долго, чтобы стражники и несколько самых храбрых жрецов поспешили вмешаться.

Гиберник почувствовал, как лезвие вонзилось ему в бок; он развернулся, распахнув мечом грудь нападавшему. Затем в результате серии ударов, за которыми было невозможно уследить, упал жрец и ещё один стражник. Декрий, сбитый с толку умелой защитой гладиатора, едва увернулся от смертельного удара. Несмотря на нелёгкое положение, теснота помещения была на руку одинокому бойцу, позволив ему взять ход боя под свой контроль. Он был всего в одном мгновении от выхода из окружения.

— Гиберник! — закричала женщина.

Гладиатор рефлекторно поднял взгляд. Сверкнула зелёная вспышка, и он отшатнулся, ослеплённый. Нападавшие внезапно навалились на него со всех сторон, выбивая гладиус из его руки и нанося удары по конечностям. Наконец, когда рукоять меча обрушилась на его череп, пещера погрузилась в темноту…

Мужчины и женщины Материнства приблизились к потерявшему сознание авантюристу, встав вокруг него.

— Он слишком много видел! — заявила Мессалина.

— Он один из той дьявольской парочки, которая шпионила за нами в Садах, — объявила жрица. — Насколько нам известно, он мог услышать там тайное имя Богини! Ни один неоскоплённый мужчина не смеет так поступить. Мы должны убить его сейчас же!

— Обычное наказание шпионящим за культом — ослепление и вырывание языка, — предложил евнух.

— Позволь мне уладить это, императрица, — сказал Декрий, поднимая церемониальное копьё, которым он заколол жертвенного быка.

— Подождите! — внезапно заговорила Коринна Серена. — Он не должен умереть так быстро и с таким почётом. Она резко повернулась к Месалине. — Госпожа, у меня есть более занятное предложение...

Глава XVII

То, что самый доверенный советник императора Нарцисс посещал термы Агриппы, больше не привлекало особого внимания прохожих; он делал это почти каждый день, начиная с первых лет правления Клавдия. Однако в этот день его носилки прибыли довольно рано; было лишь немного за полдень, и термы только-только распахнули свои богато украшенные двери. Его не сопровождала и обычная многочисленная свита из секретарей и слуг. На этот раз с ним были носильщики кресла и личный слуга. Первых он оставил снаружи, а второго немедленно отослал с каким-то срочным поручением, о котором, по-видимому, только что вспомнил. Таким образом, второй по влиятельности политик Рима вошёл в вестибюль терм совершенно один.

Он настороженно оглядел огромное сооружение. Статуя прославленного полководца Марка Агриппы, руководившего строительством терм, стояла на своём месте; завитки барельефов всё ещё сверкали позолотой; обычные посетители бездельничали, а слуги деловито сновали по помещению.

И всё же Нарцисс вёл себя так, будто что-то было не как обычно, когда проходил через ряд площадок для атлетики, где обнажённые мужчины и женщины занимались до седьмого пота, прежде чем отправиться в парную. И пока шёл, он размышлял.

В последние дни Материнство совершенно вышло из-под контроля и убийство Полибия посредством решения судейских стало последней каплей. Он был дураком, что так долго подыгрывал культистам; промедление лишь укрепило положение императрицы, в то время как его собственные позиции ослабли. Но поначалу это казалось путём наименьшего сопротивления; господство Мессалины над императором было свершившимся фактом, и, кроме того, её борьба за власть привела к тому, что реальный контроль над империей перешёл к Нарциссу и другим советникам-вольноотпущенникам.

В конце концов, Материнство состояло из религиозных фанатиков, не заботящихся о ежедневных делах власти; большинство из них хотели только развлекаться с толпами любовников, не обращая внимания на суровые законы, карающие супружескую измену. В течение нескольких лет вольноотпущенникам Мессалины и Клавдия удавалось сотрудничать. Но в последнее время…

В последнее время ходили слухи о каком-то великом колдовстве, цель которого Нарцисс понимал очень слабо, несмотря на свой хорошо организованный отряд шпионов и осведомителей. Да, жребий был брошен; это война за выживание. Материнство должно было быть разрушено, чтобы сохранить жизнь и власть Нарцисса, но он опасался, что выжидал слишком долго. Культ контролировал волю императора, и пока это происходило, каждый человек в Риме оставался заложником. Быстрый арест и казнь Полибия доказали их силу. Старый колдун знал о секретах Материнства больше, чем любой другой из живых вне этого общества, и был всецело предан Мессалине. Глупец! В конце концов, преданность не принесла ему ничего хорошего.

А тут ещё это странное послание от Симона из Гитты, оставленное в его доме лично для него. Он снова огляделся и снова не увидел ничего необычного.

Затем Нарцисс вошёл в одну из раздевалок, снял тогу и завернулся в полотенца, прежде чем пройти по мозаичному полу в одну из парных. Некоторое время он безразлично сидел в горячей парилке, затем направился в калдарий, чтобы облить горячей водой вспотевшее тело. Обычно его сопровождал слуга со стригилем, но в послании самаритянина говорилось, что он должен прийти один, хотя в нём и не оговаривалось, где именно и когда состоится встреча в термах.

Можно ли было поверить магу на слово? Чего он на самом деле добивался? Нарцисс знал, что стражники Мессалины разыскивали его, а также гладиатора Руфуса Гиберника. Считалось, что эти двое стояли за похищением Домиции. Что ж, если так, тем лучше для них! Эта стареющая шлюха заманила в сети культа его собственную племянницу Мирринну, молодую замужнюю женщину с детьми. Они заставляли её выступать в лупанарии несколько раз в неделю, и он не осмеливался бросить им вызов, чтобы вернуть её. На самом деле, её использовали как своего рода заложницу ради его собственного хорошего для них поведения...

Внезапно Нарцисс задрожал, и не только от прохладного воздуха снаружи парной. Кого бы не охватила тревога при мысли о встрече с заклятым врагом Рима? Выходец с востока был одним из самых опасных преступников на свете. Несмотря на это, советник лично изучил дело самаритянина для императора и за его сверхъестественными свершениями увидел простого человека со строгими принципами, учёного и обладающего удивительной храбростью. Что касается Руфуса Гиберника, то Нарцисс лично знал гибернийца и симпатизировал ему; он конечно, был наёмником, но в Риме продаётся всё. Если такая парочка стала врагами Материнства, он хотел связаться с ними...

— Позволь мне, господин, — раздался голос Бебия, раба, которого Нарцисс только что отослал с поручением.

Нарцисс раздражённо оглянулся. Личный слуга взял в руки стригиль, чтобы поскрести спину своему хозяину.

— Бебий, что ты здесь делаешь? Ты не мог дойти до Целийского холма и вернуться так скоро.

Раб только улыбнулся, что ещё больше разозлило советника.

— Не отвечай на мои вопросы с ухмылкой, ты...

Вольноотпущенник оборвал свой гневный протест, с растущим изумлением разглядывая лицо и фигуру слуги. Это был не Бебий, хотя копирование было настолько точным, даже в голосе и манерах, что он сам, хозяин этого человека, не сразу уловил это.

— Ты самаритянин? — выдохнул он.

— Да, это я, — подтвердил имитатор. — Ложись лицом вниз и я тебя поскребу. Так мы сможем поговорить, не привлекая внимания.

— Я пришёл один, как ты и просил, — пробормотал взволнованный советник.

— Знаю. Я наблюдал за тобой с тех пор, как ты прибыл в полдень.

— Ты сказал, что у тебя есть послание от Полибия?

— Да, — кивнул Симон. — Сообщение Полибия таково: «Ищи душу Рима в немеркнущем свете».

— Ага! — воскликнул вольноотпущенник, словно в кромешной тьме зажгли свечу, но больше ничего не сказал.

— Я пришёл к выводу, — продолжал Симон, — что «душа Рима» — это свинцовая шкатулка, в которой императрица хранит волосы, ногти и кровь Клавдия, чтобы подчинить его своей воле.

Нарцисс с удивлением посмотрел на самаритянина.

— Похоже, ты многому научился с тех пор, как вступил в Рим за колесницей Фульвия Антистия!

Симон позволил себе слегка улыбнуться.

— Госпожа Домиция была очень любезна в плане предоставления сведений. Я искал тебя, потому что если я не получу помощи в этом правительстве, Материнство победит и, возможно, ты имеешь некоторое представление о том, что это значит. Итак, вы посвятите меня в свои дела, господин, или мне следует уйти?

Чтобы продемонстрировать, что он говорит искренне, Симон отступил на шаг.

— Нет, подожди! — настаивал грек, боясь, что чародей исчезнет у него на глазах, как призрак. — Прости меня, но ты должен понимать, что мне нужно быть осторожным, обсуждая столь деликатные вопросы с заклятым врагом императора. Однако мне известна твоя репутация, и я готов многим рискнуть ради твоей помощи.

Симон удовлетворённо кивнул.

— Тогда хорошо. А теперь скажи мне: что означает всё это послание?

— Это особый тайный язык советников — никогда не знаешь, подслушивают ли тебя шпионы. Ты верно догадался о «душе Рима». «Немеркнущий свет» — это храм Весты, возможно, «душа» спрятана рядом с самим Вечным Огнём. Да, это было бы идеальное место; святость храма отпугивала бы от поисков. Клянусь Поллуксом, самаритянин, вот это новость!

— Тогда я должен отправиться в храм, — произнёс маг. — Но сначала мне понадобятся кое-какие дополнительные сведения... а также способ связаться с тобой.

— Всё, что угодно! — воскликнул советник, протягивая дрожащую руку.

— Не надо... — Симон оттолкнул протянутую ладонь. — Никто не должен заподозрить, что мы не хозяин и раб. Послушай, вот что мне нужно знать...

В то утро Рацилия проснулась и впервые более чем за неделю обнаружила, что больше не страдает от непреодолимой тяги к еде. Она, конечно, хотела позавтракать, но неестественное желание постоянно есть исчезло.

Могло ли это означать, что процесс восстановления завершён и что она не станет моложе? Рацилия вскочила с кровати и посмотрелась в маленькое медное зеркальце, которое подарил ей Сириско, поражаясь тому, как молодо выглядят её глаза, лоб, щёки, губы. Конечно, она могла бы сойти за восемнадцатилетнюю девушку где угодно. И столь же несомненно, что такая девушка могла бы стать заветной мечтой двадцатипятилетнего мужчины.

Но о чём она думала?

Внутри она всё ещё оставалась семидесятипятилетней женщиной.

Рацилия прожила так долго, перенеся столько обид, что могла только ждать, что ей снова причинят боль. Она не видела Сириско с тех пор, как он пообещал найти ей новое убежище. Он повёл себя совсем не так, как раньше, когда она призналась в своём обмане — в том, что она была своей собственной «бабушкой», о которой она так подробно рассказывала. Не будет ли он теперь сторониться её, считая порождением сверхъестественного колдовства, подумала она, независимо от того, насколько хорошо он оценит её физическую форму? Её радость от того, что она проснулась без чувства голода, внезапно сменилась страхом, что она не более чем необычный уродец.

Рацилия принялась расхаживать взад и вперёд, измученная долгими днями, проведёнными почти в полном одиночестве. Палатин был странным, а порой и ужасным местом, но там её всегда окружали знакомые картины, звуки и сплетни. Теперь всё изменилось.

Она стала другой.

Это её юное тело — в нём было столько энергии, оно пробуждало такие желания в том, что прежде было холодным и усталым сердцем! Она чувствовала скрытую неоформившуюся потребность, которая разрушала её душевный покой, лишала её всякой возможности отдохнуть...

В этот момент в дверь постучали. Сириско? Эвод? Или это был тот огромный грубиян, Данлейн? Она поспешила отодвинуть засов, желая, чтобы кто-нибудь составил ей компанию...

Дверь распахнулась навстречу незнакомым лицам. Слишком поздно, встревоженная их жестоким обликом, Рацилия попыталась захлопнуть её снова. Толстенная ручища с грубо очерченными пальцами распахнула её. Девушка бросилась к кувшину с водой, чтобы пригрозить им медленно приближающимся мужчинам. Их было трое, грубоватых на вид рабов, которые развернулись веером, чтобы атаковать с трёх сторон. Рацилия бросила кувшин в того, что был посередине, и, когда он пригнулся, попыталась обойти его с фланга, но он быстро пришёл в себя и поймал её за волосы. Пока она кричала и молотила по нему кулаками, второй мужчина схватил её сзади, зажав грязной ладонью её открытый рот.

Они подтащили сопротивляющуюся пленницу к кровати и опрокинули на спину; один из них уже собрался задрать ей тунику...

— Не делайте этого! — предупредил третий мужчина. — Госпожа хочет, чтобы эту штучку вернули ей без промедления.

— Да ладно тебе, Даос! Ты можешь быть первым, если хочешь...

— Ни за что! «Не причиняй ей никакого вреда», — вот что сказала Агриппина. Я здесь главный, и не собираюсь подставлять свою спину только потому, что вы двое слишком скупы, чтобы заплатить за то, что вам нужно, в храме Исиды.

Раздосадованные несостоявшиеся насильники отступили от Рацилии и Даос разорвал одну из мантий Симона, чтобы заткнуть ей рот кляпом и связать.

Симон, вернувшись домой после встречи с Нарциссом, был встревожен отсутствием Рацилии и следами борьбы. Оставаться на месте было бессмысленно, поэтому он поспешил присоединиться к Руфусу Гибернику в укрытии последнего, почти уверенный, что люди императрицы выследили девушку. Однако, поразмыслив, он решил, что это маловероятно. Мессалина хотела заполучить его так же сильно, как и Рацилию; её слуги дождались бы его возвращения, а затем навалились бы кучей. Тогда кто же? Симон не видел Сириско со вчерашнего вечера — собственно, с тех пор, как они обсуждали наилучший способ проникнуть в Старый дворец незамеченным. Всё это дело попахивало Агриппиной. Если бы Сириско соблазнился богатым вознаграждением, которое было прямо перед ним — только руку протяни — то она наверняка не стала бы терять времени даром, чтобы заполучить Рацилию. Трудно было поверить, что Сириско мог поступить так подло, но, в конце концов, он был осведомителем, и ни в одном человеке, выросшем в этом безумном городе, никогда нельзя быть уверенным.

Хуже всего было то, что Симон не мог отложить свои планы, чтобы отправиться на поиски Рацилии. Кроме того, ему уже давно следовало получить отчёт Гиберника о том, что он нашёл в «Патриции». Это несколько беспокоило самаритянина, но он неплохо знал этого человека. Руфус легко отвлекался на какие-то сторонние вещи — если только не вёл себя совершенно безответственно и безрассудно...

Добравшись до убежища, Симон вошёл внутрь, выкрикивая эринское имя гладиатора, собираясь направить его по следу похищенной девушки-рабыни. Но ответа не последовало, и мгновение спустя в комнату вбежал дежурный слуга.

— Где гиберниец? — поспешно спросил Симон. — И не заходил ли сюда Сириско?

— Хозяин Данлейн вчера не возвращался, — спросил раб, почувствовав нетерпеливое настроение своего начальника. — Сириско ненадолго зашёл вчера вечером, чтобы забрать свёрток, который он оставил здесь.

Симон выругался. Сначала Рацилия, потом Сириско, а теперь и Руфус! Неужто последний оплошал в «Патриции» и был убит или схвачен?

Симон тщательно искал любое послание, которое мог оставить Руфус, но не нашёл ничего необычного — если не считать пальца Фульвия Антистия, который Руфус положил на полку, точно так же, как другой человек выставил бы на всеобщее обозрение интересный камешек, подобранный на берегу реки.

Симон долго стоял, глядя на отрезанный палец, размышляя...

Затем он принял решение. Какими бы опасными ни были его дальнейшие действия, события сегодняшнего дня сделали их ещё более необходимыми...

***

Хотя Мессалина говорила себе, что любит Гая Силия, это не мешало ей встречаться с другими мужчинами. Один из её любовников, актёр Мнестер, только что покинул её покои.

Их роман был глупым, размышляла она, и сегодня вечером он завершился соответствующей глупой развязкой. Императрица устала от назойливости Мнестера, от его ревности к Гаю Силию. Поэтому она бросила ему вызов — если его любовь была так велика, могла ли его страсть проявиться после двадцати ударов плетью?

Мнестер рассмеялся и заявил, что сможет вынести сорок и всё равно доведёт её до экстаза. Но на пятнадцатом ударе он потерял сознание. Тронутая его пылкой, хотя и нереалистической преданностью, Мессалина прервала опыт и приказала отнести его в постель. Актёр вскоре пришёл в себя, но все её старания не смогли вернуть его любовный жар. Разочарованная, она приказала рабам отнести актёра в комнату для гостей, а затем приказала сжечь окровавленные простыни, на которых он лежал.

Мессалина надеялась, что самоуничижение Мнестера не сделает его мрачным на празднествах, запланированных через два дня. Она терпеть не могла мрачных людей — вот почему не ждала с нетерпением ожидаемого визита Вибидии и предпочитала предаваться воспоминаниям о забавных приключениях, связанных с её несостоявшейся любовью.

Актёр мог составить приятную компанию, когда был в лучшей форме, но даже Мнестер иногда вызывал раздражение. Он преследовал Поппею Сабину после того как Мессалина сблизилась с Силием, утверждая, что чувствует себя обделённым вниманием и нуждается в признании. Чтобы преподать ему хороший урок, она запугала невыносимо прекрасную Поппею, доведя её до самоубийства. Каково же было удивление, когда выяснилось, что её яростная соперница была замешана в изменническом заговоре с Децимом Валерием Азиатиком! После её смерти Мнестер усвоил урок и не искал чужих объятий — и даже предпринимал неумелые попытки отбить её у Силия!

Глупый человек! Мнестер был для неё как уютный дом, в котором она могла чувствовать себя непринуждённо. Но Силий был храмом, где она могла пережить нечто большее, чем всё, что когда-либо происходило в её жизни...

Мечтания молодой женщины прервало объявление о прибытии Вибидии. Мессалина принимала вышестоящую особу культа в одном из скромных помещений дворца, зная, что её гостья не любит роскоши. Однако императрица каким-то образом почувствовала, что главная весталка пребывает в ещё более мрачном настроении, чем обычно

— Это ты разрешила перевезти библиотеку Полибия в Дом весталок? — без предисловий спросила старуха.

Мессалина выпрямила спину.

— Да. Лукреция может спокойно изучать книги там. Во дворце скрывается слишком много шпионов. Только сегодня утром мы обнаружили среди моих служанок осведомительницу Нарцисса. Я отправила её в амфитеатр на следующее представление с дикими зверями. Это уже слишком! Возможно, очень скоро мне придётся договориться с Нарциссом.

— Мессалина, — сказала пожилая колдунья, — неужели даже тебе не под силу заглянуть дальше дня Самайна? После этого отпадёт необходимость в мелких интригах; сила Великой Матери будет вливаться непосредственно в сердца верующих. Она проявит себя над Римом и возьмёт жертв по своему собственному выбору, она наполнит землю миллионами своих отпрысков и неистовство её сущности охватит весь мир!

Мессалина уже не в первый раз задалась вопросом, почему такое вакхическое будущее привлекало эту суровую старуху. Впрочем, было достаточно и того, что оно привлекало саму Мессалину.

— Ты знаешь, что именно ради этого я и работаю, — запротестовала императрица.

— Когда-то я, возможно, и поверила бы тебе!

— Это правда! Я много раз доказывала это. Разве я не готова служить, как самая скромная послушница нашего ордена?

Вибидия вздохнула.

— С тех пор, как от тебя ожидали подобного служения, прошло очень много времени. На самом деле, лучше, чтобы ты этим не занималась; у вас есть важные исследования и приготовления, которые должны занять всё твоё время. А его у нас мало, мы должны быть готовы в ближайшее время. Работай, как Лукреция. Её знания о путях Богини уже превосходят твои собственные. Так не должно быть, потому что ты — представительница Богини, Царица Земли. Твоя пара — Старый Царь, твой возлюбленный — Молодой царь. Ты должна преуспеть. Старые книги ни к чему.

— Большинство из них принадлежали Ливии.

Вибидия серьёзно кивнула.

— Мы сделали Ливию богиней, но это ложь; её дух не вознёсся в высшие сферы. Вместо этого, позволив втянуть себя в низменное колдовство ради личных целей, её душа пала среди зверей, и как зверь она умерла. Я предупреждаю тебя, Мессалина: перед тобой стоит выбор между божественностью и прахом забвения.

— Я выбираю божественность! — воскликнула императрица. — Разве я не была создана для этого?

Выражение лица Вибидии было мрачным, но если бы Мессалина обладала более тонкой натурой, она, возможно, заметила бы в слезящихся глазах старухи проблеск чёрного юмора.

— Я уверена, что Судьба уже предопределила то, что будет после, — произнесла древняя весталка.

Глава XVIII

В начале вечерних сумерек возле храма Весты появилась матрона под вуалью с плетёной корзиной, наполненной свежими яблоками. Женщина, хоть и была крупной и широкоплечей, как крестьянка, передвигалась немощной походкой, шаркая, как старая ревматичка. Словно под тяжестью лет и яблок, почтенная женщина, прихрамывая, поднялась по семи ступеням, ведущим к бронзовым дверям храма, и вошла внутрь. Её и без того низко опущенная голова склонилась ещё ниже в знак благочестия.

Две весталки внутри, десятилетняя девочка, сидевшая у круглого очага и другая, подросткового возраста, читающая свиток, подняли глаза на одинокую посетительницу. Её вид вызвал сочувственные улыбки у обеих девочек, которые, заметив её усталую походку, решили, что за день она прошла немалое расстояние. Вероятно, вследствие долгого пути из деревни она пришла сюда в столь поздний час.

Паломница остановилась, чтобы поклониться круглому очагу, в котором мерцал вечный огонь. Старшая девочка отложила свой свиток и с улыбкой подошла к гостье.

— Ты приносишь эти яблоки в жертву Богине, матушка? — спросила она.

— Да, — прохрипела старуха. — Возьмите их, госпожа, а вместе с ними мою любовь и преданность богине Весте.

Девушка произнесла традиционное благословение над фруктами, наслаждаясь их сладким, свежим ароматом. Очень скоро обитательницы дома весталок начнут есть их сырыми или использовать для приготовления соусов и пирогов, а может быть, отдадут в качестве милостыни бедным.

Девушка подозвала слугу, чтобы та приняла тяжёлую корзину и отнёс в кладовую дома весталок. Тем временем пожилая женщина, шаркая ногами, придвинулась ближе к огню, после чего извлекла из-под своего плаща блестящую эмблему и запела песню-молитву.

Младшая жрица стояла, любуясь завораживающей игрой отблесков пламени на медальоне. Затем паломница посмотрела на девочку и сказала:

— Всё хорошо, госпожа. Видишь красивые огоньки? Смотри, как они сверкают и танцуют.

Взгляд весталки стал неподвижным, дыхание смягчилось.

Симону понравилась восприимчивость младшей девочки. Пока загипнотизированный ребёнок стоял неподвижно, он подобрал юбки и, прихрамывая, подошёл к девушке, которая вернулась к чтению.

— Госпожа, — сказал самаритянин, — прежде чем я уйду, не могли бы вы оделить мою эмблему благословением богини?

Снова отложив свиток, весталка любезно ответила:

— Конечно, госпожа, — и начала читать благословение над изображением.

Через мгновение она была так же глубоко очарована, как и её младшая коллега.

— Прикажи слугам уйти, — проинструктировал её Симон, — а потом возвращайся.

Весталка рассеянно кивнула и пошла сказать служанкам, чтобы они удалились в дом и оставались там, пока их не позовут. Затем она вернулась и в полусонном состоянии встала перед переодетым самаритянином.

— Сейчас ты погрузишься в ещё более глубокий транс, — сообщил он ей. — Ты будешь правдиво отвечать на все мои вопросы. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — ответила она, кивая.

— Знаешь ли ты, где спрятана маленькая свинцовая шкатулка с изображённым на ней козлиным богом?

— Нет, — ответила она, медленно покачав головой.

— Есть ли в этой комнате подходящее место, чтобы спрятать мелкие предметы?

— Я не знаю такого места, госпожа.

Симон нахмурился, затем у него возникла догадка.

— Кого зовут Шупниккурат?

— Я не знаю...

Аналогичный вопрос, заданный десятилетней девочке, к удовлетворению мага, подтвердил, что не каждая весталка была приспешницей Материнства. На самом деле, никто никогда и не утверждал, что в этом замешана хоть какая-либо жрица, кроме Вибидии и её ученицы Лукреции.

Симон отослал девочек, а сам стал размышлять над проблемой поисков. Это могло бы занять много времени, если бы он не знал о специальных средствах обнаружения спрятанных предметов, особенно тех, что были пропитаны колдовством, каковым, несомненно, и была «душа Рима». Из-под плаща он достал веточку золотисто-зелёной омелы, усыпанную восково-белыми ягодами. Он знал, что у друидов омела считалась самым священным растением, наделённым мистическими свойствами, золотой ветвью, вокруг которой был сосредоточен весь их культ.

Маг начал обходить центральный очаг, освобождая свой разум от отвлекающих мыслей и образов, произнося молитву на тайном языке жрецов Британии: «Коблянау иннискеа бейл медб Ноденс, Пвилл гваул коннла баллисадаре эйрмид».

Теперь он сосредоточился, надеясь, что чары на ветке отреагируют на присутствие злого колдовства. Он обследовал всё внутреннее пространство святилища, обшаривая палочкой с листьями каждый его дюйм. Наконец он ощутил лёгкое движение. Взмахнув в обратном направлении, он почувствовал, что движение повторилось в том же самом месте.

Вынужденный действовать быстро, он сунул омелу обратно под плащ и наклонился, чтобы осмотреть кладку бортика, окружающего пламя очага. Золотая ветвь откликнулась движением возле украшенной прямоугольной области с внешней стороны, размером примерно шесть дюймов на восемь, у одной из множества мозаичных плиток, внешне ничем не отличающихся от других по соседству. После минутного тщательного осмотра он вытащил кинжал и отковырял сажу и пепел, которые осели — или были вдавлены — в углубления плитки. Так вот в чём дело — участок, на который отреагировала омела, был чем-то вроде закрытой потайной ниши. Поковыряв лезвием, он обнаружил, что там вообще нет никакого зазора, и понял, что потребуется немало усилий, чтобы взломать тайное отделение и забрать его содержимое, в результате чего часть бортика окажется разрушена. Этот вариант не годился, поскольку он намеревался извлечь «душу Рима» так, чтобы Материнство не узнало о её исчезновении. Внутреннее чутьё подсказывало волшебнику, что культ укрывал свой наиважнейший секрет со всей возможной быстротой и сохранением этого в тайне, и таким же образом собирался его извлечь. Должен был быть способ открыть ящик, но как мог выглядеть ключ к нему?

После некоторого дополнительного изучения Симону показалось, что он понял в чём дело. Когда-то давно он видел нечто похожее в Парфии — что-то вроде шкатулки-головоломки, привезённой из восточной страны Серы. Чтобы её открыть, нужно было в определённой последовательности нажать расположенные на ней кнопки. Если он не ошибся, то можно было предположить, что в данном случае кнопками были барельефные геометрические узоры, украшающие поверхность плитки; он уже заметил, что при нажатии на некоторые из них они немного поддавались, в отличие от аналогичных украшений на облицовке. Но неправильных комбинаций может быть бесчисленное множество, в то время как только одна привела бы в действие механизм.

Симон приложил ухо к камню, согретому близостью римского вечного огня, и сосредоточился, прислушиваясь к характерным щелчкам кнопок, которыми манипулировал...

Вибидия пыталась отговорить Лукрецию от изучения формул из библиотеки Полибия. Младшая весталка пыталась уважать пожелания своей наставницы, но свитки притягивали её к себе, как сильнодействующий наркотик. Всё, что было связано с этими книгами, очаровывало её. В них было многое, что касалось других великих Древних, помимо Великой Матери: Йао Саваофе, Ребатофе, Сетаносе, Дагоне, Ахамоте, Тулу, Икрибу и даже Ассатуре, супруге Шупниккурат. Она обнаружила, что сила, которую можно черпать из поклонения им, была неизмеримо велика. И всё же она не могла забыть о постоянно присутствующей опасности; ведь, в конце концов, все, кто владели этими свитками и изучали их, плохо кончили, и Лукреция почувствовала, что ей следует поразмыслить, прежде чем она зайдёт слишком далеко.

Большую часть времени она изучала африканский свиток, содержащий формулу молодости. Это была серьёзная магия, пришедшая из древней Хайборийской эпохи, и изучение её требовало больших усилий. Полибий, должно быть, долго трудился, чтобы достичь того, чего он смог. Она нашла несколько его заметок касаемо толкования, но было много такого, о чём он не успел написать. Мессалина уже выразила разочарование успехами Лукреции, но, что примечательно, не взялась за изучение сама.

Весталка отодвинула пергамент и откинулась на спинку кресла, желая дать глазам отдохнуть. Солнце садилось, и возникла необходимость в лампе. Как только Лукреция встала, намереваясь зажечь свет, её охватило странное ощущение, похожее на холодный порыв ветра, и она задрожала, несмотря на свою тёплую мантию.

Это был второй подобный психический сигнал, который ведьма испытала за последние несколько минут. Первый она проигнорировала, посчитав его просто фантазией, вызванной долгой умственной работой, но теперь поняла, что это нечто гораздо большее, и не осмеливалась игнорировать его дальше. Что пытался сказать ей Скрытый Мир?

Девушка отошла от своего стола и достала с верхней полки шкафа шкатулку с двенадцатью кубиками. Она зачерпнула рукой её содержимое и сознательно позволила своей силе влиться в геометрические фигуры. При этом жрица рассматривала нанесённые на них оккультные знаки; на каждом было по шесть разных символов, некоторые из них были общими для всех кубиков, другие — уникальными. Мудрецы Халдеи создали эти кубики, и за прошедшие столетия учёные изучили их досконально, написав комментарии и интерпретации, соответствующие различным комбинациям их символов. Вибидия обучила Лукреции их особому применению для гаданий и была приятно удивлена способностями своей ученицы.

Лукреция закрыла глаза и сосредоточилась. Для использования кубиков не требовалось произносить никаких магических заклинаний; она просто представляла свой разум как дверь, открывающаяся всё шире, шире, шире...

Когда внутренний голос подсказал ей, что настал момент бросить кубики на стол, она так и сделала. Открыв глаза, она вгляделась в их рисунок — и какой же зловещий узор они образовывали! Символ огня соседствовал с символом тайн, с символом врагов, с символом незамедлительности...

В этих кубиках таилась угроза, которую нельзя было оставлять без внимания ни на секунду! Казалось, что Внешние силы сами пришли в движение против генерального плана Великой Матери.

Лукреция накинула плащ и взяла простой деревянный посох из вещей Вибидии. Затем она спешно покинула дома весталок и направилась к крошечному храму, в который, казалось, вело её предупреждение из Запределья...

Нарцисс понял, что ждать, пока Симон из Гитты доложит об успешном достижении своей цели, не стоит. Советник весь день работал над своими многочисленными заметками, составляя отчёты и списки предателей, подлежащих задержанию. На одном листе только что законченном, были записаны имена многих распутников, которые в последние несколько лет развратничали в «Патриции», а также список свидетелей, которые могли быть вызваны, чтобы разоблачить их, — многие из них были его собственными рабами, которых он посылал туда шпионить. В другом списке, который ещё предстоит составить, будут указаны члены Ночного дозора, замешанные в тайным деяниях Материнства. Ему было бы легче перечислить тех, кто не был к этому причастен. Каким же гнилым яблоком оказался Ночной дозор, начиная с самого префекта Кальпурниана!

Стук в дверь предупредил советника о посетителе. Нарцисс вздрогнул.

«Никогда не знаешь, какая опасность таится за запертой дверью», — подумал он. Тем не менее советник подошёл к порталу, отодвинул засов и, к своему огромному облегчению, обнаружил, что это всего лишь император.

— Прошу, входите, о император.

— Нарцисс, сегодня тебя с утра не найти, — упрекнул его Клавдий. — Я хотел поговорить с тобой о проблеме херусков, но ты о-очень долго возвращался из терм.

— Я был не очень здоров, о цезарь.

— Не в-важно. Я только что получил крайне неприятные новости из Германии. Этот сын вождя Италик, которого мы отправили обратно к его народу, был изгнан!

— Изгнан? Почему?

— Судя по всему, он пытался вести себя как какой-то германский император, а не как вождь племени! Высокомерный дурак! Он должен был знать, что германцы придают такое же большое значение народной власти, как когда-то вы, греки.

— Откуда у него такие представления? — иронично спросил Нарцисс.

— Италик получил образование в Риме.

Одурманенный император не уловил сарказма в его словах.

— Что ж, ему следовало бы научиться б-большему!

— Я поразмыслю над этим вопросом, — пообещал Нарцисс. Он был рад, что Клавдий заглянул к нему, ибо советнику подумалось, что будет безопаснее, если император проведёт этот судьбоносный культовый день Самайн за пределами Рима. — Владыка, городской совет Остии направил вам приглашение посетить их город и совершить жертвоприношения.

— Да, я знаю. Я подумывал об этом, но даже если бы меня было пятеро, то и тогда не смог бы принять все приглашения, которые п-получаю на то или иное мероприятие.

— На самом деле, цезарь, я думаю, что тебе следует появиться на открытии их нового зернохранилища. Это даст тебе возможность осмотреть последние работы по обустройству новой гавани, а также проверить запасы зерна на текущий год. Ходят слухи о чёрной рже. Надвигаются зимние туманы, и это означает, что до весны надёжных поставок хорошего зерна не будет

— Чёрная ржа! — повторил Клавдий, озабоченно нахмурившись. — В таком случае, возможно, будет разумным поступить так, как ты предлагаешь. Императрице, вероятно, тоже было бы полезно на денёк уехать из Рима. В последнее время она казалась несколько озабоченной, и хотя мне не нравится критиковать, я не слишком доволен некоторыми людьми, с которыми она проводит время. Жаль, что все они не могут быть такими же оплотами добродетели, как старая Вибидия!

Сосредоточившись на звуках открывающегося замка, Симон не услышал позади себя лёгких шагов Лукреции Веруланы. Её испуганный вздох заставил его обернуться.

Уверенная в своих магических познаниях, священная дева решила сама разобраться с незваным гостем, не привлекая внимания других весталок или сплетничающих слуг. Подняв ритуальный посох Вибидии, вырезанный из дерева священной рощи Реи, она крикнула:

— Восстаньте, духи вечного огня! Внемлите моему призыву и выполните мою просьбу!

Симон моментально понял, что это не обычная весталка, а должно быть, ученица Вибидии Лукреция, — одна из каверзниц из Садов Лукулла. Он вскочил и бросился вперёд, чтобы схватить её, но она увернулась — и в этот момент между ними выросла стена пламени.

Симон отскочил назад, едва избежав ожога. Прикрывая лицо от сильного жара плащом, он увидел, как огромная огненная пелена разделилась на три плавающих пятна, у каждого из которых были огненные отростки, напоминающие конечности. Элементали, понял он. Нужно было быть хорошим магом, чтобы так быстро вызвать духов — а эти, рождённые из священного пламени очага, вместилища психической энергии многих тысяч верующих, обладали исключительной мощью! Если колдунья обладала силой, чтобы поддерживать их, он был в страшной опасности.

Огненные существа заскользили в направлении Симона. Используя стену как опору, он прыгнул вперёд и перекатился под их огненными псевдоподиями — за долю секунды до того, как они удвоили свои размеры в попытке испепелить его. Хотя промахнулись они совсем чуть-чуть, но это доказывало, что ведьма-весталка, застигнутая врасплох, близка к пределу своих возможностей. Но с этого момента борьба будет вестись врукопашную....

Элементали устремились за ним, пытаясь окружить, но, к счастью, этому мешало отсутствие углов в помещении. Симон воспользовался несколькими секундами, которые он выиграл от своего уклонения, чтобы выхватить Золотую Ветвь из-под плаща и выкрикнуть персидское заклинание огня:

— Пита Ариварамна вишташапхья, Чишпеш шайатхья! Мана Атар Хакхаманиш!

Элементали застыли в воздухе, отброшенные колдовским жезлом из омелы, магические свойства которой, по-видимому, не были полностью утрачены из-за её использования в заклинании, родом из страны, где она не росла. Симон быстро ткнул ею в одну из сущностей, чтобы испытать его силу, и оно отпрянуло.

— К нему! — крикнула Лукреция. — Убей его! Гори жарче!

Пламя разгоралось всё сильнее, пока Симон не почувствовал его обжигающую силу даже сквозь одежду. Он посчитал, что сила весталки слишком велика, чтобы персидское заклинание могло противостоять ей, если оно направлено через неподходящий жезл, и в следующий момент его защита, несомненно, должна была полностью разрушиться...

Он прыгнул, выставив жезл перед собой, подтянув ноги, чтобы сжаться в комок, и бросился в центр огненной массы. Боль пронзила его — но только на мгновение; защитная магия продержалась достаточно долго. Он врезался в брекчиевый пол и, перекатившись, вскочил на ноги позади Лукреции, после чего с быстротой мысли обхватил её рукой за горло и оборвал её команды.

Элементали, следуя её последнему приказу, продолжили преследование своей жертвы, несмотря на то, что теперь Симон был заслонён их собственной хозяйкой. Лукреция не могла кричать, а невыносимый жар, исходивший от элементалей, уже подбирался к её телу.

— Я ослаблю хватку всего на секунду, — прорычал Симон. — Изгони их, или эта секунда станет твоей последней!

Лукреция отчаянно закивала и почувствовала, как его хватка ослабла.

— Изыдьте! — воскликнула она.

Пламенные элементали быстро сжались. Чтобы предотвратить дальнейшие попытки колдовства, самаритянин вырвал посох из рук женщины.

— Отпусти меня! — задыхаясь, взвизгнула Лукреция. — Ты оскверняешь жрицу Весты! Ты умрёшь под пытками!

Симон сорвал вуаль с её лица и заткнул ей в рот. Теперь уже не будет ни криков, ни заклинаний.

— Забудь о своей святости, Лукреция, — сказал он устало и презрительно. — Я не римлянин, чтобы беспокоиться об этом, а если бы и был им, то, зная, какая ты жрица, я бы проследил, чтоб тебя похоронили заживо, в соответствии с древним законом!

Его жестокая откровенность подавила желание колдуньи угрожать ещё более эффективно, чем кляп. Симон грубо развернул её лицом к себе, крепко держа за левое запястье, кончиками пальцев нащупав её пульс.

— Ты знаешь, как открыть этот тайник?

Лукреция покачала головой. Симон знал, что она лжёт; наставник Дарамос научил его распознавать ложь по едва заметным реакциям человеческого тела, включая малейшие биения пульса.

— Хорошо, тогда можешь посмотреть, как я сам с этим разберусь!

Он усадил девушку на пол рядом с головоломкой и позволил ей наблюдать за тем, что он делает; для него было важным действовать достаточно медленно, чтобы она могла понять каждое его движение. Симон быстро провёл свободной рукой по разным плиткам; когда он добрался до третьей, её пульс подсказал ему, что это правильный выбор. Он терпеливо продолжал свою работу по расшифровке.

Давным-давно, во время демонстрации этой техники, Дарамос передал своему ученику сотню разных камешков, на каждом из которых были нарисованы различные символы. Затем он вышел из комнаты, и в это время ученик показал остальным, какой камень выбрал. После этого Дарамос вернулся, выбрал наугад ещё одного ученика, и, держа его за запястье, быстро двинулся среди камней прямо к нужному. Сейчас Симон искал куда более сложный камень, а в роли ученика выступала Лукреция. Но она не понимала, что делает самаритянин, и её тревога, которая усиливалась, когда она видела, как он делает одно правильное движение за другим, лишь упрощала задачу чтения её тайных мыслей.

Дело сделано — замок щёлкнул! Симон свободной рукой открыл тайник, увидел маленькую свинцовую шкатулку, о которой говорила Домиция, и вытащил её.

Он оглянулся через плечо на Лукрецию, отпустил её запястье и вытащил кляп из её рта. Когда она сделала глубокий вдох, он бросил ей в лицо щепотку пыли — то же самое средство, с помощью которого лишил сознания Домицию. Она ахнула и упала вперёд, в его ожидающие руки.

После этого, заменив содержимое коробки на свою собственную эмблему, он вернул её в тайник и убрал все следы своего визита. Вскоре обе зачарованные весталки придут в себя, ничего не помня, и, вероятно, вернутся; до этого момента он, однако, был настроен убраться отсюда подальше.

Неся на плече потерявшую сознание Лукрецию, чародей-самаритянин вышел из храма и исчез среди деревьев в сгущавшихся сумерках.

Глава XIX

Симон поспешил прочь от священного места к нагромождению доходных домов и лавок к северу от Эмилиевой базилики. Наблюдали за ним из теней или нет, неведомо, однако, никто его не окликнул, и вскоре он добрался до местной навозной ямы, служившей для санитарных нужд района. Он заранее позаботился спрятать в этом месте мужскую тунику под каким-нибудь неприглядным мусором.

Здесь, за полуразрушенной стеной, он сбросил платье и облачился в более подходящую одежду. Затем он снял с бессознательной Лукреции одежду и прикрыл её наготу плащом старой матроны. Переодеть жрицу было совершенно необходимо, поскольку рисковать оказаться замеченным в похищении девственницы-весталки было безумием. Женщины Весты были настолько священны, что даже самая равнодушная инсульная крыса могла взбодриться настолько, чтобы напасть на её обидчика, или, по крайней мере, позвать стражу в надежде на награду.

Сброшенную одежду, и её и свою, Симон обернул вокруг подвернувшегося под руку кирпича и погрузил в навозную яму. Когда самаритянин был готов двигаться дальше, он казался не более чем суровым на вид плебеем, тащившим на руках хорошенькую девушку. В районе, по которому он шёл, торговцы людьми действовали с ужасающей смелостью, а стражников было мало; таким образом, навряд ли кто-то сможет ему помешать.

Добравшись до Вик Лонгус, Симон остановил повозку, гружённую репой.

— Подвезёшь нас с женой за денарий? — окликнул он возницу.

Старик понимающе ухмыльнулся.

— Пусть это будет авл, — предложил он, — и я вас никогда не видел.

Самаритянин позволил вознице заподозрить очевидное и протянул ему монету. Впечатление, что он был работорговцем с похищенной добычей, позволяло легко объяснить, почему он прячет Лукрецию под листьями репы. Собственно, возчик и не просил его ничего объяснять. «О, Рим, как ты продажен!» — подумал человек с Востока.

Симон покинул повозку, когда она ещё не доехала до цели, на тот случай, если возница решит, что две монеты лучше, чем одна, и побежит к стражам. Свой путь он завершил пешим ходом, а немногих встреченных людей удерживали от глупостей размеры и манера поведения самаритянина.

Оказавшись в доме, где уже была спрятана Домиция, он запер Лукрецию в комнате с матроной и дал слуге инструкции. Он не знал, что сделает этот человек, если узнает, что новая заключённая — весталка, но Симон рассчитывал вернуться до того, как она проснётся. Ненадолго остановившись, чтобы перекусить холодным ужином, который он проглотил за рекордно короткое время, Симон вышел из квартиры и вернулся на Вик Лонгус, чтобы следовать по ней, пока не достигнет удобного поворота к особняку Агриппины на Виминальском холме.

Самаритянин решил, что не будет ничего хорошего в том, чтобы открыто расспрашивать Агриппину о Рацилии или требовать её освобождения. Знатная дама могла лишь солгать и, вероятно, натравить на него своих слуг. И менее всего следовало дать ей понять, что Симон уже выполнил наиболее важную часть своего задания — чтобы она не решила от него избавиться как от свидетеля.

Двухэтажный особняк Агриппины не был обнесён стеной, но, как и у большинства приличных римских резиденций, стены дома выходили на улицу, а их немногочисленные окна были крошечными и зарешечёнными. Симон осмотрел периметр дома. Тени, отбрасываемые почти полной луной давали ему достаточно прикрытия от посторонних глаз, пока он перемещался по окрестностям. К счастью, у Агриппины были только простые рабы и несколько наёмных стражей для охраны её дома; их бдительность и бдительность их была в лучшем случае слабоватой. Единственным бесшумным способом проникнуть в дом было перебраться через крышу и спуститься в перистиль под открытым небом в центре особняка. Поэтому он искал место, где могла бы найтись какая-нибудь опора для подъёма.

Колонну вестибюля венчал ордер, и Симон взобрался по ней, ухватился руками за края верхушки и закинул себя на черепичную крышу. Перебравшись на её внутренний скат, Симон соскользнул по столбу на балкон второго этажа, а оттуда спустился по ионической колонне на землю сада.

Приближался четвёртый час после заката; большинство рабов к этому времени уже должны были лечь спать. За исключением особых праздников, римляне не любили засиживаться допоздна; и всё же Симону следовало быть осторожным, поскольку один-два охранника, несомненно, должны были патрулировать такой дом всю ночь напролёт.

Взломщик сначала решил обыскать подвалы; если Агриппина действительно захватила Рацилию и привела её сюда, девушку нужно было держать в изоляции, чтобы ни один раб не узнал о тайне, которая была ей известна. Хотя у Агриппины наверняка должно было иметься много подобных укромных мест в принадлежащих ей домах, но она не могла доверить допрос девушки никому кроме себя, и поэтому должна была держать её под рукой. Интуиция Симона подсказала ему, что он находится в нужном месте. Он вошёл в дом в сверхъестественной тишине, почти слившись с тяжёлыми тенями внутри, словно был всего лишь частью ночи. Послышались шаркающие шаги, и из-за угла появилась фигура. Укрывшись в тени, Симон затаил дыхание, пока охранник не вышел в перистиль. Затем Симон продолжил путь, отыскивая кухню, где, если этот городской дом был устроен так же, как и большинство других в Риме, должен был находиться люк, ведущий в подвал.

Он довольно быстро нашёл пустую кухню и обследовал рабочую комнату за ней. Там, приложив ухо к полу, осторожно постучал по нему. Полый. Где-то поблизости должно быть... да, кольцо в полу!

Он потянул за железную ручку, и крышка поднялась, открывая пролёт деревянной лестницы. Он осторожно спустился в глубокую темноту и закрыл люк над головой, чтобы это не привлекло внимания ночного дозорного.

Симон продвигался вперёд в кромешной тьме подвала. И снова у него был повод поблагодарить своего наставника Дарамоса, чья тренировочная комната в Персеполе была загромождена висячими колокольчиками и башнями из ненадёжно сбалансированной керамики. Только адепт, чьи чувства были полностью обострены, мог пробраться от входа к выходу в абсолютной темноте, не опрокидывая глиняную посуду и не звеня колокольчиками. Симон, после бесчисленных неудач, научился преодолевать её, как бы коварно ни расставлял препятствия учитель, и таким образом понял, что человек обладает чувствами гораздо более тонкими, чем зрение, слух и осязание, которые можно пробудить путём соответствующих упражнений и медитации.

Он скорее почувствовал, чем увидел, что в подвалах находится не одна камера, и, проходя по тёмному коридору, услышал тревожное дыхание.

— Кто там? — прошептал он достаточно громко, чтобы разбудить обычного спящего.

Дыхание перешло в прерывистый стон. На соломенной подстилке зашуршало чьё-то тело. Симон повторил свой вопрос.

— Сириско! — ответил невидимый собеседник. — Кто?..

— Это я, Симон. Ты попался?

Сириско выбрался из глубины своей сырой камеры и ощупью добрался до решётки двери.

— Да уж, попался — потому что был дураком, прислуживая женщине, которая убила моего покровителя!

— Рацилия тоже тут?

— Да. Они забрали её буквально сегодня днём. Она в другой камере в конце этого коридора.

— Как ты попал в немилость госпожи?

Сириско горько хмыкнул.

— Агриппина что-то заподозрила и велела этому крысолову Даосу проследить за мной; он услышал, как мы разговаривали с Рацилией, и рассказал Агриппине. На следующий день, когда я, как обычно, пришёл с докладом, она привела меня сюда. Они следили за твоим домом, пока ты не ушёл, затем вломились внутрь и забрали Рацилию.

— С ней всё в порядке?

— Они избили её, — проворчал молодой человек, — Агриппина и этот сопляк Луций. Я слышал, как это присходило. Рацилия заговорила. Мы знаем, что ей мало известно о том, что и как сделал Полибий и как он это сделал, но на всякий случай они не отставали от неё до самого ужина. Слава богам, что это злобное маленькое отродье проголодалось и стало несносным. Должно быть, у него разыгрался аппетит — Агриппина большую часть порки розгами доверила ему.

Пока Сириско говорил, самаритянин ощупал пальцами замок, а затем сунул в него шпильку; он легко поддался.

— А теперь выходи, и давай найдём Рацилию.

Сириско схватил Симона за рукав.

— Сюда, — прошептал он.

Молодой человек медленно, ощупью пробрался по каменному коридору к другой двери. Оказалось, что она заперта на засов. Сириско на ощупь нашёл засов и отодвинул его. Затем, распахнув дверь, пошарил по полу в поисках Рацилии.

Всего через несколько секунд он коснулся тёплой кожи.

— И-и-и-и-и! — вскрикнула девушка.

— Успокойся! Это я, Сириско!

Услышав это имя, очнувшись от наполненного кошмарами сна, Рацилия ухватилась за него дрожащими пальцами, а затем приникла к груди, обняв.

— Я думала, ты бросил меня, — всхлипывала она, — потому что я была всего лишь старой каргой, прикрывавшейся иллюзией молодости!

— Глупая девчонка, — упрекнул он, целуя её волосы, — если это иллюзия, то я предпочитаю её любой реальности. Кроме того, любая девушка, которая была достаточно хороша для моего деда, подходит и мне!

— Мы не можем здесь оставаться, — предупредил Симон. — Я должен передать важное сообщение, и многим рисковал, придя сначала сюда.

— Какое сообщение? — спросил Сириско.

— Я скажу тебе, как только мы выберемся отсюда. А теперь следуйте за мной как можно тише.

Он повёл их сквозь темноту, Сириско держался за его пояс, а Рацилия за вольноотпущенника. Они добрались до ступенек, и Симон, поднявшись по ним первым, бесшумно поднял люк. Но когда он откинул крышку и вылез наружу, на него набросилась толпа людей. Прежде чем он успел среагировать, на его голову и руки набросили сеть.

Рыча, бывший гладиатор отчаянно сопротивлялся сковывавшей его движения сети, но нападавшие вскоре повалили его на спину, избивая дубинками. Сириско бросился вверх по ступенькам, чтобы оказать помощь, но чей-то кулак ударил его в лицо, и он рухнул на пол подвала, где Расилия прервала его падение, заработав при этом ещё несколько синяков.

— Принесите лампы! — крикнул охранник.

Они оттащили спутанного сетью Симона в угол, и кто-то протянул ему свечу. В её колеблющемся свете угрожающе блеснули жестокие лица рабов и охранников. Мгновение спустя толпа расступилась, пропуская вперёд бледную фигуру — Агриппину в белом одеянии. Рядом с ней был мальчик лет одиннадцати — предположительно, её сын Луций. Он был толстым мальчиком, и Симон не мог не заметить лукавства, тщеславия и подлости, сквозивших в злобном выражении его лица.

— На этот раз я не буду наказывать тебя, Луций, — сказала Агриппина, — за ночную кражу еды. Ты хорошо сделал, когда заметил, как этот предатель крадётся по кухне.

— Можно, я выпорю его, мама? — спросил мальчик.

— Замолчи! — рявкнула она, а затем, повернувшись к Симону, потребовала: — Что означает это предательство, самаритянин?

— Предательство? Так вы называете похищение моего друга из моего собственного дома?

— За эту дыру и за всё, что в ней, заплачено моим серебром, — высокомерно напомнила ему Агриппина. — Что мне с тобой делать, колдун?

— Ничего, и вы освободите моих спутников вместе со мной, если хочешь, чтобы я продолжал помогать вам.

— Судя по всем сообщениям, ты пока что оказал невеликую помощь.

— Я сделал больше, чем вы думаете. Послушайте: послезавтра Самайн. Если вы не освободите меня заблаговременно, то Материнство выступит против Клавдия.

— И что ты можешь сделать? — лукаво спросила она.

Самаритянин знал, что лучше не отвечать, тем самым лишая себя возможности вести переговоры. Вместо этого он с вызовом произнёс:

— Я могу рассказать этим благородным господам, почему вы похитили ту девушку и заперли её в подвале. Это послужит хорошим поводом для сплетен в тавернах и винных лавках.

Она пнула его, не добавив однако никаких новых повреждений его и без того покрытому синяками телу.

— На данный момент ты наговорил достаточно. Возможно, ночь под замком пойдёт тебе на пользу, чтобы обдумать ситуацию. Закуйте его в цепи и оставьте в покое. Посадите двух других в маленькую камеру; они больше не имеют значения, но я не хочу, чтобы они пострадали, если только колдун не осознает, в чём заключаются его истинные интересы.

— Остия? Но, дорогой Клавдий, — увещевала Мессалина, — это слишком неожиданно, я не могу уехать прямо сейчас. Я... я нездорова.

— Нездорова? — В голосе императора прозвучало беспокойство. — Позволь я пощупаю твой пульс. — Он взял её за запястье. — Достаточно сильный. Я мог бы попросить своего хирурга, Стертиния, осмотреть тебя.

— Ерунда, Клавдий, просто у меня сейчас такой период. Как долго тебя не будет?

— До послезавтра, — сказал он. — Я разочарован. Ты у-уверена, что не хотела бы поехать?

— Я бы чувствовала себя плохо всё это время.

— Мне не хотелось бы думать, что ты будешь слоняться по дворцу в полном одиночестве. Тебе следует послать за своей тётей Домицией.

— Клавдий, разве ты не помнишь? Домицию похитили!

Пожилой император нахмурил широкие брови.

— Похитили? О да, конечно...

— И во всём виноват этот неблагодарный гладиатор Гиберник.

— Это правда? Интересно, зачем она ему понадобилась. Я имею в виду, о-она уже не молодая женщина...

Рассерженная Мессалина подтолкнула Клавдия к двери.

— Я знаю, ты, должно быть, спешишь. Когда вернёшься, обязательно отправь вперёд посыльного, чтобы я могла немедленно тебя встретить.

— Так и сделаю, моя дорогая, — заверил её Клавдий, когда она уклонилась от его поцелуя и закрыла за ним дверь.

Оставшись одна, Мессалина улыбнулась. Хорошо, что её слабоумный муж встретит свой конец в Остии, а не в Риме. Жертвоприношение представляло бы собой весьма неприглядное зрелище, учитывая средства, которыми оно должно было быть совершено. Тем не менее, она полагала это подходящим концом. Старый немощный Клавдий, по её мнению, был немногим лучше живого трупа, так почему бы червям не съесть его?

Она невольно представила себе молодого, мужественного Силия на месте парализованного обречённого Клавдия. Да, всё складывалось удачно...

Подойдя к окну, императрица оглядела крыши под утренними лучами солнца. Это был последний день Рима, последний день всего мира, каким его издавна знал человек. Завтрашний день принесёт новый рассвет, которого не было с той давно ушедшей эпохи, когда эллины с топорами в руках победили приверженцев Богини и установили власть олимпийцев. Это поражение никогда бы не свершилось, если бы звёзды не сошлись столь неудачно и сила Богини не ослабла; теперь же их орбиты снова стали благоприятными, и Великая Мать Шупниккурат вернётся с триумфом.

Мессалина гадала, как грядущий день изменит её жизнь...

— Валерия! — раздался надтреснутый старческий голос, когда дверь палаты распахнулась. Молодая женщина быстро обернулась и увидела, как в комнату, прихрамывая, вошла Вибидия, запыхавшаяся от подъёма по ступенькам и спешки по длинным коридорам.

— Вибидия? Что случилось?..

— Лукреция, — выдохнула она, тяжело опускаясь на диван. -Лукреция исчезла!

— Исчезла?..

— Слуги заметили, как она выходила из дома в первом часу вечера. С тех пор её никто не видел.

Мессалина раздражённо нахмурилась.

— Ты же не считаешь, что чародей заполучил её, как, должно быть, заполучил Домицию?

— Этого я боюсь больше всего.

Мессалина предполагала, что это возможно, но всё же...

— А ты не думаешь, что она покинула город по собственной воле?

Вибидия посмотрела на неё искоса.

— Зачем ей это делать?

«Чтобы самой заполучить формулу юности», — злобно подумала Мессалина. Но Вибидии она сказала только:

— Её нужно найти! Как только Клавдий покинет город, мы должны послать преторианцев обыскать каждый дом в Риме!

— Что значит «когда Клавдий покинет город?»

— Он собирается освятить зернохранилище в Остии или ещё что-то столь же занудное.

— Я чувствую в этом руку Нарцисса, — сказала Вибидия, скривив серые губы.

— Почему? Это как-то повлияет на наши планы?

— Нет, это не имеет значения. Тем не менее, нам следует послать туда кого-нибудь надёжного, чтобы присматривать за ним.

— Фульвий Антистий, как обычно, будет его охранять.

Главная весталка одобрительно кивнула.

— Тогда зови своих носильщиков. Нам ещё многое предстоит сделать.

(окончание следует)

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

12. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

13. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

14. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

15. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

16. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

17. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

18. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

19. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

20. Роберт Прайс Культ кастраторов

21. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Матушка! — воскликнул проповедник, которому с самого начала было не по себе от того, что оказался среди таких людей, а теперь и вовсе был совершенно потрясён.

Зара побежала, стараясь вытереть слёзы с глаз, не размазав краску. В трауре она или нет, но ей нужно было заработать себе на ужин. В их квартире в Поташном переулке не было никакой еды, а мать Долтона наверняка не пригласит её к себе домой.

Хуже всего то, что эта ужасная женщина, вероятно, была права. Долтон умер от фатального приступа пагубы. Зара знала, что он был неверен, что он был свиньёй, но, скорее всего, это она сама заразила его. У женщин часто не проявляется никаких симптомов.

Зара хватала ртом воздух, едва держась на ногах. Возможно, эти симптомы были вызваны бегом. Она была больна. Ей в жизни ещё никогда не бывало так плохо. Девушка упала в высокую траву, её вырвало, и она свернулась калачиком, ощущая, как её живот горит огнём.

Прежде чем мир замкнулся в себе и скрылся в длинном тёмном туннеле, Зара успела подумать о том, что это не было похоже ни на один из симптомов той пагубы, которые она знала. Это было больше похоже на голод, который вытеснял все мысли, все чувства, заглушал само сознание, голод, который невозможно было утолить ни через сто лет, ни через двести.

* * * *

Потеющая луна нависла над ней. Она выглядела глубоко обеспокоенной, даже испуганной.

В дверь непрерывно колотили кулаком.

— Прекрати, прекрати, прекрати! — кричала луна.

— Мне нехорошо, да? — прошептала Зара.

Луна отодвинулась, превратившись в подёргивающееся лицо мужчины.

— О, вот ты-то в порядке. Выглядишь вполне здоровой.

Его взгляд скользнул по её обнажённому телу. Она почувствовала острое желание вытереться, потому что терпеть его бегающий взгляд было всё равно, что сидеть, осыпаемой мышиным помётом. Он, в свою очередь, казался потрясённым её видом. Однако когда она села, то не увидела ничего, что могло бы испугать нормального мужчину.

Стук возобновился.

— Прикройся, — сказал он.

— Зачем? Мне не холодно.

— Мальчик. Он не привык к обнажённым женщинам.

— Я думала, что у мальчиков это излюбленная тема для изучения, — рассмеялась она.

— Я забыл. Там, откуда ты родом, всё было по-другому.

— Где я?

— В Кроталорне.

— Ты с ума сошёл? Я родилась в этом городе. Я здесь живу.

— Прости меня, я не в себе. — Ей показалось, что у него смертельный приступ астмы. Она не сразу поняла, что он так смеётся. Когда же собеседник наконец обрёл дар речи, то произнёс:

— Ты тоже не в себе.

— Я должна идти. — Зара поспешно соскользнула с кровати, которая выглядела довольно роскошной, хотя постельное бельё было потрёпанным. Комната могла бы быть элегантной, если б не пыль и паутина. Массивная статуэтка, возвышавшаяся над кроватью — сова в капюшоне или совоподобный жрец — показалась ей странно знакомой.

— Нет, нет, нет, — сказал он, толкая её обратно на кровать. Зара была выше его и сильнее, но позволила ему сделать это.

— Над чем ты смеёшься? — спросил он.

— Я только что придумала прекрасную эпитафию для себя.

— Немного поздновато для этого. — Это загадочное замечание охладило её веселье. Прежде чем она успела потребовать объяснений, он закричал: — Прекрати стучать! Всему своё время!

— Я хочу увидеть свою мать! — прохныкал приглушённый голос.

— Его мать?

— Да. Это сложно объяснить. Ты была больна, очень больна, возможно, больше, чем кто-либо когда-либо бывал больным до сих пор. Отдохни сейчас. Мы поговорим позже.

— Я не хочу отдыхать. Я хочу домой. — Это было правдой. Она была полна жизни и энергии. Даже тот ужасный голод, последнее, что она помнила, исчез. — Отпусти меня. Мой покровитель Долтон Боуз хорошо заплатит за то, что ты будешь ухаживать за мной.

У него отвисла челюсть.

— Я не... Долтон Боуз?

— Да. Почему ты так смотришь?

— Это необычное имя. Уникальное, как мне казалось. Клуддит из Ситифоры?

— Его предки по отцу были родом оттуда давным-давно. Его ужасная мать недавно прибыла оттуда. Но его отец был Сыном Клудда и дал ему клуддитское имя. Оно ему никогда не нравилось.

— Фантастика! — Он затрясся в ещё одном долгом приступе смеха. И он писал, не так ли?.. Под другим именем?

— Ты его знаешь? Он называет себя Халцедором.

— Я кое-что о нём знаю. Ты та самая Зара, которая так долго была с ним?

— Достаточно странно, что ты вообще о нём слышал! — Зара недоумевала, почему он уставился на неё так, словно она объявила, будто на самом деле является королевой Фротойна.

— Ты была с ним, когда он писал «Ночи в садах Ситифоры», — заявил он. — Ты знаешь, что случилось с рассказом, который он, возможно, написал для этой книги, «Воздержанный некрофаг»?

— Это? Это было ужасно! Я заставила его сжечь это. Откуда, скажи на милость, ты об этом услышал?

Его бледность стала ужасной, а подёргивания ещё более частыми.

— Когда-то рукопись этой книги принадлежала мне, но её украли. У меня её до сих пор нет, пусть вор и дорого заплатил за это. — Хотя это, казалось, позабавило его, голос человека внезапно стал холодным, когда он спросил: — Ты убедила его сжечь что-нибудь ещё?

Когда глаза её похитителя не метались из стороны в сторону, а впивались в неё с чёрной напряжённостью, Зара поняла, что он может быть грозен. У Долтона не было преданных поклонников. Маниакальная скрытность заставляла его прибегать к вранью, лишь бы не признаваться, что он хорошо спал прошлой ночью или планировал прогуляться сегодня днём. Только чародей мог знать подробности его карьеры и их совместной жизни. Она была вынуждена признать, что этот человек, который поначалу казался всего лишь нелепым надоедой, на самом деле выглядел именно как опасный чародей.

— Я убедила его не использовать моё имя во всех его рассказах. — Она криво улыбнулась. — Вместо этого он использовал всё остальное.

Он внимательно изучал её с головы до ног и обратно. Ей было не привыкать к такому, но от этого оценивающего взгляда у неё мурашки побежали по коже, настолько он был основательным и холодным. Зара не удивилась бы, если бы он достал одну из книг Долтона и сравнил описание в тексте с его предметом.

Зара с удивлением обнаружила, что, как это иногда бывало, когда нервничала, она всё ещё говорит:

— ...и я рисовала на полях его рукописей, чтобы подразнить его. Он говорил, что было неловко приносить их книготорговцу со всеми этими глупыми картинками, так загромождающими…

— К сожалению, вынужден сообщить тебе, что он мёртв. — В его голосе слышалось фальшивое беспокойство, когда он прервал её.

— Да, я знаю. И он не может ничего заплатить. Я действительно хочу уйти, вот и всё. Пожалуйста.

Медленно, будто объясняя ребёнку, он сказал:

— Он давно мёртв.

— Сегодня утром... Могу я...

Она хотела попросить зеркало, но необходимость в нём была слишком острой, и тут ей на глаза попалось трюмо у двери. Зара вскочила с кровати и бросилась к нему.

— Это мало что тебе скажет, — сказал он.

— Это говорит о том, что ты лжёшь! — рассмеялась она. Её волосы были густыми и блестящими, глаза не потускнели, на лице не было ни единой незнакомой морщинки. Она знала, что ей тридцать, но выглядела не старше. — Враньё насчёт давно покойного Долтона! Враньё насчёт рождения какого-то мальчишки без того, чтобы помнить об этом! Прости мою прямоту, но ты сумасшедший, и я должна оставить тебя болтать в одиночестве.

— Подожди...

Но она уже отперла дверь и распахнула её настежь. Сердце её подпрыгнуло. Поддавшись порыву, Зара закричала:

— Полл!..

Возможно, она хотела призвать бога солнца, потому что этот золотой мальчик был так похож на явление Поллиэля. Его глаза устремились к ней. Она почти потянулась к нему. Затем его лицо исказилось. Как ни странно, его очевидная боль не вызвала сочувствия. Это была боль демона; она чувствовала, что он хочет передать её другим.

— Это не моя мать! — вскричал он. — Это женщина!

Она подумала, что впечатляющий запас нервных тиков у мужчины иссяк, но теперь он начал напевать и пританцовывать, пробормотав:

— Ну да...

— Дурак! — закричал мальчик. — Я убью тебя!

— Двое заговаривающихся психов! — сказала Зара. — Простите меня, я должна...

Мальчик схватил её и швырнул обратно в комнату, где она сильно ударилась задом.

Выражение его лица смягчилось, но она больше не могла спутать это лицо с каким бы то ни было божьим ликом. Казалось, мальчик смотрел не только ей в глаза, но и сквозь них, на кого-то другого, стоявшего позади неё. Он сказал:

— Не волнуйся, мама. Я всё исправлю.

* * * *

Странно, что подопечного Веймаэля Вендрена звали Поллиард. Знала ли она его, вертелось ли у неё на языке его имя? Тогда она почувствовала к нему определённую теплоту, но чем больше пыталась разобраться в этом ощущении, тем больше оно таяло. Его сила была неестественной, грубое выражение лица намекало на порочность, он вел себя как грубый сорванец: к такому существу она не могла испытывать ничего, кроме отвращения. Зара знала, что чародеи могут внушать человеку разное, даже управлять его мыслями и действиями с помощью случайных слов, и, возможно, Поллиард, ученик чародея, попытался это сделать, назвав её «мамой».

Когда Веймаэль вышел, она услышала, как он разговаривает с другим мужчиной, но дверь была слишком толстой, чтобы подслушать. Зара услышала, как задвинулся засов — на самом деле, три засова — и это подтвердилось, когда она обнаружила, что дверь плотно заперта.

Шесть окон в комнате стояли открытыми, но до потрескавшихся каменных плит было далеко. Среди них пустило корни дерево, которое росло в пределах досягаемости из одного окна, но оно было похоже на гигантский гибкий сорняк, который мог не выдержать её веса. Сама стена, украшенная причудливыми узорами, могла бы послужить опорой для пальцев отчаявшейся женщины, но местами она выглядела так, словно была готова рассыпаться. Зара ещё не совсем отчаялась, но, по крайней мере, у неё были альтернативы, пусть и незначительные, кроме как выпрыгнуть из окна и уповать на Клудда.

Глядя через заброшенный сад и его стену на окружающие трущобы, она задавалась вопросом, правду ли сказал Веймаэль. Кроталорн был большим городом, она не видела всех его уголков, но не знала ни одного старинного каменного дворца в его пределах. Окрестные холмы покрывали густые леса, и до недавнего времени знать довольствовалась деревянными особняками, но с восшествием на фротиротский престол короля из рода Вендренов это семейство поголовно поддалось страсти к мраморной архитектуре. Старый мраморный дворец в городе, где она родилась, был анахронизмом; любой дворец для такого Вендрена, как Веймаэль, чья символика и татуировки соответствовали мелкому рыцарю, был абсурдом.

Где бы ни стоял дворец (а она подозревала, что это Фандрагорд, древняя обитель нечестивости Вендренов), он был ужасен, по крайней мере, сад, и самым отвратительным в нём были бледные статуи, которые никто не удосуживался раскрасить в течение бесчисленных лет. Они были похожи на упырей; или, с их сломанными конечностями и отсутствующими головами, на трупы, обглоданные упырями.

— Поглоти их Обжориэль! — прошептала она, как и подобает благочестивым, когда те думают об упырях. Она почувствовала очень странное болезненное ощущение, но это прошло.

Подойдя к фасадному окну, Зара увидела скульптурную группу, которая сначала потрясла её, а затем привела в восторг. Ох, погодите, пока она не найдёт Креспарда Вульнавона и скажет ему, что он скопировал свои знаменитые «Часы» с работы древнего мастера! Он наверняка вывалит в ответ кучу высокопарной белиберды насчёт почтения к прошлому, но Зара могла распознать кражу, когда видела её! Большинство фигур были повалены или разбиты, но их позы и расположение были такими же, как и у прекрасных скульптур, украшающих мраморный бассейн в саду принцессы Лиаме. Эти жалкие реликвии расположились вокруг воронки, покрытой коркой опавших листьев.

Она искала час, для которого позировала — Полночь, поскольку Креспард утверждал, что видит в ней что-то тёмное и похожее на ведьму. На самом деле он, разумеется, увидел в ней кое-что влажное и пушистое, что он и исследовал на пределе своих возможностей. У этой старой скульптуры Полночь оказалась отломана у самых лодыжек. Она заметила что-то белое в зарослях сорняков, что могло быть её остатками. Ей было любопытно сравнить древнюю модель с собственным лицом, которое Креспард изваял довольно похоже.

На самом деле скульптор был довольно неплохим человеком в плане встреч, и возможно, она даже откажет себе в удовольствии назвать его вором. Долтон был достаточно стар, чтобы быть её отцом, а Креспард достаточно стар, чтобы быть отцом Долтона. Он был скрюченным и согбенным от своей работы, часто пыльным и вонючим, но в то же время богатым. Он не стал бы уговаривать её переспать с другими мужчинами, чтобы потом подвергнуть тщательному допросу, пока он будет делать заметки, как того, по словам Долтона, требовали его литературные старания. Он также не стал бы просить её заплатить своим телом домовладельцу, бакалейщику или бармену.

Она любила Долтона. Он приютил её, когда семья отреклась от неё после убийства дяди — глупый несчастный случай, конечно, но разве они стали бы слушать? — и всегда вел себя мягко и уравновешенно, когда бывал трезв. Даже будучи пьяным, он мог говорить как бог, расточая самые изысканные, но искренние комплименты её красоте, уму и проницательности. Он никогда не просил её заняться любовью с тем, кто вызывал у неё отвращение.

Зара снова начала оплакивать его, но странное воспоминание отвлекло её от горя. Она вернулась к окну, из которого открывался вид на оригинал скульптуры Креспарда. Его работы украшали сад вендренской принцессы, которая у многих, кто её видел, вызывала ассоциации со словом «покойница». Зара считала её стройной и красивой, как рапира. «Я не говорил, что она была некрасива, — сказал Долтон. — Я просто сказал, что она выглядела как покойница, вот и всё».

На вечеринке, устроенной в честь открытия шедевра Креспарда, труповидная, но прекрасная принцесса проигнорировала всех остальных ради того чтобы проявить любезность и внимание к Заре. Кожа, туго натянутая на кости, как на барабане, несколько оправдывала её печальное прозвище, но это была самая прекрасная, самая прозрачная кожа, которую Зара когда-либо видела, и ни один череп не мог похвастаться таким великолепием каштановых волос.

— Ты не должна позволять им называть тебя такими словами, дорогая, — сказала Лиаме.

Зара виновато вздрогнула, вспомнив прозвище, которое часто применялось к принцессе, но потом спросила:

— Кому?

— Этому выскочке-каменотёсу с причудливыми кистями рук и предплечьями, — сказала она, нивелируя таким образом титул величайшего скульптора эпохи, на который претендовал Креспард, уверяя всех в своём величии. — Он назвал тебя самой весёлой шлюхой в Кроталорне, и ты рассмеялась.

— Что ж, это доказывает, что я весёлая! Что в этом плохого?

— Даже самые благородные дамы предлагают свою любовь за деньги в храме Филлоуэлы. Любой, кто осмелится назвать их шлюхами, будет отправлен к лорду-собирателю слёз.

— Эти дамы жертвуют доходы от своих трудов богине, — сказала Зара, — а я отдаю их Долтону Боузу. Это тонкое, но очень серьёзное различие.

— Ты слишком долго общалась с художниками и интеллектуалами, — вздохнула Лиаме. Всё это время она разминала бедро Зары костлявой рукой, и в этом не было совсем ничего неприятного. — По крайней мере, следовало бы настоять на том, чтобы тебя называли куртизанкой.

Она закашлялась от смеха. В числе тех, кто обратил внимание на эту вспышку — «весёлая» было действительно подходящим словом, поскольку её веселье было безудержным, — имелся и её покровитель, который благосклонно улыбался, наблюдая за движениями пальцев принцессы.

— Куртизанка никогда бы не легла с типом вроде того, что предоставляет нам кров, принцесса.

— Ну вот! Разве ты не понимаешь, что имя — это всё? Как думаешь, кто-нибудь захотел бы читать рассказы твоего драгоценного Халцедора, если бы он называл себя Долдон Тяпляпус или как там его на самом деле зовут? Назовись куртизанкой, и ты завоюешь любовь принцев. Или, по крайней мере, — Зара с удовольствием приняла предложенный ей нежный поцелуй, — принцесс.

— Но сколько, по-вашему, принц — или принцесса, если уж на то пошло — заплатит такой куртизанке?

— Ты, определённо, проводишь слишком много времени с этими людьми. Художники всегда думают только о деньгах. Это отличает их от аристократов, которые никогда не задумываются о таких вещах и поэтому могут освободить свой разум для по-настоящему глубоких и прекрасных мыслей. Поэзия, живопись, скульптура — всё было бы бесконечно лучшим, если бы только у лучших людей имелось время, чтобы тратить его на такие мелочи.

Зара нежно вернула руку Лиаме на своё бедро.

— Если позволите на минутку отвлечь вас от ваших глубоких и прекрасных мыслей, то сколько бы заплатила принцесса?

Лиаме рассмеялась.

— Я люблю тебя! — воскликнула она, снова целуя её. — Ты такая шлюха!

— Я обожаю вас, принцесса, и почти готова сделать это ради удовольствия и чести. Почти.

— У меня есть одно особое требование, — сказала Лиаме, убирая руки и складывая их вместе, скромно опустив глаза, как девушка в храме, менее оживлённом, чем храм Филлоуэлы. — Это не сопряжено с реальным риском и не сильно повредит тебе, но некоторые находят это отвратительным. Поэтому я готова хорошо заплатить.

— Не сильно повредит?

— Ты едва ли ощутишь. Я бы хотела вскрыть — всего лишь крошечный надрез, ничего серьёзного — маленькую венку у тебя на запястье или лодыжке и выпить немного твоей крови.

Лиаме была права, имя — это всё, и Зара вспомнила, что эту женщину звали Лиаме, принцесса из дома Вендренов, Возлюбленная Любимцев Смерти, Повелительница Тигров, Посвящённая Слейтритры — и это лишь краткая форма её титулования: имя, заставляющее пугаться неукротимых маньяков. И эта женщина предлагала совершить то, что делали ведьмы, большинство из которых были Вендренами; то, что делали — да поглотит их Обжориэль! — упыри, а также ревенанты, мартихоры и прочие тёмные силы ночи, действо, способное уничтожить душу Зары или поработить её.

— Нет! — закричала она, вскакивая на ноги. — Никогда!

— О, не будь таким ребёнком. Откуда ты знаешь, что тебе это не понравится?

— Что «нет»? — спросил Долтон, подходя и обнимая Зару за талию. — Что «никогда»?

Она гордилась тем, что он так смело вступился за неё. Но, как и случалось со многими другими моментами гордости за Долтона, всё быстро сошло на нет. Он был пьян и разразился тирадой, целящей в аристократов, сексуальных извращенцев и перечисляющей множество других обид, которые не имели никакого отношения к нынешней ситуации. Его выставили, и от побоев Долтона спасло лишь заступничество Зары. Её попросили остаться, но она тоже ушла.

Она никогда не рассказывала про это Долтону, но после того как эта встреча несколько дней не выходила у неё из головы, Зара вернулась в прекрасный дворец Лиаме на холме Вендренов. Зара остановилась у фонтана, размышляя, действительно ли она похожа на величественную фигуру Полуночи, застывшую вместе с остальными в сложных движениях нескончаемого танца.

— Это ты, — сказала принцесса, незаметно подкравшись к ней. — Я выхожу и молюсь тебе каждую ночь в это время.

— Не думаю, что мне стоит делать это за деньги. — Зара была осторожна в формулировании длинных мыслей на эту тему. — Я хочу сделать это, потому что люблю вас и хочу доставить вам удовольствие. Это должно произойти только один раз. И пусть это будет чем-то особенным!

— Да, именно так.

— И я хочу, чтобы вы пообещали, что не воспользуетесь этим, чтобы околдовать меня или подчинить своей воле.

— Так же, как ты подчинила меня? — спросила Лиаме, но увидела, что её легкомысленность неприятна Заре. — Нет, конечно, нет. Видишь ли, мне это нужно, чтобы набраться сил, потому что я болею. Хроническое заболевание, на самом деле совсем не опасное для других, но это единственное, что приносит мне облегчение и освежает. Ты никоим образом от этого не пострадаешь.

— И никогда не говорите ни слова Долтону.

— Это, безусловно, самое лёгкое из твоих условий.

Как и обещала Лиаме, отбор крови оказался совсем не болезненным. Это была лишь малая часть произошедшего, хотя принцессе он доставил огромное удовольствие. Ближе к утру, когда Зара пришла к выводу, что всё это было забавно, но вообще-то она предпочла бы заняться любовью с мужчиной, Лиаме начала медленно выстраивать тщательно продуманный шедевр чувств, который завершился преображением Зары.

Предпочитая расточать восторженные речи перед теми из клиентов, что давали ей деньги, Зара ограничилась сейчас лишь коротким:

— О-ла-ла.

— Послушай меня, — сказала вендренская принцесса. Она снова присосалась к лодыжке Зары и остановилась, чтобы вытереть кровь со рта и облизать пальцы. — Вопреки твоим страхам, теперь я твоя. Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь, только позови меня, потому что я связана с тобой навеки. Ты понимаешь?

— Да, — солгала она. Зара мысленно поздравила себя с тем, что не задала единственный вопрос, который весь вечер занимал её мысли: «Вы в самом деле живая?»

Она могла бы поклясться, что не произнесла этого вслух, но Лиаме ответила:

— Только в той мере, в какой ты заставляешь меня быть таковой.

* * * *

Глядя вниз на разрушенный фонтан, она сделала тревожное открытие. Сад Веймаэля, если можно так назвать эту кучу мусора, был устроен точно так же, как и сад Лиаме. Фонтан и бассейн находились в том же положении относительно дворца. Судя по тому, что ей удалось разглядеть в этом обветшалом здании, оно было точной копией того чертога. Если бы Зара высунулась из окна, то увидела бы место, соответствующее тому, где она беседовала с принцессой на каменной скамье.

Она в самом деле высунулась из окна. Далеко под ним стояла каменная скамья. Пожелай она этого, Зара наверняка смогла бы увидеть фигуры двух женщин, одна из которых была жива, а другая, возможно, нет, занятых взаимным обольщением.

— Ну и кто, спрашивается, теперь живой? — воскликнула она и смеялась до тех пор, пока звук собственного смеха не начал пугать её.

Зара обвела диким взглядом ветхие строения, сгрудившиеся за стеной. За этой неразберихой она удивительно легко различала очертания холма Вендренов, где вместо нынешних доходных домов перед её внутренним взором восставали величественные чертоги и храмы.

Но эти чертоги могли бы рухнуть, сад разрастись, а дворец прийти в упадок, только если бы «Часы» продолжали свой танец вокруг фонтана тысячу раз, десять тысяч раз, десять тысяч раз по десять тысяч раз…

— Нет! — закричала она.

* * * *

Заре показалось, будто она задремала всего на мгновение, и потянулась, чтобы убедиться, что принцесса всё ещё лежит рядом с ней. Ей не терпелось поделиться своим страшным сном о далёком будущем, когда дворец на холме Вендренов станет приютом для умалишённых.

Лиаме рядом больше не было, но Зара остро ощущала её присутствие. Когда она стала рыться в постельном белье, думая, что принцесса, возможно, играет с ней в какую-то игру, то почувствовала запах плесени, исходящий от изношенной ткани. Она всё ещё пребывала в плену этого кошмара.

Теперь, когда слабый лунный свет скрывал грязь и упадок, она поняла, что это та же самая комната, где она была в гостях у Лиаме. Она узнала стилизованную сову, которая пристально смотрела сверху на кровать принцессы. Возможно, именно её присутствие создавало мощное впечатление, что она была не одна.

— Обжория, — прошептал чей-то голос, и Зара вскрикнула, сжавшись в дрожащий комок в изголовье кровати. Голос продолжал: — Неужели ты меня не видишь?

Это был голос мальчика, а не мужчины, но это не утешало: он был достаточно силён, чтобы одолеть её, достаточно взросл и странен, чтобы в нём пробудились какие-либо из тех нечистых побуждений, о которых её предупреждали женщины, состарившиеся в служении удовольствиям.

— Конечно, я тебя не вижу! Что ты сказал? Как ты меня назвал?

— Обжория. — Казалось, он поперхнулся этим именем, как и следовало ожидать. Это была нелепость, связанная с именем бога смерти, одновременно являющаяся оскорблением для неё и кощунством по отношению к богу.

— Это так же глупо, как назвать кого-то Поллиардом, и даже более оскорбительно, — сказала она

— Когда-то это соответствовало твоему чувству юмора. — У него был странный смех, как у его покровителя. А может быть, дело в том, что этот сопляк подавлял рыдания?

— У меня никогда не было чувства юмора как у упырей. — Она поспешно добавила: — Да поглотит их Обжориэль!

Он взвизгнул. Возможно, её удивление от этого и пронзительность его крика стали причиной внезапного недомогания у неё самой.

— Мама... — начал он.

— И не называй меня так! Это ещё хуже! Раз и навсегда, я тебе не мать.

На глаза навернулись необъяснимые слёзы, когда она таким вот образом отреклась от него. Почему ей больно быть честной с этим демоническим ребёнком? Зара собрала в кулак всё своё хладнокровие и сказала:

— Уходи!

Она закричала, когда он выскочил из тени и забрался на кровать рядом с ней. Она попыталась отстраниться, но его объятия были нерасторжимы, когда он настойчиво шептал ей на ухо:

— Мама, Вомикрон Ноксис хочет убить меня. Он ненавидит меня за то, что я отнял тебя у него, но ещё больше ненавидит за мою человеческую внешность, и ты единственная, кто может заступиться за меня. Леди Глифт притворяется моей защитницей, говорит всем, что она моя бабушка, но делает это только для того, чтобы позлить его, а Веймаэль Вендрен — задница. Пожалуйста, мама, мне нужна твоя помощь!

Это было сказано самым жалобным тоном, и у неё возникло неприятное ощущение, что всё это будет иметь смысл, если она позволит себе перестать цепляться за реальный мир. Она ожесточила своё сердце, отгораживаясь от него.

— Уходи, я сказала! А ещё лучше, отпустите меня. Я никого из вас не знаю, не понимаю, о чём вы говорите, и не хочу вас знать. Я хочу домой!

— Это вряд ли, — вздохнул он, отпуская её и опускаясь обратно на кровать. Резко изменив тон, характерный для этих сумасшедших, он небрежно произнёс: — Ты, должно быть, проголодалась. Мне позвать слугу?

Она полагала, что действительно испытывает голод, но не это было главным. Слуга принесёт вместе с едой источник света, и это позволило бы ей найти подходящий подсвечник или каминную доску. Жизнь научила её, что лучшая защита — это неожиданный удар сзади.

— Филфот! — позвал Поллиард.

Дверь открылась, и в комнату вошла тёмная тень. Скрип и дребезжание наводили на мысль, что вот мраке катится ветхая тележка. То, что всё это происходило без света, намекало на какую-то ненормальность, выходящую за пределы безумия, но она постаралась скрыть страх в своём голосе, когда спросила:

— Я должна есть в темноте?

— Когда-то это доставляло тебе большое удовольствие. Филфот, принеси свет.

Слуга принёс свечи, которые явили ей лохматого оборванца, чей вид отбил бы у неё аппетит, если бы запах не сделал этого раньше. Возясь с посудой, он полностью уничтожил её желание поесть, засунув свободную руку себе в бриджи, чтобы почесаться.

Она перевела взгляд на Поллиарда, который с явным вожделением смотрел на стол и подбирался к нему неуверенными шагами, словно борясь с непреодолимым голодом.

— Это совершенно особенное блюдо. Это всё исправит, мама. Пожалуйста, поешь, прежде чем я...

— Не могу припомнить, когда мне так нравилось готовить для вас, господин Поллиард, — сказал Филфот. — Этот высокомерный шут...

— Довольно! Ешь, мама!

Подсвечники были слишком изящными, чтобы послужить оружием, но она могла воспользоваться ножом со стола. Зара улыбнулась слуге, приподнимаясь с постели. Может, он и отвратителен, но это был первый мужчина здесь, который посмотрел на неё с чем-то похожим на обычное, знакомое ей отношение. Он покраснел и хихикнул, перестав, как ей хотелось надеяться, уделять внимание тому, что она собиралась сделать.

— Уверен, вам понравятся мозги, — сказал он и придвинулся достаточно близко, чтобы дать ей понять, что не он был источником наихудшего запаха в комнате. Может быть, дело в самой еде? — Он определённо полагал, что это самое вкусное.

— Ешь, — прошептал Поллиард, подкрадываясь ближе.

Вычурная серебряная крышка подноса могла стать наилучшим оружием. Если бы она ударила Поллиарда её краем прямо между глаз, а затем повернулась и ударила слугу, то могла бы пуститься бегом вниз по лестнице.

Веймаэль Вендрен появился в дверях, преградив ей путь к выходу, и сказал, как бы критикуя её план:

— Не думаю, что это сработает.

— Да что ты в этом понимаешь? — плаксиво вскрикнул Поллиард.

— Я? Что я понимаю? Я всего лишь тот, кто нашёл твои драгоценные кости, спланировал и осуществил их похищение, собрал кладбищенскую землю, дерьмо, сперму и другие мерзкие ингредиенты, нерожденного ребёнка и кровь поллианской жрицы, редкие травы, о которых никто никогда не слышал, кто рассчитал точные моменты для того, чтобы достать их и сложить вместе, у кого хватило смелости произнести те слова из свитка, который я нашёл за Цефалуном, и добился — посмотрите, чёрт возьми, посмотрите на это! — идеального результата.

Она согнулась пополам, её вырвало. Должно быть, он говорил о вонючей еде, которую ей пытались подать в темноте.

— Теперь видишь, что ты наделал? — спросил Веймаэль. — Её равновесие более хрупко, чем крыло бабочки.

— К чёрту её равновесие! — зарычал Поллиард, пуская слюни, больше похожий на голодного пса, чем на человека. — Мерзкая женщина... не узнаёт еду по запаху...

Мальчик прекратил свою отчаянную борьбу со сдержанностью и набросился на стол. Он разрушил её план, с громким лязгом отшвырнув крышку подноса в дальний конец комнаты. Запах, который разнёсся с него, был ещё хуже, чем можно было объяснить ингредиентами, упомянутыми Веймаэлем, хотя содержимое подноса было другим: внутренности крупного животного, сырое сердце, печень и кишки — всё это вот-вот готово было растечься зеленоватой гнилью. Ненормально большой мозг, больше чем у любой свиньи или овцы, истекал гноем среди этой мерзости.

Она справилась с тошнотой, потому что у неё не было выбора. Прежде чем мальчик успел начать пожирать этот ужас, она схватила наполненный поднос и швырнула его в Веймаэля. Впервые отреагировав как нормальный человек, он закричал, яростно стряхивая с себя мерзость. Поллиард накинулся на него, жадно слизывая гниль с его лица и одежды.

Путь был свободен. Веймаэль отшатнулся от двери, размахивая руками и бесцельно дёргаясь. Его лицо уже было чистым, хотя теперь кровоточило от случайных укусов, которые нанёс ему подопечный в процессе трапезы. Что касается Поллиарда, то он сидел на корточках, собирая остатки с подноса и запихивая их обеими руками в свой удивительно вместительный рот.

Она бросилась в темноту за дверью, но забыла о Филфоте. Он подставил ей подножку, упал на неё сзади и скупыми движениями, свидетельствовавшими о значительной практике, заломил ей руку за спину, одновременно стягивая с себя бриджи. Зара закричала и неуклюже попыталась свободной рукой выцарапать ему глаза, крепко сжимая свой сфинктер, чтобы не допустить болезненно-жгучего вторжения.

— Будь ты проклят, будь ты проклят! — закричал Веймаэль, несколько раз без особого эффекта пнув своего слугу. — Ты что, с ума сошёл? Разве ты не знаешь, что это такое?

— Да, — прорычал Филфот, яростно накручивая на палец густую прядь своих волос и выворачивая ей руку ещё выше. — Это моя плата за то, что я разделал твоего жирного дурака, о чём ты, кажется, забыл. Это самый лучший мясной мешок, который я когда-либо видел. Это тесная, сухая дыра, и я хочу в неё залезть! Оставь меня в покое, идиот!

— Ещё один достойный сын Кводомасса Фуонсы! — загадочно воскликнул Веймаэль, подняв взгляд к потолку. — О, зачем только этот скот однажды попался мне на пути!

Он ещё яростнее пнул Филфота по рёбрам, но тот только обильнее пускал слюни, ещё громче хрюкал и мощнее наседал. Боль от противоестественного вторжения была сильнее, чем любая другая, которую этот выродок мог причинить её руке или волосам, и Зара не прекращала вырываться и выкручиваться, проклиная всё и вся.

— Поллиард! — закричала она в полном отчаянии, но её самозваный сын, присевший на корточки на расстоянии вытянутой руки, лишь добавлял своё нервное хихиканье к отвратительным звукам, которые издавал во время еды. Вспомнив обещание, которое когда-то было дано в этой самой комнате, она ухватилась за соломинку, которая казалась такой хрупкой, что Зара не смогла собраться с духом, чтобы как следует закричать, и только прошептала:

— Принцесса Лиаме! Помогите мне!

— Ты, глупая сука! — взревел Веймаэль и, прекратив атаковать Филфота, пнул Зару под рёбра. — Ты хоть представляешь, через какой ад я прошёл, чтобы не пустить эту невыносимую женщину в свой дом? А теперь ты, наверное... о нет…

Свечи внезапно вспыхнули и погасли, но это явление не произвело никакого эффекта ни на кого, кроме Веймаэля, который перестал пинать её и замер в полной неподвижности. Филфот продолжал ублажать себя, а Поллиард ел с неослабевающим аппетитом.

— Ваше высочество, — пробормотал Веймаэль. — Я понятия не имел, правда, если бы я знал...

Филфот закричал. Возможно, это было в его обычной манере, потому что звук совпал с жалобным хлюпаньем в её разорванной прямой кишке, но он также сопровождался резким треском позади неё, как будто ломалась ветка. Насильник начал дико дёргаться и молотить руками, потеряв контроль над кишечником и мочевым пузырём. Он не сопротивлялся, когда Зара оттолкнула его и, пошатываясь, поднялась на ноги. Поначалу она не могла себе представить, как упавшему мужчине удалось совершить невероятный подвиг — одновременно подставить лунному свету своё дряблое лицо и обгаженные ягодицы.

Слёзы ярости и тошноты странным образом искажали лунный свет, делая одно из пятен бледнее остальных. Именно оно, казалось, шептало голосом Лиаме: «Ты должна была позвать меня раньше».

Не в силах поверить, что с ней говорит лунный луч, Зара протёрла глаза и безуспешно попыталась найти другой источник звука. Ей хотелось броситься в объятия принцессы и умолять её вернуть всё, как было.

— Где вы?

— Там, где, к несчастью, меня заклинают перестать причинять беспокойство, — вздохнула Лиаме. Голос её звучал не более материально, чем выглядела её фигура. — Ты должна бежать немедля, потому что я больше не могу оставаться, чтобы защищать тебя.

Филфот был мёртв, она не могла получить от него удовлетворения, но Веймаэль, съёжившись, стоял на коленях, подобострастно рыдая перед призраком и рассказывая сложную генеалогию, которая их связывала. Она знала, что должна уходить, пока у неё был шанс, но ей хотелось сначала причинить ему боль. Если бы она могла дотянуться до совы у кровати, то из неё получилась бы отличная дубинка.

Но кто-то преградил ей путь. Должно быть, то был Поллиард, потому что сидел на корточках там, где только что сидел он, и точно так же рылся в грязи, но это был уже не мальчик. Его бледное тело казалось было даже крупнее, чем у взрослого мужчины. Не желая больше сталкиваться с ужасами, Зара повернулась и выбежала из комнаты, даже не подумав поблагодарить Лиаме.

К счастью, никто не погнался за ней, когда она вслепую пробиралась через лавку старьёвщика, которая раньше была дворцом Лиаме. Она решила, что у неё есть время пройтись по опавшим листьям и вымыться в сомнительной воде фонтана. Её взгляд неудержимо притягивала фигура Полуночи в сорняках. Раз-другой она порывалась подойти поближе, но всё же совладала с этим импульсом.

Она уже почти набралась храбрости, требовавшейся для того, чтобы рассмотреть лицо, когда что-то, согнувшись, вышло из дворца и направилось к затенённому портику. Это был тот самый бледный гигант, который, казалось, подменил собой Поллиарда.

Зара побежала.

* * * *

Она больше не сомневалась, что её перенесли в будущее. Холодные камни под ногами и пульсирующая боль после действий Филфота постоянно убеждали её в том, что это был не сон. Она сама удивилась тому, как спокойно приняла свою судьбу, но не видела смысла в слезах. Извращённый чародей и его ручной мальчишка не могли быть типичными для новых обитателей Кроталорна; она всё ещё могла заработать себе на жизнь. До тех пор, пока боги не откроют причину, по которой они приостановили действие своих законов ради неё, она будет наблюдать и слушать.

— Прикрой срам свой, женщина!

Кое-что осталось неизменным. Дешёвые доспехи из кожи и бронзы у этого клуддита были почти такими же, как у проповедника на могиле Долтона. Даже безумный голодный взгляд, страшная маска, за которой скрывался растерянный мальчик, был таким же.

— Я ходил взад и вперёд по улицам в поисках нечестивцев, и вот мне было даровано встретить женщину, выставляющую на всеобщее обозрение свои греховные соблазны, — проповедовал он, обращаясь скорее к пустым стенам улицы, чем к ней, и сильно встревожил её, вытащив свой меч. — Не будет боле манить она в свою яму мерзости, отец Клудд, ибо твой нижайший слуга, Клуддакс Умбрен, станет снова и снова вонзать в её обнажённое тело священное железо, вырывая источники её позора и заклеймит...

Её часто хотелось, чтобы Долтон не цитировал спьяну пространные куски из «Книги Клудда», но сейчас была благодарна ему за это.

— Всё твоё мирское имущество, за исключением меча, взято взаймы у бедных, — строго процитировала она и добавила: — Так что, пожалуйста, верни мне мой плащ.

Было трудно не рассмеяться, когда он вытаращил на неё глаза и сказал:

— Не значит это ничего такого!

— Но сказано именно это. Либо отдай мне свой плащ, либо отведи меня к твоему преподобному лорду-командующему, чтобы я могла сообщить ему, как Клуддакс Умбрен играет словами Писания. Дабы я рассказала, как он отказывается одеть обнажённую женщину, чтобы можно было на неё поглазеть. И убери уже это. «Не показывай меча своего несчастным и голодным, дабы Я не показал тебе кулак Мой».

Сбитый с толку женщиной, которая могла цитировать его книгу, Клуддакс попытался снять плащ и вложить меч в ножны одновременно, но уронил и то, и другое. Он споткнулся, но сумел подхватить грубую шерстяную одежду и протянуть её на вытянутой руке существу, которое, вероятно, напугало его больше, чем заговоривший кот. Она оставила его мужественно пытающимся поднять свой меч, очевидно, не подозревающим, что сам же стоит на нём.

* * * *

Зара знала, что сможет найти еду и кров в одном из храмов на другом берегу Мираги, но ноги удерживали её на этой стороне. Они повели её вокруг Холма Грезящих к площади Гончей. Чем ближе она подходила, тем больше боялась, но никак не могла подобрать подходящего названия для своего страха. Зара сказала себе, что площадь будет хорошим ориентиром для поиска Поташного переулка, где она жила, и именно поэтому пошла таким маршрутом; но при этом не могла придумать ни одной веской причины для того, чтобы идти в Поташный переулок.

На площади всё ещё возвышалась очень древняя статуя гончей, грубая по меркам её времени. Большинство людей утверждали, что она была воздвигнута в честь собаки, чей лай спас город от внезапного нападения, но Долтон сказал, что на самом деле это был идол, которому поклонялись фротойнцы до того, как явились истинные боги — Йелкех, богиня-гончая. Рычащий зверь казался средоточием необъяснимой угрозы, наполнявшей это место, и она с беспокойством наблюдала за ним, пробираясь по краям площади, всё ещё недоумевая, зачем сюда пришла.

Здания были другими. Как и везде, кирпич в значительной степени заменил дерево, и фасады казались излишне строгими без причудливой резьбы, которая когда-то переполняла все улицы. Возможно, было бы несправедливо судить о жителях этого нового мира по их архитектуре, но она казалась подходящей для народа упёртых болванов.

Она держалась подальше от новой, вымощенной кирпичом пешеходной дорожки, ступая по знакомым булыжникам, которые теперь были более гладкими, чем раньше. Они принадлежали её миру, и Заре хотелось получить через них хоть какое-то послание, через прикосновение или их внешний вид. Но это были всего лишь холодные камни, на которые не очень приятно смотреть.

Подняв глаза, Зара ахнула. Она стояла у фонарного столба, и именно в нём, а не в статуе, была сосредоточена угроза на площади Гончей. У неё возник иррациональный страх, будто столб схватит её сейчас и потащит вверх, чтобы она, крича, повисла на его колпаке. У неё перехватило дыхание.

Повернувшись, чтобы бежать, она столкнулась с очень крупным мужчиной и сшибла его с ног в сточную канаву. Зара упала, растянувшись на нём сверху.

— Вы! — воскликнула она.

— Так и есть, мадам. Что привело вас к такому замечательному выводу?

Она вгляделась в лицо, такое же знакомое, как у Долтона или Креспарда, но не смогла вспомнить его имени.

— Я не знаю, — сказала она. — Разве вы не были добры ко мне когда-то? Разве вы не ухаживали за мной во время долгой болезни?

Веймаэль сказал ей, что она была больна, но до сегодняшнего дня Зара совсем не помнила, чтобы он находился у её постели. Она вспомнила, как этот мужчина смотрел на неё с сочувствием, разговаривал сам с собой и... поднимал её голову? Странно, но в этом образе не было ничего страшного. Если бы такое случилось — а этого, конечно, не могло быть, — то в данном контексте это точно ничего не значило. Должно быть, она вспоминала причудливый сон.

— Я уверен, что был бы добр к вам, — сказал он. Неудивительно, ведь он был мужчиной и быстро обнаружил, что под плащом у неё ничего нет. Она полагала, что нашла нового защитника, в котором так нуждалась, и его слова подтвердили это: — Могу ли я оказать вам какую-нибудь любезность? Вы, кажется, в отчаянии.

— Да, это так. Моего покровителя похоронили сегодня утром, и у меня никого нет... — Она попыталась изобразить рыдание, но обнаружила, что проливает настоящие слёзы. Незнакомец перестал ласкать её, чтобы ободряюще обнять. — Меня похитил с кладбища мерзкий человек, а его слуга изнасиловал меня. Я не знаю, с чего начать.

— Вам и не нужно. У меня у самого сегодня было необычное переживание, но я не буду вас этим обременять. Однако я был бы признателен, если бы вы позволили мне встать.

У неё упало сердце, когда она разглядела его получше. Она думала, что на нём церемониальная мантия священника или королевского наместника, но он был укутан в кусок пожелтевшего полотна с кисточками и бахромой, который мог быть скатертью. Ноги у него тоже были босые. Зара не удержалась от смеха. В поисках защиты она бросилась в объятия сумасшедшего бродяги.

— Простите за мой внешний вид, — сказал он немного натянуто. — Я и не знал, что мне выпадет честь познакомиться с женщиной — Сыном Клудда.

Она рассмеялась ещё громче при мысли о том, как, должно быть, выглядит сама, и это вызвало у него улыбку.

В следующее мгновение он напугал её, схватив рукой за подбородок и пристально вглядываясь в очертания её скул и висков. Зара снова поразилась посетившему её странному видению, будто этот мужчина, держит в руках её голову.

— Потрясающе, — произнёс он. — Ох, простите меня. Видите ли, я профессор анатомии, изучаю кости, и строение вашего черепа имеет невероятное сходство…

— Вот ты где, мерзкий мальчишка! Забирай ее, и идём домой немедля!

Незнакомец проигнорировал это, будто не в силах представить, что кто-то может так обращаться к нему, и в следующее мгновение пошатнулся от удара сзади в плечо. Нападавшим, как она увидела, был Веймаэль Вендрен. Она приготовилась бежать.

— Вы, сэр! — взревел незнакомец. Его лицо пылало, щёки надулись от ярости при виде Веймаэля, которого он, похоже, знал. — Вы смеете поднимать на меня руку? Называть меня мальчишкой? Если от вас останется хоть частичка, которую можно будет сжечь за ваши преступления, когда я с вами покончу, я это устрою.

Эта угроза вызвала у Веймаэля сильнейшее раздражение, но он не сдвинулся с места и сказал:

— Прекрати нести эту чушь и возвращайся домой, дурак. И свою чёртову мать забирай с собой!

— И ему я тоже не мать! — воскликнула Зара. — И почему ты...

— Ты не знаешь, кто ты, тупая шлюха, или кто он, так что просто заткни свою вспомогательную пизду...

— Я буду очень признателен, если вы перестанете обращаться к даме в таком тоне, сэр, — сказал незнакомец Веймаэлю, который теперь лежал на спине с разбитым носом.

— Кто сразит тигра рыкающего? — прошипел Веймаэль, цитируя девиз вендренов, и выхватил меч из-под плаща.

— Сразит? Сразит? Разят мужчин, сэр, а мы, Фанды, обращаемся с мерзкими жабами из уборной методами попроще! — воскликнул незнакомец и, не обращая внимания на меч, нанёс Веймаэлю свирепый удар ногой в лицо. Затем он упал на него, выставив вперёд колено, вырвал меч из рук и швырнул его через всю площадь. Он бил по лицу наотмашь, пока Веймаэль не взмолился о пощаде.

Он позволил Веймаэлю подняться и ещё одним ударом заставил его двигаться быстрее. Этот человек не был ни молод, ни красив, подумала Зара, но на него было приятно смотреть: седые волосы, взъерошенные, как грозовая туча, олицетворяли божественный гнев, когда он потрясал своим огромным кулаком вслед убегающему чародею.

— Вот незадача — у меня наконец появился шанс как следует отпинать этого негодяя, а я без ботинок. Пойдём со мной в ту таверну, что-нибудь съедим и выпьем.

Она думала, что их немедленно вышвырнут за дверь «Пера и пергамента» в их костюмах оборванцев, но хозяин таверны, находившийся один в полутёмном зале, выглядевшей так, словно её недавно посетила орда разъярённых обезьян, узнал её спутника.

— Доктор Порфат!

К его изумлению примешивалось удовольствие. К потрясению Зары не примешивалось ничего, когда трактирщик выбрался поближе к свету. Она воскликнула:

— Вы!

— Не обращай на неё внимания, Додонт, — сказал доктор. — Она так со всеми здоровается.

Додонт подозрительно посмотрел на неё, но её внимание привлёк бронзовый бюст, задумчиво смотревший на зал из-за стойки бара. Она тоже знала это лицо. Если её перенесли в будущее только сегодня утром, то как она могла узнать так много людей? Почему они не узнали её? Зара не могла понять, что происходит. Ей хотелось убежать, но ноги отказывались двигаться к двери. Выйдя на улицу, она осталась бы наедине с тонким, зловещим фонарным столбом. Она подавила желание выглянуть в окно и подтвердить свои опасения, что он подобрался ближе к трактиру.

— Вы говорили с принцем? — спросил Додонт доктора. — Он совершенно вне себя, и даже его одного слишком много, вы уж простите меня, для мирного ведения моего дела. Он разгромил всё вокруг в пух и прах.

— Почему?

— Потому что ваш окровавленный плащ был найден в переулке неподалёку. Ранее вы были здесь и обсуждали поиск украденного скелета со злодеем по имени Филфот, известным грабителем могил. Все решили, что это он убил вас.

— Это имя мне знакомо, — сказал Порфат. Он потрогал одну из своих кисточек. — Возможно, он меня ограбил. Должно быть, поэтому я ношу эту вещь.

— Но это было на прошлой неделе, — сказал Додонт. — С тех пор вы бегали по городу в скатерти?

— Посмотрите сюда, сэр! — Зара и Додонт оба подпрыгнули, когда доктор хлопнул своей внушительной ладонью по стойке. — Я пришёл сюда за едой и питьём, а не за глупой болтовнёй и неприятными вопросами. Принесите нам пфлун.

— С ума вы сошли, что ли? Нет-нет, простите меня, доктор, конечно же, не сошли. Ну, значит, пфлун, — пробормотал он под нос, гремя бутылками под прилавком. — У нас его заказывают нечасто.

— Надеюсь, вы не станете возражать, — сказал он Заре. — Я познакомился с этим напитком у своих друзей игнудо.

— Я его пила, — сказала она. На самом деле именно его пил Долтон Боуз, когда у него не было денег на что-нибудь получше, что случалось чаще всего.

Она хотела спросить его, откуда он знает Филфота и Веймаэля. Зара полагала, что доктор сумел бы объяснить некоторые из наиболее туманных и неприятных их замечаний. Возможно, он мог бы прояснить, откуда она знает Додонта и мужчину, с которого был изваян бюст над баром — и откуда она знала его самого. Но она была уверена, что ни одно из объяснений не сделает её счастливой, и решительно отбросила свои вопросы, поскольку они не говорили ни о чём конкретном, остановившись, наконец, на вопросе о её цене. Поскольку у него не было с собой денег, а ей приходилось скрывать своё незнание их стоимости, она доверяла ему гораздо больше, чем ей хотелось бы.

* * * *

Она проснулась от ужасного сна, в котором ползала по туннелям и питалась той гадостью, которой угощал её Поллиард. Зара отчаянно вцепилась в мужчину, лежавшего рядом с ней в постели, который оказался доктором Порфатом. Он, по-видимому, лежал без сна.

— Похоже, тебе приснилось, что ты была упырём, — сказал он, когда Зара выплеснула на него сумбурный поток ужасных образов.

— Поглоти их Обжориэль! — воскликнула она и была встревожена внезапным спазмом, который сотряс его.

— Я давно пытаюсь изучать упырей — и, пожалуйста, дорогая, не упоминай больше это архаичное суеверие, которое неприятно напоминает мне о моей безумной бабке, — но обнаружил, что единственные люди, которые могли дать мне информацию о них из первых рук, оказались теми, кого я терпеть не могу. Работа всей моей жизни в итоге пошла псу под хвост. — Он тяжело вздохнул. — Мне тоже всё время снится странный сон, будто я мальчик, запертый в гороподобной тюрьме из плоти. Я не могу передать ярость и ужас, которые вновь и вновь испытываю в этом сне... Всякий раз, когда мне кажется, будто вот-вот найду выход, я просыпаюсь.

Она рассмеялась, её пальцы обхватили плоть, которая, как ни странно, снова поднялась.

— Это был не сон. На самом деле я убеждена, что ты, должно быть, переодетый мальчик.

— Поверь мне, в этом нет ничего смешного, — рассмеялся он. — Но это был всего лишь сон.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова