Слуга впустил императорскую свиту в апартаменты, которые занимал Марк Юлий Агриппа. Тот поспешно встал.

— Оставьте нас! — приказал Гай своим сопровождающим. Агриппа, весёлый, но напряжённый, также подал знак своим слугам уйти. Оба мужчины ранее рисковали своей жизнью, слишком свободно говоря перед рабами, и не собирались быть столь беспечными в будущем.

Оставшись наедине, Агриппа обнял младшего друга за плечи и поцеловал его в щёку.

— Я никогда не думал, что ты меня забудешь! — воскликнул он.

— Всё ли предоставлено, как я приказал? — спросил Гай.

— Эти апартаменты, эта одежда — всё превосходит мои самые смелые надежды!

— Твоему процветанию не будет предела, если ты окажешься таким моим другом, каким я хочу тебя видеть.

Серьёзный тон юноши заставил Агриппу задуматься.

— Что-то не так?

— Ты помнишь тот разговор, который привёл к доносу того раба?

Агриппа нахмурился.

— Мы говорили о Тиберии. Дело было сделано так, как мы обсуждали?

— Да, — процедил сквозь зубы молодой человек. — Но колдовство включало... некоторые опасности... о которых этот дурак Зенодот мне не сказал.

— Расскажи об этом, друг мой.

Гай изложил эту историю. Агриппа сочувственно покачал головой.

— Тот, кого ты любишь, должен умереть и быть проклят? Это в самом деле ужасно. — Он сделал несколько жестов, чтобы отпугнуть злых духов.

— Если бы Макрон просто отравил старого козла, как я его просил, ничего этого не случилось бы!

— Есть ли причина, по которой мы обсуждаем это, учитывая, как все благополучно окончилось?

— Я хочу поговорить с тобой, хотя меня окружают многие великие люди, но они себялюбивы и не являются моими настоящими друзьями. Мне нужен настоящий Ахат , тот, с кем я могу говорить без притворства.

Теперь Агриппа понял, почему Гай так хорошо заботился о нём в заключении. Несмотря на многие искушения, иудей не раскрыл, какую смертельную угрозу его римский друг представлял для старого императора, хотя мог бы это сделать с лёгкостью. Он решил, что его шансы будут выше, если он выдержит заключение и дождётся своего часа.

— Конечно, ты можешь говорить от чистого сердца, друг мой, — сказал иудей. — Моей семье хорошо известны трудности царствования.

Тогда Гай рассказал ему историю сумасшедшего плана Зенодота и о том, какой опасности подвергся.

— Негодяй! Ты выбрал того, кто должен умереть вместо тебя? — спросил Агриппа.

Здесь Гай замялся, хорошо зная, как сильно человек с Востока любил Антонию.

— Я... ещё не решил. Но... но еасли мне понадобится твоя помощь, твой совет, могу ли я полностью на тебя рассчитывать?

— Всегда, Цезарь!

— Вот и хорошо. На данный момент Зенодот предоставил мне талисман защиты, если я могу верить словам такого негодяя. — Он показал Агриппе зелёный нефритовый амулет, который всегда носил. Затем настроение Гая резко изменилось: — Агриппа, если бы ты мог попросить у меня о какой-либо милости, что бы это было?

— Ты ошеломляешь меня, Цезарь! И всё же, если я осмелюсь просить большего, чем мне уже дали, есть небольшое дело, которое дорого моему сердцу.

— Говори!

— Когда меня заковали в кандалы в Тускулуме, страдая от жажды под палящим солнцем, твой раб Титий дал мне воды. Прошу тебя, даруй этому человеку свободу, чтобы я мог взять его к себе на службу. Я бы сделал его управляющим в своих владениях здесь, в Италии.

— Он твой! И если есть кто-то, кого ты хочешь наказать, например, Павла Дидия Норбана — скажи только слово.

— Цезарь, в моей нынешней радости как я могу думать о былых обидах?

— Хорошо сказано! Давай же будем великодушными, раз есть такой удачный повод! Ребилис! — крикнул он через плечо.

Слуга вошёл в комнату, неся украшенную драгоценными камнями шкатулку из слоновой кости. Гай взял шкатулку и вынул из неё золотую диадему, усыпанную бриллиантами. Он важно возложил её на голову своего удивлённого друга.

— Этой короной я делаю тебя царём территорий Гавланитиды, Авранитиды, Батанеи и Трахонитиды*, которыми владел твой дядя Филипп. И вместе с ней тебе даруется Абила**, чтобы ты был ещё более великим, чем он. — Затем принцепс вынул из шкатулки ещё один предмет — золотую цепь. — Она равна по весу той железной, которую ты носил в тюрьме. К ней прилагается титул «Друг Цезаря», провозглашающий тебя одним из особых друзей Цезаря.

* Провинции, входившие в состав тетрархии сына Ирода Великого – Филиппа. Гавланитида – историческая область городов Голан и Гамала в древней Палестине. Авранитида, «страна ям, пещер» — гористая область к востоку от Иордана и к северу от Галаада, достигающая пустыни. Батанея и Трахонитида — историческая область на юго-западе Сирии, охватывающая восточный берег реки Иордан и включавшая в себя Голанские высоты.

** Город в Северной Иордании.

Ирод Агриппа не мог сдержать дрожи. В Риме судьбы менялись с такой скоростью, что от всех взлётов и падений у человека могла закружиться голова.

— Твои назначения будут представлены сенату сегодня же, — сказал ему Гай.

— С-славься, государь, — заикаясь, сказал Агриппа. Он поклонился и поцеловал руку императора, украшенную кольцами.

Гай с гордостью принял это приветствие. Неудивительно, что Тиберий хотел жить вечно, подумал юноша. Быть императором — всё равно, что быть богом среди простых смертных.

Для одевания Марку Силану требовался лишь один слуга. Сенатор, отличавшийся аскетизмом Катона, не любил, когда вокруг него суетилась целая толпа рабов, которые неуклюже натыкались друг на друга.

Закончив одеваться, Силан отослал своего камердинера. Как только он остался один, он услышал, как что-то скребёт по оконной ставне.

— Кто там? — раздражённо спросил он, поскольку звуки не прекращались.

— Нифльхель! — раздался странный, скрипучий голос.

— Что это за детские игры? — пробормотал старый сенатор. Он подошёл к ставням и отодвинул засов. Утренний свет ещё не был ярок, но, насколько он мог видеть, пространство перед окном было пустым.

— Очень странно, — пробормотал он себе под нос. Внезапно что-то пролетело над головой мужчины, и, опасаясь, что это летучая мышь, он пригнулся, чтобы увернуться от неё. Силан заметил, как что-то чёрное опускается в тени, что-то слишком большое, чтобы быть летучей мышью.

Существо внезапно вылетело из теней и опустилось на бюст Секста Юния, предка Силана, героя войны с Ганнибалом.

Ворон.

Силан усмехнулся. — Корвус!* Как же ты меня напугал! Чей ты питомец?

* Corvus — ворон (лат.).

— Нифльхель!

— Так это ты говорил? — Только тогда сенатор заметил небольшой предмет в когтях одной из лап. — Постой! Не смей ничего красть из этой комнаты!

Старик заковылял вперёд, но птица, трепеща крыльями, взлетела на смятые простыни кровати и, оставаясь вне досягаемости, выронила свою добычу, прежде чем упорхнуть на улицу.

Сенатор мог бы принять эту короткую сцену за сон, если бы не видел брошенный птицей предмет на своём покрывале. Он подошёл поближе и обнаружил, что это была красивая маленькая бутылочка, фиал, в которых хранят духи. Наверное, какой-то молодой матроне будет его недоставать. Он взял флакон и вынул пробку.

Когда таинственный аромат донёсся до его ноздрей, по телу прошла дрожь. Запах было трудно описать; не сладкий, но и не отталкивающий. На самом деле, этот аромат почему-то заставил его вспомнить горы. Да, он напомнил ему вечнозелёные леса Ретийских Альп. В молодости он, будучи офицером, служил в северных землях. Пока Силан стоял на месте, чувствуя, как его переносит назад во времени, вернулся его дворецкий и сразу же спросил, что задерживает его появление в атриуме.

— Доминус, — напомнил ему мужчина, — ваши клиенты собрались. Сказать им, что вы нездоровы?

Силан встряхнулся.

— Нет! Не надо. Я уже иду. — Чуть дрожащей рукой он снова заткнул флакон пробкой и поставил его на полку рядом со своей кроватью.

— Но хорошо ли дерутся эти двое немецких мальчишек? — спросил Гальвий Халот.

— Они оба весьма многообещающи, — признался Кокцей, — но то, о чём ты просишь, просто погубит дисциплину.

— Для игр императора Гая нужно больше мечников, чем могут предоставить местные школы за столь короткое время. Прокураторы благодарны за каждого человека, у которого есть две руки и две ноги, какого мы можем предоставить.

— Я знаю, доминус, — ответил тренер с гримасой, — но пощада этих юных сорванцов вернётся к нам и ужалит, как пчела. Только угроза распятия держит наших гладиаторов в узде. Все знают, что эти двое мальчишек напали на пятерых охранников. Остальным ученикам нужно напомнить, что попытки побега караются высшей мерой наказания.

— По крайней мере, они никого не убили.

— То, что они сделали, было более чем плохим.

— Да, но сейчас трудные времена. Ты знаешь толк в дисциплине, но не в делах. Если мы удовлетворим требования нашего нового императора, это принесёт нашей школе хорошую славу. Мы можем даже получить имперскую субсидию! И в любом случае, два германца, отправленные на арену, принесут нам по тысяче золотых монет каждый. Мёртвые они не сгодятся даже на воронью поживу.

— Мне это совсем не нравится.

— У меня есть предложение. Ты скажешь им, что если они будут хорошо драться, то будут прощены. Затем, если они выживут, мы просто распнём их в соответствии с протоколом. Таким образом, дисциплина будет соблюдена, а школа получит выгоду.

Тренер знал, что управляющий плохо воспринимает разумные аргументы. Халот был амбициозным, стремящимся к возвышению человеком; сам же Кокцей был всего лишь вольноотпущенником, слишком старым, чтобы подняться выше. Но даже в его возрасте можно было пасть очень низко. Его легко мог заменить более молодой бывший гладиатор, если он станет доставлять проблемы. Кокцей не хотел закончить свои дни, нанося утренние визиты какому-нибудь разбогатевшему патрону, надеясь на несколько сестерциев подаяния, не имея ничего, что можно было бы предложить взамен, кроме нескольких забавных историй о своих былых днях на арене.

С какой стороны ни посмотри, в этом деле не было видно никакой чести.

Прибыв утром в атриум Силана, Руфус Гиберник обнаружил, что там ждут более двадцати клиентов сенатора, большинство из которых были скромными на вид свободными людьми. Вместе они обладали более высоким статусом, чем обычная городская толпа, но это было относительно. Среди них были двое «родовитых», потерявших свои состояния, один-два неудачливых учёных, сошедший со сцены актёр и поэт-недоучка, который пытался убедить своих соседей, что он новый Гесиод.

Вскоре прибыл Силан и поприветствовал своих посетителей. Те, кто сидел, встали в знак уважения. Слова, которыми они обменивались, были всего лишь формальностями, не имеющими особого смысла. Когда шутки утихли, сенатор взял в руки свой кошелёк и раздал по несколько монет каждому из своих посетителей. После этого его слуга велел клиентам следовать за ним на портик, за исключением Руфуса, которого Силан пригласил разделить с ним завтрак.

Гиберниец сознавал, сколь многим он был обязан Силану. Пока Руфус оставался с Кассиллой, Татия жила и работала в доме сенатора. За трапезой старик предложил, чтобы горничная сопровождала Руфуса на дневных играх. Бывший гладиатор с удовольствием согласился.

Всего час спустя Руфус Гиберник и Татия, одетые в свежую одежду, шли позади носилок Марка Силана вместе с ещё десятком его клиентов. Разные люди смотрели на пару по-разному. Некоторые презирали Руфуса за то, что он был вольноотпущенником и бывшим гладиатором, в то время как другие хмурились от зависти, что такому «мужлану» была обещана встреча с императором Гаем в императорской ложе.

По оценке Гиберника, процессия сенатора Силана была впечатляющей, очень похожей на сопровождение госпожи Кассиллы, но не такая большая. Римлянин по-настоящему великого происхождения, этот аристократ не нуждался в показухе. Два ликтора, которые сопровождали его этим утром, неся фасции — секиры, обвязанные прутьями, — представляли собой тот уровень достоинства, которого не хватало Кассилле.

Когда его несли, Силан сидел и что-то читал, уделяя мало внимания прохожим. Но внезапный порыв заставил сенатора оглянуться, как будто его окликнул чей-то шёпот. Он заметил стоящего на обочине карлика, чья странная внешность заставила его взглянуть на него дважды. Кроме того, рядом с этим парнем стояла девушка — очень красивая блондинка, одетая в простое шерстяное платье рабыни. Силан тут же отвёл взгляд, но нахмурился, когда вдруг почувствовал странный запах. Он услышал, как сам приказывает своим носильщикам:

— Стой!

Носильщики плавно опустили его на землю, в то время как сановник всматривался в лица толпы, почему-то желая ещё раз взглянуть на блондинку. Ему было стыдно вести себя, как похотливый шестнадцатилетний юнец, но это было то, чего он хотел.

Когда старик заметил служанку и уставился на неё, она кокетливо опустила взгляд — совсем не застенчиво.

Ухмыляющийся карлик подошёл к носилкам, пробираясь сквозь толпу его слуг, которые инстинктивно отпрянули от его отталкивающей персоны. Смуглое созданиие сняло свою бесформенную шапку и весело поклонилось человеку в носилках.

— Благородному хюрнеру понравилась рабыня Галара? — спросил он, используя обращение соплеменника к вождю. — Её зовут Фригерд, — зачастил он, объясняя. — Очень тёплая, очень мягкая, очень подходящая для дома того, кто руководит многим людьми.

— Она твоя, черномазый? — недоверчиво спросил сенатор.

— Галар превратил золото в плоть, теперь он хочет превратить плоть в золото. Купит ли хюрнер у Галара его хорошенькую девочку?

Силан скривился, желая сказать «Да!», но сдержался. Он хотел соблюсти приличия перед своими клиентами.

— Фригерд — прекрасная женщина, — промяукал карлик. — Без сомнения, даже Цезарь одобрил бы её в качестве ценного подарка.

При упоминании Цезаря старик напрягся. Он механически кивнул и подозвал своего управляющего, сказав ему:

— Заплати, сколько попросит этот маленький человечек, затем отправь служанку обратно в мой дом. Искупайте её, накормите, хорошо оденьте. Она должна быть готова для...

Для кого?

— Будет сделано, доминус... — ответил его озадаченный слуга.

Когда сделка была завершена, Силан вновь почувствовал себя самим собой и отдал приказ двигаться дальше к амфитеатру Статилия Тавра. Позади него те, кто его знал, искоса смотрели друг на друга, удивляясь нехарактерному поведению своего господина.

— Руфус, — тихо сказала Татия, — это тот самый карлик, который одурачил нас фокусом с золотом!

Здоровяк усмехнулся.

— Ну, где бы он ни побывал ранее, похоже, что сейчас у него всё в порядке.

— Он меня пугает! Его глаза напоминают мне... — она не закончила. То, что она помнила о своей ночи на улицах Рима, девушка не хотела вспоминать.

Руфус обнял её.

— Девчонка, которая с ним, не выглядит так, будто с ней дурно обращались. Может быть, он не такой уж плохой парень. В любом случае, девочка, этому коротышке пришлось бы вырасти намного больше, чтобы когда-нибудь оказаться угрозой для такой дикой кошки, как ты.

Не слишком успокоенная этими словами, иберийка избегала смотреть на Галара, и вскоре процессии был отдан приказ двигаться дальше. Взгляд Гиберника задержался на стройной, полногрудой девушке-варварийке. Пока он упивался её красотой, он не заметил ухмылки и возбуждения, которые преобразили уродливое лицо Галара, когда он смотрел, как Татия торопливо уходит прочь.

Кокцей остановился перед зарешеченной камерой. Внутри находились ученики школы Юлия Цезаря.

— Вы двое! — резко крикнул он Озрику и Мару. — Слушайте меня! Немногие получают предложение о помиловании от Гальвия Халота. Радуйтесь, что сейчас не обычные времена. Сражайтесь хорошо, побеждайте, и вас вернут в школу, как будто ничего не произошло.

Тон Кокцея был безжизненным. Он знал, что юноши скоро умрут, независимо от их действий. Ему не хотелось произносить больше никакой лжи.

— Моим самым большим удовольствием было бы выпустить кишки этого человека на песок, — прорычал Мар после того, как тренер ушёл.

Озрик покачал головой.

— Он прекрасный воин и хитрый лидер. Сомневаюсь, что я смог бы одолеть его в честном бою.

Мар повернулся к своему другу.

— Ты становишься скромным, Озрик?

— Если бы я мог учиться искусству владения оружием у этого Кокцея, будучи свободным человеком, я бы значительно продвинулся. — Затем Озрик покачал головой. — Но я не мог задерживаться, чтобы брать у него уроки. У нас здесь нет никакой другой цели, кроме как найти Андваранаут или умереть, пытаясь это сделать.

— Ха-ха! — усмехнулся бруктер, сидевший на соседней скамейке. — Андваранаут принадлежит культу Хейд и никому другому!

— Дурак, поклоняющийся великанам! — огрызнулся энгл. — Неужели ты не понимаешь, как опасен этот кусок золота?

Рослый германец усмехнулся.

— Однажды великаны разорвут свои оковы и сокрушат Мидгард и Асгард. Конец света предопределён Судьбой. Когда мир будет создан заново, в нём найдётся достойное место для всех, кто помог Хейд одержать победу. — Выражение его лица было фанатичным. Озрик неохотно отвернулся, понимая тщетность спора с таким человеком.

Мар не обращал внимания на разговор, его разум был обременён тяжёлыми мыслями. Внезапно хатт увидел мужчину, который самодовольно прошёл мимо решётки, и вскочил на ноги, с криком:

— Эй, ты!

Руфус Гиберник обернулся. Он убивал время до прибытия императора, исследуя амфитеатр, в надежде встретить знакомых людей.

— Слушай, а я тебя узнал, — сказал он Мару. — Тебе не следовало так скоро выходить на арену. Кокцей едва ли успел обучить тебя в достаточной степени, чтобы ты выдержал свой первый бой. Если он решил использовать тебя в качестве затравки для зрелища, у него должна быть чертовски веская причина.

— Ты был с моим отцом в школе, — заявил Мар. — Как поживает Калусод?

Руфус состроил сочувственную гримасу.

— У меня совсем плохие новости, парень. Калусидий мёртв. Мне очень жаль. Он был хорошим человеком.

Мар побледнел.

— Мёртв? Как так?

— Он устроился смотрителем животных в этом самом амфитеатре. Из клетки сбежал волк. По крайней мере, он, похоже, прикончил его быстро.

— Волк? — повторил Озрик, прижимаясь к решётке.

Секутор с любопытством оглядел второго германца, но ответил ему откровенно:

— Да. Примерно неделю назад я приходил навестить Калусидия, и его сослуживец рассказал мне эту историю. Зверю как-то удалось скрыться. Удивительно, что мы не слышали о новых случаях нападений волков в окрестностях города.

— Откуда пришёл… этот волк? — медленно спросил Озрик.

— Из Тускулума. Не скажу, чтобы это было диколесье. Не спрашивай меня, как он туда попал.

Озрик нахмурился, глядя в пол. Его костяшки побелели, когда он крепко сжал прутья.

— Мне жаль, парень, — обратился к Мару бывший гладиатор. — Мне неизвестно, что случилось, но точно знаю, как сильно твой отец заботился о тебе.

Мар попятился, ошеломлённый. Озрик поблагодарил Руфуса, и тот печально попрощался с ними. Энгл, взяв Мара за руку, помог своему товарищу вернуться на скамью.

— Он… он, должно быть, выследил волка-демона в этом огромном помещении, — заявил Мар. — Должно быть, собирался убить его, но всё пошло не так.

— Он был храбр, как истинный римлянин, — сказал в утешение Озрик.

— Последнее воспоминание, которое отец унесёт с собой в могилу, — это мои оскорбления в его адрес. — Голос хатта прервался. — Озрик… мой позор сильнее, чем я могу вынести. Я не хочу жить после этого ужасного дня.

Озрик, ничего не ответив, отошёл в сторону. Он знал, что для человека было плохим знаком желать смерти вслух. Такое роковое стремление могло быть легко исполнено любым злобным духом, подслушавшим его. А этот дом смерти должен был быть пристанищем для множества злобных духов...

Глава XIII

Арена

После торжественных оваций в честь императора Гая и пышного циркового шествия начались с травли львами обычного преступника.

Гай погладил свой чисто выбритый подбородок в предвкушении первой крови. В объявлении говорилось, что этот человек похищал женщин и детей для незаконной продажи за границу. В итоге вышло так, что похититель умер совсем не героически, просто съёжившись на месте, пока первый прибежавший лев не отправил его туда, где не было страха, — если только Тартар не существовал на самом деле.

Толпа освистала это жалкое представление, пока не выпустили ещё больше зверей — медведей и новых львов, чтобы те сражались друг с другом. Но Гай мог сосредоточенно смотреть, как звери рвут плоть друг друга — его деятельный разум начал отвлекаться.

Рядом с императором сидел Марк Силан. Его клиент, гладиатор Гиберник, занимал заднюю скамейку в императорской ложе. Гай прибыл слишком поздно, чтобы поговорить с ним перед играми, но с нетерпением ждал беседы с таким знаменитым бывшим гладиатором.

На лучших местах позади императора сидели родственники и личные друзья Гая. На особо почётном месте сидел Ирод Агриппа, а рядом с новоиспечённым царём — неуклюжий дядя императора Клавдий. Они с Агриппой оба воспитывались в доме леди Антонии и знали друг друга почти как братья.

Три сестры Гая делили скамью справа от царя — Друзилла, Лесбия и Агриппинилла, хотя последняя называла себя Агриппиной после смерти их матери. Большинство друзей девушки потакали её тщеславию, но не Гай. Имя Агриппина было слишком важным для него, чтобы тратить его на такую бессердечную интриганку, как его сестра.

Все три сестры были очень разными. Гай любил Друзиллу, был безразличен к Лесбии и часто ссорился с Агриппиниллой. Последняя, заметив его недружелюбный взгляд, хмуро посмотрела на него. Гай усмехнулся. Неделю назад он пытался предотвратить гибель, которая, казалось, надвигалась на Антонию, заставляя себя пересмотреть своё отношение к Агриппинилле.

Она слишком охотно приняла его неожиданные ухаживания, завидуя влиянию Друзиллы на него. Вместо того чтобы вызвать любовь, её рвение лишь усилило его отвращение. Когда он больше не мог терпеть её неискренность, Гай сбросил её с кровати. Принцесса, опешив, обругала его, как взбешённая торговка рыбой. С тех пор они не разговаривали.

Лесбия, возможно, была немного лучше по характеру, но Гай находил разговоры с ней пресными. Ей совершенно не хватало живости, которую он так ценил в женщинах.

Что за парочка, Лесбия и Агриппинилла! Он оказал им много высоких почестей, но это было лишь прикрытием для тех наград, которыми он хотел осыпать Друзиллу. Он усадил их обеих рядом со строгой Антонией. Непристойные замечания девушек, их сравнения недавних любовников, жуткие, смешливые высказывания касаемо кровавой битвы внизу должны были шокировать трезвомыслящую пожилую матрону. Следовательно, им требовалось соблюдать необычное – и хотелось надеяться, невыносимое – бремя сдержанности.

Позади Гая сидело много его друзей и близких родственников-мужчин, за исключением Гемелла. Агриппа и Клавдий, как он заметил, были заняты серьёзным разговором. Агриппа иногда упоминал здравый ум Клавдия, качество, которого он сам никогда не замечал у своего дяди. Гай мимоходом заинтересовался, о чём могли говорить эти двое.

— П-Поздравляю, Ирод, — заикаясь, сказал Клавдий. — Ц-царь, п-подумать только!

— Это было предначертано, Клавдий. Так предсказал один мудрец.

— Один из твоих пустынных святых?

— О нет! Пророки нашего бога никогда не говорят ни о чём хорошем, только о новых казнях за грехи моего народа.

— М-может быть, астролог?

— Возможно, — размышлял Агриппа, доставая талисман, который ему доверил Лодерод. — Я убеждён, что он действительно видел будущее. Я обязан отплатить этому человеку, и надеюсь, что смогу. Он был отцом молодого германца по имени Озрик. Его отправили в гладиаторскую школу. Я обещал его отцу передать ему этот жетон.

Клавдий нахмурился, глядя на жетон.

— Он н-не может быть очень ценным.

— Но если я не сдержу своё слово, то какова бы ни была его ценность, не лишусь ли я всей удачи, которую предсказал мудрец? У меня есть устрашающий пример старого царя Саула, который заставляет меня быть рассудительным.

Клавдий кивнул. Это было похоже на Ирода — приписывать какие-то эгоистичные мотивы каждому благородному поступку, который он совершал. В отличие от большинства людей своего ранга, принц пустыни предпочитал изображать злодейство, а не добродетель.

Битва животных безразлично проходила перед глазами Руфуса Гиберника. Первым настоящим зрелищем дня должен был стать бой между гладиаторами и гораздо более многочисленной группой варварских воинов.

В Риме в это время было не так много настоящих варваров, кроме той группы, которую он недавно видел под ареной. Это, к сожалению, означало, что сын Калусидия будет сражаться и, вероятно, погибнет. Но секутор был свидетелем многих подобных трагедий в своей жизни. Чтобы наслаждаться гладиаторскими представлениями, нужно было сосредоточиться на представлении и забыть о смерти.

Он знал, что большинство варваров будут фальшивыми. За них сойдут обычные преступники, одетые в шкуры и вооружённые незнакомым оружием. Только в периоды пограничных войн Рим располагал надёжными запасами опытных варварских пленников.

— Господин!.. — обеспокоенно прошептала Татия, стоя позади него. Он оглянулся на неё, довольный. Ему потребовался год, чтобы уговорить её называть его господином, когда они были на публике. Но, как ни странно, с тех пор как он спас её на римской улице, она стала вести себя лучше.

— Что такое, любимая?

— Я чувствую, что кто-то наблюдает за нами… за мной!

— Конечно! Посмотри на мужчин вон на тех трибунах. Можешь ли ты их винить? Ты самая привлекательная штучка, которую видали на земле, не исключая цезаревен.

— Господин! Пожалуйста, не позволяй сёстрам императора услышать тебя! Они, вероятно, из ревности прикажут отрезать мне нос!

Гиберник засмеялся.

— Ты снова становишься дерзкой. Хорошо! Иди сюда! — Он подхватил её и усадил себе на колени. — Смотри бой у меня на коленях!

— Руфус… но император!..

— Пусть он сам найдёт себе девушку!

Татия успокоилась. Она хорошо знала, что Руфус был похож на атакующего быка, когда ему хотелось следовать своей прихоти. Но даже под защитой его силы она всё ещё испытывала дурное предчувствие, ощущение, что среди публики есть кто-то, кого ей нужно бояться.

Озрику и его товарищам, как варварскому мясу для мечей, не разрешили участвовать в параде. Только когда настало время им сражаться, их выпустили из камер и под охраной отвели на арену, покрытую песком с пятнами крови. Рабы в амфитеатре подготавливали площадку для боя, унося мёртвых животных и посыпая кровь свежим белым песком. Выбеленный кварц слепил глаза варваров, которые долгое время находились в полумраке. По обе стороны от выходных дверей на полотнищах были разложены мечи, щиты и копья, в количестве, достаточном для того, чтобы вооружить их всех.

Настоящие варвары с жадностью набросились на оружие. Римские воришки, переодетые германцами, забирали остатки, принимая самые плохие щиты и клинки в неумелые, дрожащие руки. Озрик выбрал себе большой круглый щит, копьё и гладиус; последний он сунул за пояс из овчины, предоставленный школой, вместе со своими нелепыми одеяниями из воловьей шкуры.

Мар, который был вооружён подобным образом, горько проворчал:

— Они могли бы дать нам что-нибудь поесть, если уж нам приходится сражаться.

— Скот не кормят прямо перед забоем, — ответил Озрик с мрачным смехом. — Если еда не успеет превратиться в мускулы, зачем тогда тратить кашу? В любом случае, волк наиболее опасен, когда он голоден.

— Не говори мне о волках, — ответил Мар.

Озрик огорчённо откинулся назад.

Из другой двери арены на солнечный свет с беззаботной помпезностью вышли десять гладиаторов. Энгл увидел, что их костюмы представляли несколько основных римских боевых стилей.

— Кажется, они думают, что быстро разделаются с нами, — заметил он.

— Мы знаем, как хорошо могут сражаться гладиаторы, — сказал Мар, сжимая плечо своего товарища, — так что, вероятно, они правы! Это может быть наше последнее прощание, брат. Если я хатт, а не римлянин, то следующая наша встреча будет в чертогах Водена.

— Я никогда не знал хатта, который был бы более хаттом, чем ты! — улыбнувшись, сказал Озрик. — Но прежде чем мы расстанемся, дай мне свой меч.

Озадаченный, Мар передал ему свой гладиус. Быстро, с помощью острого куска говяжьей кости, который он приберёг для этой цели, Озрик выцарапал свои самые мощные победные руны сначала на деревянной рукояти меча Мара, а затем и на своей. Затем он взял по мечу в каждую руку и направил в них свою волю, со словами:

— Слава богам! Слава богиням! Слава щедрой Земле! Даруйте нам силу и победу; пусть наши смертоносные клинки пируют, пока мы живы.

Обжигающее пламя лизнуло спину Озрика, бросив его на землю лицом вниз. Немного песка попало ему в рот, и он с силой выплюнул его.

— Иди в центр, бездельник, — зарычал стражник, стоя над ним и размахивая плетью с металлическим наконечником. — Покажи гражданам зрелище!

Озрик вскочил и рванулся к стегальщику, но тот испугался и отскочил за живую стену из копьеносцев. Отказавшись от мести, энгл вернул меч Мару и последовал за остальными людьми из своей группы к центру арены, где уже расположились гладиаторы. Стражники следовали за ними на небольшом расстоянии позади.

— По два дикаря на каждого гладиатора! — крикнул оптий стражников. — Разойдитесь! Пусть граждане увидят, как вы владеете оружием!

Подталкиваемые остриями копий, Озрик и Мар оказались поставлены против разных противников.

Партнёром энгла оказался тот самый бруктер, с которым он ранее подрался. Их противником был мирмиллон, тип гладиатора, который также именовался «галл». Но этот человек с тёмными и грубыми чертами лица, казалось, не был галлом по рождению. На правой руке у него был металлический наруч, а на левой ноге — высокая коленная защита. Шлем на нём был с широкими полями, а в качестве гребня на нём красовалась металлическая рыба. Широкий кожаный пояс на талии защищал его живот и расширялся книзу, служа защитой для паха. Короткий шерстяной килт, длинный меч-спата и высокий щит легионера дополняли его экипировку.

— Забавно, — прошептал Озрик бруктеру. — Как ты думаешь, знают ли эти римляне, что мы двое скорее нападём друг на друга, чем на этого потрошителя, обученного в школе?

— Мы бы так и поступили, воин! — с усмешкой согласился германский ренегат. — Но в данный момент нам нужно забыть о наших разногласиях. Странно, но здесь, на чужой земле, окружённый чужеземными врагами, даже жалкий энгл начинает выглядеть соотечественником и товарищем по щиту.

Это заявление удивило Озрика, потому что та же самая мысль только что промелькнула и в его собственной голове. Позади них он услышал хруст шагов, шагающих по песку. Стражники!

— Сражайтесь! — скомандовал им обоим оптий отряда. В обязанности охранников арены входило избиение и даже убийство любого раба, который плохо выполнял свои обязанности.

Противостоящий им гладиатор принял воинственную позу.

— Подходите скорее, собаки! — крикнул он. — Не было ещё такого галла, который не смог бы надрать задницу целой дюжине германцев!

— Клянусь тысячью отродий Хейд! — прорычал бруктер. — Твои вороньи слова так же лживы, как и род, к которому ты якобы принадлежишь! Отправляйся к Хеле!

Поклонявшийся гигантам германец начал атаку, нанеся удар копьём в середину тела противника. Галл легко отвёл его, подпрыгнул и оставил кровавый порез на верхней части ноги своего нападавшего. Озрик рванулся вперёд, пока гладиатор не мог защищаться, но его копьё наткнулось только на неподатливое железо и кожу щита противника. Сам галл проворно отпрыгнул в сторону.

Позади себя Озрик слышал крики, лязг и аплодисменты толпы. Но рунный воин не смел отвести взгляд от своего врага, понимая, что это может стоить ему жизни.

Краем глаза Озрик увидел, что нога бруктера окрасилась кровью, но на его лице было больше возмущения, чем боли. Довольный тем, что этот человек больше жаждет прикончить галла, чем его самого, Озрик осторожно двинулся к гладиатору сбоку.

Галл отошёл от Озрика, но при этом заметно прихрамывал. Разъярённый бруктер, увидев то, что выглядело как слабость, издал боевой клич и бросился вперёд.

Это была ловушка. Мирмиллон умело развернулся, ударив краем своего щита по лицу бруктера, раздробив ему переносицу. Потеряв сознание, германец развернулся и упал лицом вниз в песок. Галл приблизился, чтобы нанести смертельный удар.

Озрик метнул своё копьё. Спата мирмиллона развернулась, намереваясь сбить его в воздухе, но боги не благоволили уловке противника. Острый край копья ударил в его кисть, отрубив большой палец правой руки.

Скривившись, галл отскочил в сторону. Хоть и оставшись без большого пальца, он плавно переложил свой клинок в левую руку, а щит — в раненую правую. Озрик двинулся вперёд, с надеждой, но в то же время бдительно высматривая подвох. Он мог ожидать, что гладиатор станет действовать с большей поспешностью, чем раньше, опасаясь, что боль и потеря крови слишком сильно ослабят его. Когда энгл приблизился, смуглый человек попытался ещё одну уловку, ложно споткнувшись. Юноша не поддался на обман и держал свою защиту.

В большей спешке, чем его противник, гладиатор бросился на него, нанося град ударов и оттесняя Озрика назад, в то время как тот отчаянно уклонялся и парировал. Галл пытался создать брешь в защите, а затем внезапно сделал неожиданный ход, целясь носком ноги в пах энгла. Щит Озрика вовремя опустился вниз, ударив по поноже противника и заставив его споткнуться. Озрик с силой бросился на него, пока гладиатор не восстановил равновесие, и они столкнулись щитом к щиту. Мирмиллон, возможно, был ранен опаснее, чем казалось, потому что Озрик сохранил свою стойку, а галл — нет. Озрик расценил неудачу упавшего противника как настоящую и нанёс удар. Он рассёк левую руку противника, перерезав мышцы и заставив мирмиллона выронить клинок.

Отказываясь сдаваться, гладиатор откатился и встал на ноги. В том же движении он бросил свой щит в энгла, но из-за полученных ранений бросок вышел неуклюжим, и юноша увернулся. Но этого отвлекающего манёвра хватило, чтобы галл смог подобрать свой упавший меч. Однако, теперь, с ранениями обеих рук, гладиатор не мог хорошо обращаться с оружием. Он мог бы сделать жест сдачи и предоставить свою жизнь выбору толпы. Возможно, считая, что зрители потребуют его смерти, он собрался с духом, чтобы умереть в бою. Озрик атаковал и сломил неуклюжую защиту противника, безжалостно вонзив свой гладиус в обнажённое горло — подходящее место для быстрой смерти. Энгл не сомневался, что занятия в школе улучшили его владение мечом.

Наконец-то энгл смог полностью осмотреть всю картину битвы. Его напарник, бруктер, всё ещё лежал там, где упал, неподвижный, возможно, мёртвый. Озрику сказали, что если человек не сможет хотя бы встать на колени к тому времени, когда бой закончится, человек, одетый как бог смерти, выйдет на арену и проломит ему череп тяжёлым молотом.

Озрик увидел, что трое других гладиаторов распростёрлись на песке, но немногие варвары всё ещё держались на ногах. Мар, сражавшийся сейчас с секутором, был одним из них.

— Ты и ты! Деритесь! — заорал сзади оптий. Озрик понял, что теперь ему предстоит сразиться с выжившим в другом поединке — гладиатором фракийского типа, вооружённым легче, чем галл. Помимо шлема, который закрывал его лицо, за исключением прорезей для глаз, на нём был металлический нарукавник и поножи. Он нёс железный баклер и маленький изогнутый меч того типа, который Кокцей называл сикой. В школе Озрик узнал, что успех фракийцев в бою зависел от быстрых манёвров против более тяжёлого противника.

— Подойди поближе, варвар, — дразнил его противник. — Позволь мне выиграть этот бой, чтобы я мог сразиться с настоящим мечником. Никто никогда не получит рудис за то, что танцевал с клоуном в коровьей шкуре.

Озрик принял оборонительную стойку. Фракиец, вероятно, устал после своего предыдущего поединка, но не больше, чем он сам. И на этот раз у энгла не было никого, чтобы встать рядом с ним. Он тщательно оглядел своего нового противника.

На боку фракийца был поверхностный порез, который, похоже, был не слишком знаитчельным. Если у этого парня и имелась какая-либо слабость, она, скорее всего, проистекала из его презрения к воинам-варварам, двое из которых лежали позади него мёртвыми. Но, задавался вопросом Озрик, не был ли на самом деле один из них или даже оба переодетыми ворами?

Теперь он мог свободно использовать рунную магию. «Ты не просто воин; ты рунный воин! — сказал он себе. — Твоя кровь — это кровь Скефа! Вопой силу этой крови!» Чтобы не дать задиристым охранникам заставить его атаковать, прежде чем он будет готов, энгл сделал несколько воинственных шагов вперёд. Затем он внезапно остановился и заревел свою щитовую песнь, ту самую, которую использовал Лодерод, чтобы придать силы своим союзным соплеменникам перед уничтожением трёх римских легионов в Тевтобургском лесу.

Иноземный речитатив заставил гладиатора вытаращить глаза, но его удивление быстро сменилось презрением:

— Молишься своим богам? Я слышал, что ваш верховный бог, Меркурий, слабейший из олимпийцев, больше сутенёр, чем вояка! Мой крик — это боевой клич Марса!

Несмотря на всё своё бахвальство, фракиец чувствовал себя неуютно. Он знал, что некоторые варвары были колдунами. Гладиатор решил, что лучше атаковать, прежде чем заклинатель наложит проклятие на его удачу. Римский боец рванулся вперёд, его сика засвистела в воздухе. Энгл увернулся от удара, нацеленного ему в голову, а затем рубанул снизу, порезав бедро противника над одной из его лёгких поножей. Фракиец с воплем отступил. Озрик затянул вторую песнь, подкрепляя первую.

Некоторые зрители внимательно наблюдали за этой парой.

— Э-этот в-варвар не так уж п-плох, — заметил Клавдий Ироду Агриппе. — Как думаешь, он уб-бьёт своего противника?

— Тс-с-с, — ответил иудей. — Я смотрю, как тот парень с каштановой гривой противостоит ретиарию. О, хороший удар!

— Германцы так плохо сражаются, — зевнул Гай. — Удивительно, что они всё ещё свободно разгуливают по ту сторону Рейна.

— Два твоих деда и твой благородный отец едва не отняли у них эту свободу, — сказал один из его подхалимов. — Если б не зависть Тиберия, Эльба, а не Рейн была бы сегодня нашей границей.

Гай кивнул.

— Возможно, в моё правление мы отомстим за бесславие Тевтобургского леса. Очевидно, что у этих варваров нет тактики, и любой гладиатор может одолеть в бою вдвое большее их число.

— Для своего величия Рим ожидает прихода божественного Цезаря, — вставил другой льстец.

Возможность получения грядущей военной славы обрадовала Гая; он вообразил, что в той битве все остальное было славным сражением между вышколенными легионами и лезущими из глухого леса дикими ордами. что остальная часть боя станет победоносной битвой между дисциплинированными легионами и дикими ордами из запутанных лесов.

К этому времени нервы фракийца были на пределе. Эта проклятая песня! Он не мог ни остановить её, ни игнорировать. Посмотрев на своего противника, он почувствовал дурноту. Ему казалось, что его мужество превращается в тонкую паутину. «Клянусь клинком Марса, — вызывающе вопила его гордость, — я не боюсь ни одного живого варвара!»

Слишком раздраженный для любых уловок, которым его обучали, фракиец рванулся вперёд и нанёс быстрый удар. Он рубанул по плечу Озрика, но щит энгла остановил атаку. Однако нападавший оставил брешь в своей защите, и Озрик ударил в верхнюю часть живота фракийца. Крича, гладиатор отшатнулся назад, хватаясь за рану.

«Хороший удар, — догадался Озрик, — но в лучшем случае он приведёт к медленной смерти. Я должен покончить с этим».

Среди ликующей толпы, на столбе, поддерживающем тканевый навес, над головами зрителей, как обезьяна, висел Галар. Он делил своё внимание между стройной оливковой красавицей на коленях Руфуса Гиберника и боем внизу. Кровопролитие приятно резонировало с бесчеловечной натурой Галара, но его соколиные глаза выделили из всех соперников двоих — приёмного сына Лодерода и темноволосого хатта.

Вероятно, он считал, что они скоро умрут от мечей римских рабов-бойцов. И всё же, разве не было бы печально, если бы им каким-то образом удалось освободиться? Если бы им это удалось, они бы продолжили поиски магического кольца, которое так жаждала его госпожа Фригерд. Движимый неотложностью своей миссии, Галар вытянул палец в сторону темноволосого и произнёс Чёрную руну…

Секутор, бывший противником Маара, лежал на земле, пытаясь отползти на боку, невредимый, но обременённый тяжёлой бронёй, в то время как хатт упорно наседал на него. Ему едва удавалось отбивать удары клинка Маара, умело используя свой длинный кельтский меч.

Видения психопомпов мелькали перед глазами осаждённого гладиатора, но, к его удивлению, атака молодого германца внезапно прервалась. Казалось, варвар не знал, куда повернуться, на его лице застыло изумлённое выражение.

Увидев свой шанс, секутор бросил горсть песка в широко открытые глаза юноши. В то время как Мар закричал и отшатнулся назад, гладиатор вскочил на ноги и бросился на парня. Отбив щит хатта ударом своего собственного щита, он пронзил мечом грудь Мара. Тот прошёл насквозь и вышел на четыре дюйма из верхней части спины.

— Озрик! — слабо выдохнул Мар. Он опустился на колени, слабо ухватившись за пронзивший его меч. «Кто это сделал?» — удивился он. Не секутор, с которым он сражался — тот внезапно исчез, не оставив после себя ничего кроме необработанного ольхового бревна. Странная вещь, подумал Мар, зная, что вот-вот умрёт. Через секунду все мысли исчезли. Он повалился на бок и остался лежать неподвижно на песке амфитеатра.

В этот самый момент клинок Озрика нашёл место, чтобы глубоко погрузиться между рёбер его противника-фракийца. Упёршись ногой и сильно потянув, он вытащил свой клинок. Затем, развернувшись, попытался увидеть, в какой ситуации находится Мар. Ужас заставил его застыть; парень лежал на боку, а его убийца стоял над ним. Потрясённый и жаждущий мести, он пробежал разделявшее их расстояние, и стадион отозвался восторженным рёвом.

Победоносный мечник вовремя заметил рывок Озрика, чтобы перейти к обороне, но натиск германца заставил его попятиться. Против урагана берсерковых ударов энгла он не мог делать ничего, кроме как защищаться.

Это было таким нарушением правил, что молодой секутор крикнул стражникам: «Нечестно!». Они должны были разделять поединщиков на пары, а не позволять какому-то одержимому кровью варвару перехватывать инициативу. «О, Митра, — мрачно подумал он, — я, должно быть, только что убил его брата или любовника или что-то в этом роде!»

Высоко на стадионе Галар довольно посмеивался. Иллюзия, затуманившая зрение Мара, позволила римлянину подняться и нанести удар, уничтожив одного врага благословенной Хейд. Но остался ещё один. Теперь он применил заклинание другого рода.

Внезапно, когда Озрик нанёс ещё один удар своему врагу, он отозвался звонким лязгом и, казалось, разбил его на три разных тела, двойника двух других. «Что это за колдовство?» — вопил его разум сквозь ярость, которая всё ещё владела им.

Он бросился в центр трёх изображений, но, к своему ужасу, ударил в пустоту и рухнул головой в песок. Удар по затылку не дал ему подняться, и в глазах потемнело. Прежде чем забвение настигло его, он почувствовал, как клинок упирается ему в позвоночник.

«Странные воины, эти дикари, — подумал римский секутор. Дважды они меня одолели, и дважды каждый из них потерял рассудок». Осмотрев арену, он увидел, что последний из варваров был зарезан парой других выживших гладиаторов. Когда напряжение боя спало, он мог не спешить и предложить жизнь этого последнего противника императору. Он не забыл пробормотать благодарность своему богу; возможно, он ещё проживёт достаточно долго, чтобы оставить это безумное занятие позади. Он даже осмелился надеяться, что сможет вернуться в свой дом в Мезии свободным человеком.

— Смерть! — взревела толпа, и этот рёв звучал, как ветер и волны, разбивающиеся о суровые берега Мезии.

— Эти германцы сражаются как животные, — произнёс Гай, обращаясь к своим спутникам, явно не впечатлённый зрелищем. Он вытянул большой палец и медленно начал загибать его к своему сердцу, как будто это был наконечник копья.

— Погоди, император Цезарь! — воскликнул Агриппа, махая рукой. — Я узнал этого германца там внизу! Мы вместе сидели в тюрьме. Я перед ним в долгу.

— Ты в долгу перед варваром? — с удивлением спросил принцепс.

— Такое кажется странным, но это правда, Цезарь. Я собирался выкупить его из его школы, но только сейчас понял, что он сражается там. Пощади его, Гай!

Император пожал плечами.

— Как хочешь. Он твой раб.

Гай вытянул правую руку и ткнул большим пальцем вниз, в традиционном сигнале для мезийского секутора, чтобы тот опустил оружие и позволил белокурому безумцу жить, чтобы сражаться снова.

Далеко внизу гладиатор кивнул и отошёл от Озрика, испытывая облегчение от того, что кровавое действо наконец-то закончилось.

Глава XIV

Невольница

Во время короткого перерыва в играх к императорской ложе подошёл Марк Силан в сопровождении крупного сильного мужчины.

— Позвольте представить вам Руфуса Гиберника, принцепс, — сказал сенатор. — Он получил свободу после пятнадцати побед. Это произошло почти шесть лет назад, когда я был претором. Он храбрый человек, верный друг и лучший гладиатор, что украшал наш город со времён великого Фламмы*.

* Гладиатор Фламма, родом из Сирии, четырежды становился рудиарием, однако каждый раз получая свободу, вновь возвращался на арену. Провёл тридцать четыре боя, как секутор, выиграв двадцать одно сражение. Девять боёв закончились вничью, и лишь четыре он проиграл. Погиб на арене в возрасте тридцати лет. Настоящее имя неизвестно, гладиаторское прозвище переводится как «пламя». Упоминание Фламмы здесь – анахронизм, т. к. он жил во времена правления императора Адриана (117-138 гг. н.э.)

Гай посмотрел на гиганта, медную гору мышц и сухожилий. Не вставая, он ущипнул гибернийца за голое бедро, ощупывая его мускулатуру. В то же время Руфус оценивал нового императора Рима.

Худой, долговязый, нескладный, Гай никогда не смог бы стать бойцом. Его светлые глаза выдавали гораздо больше, чем безмятежное выражение лица; в них таился жар. Они свидетельствовали о явной жёсткости в его натуре. Что Гиберник ощущал в Гае сильнее всего, так это склонность к гневу. Жаль того, кто встанет на пути императора...

— Вижу, ты в отличной форме, — сказал Гай. — Тебе уже доводилось служить в телохранителях?

— Да, — ответил Руфус, — в Иберии и в других местах.

— Думаю, мы найдём тебе применение, Гиберник. Обратись к Аксилару, трибуну моей стражи, за формой и для тренировок.

Затем император взглянул на Татию.

— Твоя девушка кажется мне прекрасной, гладиатор. Она такая же смуглая, как моя персидская танцовщица Дайя. Твоя девица тоже танцует?

Когда Гиберник осторожно ответил отрицательно, Гай вздохнул.

— Жаль; если б она танцевала, я сделал бы тебе предложение. В любом случае, займи это место рядом со мной. Силан, ты ведь не против? Я хотел бы услышать мнение эксперта о важных состязанииях, которые скоро начнутся.

Неподалёку в задней части императорской ложи появился слуга и почтительно поклонился Ироду Агриппе, сказав:

— Варвар-гладиатор отдыхает в лазарете, Доминус.

— Как он?

— Сильно ушиблен, получил крепкий удар по голове, великий. Лекарь амфитеатра считает, что он встанет на ноги примерно через неделю.

Агриппа извинился перед императорской свитой и проследовал за слугой в тихую, тускло освещённую комнату. Там на полу на носилках лежал Озрик, за которым присматривали два раба. Восточному человеку предложили стул, и он сел над варваром, чьи глаза были мутными и полными боли.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Агриппа.

Энгл не ответил, казалось, даже не услышав его. Иудей обеспокоенно нахмурился. Затем, поддавшись порыву, снял с шеи тёмный германский талисман и надел его на Озрика.

— Позови моего управляющего, — сказал он одному из своих людей, который следовал за ним. Затем, обращаясь к слугам арены, добавил: — Мои люди возьмут его под свою опеку.

Формально, Агриппа сдержал своё слово, данное Лодероду. Тем не менее, было бы неправильно, вопреки духу его обещания, просто выбросить раненого на улицу. Он решил позволить молодому варвару восстановиться в его городском доме. После этого он дарует ему свободу и предоставит выбор: либо вернуться в Германию, либо принять предложение работы в окружении Агриппы. В конечном счёте, ему нужно будет вернуться, чтобы управлять своей тетрархией в Иудее. Юноша мог бы стать хорошим телохранителем, так как он владел мечом и, как подозревал Агриппа, ещё и немного магией.

В этот момент Агриппа уловил жёлтый отблеск на груди энгла. Он присмотрелся и уставился на него с немалым изумлением.

Медальон Лодерода, то тут, то там, казалось, менял свой цвет на золотой.

Через два дня после игр Татия сидела на своей кровати, глядясь в одно из отполированных металлических зеркал, которыми пользовались служанки Марка Силана. Отражение, которое она видела, не изменилось с тех пор, как она испытала страх. И всё же что-то ощущалось по-другому. Может быть, это отличие было глубже, чем её в её внешности. Иначе почему она так часто чувствовала страх?

Ей на ум пришёл обрывок стихотворения, «Песнь проклятого Муриаса»:

Я слышу гончих за спиной,

Знаком мне каждый лай,

Я чую жаркий смрад пастей,

Куда ни убегай.

Собаки рядом, вой вблизи,

Псы чуют след моих грехов.

К проклятой жертве снизойди,

Что в ад попасть должна без слов.

Услышав шорох у дверного проёма, Татия подняла голову. Там стояла Фригерд, новая германская девушка, с которой она делила маленькую комнату. Блондинка была одета в форму рабынь Силана, длинный белый хитон без рукавов. Её загорелая кожа выглядела такой же смуглой, как у Татии, на фоне белоснежного льна, но имела золотистый, а не оливковый оттенок. Волосы её были гладко расчёсаны, с заплетённой прядью перед каждым ухом. Какой спокойной казалась Фригерд, несмотря на то, что она провела некоторое время с жутким маленьким человечком, который её продал.

Фригерд со звериной грацией разлеглась на своей кровати напротив Татии.

— Ты выглядишь расстроенной, — произнесла она с сильным акцентом на латыни. — Наверняка в таком большом и прочном доме, как этот, нечего бояться.

— Рабу всегда есть чего бояться, — пробормотала Татия.

— Я не считаю себя рабыней, — ответила Фригерд, как будто сама эта идея была чем-то забавным.

— Сохраняй это чувство, пока можешь, — посоветовала Татия.

— Обязательно.

Татия положила голову на подушку, отвернувшись от своей соседки по комнате. Спустя немного времени она услышала, как германка встала, а затем почувствовала прикосновение её руки.

— Ты грустная; так не должно быть, — проворковала блондинка. — Позволь мне утешить тебя.

Татия не доверяла незнакомке и не ответила. Внезапно иберийка вздрогнула, почувствовав небольшую, острую боль. Она повернулась и с упрёком посмотрела на северянку. Но на неё очень быстро навалилось оцепенение.

Фригерд извлекла из её тела шип.

— Будь весела, девица! Это день, когда ты найдёшь новую любовь, — сказала она. Германка распахнула одежду Татии, сдвинула её с тёмных плеч девушки и обнажила её до пупка.

— Галар безумен, — сказала Фригерд, качая головой. — Чтобы исполнить мой долг перед ним, я бы бросила к его ногам римскую царицу, но вместо этого он просит о таком бесполезном существе, как ты.

Из-под своего набитого шерстью матраса колдунья достала золотой диск с выпуклой поверхностью, на которой была изображена тайная руна. Она положила его на центр своей левой ладони и прижала медальон к коже под левой грудью Татии. Прикосновение было холодным, жалящим, но она не могла ни пошевелиться, ни протестовать.

— Во имя Хейд, — торжественно произнесла Фригерд, — я отмечаю тебя иллюзией радости, красоты и страсти. Ты будешь слугой слуги Хейд. Пусть твои глаза будут очарованы, а сердце несёт тяжёлые цепи страсти.

Она убрала эмблему, оставив Чёрную руну любовного наваждения, слегка вдавленную в кожу её жертвы. Та начала очень быстро исчезать.

Затем Фригерд поднесла флакон под нос Татии. Запах вызвал отвращение у ведьмы; он напоминал о сырых камнях, могильной земле и древних гробницах.

— Запомни этот запах; запомни его, — приказала ей рунная ведьма. — Всякий раз, почувствовав этот запах, ты станешь испытывать острую потребность в любви.

Затем колдунья убрала свои простые принадлежности, привела в порядок платье Татии и большими пальцами закрыла её открытые веки.

— Поспи немного, бедная шлюшка; проснувшись, ты ничего об этом не вспомнишь. — Она прижалась губами к устам Татии и закрепила заклинание запечатывающим поцелуем.

Поле этого Фригерд встала и произнесла в пространство комнаты:

— Галар? Ты прячешься в этом месте? Она твоя. Просто помни, что моё обязательство перед тобой теперь исполнено.

Рунная ведьма взяла зеркало Татии и отнесла его к своей кровати. Изучая собственное отражение, Фригерд смотрела на своё накрашенное лицо. Римляне использовали краски и пудру, чтобы подчеркнуть тонкие прелести женской внешности. Она коснулась мягкой одежды, облегавшей её девичью фигуру. Такую одежду просто невозможно было достать в северных землях. Любая предводительница была бы счастлива носить её, подумала она, но здесь, в Риме, его жители использовали её просто для украшения своих рабынь!

Придумав этот план, чтобы подобраться к римскому верховному вождю под видом нижайшей рабыни, Галар проявил больше хитрости, чем она ожидала от него. Следуя за этой черноволосой девушкой по городу, он узнавал, как один интересующий его человек был связан с другим, пока след не привёл в самый дворец императора.

Фригерд почувствовала волнение. Исполнение её судьбы было так близко – рукой подать!

В её жилах текла чистейшая кровь Скефа. Её отец, рунопевец из плмени суйонов — шведов, — тщательно подыскивал себе в жёны женщину из божественной родословной Хеймдалля. Но их дочь Фригерд была похищена жрицами Хейд, которые запланировали для неё очень специфическое будущее. Её научили рунам и обороту в волка. Затем, когда ей исполнилось шестнадцать, её наставники отправили её в путешествие души по Нифельхелю, где души колдунов и великих грешников терпели вечное наказание.

Полубезумную от ужаса, её вернули обратно. Наставники сказали ей, что она обречена заниматься чародейством. Лишь полностью посвятив свою жизнь служению ётунам, она сможет заслужить их благосклонность и править как королева Нифельхеля, а не томиться в бесконечных муках.

Но когда звёзды сошлись подходящим образом, позволяя вернуть освободить Андваранаут, римляне внезапно захватили кольцо, помешав попыткам культа вернуть его.

Фригерд была выбрана как одна из девяти претендующих на кольцо. Девять женщин начали состязание, но через три месяца остались только две. Фригерд и ещё одна были отвезены на лодке на озёрный остров, где им следовало сразиться насмерть. Понадобилась неделя, чтобы доказать, кто из них госпожа. Другая женщина была старше, более сведуща в колдовстве, но она зависела от милосердного дара силы, даруемой злыми духами; сила же Фригерд пребывала в её крови, ибо разве не была она по большей части внучкой бога света? Наконец, Фригерд начертала могущественную защитную руну, изгоняющую всех духов за пределы острова. Её соперница, лишённая источника силы, была легко выслежена и убита оборотнем. Вскоре после этого, в сопровождении нескольких преданных воинов-бруктеров и сына двергов Галара, Фригерд была отправлена в город Рим.

Теперь остался только Озрик, спасённый от смерти молодым Цезарем, чтобы сразиться с ней за то, кто первым вернёт кольцо. Она должна была подобраться к королю римлян — их «им-пер-а-тору» — прежде чем Озрик украдёт или выманит у него хитростью Андваранаут.

Озрик… она слышала, что в нём тоже течёт чистейшая кровь короля Скефа. Но даже если это и правда, Озрик едва освоил рунную магию. В глубине души она не считала его серьёзным препятствием для своих планов. Однако поскольку он был учеником великого Лодерода, она не осмеливалась недооценивать этого юношу.

Всего да день до этого Фригерд околдовала Марка Силана, чтобы подготовить почву для встречи с юным Цезарем. Он отправил слугу просить аудиенции у римского короля. Но ей не терпелось приступить к осуществлению плана; было потрачено уже довольно много времени.

Шведка решительно достала флакон из своей сумочки с косметикой, открыла его и выпустила содержавшийся в нём аромат в воздух, незаметно разнёссшийся по всем комнатам особняка. Не прошло и нескольких мгновений, как Силан, задыхаясь, вбежал в комнату для служанок на своих старых, жёстких ногах.

— Госпожа?.. — запыхавшись, спросил он.

— Старик, я хочу немедленно отправиться в зал к юному Цезарю, — сообщила ему Фригерд.

Больше она не сказала ничего. Да в этом и не было необходимости. Изборождённое глубокими морщинами лицо мужчины просияло. Конечно, он отведёт её к Цезарю! В конце концов, разве это не была его собственная идея?

Озрик с больной головой лежал и смотрел в окно, хотя не видел сквозь него ничего, кроме неба.

Колдовство!

Магия Хейд была в Риме, и очень сильная. Это была не обычная битва. Гладиатору, с которым сражался Озрик, помогало плутовство — мистическое ослепление, скрывающее реальность от глаз человека. Гладиатор не мог быть посвящён в такое искусство. Ему помог какой-то колдун с Севера. Озрик знал, что в Риме есть как минимум один колдун Хейд — тот, кто напал на него, а также убил Калусидия, приняв облик волка.

Весьма вероятно, что оба следа от этих убийств могли привести к одному и тому же исполнителю.

Или той. В высших степенях ордена Хейд служило больше женщин, чем мужчин. Ведьмы Хейд были особенно опасными противницами Лодерода — и для его наставника до него тоже.

Давным-давно один из членов культа Хейд, человек по имени Ингфрид, изучил многие из её Чёрных рун, не подвергшись их порче. Он убил жрицу, владевшую кольцом Андваранаут, и надел его сам. Хотя его поступок навлёк проклятие на его душу, обрекая её на Нифельхель, он воспользовался кольцом, чтобы защитить себя, и унёс этот зловещий предмет.

Культ Хейд долго искал Андваранаут и жаждал заполучить жизнь Ингфрида, но он избегал их и дожил до глубокой старости. Когда он почувствовал, что его время подходит к концу, он нашёл ученика — молодого человека по имени Лодерод. Как и Ингфрид, Лодерод гордился тем, что в его жилах течёт чистейшая кровь Скефа, кровь героев и чародеев. По правде говоря, древний король Скеф был воплощением Хеймдалля, дарителя рун, защитника человечества. Мало кто мог овладеть силой кольца, если не принадлежал к магическому роду. Почти на восемьдесят лет Лодерод пережил своего учителя, выполняя его завет, прежде чем спрятать кольцо с помощью духа-хранителя, чтобы тот защищал его. Наконец, со временем, Лодерод выбрал своего собственного преемника, Озрика, также происходившего из рода Скефа.

Юноша сердито оглядел богато обставленную спальню вокруг себя. Это была одна из комнат, выделенных для Агриппы во дворце. С тех пор как Озрика перевезли сюда, слуга Стех использовал своё искусство, чтобы исцелить его. Но когда он оставался один, энгл применял свои собственные руны, чтобы ускорить выздоровление. Он надеялся, что завтра сможет ходить по дому без головной боли и слабости.

Затем он снова подумал о смерти Мара и пришёл в ярость. Эта смерть требовала отмщения. Каждой клеточкой своего естества он хотела вернуть этот долг. Но где же находился колдун Хейд, с которого следовало взыскать кровавый долг?

В этот момент чуткий слух охотника Озрика уловил шаги.

— Что ж, друг мой, — сказал Ирод Агриппа, — похоже, ты хорошо восстанавливаешься! Рим до сих пор не был к тебе добр; пусть же моё гостеприимство избавит тебя от грубого обращения, которому ты подвергался.

Германец почтительно кивнул. Слуги рассказали ему, что их хозяин часто бывает у юного Цезаря. За несколько недель, прошедших с тех пор, как они были вместе заключены в Тускулуме, Агриппа стал царём, а царей следовало уважать, и к его собственному удовлетворению, этот царь хорошо держался в своей роли. Восточный человек был одет в вышитую тунику из пурпурного хлопка, поверх которой была накинута багряно-алая шерстяная накидка; его тёмные волосы были стянуты повязкой.

— Мой господин, мне сказали, что вы получили в своё владение царства, — сказал Озрик, не пытаясь встать. Германские короли не требовали от воинов раболепства, а до правил поведения других народов ему было мало дела. — Лодерод предсказал верно. Вы доказали, что вы мой друг, и я рад, что вам удалось преуспеть.

Агриппа, стоя у кровати, ответил:

— Я не перестаю удивляться тому, как ты с помощью своих магических искусств можешь избавляться от последствий тяжёлых ранений. Если захочешь остаться в Риме, ты мог бы заработать целое состояние как целитель.

— Похоже, мне действительно придётся остаться на некоторое время. У меня есть много дел, имеющих первостепенное значение.

— Отлично! После того как я перееду в свои собственные апартаменты, ты можешь присоединиться к моей свите в качестве телохранителя, если у тебя нет других планов.

— Скажите мне, правда ли, что римляне отдали меня вам в рабство?

— Это правда, но завтра я отведу тебя к магистратам и формально освобожу от рабства.

Рабство. Раб. Озрику не нравились такие слова.

— Я благодарю вас, щедрый господин. Я был бы жалким рабом, если бы вы решили поступить иначе.

Восточный человек едва заметно улыбнулся.

— У меня и так много рабов. Чего мне очень не хватает, так это верных друзей.

— Я могу быть другом любому человеку, кто друг мне.

Внезапно посерьёзнев, Агриппа сказал:

— Озрик, хотя мне больно это признавать, я не так хорошо заботился о твоих интересах, как притворялся.

— Господин?

— Твой отец велел мне передать тебе этот талисман, когда я буду доволен своей судьбой. — Царь вытащил медальон из-под своей туники. — Когда Лодерод передал его мне, он был сплошь ржавым. Теперь я безошибочно узнаю блеск золота. Он начал меняться, как только я надел его тебе на шею, когда ты лежал без сознания. Как работает эта странная алхимия?

Озрик вздрогнул, глядя на предмет. Это был тот самый амулет, который всегда носил Лодерод. Когда Озрик видел его в последний раз, он был из чистого золота. Неужели он обратился в ржавую дрянь перед смертью его наставника?

— Я не виню вас за то, что вы его скрывали. Это ужасное бремя, — мрачно сказал Озрик. — Если бы у меня был выбор, я бы, возможно, предложил моему отцу отдать его кому-то другому!

— Он проклят? Я носил его несколько недель! Я и понятия не имел…

— Руна на нём называется филфот*. Она символизирует безграничную силу, которая может быть использована как во благо, так и во зло, но по своей природе она не связана ни с тем, ни с другим. Не бойтесь; он не навлёк на вас проклятие, но имея его в пределах досягаемости, мне будет намного проще принять проклятие на самого себя.

* Частный случай свастики — с усечёнными концами, как правило загнутыми по часовой стрелке, т. е. правосторонней

Как это было верно! Филфот был зачарованным амулетом, который мог пробудить мистическую кровь в человеке божественного происхождения. Пока Лодерод был жив, талисман служил только ему одному и был бесполезен для любого другого.

Прикоснувшись к Озрику, филфот, оживил его, вызвав бурление у него в крови. Чем дольше он будет его носить, тем сильнее станет его влияние. Золото в талисмане было фейским золотом, мистической трансмогрификацией* демонических двергаров. Оно одновременно стимулировало мистическую силу внутри него, и отражало степень развития этой силы. Талисман должен был помочь подготовить его к тому дню, когда он должен будет овладеть самим кольцом Андваранаут. Передав могущественный амулет, Лодерод сам направил сына на путь, ведущий к погибели. Наставник принял проклятие как жертву ради блага своего народа, но он никогда не призывал своего приёмного сына следовать тем же путём. Пока он использовал только Белые руны, его душа могла не опасаться Нифельхеля. Лодерод и сам начинал с таким убеждением, но из-за любви к своему народу он отступил от своего первоначального плана.

* Изменение формы или облика с сохранением изначальных характеристик.

Озрик взял предмет из руки Агриппы и уважительно положил его на покрывало рядом с собой.

— Как из шлака получается золото? — спросил Агриппа, жадно глядя на талисман.

Озрик покачал головой.

— Можете быть уверены, в Германии не существует такого секрета. Этот талисман — не настоящее золото, а, скорее, мистическое проявление идеи золота.

Иудей посмотрел на него с сомнением. Правду ли он говорит? Как хозяин, он имел право пытать раба, чтобы заставить его рассказать всё, но он был человеком, который пытал рабов лишь изредка, когда был очень зол. В свои ранние годы Агриппа активно изучал алхимические секреты и, по сути, растратил большую часть своего состояния на мистические изыскания. Он даже узнал, что действительно существует разновидность фальшивого золота, и за этой обманкой слишком часто следовала неудача.

К счастью, милосердное Провидение обеспечило его обильным источником золота, а также царством в Иудее. В любом случае, если бы Гай когда-либо узнал, что кто-то знает секрет изготовления золота, этого человека пытали бы до тех пор, пока он его не раскроет. Это было знание, которого следовало избегать. С некоторым сожалением иудей сказал:

— Если ты говоришь, что секрета изготовления золота нет, я поверю твоим словам и больше не буду спрашивать.

Озрик, энгл, который не слишком ценил золото, едва осознавал масштаб победы, которую его покровитель только что одержал над самим собой. Вместо этого он спросил:

— Господин Агриппа, что стало с телом Мара, моего друга, который погиб в ам… амфитеатре?

Тень пересекла лицо иудея.

— К этому времени он, должно быть, уже похоронен в общей траншее на Марсовом поле, и его местоположение будет забыто.

Руки энгла яростно сжали одеяло. Агриппа дал ему мгновение, а затем сказал:

— Когда я вернусь завтра, я положу конец твоему рабству. А пока я должен заняться гостями, которые скоро прибудут.

— Мы во дворце, где живёт Цезарь?

— Да. Хотел бы ты осмотреть это место получше?

Озрик осторожно коснулся талисмана, лежащего на одеяле.

— Конечно, господин. Это доставило бы мне большое удовольствие…

Глава XV

Федра

Марк Силан, сопровождаемый своей рабыней, был препровожден в приёмную с приличествующей для неё обстановкой. Пожилой римлянин, не тратя времени, уселся на мягкую скамью, а Фригерд задержалась перед глянцевой плитой из чёрного мрамора, которая была частью стены. То, что она увидела в отражении, выглядело женщиной, достойной императора.

Её льняная туника оставляла открытыми руки и шею, элегантно подчёркивая её фигуру. Ожерелье из золотой цепочки и украшенные драгоценными камнями браслеты, которые она носила, были рассчитаны на то, чтобы привлечь внимание каждого мужского глаза к её чувственному многообещающему телу. Длинная разрезанная юбка демонстрировала привлекательное появление бедра при каждом втором шаге. Понимание того, что любой мужчина найдёт её красивой, наполняло её уверенностью.

— Дорогой тесть, — воскликнул мужской голос. — В сообщении, которое ты прислал, говорилось о подарке.

Фригерд увидела отражение говорящего мужчины позади себя и предположила, что это должен быть Цезарь.

— Могу ли я сыграть пророка и угадать, что это прекрасное создание — тот самый подарок, который ты имел в виду?

— Я ничего не могу скрыть от вас, Цезарь, даже чтобы удивить вас! Это рабыня с первозданного Севера. — Силан обратился к Фригерд: — Представься, малышка.

Помнив о необходимости опустить голову, девушка повернулась.

— Ах, она действительно прелестна, — сказал принцепс, кивая.

— Я случайно увидел её, и что-то подсказало мне купить её для твоего дворца, — ответил сенатор.

— Наверняка ты услышал голос своего благородного сердца, добрый Силан, — усмехнулся Гай, по-волчьи ухмыляясь девушке. — Идии сюда, девчонка, — произнёс юноша, протягивая к ней руку. Когда она подошла ближе, он взял её за запястье и провёл кончиками пальцев по её руке, завершив движение щипком за атласное плечо. Фригерд сохраняла приятное выражение лица, осматривая этого правителя римского мира. Она ожидала увидеть великана, но новый Цезарь выглядел жалко по сравнению с могучими воинами Германии.

Гай рассмеялся.

— У неё смелый взгляд! Ты хорошо постарался, тесть. Мне надоели рабы, которые бледнеют от ужаса при виде нашего величия. Как её зовут?

Когда Силан произнёс имя «Фригерд», юноша покачал головой.

— Ужасно! Это неподходящее имя для северной богини.

— Я… я не думал о том, чтобы дать ей новое имя её, — пробормотал старик.

— Фригерд, Фригерд… — задумался Гай. — Это не слишком отличается от Федры. По словам греков, Федра была похотливой девицей. Федрой она и будет!

Фригерд, теперь уже Федра, натянуто улыбнулась, но внутренне ощетинилась. Ей совсем не нравилось, что у неё отнимают её имя.

— Я был впечатлён мужеством её народа, — сообщил император своему тестю, — но теперь вижу, что их женщины тоже выдающиеся. Говорят, что женщины юга подобны тополю: их страсти легко разгораются, но огонь в них скоро гаснет. Говорят, что северные женщины долго тлеют, прежде чем вспыхнуть, но потом они пылают вечно, как дубовое полено.

Гай взглянул на дежурного управляющего.

— Отведи Федру в женские покои. А ты, Силан, буль любезен, прогуляйся со мной.

Сенатор проводил взглядом уходящую женщину, затем подошёл к своему зятю. Тот провёл его через небольшой дворик и вскоре остановился в перистиле, открытом небу.

— Среди всех моих многочисленных забот я всерьёз подумываю об учреждении некоторых почестей для моих родителей, — небрежно заметил Гай. — Я был бы признателен за совет одного из мудрейших умов сената.

— Не думаю, что сенат откажет в какой-либо почести Германику, герою римского народа, или его благородной матери.

— Я надеялся, что так и будет. Я подумываю переименовать месяц сентябрь в «Германик». А моя мать, безусловно, заслуживает того, чтобы в её память ежегодно устраивали поминальные жертвоприношения и цирковые представления.

— Такое предложение вызовет одобрение сената, — предположил старый государственный деятель.

Гай кивнул.

— Кстати, я уже организую путешествие на Понцию и Пандатерию*, чтобы забрать кости моей матери и моего брата Нерона. Их надлежащее место упокоения должно быть в мавзолее Августа, не так ли?

* Острова в Тирренском море.

— Без сомнения, Цезарь! И Друза тоже. Найдены ли его кости?

— Моего брата жестоко уморили голодом в дворцовой темнице. Тюремщиков, которые служили тогда, уже не найти, как и место его последнего упокоения, но я приказал установить кенотаф. Говорят, что Тиберий приказал бросить его тело своре вигилиевских псов.

— Случалось ли когда-нибудь, чтобы столь благородная семья страдала от подобной несправедливости? — посочувствовал Силан.

— Народ должен знать, каким негодяем был покойный император, — с нажимом произнёс Гай. — Чтобы его позорная жизнь стала достоянием общественности, я намерен отменить цензурные ограничения Тиберия для летописцев и всех, кто пожелает осудить его. История должна знать каждое его преступление, чтобы его проклинали в веках.

— Это было бы весьма справедливо, — ответил пожилой сенатор.

— И я планирую оказать услугу почитаемому Августу, — сказал юноша. — Тиберий так и не закончил его храм из-за боязни пророчества. Фрасилл предсказал, что мой отчим умрёт до того, как работы будут завершены. Таким образом, проект оставался в подвешенном состоянии двадцать лет. Я немедленно возобновлю строительство.

— Весьма похвальное решение, — кивнул Силан.

Гай повёл старика к северному портику, откуда открывался прекрасный вид на город.

— Смотри, — сказал император. — Сравни величие дома Августа с крошечной постройкой Тиберия! Как дом, он больше подходит для садовника императора, а не для самого императора! Мне кажется, в Тиберии присутствовала какая-то любовь ко всему мелкому. Но как могло быть иначе, учитывая его крошечную сморщенную душу? Подумай сам! Имея в своём распоряжении всю империю для странствий, он заперся на острове Капри, в одном из самых захолустных её уголков. Но я человек другого склада! Я приказываю составить планы дворца настолько грандиозного, что каждый будущий император захочет жить в нём! Я хочу, чтобы он простирался до самого Храма Кастора и Поллукса.

— Великий Олимп! — выпалил Силан. — До самого Форума? Это перекроет Виа Нова!

— Вовсе нет, — пренебрежительно сказал Гай. — Эта часть улицы станет великой колоннадой, движение по которой станет беспрепятственным. Новый дворец будет украшен редчайшим мрамором из Азии, а дверные ручки отлиты из золота.

— Не вызовет ли такое масштабное строительство, начатое так скоро, у недалёких людей разговоры о том, что вы слишком расточительны? — мягко предостерёг Силан.

Многозначительная пауза задержала ответ Гая.

— Я должен попрощапться с тобой, дорогой тесть, — сказал он. — Делегации, которые я принимаю, просто наводняют эти маленькие дворцы на вершине холма. Но прежде чем мы расстанемся, скажи мне, какую подготовку прошла наша восхитительная Федра?

— Я не знаю, Цезарь, — смущённо сказал старик. — Могу только предположить, что её недавно привезли из Германии.

— Как же ты импульсивен, — поддразнил его Гай, — если задаёшь так мало вопросов о красоте. Не важно, я не позволю ей хранить от меня какие-либо секреты. Но мне сейчас нужно быть в другом месте. Тысячи вопросов требуют моего внимания. Ещё раз благодарю тебя.

Он приложился губами к щеке сенатора, а затем ушёл, не оглядываясь. Его сопровождающие последовали за ним.

Силан задержался на залитом солнцем портике, гадая, не задела ли Гая скрытая критика его строительных амбиций. Он почувствовал холод в его прощальных словах. О Венера, этот юноша был так же пренебрежителен к не нравящися ему советам, как и Тиберий! Тем не менее, Силан считал себя самым близким человеком к этому юноше из всех ныне живущих. Было бы небрежностью с его стороны не исполнить подобающую ему роль и не дать искреннего и серьёзного совета принцепсу.

Но по крайней мере его подарок был радушно принят. Теперь, когда он был вдали от её чарующего присутствия, Силан чувствовал себя странно смущённым. Как он был импульсивен по отношению к ней! Хотелось бы надеяться, что его внезапный каприз не был ещё одним признаком старости.

— Посмотри, в каком я состоянии! — жаловался Зенодот Ироду Агриппе. — Я дал ему всё, что у него есть сегодня — империю, даже жизнь — а он запирает меня, как очередного козла, ожидающего заклания!

Агриппа молча слушал негодующие разглагольствования заключённого. Он кивнул без особого сочувствия. Грек не был приятным человеком, но мог быть полезным. С тех пор как Агриппа узнал, что император вынужден пожертвовать одним из своих приближённых, он искал возможность поговорить с Зенодотом наедине. Если кто и мог знать, кого император намеревался принести в жертву, то это был греческий некромант. Принц на самом деле был обеспокоен такой привязанностью принцепса к нему в последнее время, опасаясь, что Гай может рассматривать его как кандидата для жертвоприношения. Или, если самому Агриппе не угрожала опасность, то кому тогда? Многие из самых дорогих ему людей были членами семьи Гая.

Наконец, одному из его ценных агентов удалось подкупить вечернего надзирателя темниц строгого режима. Но даже в этом случае принц был вынужден надеть тунику раба, чтобы успокоить навязчивый страх тюремщика перед разоблачением.

— Сочувствую, тебе Зенодот, — сказал он греку, — но ты уклоняешься от самых важных моих вопросов.

Зенодот скривился, пребывая не в самом лучшем настроении. Внешность грека пострадала в заточении. Его борода нуждалась в стрижке, а мантию давно пора было отдать в чистку. Прежде самодовольный и важный, взволнованный чародей расхаживал взад-вперёд.

— Ты друг Калигулы, — горько упрекнул он, — его лучший друг! Для меня было бы так же разумно открыть тебе своё сердце, как и его дрессированной обезьяне Макрону!

— Клянусь моим богом, что ничего из того, что ты скажешь, не будет передано никому другому и не будет использовано для того, чтобы навредить тебе.

Зенодот презрительно улыбнулся.

— Судя по тому, что мне известно о твоём боге, я ему не доверяю.

— Тогда я поклянусь жизнями моей жены и наследника.

Грек нахмурился, всё ещё подозрительный, но тем не менее впечатлённый.

— Расслабься, приятель! — заявил восточный человек. — Намерен ли Гай навредить мне или кому-то, кто мне дорог?

— Насколько сильно тебе хочется это знать? Что ты можешь сделать для меня в обмен на такие ценные сведения?

Брови иудея сошлись на переносице. Как далеко он осмелится зайти, чтобы помешать планам Гая? Его благополучие и даже жизнь зависели от неизменной благосклонности императора. Если на него обрушатся репрессии, они могут распространиться и на его семью.

— Я мог бы замолвить за тебя словечко, — наконец предложил он, — воззвать к его лучшим качествам.

— Да-а! — усмехнулся Зенодот. — У Калигулы нет лучших качеств. Я хочу знать, сможешь ли ты организовать мой побег!

Агриппа поморщился. Помощь заключённому Цезаря в побеге означала бы смертный приговор. Перед лицом такого преступления их дружба оказалась бы ничего не значащей. Да и сам Агриппа вряд ли мог бы упрекнуть его за суровость приговора.

— Я не знаю, — уклончиво ответил он.

— Что я знаю, так это то, что твои худшие опасения сбылись, — сказал Зенодот. — Тот, кем ты, как мне известно, очень дорожишь, погибнет настолько безжалостным образом, что это не поддаётся описанию. И помни, что такая смерть не положит конец страданиям жертвы. Вместо этого её душа будет унесена на вечные муки по ту сторону могилы.

— Кто это? Друзилла? Госпожа Антония? Клавдий? Кто?!

— Кто бы это ни был, у тебя есть время только до майских календ, чтобы что-то предпринять. К этим календам мы с Калигулой должны быть на Капри, чтобы подготовить помещение для необходимых заклинаний.

— Я не могу ничего обещать наверняка, — сказал Агриппа, — но если всё же решусь рискнуть всем ради тебя, что ты от меня потребуешь?

— Моё колдовство, если бы я мог им воспользоваться, легко обеспечило бы мне побег, но Калигула знает, насколько я грозен, и лишил меня моих вещей. Ты должен принести мне определённые предметы. Я продиктую их список…

К третьему дню службы в личной гвардии императора Гая, Руфус смог оценить уровень своей работы. Нагрузка была лёгкой и не требовала особых усилий, кроме как стоять у дверей или ходить в полном вооружёнии рядом со своим хозяином. Таким образом, это была хорошая работа, не являвшейся постыдной для эринца. Иногда он задавался вопросом, всегда ли Рим был полон таких недостойных людей, как плебеи, живущие на пособие. Неудивительно, что императорам приходилось нанимать иноземцев. Смогли бы сегодняшние римляне выстоять против таких, как Ганнибал, с его закалённой в боях армией? Он сомневался в этом.

Домашняя гвардия, в которой он состоял, насчитывала с полсотни человек, в основном германцев, и с каждым днём её численность увеличивалась. Основу новобранцев составляли наёмные искатели приключений вдали от дома. Они были организованы в отряды в соответствии с их статусом и на этой основе распределили их обязанности. Офицеры отряда носили номинальные звания в преторианской гвардии, но почти все были иноземцами, бывшими гладиаторами-фракийцами. К сожалению, император был более увлечён фракийцами, чем секуторами, такими как он сам.

Август тоже содержал личную гвардию из германцев, вплоть до поражения в Тевтобургском лесу. После этого римляне приходили в такую панику при виде германских воинов, что специальную гвардию пришлось тихо распустить. В свои последние годы Тиберий сумел смягчить это предубеждение из-за растущего страха перед Сеяном и его преторианцами. Короткая память римского народа позволила вновь сформировать германский отряд.

Однако, в целом, охрана императора была не слишком увлекательной работой, если не считать телохранителей, которых выбирали сопровождать принцепса на цирковые игры. И всё же, если уж ему суждено было вступить в гвардию, Руфус не мог выбрать лучшего времени для этого. Имперский казначей вызвал его сразу после вступления в должность и отсчитал ему в шлем тысячу сестерциев в качестве дара, выплачиваемого императором своим войскам. Обогатившись, Руфус занялся поиском жилья и нашёл подходящий домус на Авентинском холме, свежепостроенный после пожара, случившегося в прошлом году.

Из-за двери позади него донёсся испуганный женский крик. Это означало, что Цезарь проснулся и пребывал в игривом настроении. Руфус нахмурился, вспоминая крики прошлой ночи. Некоторые мужчины испытывали потребность причинять боль ради удовольствия; Малыш Сапожок был одним из таких. Уже не раз кельт видел, как императорские наложницы в слезах выбегали из покоев Гая. Часто на их нежной коже оставались царапины, синяки и даже следы от плетей. Ирландец не был впечатлён своим новым работодателем с первого взгляда, а знакомство с его повадками совсем не улучшило его мнение.

Наконец, прибытие смены возвестило Руфусу об окончании дня. Отрядом руководил фриз Эйнер.

Оставшись один, Руфус спустился в караульное помещение, чтобы оставить там своё оружие и доспехи. Это была коричневая кожаная кираса, усиленная металлическими пластинами, боевая юбка c медными наконечниками на концах кожаных полос и остроконечный шлем. Руфусу не нравились красные перья, венчающие шлем. Они легко ломались, и слугам приходилось постоянно их заменять, чтобы никто не был наказан за неопрятный вид. Переодевшись в свою уличную одежду, он выбрал самый удобный маршрут, ведущий наружу из дворца Тиберия.

В перистиле он мельком увидел золотоволосую девицу в прозрачном зелёном шёлковом платье. Она сидела на краю фонтана, уперев подбородок в сжатые кулаки. Руфус ухмыльнулся, узнав новую пассию Силана — ту самую, что делила комнату с Татией. Он с самого начала подозревал, что сенатор намерен преподнести её императору.

Германка тоже заметила его, ответив на восхищённый взгляд эринца испепеляющим нахмуренным взором. «Клянусь Лугом, у девицы скверный характер!» — подумал Руфус. В других обстоятельствах он, возможно, принял бы её дерзкий вызов, чтобы укротить её, осыпав поцелуями, но только дурак стал бы прикасаться к одной из игрушек императора.

И всё же её германское очарование было трудно игнорировать. Он заставил себя подумать о Татии. Руфус решил направиться прямо к дому Силана и перевезти иберийскую девушку в свой новый дом.

На мгновение Федре показалось, что этот здоровенный рыжеусый охранник собирается грубо подкатить к ней. Когда он прошёл мимо, она почувствовала разочарование. Увернуться от него с помощью иллюзии, а затем наказать, скажем, пожизненной импотенцией, дало бы ей повод для улыбки.

А ей очень нужно было хоть немного взбодриться.

Это был третий день шведки во дворце. Она ожидала, что молодой Цезарь призовёт её в первую же ночь. Проблема заключалась в том, что у императора слишком много женщин, и каждый день их прибывало всё больше в качестве подарков от знатных людей империи. Хотя с тех пор он вызывал к себе нескольких наложниц, но её так и не призвал. Остаться с ним наедине было очень важно для её миссии, и она находила унизительным, что в женских покоях её считали не самой лучшей!

План Галара оказался не таким хитроумным, как она предполагала вначале. Впрочем, чего ещё можно было ожидать от этого уродливого недоразвитого гибрида, родившегося в результате изнасилования пленницы одним из «червей земли»? Пришло время Федре взять дело в свои руки.

Внезапно суйонка поняла, что кто-то прячется позади неё. Кто? Ещё один любопытный слуга? Она взглянула в неподвижную воду и разглядела его отражение. Он был красив, поняла она с лёгкой улыбкой. Кажется, она видела это лицо издалека раньше...

Задохнувшись, Федра вскочила. Повернувшись, она потеряла равновесие и споткнулась. В тот же миг сильные руки подхватили её, не дав упасть.

Крепко удерживаемая своим преследователем, она оказалась лицом к лицу с загорелым Озриком, сыном Лодерода...

Глава XVI

Ночь любви

На следующий день после их беседы Агриппа снял с Озрика клеймо рабства.

Юридические формальности были соблюдены в присутствии римского городского магистрата, которого называли «претором». Царь возложил на голову англа нелепо выглядящую шапочку и объявил его «свободным» перед представителем власти, после чего был составлено удостоверение на папирусе. После этого Агриппа сообщил юноше, что он стал гражданином империи, хотя ему следовало помнить, что его статус будет иметь некоторые ограничения в связи с его прежним рабским положением.

«Римляне! — с раздражением подумал энгл. Несмотря на протесты, они обращают в рабство свободного человека, а затем, освободив, презирают его из-за этого рабства!

По словам Агриппы, новый гражданин должен был взять римское имя, а точнее, три римских имени. Для первого, личного имени, Озрик выбрал имя Марк, чтобы почтить своего друга Мара, а также своего покровителя, Марка Юлия Агриппу. Для второго имени, представляющего его род, его царственный советник предложил использовать латинизированную версию названия его племени — Англий.

Третье имя, его когномен, было тем, с которым к нему будут уважительно обращаться знакомые. Для него юноша выбрал своё собственное имя, изменённое так же, как его изменил Кокцей: Озрикус.

Хуже выбора имени была якобы достойная одежда свободного человека — простая белая тога, которую ему подарил Агриппа. Никогда ещё не было придумано более громоздкой одежды! Как только Озрикус вернулся в апартаменты своего покровителя, он сменил нелепую шерстяную накидку на короткую, до середины бедра, тунику, две из которых ему предоставил хозяин.

В ознаменование этого дня Агриппа приставил к Озрику слугу, чтобы тот показал ему окрестности Палатинского холма. Большая часть увиденного была для него в новинку. Особый интерес вызвал храм Меркурия на Авентинском холме. Его особенно заинтересовал Меркурий, потому что римляне считали его римской версией Водена. После недавнего пожара храм был покрыт пятнами дыма и копоти. Но его удивили небольшие размеры святилища, а также женственность художественного изображения божества. Римский Меркурий ни в коей мере не напоминал могучего белобородого патриарха, которого германские старейшины описывали своим жаждущим слушателям.

Во время своей экскурсии Озрикус сделал несколько уличных покупок. Когда они вернулись в дом Цезаря, Агриппа лично провёл для него экскурсию по дворцу Цезаря. Энгла поразила его огромность и богатство. Ему сказали, что это был дом, где содержался двор Августа. Как ни странно, второй Цезарь предпочёл жить неподалёку в гораздо меньшем доме, названном в его честь, — Доме Тиберия.

Царь был не прочь поговорить о покойном императоре. Любопытно, что Август не согласился бы сделать Тиберия своим наследником, если бы тот сначала не развёлся со своей женой и не женился на Юлии, дочери принцепса. К сожалению, Тиберий искренне любил свою жену, а к Юлии относился с презрением. Но из-за своего честолюбия он согласился на этот брак. Однако неприязнь Тиберия к этому новому браку отравила его отношения с Юлией. Не в силах вынести вида своей нежеланной супруги, Тиберий ушёл в добровольное изгнание. Агриппа лишь сожалел, что он не подхватил какую-нибудь заморскую болезнь во время своего отсутствия и не был доставлен домой мёртвым.

Неудачный брак принёс много бед. Юлия находила целомудренную жизнь отвергнутой жены невыносимой и сделалась очень распутной. За это её отец сослал её на тюремный остров и вызвал Тиберия обратно в Рим. Когда Август умер несколько лет спустя, мстительный преемник позаботился о том, чтобы Юлия медленно умерла от голода в тюрьме. Обнаружив, что ему нравится такой вид казни, Тиберий позже использовал его, чтобы убить свою невестку и племянника, а также отомстить вдовцу своей первой жены из ревности, что тот наслаждался женщиной, которую у него отняли. Агриппа считал, что принудительный развод и его последствия заставили императора отказаться от любви к женщинам и в дальнейшем удовлетворять свою похоть, домогаясь детей, и, как известно, он держал десятки из них в плену в своих дворцах на Капри.

Одна история о ребенке, с которым жестоко обращались, сильно взволновала Озрикуса. Желая уничтожить всю семью врага, Тиберий приказал казнить его юную дочь. Но его советники запротестовали, заявив, что закон не позволяет казнить девственницу. Поэтому властелин мира любезно приказал своему тюремщику изнасиловать ребенка, тем самым удовлетворив букву закона.

Когда Озрикус вернулся в апартаменты Агриппы, он был твёрдо убеждён, что покойный император был одним из самых злых людей, которые когда-либо жили.

На следующий день Озрикус не выходил, а сидел один в комнате с филфотовым медальоном на шее. Он обнаружил, что с ним его способность к медитации стала сильнее. Золотой цвет продолжал распространяться по некогда ржавому предмету, и он чувствовал, что медальон питает его силой. Но этот процесс вызывал боль во всём теле, как будто он был кожаной бутылью, которая вот-вот лопнет. Его недомогание стало настолько сильным, что он снял талисман и спрятал его в вазу, стоявшую на тумбочке у кровати. Лишь поздно вечером он покинул апартаменты, чтобы прогуляться по залам внешнего дворца.

В конце концов, в одном из небольших внутренних садов он заметил светловолосую рабыню, любовавшуюся собой в зеркальной глади фонтана. Молодой человек был словно околдован ею, не в силах оторовать взор. Это не была любовь с первого взгляда, но это, безусловно, было очарование. Повинуясь внезапному порыву он подошёл поближе, готовый заговорить с ней, если она улыбнётся ему. Юноша был совершенно не готов к тому, что она вскочит на ноги в тревоге. Он схватил её, когда она споткнулась, не дав девушке упасть в холодную воду.

Прикоснувшись к ней, Озрикус испытал внезапный электрический разряд, очень похожий на тот, что он чувствовал, когда касался талисмана, только это прикосновение было откровенно приятным. Сбитый с толку, он отпустил её, и блондинка, пошатнувшись, отошла от него.

— Я тебя напугал? — быстро спросил он. — Я не хотел, чтобы вы упали в воду.

Глаза шведки, поначалу недоверчивые, быстро опустились.

— Прошу прощения... воин... — сказала она. — Ты меня удивил. В этом странном месте я стала бояться прикосновений.

Озрикусу показалось, что у неё был скандинавский акцент. Лангобардка? Готка? До этого ему редко приходилось общаться со скандийцами, но здесь, в Риме, оторванный от своих соплеменников, он чувствовал родство со всеми народами Севера.

— Из какого ты племени, лэвдийе*? — спросил он, используя почтительное обращение, хотя она, очевидно, была не более чем рабыней. — Я не ожидал встретить германку во дворце Цезаря.

* Hlaefdige – госпожа, хозяйка дома; царица, дворянка (древнеангл.).

Она по-прежнему избегала смотреть на него.

— Меня украли пираты... Господин. Не говори со мной о моей родине. Если бы они узнали о моей судьбе, им было бы стыдно за меня.

Озрикус кивнул. Лишь недавно вернув себе собственное достоинство, он легко сочувствовал её горю.

— Ты хотя бы назовёшь мне своё имя? — спросил он с успокаивающей улыбкой.

— Император Гай называет меня Федрой, — ответила она.

— Вряд ли это скандийское имя.

— Сойдет и оно, воин. Женщина из Скандии уже погибла. — Затем выражение её лица стало суровым. — Ты считаешь, что моя скорбь неуместна?

— О, вовсе нет. Я улыбаюсь, потому что встретил ту, что, несомненно, должна быть любимицей императора.

— У него много постельных рабынь, — прошептала она. — Я с ужасом ждала того часа, когда он соизволит вызвать меня. Прости меня, господин. Ты наверняка не желаешь, чтобы тебя донимали чужими горестями.

— Я не господин, — поправил ее Озрик, — просто человек. Римляне предпочитают называть меня Марк Англий Озрикус. Но я тоже был рабом. Только вчера меня объявили свободным по законам этих странных людей.

Федра неуверенно подняла на него глаза и спросила:

— Ты один из гвардейцев Цезаря? Многие из них родом с Севера.

Юноша смутился. Красота девушки и ее скудное одеяние привели его в замешательство, поскольку он привык к скромным нарядам деревенских германских женщин.

— Нет, дева. Император отдал меня в дар королю. Король стал моим другом и вернул мне свободу. Теперь я служу в его отряде.

Взгляд Федры стал настойчивым.

— Тебя взяли в плен в бою?

— Скорее в драке, — ответил он. — Но я хотел бы задать тебе один вопрос, лэвдийе.

— Какой, воин?

— Когда я держал тебя, меня охватило странное чувство. Ты испытывала нечто подобное?

— Я должна идти, — внезапно сказала Федра. — Может быть, мы еще увидимся.

— Если я смогу тебе чем-то помочь…

— Если это в-возможно, я сама найду тебя, воин, — пробормотала она через плечо.

Озрикус стоял, глядя вслед удаляющейся девушке.

На следующее утро несколько наложниц императора проснулись с жалобами на желудок, а воздух в их альковах наполнился неприятным запахом. Когда матроны увидели, что только Федра осталась здоровой, они переселили ее в другое место, чтобы она не заразилась от остальных.

Призванные врачи предположили, что причиной болезни стала испорченная пища. Федра, знавшая правду, старалась не улыбаться. В саду перистиля она собрала широкие листья и на каждом написала определенные Черные руны болезни. Оставшись одна, она спрятала по одному такому листу между слоями спальных матов каждой женщины.

На такую отчаянную меру ее толкнуло появление во дворце сына Лодерода. Когда рунная ведьма поняла, что он не знает, кто она на самом деле, то воздержалась от нападения. Он мог быть достаточно искусен, чтобы противостоять ее первой рунной песне и суметь предупредить дворец о присутствии колдуньи. Более того, её заинтриговал тот ток, который она испытала от его прикосновения. Ведьма вспомнила, насколько весомо один из носителей Крови Скефа может послужить другому.

Днем шведке сообщили, что император попросил привести к нему германскую девушку, и что она единственная, кто осталась в подходящем состоянии. Незадолго до сумерек Федру стали готовить к ее первой встрече с Гаем.

Когда время приблизилось, матроны одели Федру удивительным образом.

Ее костюм больше напоминал одежду воительницы, чем постельной рабыни. Туника была сшита из медвежьей шкуры и подпоясана полоской рысьего меха. Сапоги были меховые, с перекрестной перевязкой, а голову венчал кожаный шлем с металлическими рогами. Никаких украшений, кроме простых бисерных браслетов на запястьях и предплечьях, не было. Также на ее тело не нанесли никаких благовоний.

Пока ее сопровождали в императорские покои, ведьма предположила, что юный Цезарь, возможно, хочет притвориться эйнхерием, одним из избранных героев Водена. В таком случае он наверняка ожидал, что в Вальхалле его будет сопровождать валькирия. О, эти глупые мужские игры!

У дверей покоев императора Федру встретила пухлая седовласая матрона, вручив ей небольшой щит и копье с тупым деревянным наконечником.

— Ты будешь служить императору, — сказала она шведке, — но не позволяй своей игре выйти из-под контроля. Если ты навредишь господину, то умрёшь под долгими пытками.

Произнеся обязательную угрозу, старшая рабыня ввела свою подопечную в покои и закрыла за ней дверь.

Комната, в которую она вошла, была странной имитацией зала германского вождя. Повсюду были разбросаны различные шкуры и меха, плетеные ширмы, грубая деревянная мебель и вечнозеленые растения в горшках. Комната освещалась жаровнями, источавшими сосновый аромат. Стены украшали расписные деревянные панели, изображавшие лесные пейзажи, зверей, сатиров и нимф, увлеченных неистовой погоней.

Скрип петель распахнувшихся дверей заставил Федру обернуться. Она увидела Гая в сверкающем, позолоченном шлеме и нагруднике с чеканкой, изображающей сцены битв. На нем была темно-алая туника, тяжелый, богато украшенный плащ, на левой руке у него был легионерский щит, а в правой пилум.

— Рим передает Германии свой ультиматум! — выкрикнул он. — Сложите оружие, дикая Варвария, сдай свои города, отдай заложников и отправь своих королей преклонить колени перед их завоевателем!

Федра в замешательстве моргнула. Неужели ее привели сюда, чтобы сражаться? Или он действительно хотел, чтобы она сложила оружие? По правде говоря, это оружие мешало ее намерениям. Оно не давало ей прикоснуться к мужчине, что она желала сделать как можно скорее. Так что рунная ведьма уронила свое копье и положила щит к своим ногам.

— Не сдавайся так легко, глупая сука! — отчитал ее Гай. — Сражайся, чтобы сохранить свою землю от разорения, детей от рабства, а женщин от поругания! Сражайся и узнай, насколько бессильна твоя варварская свирепость против мощи Вечного Рима!

Уязвленная Федра подобрала копье и щит.

— Итак, Германия стоит на своем! — заметил он. — Какая безрассудная дерзость! Ты думаешь, что Гай — это трусливый Вар, или что это поле битвы похоже на роковой Тевтобургский лес? Сейчас ты противостоишь геркулесову сыну Германика! Я поклялся вернуть Германию в то состояние покорного рабства, которое так ненадолго сбросил вероломный Арминий.

Он двинулся к ней, и Федра отступила на шаг, автоматически подняв круглый деревянный щит, чтобы защитить тело. Шведка получила кое-какие уроки владения оружием, как и все подходящие для войны женщины из племени ситонов. Тем не менее, она понимала, что не готова сражаться с полностью экипированным мужчиной, если только магия не поддержит ее руки.

— Ах, Германия, твоя упрямая бравада сделает тебя завоеванием, достойным сената и римского народа! Какой триумф ты обеспечишь, когда твои вожди будут плестись в позорных цепях за императорской колесницей! Я уже победил надменных парфян, черных, как смоль, воинов Эфиопии и даже носящих штаны даков за Дунаем. Но я не только велик, но и сострадателен. Прежде чем будет пролита бесполезная кровь, поддашься ли ты своему страху и признаешь ли Цезаря своим господином?

Федра нерешительно опустила копье.

Молодой человек покачал головой.

— Нет, конечно, ты не сделаешь этого, маленькая идиотка! Не думай, что тебе позволят обмануть владыку Рима в славной битве путём женственной капитуляции!

«О, сумасшедший!» — мысленно воскликнула Федра. Если он хотел играть в войну, она сыграет в нее как колдунья!

Она выкрикнула фимбуль-песнь, которая вселяла в врага парализующий страх. Озадаченный Гай только рассмеялся.

— Отлично, Германия! Мой отец говорил о колдовских песнях северных орд! Но берегись! Боги Рима могущественнее богов Германии. Да начнется битва!

Он ударил в центр ее щита; железный пилум стукнул в его деревянную середину с глухим звуком. Ведьма почувствовала, что мистические колебания в комнате были совершенно неправильными; заклинание не действовало! Гай не проявлял никаких признаков страха.

Юный Цезарь усилил свой натиск, делая короткие выпады, намеренно не стремясь пролить кровь. Тем временем он осыпал ее оскорблениями, стремясь разжечь в ней гнев и заставить ее дать отпор. Неуверенная в себе, Федра легко отступала, лишь изредка нанося удары своему мнимому генералу.

Внезапно Гай рванулся вперед, ударив своим щитом в ее, отчего она отшатнулась назад. Федра споткнулась о лежавшую на полу черную медвежью шкуру и упала на нее навзничь. Гай бросился вперед, вырвал у нее копье и вытащил из-за пояса нож. Он прижал его к нежной шее девушки, вопрошая:

— Германия безоговорочно сдается суверенному господству Рима?

— Я сдаюсь, мой эрл! — выдохнула она.

— Мудрый генерал знает, когда он побежден, — сказал Гай и торжествующе отбросил нож. — Теперь, в результате нашей победы, Рим претендует на трофеи Германии.

Его рот набросился на ее, язык проник между ее зубами, в то время как жадные руки двигались по всему ее телу.

Это была страсть, в том смысле, как её понимала Федра. Если Гай действительно намеревался использовать ее как женщину, это предоставило бы ей возможность, которой она так жаждала.

Федра вытащила из своей одежды тщательно подготовленный колдовской шип. Пока ее нападавший был поглощен лапаньем, она воткнула его в обнаженное бедро юноши.

— Ай! — вскрикнул Гай и откатился в сторону.

— Теперь, кривляющийся дурак, — прорычала она на своем языке, — я здесь хозяйка!

Но к ее удивлению, он не был парализован. Вместо этого, нахмурившись, молодой человек нащупал, то что причиняло ему боль, и вскоре вытащил шип из своей плоти. Федра отпрянула, разочарованная тем, что ее заклинания и приемы не сработали. Внезапно Гай резко вскинул руку, схватил ее за плечо и сильно ударил по губам…

Руфус Гиберник поцеловал спящую рядом с ним женщину так нежно, что она не проснулась.

В комнате, которую они делили, царила кромешная тьма, ставни были закрыты от ночного прохладного ветерка. Съемная квартира, по крайней мере, соответствовала его доходу гвардейца и определенно была лучше, чем некоторые трущобные жилища, которые он занимал в прошлом. Еще лучше было то, что ее расположение позволяло легко добираться до императорских дворцов и обратно.

Засыпая, Руфус не заметил слабого запаха земли, который витал сейчас в комнате.

Иберийская девушка открыла глаза, разбуженная запахом. Она почти не осознавала, что рядом с ней находится большое тело ее защитника. С тем же успехом он мог быть частью обстановки.

Татия соскользнула с кровати; Гиберник неловко пошевелился, утратив источник тепла под боком, но продолжал спать. Не осознавая необходимости одеваться, девушка на цыпочках подошла к ставням, открыла их и легко спрыгнула на узкую дорожку снаружи. Там запах земли стал сильнее; он вел ее за собой, как собаку на поводке. Она поспешно пробралась в темную нишу с лунными тенями вокруг неё.

— Татия! — послышался шепот, похожий на скрежет двух камней.

— Я здесь!

Галар бочком выбрался из темноты и пристально уставился на нее.

Устрашающий облик двергского сына не изменился, но для околдованного взгляда Татии карлик казался красивым. Она улыбнулась, но Галар не ответил ей улыбкой.

— Хозяин? — спросила она, озадаченная.

Он схватил ее за талию, его ногти причинили ей боль.

— Гладиатор забрал Татию к себе в дом! Она приходит к Галару, все еще пахнущая его похотью — и своей собственной!

Татия опустилась на колени и неожиданно схватила его, обнимая его жесткие узлы костей и мускулов.

— Я не могу ничего с собой поделать! Днем я словно околдована. Ты, мой возлюбленный, исчезаешь из моих мыслей, как дух, улетающий с рассветом. Прости меня, мой Галар, я не в себе, когда солнце высоко.

Темный карлик оттолкнул ее. Благодаря заклинанию Фригерд, любовь Татии пробуждалась на его зов, но вдали от него она теряла воспоминания о нем, помня его лишь как существо из кошмара о гнусном насилии. Галар слышал ее крики, видел ее слезы ужаса, когда она просыпалась, как будто после ночного кошмара. Он очень хорошо знал, что ее любовь была иллюзией, не стоящей того, чтобы ею обладать. Конечно, Фригерд могла бы сделать лучше, если бы захотела — эта эгоистичная ведьма!

Галар корил себя. Он должен был довольствоваться работой во славу Хейд, а не связываться с человеческой женщиной. Её ежедневный ужас лишь напоминал ему, что он чудовище. Для него не было места во всём мире. Детям Ночи гибрид был ни к чему. Не нужен был он и роду его матери, которую он никогда не знал, сбежавшей от своего похитителя только для того, чтобы быть настигнутой и наказанной смертью.

— Галар, я твоя! — настаивала Татия. — Мы можем вместе покинуть Рим!

— Ты не можешь быть по-настоящему моей, пока жив мечник. Ты любишь его!

— Нет! — настаивала она. — Прикажи, и я убью гладиатора, пока он спит!

Галар скривился, её слова немного умерили его ярость. Он присел на корточки на бордюр.

— Нет, Галар сражается с врагами в одиночку, — сказал он. — Сразиться с моим соперником — это не та задача, которую я бы поставил перед Татией.

— Убей его сам, мой дорогой! Если он мешает нам быть вместе, он должен умереть!

— Эти слова исходят от колдовства, а не от сердца Татии, — вздохнул он.

— Если это колдовство, то я счастлива быть околдованной. Клянусь своей жизнью, это так!

— Нет, — грустно пробормотал он, — это не так. Но прильни ко мне, и повтори все эти слова снова, все эти приятные слова.

— Татия! — раздался громкий голос. — Где ты, ради Луга?!

Гладиатор приближался! Разочарованный карлик отступил в тень. Ему судьба состояла в том, чтобы сразиться с гладиатором насмерть, но сейчас было неподходящее время для великой битвы.

Завернув за угол, гиберниец увидел, как Татия падает в обморок на холодную мостовую. Он бросился к ней, прикоснулся, и она закричала.

Руфус хлопнул девушку по щеке, выводя её из ночного кошмара. Когда её прерывистое дыхание сменилось тихим, он поднял её. И вновь ему пришлось нести её домой из ночи.

Делая это, он не почувствовал, как пара золотых, налитых смертью глаз, следит за ним...

Глава XVII

Месть

Рунный воин корил себя. Глупец, Озрик, думай меньше о девушке и больше об Андваранауте! Он сжал свой талисман между ладонями; тот нагрелся и начал посылать покалывающую энергию по его телу. Его золотая трансформация продолжала медленно распространяться по поверхности, и, казалось, это происходило параллельно с пробуждающейся божественностью его крови. Но даже сейчас фейский металл всё ещё составлял менее половины целого. Озрик заметил, что периоды медитации ускоряли преображение, но постоянно в самый неподходящий момент появлялось лицо скандинавской девушки, отвлекая его и замедляя расширение его силы.

Он говорил с девушкой совсем недолго; почему же он должен был зацикливаться на ней? Да, дитя ванов вряд ли могло быть красивее, но Озрик никогда не преувеличивал чисто физические качества. Внешне она казалась лишь милой и несчастной деревенской девушкой, как и многие другие, которых он встречал в Германии. Но почему он почувствовал такое странное возбуждение от её прикосновения?

Если бы только он мог…

Олух! — выругал он себя. Сосредоточься на филфоте — тогда у тебя будет сила, чтобы помочь ей, а не раньше!

Невероятно! Он снова делал это! Рунная магия предназначалась для целей, которые бесконечно превосходили спасение женщины, о существовании которой он не знал ещё вчера.

Усилием воли рунный воин изгнал призрак юной Федры. Он заставил свой дух отправиться на поиски в Нижнее Царство. Где спрятан Андваранаут? В этом городе императоров? В другом месте обширной империи? Кто мог знать? Разумеется, Тиберий; он получил кольцо от Зенодота — но Тиберий был мёртв. Расспрашивать мёртвых было извращением магических эдиктов Хеймдалля. Легенда напоминала, как добрая и благородная щитоносная дева Хардгреп заставила тень изречь свою мудрость для помощи герою Хаддингу. Она не дожила до рассвета, и была унесена демонической рукой из Нифльхейма.

В данный момент Агриппа и большинство его слуг отсутствовали. Озрик очистил центр своей комнаты от ковров и мебели, а затем нарисовал мелом на полу знаки. Он разделил круг на сектора и начертал в них мощные руны.

Во время своих прогулок по городу он и слуга Агриппы посетили Бычий форум, рынок скота под Авентинским холмом, между мостом Эмилия и Большим цирком. Там Озрик купил чёрного ягнёнка. Утром этого дня он забрал животное из загона мясника Агриппы. Теперь рунный воин извлёк ягнёнка из ящика и прижал к своей груди.

Озрик взял рунный клинок, очищенный церемонией, и поднёс его к горлу животного, говоря:

— Во имя Инга, Повелителя плодородия; во имя Ньёрда, Повелителя ветров, морей и штормов; во имя Водена, Хранителя и Повелителя павших героев; во имя Лодера, Повелителя огня; во имя Хеймдалля, хранителя Врат, Далеко слышащего, Далеко видящего, взываю я. Даруйте истину моим предсказывающим рунам.

Он перерезал горло животному, крепко держа его во время кратких конвульсий, а затем дал крови стечь в серебряную чашу.

Когда поток остановился, Озрик отложил тушу и бросил травяные приношения и мёд в сосуд, наполненный кровью. Затем он прикоснулся зажжённой веточкой к плавающей массе, и она загорелась, испустив лёгкий завиток дыма. Пока поднимались пары, он запел песню, составленную из рунных слов, используя не свой родной язык, а тайный напев нордических волшебников:

— Рейнир эр оси стемма бьёрг Донар; броттнигр скогар и вта синни, фра Инг; фририкри хронньярдар…

Озрик взял почти белое, сложенное полотно и разложил его на плиточном полу. Из мешка он достал горсть деревянных щепок от священного ясеня и вырезал на каждой из них рунный знак. Бросив взгляд на небо, Озрик вслепую разбросал их по ткани. Затем энгл раскинул над ними пальцы, пытаясь найти те, что наполнены силой, всё время концентрируясь на вопросе: «Где Андваранаут?» Когда ему показалось, что щепка завибрировала от его прикосновения, он отложил её в сторону, не глядя на неё.

Вытащив всего несколько щепок, Озрик больше не почувствовал вибраций. Надеясь, что это означало, что сообщение было завершено, он открыл глаза и прочитал рунные символы в том порядке, в котором они были вытащены. То, что было начертано мистическим алфавитом, давало два неоднозначных слога: «Ка-Пра».

Озрик снова бросил жребий, но на этот раз изменил вопрос. Он хотел узнать, кто был хранителем Андваранаута.

Ответ пришёл: САНОДОТР.

Санодотр? Да, это был не первый раз, когда рунный воин слышал такое имя. Лодерод сообщил Калусидию имя похитителя Андваранаута, Зенодота. Согласно рунам, этот чужеземнный маг был не просто вором; он продолжал быть хранителем кольца. Но где можно найти Зенодота?

— Отойди от меня, рабыня, — прошипела Федра. — Мне не нужен твой бальзам!

Матрона, не обращая на это внимания, силой перевернула шведку на живот. Из глиняного кувшина она зачерпнула порцию отвратительно пахнущего жира и намазала им голую спину девушки. Затем суровая и сильная женщина принялась энергично втирать его в тело Федры.

— Я сказала, уходи! — закричала девушка, извиваясь всем телом влево и вправо.

— Какая же ты невоспитанная, — заметила матрона. — Бальзам сделал своё дело, исцелив тебя почти за одну ночь. Предупреждаю; я могу использовать бич так же свободно, как это уже сделал император, если ты продолжишь оттачивать свой острый язык на мне!

Федра решила, что лучше всего будет притвориться кроткой. Это именно её руны, а не отвратительное лекарство, исцелили её так быстро. Униженной ведьме требовалось всё её самообладание, чтобы не наложить на властную дворцовую служанку проклятие нарывов. Она сдержалась, потому что это была бы пустая трата её силы; кроме того, ей не хотелось, чтобы люди замечали, что вокруг неё часто происходят странные вещи.

Встав, матрона предостерегла:

— Не ложись на спину, пока не впитается.

Шведа подчинилась этому приказу, не желая пачкать простыни, на которых ей приходилось спать.

Пока Федра лежала ничком, её преследовало воспоминание об императоре Гае. Принц держал её, крича: «Покорённая Германия бунтует? Тогда готовься к возмездию выжженной землёй, которым Юлий Цезарь укротил непокорную Галлию!»

Её магия не действовала, она была беспомощна. Он безжалостно хлестал её кнутом, а затем насиловал всеми известными извращёнными и жестокими способами, продолжая это до тех пор, пока у него отавались силы.

Теперь, выздоравливая в женских покоях, она винила себя за то, что неправильно поняла сопротивление своей силе. Император был хорошо защищён от такой магии, как её собственная. И почему она не предвидела, что такой могущественный правитель примет все меры предосторожности против вражеского колдовства!

— Глэйёрд! — раздался тонкий шёпот из ниоткуда.

— Галар! — рыкнула Федра. Она привыкла к тому, что сын двергов появлялся и исчезал скорее как тень, чем как существо из плоти. — Ты, личинка! Почему ты здесь? Я тебя не звала.

Маленький человечек сидел на корточках на подушке в соседней нише, вне поля зрения других обитательниц женской половины.

— Галар просит разрешения уничтожить одного человека.

— Какого человека? Какая-то личная месть?

— Женщина Татия любит рыжего гиганта, а не Галара. Заклинание Глэйёрд слишком слабо, чтобы изгнать великана из её сердца!

— С моим заклинанием всё в порядке, — раздражённо ответила Федра. — Всё дело в том, какой ты ухажёр! Какая женщина на свете могла бы вынести прикосновение такого чёрного червя?

— Тогда сделай Галара человеком! Убей в нём земную личинку!

Она недоверчиво посмотрела на него.

— Для этого потребуется могущественное заклинание! Мне нужна вся моя сила для более важных целей, чем помощь твоей жалкой любовной интрижке. Ты очень мало сделал для нашей миссии. Теперь я понимаю, почему ты пытался поселить меня в доме Силана. Это было для того, чтобы мне было легче соблазнить ту черноволосую шлюху, которой ты одержим! Я скорее настроена отомстить за твою самонадеянность, а не даровать милости!

— План Галара был хорош!

— Наглый жук! Иди, убей своего рыжего гиганта, но не жди, что я окажу помощь твоим мелким амбициям, пока не заполучу Андваранаут, да и то лишь в том случае, если ты окажешь мне полезную услугу в достижении этой цели!

Золотые глаза Галара вспыхнули от обиды.

— Бедный дурак, ты гораздо полезнее для Хейд таким, какой ты есть, чем как человек. Твои унаследованные способности двергов делают тебя ценнее десяти мужчин, но у тебя не хватает ума это понять. Ты не осознаёшь, как тебе повезло. У тебя нет души, которая однажды могла бы попасть в Нифльхейм! Ты должен радоваться, но у тебя нет никаких амбиций, кроме как развлекаться с никчёмной рабыней. Убирайся!

В душе у Галара все кипело; он прыгнул через подоконник и полез по шпалере, что позволяла ему добраться до крыши портика. Ледяная ведьма! Происходящая от великолепного Хеймдалля, красота Федры могла растопить сердце любого мужчины в Германии и даже в Риме. И всё же ни один ухажёр никогда не вызывал у неё ответной любви. Как бы он хотел начертать для неё руну страсти, заставить её почувствовать одиночество так, как чувствовал его он, вынудить её желать то, чего она не могла получить, чтобы её всегда презирали.

Но Федра была гораздо могущественнее Галара. Если он хотел добиться своего, ему нужна была её помощь и согласие. Его ярость должна была быть направлена на какого-то другого врага — такого, как рыжий гигант.

В течение часа после ухода Галара Федра размышляла над своими проблемами. Встреча с Гаем ослабила её. Обладательнице Крови Скефа не следует позволять себе обслуживать кому-либо из простых людей. Даже с ритуальным очищением потребуется три дня, чтобы её магическая кровь очистилась. Чтобы ускорить процесс, ей было бы неплохо переспать с мужчиной, чья кровь была бы достойна её собственной.

С кем-то вроде Озрикуса. Лодерод не выбрал бы ученика, в жилах которого не текла бы Кровь Скефа. И он был молод — немногим старше самой Федры, — так что его можно было легко обмануть. Она улыбнулась, вспоминая, как легко он принял её историю о притворном горе. Получить от него то, что ей нужно, должно быть очень просто.

Федра засмеялась.

Едва войдя в свои покои, Ирод Агриппа рухнул на ложе, охваченный меланхолией. Он был слишком осторожен. Пришло время рискнуть, чтобы узнать, кому из его близких угрожает Гай.

Внезапно он почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Он обернулся через плечо.

— Озрикус. В чем дело?

— Прошу прощения, что нарушаю ваш покой, господин Агриппа, но мне нужна ваша помощь.

— Какая помощь?

— Знаете ли вы чародея по имени Зенодот?

Долгое время Озрикус отказывался от того, чтобы втягивать кого-либо со стороны в свои смертельно опасные поиски, но неотложность дела требовала помощи. До сих пор он не находил причин не доверять Агриппе, а у норманнов было принято говорить друзьям правду.

— Зенодот? — переспросил Агриппа, садясь прямо. — Где ты услышал это имя? Из дворцовых сплетен?

Юноша покачал головой.

— Никто не произносил имени Зенодота в моём присутствии с тех пор как я покинул Германию.

— Ты слышал это имя, еще находясь в Германии? — спросил царь.

— Гесе! — подтвердил Озрикус.

Агриппа нахмурил брови.

— Я знаю, что Зенодот прошел прошлым летом вдоль лимеса, якобы для изучения преданий германцев. Но если его так хорошо помнят после столь короткого визита, подозреваю, что он сделал больше, чем признался.

— Гесе, мой господин.

Агриппа серьезным тоном произнёс:

— Я не хотел лезть в твои дела, Озрикус, но теперь вынужден спросить: кто ты и что знаешь о колдовстве, которое, похоже, захватило этот город и людей, о которых я забочусь?

— Моя история проста, — ответил энгл. — Мой род происходит от бога-царя Скефа. Мой отец служил королю, который был беден по сравнению с моим отцом, и его за это ненавидели. Опасаясь, что моя семья однажды вытеснит его, король послал людей, чтобы уничтожить нас ночью. Мои родители и братья были убиты, а сестер захватили, чтобы насильно выдать замуж за его грубых принцев, в надежде, что их порочный род может быть улучшен. Я был в отъезде с воинами моего отца, когда был нанесён этот гнусный удар. Я вернулся и отомстил за кровь сыновьям короля, но не смог освободить моих сестер. Тиран в отместку продал их на пиратский корабль. Я жил в изгнании, пока Лодерод не нашел меня и не сделал своим сыном и преемником.

Затем энгл рассказал о легендах о кольце Андваранаут и о том, как Зенодот извлёк его из тайника.

— Это кольцо силы, откуда оно изначально взялось? — спросил Агриппа.

Озрикус изложил эту историю так, как ему часто рассказывал её Лодерод:

— Ётуны всегда стремились вырваться из своего заточения в Ётунхейме и Нифельхеле, — объяснил Озрикус, — но средства для их освобождения могли быть созданы и использованы только в Мидгарде, куда им был запрещен доступ. К сожалению, у ётунов имелись темные союзники в Мидгарде. Это были двергары, существа почти такие же старые, как мир, появившиеся в виде личинок в гниющей плоти первого великана, Имира — чудовища, убитого тремя братьями, Воденом, Лодером и Хонером.

— Затем, — продолжил Озрикус, — Темная Богиня из глубин бездны хаоса приказала своим слугам-двергарам выковать Колдовское кольцо. Они изготовили его из фейского золота, зловещего металла сверхъестественного происхождения. С помощью кольца и жертвоприношений, которые почти уничтожили их подземное царство, Черви Земли призвали в Мидгард аватару Темной Богини, ту, которая назвала себя Хейд. Она передала кольцо на хранение могущественному принцу двергаров Андвару, который поручил демону-дракону Фафниру охранять его. Затем, приняв облик смертной, королева ведьм распространила культ поклонения ётунам, обучая смертных Черным рунам, а также показывая жадным и порочным, как использовать Белые руны Хеймдаля во зло. Она намеревалась заставить своих злых слуг в Мидгарде уничтожить мир людей. В конце концов, асы изгнали Хейд из мира, но ее культ и Кольцо остались. Но ведьмы не могли забрать Кольцо у могучего дракона Фафнира. Ни бог, ни заколдованный слуга не могли вырвать защищенное колдовством Кольцо из его тайника. Но Воден решил послать смертного героя, Сигурда, чтобы тот убил Фафнира и забрал Андваранаут для людей Мидгарда. Это была ошибка. Кольцо принесло Сигурду только горе, но перед смертью он отдал его своей возлюбленной, Брунхильде, богине, ставшей смертной, чтобы помочь плану Водена, с указанием спрятать его так хорошо, чтобы оно никогда не было найдено. Когда Брунхильду настигла судьба, она бросила Кольцо духам Рейна, которые хранили Андваранаут до тех пор, пока ведьмы Хейд не выманили его у них колдовством во времена Ингфрида. Ингфрид хранил Кольцо в безопасности, пока не пришло время передать Андваранаут его собственному протеже, Лодероду.

— Понятно! — сказал Ирод Агриппа…

Галар, спрятавшись среди мраморных богов и богинь на крыше портика, высмотрел вальяжную фигуру своего соперника. Неожиданный враг Руфуса Гиберника наблюдал за его недавними перемещениями и знал маршрут, которым тот обычно подходил к дворцу.

Бывший гладиатор вошел и небрежно поздоровался с дежурными стражниками, затем исчез в портике, скрывшись из виду Галара. Сын двергов покинул свою наблюдательную позицию и юркнул внутрь через арочное окно. Оттуда он незамеченным прошел по ряду служебных коридоров и черных лестниц. Он хорошо спланировал свою месть и жаждал понаблюдать за ее завершением.

Тем временем мысли Руфуса были заняты Татией. Ее душевное состояние по-прежнему беспокоило его. Ей продолжали сниться кошмары о том, как ее насилует темный карлик, тот самый, которого они всего дважды видели на улицах Рима. Как эта одержимость овладела обычно сильной духом девушкой, было загадкой для гибернийца, но хождение во сне подвергало ее потенциальной опасности.

Это беспокоило и Татию. Она умоляла его запереть ее в доме, чтобы она, сама того не зная, не бродила по ночным переулкам в те ночи, когда Руфус не мог оказаться рядом, чтобы присматривать за ней. Секутор согласился, хотя ему это, конечно, не нравилось, учитывая то, что пожары были весьма распространённым явлением в городе.

Сегодня Руфус снова дежурил в ночную смену. Надев доспехи, он пошел в караульное помещение, чтобы доложить командиру смены, Вульфгангу, с которым был отряд стражников. Они сидели за столом, их обслуживала рабыня, которая постоянно наполняла их терракотовые чаши вином. Девушка поприветствовала Руфуса и предложила ему немного вина.

— Только одну чашу, — ответил гиберниец. Затем он с грубоатой весёлостью обратился к своим товарищам: — Старый Тиберий однажды застал гвардейца пьяным и напоил его таким количеством вина, что у того лопнули внутренности!

— О, Руфус! — воскликнул Вульфганг с сильным акцентом. Лангобард Вульфганг обладал самыми длинными и светлыми усами во дворце. — Мы бросали кости, чтобы распределить посты, — сообщил он Гибернику. — Хочешь попытать счастья, чтобы попасть в женские покои?

— Ни за что, болотный ты кабан! — прогремел секьютор. — Только не к наложницам, которые все лежат больные и пачкают свое белье!

— Жаль, — рассмеялся Вульфганг. — Это единственный пост, который остался. Затем смеющийся лангобард собрал свои кости и убрал их. — Пей, пей! Если мы опоздаем на свои посты, юный Цезарь может прогнать нас обратно в Германию, а тебя, Руфус, обратно на твой исхлёстанный штормами остров!

Когда германцы подняли свои глиняные чашки, гиберниец заметил странные повторяющиеся царапины на дне каждой. Он на мгновение задумался, но не увидел причин спрашивать об этом.

— Не болтай, Вульф, — ответил он. — Даже римляне не захотели лезть в то гигантское болото, из которого ты выполз, после того как они как следует на него посмотрели!

Его шутка была холодно встречена за столом. Дружеское настроение, только что царившее в зале, сменилось такой тишиной, что Гиберник не слышал ничего, кроме тоненького еле слышного голоска, напевающего песню на каком-то неизвестном языке. Но взгляды, которыми его одаривали товарищи, были испепеляющими. Он не видел таких разъяренных лиц со своего последнего поединка с Флегоном — ретиарием, которого он случайно оскопил в их предыдущем бою.

— Что с вами всеми случилось? — спросил он.

Стиснутые челюсти Вульфганга дрожали от ярости; остальные стражники выглядели так, как будто они обнаружили человека, который изнасиловал их матерей.

— Я что-то не то сказал? — спросил он с напускной веселостью. Но толстые руки Вернера уже потянулись к мечу на поясе; остальные угрожающе поднимались.

— Ребята, это не повод так себя вести всего лишь из-за маленькой шутки в адрес Германии…

Вернер уже был при оружии, и Рагстан тоже продвигался вперед, вытащив клинок. Безумие, подумал Руфус, но эти люди не притворялись злыми. Он видел настоящую ярость, исходившую от каждого их движения.

Быстрый, как Меркурий, Руфус схватил с соседней стойки на стене иберийский меч и маленький щит, затем отступил к двери.

— Мы не в ссоре, — предупредил он, — но это не помешает мне отделить ваши бледные головы от толстых шей, если вы не уберете своё железо!

Они, казалось, не слышали его. Будет плохо, подумал Руфус. Рабыня, отступая, выглядела растерянной, будто для нее эта вспышка была столь же необъяснимой, как и для гибернийца.

Пятеро германцев угрожающе надвигались на него, но Руфус отогнал их, размахивая щитом и клинком. Его действия заставили противников заколебаться, но выражения их лиц все еще напоминали бешеных волков.

Хадер ударил первым, целясь в грудь гибернийца. Эринец отбил клинок щитом и нанёс удар в незащищенное предплечье Хадера. Пока тот с криком отпрянул, Донаргил и Рагстан оттолкнули его в сторону и вдвоем напали на Гиберника. Теперь, когда четыре меча целились в его живот и четыре щита били по нему одновременно, только узость прохода позволяла ему удерживать позицию.

Когда рука Вульфганга слишком сильно вытянулась из запутанного узла нападавших, секуютор изувечил ее, отправив наказанного декуриона в тыл. Трое оставшихся невредимыми, не смущенные этим, атаковали еще сильнее. Руфус больше не мог контролировать дверной проем.

Выскочив в коридор, он занял глубокую нишу и защищался как дикарь. Гуннар, маттиак, был опытным гладиатором и сумел порезать предплечье гибернийца. С проклятием Руфус вонзил меч в бедро нападавшего, но этот выпад оставил брешь в его защите, и следующий выпад Вернера задел эринца через щель в его доспехах.

Встревоженный Руфус отскочил назад. Размер ниши ограничивал его действия, и двое мечников уже пустили кровь секьютору из дюжины порезов. Только его тренировки на арене, инстинкты и доспехи, которые он носил, спасли его от увечий или даже смертельной раны. Он не мог избегать гибельного удара слишком долго; ему нужен был прорыв.

Руфус нанес удар в грудь Вернера, но попал только по броне. Рагстан прыгнул и ударил щитом в шлем бывшего гладиатора. Оглушенный гиберниец рубанул вслепую.

Внезапно из коридора, позади убийц, раздался крик на германском. Оставшиеся на ногах мужчины, стоявшие напротив Гиберника, пришли в замешательство, по-видимому, сражаясь с кем-то еще снаружи.

Руфус воспрянул духом и ударил по ближайшей фигуре перед собой; он почувствовал, как его оружие пронзило плоть и наткнулось на кость.

Но тут в него врезался чей-то щит. Руфус пошатнулся назад, ударился головой о стену ниши позади себя и неуклюже сполз на пол.

Последним, что запомнил гиберниец, был все еще готовый к бою и вооруженный человек, вставший перед ним…

Глава XVIII

Кровь Скефа

Всешательство энгла было импульсивным. Привлечённый шумом, он бросился в бой, понятия не имея, кто прав в этой схватке между гвардейцами, но ему показалось очень неправильным, когда одному человеку приходилось сражаться против стольких противников. Более того, он узнал рыжеусого великана, друга Калусидия. Происходило что-то неладное, и он не мог оставаться в стороне.

Трое раненых отступили в караульное помещение, когда он атаковал, но рунный воин был заинтересован только в спасении жизни гибернийца. Удар, которому его научил Лодерод, свалил одного из решительно настроенных нападавших, не убив его. Он поднял меч противника с пола как раз вовремя, потому что другой остававшийся на ногах боец развернулся, чтобы встретиться с ним. Телохранитель споткнулся о своего растянувшегося соратника, что позволило Озрикусу поразить его руку с мечом. Ещё один удар обезоружил мужчину, и юноша оглушил его ударом левого кулака в лицо. Энгл оглянулся на караульное помещение, но раненные воины, казалось, не представляли для него угрозы.

Решив, что бой окончен, Озрикус оттащил сбитого с ног Гиберника из ниши и уволок его отсюда.

Когда он достиг двери покоев Агриппы, женщина прошептала германцу из тенистого коридора:

— Воин! Что случилось?

Озрикус обернулся; из темноты в круг света лампы вышла рабыня Федра. Она была не так накрашена, как прежде, а волосы растрёпаны. Её туника измялась и сидела на ней небрежно.

— Федра, что ты здесь делаешь?

— Я… я ждала, когда ты вернёшься…

— Ты пришла в неподходящее время. Я должен позаботиться о ранах этого человека.

— Тогда позволь мне помочь, — сказала она.

— Постучи в дверь, — сказал он.

Ей открыл один из слуг тетрарха. Ещё один слуга подбежал вслед за первым.

— Положите этого человека на мою кровать, — приказал он им. Они взяли Гиберника, который оказался непосильной ношей для двух обычных мужчин. — Мне понадобится таз с чистой водой и полотенце… а ещё перо и чернила! — крикнул он им вслед. Затем Озрикус почувствовал прикосновение к своему плечу.

— Как ранили твоего друга? — спросила Федра.

— Была драка. Хотя он сам телохранитель, на него напали пятеро других охранников. Я не могу сказать, почему.

— Это не создаст тебе проблем с солдатами?

— Я думаю, это была какая-то драка по личным причинам. — Тут он заметил её неряшливый вид. — Но ты… почему ты пришла сюда сейчас? Император причинил тебе вред?

Щёки у неё покраснели. По её растрёпанному виду Озрикус заподозрил, что она чем-то расстроена.

— Давай сначала займёмся твоим другом, — сказала она.

Избегая его вопросительного взгляда, Федра последовала за слугами, унесшими здоровяка в спальню энгла. Шведка подошла к ставням и открыла их, впуская вечерний воздух. Слуги удалились, чтобы принести то, о чём просил гость Агриппы. Озрикус начал снимать окровавленные доспехи и тунику с Руфуса. Федра наблюдала за происходящим со стороны.

— Он хорошо сражался, — сказал ей энгл, продолжая свою работу. — Сумел одолеть троих из пяти, прежде чем ему потребовалась моя помощь.

— Я видела этого человека во дворце, — сказала девушка. — Он твой друг?

— Он был другом моего хорошего друга, — ответил Озрикус.

Вскоре слуги вернулись с водой, полотенцем, пером и чернилами и поставили их на подставку возле кровати.

— Смочи ткань и передай её мне, — сказал Озрикус Федре, пока слуги смотрели на них.

Федра выполнила просьбу, и воин приложил влажную сторону полотенца к ранам гибернийца, попеременно промывая и обтирая их.

— Жизнь жарко пылает в нём, — рассудила скандийка. — Кровь сочится, но не не течёт. Я думаю, что он был сражён ударом по лбу. Мне позвать лекаря?

— Нет, — ответил Озрикус. — Я целитель. Подай мне перо и чернила.

Он взял перо, оторвал сухой конец большого куска ткани и, используя собственную кровь от укола кинжалом, начертал на нём несколько рунических знаков. Наконец он сунул исписанную тряпицу под набитый шерстью матрас, на котором лежал бывший гладиатор.

Завершив кропотливую работу, энгл начал читать руническое заклинание исцеления. Через некоторое время гиберниец стал мирно похрапывать.

Озрикус отступил от кровати, чувствуя усталость и головокружение от передачи магической силы. Внезапно он почувствовал руки Федры, обнимающие его и поддерживающие.

— Ты рунный чародей! — воскликнула она. — Я никак не ожидала такого! Зачем великий человек нашего народа пришёл в Рим?

— Будет лучше, если я тебе не скажу.

— Тогда не говори, — сказала она, выглядя удручённой. — Секреты чародеев не для таких, как я.

Она последовала за ним к ложу в триклинии, на которое он устало опустился. В беспокойном отдохновении Озрикус пристально разглядывал Федру, отмечая её покрасневшие глаза и поджатые губы.

— Я думал о тебе… иногда… с тех пор, как увидел тебя в саду, — сказал он.

— Я… я рада, — призналась она застенчиво. — Почему это так, воин?

— Об этом мы сможем поговорить позже, — сказал он. — Лодерод предупредил его, что он никогда не сможет жениться на женщине из простого рода, потому что такая близость ослабит его власть над рунами. Только если у девушки в жилах будет течь чистая кровь Скефа, союз плоти станет усиливать магию, а не рассеивать её. Лодерод всегда отговаривал Озрика от случайных удовольствий.

— Я понимаю, — сказала она. — Я одна из женщин Цезаря, и ты окажешься в опасности, если кто-нибудь узнает, что мы встречались наедине. Слуги твоего господина, возможно, уже сплетничают. Мне лучше уйти, прежде чем тебя несправедливо обвинят.

Она начала отступать, но Озрикус поймал её за запястье. Он снова почувствовал приятный поток силы, текущей от неё в себя. Энгл попытался не обращать на это внимания.

— Почему ты пришла? — спросил он. — Ты выглядишь расстроенной.

Федра села рядом с воином, не заботясь о том, что их тела соприкасаются.

— Император призвал меня к себе две ночи назад. — Затем, тихим голосом, она описала порку и то, как с ней обошлись после этого.

— Эти цивилизованные свиньи! — прорычал энгл, разъярённый её рассказом о противоестественном насилии.

К его замешательству, Федра обняла юношу и зарыдала на его груди. Гнев Озрикуса сменился жалостью, и он погладил её по волосам.

— Однажды ты спросил, могу ли я что-нибудь сделать, — сказала она, когда к ней вернулось дыхание.

— Гесе. Что я могу сделать, лэвдийе?

— Я осквернена, — пролепетала она, — Боюсь, что могу забеременеть от ненавистного рабовладельца.

Он кивнул, думая, что почти любая германская женщина почувствовала бы то же самое.

— Даже если это правда, я не хочу знать… наверняка… что опозорена. — Она закрыла лицо руками; такая просьба, казалось, давалась ей очень тяжело и с большим смущением.

Озрикус беспокоился, что она собиралась попросить его о заклинании, которое очистит её лоно от любой нежелательной жизни. Сможет ли он отказать ей, если она попросит? Это был бы тяжкий грех для них обоих, но… Впервые он понял, как легко зло можно принять за добро.

— С того момента, как увидела тебя, я почувствовала, что это судьба. Умоляю тебя, позволь мне лечь с тобой сегодня ночью.

Это была не та просьба, которую он ожидал, и она застала его врасплох.

— Ты… ты уверена, что это не причинит тебе ещё большей боли, чем уже нанесли?

Она подняла глаза, чтобы встретиться с его взглядом. Выражение её лица стало решительным и смелым.

— Нет. Это исцелит меня! — сказала она. — Тогда, в глубине души, я буду знать, что любой ребёнок, которого я произведу на свет, будет сыном рунного воина моей собственной расы, а не безумного рабовладельца.

Теперь Озрикус понял. Он притянул её к себе и посмотрел в залитое слезами лицо Федры. Следует ли ему любить эту женщину? Он желал её с того момента, как увидел, и с тех пор она не уходила из его мыслей. Он не осмеливался уменьшить свою силу в этот решающий момент своих поисков. Но вместе с этим он был также и человеком, подчинённым зову сердца и тронутым мольбами беспомощных. Если бы только она была одной из его Крови, выбор был бы намного проще. Но как он мог быть уверен в этом?

— Мне было бы приятно узнать о тебе больше. Откуда ты, девушка? Кем были твои родители? Или ты всё ещё предпочитаешь не говорить?

Она вздохнула.

— Я выросла со шведами, но мои приёмные родители сказали мне, что я не принадлежу их семье, что они нашли меня младенцем, спрятанной в сорняках в деревне, на которую напали готы. Я ничего не знаю о своих настоящих родителях, но мне сказали, что это была деревня ситонов.

Озрикус задумался. Может ли странный поток силы, проходившей между ними, быть свидетельством того, что она, как и он сам, была потомком Скефа? Если это было правдой, то вряд ли могло оказаться случайностью, что они нашли друг друга таким странным образом в этой странной стране. Сами боги, возможно, передвигали их, как фигуры на доске.

Именно тогда дева Федра поднесла свои губы к его губам, и уже не имело значения, какой могла быть её кровь…

Татия лежала в комнате с запертой дверью и окнами, и была рада этому. Дверь и ставни закрыли на висячие замки, а ключа у неё не было. Руфус ушёл во дворец, и его смена там продлится до рассвета. Она не хотела быть нигде, кроме как рядом с ним. Улицы Рима сделали её трусихой. Иберийка знала, что там все охотятся друг на друга. В таком городе лучше быть собакой, чем женщиной.

Татия подумала, что, должно быть, задремала, ибо грохот в дверь, казалось, пробудил её ото сна. Испугавшись, она села, затаив дыхание. Кто-то пытался открыть задвижку.

Грохот прекратился, но сразу после этого дрожащий писклявый голос завел песню на языке, которого она никогда раньше не слышала. Может, это просто какой-то пьяный варвар-путешественник, который перепутал её дверь с другой?

Висячий замок снаружи был усилен внутри тремя засовами, которые она собственноручно задвинула после ухода Руфуса.

Она с тревогой посмотрела на ставни; те выглядели добротно сделанными, но не могли быть настолько прочными, чтобы выдержать решительную атаку дюжего мужчины. Римляне не отличались предупредительностью по отношению к соседям, и когда совершалось серьёзное преступление, никак нельзя было дозваться стражи.

Она подумала, что уж лучше бы неизвестный гость начал выламывать дверь, чем продолжать слушать эту песню. Её ритм был тревожным, настрой не походил ни на одну из тех песен, что обычно орали гуляки. Дрожа, Татия потянулась за кинжалом на прикроватной тумбочке. Её лалертийский двоюродный брат научил, как обращаться ножом, если ей придётся…

«Почему он не перестанет петь и не уйдёт домой?» — спросила она сама себя.

Щеколда и засовы снова задребезжали. Она ахнула, осознав, что их сотрясает не какая-то сила извне; они двигались сами по себе. Татия выскочила из кровати и отчаянно бросилась к двери, чтобы укрепить её.

Она схватила ручку одного из засовов, который уже наполовину вышел из своего паза, и держала его обеими руками. Она остановила его движение, но задвинуть его обратно никак не получалось. Разочарованная, она отпустила его и схватилась за другой, который был полностью открыт.

В тот момент, когда Татия убрала пальцы с первого засова, он полностью открылся. Второй засов замер, несмотря на все её усилия сдвинуть его.

Вслед за этим неуверенно поднялась сама щеколда. С испуганным криком Татия упёрлась босыми пятками в пол и прижалась плечами к дверным доскам. Сила ответила на силу, и распахнувшаяся внутрь дверь отбросила иберийку на середину комнаты.

Она стояла лицом к двери, её кинжал был сжат в крепком, вспотевшем правом кулаке. Тёмная фигура выскочила из внешнего мрака в свет единственной свечи в комнате, и она закричала.

Вопль Татии замер в её горле, когда она узнала пришельца.

Галар медленно приблизился к ней. Потрясённая иберийка не могла решить, был ли незваный гость реален, или она погрузилась в кошмар.

— Татия принадлежит Галару; она не может убить его, — произнесла маленькая фигура в капюшоне тонким грубым голосом. — Не нужно ненавидеть его уродство. Может быть, скоро он станет мужчиной — большим, сильным и красивым. Татия...

Ноющий голос разрушил чары её оцепенения. Девушка бросилась к ставням. Забыв, что они заперты, она тщетно колотила в них. Как загнанная в угол кошка, обернулась с дикими глазами. Её кинжал был высоко поднят на уровне подбородка.

Карлик не приближался, а сел на край кровати. Он пристально смотрел на неё печальными желтыми глазами.

— Отпусти меня! — закричала Татия, давая волю своей варварской свирепости.

Галар покачал головой. Он надеялся уничтожить своего гигантского соперника этой ночью, нарисовав на кубках гвардейцев Чёрные руны вражды, чтобы настроить их против него, но вмешался Озрикус. Разочарованный, Галар теперь искал утешения.

— У Татии нет причин ненавидеть Галара. Он никогда не причинит ей вреда. Когда злые люди вышли на неё из темноты, Галар прогнал их, и наблюдал, как Татия спала, пока не пришёл рыжий великан.

Говоря, он помахал в воздухе маленьким флаконом. Исходящий от него запах напомнил Татии о пещерном подземном мире.

— Если Татия ненавидит внешний вид Галара, он может укрыть себя иллюзией. Он может быть красивым, таким же красивым, как рыжий великан...

Страх покинул Татию; она внезапно не смогла припомнить, чего именно боялась. Снимаемая комната исчезла, и она оказалась в пещере, украшенной горным хрусталём. Карлик тоже исчез, а на каменной скамье, покрытой для тепла белой медвежьей шкурой, сидел могучий белокурый воин.

Огонь, пылавший в углублении скалы, давал багровый свет и тепло. Камень под ногами холодил босые ступни Татии. Когда мужчина, улыбаясь, поманил её открытой ладонью, она побежала к нему, вскочила на белую медвежью шкуру рядом с ним и полувтвовала сладостное тепло его тела.

Гладившие её щёку пальцы воина были невыразимо приятными...

В её жилах текла Магическая Кровь; в Озрикусе пылал огонь Хеймдалля. Он занимался любовью с Федрой как заворожённый. Он был опьянён её красотой, когда стоял на коленях позади неё: тем, как она двигалась, её золотыми волосами, её изгибами, напоминающими песочные часы — бёдрами, талией, спиной...

...её гладкой, безупречной спиной...

Разум внезапно вернулся к нему. Он замер на полпути.

— Почему ты солгала мне, девка? — внезапно спросил Озрикус. — На твоей спине нет следов от кнута! Я был дураком, что не заметил!

Федра посмотрела на него через плечо, и её лицо озарилось странным светом.

— Я не лгала; у меня были рубцы, но они уже зажили. — Она протянула руку назад, чтобы погладить его ногу. — Даже предводительница Хейд может использовать белую руну...

— Ты! — выпалил Озрикус, но тут же вздрогнул, когда острый предмет воткнулся ему в бедро. Он моментально потерял контроль над своим телом и рухнул на спину.

Федра повернулась и встала на колени над ним, качая головой.

— Я думала, что ученик Лодерода будет более грозным. Мужчины так сентиментальны и так тщеславны! Если бы необдуманная доброта не губила так многих из них, женщине было бы трудно контролировать их господство. Но их так легко обмануть. Нет ни одного из их породы, которого нельзя было бы заставить поверить женщине, которая говорит ему, что она предпочитает его обычные объятия объятиям императора.

Глаза Озрикуса пылали, но ниже глаз он был не лучше мертвеца.

— О, не смотри так пристально! Разве ты никогда не делал женщину своим трофеем и пленницей? — Федра взяла кинжал энгла и выпустила каплю крови из своего запястья. — Ситоны, среди которых я выросла, часто держат сильных мужчин для своего удовольствия. Жрицы Хейда поступают так же — но когда они устают от них, то вешают их за шею в священных рощах богини.

Её вымазанный в крови палец начертил Чёрную руну на его груди.

— О, если бы я осмелилась нложить на тебя руну дружбы, чтобы ты безраздельно стал предан мне. Мы как две половинки одного существа. Увы, никому из обладателей Крови нельзя доверять. Как-нибудь ночью, когда я буду насиловать тебя, ты можешь сбросить моё заклятие и убить меня. — Она спела руническую песнь, чтобы завершить заклинание, затем сказала: — Теперь я думаю, ты будешь более покладимым противником.

Она выдавила ещё больше крови на палец.

— Ты прервал нашу любовь слишком рано. Я пылаю силой, но получу больше. Сегодня ночью я должна стать самой могущественной колдуньей во всём Мидгарде.

Она начертала Чёрную руну страсти на его лбу и начала петь сладостную тёмную руническую песню. В тот же миг поток желания пронёсся по его венам; она засмеялась над тем, как его тело невольно отреагировало на это.

— Сейчас мне нужны твои объятия, — сказала она, садясь на него сверху, — но позже у меня будет что-то получше — кольцо Андваранаут!

Император Гай беспокойно ворочался с боку на бок. Каждый раз, когда он закрывал глаза, в его сны врывалась стая бешеных гончих, чтобы преследовать по кошмарному лесу. Теперь он снова резко проснулся, и его страх превратился в горькое негодование. Знал ли он хоть один момент покоя с тех пор, как стал Цезарем?

Цезарь! В этом слове звучала сила и слава. Оно должно что-то значить!

Он старался не думать о своей неудовлетворительной жизни. Вместо этого он вспоминал корабли, которые скоро доставят его на острова. Многие лица приняли его приглашения плыть с ним, чтобы забрать прах его мёртвой матери и брата.

Но на самом деле старые кости мало его интересовали. Он удивлялся, как его семья могла так плохо вести свои дела. Если бы они поступали так, как хватило ума у него самого — льстили его дед и скрупулёзно выполняли каждый его каприз, то, возможно всё ещё могли бы быть живы по сей день. Если им так сильно хотелось отстранить его от власти, то почему они решили обратиться к людям чести, приддерживавшимся закона? Неужели никто из них не знал, что закон в Риме был мёртвой буквой? Вместо этого им стоило бы поискать современные варианты Брута, Кассия и Каски — людей действия, которые не полагались ни на что, кроме лицемерия и длины своих ножей. Иногда его мать и братья вели свою игру слишком быстро, иногда слишком медленно. Будучи всего лишь неэффективной угрозой, они дали Сеяну достаточно времени, чтобы заставить Тиберия возненавидеть и бояться их. Император, которым так манипулировали, приказал арестовать их всех, обращаясь с ними так мстительно, что все они умерли мучительной смертью в тюрьме.

Нет, для Гая имело значение лишь то, что эти острова находились рядом с Капри. Один корабль мог под любым предлогом ускользнуть от основного флота и тайно прибыть в главный дворец Тиберия как раз вовремя, чтобы провести судьбоносную церемонию. После того как он разграбит проклятый остров, с ним будет покончено. Гай предпочитал демонстрировать своё величие на более грандиозной сцене, такой как сам город Рим.

Но тут в сознании промелькнул образ его бабушки Антонии.

Он схватился за шёлковые простыни своей кровати, ненавидя то, что должен был сделать. Он с радостью отдал бы сотню других людей — друзей, слуг, знакомых, — чтобы не обрекать душу Антонии на вечные муки. Но события загнали его в ловушку. Больше, чем он мог любить любое живое существо, он любил свою собственную жизнь. Не было абсолютно ничего такого, что он не сделал бы, чтобы предотвратить свою обречённость на пыточные ямы Тартара.

Недовольный молодой император встал с кровати. Если бы только он мог встретить кого-то ещё, кого он был способен полюбить больше, чем свою бабушку. Он пытался отдать своё сердце какой-то незначительной женщине, даже этой германской шлюхе Федре. Но та ночь была бесполезной тратой времени.

Он позвал своего слугу, находившегося в соседней комнате, и приказал ему принести кувшин вина. Ожидая, он подошёл к окну, выходящему на территорию, на которой будет построен его новый дворец. Он назовёт его Домом Гая и сделает его главным достижением своего правления. Он был полон решимости, что ни одна резиденция Птолемеев, ни один зал в легендарном Персеполисе, никогда не превзойдёт его по великолепию.

Тот старый дурак Марк Силан назвал его намерения нелепыми. Ради богов, что знал об этом дряхлом обломке? Неужели он думал, что если его недалёкая дочь больше не могла пилить и придираться к нему, то он унаследовал после неё привилегию поступать так же? Какая самонадеянность! Скоро, очень скоро ему придётся выразить своё неудовольствие таким образом, чтобы старик почувствовал это наиболее остро.

По мере того как проходили минуты, Гай терял терпение. Что задерживало появление его вина? Ему нужно было пить очень много, если он хотел заснуть и оставаться спящим до утра.

Как будто в ответ на его мысленное требование, привратник впустил слугу, одного из сотен безымянных людей, служивших во дворце. Этот парень был невысоким и худощавым, с резкими классическими чертами. Его женственные глаза были странно светлыми для человека с такой смуглой кожей.

— Господин, — сказал молодой грек, кланяясь. В руках у него был кувшин и чаша для питья. Её он поставил на столик в спальне, наполнил и протянул Гаю.

Принцепс раздражённо взял чашу. Слуге не хватало изысканности в том, как он вёл себя перед ним и готовил чашу. Какой-то невежда с фермы, вероятно, негодный для служения в доме Цезаря. Если его неумелость зайдёт дальше, Гай был склонен приказать ему дать плетей — и вдвое больше для управляющего, который назначил его на личную службу к императору без достаточной подготовки.

Пока император жадно пил свой напиток, грек стоял в напряжённом ожидании. Гаю не нравилось, что этот человек задерживается, и особенно ему не нравились эти наглые глаза!

— Опусти взгляд, олух, — сказал он, — или я прикажу тебя ослепить!

Вместо того чтобы отвести взгляд и съёжиться, человек затянул какую-то бессмысленную песню. Варварские слова звучали как язык, используемый его германскими гвардейцами.

— Что ты делаешь? — прорычал Гай; затем у него подкосились ноги.

Пошатнувшись от приступа головокружения, он протянул руку к слуге за поддержкой. Молодой человек услужливо помог ему добраться до кровати. Когда его чувства прояснились, слуга исчез. Кто-то ещё сидел на краю его кровати.

— Федра, — пробормотал он, узнав её

Глава XIX

Чёрная руна

продолжение следует

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 36-37 год. Части 1, 2, 3

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

На лице Невия Сутория Макрона промелькнуло сомнение. Высокий, сильный на вид солдат неуверенно взглянул на внука императора Гая и стоявшего рядом с ним Агриппу, иудейского принца. Император мог указать на любого из них своим широким жестом. Оба принца одинаково побледнели. Макрон с трудом сглотнул. Если его покровитель Гай сейчас падет, все их хитроумные заговоры пойдут прахом. Но он должен был немедленно дать какой-то ответ, иначе рисковал навлечь гнев императора.

— Кого ты попросишь заковать меня, о принцепс?

Тиберий указал пальцем с кольцом на обедающих.

— Этого человека! И я ничего не прошу. Мои слова — приказ!

Макрон быстро встал.

— Вы приказываете мне связать Марка Юлия Агриппу, ваше императорское величество?

Макрона не волновало, что случится с принцем из Иудеи. На самом деле, он был бы рад избавиться от этого человека. Агриппа был его главным соперником в борьбе за дружбу с внуком императора. Но один промах в паутине заговоров Гая мог погубить молодого человека, а вместе с ним и Макрона.

— Да, болван! Я имею в виду Ирода Агриппу! — прохрипел старик, используя прозвище принца. Элегантный распутник средних лет был внуком Ирода Великого, но в Риме считался всего лишь придворным прихлебателем, не имевшим особого значения.

— Будет исполнено! — крикнул Макрон, вскинув руку в салюте от своей глубокой, массивной груди. — Стража!

— Август! — воскликнул выходец с Востока, но злобный взгляд римского императора оборвал его. Агриппа взглянул на Гая, худощавого, белокурого юношу, чьего расположения он добивался месяцами. Увы, гнев Тиберия всегда пугал юношу — его приёмного внука, но также и племянника по крови. Гай старался не встречаться взглядом с иудеем. Вместо этого он уставился в свою тарелку с цукатами, его худощавое тело сжалось, как бы сообщая иудейскому принцу, что он теперь сам по себе.

Агриппа сидел, ошеломленный, пока гвардейцы претора не наложили на него руки. Один защелкнул железный браслет на его запястье и прикрепил другой конец наручников к своему левому предплечью.

— Выведите его! — сказал император. — Когда мне будет удобно, я отдам Макрону распоряжения относительно него.

Стражники уволокли шатающегося Агриппу. Когда они скрылись из виду, по комнате пронёсся общий вздох. Но беспокойство Гая еще не прошло. Он украдкой взглянул на лицо своего деда и ему показалось, что он увидел на нём выражение отвращения. Но старик тут же отвернулся от своего расточительного наследника и взял себя в руки.

Тиберий, успокаиваясь, сказал Макрону:

— Очисти комнату, префект. Я хотел бы сейчас допросить германских пленников.

Старшие слуги торопили знатных обедающих покинуть зал, но они и без того все были рады уйти. Гай и Зенодот обменялись многообещающими взглядами. Александрийский ученый в последнее время очень сблизился с имперским принцем.

— Зенодот, — окликнул Тиберий человека, — ты останешься со мной.

Гай вопросительно посмотрел на безупречно одетого грека, но Зенодот лишь пожал плечами, а затем, плавно поклонившись, приблизился к своему имперскому господину. Тиберий велел греку встать за его обеденным ложем, но больше ничего ему не сказал.

Как только последние гости покинули зал, в него ввели полдюжины германских варваров под охраной. Они были одеты для путешествия, в своих народных одеяниях. Большинство носило бронзовые украшения и браслеты, но очевидный лидер группы выглядел наиболее варварски, хотя его костюм был простым.

На вид ему было лет семьдесят, а то и больше, длинные тонкие волосы ниспадали на плечи, прикрытые кожаным плащом. Его приличие защищала лишь шерстяная набедренная повязка. Он не носил никаких украшений, кроме темного диска, свисающего на ремешке с морщинистой шеи. На нем был изображён рельефный символ, который Зенодот изредка видел во время своих путешествий по Рейну. Это была похожая на палку фигура, которую варвары считали священным символом, олицетворяющим божественную силу.

Тиберий изучал варваров со своего ложа. Они явились в Тускулум, требуя аудиенции у императора, но вели себя настолько агрессивно, что Макрон поучил их имперскому протоколу посредством порки и тюремного заключения. Допрошенные в заключении, они оказались знатными людьми из маттиаков, дружественного племени, живущего на правом берегу Рейна. Но маттиаков не привели в Италию никакие собственные дела. Они были всего лишь проводниками для человека неопределённой принадлежности, который вел их с собой. Этот старец пришел, чтобы потребовать возвращения некоего священного предмета, который за несколько месяцев до этого был унесён из германской деревни слугами Цезаря.

Тиберию не составило труда догадаться, о каком предмете идет речь. Зенодот недавно прибыл с севера, и привёз с собой то, что он назвал своей величайшей наградой — кольцо, с вырезанными на нём странными чужеземными буквами. Грек сказал ему, что кольцо представляет собой самый могущественный из всех варварских магических предметов, источник силы, здоровья и долгой жизни. Сначала Тиберий почувствовал себя очень плохо после того, как надел его, но прежде чем прибыл его врач, он поднялся со своего ложа, чувствуя себя новым человеком, полным бодрости и сил.

— Я помню тебя, Тиберий Цезарь, — заговорил старик на варварской латыни. Тиберий, который годами вел кампании по ту сторону Рейна, без особого труда понимал племенное наречие.

Один из гвардейцев поднял свой жезл, намереваясь заставить замолчать старика, но император жестом остановил его руку.

— Ты, разумеется, достаточно пожил, чтобы помнить меня, седобородый. Много было племен между Рейном и Эльбой, Дунаем и Фризским побережьем, которые я обратил в рабство. Много рыжеволосых вождей приходили в мой лагерь, умоляя о союзе, чтобы их не уничтожили наши легионы. Скажи мне правду, что до сих пор говорят о Тиберии в Германии?

В глазах старого племенного вождя была заметна усталость, но не страх.

— Мой народ говорит, что Цезарь Тиберий стал спасителем нашей земли, когда притупил острый меч своего сына. Тот, кому было дозволено вести войну, вскоре уничтожил бы дело вождя Германна и залил Германию кровью.

Бровь римлянина нахмурилась. — Сын, о котором говорил варвар, был племянником Тиберия Германиком, человеком, которого он ненавидел за его популярность, но был вынужден усыновить по приказу императора Августа. Германик был лично выбран покойным императором как единственный достойный принять пурпур после Тиберия. Собственные успехи Тиберия в Германии дались ему тяжело. Но, напротив, боги, казалось, благословляли легким успехом все, что Германик предпринимал как в политике, так и на войне. Победы молодого человека над племенными вождями затмили более ранние победы Тиберия. Поползли слухи, что его — сын должен стать соправителем императора, или даже что Тиберий должен до срока уйти в отставку и позволить Германику править самостоятельно. Следовательно, было необходимо отозвать его вместе с армией из Германии, прежде чем они одержат какую-либо решающую победу. Тиберий был готов потерять целую провинцию, если это помешает звезде его соперника засиять ещё ярче.

— Я знаю наглость вашего народа, — проворчал Тиберий, — иначе это замечание стоило бы тебе жизни. Неужели ты ищешь смерти, старик?

— Нет, господин, — ответил племенной вождь. — Меньше всего я желаю умереть. Большей частью своей жизни мой дух обречен на Нифельхель, где мучают проклятых. И всё же ты волен делать с моим телом что хочешь, великий. Казнь может сократить мое время совсем немного. Я читал руны и знаю, что дверь для моего перехода из Мидгарда вот-вот откроется. Силы, которые противостоят нам обоим, хорошо всё спланировали, Могучий Цезарь. Озрик, мой сын, еще плохо подготовлен, чтобы сменить меня. Но все же у меня есть время попросить, нет, потребовать от Цезаря то, что угрожает всему миру. Если знаменитый Тиберий такой же мудрый правитель, как когда-то был хитрым вождем воинов, он прислушается!

— Ты, что едва держишься на ногах под тяжестью своих вонючих коровьих шкур, смеешь предъявлять мне требования? — насмешливо спросил император. Тем не менее, он сдержал свой гнев; варвары говорили как дети, а дети забавляли Тиберия Цезаря. — Я даже не знаю, отправить ли тебя обратно в твои холодные болота, оставив лишь шрамы на спине, или отдать тебя моим мечникам. Твоя жизнь висит на волоске, старик. Не утомляй меня угрозами мифической гибели. — Римлянин слегка наклонился вперед. — Скажи мне, это ли то кольцо, которое ты так сильно хочешь? — Он раздвинул пальцы правой руки перед носом. Старый племенной вождь смотрел на кольцо с быстро меняющейся гаммой эмоций: благоговение, боль, страх, нужда, смирение.

— Возможно, для тебя уже слишком поздно, — предупредил старик. — Твой жребий должен был быть брошен с того момента, как ты впервые надел его на руку.

— Ты пророчишь гибель своему императору? — сердито спросил Тиберий. — Это смертное преступление!

— Моя жизнь течет, как вода из часов. Отчего же мне бояться говорить, что думаю? Внемли моим словам и будь мудрым. Относись ко мне как один достойный вождь к другому.

Тиберий покачал своими редкими тонкими волосами. Какое нахальство со стороны жалкого лесного вождя — полагать себя на одном уровне с императором и Цезарем! Германцы не изменились за последние сорок лет; они все так же ходили в своих речах кругами, при этом восхваляя свою прямоту в разговоре.

— Это ты присвоил кольцо! — внезапно обвиняющее произнёс старый германец, указывая костлявым пальцем на Зенодота, щеголеватого грека, стоявшего за его господином. — Ты взял его, но все еще жив. Несомненно, ты действовал хитро и предусмотрительно, чтобы избежать его проклятия до сих пор. Или у него есть на тебя какие-то планы? Может, оно предпочитает, чтобы твоя погибель происходила медленно и мучительно, разворачиваясь с размеренной поступью черепахи? Скажи мне, вор, твоя ли рука унесла кольцо из моей деревни, или ты поместил его скверну в ладонь несчастного подчиненного?

Зенодот вздрогнул. Изучив легенды, окружавшие кольцо, он счел благоразумным передать его своему ученику, чтобы тот носил его с собой. Мальчик сломал обе ноги на перевале Монженевр. Он кричал три дня, прежде чем начальник стражи избавил его от страданий.

— Тебе нечего сказать? — упрекнул Цезаря старый германец. — Я предупреждаю тебя. Если ты хоть мимолетно коснулся злого предмета, он запомнит и отплатит тебе. Когда-то моё искусство могло бы очистить и спасти такого безрассудного, но теперь... теперь... — Его голова упала вперед, будто сделавшись очень тяжелой.

— Вопросы задаю я, — напомнил ему император.

— Он ничего не знает, о принцепс, — перебил Зенодот. — Я изучал германскую расу. Они живут, руководствуясь суеверным вздором.

— Это вздор? — требовательно спросил Тиберий, ткнув кольцом в мягкую, аккуратно подстриженную бороду грека. — Что стало с твоим хвастовством о том, что ты вырвал у варваров их величайший магический предмет для моей славы?

— Я… я сделал то, что сказал. Но этот человек, кто он? Полуголый хам…

— Я Лодерод, служащий богу Лодеру, — твердо заявил старый германец. — Слушай, Тиберий Цезарь. Я прожил более ста лет, благодаря силе кольца Андваранаута, или вопреки ей. С давних времен, с тех пор, как эти тонкие конечности бугрились мышцами, когда эти седые локоны сияли как темная медь, я хранил это кольцо подальше от тех, кто создал его для злых целей в давно ушедшие годы.

— От тех, кто его создал, старик? — повторил Зенодот. — И ты называешь меня вором?

— Замолчи, Зенодот, — прорычал Тиберий, с пеной в уголках губ. — Ты, Лодерод, действительно утверждаешь, что прожил сто лет и что причиной тому было это кольцо?

— Небольшое благословение, если это можно так назвать. Скорее, я бы сказал, что оно лишь взвалило на меня смертельную ношу, и ее тяжесть была пыткой.

— Какая ноша? — насмешливо спросил Тиберий. — Долгая жизнь и крепкое здоровье, если я верно тебя оценил?

— Каждая жизнь должна заканчиваться смертью, цезарь Рима! Тот, кто практикует запрещенное колдовство, погибнет, даже если использовал его зло для совершения добра. Нет спасения от наказания за колдовство. Сам Воден когда-то жестоко поплатился за использование темной магии, чтобы извлечь Золотой Мед из пастей чудовищ Ётунхейма. Кто бы ни владел кольцом, тот теряет надежду, но если использовал его с мудростью, он дает надежду миру. Это мое утешение сейчас, когда я умираю.

— Ты не умрешь, пока не откроешь мне секрет магической силы этого кольца. Какой ритуал дал тебе долголетие? Как ты отразил неизбежное проклятие, которое, по твоим словам, оно несет?

— Тебе не суждено долголетие, цезарь Рима. Кольцо не для тебя. В тебе нет Магической Крови.

— Пес! Моя кровь чище любой! Ты сделаешь то, что я требую.

— Нет, Цезарь Рима. Я вижу, как тени сгущаются вокруг тебя. Твоя жизнь уже на исходе, но если ты последуешь моему совету, ты еще можешь избежать мук Нифельхеля — благословение, которого я не могу позволить себе.

Упрямый оскал челюсти старика подсказал Тиберию, что сломить такое варварское упорство можно только длительными пытками.

Император посмотрел на своих стражников.

— Этих простых людей можно отправить в каменоломни Ливии. А старика отдайте Макрону. Позаботьтесь о том, чтобы не убить его. Он знает много вещей, и я хочу их узнать.

— Да, император Цезарь, — отсалютовал дежурный центурион. По сигналу последнего преторианцы увели германцев.

Когда Тиберий и Зенодот остались одни, император неуверенно повернулся к греку.

— Что ты думаешь о предупреждении колдуна, Зенодот?

— Я думаю, он хочет власти для себя и ничего больше. Но вы имеете полное право владеть кольцом. Это величайшая магия, найденная во всей Варварии, принцепс. Не сомневайтесь в этом!

— Я прожил так долго, потому что никому не доверял, — вздохнул Тиберий. — Хотелось бы мне, чтобы Трасилл всё еще был жив, — размышлял он. — Я мог доверять ему, и он никогда не ошибался, когда заглядывал в будущее. А теперь я вынужден зависеть от мелких чародеев, которые добиваются расположения моего никчемного внука Гая.

Внезапно император стащил кольцо с указательного пальца и вложил его в ладонь Зенодота.

Застигнутый врасплох, тот едва не уронил проклятую вещь. Лицо его исказилось недовольством, но он быстро взял себя в руки.

— Ты будешь хранить и изучать кольцо, пока мы не будем совершенно уверены, что оно безопасно для меня, — приказал император. — И не пытайся обмануть меня. Я все узнаю. — Он вздохнул. — Думаю, на эти вопросы можно было бы легко ответить, если удастся заставить заговорить этого Лодерода.

— Я успешно выполню ваши приказы, великий Цезарь! — заявил грек.

Лицо Тиберия потемнело.

— Ты знал о легенде проклятия кольца?

— Нет, повелитель! Никак нет! Нет никакой легенды, никакого проклятия. Старик лжец, шарлатан, думающий только о себе. Я никогда бы не подверг вас опасности!

Император отвернулся от своего главного мага.

— Надеюсь, что это так — ради твоего же блага.

Глава II

Варвары

— Компания из семи или около того германских варваров под предводительством старика? — повторил Аппий Сауркус, трактирщик. Он задумчиво погладил свой крошечный прыщеватый подбородок. Маленькие глазки сверкали из-под складок жирной плоти, когда он изучал трёх мужчин напротив него.

Старший из незнакомцев, тот, кто всё время говорил, был, несомненно, италийцем. Одетый в невзрачную коричневую тунику, он носил широкополую шляпу и дорожный плащ. Его редеющие волосы отступили к затылку, оставив редкую серую поросль между большими мясистыми ушами. Загорелое лицо было морщинистым и обветренным. Сауркус принял бы его за разорившегося торговца, только что вернувшегося из варварских земель. Однако его акцент не походил на привычный италийский. Казалось, он долгое время жил вдали от своего народа.

— На самом деле, я думаю, что смогу вам помочь, — сказал Сауркус, кивая. — Тускулум — небольшое местечко; большинство здешних жителей — сенаторы или всадники со своими слугами. Люди замечают посетителей, которые кажутся неуместными. Около пяти месяцев назад в город прибыла группа варваров. Это необычно, когда нас посещают свободные варвары. Если такие как они и приходят сюда, то обычно они находятся в услужении у хозяина, как эти ваши двое парней.

Он указал на молодых людей, сидевших по обе стороны от италийца, каждому из которых было лет девятнадцать-двадцать. Один был светлокожим, но с тёмными волосами и глазами. Красивый молодой Адонис, усмехнулся про себя Сауркус. Трактирщик счёл его полукровкой, сыном варварской женщины и какого-нибудь римского солдата или торговца. Сауркус прищурил один глаз — да, между юношей и стариком было сходство, особенно в форме подбородка и носа.

— Что случилось с германцами? — спросил другой юноша-раб, голос его был нетерпеливым и хриплым.

Трактирщик решил, что этот воинственный парень был чистокровным германцем — золотисто-рыжие волосы, тёмно-золотистая кожа, золотисто-зелёные глаза. По правде говоря, в нём было столько золота, что он мог бы быть одной из жертв Мидаса, вернувшихся к жизни. Сауркус поёжился под взглядом молодого человека. Было что-то пугающее в этом варваре — и это не считая его крепкой мускулатуры. Он был хорош собой, но его красота была более суровой, чем у его спутника из-за удлинённого лица, резко очерченных скул и выдающегося подбородком. Женщинам он понравился бы не меньше, чем другой, но от блондина они могли бы ожидать более сурового обхождения.

— Это был месяц, когда император Тиберий посетил Тускулум, — вспоминал Сауркус, обращаясь к старику. — Полагаю, что варвары хотели получить аудиенцию у императора. Если так, то они получили больше, чем рассчитывали! Старый козёл из-за чего-то взбесился и отправил их в каменоломни в Африке.

— В Африку? — воскликнул пожилой торговец. — Их всех? Ты уверен? Один из них должен был быть стариком... очень преклонных лет!

— Ну... солдат сказал мне, что Тиберий бросил одного из них в местную тюрьму, но не сообщил никаких подробностей. Когда каждый день по приказу Тиберия казнят всадников и сенаторов, кто беспокоится о судьбе каких-то варваров, изъеденных клещами?

— Мы беспокоимся, толстяк! — прорычал светловолосый варвар, привстав. — И не используй это презрительное римское слово в отношении моего народа. Мы не варвары!

— Озрик! Сядь! — крикнул старик. — Ты сейчас в Риме. Дерзких рабов могут бросить диким зверям или даже распять на кресте за оскорбление свободного гражданина!

С презрительным фырканьем Озрик подавил свой порыв и снова сел на скамью.

— Слушайся своего хозяина! — посоветовал ему Сауркус с едким неодобрением. — Это цивилизованная страна! Если ты и твои сородичи не варвары, то я не представляю, что означает это слово! Клянусь Юпитером, я думаю, что этот термин был придуман для вас, германцев!

Костяшки пальцев Озрика побелели, он стиснул зубы, но удержал язык за зубами. Старик рассыпался в извинениях, которые трактирщик снисходительно принял.

— Если человек, которого вы ищете, был брошен в тюрьму, он, возможно, всё ещё там, — сказал им Сауркус. — У нас неплохая тюрьма, насколько это возможно — не такая рассадник чумы, как Мамертинская в Риме. Наша тюрьма — это та, которую Тиберий использует для содержания людей, которые, как он думает, могут ему понадобиться позже...

Трактирщик вдруг оборвал речь.

— Сиськи Венеры! — воскликнул он, вскочив на ноги и уставившись в окно. Трое мужчин быстро обернулись, но не увидели ничего необычного снаружи.

— Он... ушёл, — растерянно пробормотал Сауркус.

— Что вы видели? — спросил торговец.

— Лицо в окне — чертовски странное! Мужчина, я думаю — крошечный, сгорбленный, смуглолицый человек, который наблюдал за нами, как дьявол из темноты. — Дрожащей рукой римлянин налил ещё вина в свой стакан и проглотил всё одним махом. — Забудьте об этом, друзья, — задыхаясь, пробормотал он. — Это, должно быть, был какой-то уродец из римского цирка — безобидный клоун-карлик, занимающийся лишь танцами и забавами. Однако уже темнеет. Я провожу тебя и и твоих слуг в ваши покои.

Старик попросил самые дешёвые комнаты. Сауркус ненадолго вывел их наружу, проведя мимо конюшни, где содержались не только лошади и ослы, но также свиньи, куры и гуси. Ряд скромных спальных комнат занимал заднюю часть здания. Сауркус показал им свободную комнату, прямо у двери которой лежала куча навоза. Старик заплатил, и трактирщик, угодливо поклонившись, развернулся и ушёл.

Помимо конского навоза, в их комнате пахло пылью, плесенью и мышами. Паутина тянулась грязными нитями от одного конца потолка до другого. Единственной мебелью была кровать с подмокшим соломенным матрасом. Два мешка, набитые травой, лежали на полу, предположительно оставленные там для отдыха слуг или детей путешественника. Это была странная таверна, не слишком соответствовавшая своему названию — Дворец всадников.

— Как они могут называть это место дворцом, отец? — пророкотал темноволосый юноша. — Судя по тому, что ты рассказывал, дворцы — это каменные залы, и каждый из них такой же большой, как целая деревня. Прикосновение к этим грязным мешкам покроет нас вшами и блохами.

Старик покачал седой головой.

— Это должно предупредить тебя, Мар, о том, как люди городов используют слова. Они обычно стремятся хвастаться и вводить в заблуждение. Трактирщик называет это место — дворцом не потому, что это дворец, а потому, что он хочет, чтобы люди приходили сюда, полагая, что этот постоялый двор лучше, чем есть на самом деле.

— Если этот человек лжец и хвастун, почему он не был вызван на поединок и убит теми, кто видел его — дворец и был разочарован?

— Это трудно объяснить, сын мой, но в цивилизованной стране люди редко удивляются, когда им лгут. То, что делает трактирщик, не считается чем-то достойным порицания. Более того, если ты всё же захочешь ударить того, кто тебя обидел, будь осторожен! Люди здесь не мстят за себя. Тот, с кем плохо обошлись, должен подать жалобу магистрату — городскому главе. Именно таким знатным людям надлежит наказывать злодея.

Мар озадаченно обдумывал эту мысль.

— Что за люди эти римляне? Мне было бы стыдно бежать к городскому главе с каждой мелочью, как ребёнок бежит к своей матери.

— Цивилизованная жизнь сильно отличается от той, что ты знаешь. Если ты поживёшь в Риме какое-то время, всё в конце концов станет ясно.

— Да поможет Воден, чтобы мне не пришлось долго оставаться в такой стране! Как только задание Озрика будет выполнено, я, не теряя ни минуты, вернусь в селения хаттов!

Золотой юноша поднял подбородок и заговорил:

— Калусод, у этих римлян так много всего! Их дома больше похожи на творения богов, чем людей. Их животные тучны и здоровы; даже самый могущественный ярл Севера не обладает таким большим стадом, как простые фермеры, которых мы видели по пути. Там, где мы живём, погода всё ещё холодная и морозная; трава ещё не проснулась, и деревья стоят голые. Но в этой земле римские боги уже распространили тепло и зелень. Всё, к чему стремятся здравомыслящие люди, уже имеется в Риме. Так почему же его солдаты так часто приходят завоёвывать наши маленькие, бедные селения?

Калусидий, которого хатты называли Калусодом, пожал плечами.

— Мы, римляне, воюем не только ради богатства, но и из страха. Мы боялись греческих царств и поэтому не давали им передышки в войне. Мы боялись хитрых карфагенян и отважных галльских воинов, и поэтому бесконечно нападали на них, пока они не преклонили колени. Со времён Мария, когда кимвры и тевтоны разгромили римские армии, Рим боялся германцев. Сорок лет назад Рим завоевал Германию до Эльбы, грабя и наказывая её население без всякой справедливости и смысла. Ваш народ не знал покоя, пока не восстал под предводительством Германна и не уничтожил римских солдат. Но это унижение лишь усилило страх римлян и дало им повод для ещё больших войн.

— Странные люди, для которых даже завоевания и воинская слава — это проявление трусости, — нахмурился Озрик. Многое в Риме казалось противоречащим здравому смыслу. Но он не хотел думать о глупостях римлян. Столько всего другого занимало сейчас его мысли.

Он вспомнил день, когда отряд римских налётчиков напал на деревню Лодерода в землях хаттов. Седовласый колдун — или хельрун, как народ Озрика, энглы, называли того, кто сведущ в магических искусствах — в тот раз случайно отсутствовал. Римский предводитель, чужеземный хельрун, пришёл украсть сокровище, которое, как он знал, было там надёжно спрятано. Посредством кровавого жертвоприношения этот человек, Зенодот, отменил заклинания, которыми Лодерод охранял столь устрашающее колдовское кольцо, называемое Андваранаут.

Когда Лодерод вернулся и увидел постигшее их бедствие, он поклялся вернуть украденное сокровище. С помощью своих гадательных палочек и донесений германских шпионов за Рейном он узнал, что налётчики направлялись к самому дому Цезаря. Поэтому он обратился за помощью к своим друзьям-маттиакам, поскольку некоторые из них уже посещали империю и были с ней в дружеских отношениях.

Когда Озрик вернулся с задания, на которое был отправлен хельруном, его приёмным отецом, в деревне осталось всего двое выживших — Калусидий и его сын Мар.

Калусидий был человеком, которому Лодерод доверял. Хельрун попросил римского изгнанника дождаться возвращения юноши и сообщить ему обо всём, что произошло. Он также согласился как можно быстрее провести Озрика в город Рим.

Озрик, хорошо расположенный к Калусоду и его сыну, не теряя времени, отправился в путь. Старый римлянин ранее обучил его римской письменности и речи. Эти уроки продолжались на протяжении долгой дороги в империю. Калусидий подробно рассказывал о нравах и обычаях римлян и их странных законах.

Много раз юноши полагали, что старик шутливо преувеличивает; они часто реагировали на его утверждения смехом, предполагая, что он дразнит их, как детей. Озрик вспомнил одну такую историю, в которого говорилось, что даже если все города и деревни на их пути в Галлии и Италии собрать вместе, они все вместе взятые не сравнялись бы по размеру с одним только городом — Римом Цезаря. Их насторожило то, что некоторые из утверждений Калусода уже успели подтвердиться по ходу их путешествия.

Пока Калусидий принимал грязную комнату в гостинице такой, какая она есть, Мар хмурился, глядя на муравьев и многоножек, ползающих по его деревянным башмакам. Озрик услышал снаружи что-то похожее на мягкие шаги охотника. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, ибо лесной зверь был неуместен на земле, отданной земледельцам, бездельникам и бродягам.

Из тени гостиницы вышел высокий широкоплечий мужчина. Когда незнакомец увидел Озрика, он улыбнулся и беззаботно подошел к нему, как к другу.

Озрик осторожно вышел из гостиничной комнаты. Это был не римлянин, а человек его расы — светловолосый, коренастый и белокожий. Он носил длинную германскую тунику и, как заметил Озрик, правая нога у него слегка подкашивалась.

— Да пребудет с вами процветание Фриды, друзья, — приветствовал их здоровяк. — Лодерод сказал мне, что его сын Озрик скоро прибудет из земли хаттов. Когда я услышал, что люди нашего рода ищут по городу старика и отряд маттиаков, я пришел так быстро, как только мог. — Он прямо встретил взгляд Озрика. — Ты сын Лодерода?

Калусидий и Мар, стоявшие за энглом, хотели что-то сказать, но Озрик шикнул на них, заставил их замолчать, и спросил:

— Ты один из тех, кто провожал Лодерода в Италию?

— Йа, — усмехнулся мужчина. — Я Хайнвульф, маттиак.

— Я слышал, как Лодерод упоминал кого-то по имени Хайнвульф, — произнёс Калусидий.

— Я был в отъезде, покупая припасы, когда римляне схватили и заключили в тюрьму остальных, — объяснил Хайнвульф. — Я скрывался поблизости, пытаясь узнать, что с ними случилось. Я выяснил, что моих соотечественников вскоре вывезли из города, но также слышал, что старого германца бросили в тюрьму. Я не мог им ничем помочь, но остался в Тускулуме, уповая на богов, что найду способ помочь Лодероду. Всего несколько недель назад римляне освободили хельруна, презревя его старость и беспомощность. Боюсь, они жестоко с ним обращались.

— Где он сейчас? — спросил Озрик.

— При смерти, каждый час зовёт Озрика. Идём, хижина, которую я делю с ним, недалеко!

Молодой энгл жестом велел Калусидию и Мару вооружиться.

— У тебя самого нет оружия, — обратился он к Хайнвульфу.

— Нет… опасности нет, — ответил германец. — Кроме того, римский закон запрещает размахивать оружием. Пока здесь так много римлян, а нас мало, их обычаи следует соблюдать со всей осторожностью, верно?

Озрик нахмурился. То, что сказал ему Хайнвульф, было правдой. К тем, кто ходил при оружии, римляне относились, как к разбойникам, по крайней мере, так говорил Калусидий. Из-за этого они носили свои клинки, короткие мечи, взятые в бою у мёртвых римлян, в своих узлах с пожитками.

— Веди, — сказал Озрик их самозваному проводнику.

Они вышли с постоялого двора и последовали за Хайнвульфом по тёмным, вымощенным булыжником улицам города. Дневная суета сменялась тишиной, по мере того, как угасал закат. Здания на их пути, некоторые мраморные, некоторые из грубоватых туфовых блоков, казались сплошь серыми в мрачных тенях. Хотя Тускулум был больше любой германской деревни, его можно было пересечь за несколько минут пешком. Хайнвульф замолчал, и Озрик первым нарушил тишину:

— Как тебе удавалось обеспечивать себя и Лодерода в этой чужой стране?

— Делая то, что мог, — ответил Хайнвульф. — Я сильный человек, а римляне платят за труд. Но это было тяжело; я благодарен, что Воден послал друзей Лодерода, чтобы те разделили моё бремя.

В тёмном переулке между складами Озрик внезапно сделал резкое движение, нанеся своему проводнику сокрушительный удар кулаком между лопаток. Хайнвульф рухнул вперёд и со стоном ударился о булыжник мостовой. Рефлекторно он потянулся к чему-то под подолом своей туники. Озрик схватил упавшего за руку и нанёс сильный удар в его бородатое лицо.

— Озрик! — растерянно воскликнул Мар. — Что ты делаешь?

— Он не проявляет никакого уважения к Лодероду и лжёт о том, что безоружен! Смотри! — Он задрал тунику германца и явил взорам гладиус в ножнах из оленьей шкуры, прикреплённых к массивному бедру мужчины. — Вот почему он хромал. — Выхватив оружие из ножен, энгл прижал остриё к шее его владельца. — Кому ты на самом деле служишь? Говори быстро, если не хочешь освободиться от бремени жизни!

Глаза Хайнвульфа, полные страха, закатились.

— Всё так, как я говорю! Ты ошибаешься! Я скрывал свой клинок не от тебя, а от римлян!

— Зачем ходить вооружённым? Опасности нет! Ба! Ты так же плохо лжёшь, как имитируешь диалект маттиаков. Думаю, речь бруктеров могла бы легче течь с твоего змеиного языка!

— Бруктер? — пробормотал Мар. Это племя было печально известно поклонением йотунам и совершением преступных жертвоприношений.

— Я не бруктер! — запротестовал мужчина. — Ты молод, необразован и ошибаешься!

— То есть ты не говорил, что Лодерод болел несколько недель, а это я ошибся? Это бессмысленно, если только он не утратил свою власть над рунами! Лодерод быстро исцелился бы сам, или умер, если бы не смог этого сделать. В твоей истории столько же ошибок, как в плетении слепой женщины.

Германец выжидающе поглядывал в темноту за своими похитителями.

— Ловушка! — крикнул Озрик. — Клинки наголо!

При этом энгл толкнул Мара и Калусидия себе за спину, затем перерезал горло бруктеру — не первому врагу, которого он убил. Он едва успел увернуться от нападавших, налетевших с тыла. Развернувшись, юноша вызывающе проревел: — Хеймдалль!

— Хейдр-гешод! — ответили нападавшие с явным бруктерским акцентом. Их клинки сверкали в темноте. Рубя, уклоняясь и делая ложные выпады, Озрик старался двигаться так, чтобы ему не зашли со спины, пока он отступал в тёмную пасть переулка.

Внезапно рядом с ним оказался Мар, добавляя к звону клинков звук своего оружия. Сталь ударялась о сталь, разбрасывая искры, как светлячков, когда мужчины ругались и сражались.

Против превосходящих сил противника они вдвоём медленно отступали, нанося и получая удары. Одна из атак Озрика нашла путь к животу врага. Завывая, варвар упал, свалившись под ноги своих союзников, и их замешательство позволило Мару нанести ещё один точный удар.

— Парни! — раздался крик Калусидия из затемнённого переулка. — Сюда!

— Отступаем! — сказал Озрик Мару. — За мной!

Юноши помчались по неровной земле, перепрыгивая через кучи мусора, направляясь к старшему, стоявшему у входа в переулок.

Озрик ничего не видел в темноте, но услышал звериное рычание. Звук был неожиданным; животные обычно убегали, когда люди производили слишком много шума. Его кожа покрылась мурашками от ощущения невидимой опасности. На мгновение он подумал, что из-за кучи мусора злобно сверкнули горящие глаза. Затем он услышал топот ног за спиной, когда бруктеры приблизились, чтобы возобновить бой. На мгновение энгл заколебался между двумя угрозами.

Внезапно бруктеры без всякой причины отступили. В этот миг прыгнувшее тело ударило Озрика в середину туловища, сбив его с ног. Нападавшее существо не походило на человека, мощь удара была куда сильнее, чем у любого из людей. Прежде чем воин успел подняться на ноги, что-то снова набросилось на него, и раздирающая боль пронзила его грудь. Он рефлекторно ударил рукоятью меча и попал во что-то, но удар показался смягчённым мышцами и густым мехом.

Он услышал удивлённое бормотание бруктеров. Внезапно у входа в переулок появились огни, и Озрик услышал обрывки латинских фраз. Солдаты — римские солдаты! Но звероподобное существо продолжало атаковать, придавив его к туфовой стене, а рука с мечом оказалась зажата между их телами. Изменив положение тела, он освободился, позволив своему освобождённому клинку рассечь нижнюю часть живота существа.

Крик, который издала бестия, звучал почти по-человечески. Она откатилась, но свет факелов был уже почти рядом, их несли люди в доспехах. Озрик внезапно почувствовал себя плохо. Когда он повернулся и попытался убежать от новоприбывших врагов, он пошатнулся от слабости. Краем одного затуманенного глаза он, казалось, увидел крошечную человекоподобную фигуру, вырвавшуюся из схватки и легко побежавшую прочь, чтобы затеряться в тенях.

Кто-то сбил его с ног, и римляне с фонарями начали пинать и бить его дубинками. Вонючий мусор, в кучах которого они чуть ли не вязли, смягчал удары, поэтому энгл пострадал меньше, чем мог бы.

— Юпитер! — крикнул один из нападавших. — Волк!

— Волк сбежал! — крикнул другой римлянин. — Ты, ты и ты! Догоняйте его! Кто-нибудь принесите сеть! Проклятая тварь, должно быть, сбежала из какого-то цирка!

Люди, гремя доспехами, бросились по следу зверя.

Чувствуя себя всё более больным и слабым, Озрик лежал на месте и позволил оставшимся римлянам решать его судьбу. Он слабо оглядел освещённый фонарями переулок в поисках Мара и Калусидия. Старика нигде не было видно, но Мар уже лежал на земле, сражаясь с двумя солдатами. Враги-бруктеры, похоже, тоже были обезоружены и прижаты лицом к стенам римлянами, которые, казалось, хорошо знали своё дело. Энгл хотел вырваться, но у него больше не осталось сил. Голова кружилась, конечности ослабли.

— Куда катится Тускулум? — пророкотал предводитель римлян. — Волки разгуливают на свободе, варвары дерутся друг с другом в ночной тьме? — Он ткнул Озрика сапогом, говоря: — Вставай и пошёл!

Но тело германца окутала тошнотворная душная тьма, и спустя мгновение он уже не осознавал, что его окружает.

Глава III

Жив или мёртв?

Его всегда называли Калигулой — Сапожком. Но наконец-то его день настал. Более ни один из живущих никогда не осмелится быть снисходительным к Гаю Цезарю Августу Германику.

Пятьдесят с лишним римских сановников взглянули на Гая, когда он вошёл в сад.

Молодой человек молча оглядел толпу безупречно одетых мужчин в окаймлённых пурпуром тогах и туниках. Изначально приехав в Мизен, чтобы польстить больному Тиберию своими добрыми пожеланиями, они остались, поскольку тот продолжал слабеть. На карту было поставлено многое. Если смерть заберёт императора, то государство и принципат несомненно лягут на плечи Гая, юноши всего двадцати четырёх лет.

Хотя принц и не был особо мускулистым, он обладал заметной статью. У него был приятный цвет лица, ярко-голубые глаза и густые светлые волосы. За его спиной возвышался Макрон — могущественный и смертоносный политик-солдат, яростно защищавший Гая. Его устрашающее присутствие придавало вес всему, что намеревался сказать принц.

— Мой дед, Тиберий Юлий Цезарь Август, мёртв! — объявил Гай. Наконец-то судьбоносные слова были произнесены.

Римские господа нахмурились, поджали губы и скривились. Осмелились ли они поверить утверждению Гая? Недоверчивые взгляды передавались от одного к другому, пока один из всадников не нашёл в себе смелости провозгласить:

— Да здравствует император Гай!

Это смелое заявление оживило его спутников, и они разразились восхвалениями и поздравлениями.

— Рим избавлен от тирании! — крикнул один из них. — Правит новый Германик!

— Новый Август! — протрубил старый сенатор.

Пока продолжались приветствия, Гай улыбался, царственно кивая. Макрон внимательно наблюдал за этими влиятельными и авторитетными людьми, задумчиво опустив голову.

Волнение не ослабевало.

— Тиберия в Тибр! — завопил какой-то высокородный расточитель. Не желая отставать, некоторые льстецы в тогах подошли к Гаю и поцеловали — в основном подол его одеяния или руки, но некоторые даже прикоснулись губами к гладко выбритым щекам молодого человека.

— Пусть имя тирана будет стёрто со всех памятников, общественных и частных, — раздался другой крик. — Пусть мир забудет, что сын Ливии когда-либо позорил трон Августа. Новая, благосклонная звезда взошла над империей!

— Верные друзья, — провозгласил Гай, поднимая свои нежные белые руки, — вознесите хвалу богам Рима, которые избавили нас от рабства деспота и его мерзкой шайки кровожадных любимцев…

Макрон прочистил горло, и Гай, оглянувшись, поспешно изменил свою риторику:

— Мой так называемый дед умер плохой смертью — достойный конец неописуемо чудовищной жизни. Он пребывал в таком глубоком бреду, что не узнавал никого, даже меня, своего наследника, и Макрона — этого верного и преданного столпа и опоры римского народа.

— Послушайте меня, лидеры Рима, — вмешался Макрон. Тон его был жёстким и лишённым риторических изысков. — Ради безопасности государства Гай Цезарь должен быть немедленно провозглашён императором. Такова была воля Тиберия, и это, безусловно, воля народа Рима. По всей империи будут отправлены гонцы, чтобы распространить эту грандиозную новость. Вскоре в Мизене соберутся моряки и солдаты, чтобы провозгласить Гая императором. Армиям и наместникам империи будет отдан приказ обеспечить всеобщее признание нового принцепса.

Префект претория извлёк из ножен свой меч и преклонил колено перед будущим императором, протягивая Гаю его украшенную рукоять.

— Позвольте мне быть первым, о Цезарь, кто предложит свой меч, свою службу и саму свою жизнь тому, кто является единственным законным наследником Августа.

— А я буду следующим! — крикнул один из всадников-подхалимов, который до недавнего времени был одним из самых восторженных пресмыкающихся почитателей Тиберия.

— И я! И я! — подхватили другие присутствующие римляне.

— Я принимаю твоё почтение, префект, — с пьянящим ликованием произнёс Гай, — а также почтение всех благородных людей Рима. Встаньте, друзья. Я не Тиберий, требующий поклонов и заискивания от гордых, свободных людей.

Внезапно в перистиль ворвался слуга по имени Менедий, с криком:

— Владыки, император жив! Он зовёт своего внука. Пожалуйста, идите быстрее, повелтель!

Лица всех сделались мертвенно-бледными. За те несколько минут, что прошли с момента объявления о смерти Тиберия, среди них не осталось ни одного человека, кто не совершил бы смертного преступления оскорбления величия императора — государственной измены. Куда меньшие проступки, чем этот, до сих пор стоили жизни даже более знатным особам.

Но больше всех из них боялся Гай. Дрожащими пальцами он снял предательскую печатку со своего преступного пальца и спрятал её за поясом. Если бы юноша мог пожертвовать этим согрешившим членом, как отвечающего за все преступления совершённые и всем остальным его естеством, Гай отсёк бы его без мгновенного колебания.

Когда его доброжелатели начали отходить от него, он оказался осью пустого круга — словно был тайным прокажённым, с чьего безносого лица только что спал капюшон. Оставшись один на своём месте, Гай пошатнулся, готовый упасть.

— Раб сошёл с ума! — взревел Макрон вслед удаляющимся. — Он видел, как ветер шевелит занавески, или слышал скрип кровати. Император мёртв! Мы с Гаем пойдём в комнату Тиберия, подтвердим этот факт и положим конец всей этой чепухе! — Он взял своего покровителя за руку, чтобы успокоить его. — Пойдём, принц, и ты тоже, раб.

Он схватил Менедия за шиворот и толкнул его вперёд. Гай неуверенно последовал за ними. В своих путающихся мыслях юный племянник императора почти слышал хриплый, надтреснутый голос Тиберия, вопящего: — Отвезите это предательское отребье на Капри и бросьте его в море!

Голова у него кружилась, Гай представлял грубые руки на своём теле, чувствовал, как его бросают, как мусор, в бездонную пропасть…

Он вспыхнул от гнева.

— Этот лживый колдун клялся, что Тиберий проклят и обречён на смерть! — прошептал Гай. — Дай мне свой кинжал, Макрон, я сам покончу с тираном! — Затем он отступил. — Нет… сделай это сам! Я женюсь на твоей жене Эннии. Твоя вознаграждение будет самым большим за всю историю! Ты будешь править своим собственным царством! Только убей Тиберия!

— Не выражайся так открыто! — предостерёг Макрон, сердито поглядывая на Менедия. Греческий раб, прикрывая свои каштановые волосы тонкими руками, съёжился на полу.

— Я не слышал, что он сказал, господа! Я ничего не слышал, ничего!

— Ничего? — пророкотал преторианец. — Тогда твои уши, должно быть, заложены. Позволь мне прочистить их для тебя. — Он обхватил толстыми, мозолистыми ладонями уши Менедия, резко и сильно рванул и услышал приятный хруст позвонков. Воин презрительно швырнул бьющееся в конвульсиях тело на плиты и, источая холодную официальность, сказал: — Пойдём, мой принц. Мёртвый или живой, Тиберий ждёт.

Юноша к этому времени вновь обрёл некоторую силу в ногах, но всё ещё плёлся за Макроном, как испуганный ребёнок. Коридоры, лестницы и колоннады казались ему наклонёнными и вращающимися вокруг него…

Переступая порог комнаты Тиберия, Гай почувствовал, как холод пронзил его насквозь, проникнув сквозь шерстяную тогу.

Слабый, мягкий свет лился в комнату через разноцветные стёкла в окнах, и рядом с четырёхстолпной кроватью, занавешенной шёлковым пологом мерцало крошечное пламя жаровни, поставленной там, чтобы согревать больного. Темная фигура была укрыта дорогими покрывалами, и Гай с облегчением заметил, что император не сидит и не смотрит на него злобным взглядом.

Макрон подошёл к иссохшему бледному телу старика. Стоя над неподвижным мертвецом, Макрон ущипнул его за холодную щёку.

— Фу! Старый козёл мёртв, как Республика! — сказал он. — Этот дурак Менедий — если б не его кошмары наяву, он мог бы быть ещё жив!

— Ты уверен? — спросил Гай, сглотнув слюну.

— Сам убедись!

Всё ещё испытывая неуверенность, Гай обошёл крупного мужчину и всмотрелся в труп того, кого он боялся и ненавидел всю свою жизнь. Он ощупал тело сквозь покрывала, чувствуя его холодную жёсткость. Тиберий был мёртв. Обезумев от облегчения, Гай вынул перстень-печатку из-за своего пояса и снова надел его на палец. Но как только он это сделал, ледяная когтистая лапа выскочила из простыней и сомкнулась, как железные оковы, вокруг запястья юноши. Гай вскрикнул и попытался вырваться, но скульптурная рука бронзового Геркулеса с Капри не могла бы удержать его крепче.

Из-за неловкости, вызванной паникой, Гай упал на мёртвого человека, и его лицо оказалось в нескольких дюймах от глаз деда. В них мерцал трупный свет, жутко имитирующий какую-то чудовищную жизнь. Гай лежал, застывший и зачарованный. Макрон тоже увидел свет и застыл в недоумении. Затем лич зашипел:

— За жизнь и смерть было кое-что обещано, Гай Цезарь. Настало время платить. Мы не терпеливы.

Свечение исчезло из глаз Тиберия, и Гай попытался вырваться, но сжатый кулак всё ещё крепко держал его. Макрон бросился ему на помощь, схватил запястье принца одной рукой, трупа — другой, и, собрав всю свою огромную силу, разорвал хватку лича.

Гай рухнул на толстый ковёр, судорожно хватая ртом воздух.

Командир преторианцев ещё раз недоумевающе взглянул на труп, затем поспешно подхватил Гая на руки и вышел с ним в атриум. Двое его офицеров уже были там, привлечённые криками. Они предложили свою помощь.

Макрон отмахнулся от них.

— Принц объят горем, — проворчал он. — Немедленно пошлите за доктором Хариклом. И… и потом скажите остальным господам, что Тиберий Цезарь мёртв. Совершенно точно мёртв…

Глава IV

Сова

Энгл Озрик попытался открыть глаза. Что-то холодное и влажное слепило его. Он сорвал мокрую ткань рукой, которая казалась тяжёлой, как йольское полено*. Свет причинял боль его глазам, но постепенно размытость превратилась в серый оштукатуренный потолок, покрытый трещинами и паутиной. Был день; ночь прошла. Он обнаружил себя лежащим на одеяле на полу скромной комнатки. Озадаченный тем, что оказался в незнакомом месте, он заставил себя подняться на один локоть. В этот момент кто-то произнёс у него за спиной:

— Ах, господин, вы окрепли.

* Специально подобранное бревно или большое полено, которое сжигали в очаге на праздник Йоль.

Озрик прищурился на полного смуглого мужчину с бородой.

— К-кто, кто?.. — попытался он спросить.

— Меня зовут Стех; я лечил ваши раны, помните? Хозяин будет рад узнать, что тебе лучше.

Озрик откинулся на подушку, досадуя на свою беспомощность среди чужих. Как он здесь оказался? Напряг память, пытаясь вспомнить, что с ним произошло. Он смутно припомнил драку в переулке и то, как его схватили римские солдаты. Унижение плена заставило его ещё острее чувствовать свою немощь. Озрик ничего не помнил из потерянных часов, кроме обрывков разговоров, движения теней и вспышек незнакомых лиц. Он подумал о Маре и задался вопросом, где он сейчас.

Когда германец в следующий раз открыл глаза, это произошло от прикосновения руки. Над ним возвышался незнакомец. Он понял, что, должно быть, очнулся от очередного обморока.

— Кто… где?..

— Меня зовут Марк Юлий Агриппа, — ответил незнакомец. — Мы оба заключены в тюрьму в Тускулуме. Ночная стража отвезла твоих спутников в Рим, но ты был слишком нездоров, чтобы тебя можно было перемещать. Здешний ответственный центурион разрешил моему личному врачу ухаживать за тобой. Твой друг-варвар сообщил мне, что тебя зовут Озрик, а твоего отца — Лодерод. Это так?

— Лодерод… он?..

— Отдохни немного, а потом поговорим. Твои раны несерьёзны и не загнивают. Однако у тебя, похоже, совсем мало сил. Возможно ли, что нападавшие на вас использовали отравленные клинки?

Снова стало трудно думать, и новый прилив крови заставил вспыхнуть румянцем лицо. Его болезнь, как догадался Озрик, была вызвана ранением, нанесённым злобным зверем. Порождения тьмы могли воспалить дух так же легко, как и ранить тело. Слишком долго откладывался необходимый очищающий ритуал, и цивилизованный врач ничего не знал о таких вещах. Он никогда не выздоровеет, если сам не приложит руку к своему исцелению.

— Принесите мне кору или тряпку… что-нибудь, на чём можно писать… — задыхаясь, пробормотал он, но от изнуряющего усилия в глазах у него потемнело и он перестал различать обстановку в комнете.

— Он снова потерял сознание, ваше превосходительство, — произнёс Стех.

— Оставайся рядом с ним. Подготовь для него перо и папирус. Он не может быть обычным варваром, если умеет писать.

— Да, господин, — сказал врач.

Принц Иудеи пожал плечами, встал и вышел из комнаты. Навес открытой веранды защищал его голову от моросящего дождя. Начальник тюрьмы, Павел Дидий Норбан, поспешно направился к нему сквозь дождь. Норбан был подкуплен, чтобы сделать заключение принца как можно более комфортным. Подобные удобства для состоятельных людей были настолько обычны, что закон почти не считал связанный с ними подкуп коррупцией. Но Агриппа не гнушался продажностью, если это улучшало его положение. Кроме того, Норбан отличался добросердечностью. По крайней мере, он не всегда впадал в жестокость, как это делал бы его начальник Макрон.

— Как поживает варвар? — спросил римлянин.

— Доктор не может найти у него ничего серьёзного и не знает, почему его состояние не улучшается.

— Что у него за рана?

— Похоже, это было нападение животного.

— Почему ты утруждаешь себя помощью ему?

— Назови это добрым делом. Бог моей страны чтит такие вещи. Но, что более важно, со мной кое-что случилось в прошлом сентябре, сразу после моего ареста. Я думаю, что прибытие этого молодого германца представляет для меня личное предзнаменование.

— Что общего может иметь германский бродяга с принцем Иудеи?

— Если бы я сказал тебе правду, ты бы, вероятно, счёл меня безумцем или глупцом.

— Я уже так думаю, — съязвил офицер, — так что продолжай свою историю.

Печально усмехнувшись, Агриппа произнёс:

— Когда меня арестовали, то приковали к стражнику и заставили часами ждать снаружи на жаре. Хотя стоял октябрь, солнце палило невыносимо. У моего охранника была фляга с водой, но он даже не позволил мне сделать глоток из ближайшего фонтана. Если бы Титий, один из рабов Гая, не принёс полный кувшин, я бы точно потерял сознание.

— Какое отношение всё это имеет к варвару? — спросил надзиратель.

— Это отлично иллюстрирует ситуацию. Слушай. После того, как я освежился, то почувствовал себя лучше, но всё равно ожидал, что мне отрубят голову. Ожидание было невыносимым. Так уж вышло, что я был не единственным новоиспечённым узником в тот день. Нескольких германских варваров вывели с виллы Тиберия в цепях. Большинство держались особняком, но один из них, старик, подошёл, сказав, что у него есть для меня несколько слов. Обычно такого не допускают, но его собственная охрана вела себя странно пассивно. Мой стражник приказал старику отойти, но его речь внезапно прервалась, и он начал вести себя так, будто пребывал в полусне. Я и раньше видел, как колдуны накладывали такие чары на людей, поэтому заподозрил, что старик может быть человеком, с которым нужно считаться. — Какие слова у тебя есть для меня, почтенный? — спросил я. Седой германец сообщил мне, что обладает даром пророчества и предвидит, что моё нынешнее несчастное положение скоро благополучно разрешится. Я поблагодарил его за то, что он дал мне повод посмеяться, но, к сожалению, у меня не было даже семиса , чтобы вознаградить его. Но старик настаивал, что его боги велели ему сообщить мне то, что он должен был сказать. Поэтому я позволил ему говорить. Он предсказал, что я скоро буду освобождён от своих цепей и получу свободу. Ещё менее правдоподобным было его утверждение, что я достигну высшего положения и власти, что мои соотечественники будут помнить меня на протяжении тысяч лет как — Великого. Он также сказал, что друзья, которые сейчас жалеют меня, вскоре будут завидовать моему счастью. — По каким звёздам ты читаешь эти чудеса? спросил я его. — Не по звёздам, — ответил он, — а по той птице, кою боги послали как предзнаменование грядущего. Он указал на дерево, и я увидел сову в самых верхних его ветвях. — Ты будешь счастлив и передашь своё счастье своему наследнику. Но берегись! Когда ты снова увидишь эту птицу, тебе останется жить всего пять дней. Я поблагодарил его и сказал, что если его предсказание сбудется, он не останется без награды. В ответ он покачал головой и сказал: — Вскоре я окажусь там, где нет никаких наград, господин, кроме той, что я заслужил, творя запретное колдовство с Чёрными Рунами. Но я предвижу, что мой сын предстанет перед тобой в нужде и бедствии. Если я хоть чем-то утешил тебя сегодня, прошу тебя, утешь его в ответ. Я спросил его, как мне узнать его сына, и он ответил: — Знай, что его зовут Озрик, сын Лодерода.

Развеселившийся центурион слушал со скептицизмом, но Агриппа продолжал:

— Когда госпожа Антония, невестка Тиберия, услышала о моём бедственном положении, она замолвила за меня словечко Макрону. Я тогда подумал, что предсказание германца сбывается. Но шли месяцы, а моё заключение не заканчивалось, и мои надежды совсем угасли. Затем вчера, когда этого можно было менее всего ожидать, я увидел, как стражники выводят группу германских пленников из кабинета магистрата. Это были явно дикие германцы, не рабы и не военнопленные. Моё любопытство тотчас же вспыхнуло. Я спросил их имена, но, за исключением одного, они были угрюмыми людьми, которые ни с кем не разговаривали. Этот единственный был необычен тем, что говорил по-латыни. Его звали Мар, и он ухаживал за другим пленником, которого покалечило какое-то животное. Имя этого пострадавшего, как он мне сказал, было Озрик, а его отца звали Лодерод!

— Понимаю! — прошептал начальник тюрьмы. — Невероятно!

— Я попытался поговорить с этим Озриком, но его никак не удавалось привести в чувство. И его темноволосый спутник не смог рассказать мне больше, пока ваши стражники не увели германцев. Позже я узнал, что их отправили в гладиаторскую школу.

— Да, так и есть, — кивнул Норбан. — Думаю, наш уважаемый магистрат получает плату за каждую несчастную душу, которую он отправляет на гладиаторские тренировки.

— Ну, а остальное ты знаешь. Озрик был слишком болен, чтобы отправлять его с ними, поэтому я попросил тебя разрешить моему врачу осмотреть германца.

— Странная история, — пробормотал офицер, задумчиво поглаживая свой длинный нос. — Если ты скоро вознесёшься к власти и богатству, выходит, я не зря был столь снисходителен ко всем твоим просьбам.

— Я никогда не забываю друзей, — заверил Агриппа, — это я обещаю.

Римлянин и иудейский принц пожали друг другу руки, после чего последний вернулся в свой кабинет, а Агриппа удалился в свою камеру.

Агриппа засунул руку в свою тогу и вынул тёмный диск, прикреплённый к ремешку. Казалось, он был сделан из простого шлака. — Когда найдёшь моего сына, — сказал ему Лодерод, — и чаша твоего счастья будет полна, передай ему это, его наследство.

Восточный человек задумался вопросом, не был ли этот предмет талисманом удачи или неким колдовским амулетом. Выгравированная на нём фигура не отличалась от символов, используемых магами Парфии и Индии.

Агриппа пожал плечами. Ответов на его вопросы не будет, пока молодой человек не выздоровеет.

Дождь, то усиливаясь, то ослабевая, шёл почти всю ночь, оставляя предрассветный воздух чистым, свежим и прохладным. Молодой раб Крупторикс, помощник садовника, почти не чувствовал утренней свежести, устроившись в соломе рядом с горничной своей госпожи, Астиохой. Крупторикс провёл кончиками пальцев по её покрытому гусиной кожей боку, заставив девушку шевельнуться во сне.

Крупторикс вздохнул. Римская матрона под страхом порки запрещала любые связи между своими слугами. Жизнь была несправедливой. Госпоже следовало бы ограничиться своими собственными незаконными связями.

Глаза Астиохи открылись, и она улыбнулась ему в лицо. Он наклонился, чтобы поцеловать её губы, жадно целуя. Его рука опустилась на её маленькую коническую левую грудь и резко ущипнула сосок.

— Н-не надо! — задохнулась она. — Это больно!

— Не буду, если ты меня крепко обнимешь.

Она поддалась его поддразниванию и повернулась к нему, мягко прижавшись всем своим телом к его собственному. Громкий лай своры собак нарушил их настроение, и она нахмурилась.

— Это хозяйские гончие?

— Нет, — хрипло прошептал Крупторикс, облизывая крошечную мочку уха женщины, — это не похоже на них... Должно быть, собаки вигилиев*... охотятся на какого-то несчастного сбежавшего раба, я полагаю.

* Ночная стража в Риме.

— Брр, — вздрогнула Астиоха. — Я бы не хотела, чтобы за мной гнались собаки. Это несправедливо; у одних женщин есть богатство, титулы, красивые одежды, десятки ухажёров — а что получаю я? Порку, если поцелую мужчину, да гонящихся по пятам собак, если попытаюсь убежать.

— И куда бы ты побежала?

— В Рим!

— Зачем? Чтобы стать шлюхой? Из тебя получилась бы хорошая потаскушка… м-м-м-м.

Она оттолкнула его.

— Ты такой грубый! Почему ты не разговариваешь со мной, как вчера вечером? Я была к тебе добра, а теперь ты начинаешь обзывать меня.

— Тогда давай оба перестанем разговаривать — это пустая трата времени, а нам нужно вернуться в свои постели, прежде чем надсмотрщики начнут задаваться вопросом, где мы.

— Ты видел это? — нервно спросила Астиоха.

— Что видел?

— Что-то проскользнуло в двери и скрылось за скирдой сена. Оно выглядело как собака.

— Возможно, одна из гончих вигилиев, — предположил Крупторикс. — Эти твари могут быть очень злобными. Нам лучше вернуться в дом. Пойдём.

Быстро поднявшись, они накинули свои туники. Крупторикс взглянул на скирду сена, ничего не увидел и взял Астиоху за руку. Он быстро повёл её к дверям сарая в противоположном направлении. Он толкнул их и вышел наружу, но тут же оказался отброшен назад сильным рывком Астиохи — рывком, намного превосходящим естественную силу горничной.

Он выпустил девушку из рук и споткнулся. Из темноты раздался вскрик девушки и рычание какого-то животного. Он увидел бешеное движение; Астиоха и серое чудовище катались по конскому навозу, животное терзало её.

Рефлекторно Крупторикс схватил вилы, бросился на животное и ударил изо всех сил. Зубья вонзились в мех и твёрдые мышцы. Зверь взвизгнул и неуловимым движением сбил садовника с ног, когти пробороздили его бедро.

Испуганный, Крупторикс выскочил наружу, хромая на свою кровоточащую конечность.

— Помогите! — завопил он, в надежде, что его кто-нибудь услышит. — Помогите! Дикая собака убивает… кого-то!

Рычание нескольких гончих заставило юношу обернуться. В своём отчаянии он предположил, что зверь был из той же своры, но затем понял, что они были на поводках и держались группами по трое вигилиев в форме. Офицер подбежал к нему, требовательно спросив:

— Что происходит?

— Там… нападение… быстро!

— Спускайте их! — крикнул командир. Собаки сорвались с поводков и всей массой ринулись в конюшню, которая взорвалась таким визгом и лаем, какого Крупторикс никогда раньше не слышал. Через минуту оттуда вышел вигилий.

— Ч-что это было?! — застонал юноша. — Что напало на Астиоху?

— Сбежавший волк! — нетерпеливо ответил вигилий. — Мы охотимся за ним уже больше двух дней. Он оттолкнул раба с дороги — возможно, в безопасное место — и крикнул: — Парни, тащите сеть, живо! Кто-нибудь зайдите с другой стороны! Не дайте этой твари сбежать из сарая!

Крупторикс запоздало вспомнил о боли и прикоснулся к своей изрезанной плоти, чувствуя, как из ран от когтей текут тёплые струйки крови. Измученный, слабый, с кружащейся головой, он дышал короткими, быстрыми глотками.

Крики и лай привлекли множество других рабов, высыпавших из бараков. Юный раб пытался позвать их, но у него не хватило сил.

Через несколько минут из сарая вышли двое стражей порядка, неся между собой небольшую фигуру. Собравшиеся рабы расступились, чтобы пропустить их. Вигилии опустили свою ношу, и рабы увидели, что это была горничная Астиоха. Она вся была в крови, глубокие ранв являли взору внутренности. Она слабо стонала, но почти никто из смотрящих не верил, что женщина, получившая такие увечья, сможет прожить долго. Надсмотрщик виллы взял на себя командование, приказав двум рабам-фермерам отнести умирающую служанку в одно из зданий. Крупторикс покачнулся, почти потеряв сознание. Мгновение назад Астиоха была такой красивой, такой полной жизни. Теперь она была ужасно изуродована и ожидала смерти. Как могло такое ужасное происшествие произойти так внезапно, недоумевал он.

Собак вывели, теперь они снова находились на поводках, их работа была выполнена. Мгновение спустя ещё трое вигилиев вышли из сарая, таща за собой что-то запутанное в сеть, тёмное, покрытое мехом существо, рычащее и сопротивляющееся. Это было грязное на вид создание, хотя сеть не давала зевакам хорошо рассмотреть его.

— Что нам делать со зверем, сэр? — спросил один из тащивших сеть своего офицера.

— Это дикий и умный убийца, — ответил командир отряда. — Люди будут ликовать, увидев, как что-то подобное сражается с бестиариями* на арене. Всё в твоих руках, Оптий. Сначала выясни, не сбежал ли он из одного из амфитеатров в округе, и верните его им.

— Что если это дикий зверь с Апеннин, сэр?

— Тогда, разумеется, найди амфитеатр, который может его использовать! Но получи квитанцию и справедливую плату за него.

Оптий вздохнул. Такая работа могла отнять у него много времени и потребовать от него выполнения ненавистной ему канцелярской работы.

* Тип гладиаторов, специализирующихся на боях с дикими животными.

Глава V

Школа Юлия Цезаря

Перед Калусидием лежала цель его поисков — широкий, с высокими стенами комплекс из тёмно-коричневого пеперинового* камня, гладиаторская школа Юлия Цезаря. Он вздохнул, презирая себя за то, что сбежал с битвы и бросил своего сына! Германец поддался панике, когда бруктеры напали на них в Тускулуме. Внезапное появление дикого зверя лишь усилило её. Крики, фонари и мечи вигилиев напомнили ему об ужасах римской стражи. Инстинктивно он сбежал и оставил своего драгоценного сына Мара на милость людей, которых больше всего боялся. Его ужасная ошибка должна быть исправлена!

* Вулканический туф с вкраплениями базальта или известняка.

В Тускулуме Калусидий узнал, где содержатся местные заключенные. Он отправился в указанное место в полной темноте и заночевал в роще. Утром тюремный писарь, который его принял, сказал, что их центурион не принимает частных прошений, и ему придется обратиться со своей проблемой к магистратам. Старый отец тогда с горечью удалился, опасаясь, что его имя и старые преступления всё ещё могут быть здесь памятны. Что, если его узнают как беглеца? Как он сможет помочь Мару, если сам окажется в тюрьме?

Все утро он незаметно наблюдал, надеясь узнать что-нибудь о Маре и Озрике от людей, выходящих из тюрьмы. Но когда ворота открылись, из них выехала повозка с несколькими германскими пленниками. Калусидий заметил Мара, прикованного к одной стороне повозки, в окружении своих товарищей по плену, убийц-бруктеров. Мрачный вид стражников предостерег старого римлянина от того, чтобы окликнуть их. Вместо этого он бросился обратно к привратникам, умоляя одного из них сказать ему, куда везут пленников.

— В школу Юлия Цезаря в Риме, — сказали ему.

Сердце у него затрепетало. Его сын, отправленный в гладиаторскую школу? Это был приговор неминуемой смерти! В смятении он помчался за повозкой. Но столица находилась в двадцати пяти римских милях, и примерно на полпути своего путешествия старый римлянин упал, обессилев. Хотя он хотел отдохнуть всего час, старик заснул на травянистом месте и потерял больше времени, чем намеревался.

Он упорно продолжал путь и время от времени ему удавалось купить немного еды на придорожных фермах. Когда он добрался до дорожного камня, извещавшего, что до Рима оставалось две мили, стало темнеть. Ряд гробниц вдоль Виа Тускулана предложил ему лучшее ночное убежище.

С первыми лучами Калусидий снова отправился в путь, впервые за столько лет снова идя по узким извилистым улицам Рима. Переулки только начинали заполняться школярами, бедно одетыми людьми в старых туниках и покупателями, толпящимися у бесчисленных уличных торговых лотков. Прогулка воскресила множество воспоминаний — как приятных, так и горьких. В целом город выглядел всё так же, но в деталях всё было по-другому. Пожары и обрушения зданий постоянно заставляли регулярно перестраивать город. И хотя он когда-то хорошо знал Рим, ему часто приходилось спрашивать дорогу. Наконец, Калусидию удалось отыскать внушительные стены гладиаторской школы.

Если его сведения были верны, Мар должен быть там.

— Мар, мой драгоценный Мар, — думал он, — я не хотел, чтобы ты впервые увидел Рим таким. Закованный в цепи, вероятно, избитый, что он подумает о городе своего отца после всего этого?

Разумеется, Калусидий повёл Озрика на юг, чтобы помочь юноше и его достойному учителю, но он также хотел сделать что-то для себя и для своего сына.

Варвары-хатты гостеприимно приняли его, когда он прибыл в их владения, будучи беглецом, опасающимся за свою жизнь. Он всегда будет благодарен соплеменникам, но в последние годы, после смерти жены, Германия стала казаться ему серой. Невидимые узы, связывающие Калусидия с землёй его рождения, всё крепче натягивались с каждым сезоном теперь, когда он достиг преклонного возраста. Он хотел закончить свою жизнь в Риме, а не продолжать жить в варварском изгнании. И более того, он хотел дать Мару права римского гражданина по рождению.

— Ах, Мар, простишь ли ты теперь Рим?

Собравшись с духом, он подошёл к охранникам у ворот школы. Они носили шлемы, кирасы и поножи, но он знал, что это не настоящие солдаты, а всего лишь наёмники.

— Мой сын здесь, — сказал он им. — Я хочу поговорить с кем-то из начальства.

— Ха! — засмеялся один из часовых, невысокий плосконосый человек с широким обезьяноподобным лицом. — Здесь много сыновей разных людей. Я занимаю достаточно высокое положение, чтобы выслушивать таких, как ты!

— Он сын гражданина!

— И что с того? Послушай, рабы-гладиаторы стоят больших денег. Если ты можешь заплатить цену одного, мы посмотрим, захочет ли Гальвий Халот поторговаться. В противном случае убирайся.

— У меня… у меня почти нет денег.

— Ну, тогда жди своего ублюдка за сполиарием Тауранского амфитеатра, — ухмыльнулся стражник. — Большинство учеников рано или поздно попадают туда. Ха!

Калусидий вздрогнул; человек говорил о морге арены, куда бросали тела убитых животных, рабов и гладиаторов в ожидании захоронения в братских могилах. Он отшатнулся от стражников. Его единственной надеждой попасть внутрь оставалось караулить у входа в надежде, что владелец или какой-нибудь влиятельный человек может пройти мимо и поддаться мольбам несчастного отца. Он отошёл к стене, защищавшей от холодных ветров с близлежащего моря. Там он сидел, ожидая, не обращая внимания на холод и голод и борясь с желанием заплакать.

— Вскоре я окажусь там, где нет никаких наград, — сказал мне Лодерод, — кроме той, что я заслужил, творя запретное колдовство с Чёрными Рунами. Но я предвижу, что мой сын предстанет перед тобой в нужде и бедствии. Если я хоть чем-то утешил тебя сегодня, прошу тебя, утешь его в ответ. Когда я спросил его, как мне узнать его сына, он ответил: — Знай, что его зовут Озрик, сын Лодерода.

Озрик, теперь отдыхавший на кровати Агриппы, больше не мог сдерживать свой самый важны вопрос:

— Лодерод ещё жив?

Иудейский принц покачал головой.

— Вскоре после того, как мы поговорили, он потерял сознание. Я думаю, он знал, что умирает, и использовал последние силы, чтобы помочь тебе с дальнейшим. Стражники в конце концов приказали мне вместе с германцами сесть в повозку и привезли нас всех сюда. Позже я узнал, что утром тюремщики обнаружили Лодерода мёртвым, когда вернулись в его камеру.

После минуты молчания Озрик спросил о судьбе маттиаков.

— Их отвезли в Остию и посадили на корабль, идущий в Африку. Так обычно поступают с заключёнными, приговорёнными к ливийским рудникам.

Молодой энгл подался вперёд и закрыл глаза.

— Что за человек этот Тиберий Цезарь, — тихо спросил он, — чтобы так обращаться с послами самоотверженных людей?

— Твёрдый и жестокий человек. В день его смерти во всей империи не найдётся ни одного человека, который пролил бы по нему слёзы.

Озрик вздохнул. Всё это время он надеялся найти своего престарелого наставника живым. Известие о смерти Лодерода, когда он был ещё совсем не готов пойти по стопам старика, привело его на жизненное перепутье, до которого, как он когда-то полагал, оставались ещё годы.

— Юноша! — громко, но мягко позвал Агриппа.

Когда Озрик поднял глаза, иудей спросил:

— Ты в порядке?

— Прости, господин. Ты спрашивал?..

— Мой человек Стех сказал мне, что ты исцеляешь себя этими знаками, которые рисуешь на папирусе. Это правда? — Он протянул несколько листков бумаги, на каждом из которых был начертан ряд рун.

— Гезе, — утвердительно ответил Озрик. — Некоторые называются лимрунар. Они закрывают раны и восстанавливают силы. Те, другие, предназначены для изгнания колдовства и известны как бьяргрунар.

— Колдовство? Я думал, тебя ранил сбежавший волк.

— Не волк, а порождение Хейд в облике волка.

— А Хейд — это бог?

— Тёмная богиня, да ещё какая! Мать всех чудовищ мира! У неё много имён — Ангербода, Гульвейг, Шобнигерод — но её приверженцы предпочитают имя Хейд. Легенды говорят, что бог Хеймдалль создал Белые Руны, но Хейд пришла за ним и научила нечестивых Чёрным Рунам.

— И ты колдун? Несомненно, Лодерод был им, раз мог так пророчествовать.

— Я не колдун! — выпалил уязвлённый Озрик. — То, что мы считаем колдовством, это использование Чёрных Рун, и того, кто чертит злые знаки, называют зауберером. Белые руны не являются колдовством!

— Успокойся, юный друг. Я не хотел тебя обидеть. Я читал некоторые книги по магическим искусствам и знаю, что некоторые термины плохо переводятся с языка одного народа на другой.

Озрик склонил голову.

— Мне не следует сердиться. Ты сдержал своё обещание Лодероду, и я благодарен тебе. По правде говоря, для меня было бы честью однажды назваться хельруном, но я всё ещё недостоин такого высокого звания.

Увы, Лодерод умер, не научив своего избранного ученика ни высвобождать внутренний потенциал, ни черпать силу Извне, от духов, как чистых, так и нечистых. Мастерство Озрика в обращении с рунами было далеко не полным. Хотя в нём, как и в Лодероде, текла Магическая Кровь короля Скефа, юноша, как и Лодерод, чувствовал себя птенцом, лишившимся родителя, который научил бы его летать. Теперь, когда его наставник умер, Озрику предстояло решить, продолжить ли поиски старого хельруна и найти Андваранаут ценой потери своего места в Вальхалле, или же оставить его в руках Цезаря — или, что ещё хуже, позволить культу Хейд вернуть его себе.

— Хотя я благодарю тебя за помощь, мне нужна ещё большая помощь от тебя. Знаешь ли ты какой-нибудь способ выбраться из этой тюрьмы?

Агриппа скрестил руки и откинулся на стуле.

— Я не тот, у кого стоит спрашивать о побеге; я слишком хороший заключённый. Ты вполне можешь сбежать обратно в свои дикие леса, но какая польза от побега такому, как я? Весь мир — или, по крайней мере, его пригодные для жизни части — находится в орлиных когтях Рима. Жить в нищете в изгнании за границей, боясь услышать своё имя, произнесённое вслух — это не та жизнь, которой я хотел бы жить.

— Я знаю римлянина, который пришёл на территорию хаттов, когда гнев римлян обратился против него.

— Он, должно быть, любил жизнь, этот человек. Но для меня жизнь потеряла бы свой вкус без регулярных тёплых ванн и кошерной еды. Твой друг, должно быть, был варваром в душе.

— Возможно. Зная его, я ожидал, что римляне — прекрасный народ. Встретив солдат Цезаря, я обнаружил, что это предположение ошибочно.

Агриппа горько усмехнулся.

— Римляне, как и все люди, представляют собой беспорядочную смесь добра и зла.

— Что эти добрые и злые люди сделали с телом Лодерода?

— Должно быть, его сожгли на общем погребальном костре на поле за тюрьмой. Это то, что охранники обычно делают с гостями, которые неожиданно уходят.

— Хорошо, — кивнул Озрик.

— Хорошо?

— Это достойные похороны для германского вождя.

— Рад это слышать.

— Агриппа, — внезапно спросил энгл, — ты сказал, что Мара увезли отсюда два дня назад. Куда его отвезли?

— В гладиаторскую школу в Риме. Там мужчин обучают сражаться для развлечения толпы.

Лицо Озрика приняло усталый, обеспокоенный вид.

— Мой друг Калусод говорил о таких вещах…

— Отдыхай. Ты ещё не совсем окреп, — заметил Агриппа, вставая. — Мы поговорим снова позже и подробнее. Он протянул куски папируса. — Они ещё нужны тебе?

— Гезе, — кивнул Озрик, чувствуя душевную усталость, и принял их из рук принца. Агриппа достал из сундука свежую мантию и полотенце, затем вышел на улицу. Тяжесть талисмана Лодерода, который он всё ещё носил, напомнила иудею, что он был не совсем честен с молодым варваром.

Лодерод дал ему этот амулет, чтобы передать Озрику, когда его — чаша счастья будет полна. При всех своих суевериях Агриппа едва ли считал себя счастливым. Если бы он передал наследие Лодерода сейчас, не мог ли бог варвара посчитать, что он полностью удовлетворён и больше ни в чём не нуждается? Нет, лучше дождаться ещё более счастливого часа, чем этот.

Стех встретил его на портике у бани.

— Он сказал тебе то же, что и мне, господин — что эти знаки, которые он нарисовал на папирусе, ответственны за возвращение его сил?

— Именно так. Ты сомневаешься? — удивлённо спросил Агриппа.

— Варварская чушь! Это мои припарки и тоники ускорили его выздоровление, чего не смог бы понять ни один дикарь.

— Ты слишком тщеславен, друг мой. Разве благородному медику недостаточно для признания лишь того, что пациент исцелился?

— Я не философ, — сварливо ответил вольноотпущенник, — и ты уж точно не врач.

— Верно, обвинить тебя в занятиях философией можно не больше, чем меня — в занятиях медициной. Что ж, извини — я собираюсь насладиться ванной.

Внезапно Агриппа услышал, как выкрикнули его имя, и, обернувшись, увидел Марсия, своего вольноотпущенника-камердинера, возбуждённо направляющегося к нему.

— Что с тобой? — спросил князь чернобородого новоприбывшего.

Тот тяжело дышал.

— Я… я ехал верхом от самых ворот Рима, когда… когда услышал…

— Услышал что? Судя по тебе, ты, должно быть, несёшь предупреждение о моей скорой казни…

— Нет, господин, нет… — сказал Марсий. — Хорошие новости. Ле… лев мёртв.

Князь моргнул, пытаясь ухватить смысл слов. Затем его лицо наполнилось пониманием.

— Спасибо, добрый Марсий. Я думаю, моя чаша счастья только начинает наполняться.

Калусидий провел много часов у школы Юлия Цезаря. Он не видел никого, кто входил или выходил, кого бы он мог попросить о помощи.

Несмотря ни на что, старый римлянин не мог не заметить множество проходящих мимо подростков в новых мужских одеяниях. Он почти забыл, что сегодня был праздник Либералий, когда юноши от четырнадцати до шестнадцати лет снимали свои детские тоги и с этого момента считались взрослыми мужчинами. Это, как и множество других событий, напомнило ему о его сыне. Сложись жизнь отца иначе, и его ребенок воспитывался бы как римлянин — и это была бы вторая или третья годовщина совершеннолетия Мара.

Он много раз сожалел, что слишком настойчиво призывал Германика восстать против Тиберия и вести армию на Рим. Дело не в том, что такая идея плоха для Рима, но это была отвергнутая мольба, и она сделала Калусидия изгоем и преступником.

Внезапно облака рассеялись, и в слабом красноватом сиянии вечернего солнца показались мужчина и женщина, приближавшиеся к охранникам перед школой Юлия Цезаря.

— Хо! — крикнул новоприбывший мужчина. — Скажите вашему хозяину, моему доброму другу Корнелию Волькацию, что прибыл Руфус Гиберник.

Один из часовых, здоровенный, похожий на обезьяну, оценил рослого крепкого незнакомца и решил не грубить ему. У Гиберника не было ни унции лишнего жира. Его волосы и усы, уложенные на старый галльский манер, были медно-рыжими цвета. Толстые руки спускались по бокам, и на них, как и на его ногах, виднелись едва заметные перекрещивающиеся следы порезов и ожогов. Очевидно, мужчина был гладиатором или бывшим гладиатором.

Руфус Гиберник. Да, это имя кое-что значило для тупого стражника. Несколько лет назад он был одним из лучших секуторов* Рима. После его пятнадцатого убийства толпа вынудила распорядителя игр даровать ему свободу.

* Тип доспешного гладиатора-мечника, с прямоугольным щитом легионеров и гладиусом, выступавшего против вооружённого сетью ретиария.

— Корнелий находится в своих владениях в Вульсиниях, — грубо ответил стражник в доспехах. — До возвращения хозяина за все дела отвечает его помощник, Гальвий Халот.

— Гальвий, эта приманка для гиен? — фыркнул великан. — О, ладно; тогда мне придется поговорить с ним тогда. Открой ворота.

В этот момент Калусидий отбросил свою нерешительность и поспешил окликнуть бывшего гладиатора. Схватив Руфуса за огромную руку, он сказал:

— Я взываю к тебе, повелитель…

Удивленный, мечник оглядел старика и ответил:

— Если тебе нужно подаяние, гражданин, то ты поймал меня в неподходящий момент…

Калусидий опустился на колени, чтобы обхватить сапоги Гиберника.

— Повелитель, если ты тот, кто может повлиять на владельца этой школы – умоляю помочь мне. Мой сын заключен внутри, и они не позволяют мне с ним увидеться!

— Ты, скулящий пес! — выругался уродливый охранник. — Тебе сказали, что посетители не допускаются! — Он попытался пнуть его, но прежде чем успел коснуться старика, Руфус отразил удар ловким движением ноги. Охранник, закружившийся на месте, опрокинулся в песок.

— Гражданин говорил со мной, если ты вдруг недопонял, — пророкотал Гиберник. — Он… э-э, мой клиент, и я убежден, что этот добрый человек может сопроводить меня внутрь. Есть возражения?

— Лично у меня никаких, — ответил второй охранник, в то время как лежавший на земле грубиян предпочёл ничего не отвечать. Бывший гладиатор помог Калусидию подняться. Когда ворота были отперты, он провел старого путника и женщину во внутренний двор тренировочного лагеря.

Только теперь Калусидий нашёл время, чтобы внимательно рассмотреть спутницу Гиберника. Она была молодой, высокой, смуглокожей — варварийка, подумал он, вероятно, иберийка или аквитанка. Ее ресницы были густыми, а блестящие черные волосы тяжелой волной ниспадали с затылка. Она носила короткую тунику, открывавшую большую часть ее стройных ног, что в Риме указывало на принадлежность к рабыням или проституткам. И гладиатор, и его спутница казались недостаточно одетыми для марта.

Когда они пересекали двор, Гиберник заговорил:

— Я постараюсь устроить тебе встречу с парнем, если смогу, — пообещал он. — Иногда это разрешается, но Гальвий просто помешан на выполнении мелких правил. Позволь мне говорить с ним самому. А ты, Татия, — обратился он к женщине, — помни, что я освоил свое ремесло здесь много лет назад, и хочу, чтобы все знали, что я преуспел. Так что постарайся не забывать называть меня «повелитель», хорошо?

— Руфус, но ты же не можешь всерьез думать о том, чтобы снова отдаться в гладиаторское рабство, — ответила Татия. — Тебя могут убить!

— Вздор, — уверенно произнёс здоровяк, — я навсегда покончил с этой жизнью, но распространяющиеся по городу новости натолкнули меня на мысль. Если Тиберий мертв, то в честь нового императора будут устроены игры. Это означает, что спрос на гладиаторов окажется таким, какого не было двадцать лет. Я уверен, что школа Юлия Цезаря готова озолотить любого толкового тренера. Я, вероятно, смогу получить большой заем; это должно решить наши временные затруднения. Трудные времена не продлятся долго, любовь моя.

Сомнение промелькнуло на красивом лице Татии, но она не стала отвечать.

Прямо впереди находилась контора начальника школы. Секретари попытались задержать их, но Гиберник протиснулся между ними и направился к полированному столу, за которым сидел Гальвий с ввалившимися щеками.

— Ты! Чего тебе на этот раз? — требовательно спросил сирийский грек у бывшего секутора. Выслушав откровенное объяснение Гиберника, он откинулся на спинку кресла, хмурясь. — У нас есть все тренеры, которые нам нужны.

— Ты что, совсем спятил, приятель? — запротестовал Руфус. — Все говорят, что наследник императора Гай любит хороший бой на мечах. Амфитеатры скоро будут сжигать жизни людей, как вязанки хвороста в январе.

— Неважно, что любит Гай. Тиберий — император. О, конечно, я слышал разговоры о смерти Цезаря сегодня утром но не был настолько глуп, чтобы поверить в это. Если хочешь знать моё мнение — то Тиберий скорее всего сам распространил этот слух, просто чтобы выяснить, кто ему верен, а кто нет.

— Жив, значит? Что ж, если он жив, то да благословит Дагда нашего любимого императора, — разочарованно проворчал Руфус.

— Оставь свой сарказм. Если кто-то донесет о твоей нелояльности, Рим потеряет достойного гладиатора.

— Достойного? Этот человек оскорбляет меня! Если бы я не находился здесь, чтобы оказать ему услугу, от которой он не может отказаться, я бы вышел за дверь по щелчку пальцев.

— Хватит блефовать, Гиберник. Я слышал, что ты разорился, вложив все, что у тебя было, в партию вина и что все пять твоих кораблей затонули у Калабрии. Люди говорят, что тебя выселили из твоего домуса. Тебе повезет, если твою девушку не арестуют и не продадут в счет твоих долгов. Тебя даже могут отправить на каторжные работы, чтобы расплатиться с кредиторами.

— Что только люди не говорят за спиной! — проворчал секутор.

— Ну, я не из тех, кто бросает хорошего мечника собакам. Если ты желаешь заключить договор со школой минимум на год, мы сможем прийти к выгодному соглашению.

— На целый год? — прогремел Гиберник. — Ни за что! Я заключал свои соглашения на одно представление за раз.

— У меня большие планы! — сообщил ему Гальвий. — Я хочу построить передвижное феерическое представление с участием нескольких выдающихся мечников, кульминацией которого станет выступление в амфитеатре Статилия Тавра. Соглашение на один бой не стоит папируса, на котором оно записано.

— Когда вернется Корнелий? — спросил Руфус. — Этот человек знает, что такое возможность, когда ему ее предлагают.

— Через пять или шесть недель. Пока он не вернется из Вульсиний, ты будешь иметь дело со мной.

— Ну, в таком случае ты увидишь меня через пять или шесть недель. А пока у меня есть просьба от имени моего клиента.

— Твой клиент? — кисло посмотрел на Калусидия Гальвий. — Этот твой — клиент имеет какое-то отношение к той потасовке у ворот?

— Я всего лишь пытался держать твоих закованных в броню бездельников в тонусе. Важно то, что сюда отправили сына этого человека. У них даже не было возможности попрощаться. Было бы благородным с твоей стороны позволить им провести несколько минут вместе прямо сейчас.

— Он прибыл из тюрьмы в Тускулуме, — с надеждой добавил Калусидий.

— Подумай, Гиберник, — ответил начальник школы. — нам не нужно, чтобы сюда приходили плачущие родственники, рвущие на себе волосы и подрывающие дух бойцов! У гладиатора нет семьи. Когда человек это понимает, он сражается лучше и живет значительно дольше.

— Давай, Гальвий. Ты мне должен за поражение Серапиона четыре года назад. Ты получил сорок тысяч сестерциев, когда я отправил это животное в сполиарий.

— Ты сделал это для меня, да? Можно подумать, что ты не пытался бы удержать его трезубец подальше от своей глотки, если бы не думал обо мне! О, ладно. Но скажи своему так называемому клиенту, чтобы он говорил быстро. Мы не можем уделять ему много времени, иначе остальные захотят такого же отношения.

Глава VI

Артист

Гальвий получил от Калусидия описание Мара и послал слугу, чтобы организовать визит. Другой слуга провел Руфуса и его спутников к краю зарешеченного загона, который, как знал секутор, был местом, где потенциальные покупатели получали первое безопасное представление о человеческом поголовье школы. Через четверть часа с другой стороны решетки появились два охранника, ведущие между собой темноволосого юношу.

— Мар! — воскликнул Калусидий, протягивая руки сквозь заграждение. Юноша посмотрел на своего старого отца. После секундного замешательства он поднял подбородок, нахмурился и упрямо отказался отвечать на его приветствие.

Не обращая на это внимания, Калусидий принялся взволнованно рассказывать историю своих недавних приключений. В конце концов, сквозь пелену возбуждения, обеспокоенный родитель почувствовал холодность юноши.

— Мар, что случилось? Они плохо с тобой обращались?

— Не лучше и не хуже, чем с любым римским рабом, полагаю, — сухо ответил тот. — Тебе не стоило приходить.

— Почему же нет? Ты мой сын!

— Нет, это не так!

— Мар… Я знаю, что ошибся. Я тысячу раз проклинаю себя за то, что не разглядел обман этого лживого бруктера. Я бы ни за что не допустил твоего заключения! Я не стал бы просто стоять и смотреть на то, как тебя без всякой вины сажают в тюрьму!

— Ты ничего не видел! Когда начался бой, ты бежал, не думая ни обо мне, ни об Озрике. Если бы отец любого другого хатта поступил так, то он бы повесился, а не вернулся с позором к своим сородичам.

Руфус почесал подбородок. Так вот что мучило юношу. Обычаи его соотечественников, обычаи Гибернии — Эрина — не сильно отличались от германских. Человек, сбежавший с поля битвы, чтобы спасти свою жизнь, оказывался опозорен на всю жизнь.

— Ты не понимаешь, Мар, — тихо сказал Калусидий. — Я очень люблю хаттов, но иногда бывает нелегко жить так, как живут они. Ты никогда не жил в такой стране, как Рим, никогда не боялся, что ее подавляющая мощь обернется против тебя. Ты не знаешь, какой страх служители империи вызывают у человека, воспитанного под их суровым господством. Я говорил тебе о таких вещах. Я пытался воспитать тебя римлянином…

— Я не римлянин! — сердито заявил Мар. — Я хатт! Римляне могут убить меня, но ни они, ни ты ничего другого из меня не сделаете!

И отец, и сын выговорились. Охранники, почувствовав это, увели угрюмого Мара. Калусидий, подавленный горем, принялся биться головой о решетку, пытаясь превратить свою внутреннюю боль во внешнюю, которую ему было бы легче переносить.

Руфус вздохнул. Упрямый мальчишка; никто и никогда не был таким упертым и непоколебимым в традициях, как полукровки. Он оттащил Калусидия от решетки, прежде чем тот без всякой цели сдерёт с себя кожу. Бывший гладиатор уже проникся симпатией к старому римлянину; было бы жаль, если бы он остался один в таком состоянии духа.

— У тебя есть где переночевать? — спросил Руфус.

— Н-нет, — пробормотал Калусидий безжизненным тоном.

— Отлично! Нам с Татией тоже негде. Втроем спать под мостом гораздо уютнее, чем вдвоем. Пойдем с нами.

Центурион Павел Дидий Норбан много раз принимал Ирода Агриппу в своих покоях, но принц редко появлялся у его двери в таком весёлом и дружелюбном расположении духа. Так уж вышло, что иудей принёс римлянину первые новости о судьбе императора.

— Но, принц, — спросил офицер, — ты абсолютно уверен, что Тиберий мёртв?

— Всё, что я знаю, — это то, что говорят в Риме. Но Марсий всегда был осторожен, и не передавал мне пустую болтовню.

Норбан пожал плечами.

— Что есть, то есть; что будет, то и будет. — Он подошёл к своей полке с вином и наполнил стеклянный сосуд. — Кто, по-твоему, станет новым императором? Калигула или Гемелл?

— Калигула — но на твоём месте, я бы никогда не использовал это имя в присутствии нашего нового императора; он его ненавидит.

— Кал… Гай, я имею в виду. Что ж, хорошо! Его отец должен был быть императором до него. Я мало что знаю о молодом Гемелле, но чем дальше мы окажемся от запятнанной родословной Тиберия, тем лучше!

— Некоторые говорят, что Гемелл не имеет никакого отношения к роду Тиберия, — съязвил восточный человек. — Они утверждают, что мать мальчика была любовницей предателя Сеяна.

— Ну, тогда славься, Сеян, — поднял тост Норбан, — за то, что положил конец династии Клавдиев!

Пока они разговаривали, прибыл гонец от префекта Рима. Ликующий Норбан пригласил его войти и предложил тост за страдания покойного императора в Тартаре.

Посланник, преторианец, которого Норбан немного знал, отшатнулся.

— Центурион, такие слухи ходили, но им не следовало верить! В городе уже разнеслась весть, что императору Тиберию стало значительно лучше, и он планирует посетить Рим всего через несколько дней.

Лицо Норбана побелело. В порыве гнева он набросился на Агриппу.

— Будь проклята твоя лживая шкура! — зарычал он.

Агриппа понимал, что не стоит подливать масла в огонь, защищаясь.

Офицер грубо стащил восточного человека с его ложа.

— Ты думал, что ложь об императоре останется безнаказанной?

Норбан подошёл к двери и позвал своих ординарцев. Он приказал им бросить Агриппу в самую грязную яму под тюрьмой, заковать его в цепи и держать под строгой охраной. Несмотря на тревогу, Агриппа позволил увести себя, молча проклиная разносчиков слухов и лживые пророчества.

Слухи о падении Агриппы, точно на крыльях сокола, разнеслись по всей тюрьме. Озрик, услышав это, обнаружил, что желание помочь своему благодетелю у него есть, а вот средств для этого нет. Почему, удивлялся он, слуги зла так преуспевают, в то время как лучших людей преследует одна проблема за другой?

Внезапно Озрик услышал топот сапог на внешней колоннаде. Дверь распахнулась, и в камеру ворвались римские солдаты. Озрик приготовился защищаться голыми руками, если это понадобится.

— Прибереги свои грязные взгляды для своего будущего гладиаторского тренера, — прорычал Норбан. — После того, что со мной сделал этот иудейский шарлатан, я больше не буду злить магистрата, блокируя твой приговор. — Он взглянул на своих людей. — Отведите его в школу Юлия Цезаря и принесите мне его стоимость!

Больше года прошло с тех пор, как Руфус Гиберник в последний раз оказался в столь жалком положении. Три ночи он, Татия и Калусидий провели среди бездомных отбросов столицы империи.

Многие тысячи римлян никогда не работали, а вместо этого обменивали своё зерновое пособие на хлеб в пекарнях или на вино. Были также безработные вольноотпущенники, нищие, сироты и чужестранцы, которые не получали пособия, но выживали благодаря попрошайничеству, случайным заработкам и хитрости. Он сожалел, и не в первый раз, что получил вольную не от гражданина, а от греческого ланисты. Бывший раб римского гражданина получал гражданство, пусть и не высшей пробы. Но даже самая худшая форма гражданства позволила бы ему претендовать на пособие, в котором он и его спутники очень нуждались.

Единственным светлым пятном было то, что бродяги, сбивавшиеся рядом с ними, были ещё более несчастны. Некоторые из них жили на улицах со своими семьями. Другие месяцами или годами не имели постоянного места жительства, а искали укрытия от дождя в сумрачных местах, таких как Арицинский мост, печально известное поселение нищих. Если их смертность зимой росла, до этого никому не было дела; Рим достаточно быстро заполнит опустевшие места новыми обездоленными людьми.

Руфус видел город и в его лучшем, и в его худшем виде; ему было известно немало убежищ. В первую ночь с Калусидием — самую холодную — они втроём продремали, прижавшись друг к другу между высокими пилястрами храма Геркулеса Мусагета, всего в нескольких шагах от школы Юлия Цезаря. Следующим вечером они расположились на жёстком каменном портике Табулария, пока на рассвете их не выгнали архивариусы. Наконец, прошлой ночью, троица наслаждалась скудными удобствами портика Октавии.

Несмотря на суровость ночного Рима, дневная жизнь приносила свои удовольствия. На форумах и в общественных местах постоянно происходили развлекательные мероприятия, звучали речи, проходили чтения, процессии и другие события. Были даже проповедники, которые прославляли странные чужеземные религии. Руфусу не было до них дела, но он с удовольствием присоединялся к их распеванию гимнов. Было также много общественных парков, а также тёплых, богато украшенных терм, предложениями которых бедняки могли пользоваться бесплатно или за очень небольшую плату.

Однако с таким защитником, как Гиберник, жизнь на улице становилась значительно безопаснее, поскольку в Риме было более чем достаточно головорезов, крутых парней и нелегальных работорговцев. Главной их заботой была еда. В первый день были потрачены последние монеты Гиберника и Калусидия. Неграждане не получали пособий, а Калусидий не был признанным жителем Рима. Ему нужны были официальные документы, подтверждающие его гражданские права, но само предложение обратиться к представителям власти вызвало у него дрожь. Тем не менее, пожилой римлянин был крепок, несмотря на возраст. Жизнь, которую он прожил в Германии, выбила из него всю слабость цивилизации.

Татия была другой. Хотя по воспитанию она была наполовину варварийкой, девушка являлась дочерью иберийского предводителя разбойников. Захваченная римлянами и купленная Гиберником, она была хорошо обеспечена до тех пор, пока он мог позволить себе её содержание. Но голод и холодный сон делали её сварливой, жалующейся, а иногда, что было ещё хуже, пассивно угрюмой.

Татия, по сути, была его главной заботой. По мере того, как скудная неделя отсрочки таяла, кредиторы Гиберника скоро додумаются до идеи забрать её в счёт его долгов. Руфус втайне поклялся спасти девчонку от этой участи, если сможет. Ему нравился её дерзкий дух, и он не хотел бы видеть его сломленным каким-нибудь грубым хозяином. Он даже не мог законно освободить её заранее, так как на всё его имущество был наложен арест.

Но еда была насущной заботой. В Риме можно было выпросить кусок хлеба, украсть его, заработать на него или взять в долг. Последний вариант вызывал наименьшие возражения. Увы, он уже пытался провернуть это с некоторыми знакомыми, но всякий раз лишь слышал: — Ни пол-асса для таких, как ты; убирайся!

Даже госпожа Марция Присцина подвела его. Года два назад она обращалась с ним, как с королём. Теперь какой-то греческий актёр, по имени Мнестер, лихо красовался на сцене, а также в её личных покоях.

Несмотря на голод, они заботились о том, чтобы быть в курсе ежедневных новостей. Макрон в недавнем письме из Мизена, официально известил городские власти о смерти Тиберия. Лозунгом дня немедленно стало — Тиберия в Тибр!, но многие граждане были настроены более позитивно. Вскоре молодой Гай въедет в Рим во главе императорской свиты. Никто не говорил о другом наследнике Тиберия, его внуке, Гемелле. И его отец, и дед были непопулярны. Кроме того, мальчика считался слишком юным для правления.

К счастью, новость о смерти императора улучшила материальное положение троицы. В течение следующих двух дней они не испытывали недостатка в еде — в Риме был обычай накрывать обеденные столы для бедных в качестве жертвоприношения в благодарность за божественные благословения.

Наслаждаясь полуденным теплом в Септе Юлия*, Руфус встретил рабочего с самой большой арены города, амфитеатра Статилия Тавра. Человек принёс новость о том, что Децим Коэран, прокуратор, управляющий амфитеатром, отреагировал на известие о смерти Тиберия, объявив о проекте реконструкции, уверенный, что Гай будет лучшим покровителем общественных игр, чем Тиберий. Гиберник считал плотницкое ремесло неподходящей работой для воина, но Калусидий сразу же проявил интерес. Он объяснил, что был оптием в инженерном подразделении своего легиона в Германии, а позже, среди хаттов, учил своих соседей-варваров лучшим способам строительства. Руфус предложил замолвить за него словечко перед Коэраном, которого он знал. Все трое, приободрившись, отправились на арену.

* Здание на Марсовом поле, где граждане собирались для голосования. Во времена Августа, Калигулы и Клавдия использовалось для гладиаторских боёв.

Проходя под позолоченными колоннами храма Нептуна, они услышали смех толпы, собравшейся у ступеней храма. Взяв Татию за руку, гигант пробился сквозь толпу, чтобы посмотреть, в чём дело.

— Что это? — спросила Татия Руфуса. В отличие от своего рослого хозяина, она ничего не видела, кроме плеч и спин тех, кто был впереди неё.

— Карлик, уличный артист! — ответил бывший гладиатор. Поддавшись внезапному порыву, он поднял молодую женщину и усадил её на своё плечо размером со скамью. Калусидий вытянулся и тоже смотрел, стоя на цыпочках.

Маленький человечек устраивал безумное представление, удерживая в воздухе три красных мяча, стоя при этом на одной руке. Хороший трюк, но какой отвратительный уродец! Гладиатору доводилось видеть бабуинов, которые больше походили на людей, чем он.

Артист носил штаны варварского покроя и драную детскую тунику. Его босые ноги были странно деформированы. Хотя его кожа была тёмной, она не выглядела такой тёмной, как у эфиопа. Его уши больше подошли бы козлу, а лоб украсил бы шимпанзе. Эти римляне часто щеголяли могучими носами, но клювастый нос исполнителя мог бы посрамить любой из них. Он был таким большим и крючковатым, что почти касался его жёстких, выступающих губ. Карлик запросто мог лизнуть его кончик языком.

Руки маленького человечка были большими, с тонкими и необычайно ловкими пальцами, что прекрасно демонстрировало его жонглирование. Конечности были длинными и тонкими, хотя очевидно очень сильными. Но торс акробата резко контрастировал с ними, будучи толстым, коротким и плотным. Руфус встречал много странных типов в своё время, но был озадачен вопросом, какая раса могла породить такое существо.

— Золото! Золото для Галара! — гулко завыл артист, и его голос на высоких нотах странно гудел. Секутор никак не мог определить его сильного акцента. В ответ на призыв жонглёра о пожертвовании к ногам посыпались монеты — в основном медные ассы, с добавлением нескольких латунных дупондиев, серебряных денариев и греческих дидрахм. Но на призыв артиста о золоте откликнулся лишь один аурей.

Неприятно усмехнувшись, Галар собрал свою добычу. Он закинул все монеты в свою сумку, за исключением одного аурея. Его он показал всем, зажав монету большим и указательным пальцами с длинными ногтями. Затем, принюхиваясь, как охотничья собака, карлик оглядел лица своей аудитории. Его жёлтый взгляд, следуя за носом, вскоре остановился на Калусидии, затем поднялся к высоко сидящей Татии и, наконец, замер на Руфусе, который поддерживал её.

С гримасой, которая могла быть улыбкой, Галар подскочил к рыжему гиганту.

— Смотри, как Галар зарабатывает деньги, — прочирикал он, держа золотую монету так близко к лицу Руфуса, что бывший гладиатор мог различить отчеканенные черты императора Тиберия.

Карлик демонстративно положил аурей на свою коричневую ладонь и показал её всем своим зрителям. Затем он подул на монету и провёл по ней другой рукой. Внезапно на её месте оказались два аурея. Зрители сдержанно улыбнулись; это был невеликий трюк. Реакция публики не стала заметно теплее, когда он быстро превратил два в три, три в четыре, а четыре в пять.

— Мое золото никому не по душе? — насмешливо спросило это создание. — Тогда, разумеется, ни один римлянин не пожелает принять монеты Галара взамен своих собственных!

Раздался смех зрителей.

— Я бы взял! — крикнул один плебей, которому вторили несколько других таких же. Но Галар покачал своей отвратительной головой.

— Нет, ни ты, и ни ты! — После чего ухмыльнулся Татии. — Девушка с красивыми ногами. Она очень нравится Галару. Возьмёт ли красавица золото Галара? Он протянул ей свой щедрый дар.

Взгляд создания заставил Татию похолодеть, но монеты были мощным искушением. На эти деньги она с бывшим гладиатором могли бы питаться неделями. Татия с сомнением посмотрела на Руфуса.

— Давай, любовь моя. У тебя появился поклонник! — поощрил он её. Поэтому рабыня протянула свою тонкую, оливковую ладонь, хотя и с некоторой опаской. Маленькие желтые глаза Галара злобно блестели, когда он высыпал монеты в руку молодой женщины.

В этот момент карлик с ужасным смехом совершил серию кувырков, которые унесли его прочь от храмовых ступеней. Зрители расступились в стороны, чтобы пропустить его. Маленький человечек упорно продолжал свои акробатические трюки, пока не скрылся из виду.

Руфус опустил девушку на мостовую. Калусидий подошёл ближе, чтобы рассмотреть ауреи, и спросил:

— Они настоящие?

Руфус взял монеты из рук Татии; они весили и ощущались как полновесное золото. Он укусил одну.

— Вот те на! — хмыкнул он. — Похоже, они лучшей имперской чеканки. Заведи ещё несколько таких поклонников, как этот глупый карлик, моя дорогая, и мы быстро сколотим сенаторское состояние. — Он положил их в свой кошель.

— Пожалуйста, Руфус, давай просто поедим! — уговаривала Татия.

Гиберниец весело кивнул и огляделся. Рядом с храмом стояла лавка с горячей едой, и бывший гладиатор заказал там хлеб, колбасы и три миски тушеных овощей. Продавец назвал цену и протянул руку.

— Надеюсь, у вас есть сдача, — весело сказал Руфус, потянувшись к своему кошелю. Но тут же смущенно скривился, когда его вес оказался совершенно не таким, как ожидался. Заглянув внутрь, он увидел лишь несколько камешков. Эринец оглядел мостовую под своими сапогами. — Пусть меня распнут! — воскликнул он.

Разочарованный продавец еды свой товар из рук Татии, прежде чем она успела попробовать хоть крошку.

Децим Коэран пребывал в крайне скверном настроении. Чтобы произвести впечатление на нового императора, ему нужно было привести свой амфитеатр в порядок и подготовить сотни представлений для празднования восшествия на престол. Но его сотрудники, испорченные годами бездействия, были хуже, чем бесполезны, когда их просили о чём-то более сложном, чем работа по принципу подай-принеси. Он чувствовал себя Атласом, в одиночку несущим всю тяжесть мировой некомпетентности.

К нему подошёл служитель арены и произнёс:

— Пришёл опций вигилов. Он хочет оставить животное.

— Скажи ему, чтобы убирался! — прорычал прокуратор. — Сегодня мне не хочется видеть никого рангом ниже трибуна!

Раб пожал плечами и удалился.

Но вмешался другой голос:

— А ты всё такой же прирождённый лидер, я как я погляжу!

Невысокий коренастый управитель поднял своё опухшее, исчерченное венами лицо и оглянулся через плечо. В дверном проёме возвышался Руфус Гиберник.

— Ты! Гррм! Я думал, тебя убили на одной из тех захолустных арен. Что ты здесь делаешь, когда нет представлений? — раздражённо спросил Коэран. — Наверное, ему нужен ещё один заём, — подумал управитель. — Нищеброд!

— Говорят, у тебя есть работа для опытных плотников. Это правда?

— Ты считаешь себя плотником? То, что ты разломал несколько таверн, ещё не делает тебя плотником!

— Ты знаешь мои инструменты, Коэран. Но мой клиент — человек, без которого тебе не обойтись. — Он ткнул большим пальцем в сторону Калусидия. — У него нет постоянного жилья, и он не может получать зерновое пособие. Короче говоря, у него есть веская причина усердно работать!

— Каждый нуждается в одолжении, — презрительно заявил Коэран.

— А разве нет? — согласился гиберниец. — Помнишь, как однажды какой-то бесчестный негодяй накачал Мило Галла дурманом, позволив нескольким негодяям, поставившим на его малоперспективного противника, сколотить состояние? Толпа взбунтовалась и начала искать козла отпущения. Я ведь не позволил им бросить тебя в яму с крокодилами, не так ли?

— Как бы мне ни нравились напоминания о всех самых унизительных моментах моей жизни, у меня нет лишнего времени. Что касается твоего клиента, то быть твоим другом — то это, пожалуй, худшая рекомендация, которой мог бы обладать кто-либо!

Руфус продолжал добродушно настаивать на своём. Коэран заткнул уши.

— Хорошо, хорошо! Я дам ему шанс, — заявил он. — Если я узнаю, что твой клиент не отличает один конец молотка от другого, он уйдёт!

— Ты не пожалеешь! — пообещал Калусидий.

— Я жалею всякий раз, когда появляется этот здоровенный бык! — ответил прокуратор. — Иди и найди моего помощника Вибо; он скажет тебе, что делать.

Калусидий кивнул, поблагодарил Гиберника и выскочил из помещения.

— Я навещу тебя через несколько дней, — крикнул бывший гладиатор вслед своему другу. Он знал, что старик сможет безопасно спать в закутках арены, пока не сумеет позволить себе снять комнату где-нибудь на чердаке.

Секутор снова посмотрел на Коэрана.

— Теперь, когда с этим разобрались, хотелось бы затронуть другую тему. Временно оказавшись в затруднительном финансовом состоянии, я полагаю весьма удачным, что сегодня нашелся повод заглянуть к тебе.

— Вон!

Глава VII

Деревянный меч

Гай смотрел на Тиберия, одетого в лохмотья, окружённого грязью и пламенем. Бывший император, сверкая злыми глазами, смотрел на Гая. Снизу вверх. Гай довольно рассмеялся, осматривая нынешнее маленькое и зловонное владение своего деда.

— Оставайся там тысячу, тысячу вечностей, тиран! — насмехался принц. — Когда тебя будут мучить, вспомни меня!

Внезапно рука старика рывком вытянулась, схватив Гая за шею, и начала душить, пока его тянуло вниз, вниз, вниз…

Принц проснулся с криком. Он боролся с клубком постельного белья. Гай почувствовал, как его хватают чьи-то руки. Когда его разум прояснился, он узнал человека, с которым боролся.

— Харикл! Слава богам, это ты!

— Мир тебе, божественный Цезарь, — сказал пожилой врач. — Ты видел сон, всего лишь сон.

Гаю уже пять дней снились кошмары, и часы его бодрствования были утомительными и подавленными.

— Тиберий мёртв?!

Харикл вздохнул.

При каждом пробуждении Гай задавал один и тот же вопрос. Грек снова призвал его не поддаваться неумеренному горю.

— Где Макрон? — задыхаясь, спросил принц. — Мне нужен Макрон!

Доктор заверил своего хозяина, что Макрон будет вызван. Извинившись, Харикл удалился.

Вскоре Макрон стоял у двери, салютуя сильным взмахом одной мощной руки. — Приветствую Цезаря!

— Макрон, ради Юпитера, я должен… должен… — лепетал Гай. Макрон нахмурился и приказал присутствующим слугам принца удалиться. Затем он подошёл к кровати, держа шлем в руке.

Гай вздрогнул.

— Макрон… это произошло на самом деле, или мне приснилось?

Человек в доспехах нахмурился.

— Это в самом деле произошло. Но Цезарь, это ничего не значило! Тиберий ненадолго ожил, но определённо умер окончательно, когда мы стояли рядом с ним.

Принц отвернулся, явно не убеждённый.

— Тебя можно поздравить, Цезарь! — произнёс префект с наигранной сердечностью. — Корабль только что вернулся из Рима. Всего через два дня сенат провозгласил вас императором in absentia.*

* Заочно (лат.).

— Я официально император? Было ли оглашено завещание Тиберия?

— Ещё нет, ваше императорское величество, но вы — выбор всего народа Рима, независимо от того, являетесь ли вы избранником Тиберия или нет.

Гай лелеял эту мысль. Народ всегда любил его из-за отца-воина Германика и за то, что его мать Агриппина так долго открыто бросала вызов тирану. Но Гай хотел, чтобы его любили самого, а не из-за его предков.

— Люди даже не знают меня! — жаловался он. — Я не тот человек, которым на самом деле являюсь. Тиберий прятал меня от публики со дня убийства моей матери.

— Они скоро узнают вас, принцепс, — пообещал Макрон. — Кстати, я организовывал ваш приезд в Рим. Если вам угодно, похоронный кортеж Тиберия будет сопровождать нас.

— Пусть его бросят в Тибр, как того хотели наши друзья!

— Как бы мне этого хотелось! — усмехнулся солдат-политик. — Но, увы, неуважение к предшествующему Цезарю в будущем обернётся против вас. Люди, которые не чтят прежнего господина, не будут чтить и нынешнего.

Гай угрюмо обдумывал это.

— Когда вы почувствуете себя достаточно сильным, — продолжил Макрон, — мы можем отправиться в город. По возможности, нам следует сделать это как можно раньше, завтра.

— Завтра? Нет. Невозможно.

— Невозможно, Цезарь?

— Мне нужно поговорить с этим дураком-колдуном, Зенодотом. Где он?

— На Капри, на вилле Юпитера, полагаю, — ответил преторианец.

— Пошли за ним. Приведи его сюда!

— Сюда? Разве он не должен присоединиться к нам в Риме? Ваше присутствие в столице жизненно важно для того, чтобы упрочить ваше положение, в этом нет никаких сомнений.

— Не перечь мне! Я теперь император!

Макрон, привыкший унимать детские истерики мальчика, выказал лишь тень раздражения. Сухо отсалютовав он заявил:

— Прошу прощения, Цезарь. Ваше приказание будет исполнено!

Энгл Озрик лежал на спине, единственный заключённый в маленькой комнате из штукатурки и камня. Скоро рассвет принесёт ещё один день суровых упражнений в школе Юлия Цезаря.

Во время его перевозки сюда он впервые увидел город Рим, и ничто не могло подготовить его к тому, что предстало перед его взором. С детства юноша предполагал, что рассказы Калусидия о чудесах Рима были печальными преувеличениями. Теперь он понял, что истории старика меркли перед лицом реальности. Десятки германских селений могли бы поместиться в пределах этого одного великого города. А сколько людей в нём обитало! Всё, что он видел и слышал, превосходило его воображение.

Если бы каждый дееспособный римлянин был обучен носить оружие, как германцы, это население могло бы выйти и покорить мир кровавой войной. Энгл решил для себя, что никогда более не станет удивляться громадному размеру римских пограничных армий, а скорее будет признателен, что император ограничился лишь поддержанием скромных воинских отрядов.

На самом деле, трудно было поверить, что Рим построили люди, а не боги. Камни его великих зданий отображали на закате все цвета западного неба. Его бесчисленные сооружения покрывали каждый склон и вершину его холмов. Несомненно, племя Водена, пирующее в Вальхалле, охотно променяло бы свой гигантский зал на дворцы и храмы, над которыми властвовал могучий Цезарь.

И напротив, никто, кроме человека, не мог сотворить суровую, уродливую школу Юлия Цезаря. Когда энгл оказался в серых казармах, его раны равнодушно обрабатывал тот, кто считался здесь целителем. Ему разрешили несколько дней отдохнуть и набраться сил, давали простую, но обильную еду. Наконец, когда его признали годным для тренировок, энгла вывели в лагерь.

Эти римляне, должно быть, были сумасшедшими! Он уже умел драться. Они называли его рабом, но давали ему в руки оружие, на что германцы никогда бы не пошли. Конечно, Калусидий объяснил, что такое гладиатор, но эта идея была трудна для понимания.

Первые пару дней Озрику требовалось только наблюдать за тренировками людей. Накануне ему сказали, что пришло время самому взяться за оружие. Мар, как он знал, уже участвовал в тренировках. Он несколько раз видел его во дворе. Во время их встречи молодой хатт вёл себя странно, на его лице было больше досады, чем радости.

Вскоре дверь камеры сотряслась от громкого стука. Это был дежурный, будящий заключённых на предрассветный завтрак. Озрик ннеохотно натянул выданную ему грубую шерстяную тренировочную тунику и присоединился к потоку обучающихся. Они зашаркали рядами на улицу, к крытому обеденному навесу на свежем воздухе. Многочисленные охранники стояли рядом с хлыстами, чтобы подгонять любого лентяя.

Женщины-рабыни уже были внутри, готовые подавать гладиаторам воду и миски с кашей. Люди быстро глотали свои безвкусные порции, а затем тренеры приказали им собраться перед оружейным сараем.

Снаружи главный тренер, Кокцей, неожиданно оттолкнул его в сторону. Хотя Кокцей был как минимум вдвое старше энгла, он обладал огромной мускулатурой. Его нос был сильно изуродован старым порезом, другие шрамы, одни больше, другие меньше, покрывали большую часть его тела.

— Подойди, варвар. — Его голос был не громким, но в нём чувствовалась командирская уверенность. Намек на неповиновение в поведении энгла вызвал довольную улыбку на губах Кокцея. — Хорошо, твой дух высок; будем надеяться, что он и останется таким. Сломанный человек — это просто мясо для меча на арене!

Озрик стоял внимательный, настороженный и молчаливый.

— С сегодняшнего дня ты будешь отзываться на имя Озрикус; привыкай к этому, — сказал тренер. Озрик стоял спокойно, оценивая человека.

Кокцей усмехнулся.

— Ты германец. Мне нравятся германцы; они не утратили свою мужественность, в отличие от городских воров, которых нам постоянно присылают судейские. Но я тебе не очень нравлюсь, верно, варвар? — внезапно бросил вызов Кокцей. — Если я вложу тебе в руки меч, хватит ли у тебя смелости выразить свою ненависть?

Выражение его лица требовало от Озрика ответа.

— Гезе! — прорычал молодой человек.

— Ответ должен быть «Да, господин», но на первый раз я пропущу это мимо ушей.

Кокцей подал знак охраннику, который принёс деревянный меч. Макет оружия был зазубрен и потрёпан в множестве тяжёлых схваток. Озрик презрительно посмотрел на эту вещь. Она едва ли годилась для того, чтобы оглушить человека, а тем более для того, чтобы пронзить грудную клетку. Его несколько подбодрило то, что эти римляне не рискнут сразиться с германским воином с заточенной сталью в руке.

Затем, к удивлению энгла, тренер бросил свой гладиус к ногам Озрика и кивнул, разрешая юноше поднять его. Затем сам римлянин принял боевую стойку, держа деревянное оружие.

— Возьми меч и попробуй ударить меня. Если я буду ранен или убит, ты не понесёшь наказания. Это единственный раз, когда у тебя будет шанс убить меня, не потеряв при этом свою жизнь. Покажи мне, что у тебя хватит духу убить врага, иначе я буду обращаться с тобой, как с рабыней, которой ты и являешься.

Взбешённый оскорбительным вызовом, варвар схватил меч с земли, отступил назад и гневно уставился на главного тренера. Он подозревал, что это странное предложение может быть всего лишь уловкой, чтобы дать охранникам повод наброситься и убить его, но он надеялся на обратное. Возможно, его дух-хранитель, Хеймдалль, довёл римлянина до безумия, чтобы Озрик мог хоть немного отомстить римскому миру.

Но бой начал именно Кокцей. Тренер двигался со скоростью атакующей змеи. Озрик не смог отразить удар дубового меча, прежде чем он ужалил его левую руку. Нанеся этот лёгкий удар, Кокцей отступил в сторону и засмеялся. Засмеялся!

Взбешённый, энгл бросился вперёд, как делал это в смертельных битвах. Пожилой противник умело парировал его выпады, контратаковал и тыкал своим тупоконечным оружием в грудь энгла. Озрик отшатнулся; если бы это был настоящий удар стальным клинком, он знал, что ему пронзили бы лёгкое.

Его негодование вернулось, и варвар обрушил на него бурю ударов. К его ужасу, ни одна из его атак не смогла прорвать защитную сеть, которую сплетал вокруг себя Кокцей. Разочарование сделало атаки Озрика безрассудными. Но его презрение к оружию Кокцея дало тренеру возможность нанести сильный удар по его открытому бедру, достаточно сильный, чтобы вызвать крик молодого человека.

Теперь главный тренер стал агрессором, испытывая своего ученика на пределе, атакуя его хитрой серией рубящих и колющих ударов, которые быстро приводили к появлению рубцов и синяков. Затем, неожиданно, Кокцей позволил Озрику отступить.

Стоя от него на некотором расстоянии, энгл с невольным уважением посмотрел на своего противника. Никогда прежде он не встречал бойца, который заставлял бы его чувствовать себя таким неумелым. Насколько он знал, этот могучий человек не пел рун, не использовал заклинаний, и всё же играл с ним, как с новичком, которого не боялся. Озрику очень хотелось выкрикнуть руну, чтобы магическим образом изменить ситуацию, но сдержался. К настоящему времени он приобрёл лишь небольшую власть над рунами и не смог бы одолеть орду врагов, готовых прийти на помощь Кокцею. Если он надеялся сбежать, ему нужно было скрывать свои особые навыки до тех пор, пока не представится лучшая возможность. На данный момент он боролся со своим гневом, чтобы сражаться осторожно и хитро.

Кокцей, предоставив своему противнику короткую передышку, снова надавил. Озрик смело пошёл вперёд, но после нескольких выпадов мастерство Кокцея вновь проявилось. Ошеломляющий град ударов, которым тот подверг его, заставил Озрика отшатнуться назад.

Теперь мастер-фехтовальщик преследовал свою чужеземную добычу вплотную, заставляя его сражаться, пока стальной меч не стал казаться очень тяжёлым. Внезапно он оказался достаточно близко, чтобы сбить Озрика с ног подсечкой. От падения у него перехватило дух, и следующее, что успел осознать германец, было то, что деревянный клинок упёрся ему в задыхающееся горло. Заставив этим лежать его неподвижно, Кокцей ударом пятки выбил рукоять из хвата юноши.

— Ты мертвец, — сказал Кокцей.

— Я устала быть голодной, устала мёрзнуть и устала ходить в одном-единственном платье, — возмущалась Татия. Недельная отсрочка от кредиторов быстро заканчивалась; ужас перед надвигающимся аукционом превратил Татию в настоящую мегеру, поскольку её терзали страх и неуверенность.

— Вот как? Тогда почему ты до сих пор молчала об этом? — саркастически спросил Руфус.

— Ты всегда утверждаешь, что твоё имя — это твоё богатство, — вызывающе произнесла она, — так почему бы тебе не протянуть руку и не попросить у прохожего асс во славу Руфуса Гиберника, и посмотреть, сколько это тебе принесёт?

Будучи человеком, которого трудно вывести из себя, Гиберник ответил вздохом. Конечно, Татия была его законной рабыней, но не в его правилах было раздувать из этого факта большую проблему.

Когда ссорящаяся пара спускалась по склону Виминала, они увидели, что пёстрая толпа внизу пришла в движение. Слуги в чистых туниках предупреждали о приближении какого-то знатного человека, крича: «Дорогу! Дорогу её великолепию Кассилле Фелиции!» Руфус и Татия благоразумно отступили на узкую дорожку, окаймлявшую улицу.

Когда процессия носильщиков и слуг дамы приблизилась, Татия встала на цыпочки, вытягивая шею, чтобы разглядеть, во что одета знатная женщина. Её процессия была довольно большой, около двух дюжин гвардейцев изображали воинский шаг. В хвосте за мужчинами в доспехах шла толпа клиентов в белых тогах, ни на одном из которых не было и следа господского пурпура. За ними, в сопровождении рабов обоего пола, показались роскошные крытые носилки её великолепия.

Кассилла была светловолосой женщиной лет двадцати пяти. Она откинулась на подушки, изображая нарочитую скуку. Казалось, она не замечала, что вся улица восхищается её дорогой расшитой шёлковой мантией, сверкающей бриллиантовой тиарой и изукрашенной золотом причёской.

— Кассилла! — крикнул Руфус Гиберник. — Когда ты вернулась из Пармы?

Миллионерша взглянула в сторону приветствия. При виде великана её лицо просветлело от радости, и она воскликнула:

— Носильщики! Стойте!

Двенадцать крепких мужчин опустились на колени, чтобы поставить носилки на мостовую. Руфус покачал головой; Кассилла Фелиция всегда вела себя так показным образом. Бывший гладиатор воспринял её весёлую улыбку как приглашение подойти и встретиться с ней.

Когда он подошёл ближе, Кассилла протянула ему щёку для поцелуя. Он галантно ответил на жест.

— Руфус, дорогой, — воскликнула она. — Какая щетина! Когда ты в последний раз брился? Разве ты не преуспеваешь?

Должник кратко рассказал о своих недавних унижениях.

Татия нахмурилась, наблюдая за этой встречей. Эта богатая женщина была слишком красива и выглядела слишком счастливой, при видя хозяина. Смуглая рабыня подошла к носилкам и встала рядом с Руфусом, как настороженная сторожевая собака.

Кассилла оглядела иберийку с ног до головы.

— Это какая-то безделица, которую ты подобрал на улице, мой дорогой?

— Да, это Татия из Лалерти; я купил её в Испании.

— Как мило. Она продаётся? У неё крепкие бёдра, чтобы быть хорошей заводчицей, — прокомментировала госпожа. Руфус неопределённо пожал плечами.

— Пожалуйста, присоединяйтесь к моим клиентам, — уговаривала миллионерша. — Вы выглядите так, будто нуждаетесь в хорошем ужине и мягкой постели.

Секутор горячо поблагодарил её и жестом показал Татии смешаться с толпой жалких прихлебателей позади них.

— Почему она хотела меня купить? — возмущённо спросила иберийка.

— Не думай об этом. Я уверен, что она просто дразнилась. У неё есть ферма по разведению рабов.

— Руфус, нам не нужно просить помощи у сенаторской сучки. Мы прекрасно справляемся и без неё!

— Нет, девочка, я не могу видеть, как ты чахнешь в трудностях. В любом случае, Кассилла не так уж высокомерна, как она себя выставляет. Её отец и дед были предприимчивыми вольноотпущенниками, которые начинали дело, будучи беднее рыбаков в Сахаре. Она бы не старалась так усердно выглядеть богатой снаружи, если бы не чувствовала себя такой скромной внутри.

Глава VIII

Соглашение

Гай гневно расхаживал по императорским покоям в Мизене. Незадолго до этого дозорный заметил галеру Зенодота, прибывающую с Капри. Скоро, очень скоро он вырвет нужные ответы у мироточивого колдуна, или же оборвёт его жизнь. Возможно, и то, и другое.

Ежедневные шпионские донесения Макрона убедили Гая, что у него нет эффективной оппозиции в Риме. О восстановлении Республики разговоров почти не велось. Сенат, по-видимому, стал пассивным, просто хранил молчание и надеялся на лучшее. Это было мудро с их стороны, поскольку древние принципы не могли противостоять современным мечам. Кому, в самом деле, сейчас еще хотелось римских свобод? Толпе на это было наплевать. Последние настоящие римские патриоты погибли вместе с Брутом и Кассием при Филиппах.

Всё, что имело значение для нынешней толпы, это продолжение раздачи хлеба и восстановление публичных игр, приостановка которых сделала Тиберия очень непопулярным. Один философ однажды написал, что простой человек будет лишь слабо протестовать против казни своего отца, но тот, кто осмелится отказать ему в бесплатной еде или развлечении, создаст из него революционера.

Нет, Гаю не нужно было бояться ни сената, ни простолюдинов. Величайшей опасностью для любого императора была всемогущая преторианская гвардия. Этих опасных людей нужно было умиротворять и контролировать. Пока что Макрон был его ключом к контролю над гвардией.

Макрон женился на прекрасной женщине высокого происхождения, а затем использовал ее, чтобы очаровать и обольстить Гая. Амбициозный юноша подыграл этому фарсу, чтобы Макрон думал, будто Гая легко контролировать. Он даже обещал сделать Эннию своей императрицей и выдать Макрону справедливую компенсацию за нее. Префект не любил ни одну женщину больше, чем власть и привилегии. Такой простолюдин, как он, не мог сам претендовать на принципат, но он стремился стать настоящей силой за троном Гая.

Император пока что выбросил это из головы. Его встреча с Зенодотом сейчас была для него важнее всего.

Колдун, сопровождаемый Макроном, нашел Гая, ждущего его в роскошной комнате. Александриец почувствовал, что юноша был в опасном настроении, и был озадачен. Он ожидал, что его встретят похвалой и наградами.

— Как прошло путешествие, Зенодот? — холодно спросил Гай.

— Нереиды несли нас в своих колышущихся объятиях, о принцепс — подходящее покровительство для этой счастливой встречи.

Гая, казалось, это раздражало.

— Какой адский пакт ты заключил с демонами, чтобы приблизить конец Тиберия? — потребовал он.

Ошеломленный, Зенодот внимательно посмотрел на него.

— Пакт, о котором мы договорились, Цезарь. Ты сказал мне, что не хочешь знать подробности.

— Я хочу услышать их сейчас, мошенник!

Зенодот пожал плечами.

— Как я уже говорил, Тиберию было суждено прожить еще десять лет; его любимый чародей Трасилл предсказал это. Что еще хуже, те же звезды предсказывали, что ваша собственная смерть наступит в результате насилия в течение этого же года. Чтобы обойти то, что было предопределено, у меня не было выбора, кроме как обратиться к самым древним и грозным силам преисподней. Подчинении будущего нашим смертным замыслам довело меня до предела моих сил. Судьбу нельзя сшить и сформировать по прихоти. Чтобы обеспечить раннюю кончину Тиберия до отведённого ему срока и подарить тебе дополнительные годы, я должен был многое предложить всемогущим хтониям, богам, которые правят за вратами смерти. Их призыв едва не стоил мне жизни!

Хтонии! Гай знал это имя из своих чтений, касающихся тайного колдовства. Они были самыми древними богами, упоминаемыми в человеческих легендах. Даже олимпийцы по сравнению с ними были всего лишь новичками. Говорили, что Старые Боги вечно правили в преисподней и в таких ужасных царствах, куда никогда не отваживались проникнуть другие боги. Некоторые говорили, что хтонии были заключенными богами, возможно, даже самими титанами, вечно стремящимися сбежать и вернуть себе мир. Гая бесило, что Зенодот вовлек его в контакт с такими злобными силами.

— Идиот! Тебе не нужно было настраивать весь мир тьмы против меня! Другой колдун, которого я сам допрашивал, точно предсказал, что Тиберию уже был обречён умереть за то, что воспользовался проклятым кольцом древней силы. Он испустил дух очень быстро после того, как надел его. Ты для этого ничего не сделал!

Это удивило Зенодота. Принц говорил о кольце Лодерода? Кто ему сообщил?

— Откуда взялось это злое кольцо, государь?

— Это было кольцо Сета из Египта! Но какое это имеет значение?

Египет? Зенодот был в замешательстве, пытаясь понять, что происходило в его отсутствие, но он не хотел, чтобы Калигула узнал о кольце Лодерода. Наследник Тиберия был опасным человеком, и это кольцо могло оказаться оружием и против Гая, если бы это понадобилось.

— Хтонии обычно не убивают человека, поражая его молниями Юпитера, — сказал грек, — но, скорее, уводят жизненный путь своей жертвы в смертельную ловушку. Похоже, именно это и произошло. Но поверь мне, принцепс, моя магия полностью ответственна за твоё нынешнее счастливое состояние!

— Счастливое состояние? Ты с ума сошел? Что ты обещал этим дьяволам? На смертном одре Тиберия из его трупа раздался голос, предъявляющий мне требования!

— Да, принцепс, — неохотно признался Зенодот. — Вспомни, что я просил флакон твоей свежей крови, когда мы виделись в последний раз? Я был вынужден сжечь твою жизненную жидкость для хтоний, чтобы обеспечить их благословение в твоём деле. Это было абсолютно необходимо, если ты хотел избежать злой судьбы, которую я уже описал.

— Как ты смеешь? — вскипел Гай. — И что произойдет, если цена хтониев не будет уплачена?

— Она должна быть уплачена, Цезарь! Если оплата не будет произведена, дарованные тебе годы не наступят. Вместо этого сюда будут посланы демоны тьмы, чтобы утащить тебя на самое дно преисподней.

Гай посмотрел на своего преторианского префекта.

— Убей его, медленно! — сказал он Макрону.

— Нет, ваше императорское величество! — залепетал Зенодот, когда префект схватил его за длинные волосы и грубоо откинул голову назад. — Цена легко уплачивается!

Кинжал сицилийца неторопливо направился по дуге к обнаженному горлу грека.

Гай поднял руку, чтобы остановить Макрона.

— Какова цена? — прохрипел он.

— Вы, несомненно, согласитесь, что это всего лишь небольшая трата, за которую можно получить и жизнь, и империю!

— Что это?

— Обряд Мерзостей, принцепс — жертвоприношение самого темного рода, совершаемое, когда звезды располагаются в надлежащем порядке. Я предупреждаю — то есть, я предостерегаю вас, повелитель — ни один другой маг во всей Италии не знает ритуалов хтониев так полно, как я, и никто не смог бы начать их изучать без долгих лет поисков. Я нужен вам, Цезарь!

— Если требуется жертва, чудовища могут взять твою жизнь с моего благословения…

— Ваше императорское величество! Моей жизни будет недостаточно! Обряд Мерзости — это противоестественное жертвоприношение, настолько противоречащее естественному порядку вселенной, что вызывает восторг у всей преисподней. В этот момент Хаос склонен даровать весьма могущественные милости. Наиболее благоприятным временем для жертвоприношения будут майские календы, день, который друиды называли Бельтаном.

— И какая жертва требуется?

— Темные боги требуют ритуальной смерти того, кто является для вас личным сокровищем, Цезарь — того, кого вы искренне любите.

Огонь вспыхнул в глазах Гая, его щеки дрожали от облегчения. Но было ли это свидетельство правдой, или же коварный маг лгал, чтобы спасти свою жизнь?

— Посади его под замок, Макрон, — решительно сказал принц, — пока его таланты не потребуются. Не позволяй ему иметь при себе никаких принадлежностей, чтобы он не воспользовался ими для побега. Он будет сопровождать нас в Рим. Пришло время отправиться в столицу. Как скоро может начаться процессия?

— Организация ее далеко продвинулась, но римлянам нужно заранее сообщить о дате, чтобы они могли заполнить улицы и должным образом вас встретить. Я бы с уверенностью сказал, что для лучшего эффекта мы должны войти в Рим через четыре или пять дней.

— Сделай это как можно быстрее. А теперь уведи этого греческого дурака!

Префект выпинал Зенодота долой с глаз императора. Гай, в свою очередь, подошел к большому окну и уставился в небо.

Итак, мне нужно выбрать жертву, подумал принц. Но кого же он любил? Эннию? Конечно, нет! Кого-то из его паразитов, его льстивых клиентов? Нет, они все вызывали у него отвращение. Любил ли он кого-нибудь из женщин, которых соблазнил до сих пор? Едва ли, если только удовлетворенная и быстро забытая похоть не приравнивалась к любви. А как насчет семьи? Он, конечно, не скучал бы по своей сестре Агриппинилле, но в том-то и загвоздка; он должен был заботиться о жертве — и заботиться очень сильно.

Гай почесал короткую золотистую щетину на щеке. Это оказалось неожиданным осложнением. Был ли во всей этой империи хоть кто-то, кого он в самом деле по-настоящему любил?

Проснувшись поздно и вернувшись в свои апартаменты в доме Кассиллы Фелиции, Руфус Гиберник обнаружил Татию, сидящую в курульном кресле и ждущую его.

— Посмотри, что эта чудовищная женщина заставляет меня надеть сегодня вечером на ужин! — пожаловалась Татия. Она встала, вытянула руки и продемонстрировала бесформенное африканское одеяние, напоминающее бедуинский шатер.

— Во всяком случае, оно должно быть достаточно теплым, — усмехнулся Руфус. — Жаль, что ты не была так хорошо одета, когда мы спали на портиках.

— А где ты спал только что? — обвинила она. — Я почти не видела тебя в течение двух дней! Ты всегда рука об руку с этой разодетой шлюхой!

Бывший гладиатор зевнул.

— Она постоянно втягивает меня в долгие разговоры. Эта госпожа может тараторить без умолку. От её болтовни меня всегда клонит в сон.

— Я так и знала, что ты просто заснул! — презрительно фыркнула брюнетка. — Ну, я не собираюсь подавать ей ужин, как будто она моя хозяйка, и уж точно не надену ничего подобного, — она ненавидяще дёрнула край своей новой одежды.

— Я уверен, что Кассилла просто дразнит тебя. То, как ты легко выходишь из себя, просто побуждает ее к этому.

— Ну, я не буду обслуживать ее или ее гнилых друзей сегодня вечером, пока она суетится вокруг тебя, как матрона какого-то третьесортного лупанария!

— О, конечно же будешь, девонька, — твердо сказал он. — Мы оба многим обязаны этой госпоже. Не составит труда выполнить несколько ее прихотей. Без ее поддержки я не смог бы заплатить первый взнос по своему долгу завтра, а ты отправилась бы на аукцион.

— Значит, ты спал с ней за деньги! — закричала Татия. — Ты презренный содержанец! — Она огляделась в поисках чего-нибудь, что можно было бы бросить в него.

— Татия, я очень стараюсь быть терпеливым с тобой, — начал Руфус. Когда она подняла изукрашенный лепной кувшин, он заявил: — Положи это, девочка. Если ты бросишь эту штуку, я клянусь…

Он увернулся, когда сосуд пролетел над головой и разбился о стену, отколов большой кусок украшенной штукатурки. Руфус с суровым видом направился к ней, и, запоздало испугавшись, Татия бросилась к задней двери. Несколькими мощными шагами Гиберник догнал ее, и они вместе упали на ковер. Татия царапалась и пиналась, но мужчина легко прижал ее конечности. Затем, перевернув ее на живот, он нанес десяток сильных шлепков по ягодицам. Ее крики гнева сменились яростной досадой.

Руфус встал, отряхнул руки и демонстративно напомнил девушке привести в порядок одежду и быть готовой к ужину.

— Прекрати дуться! — сказал Кокцей Озрику. — За последний год едва ли полдюжины новобранцев смогли сражаться так хорошо, как ты. Ни один варвар не умеет грамотно обращаться со своим клинком, но ты показал задатки настоящего мечника.

Энгл оставался молчаливым и угрюмым.

— Ближе к концу, когда большинство новичков потеряли бы голову в тумане гнева, ты начал использовать свой разум. Именно это и должен делать боец. Однако не задирай нос — тебе предстоит ещё чертовски многому научиться, но пройти осталось куда меньше, чем большинству. Просто помни это: ты раб; я и ещё несколько человек здесь полностью владеют твоей жизнью и смертью. Мы требуем полного и немедленного повиновения. Если ты ударишь тренера, если попытаешься сбежать, то умрешь на кресте. Другие люди могут рассказать тебе, что это такое, если ты еще не знаешь. Благодаря тем тренировкам, которые получишь здесь, ты выживешь во многих поединках на арене. Сражайся и живи, и тебе в конце концов будет дарована свобода. Это твой выбор: жизнь или смерть.

Прошло два дня с тех пор, как Кокцей победил его. Слова тренера, как бы они его ни злили, дали Озрику много пищи для размышлений.

У него не было выбора, кроме как подчиниться распорядку школы. Ученики, как обнаружил энгл, не тренировались каждый день. Один раз в неделю, после утренней зарядки, им предоставлялся свободный день. Для некоторых это означало провести время с рабыней. Другим — ветеранам, которые проявили себя на арене и приняли дисциплину школы — разрешалось покидать ограждение и посещать город. Озрику, Мару и другим новичкам, по крайней мере, было дозволено свободно гулять на тренировочном дворе. Впервые с момента своего прибытия Озрик смог подойти к Мару и пообщаться с ним. Хатт выглядел здоровым и хорошо себя чувствовал, но его своеобразное чувство юмора никуда не делось.

— Зови меня Маркусом, — поправил Мар приветствие своего друга. — Это боевое имя, которое дал мне Кокцей.

Озрик с изумлением посмотрел на него.

— Кокцей хороший мечник, но я не позволил бы ему отнимать имя, которым наградил меня отец.

— О? Ты не откликаешься на свое новое имя?

— Пленник должен вынести много унижений, но мой дух не покорился ему.

— Тогда в этом и заключается разница между нами. Я перестал ценить то, что досталось мне от отца.

— Почему ты так говоришь о Калусоде? Ты лишился рассудка, мой друг? Твой отец благородный человек и много раз доказывал это.

— Я… я не могу говорить об этом; мне слишком стыдно. Калусод бежал с поля боя и после этого долго не задумывался ни о своих товарищах, ни о своем достоинстве.

— Это тебя тревожит? Мар, он старик. Наш долг — защищать старейшин деревни. Отец защищает своего ребёнка; мужчина защищает своего отца.

— Мужчины старше него покрыли свои седые волосы славой.

— Не все мужчины одинаковы. Он римлянин, и их обычаи отличаются от наших. Нужно научиться ценить каждое племя. Вспомни испуганных римлян, когда они входят в наши леса, как они дрожат, когда шепчет ветер, движется тень дуба или кричит ворон. Как храбро легионы нападут на какую-нибудь беззащитную деревню и назовут это победой, но потом поспешат обратно через свои мосты, напуганные криками наших преследующих их воинов. Иногда римляне оставляют своих раненых, которых мы можем выкупить за металл, товары и ткани.

Мар сохранял своё упрямое молчание. Озрик всё ещё давил на него.

— Это римский обычай — черпать силу из большого количества людей, каждый из которых рад быть лишь малой частью целого. Таким людям не свойственно оставаться в одиночестве и обмениваться ударами с равным, если только эти «гладиаторы» не являются исключением. Но Калусоду всегда было что предложить хаттам, помимо воинской доблести. Сам великий Германн иногда беседовал с твоим отцом о том, как победить римских солдат. Без его терпеливого обучения мы с тобой были бы как дети в этой земле, не понимая того, что видим и слышим. Нет, Калусод мой друг; я не отрекусь от него. Сделаешь ли это ты, являющийся его сыном?

— Ты не первый, кто напоминает мне, что римляне трусы, Озрик, — несколько запоздало ответил Маар. — С самого детства я подвергался насмешкам моих ровесников-хаттов. По цвету моей кожи можно было догадаться, что я не один из них. Они называли меня врагом, захватчиком и римлянином. Калусод тоже хотел бы, чтобы я стал римлянином, и пытался научить меня их обычаям. Всякий раз, когда у меня что-то не получалось, или даже получалось, но все считали, что это не так, мне говорили, что это только из-за моей римской крови. По правде говоря, я по сей день не знаю, следует ли меня называть хаттом, римлянином или ни тем, ни другим. Я могу назвать лишь немногих друзей, которые у меня были до того, как ты пришёл в нашу деревню с Лодеродом. Думаю, это потому, что мы оба чужаки среди хаттов, хотя я не знал другого дома.

— Дураки выдвигают свои обвинения, Мар, но ты винишь себя больше, чем кто-либо из них. Все хатты хорошо думали о Калусоде, а также о твоей благородной матери, Берхге.

— И всё же ни один хатт не удивился бы, что «захватчик» попал в рабство, избит деревянным мечом и побеждён, хотя в его руке была сталь…

— Я тоже был опозорен Кокцеем. Но каким бы великим ни был воин, всегда найдётся тот, кто ещё сильнее. По крайней мере, каждая проигранная битва чему-то нас учит. Что касается того, что нас называют рабами, то пленнику приходится терпеть подобное. Помни, что говорят старейшины: человека не делают рабом, рабом человек делает себя сам. Наше пленение не продлится слишком долго, если мы будем действовать осторожно. Скоро мы найдём способ выбраться из этого места и заняться делами, которые привели нас сюда.

— Ты мудрее меня и хорошо разбираешься в рунах. Твоё задание опасное. Компания такого бесполезного спутника, как я, только помешает тебе, — мрачно сказал Мар.

Не сказав больше ни слова, темноволосый юноша отошёл. Озрик стоял и смотрел ему вслед, не находя достаточно мудрых слов, чтобы положить конец его горю.

Поскольку час был поздний, улицы на склоне Виминала уже не были многолюдны, и Татия могла быстро передвигаться. Она ничего не взяла из дома своей соперницы, кроме свежевыстиранного хитона. Иберийка презирала хранить что-либо, принадлежащее ненавистной Касилле. Слёзы жгли ей глаза. Что Руфус нашёл в таком ничтожестве?

Не узнавая ориентиров и чувствуя себя потерянной, Татия присела на ступеньку крыльца. Она покинула дом Касиллы, не задумываясь о своём будущем. Если она не вернётся к секутору, куда ещё ей можно пойти? С тех пор, как ее домом была Испания, не прошло и двух лет, однако она знала, что её собственное племя было покорено и рассеяно. Но если она отправится на его поиски, как ей добраться до Испании?

Такое далёкое путешествие повлекло бы за собой месяцы лишений и постоянной опасности. Хотя корабли регулярно совершали это путешествие, капитан-торговец потребовал бы плату. Более того, если капитан корабля заподозрит в ней беглую рабыню, он может выдать её властям. Хуже того, он мог бы заковать её в цепи и продать в каком-нибудь отдалённом порту.

Тревога Татии росла по мере того как удлинялись вечерние тени. Насколько же иначе было ходить по улицам погружённого во тьму Рима, чем когда рядом с ней шёл сильный, готовый защитить её мужчина! Девушка прижалась лбом к подтянутым коленям. Как бы ей хотелось подавить свою гордость и вернуться к Руфусу. Но это было бы слишком унизительно. Если бы она переступила через свою гордость, разве это не было бы равносильно признанию себя простой рабыней, как внутри, так и снаружи? Но если она не вернётся, где ей отыскать хотя бы безопасное место для сна?

Внезапно Татия вскочила. Некий звук сообщил ей, что что-то скрывается в тени. Иберийка всмотрелась в сгущающийся мрак, холодок дурного предчувствия пробежал по её стройным конечностям. Внезапно она заметила пару крошечных жёлтых огоньков, мигающих в темноте. Вскрикнув, девушка помчалась прочь.

Татия бежала с одной мыслью — вернуться к Руфусу Гибернику, несмотря на весь урон, нанесённый её гордости. Девушка часто испуганно оглядывалась через плечо, и иногда ей казалось, что она видит жёлтые шары, плывущие за ней.

Наконец, устав бесконечно спотыкаться и падать, Татия оказалась в конце тупика. Не в силах идти вперёд и боясь возвращаться, она, задыхаясь, опустилась на холодные камни. Возможно, она уснула.

Что-то ткнуло её в бок, и она проснулась. Над ней на фоне лунного неба возвышались бесформенные силуэты.

— Это шлюха, — произнёс хрипловатый голос. Грубые руки ощупали её тело. — Она гладкая, — заявил обследовавший её тип, — и не может быть очень старой. И дерётся, как кошка! Лентул мог бы заплатить за неё хорошую цену, если она окажется хоть немного привлекательной.

Кто-то пробормотал что-то согласным тоном. Затем один из незнакомцев схватил Татию за волосы. Она закричала, призывая на помощь, но её начали бить, пока она не принялась умолять их остановиться. Повалив на землю, чьи-то руки грубо перевернули её на живот и заломили руки за спину. Собирались ли они связать её или сделать что-то похуже?

Внезапно мужчины над ней взвыли, как будто их резали или кололи ножом. Тот, кто держал её, отпустил девушку. Тупик вокруг неё наполнился шумом и суматохой. Следующим, что осознала девушка, был звук шаркающих ног, нападавшие убегали к выходу из переулка.

Татия выпрямилась, несмотря на синяки, в смятении вглядываясь в окружающую темноту. Но даже сейчас она не была одна. Перед ней мерцала пара жёлтых шаров.

Должно быть, она потеряла сознание, потому что её глаза открылись при сером свете рассвета.

— Девочка, ты поранилась? — Это был голос Руфуса Гиберника, и она отчаянно повернулась к нему. В тот момент, когда он обнял её, она разразилась истерическим плачем. Он осторожно поднял её и отнёс обратно в дом Касиллы Фелиции.

Глава IX

Тесть

Как и хотел Макрон, весь город вышел приветствовать нового императора. Вдоль Священной дороги*, от Тибра до Виа Фламиния, курились алтари, проливалась кровь жертв, мерцали факелы.

* Священная дорога (лат. via Sacra) — главная дорога Римского форума, ведущая с Капитолия на Форум.

Щедрые лавочники и жители накрыли столы едой, чтобы поделиться ею с нуждающимися в этот счастливый день. Торговцы цветами бросали с крыш крокусы, подснежники и другие цветы ранней весны под ноги триумфальной процессии.

Гай прибыл в центр города, стоя на богато украшенной колеснице. На нём были траурные одежды, но в остальном праздничное шествие нисколько не напоминало похоронную процессию.

— Тирана в Тибр! — громко выкрикнул какой-то плебей, и его слова были подхвачены многими зеваками.

— Да здравствует Калигула!

— Удачи и долгой жизни сыну Германика!

— Птенчик!

— Любимчик!

— Звезда!

— Малыш!

Чтобы ухватить и для себя долю славы нового императора, сановники, военные офицеры и преторианцы сопровождали извилистую процессию по традиционному пути прошлых триумфов, проходя через Форум и поднимаясь по Священному спуску*, воздух был наполнен громкими криками и кружащимися лепестками. Шествие продолжалось мимо памятников, увековечивающих далёкое прошлое Рима, и приближалось к Храму Юпитера на Капитолийском холме. Именно там должны были состояться главные жертвоприношения, но Гай не собирался присутствовать на них. Для проведения всех этих церемоний он назначил вместо себя высокопоставленных чиновников.

* Верхняя часть Священной дороги (Clivus Sacer, лат.).

У храма Гай и его приближённые отделились от завершившейся процессии и на роскошных носилках направились к Палатинскому холму, где дворцы Августа и Тиберия ожидали своего нового владельца.

Немного позади Гая ехал неуклюжий, неопытный наездник Клавдий, дядя молодого императора и племянник покойного. В свои сорок с лишним лет Клавдий был человеком с сильными, изящными чертами лица, но с блуждающим взглядом быка. Хотя он был одним из самых высокопоставленных людей в императорской семье, он прожил самую непримечательную жизнь. Эквиты* из вежливости включили его в свою делегацию.

* Средняя кавалерия в древнем Риме, а затем одно из привилегированных сословий.

В доме Тиберия самые богатые эквиты, самые знатные сенаторы и личные друзья императорского двора разразились аплодисментами, когда внесли императора. Трибун преторианцев помог Гаю с достоинством сойти с носилок перед толпой городских старейшин. Уже много лет в одном месте и в одно время не собиралось такое количество представителей сенаторского и всаднического сословий.

Приветствия и поздравления от высокопоставленных лиц были оглушительными. Задачей Макрона было продвигать процесс вперёд и поддерживать порядок.

— Мир вам, старейшины Рима! Дайте слово императору!

Наследник Тиберия занял своё место и уверенно обратился к своей аудитории. Его заготовленная речь была набором банальностей, но хорошие отклики слушателей заставили его перейти на высокопарность:

— Вы лучшие сыны великой нации. Вы отпрыски героев! Вы народ, избранный богами для правления всем миром! В моём лице провидение вернуло нашей республике её былую свободу. Я, её защитник, пока я жив, никогда не позволю свободе покинуть наши семь холмов!

— Калигула! — окликнула его женщина. Это прозвище прозвучало бы оскорительно, если бы он не узнал голос. Вскоре ищущий взгляд Гая обнаружил лицо его бабушки по отцовской линии, Антонии, и он приветственно протянул ей руку. Клавдий, её сын, заметил женщину в тот же момент и неуклюже попытался обнять её. Она прошла мимо него и обняла Гая.

— Добро пожаловать, внук. Хвала избавлению Рима. Позволь мне поцеловать тебя.

Юноша усмехнулся, когда губы матроны коснулись его щеки. Если б не протокол, он бы тотчас отвел ее в сторону и, как взволнованный мальчик, рассказал ей о четырехдневном путешествии из Мизена и о народной любви, которую он встречал повсюду. Антония всегда была тем единственным человеком, помимо его матери, кто никогда не насмехался над ним за его недостатки и проступки, или искал его благосклонности в надежде на выгоду.

Внезапно в его голове промелькнула мысль, точно летучая мышь на своих тихих крыльях.

— Гай, этот странный взгляд на твоем лице, — заметила Антония. — Ты нездоров?

Император пришел в себя. С удивленными и встревоженными глазами он сказал:

— Я только что подумал, как сильно я люблю тебя, бабушка. Как в самом деле сильно я тебя люблю.

Несколько дней спустя госпожа Антония обедала с сенатором Марком Юнием Силаном, тестем нового императора Гая, в его доме. К ним присоединился его двоюродный брат, Секст Юний Галлион.

— Антония, — сказал Галлион, — никто не знает Калигулу лучше тебя. Станет ли он тем хорошим императором, на которого люди надеялись до того, как его отец Германик трагически погиб таким молодым?

Выражение лица госпожи Антонии стало серьезным, когда она обдумывала вопрос. У нее было умное, строгое лицо, лицо судьи.

— Я очень люблю Калигулу, — вздохнула она, — но из всех сыновей Германика он был наименее похож на него. Я могу только молиться Венере, чтобы его новые обязанности укрепили его самонадеянный характер.

— Что меня беспокоит, — сказал Галлион, — так это то, что сказал мне Луций Аррунтий на смертном одре.

— Аррунтий? — пробормотал Марк Силан. Хотя он был несколько старше своего кузена — и фактически был отцом сенатора, Силан был лучше сохранился физически, сохранив волосы, которые были белее хорошо выстиранной простыни. Он всегда излучал задумчивость и добродушное трезвомыслие. — Ты говоришь о сенаторе, который покончил жизнь самоубийством по приказанию Тиберия. Что он сказал?

— Аррунтий сказал мне, что он устал жить в мире, который ему приходилось делить с такими, как Тиберий, — ответил Галлион. — Но он боялся, что наступят еще худшие дни. Он сказал мне: «Если зрелый Тиберий, со всем его опытом и солдатской дисциплиной, оказался морально испорчен и психически ненормален, достигнув абсолютной власти, то чего мы можем ожидать от мальчика, которого воспитал один преступник — Тиберий — и наставлял другой — Макрон?» Он сказал, что предпочел покинуть мир от своей собственной руки, не столько чтобы избежать зла настоящего дня, сколько чтобы ему не пришлось видеть еще большее зло, которое еще впереди.

— Это было сурово сказано, — заметила Антония.

— Нынче суровые времена, — заговорил Силан. — Гай нуждается в разумных советах. Жаль, что моя безупречная дочь, Юния Клавдилла, умерла при родах. Благоразумная жена, подкрепляемая отрезвляющими обязанностями отцовства, могла бы сотворить чудеса с мальчиком.

— Совершенно верно, — сказал Галлион. — Брут и Кассий оказались оклеветаны историками, но они были лучшими римлянами своего времени. Кто может винить человека, который встанет и будет бороться против цезаризма? Увы, цезаризм победил их, и я сам являюсь живым примером того, что происходит с любым человеком, который выступает против него. Теперь я устал. Правление потомков могучего полководца — неизбежный факт, и лучшее, на что может надеяться Рим, это то, что боги пошлют ему хороших и здравомыслящих людей, дабы они были его цезарями. У них хорошо получилось с Августом, но не так хорошо с Тиберием.

Антония ничего не ответила, но Силан кивнул.

— Я не могу не согласиться. Цезаризм уничтожил все, чем когда-то больше всего гордилась наша страна. Рим некогда был полон трудолюбивых, самодостаточных людей. Теперь всю работу делают рабы и вольноотпущенники. Наши плебеи смешались с бывшими рабами и переняли их мировоззрение. Могла ли империя стать хуже, если бы Помпей выиграл гражданскую войну? Магнус всегда стремился работать с отцами сената. Но Август был точно таким же, как его дядя Гай Юлий. Он проложил себе путь к личному правлению, уничтожив великие имена нашего прошлого.

— Берегись, Силан, — предостерег Юний Галлион. — Помнишь, что эта госпожа благородного происхождения из дома Цезарей?

— Не стесняйтесь из-за меня, — сказала Антония кузенам. — В молодости, признаюсь, я верила в установления Августа. Но теперь, с течением времени, я гораздо яснее вижу историческую правду.

Двое мужчин оставили ее утверждение без ответа. Вскоре после этого госпожа Антония откланялась, заявив, что она обязана навестить ещё одного друга до наступления темноты.

Кузены проводили ее до портика. Когда кортеж Антонии отправлялся, навстречу ему вышли два человека — рыжий гигант и темноволосая, полуодетая девушка, — которые стояли и наблюдали за происходящим. Антония заметила эту пару и предположила, что это гладиатор и его шлюха. Почему такие люди стояли на портике Силана? — задалась вопросом Антиония. Но поразмыслив, она поняла, что на самом деле не хочет этого знать.

— Госпожа посмотрела на нас, как на мусор, — с несчастным видом прошептала Татия.

— Не сердись на госпожу Антонию за ее настроение, любимая, — великодушно посоветовал Руфус. — Ее оставшийся в живых сын — дурак, ее внуки хотят убить друг друга, а три ее внучки — самые знаменитые шлюхи в Риме.

Татия уныло кивнула. Руфус заметил ее мрачную сдержанность. Он сделал все, что мог, чтобы помочь ей забыть о ее неприятном опыте на улицах Рима. Но даже шествие Гая не подняло ей настроения.

— Руфус! — воскликнул Силан из дверей своего особняка. Сановник жестом приказал своим телохранителям уступить дорогу путникам. Когда его посетители поднялись по мраморным ступеням, он сказал: — Я и понятия не имел, что ты все еще в Риме! Это дружеский визит?

— Разумеется, нет, повелитель, — почтительно ответил Руфус. — Я пришел с просьбой.

— Входите! Входите! — настаивал сенатор.

Руфус и Татия последовали за Силаном и Галлионом в ту же приемную, где обедала Антония. Дружба Гиберника с бывшим консулом сложилась необычным образом. Силан был организатором игр, на которых Руфус получил деревянный меч свободы, рудис . Позже ирландец смог оказать сенатору ответную услугу. Силан не был непостоянным поклонником; все считали его человеком, отличающимся постоянством и щедростью. После недолгих любезностей Силан вытянул из Гиберника всю его историю. Последний описал провальное деловое предприятие, которое его разорило.

— Двести пятьдесят тысяч сестерциев потеряно? — повторил римлянин, когда Гиберник закончил. — Ну, не думай об этом! Я могу помочь тебе восстановить твое состояние. И не беспокойся о повседневных расходах тоже. Для меня было бы честью иметь своим клиентом столь известного человека.

— Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, Силан, — искренне ответил Руфус, — но я твердо намерен вернуть каждый квадранс, который ты мне одолжишь, как только найду работу.

— Хм-м-м, — задумчиво произнес старик. — Мой зять Гай создает новый отряд телохранителей. У него может найтись место для тебя при его императорском дворе. Несомненно, он слышал о твоих многочисленных победах на арене.

Гиберник с энтузиазмом поблагодарил своего покровителя. Воодушевленный, он сообщил сановнику свою вторую просьбу, чтобы Татии было позволено служить в доме Силана, пока он не сможет позволить себе собственное жилье.

Силан ответил, что ему будет приятно принимать такую красивую женщину в качестве своей спутницы.

— Силан, — усмехнулся Руфус, — ты патриций и очень порядочный человек.

— Возлюбленная госпожа! — воскликнул Ирод Агриппа со своего ложа. — Из всех достопримечательностей Рима, которых я был лишен, больше всего мне не хватало твоего приятного улыбающегося лица.

— Ты произносишь сладчайшую ложь, дорогой Ирод, — упрекнула его госпожа Антония.

Антония стала для иудея второй матерью. Опекуны отправили его, сироту, в Рим для получения образования. Антония приняла его в своём доме, оказав этим любезность влиятельной в политическом отношении иудейской царской семье. После его ареста эта дама ходатайствовала за него перед начальником тюрьмы, чтобы с ним обращались намного лучше, чем с обычными заключёнными.

— Все причины, по которым я когда-то улыбалась, давно развеялись пылью, — продолжила Антония. — Однако если что-то и может ещё облегчить мое сердце, так это выслушивание твоей веселой чепухи. Я уверена, что ты больше скучал по гонкам на колесницах в Большом цирке, чем когда-либо грустил по мне.

Принц, не отрицая наблюдения, улыбнулся.

Затем тон знатной дамы стал более серьезным.

— Дорогой мой, твой друг Силас рассказал мне то, о чем ты умолчал — что с тобой плохо обращались в Тускулуме.

Агриппа пожал плечами.

— Силас преувеличивает. Начальник тюрьмы Норбан решил, что я солгал о смерти Тиберия, и поэтому бросил меня в темную яму на одну ночь. Но на следующий день, когда правда стала известна, он оказался исключительно внимательным ко мне. Я думаю, он боялся сурового осуждения со стороны последней добродетельной женщины Рима.

— Ты слишком льстишь мне, Ирод, но я рада видеть, что тюрьма тебя совсем не изменила. Скажи мне, был ли ты на самом деле виновен в том, за что тебя посадили?

Иудей застенчиво улыбнулся.

— Скажу не тая. Прошлой весной мы ехали верхом с Гаем, и остановились на тенистой аллее, чтобы поговорить. Этот негодяй, слуга Евтихий, сидел у наших ног, когда я неосторожно высказал мысль, которую лелеял.

— Какую мысль?

— О надежде, что старый Тиберий скоро умрет, чтобы Гай мог вступить в права наследования, и что Гемелл не должен оказаться препятствием к этому.

— Ирод, ты не мог этого сделать! Как ты мог быть так холоден к бедному, невинному Гемеллу? У него столько же прав на свое наследство, сколько и Гай, и он никогда не был таким плохим мальчиком, как его кузен.

Агриппа пожал плечами.

— Другие говорили о Гемелле гораздо худшие вещи. Мы живем в злые времена.

— Я не сомневаюсь, что ты имеешь в виду самого Гая! Но не стоит поощрять порочную сторону его натуры. Если бы только ты не был таким негодяем! Калигула прислушивается к тебе так, как мало к кому другому. Из всех его доверенных лиц Макрон думает только о себе, в то время как эти необузданные юнцы, Лепид и Авл Вителлий, постоянно подталкивают его к новам порокам. Нашему Гаю нужен хороший советник. Есть ли в тебе хоть капля мудрости, Агриппа?

— Я бы мудро посоветовал ему хорошо платить своим солдатам и как следует наполнять арену гладиаторами. Таков путь Рима. Его народ никогда не думает о политике, а вот армия не думает ни о чем, кроме нее.

Антония покорно покачала своей седой головой.

— Скажи мне, возлюбленная госпожа, почему Калигула держит меня взаперти? Мне разрешено покидать дом под охраной, но это не заменяет настоящей свободы. Не стал ли я помехой для моего друга?

— Вовсе нет. Он бы освободил тебя еще до того, как покинул Мизен, но Макрон был против.

— Пес!

— И он бы освободил тебя сразу после своего прибытия в Рим, но я была против.

— Моя госпожа!

— О, Ирод, импульсивность — это отличительная черта Гая. Я попросила его подождать разумное время, прежде чем помиловать тебя — не потому, что желаю тебе зла, а просто из уважения к приличиям. Не должно выглядеть так, будто Калигула ждёт не дождётся, чтобы полностью отменить все, над чем работал его дед. Наберись терпения; твое освобождение наступит очень скоро. Всего через две-три недели люди будут отвлечены общественными играми и гонками на колесницах и не станут обращать внимания на мелкие акты милосердия.

Агриппа откинулся назад и вздохнул.

— Я ждал шесть месяцев; что такое еще две недели? — Затем он сменил тему: — Какие новости с моей родины? — Он знал, что Антония, в отличие от многих знатных женщин, любила находится в курсе общественных дел.

Антония нахмурилась.

— Последнее, что я слышала, это то, Луций Вителлий был отправлен на Евфрат, чтобы парфяне не попытались переправиться через него. Ты слышал о Понтии Пилате?

— Пилат? Нет. Что этот пустынный дьявол натворил на сей раз?

— Его отозвали в Рим. Тиберий вызвал его, чтобы предъявить обвинения в массовых убийствах мирных жителей в Самарии. Его поместили на комфортабельной вилле в ожидании решения Гая.

— Этот человек был чумой для моей страны! Его дикие яростные действия держали всю провинцию на грани восстания. Иронично, что его падение произошло из-за такой незначительной вещи, как убийство самаритян!

— Разве самаритяне не ваш народ?

— Нет, они были чужаками, отправленными в эту землю в качестве колонистов после того, как ассирийцы разрушили Израиль. Они были язычниками, но бог наслал на них столько бедствий, что они приняли веру Авраама просто чтобы умилостивить его. Тем не менее, принятая ими религия исповедуется совершенно невежественно и очень испорчена.

— Я никогда не пойму политику вашей страны, тем более ее религию.

— Ты бы поняла, будь нам дарованы обычаи Рима, столь благословенно здравые и человеколюбивые, о дорогая Антония.

— Мне нравится, что твой настрой, несмотря ни на что, остается все же столь высоким.

— Столь же высоким, как полет совы, полагаю, — заметил Агриппа, касаясь медальона Лодерода, который был спрятан под его одеждой.

— Разве совы летают так высоко? — спросила Антония.

— Не особенно, — пожал плечами Агриппа. — Но недавние обстоятельства заставили меня крепко заинтересоваться совами.

Глава X

Волк

«Наконец-то, — подумал оптион Петиллий Квинтий, — я избавился от этого отвратительного зверя». Тускулумский вигилий нетерпеливо стоял рядом с прокуратором Децимом Коэраном, пока амфитеатрские рабы вкатывали клетку в ворота. Ее обитателем было воющее, скрежещущее зубами чудовище, которое блюститель порядка за неимением лучшего описания назвал волком. Много раз до этого Петиллию хотелось пронзить отталкивающее существо копьем, но он не хотел разочаровывать своё начальство, которое хотело получить за него деньги.

Старый император очень неудачно умер именно в это время; все чиновники в Риме и его окрестностях были так заняты борьбой за сохранение своих мест при новой администрации, что ни у кого не оставалось времени на скромного оптия с единственным диким волком, которого нужно было куда-то пристроить. Расследование показало, что ни один из амфитеатров не сообщал о пропаже такого животного. Это позволяло ему обратиться к любому потенциальному покупателю, которого он мог найти. Петиллию удалось уговорить Децима Коэрана поставить свою подпись на папирусе, что позволило ему наконец сбыть с рук этого зверя.

— Какой странный волк, — размышлял вслух Коэран. — Не думаю, что я когда-либо видел такую породу раньше!

— Назови его коэранским волком, мне все равно, — фыркнул Петиллий. — У меня мурашки бегут по коже от одного присутствия рядом этой твари. Обычное животное хочет съесть тебя живьем, но я почти готов поверить, что этот монстр жаждет сотворить что-то куда худшее!

Чиновник сочувствовал ему. Волк — а именно им он и казался, несмотря на то, что все его пропорции были странно неправильными — был некрупным, однако свирепым и сильным. Тело у него было поджарое, хвост короткий, уши маленькие и низко посаженные. Задние лапы казались заметно длиннее передних. Его клыки выглядели особенно зловеще, а лапы… да, у Коэрана сложилось впечатление, будто они были деформированы, но он не мог точно определить, что именно с ними не так. Даже мех, тусклый и странного цвета, выглядел необычно. Но самыми тревожными были глаза. Они казались неестественно хитрыми, даже демоническими.

В этот момент к ним подошли два его плотника, чтобы посмотреть на животное — Калусидий и Мений, сицилийский вольноотпущенник.

— Бррр! — сказал Коэран, держась за свой круглый, мягкий живот. — Эта тварь до смерти напугает любого гладиатора, которому придется сражаться с ней на арене, верно, Мений?

— Я бы сказал, что да, — ответил ремесленник.

Другой подошедший, Калусидий, озадаченно спросил:

— Откуда его привезли, господин?

— Из Тускулума, — произнёс оптий, отвечая за Коэрана. — Мы поймали его, когда он бродил по округе и нападал на людей. Он убил рабыню и покалечил садовника. Последнее, что я слышал, пострадавший не больно-то оправился.

Голубые глаза Калусидия и существа встретились и остановились, словно взгляды старых врагов.

По приказу Гая Зенодот превратил одно из помещений в подземной части дворца в комнату для занятий магией. Осуществить желаемые изменения было нетрудно, ибо в этой самой комнате Трасилл, покойный чародей Тиберия, часто творил свои заклинания. Одним из незаметных изменений, совершённых александрийцем, было освящение ее элементов — дерева, камня и земли — во имя всемогущих хтониев. Был начертан большой круг, в его секторах греческими буквами начертаны молитвы и могущественные заклинания. Внутри круга, на кушетке, лежал в трансе Гай.

Встревоженный и испуганный император приказал Зенодоту воздвигнуть мощный барьер против пагубной силы хтониев, и тот сделал это. Тщательно охраняемый преторианцами, Зенодот совершил вылазку на невольничьи рынки и осмотрел доступных там юношей. Он выбрал и купил девятилетнюю девственницу, выращенную на племенной ферме в Парме.

Теперь, на алтаре у одной из стен комнаты, несчастная девушка спала сном смерти, струйки крови стекали по ее бледной плоти, могучая жизненная сила ее юности была выпита невидимыми силами, незримо столпившимися в магической комнате.

За последние недели Зенодот изменил свое отношение к Гаю. Раньше он был работодателем, которому хотелось угодить. Теперь он стал тем, кого он презирал и ненавидел. Если бы грек осмелился, он мог бы изменить церемонию, чтобы отправить душу неблагодарного принца прямо в ядовитые кольца хтониев. Но его мести придется подождать. Сопровождающие его колдуны, верные Гаю, настороженно стояли по обе стороны. Макрон и несколько преторианских мечников ждали за мистическим образом запечатанным порталом. Его соперники-чародеи не понимали всего, что он делал, но он оценивал их как достаточно компетентных, чтобы они могли распознать любой признак мошенничества, которое мог бы предпринять Зенодот. Хотя сейчас было не лучшее время для подобных действий, чародей должен был действовать быстро. Гай считал его предателем; как только жестокий юноша смог добиться от Зенодота всех необходимых ему услуг, колдун в любой момент мог ожидать смерти.

Александриец перебирал в уме множество планов побега, но надежный способ пока что ускользал от него. В настоящий момент, чтобы умилостивить Гая и выиграть время, Зенодоту приходилось выполнять все, что ему приказывали.

Он молился:

Сей человек избегнуть должен злобных чар,

О духи, хтонии, властители живого.

Смягчитесь от молитвы и даров

И заберите не его, другого

Зенодот взял с алтаря окровавленный талисман, зеленую нефритовую голову Гекаты. Император сказал ему, что когда-то он принадлежал его отцу Германику, который верил, что он может отгонять силы зла. Маг переступил через меловую линию, войдя в круг, и осторожно застегнул золотую цепь амулета на шее юноши.

Чародей уже наложил на императора мощные защитные заклинания, но амулет, освященный живой кровью девственницы, многократно усилил бы их. Грек знал, что Гай вскоре пробудится.

Будучи чувствительным к психическим резонансам, он предположил, что церемония прошла хорошо. Духи Хаоса позволили временно умиротворить себя. Они приняли сегодняшнюю жертву, хотя очень скоро темные боги возобновят свои требования конкретной души, которая была им обещана.

Юный владыка моргнул и очнулся без какого либо помутнения сознания, заряженный каким-то мистическим образом.

— Это… это сделано? — выдохнул он.

— На данный момент темные боги довольны, принцепс. И все же было бы мудро предоставить для них особую жертву, обещанную им на майские календы.

Гай откинул голову на подушку. В течение нескольких дней он готовился к этой церемонии — с помощью диеты, молитвы, медитации и инвокаций. Между сверхъестественными и мирскими заботами у него не было ни минуты покоя, ни часа легкого отдыха. Каждую ночь ему снилось, как Тиберий поднимается из дыма, чтобы низвергнуть его в ямы Тартара, где его раздавят титаны, корчащиеся в своих оковах.

Календы. До назначенной даты оставалось чуть больше трех недель. До этого он должен был выбрать любимого человека, который умрет вместо него. И он не просто должен был умереть, но и погрузиться в вечность ужаса и агонии. Гай, после долгих внутренних споров, решил, что он искренне любит только двух людей — свою бабку Антонию и свою сестру Друзиллу.

Друзилла. Он никогда не смог бы отдать ее, никогда. Хотя других своих сестер, Лесбию и Агриппиниллу, он отдал бы хтониям по первому требованию, они не подошли бы им. Какими бы кислыми и чрезмерно гордые те ни были, он их мало любил. Антония должна была стать его избранницей, хотя при мысли о том, что он должен её проклясть, у него сводило живот от тошноты.

«Боги небесные, — подумал он, — если этот меч не будет убран с моего горла, я скоро сойду с ума!» Он стиснул зубы, зная, что в глубине души является трусом, который в конце концов согласится заплатить любую требуемую цену. Это все вина Зенодота! Он заплатит за свою оплошность, за то, что заставил Гая узнать о себе то, чего он не хотел знать. О, как он заплатит!

На майские календы!

К полудню Децим Коэран уже проверил множество счетов амфитеатра, а также осмотрел обширную реконструкцию зрительской зоны. Полагая, что он более чем заслужил час отдыха и трапезы, Децим собирался отправиться на уличные рынки, когда вдруг амфитеатр затрясся от рева, трубных звуков и завываний.

— Благословенный Гермес! — выругался чиновник. — Эти животные снова сходят с ума!

Коэран выскочил из своего кабинета и понёсся в темноту вольера для животных. Шум там был такой сильный, что ему пришлось зажать уши руками.

— Демифон! Антор! — закричал он. — Вы не можете прекратить этот вой? Что случилось с этими вонючими бестиями? Они что, все разом взбесились?

Два служителя — один старый хромой грек в запятнанном хитоне, другой дюжий итальянский крестьянин — выбежали из-за бычьего загона.

— Ну? — потребовал управитель. — Что за шум? Я не могу расслышать собственных мыслей!

— Это волк, которого вигилы привезли из Тускулума, — крикнул Демифон. — Он сводит с ума других зверей, да к тому же поубивал всех остальных волков в своей клетке!

— Убил всех остальных волков в своей клетке? — эхом повторил Коэран. — Это катастрофа! Почему вы не остановили его?

В этот момент вокруг них воцарилась гробовая тишина. Внезапность наступившего молчания показалась им чем-то противоестественным. Трое мужчин могли теперь слышать дыхание животных.

— Так происходит с тех пор, как прибыло это создание, — настаивал Антор. — В один момент они раздирают свои клетки, а в следующий стоят, как чучела. Мне это надоело! Либо мы отправим волка в сполиарий, либо тебе придется дать мне новое место работы. В противном случае я отправлюсь получать своё зерновое пособие

— Если Цезарь хочет кормить ленивого бездельника, то ты ему как раз подойдшь!

Расстроенный, Антор отбросил свою палку с железным наконечником.

— Все! Я увольняюсь! Надеюсь, Цезарь бросит тебя на растерзание твоему собственному волку!

Когда Антор, громко топая, вышел из вольера, Коэран раздраженно повернулся к старому Демифону.

— Ты тоже увольняешься?

Худощавый грек, похожий на журавля, втянул голову в костлявые плечи.

— Только не я, Коэран! Я не гражданин, а от привычки есть трудно отказаться!

— Что ж, — проворчал прокуратор, не уверенный, добился ли он своего или нет, — давай ещё раз взглянем на волка, который доставляет нам столько хлопот!

Взъерошенный римский всадник последовал за медленно идущим вольноотпущенником по проходу из клеток, где леопарды угрожающе фыркали, а дикие африканские собаки, всё ещё сдерживаемые заклятием тишины, скалили покрытые пеной пасти. Наконец они подошли к просторной железной клетке, крытой деревянными брусьями. Покрытые мухами туши трёх волков подтверждали то, что уже рассказал ему Антор. Единственный обитатель загона скорчился на полу, отвернувшись от Коэрана.

— О, это ужасно! — пожаловался имперский служитель. — Как раз когда для особых игр императора нам нужны сотни зверей, одно сумасшедшее животное уничтожает трёх совершенно здоровых волков. Если бы он не был нужен мне для арены, я бы приказал стражникам вонзить свои копья в тело этого урода!

При его угрозе волк резко повернулся, его пылающий взгляд подавил взор Коэрана. Вздрогнув, человек отвёл глаза.

— У нас не будет покоя, пока мы не уничтожим его, — предупредил грек. — То есть, если это угодно повелителю.

Ничто не могло бы устроить всадника лучше такого исхода, но это касалось большинства вонючих тварей, за которых он отвечал. Увы, эти животные были ценной имперской собственностью. Если бы стало известно, что Коэран уничтожил удивительного и отвратительного урода, лишив тем самым публику развлечения, у распорядителя оказались бы все шансы на то, что работу получше ему пришлось бы искать уже на гражданской службе.

В любом случае, вред был нанесён, и один волк всё же лучше, чем ни одного. Бестиарий, несомненно, быстро покончил бы с этим созданием — туда ему и дорога. Если его борьба и смерть окажутся захватывающими, уничтожение волка помогло бы карьере Коэрана, а не подорвало бы её.

— Делайте всё, что нужно, чтобы поддерживать порядок! При необходимости одурманьте чудовище, но я хочу видеть этого волка на арене!

— Да, повелитель, — угрюмо ответил Демифон. — Но нам понадобится замена Антору. Один человек не может присматривать за таким количеством диких тварей!

— Ладно, ладно. Я посмотрю, кого смогу найти, — согласился прокуратор, поворачиваясь к выходу. На пороге он встретил плотника Калусидия. — Зачем ты сюда пришёл? — требовательно спросил раздражительный римлянин.

— Я… я встретил Антора, когда он уходил. Он сказал, что увольняется.

— И что с того?

— Я бы хотел получить шанс поработать с животными, как он, если только у вас нет кого-то другого на примете, повелитель.

— Почему?

— Я всегда любил животных.

— Ты хочешь обменять свой молоток на вилы для навоза? Ты сумасшедший, старик, но мне всё равно! Если хочешь эту работу, она твоя. Демифон расскажет тебе, что нужно делать!

Когда Коэран поспешил прочь, плотник услышал утробное рычание волка. В стороне, на безопасном расстоянии от клетки зверя, стоял Демифон.

— Я займу место Антора, — сказал он вольноотпущеннику.

Старый грек оглядел его с ног до головы.

— Вот как? Не самый умный поступок в твоей жизни, Калусидий, друг мой.

Волк снова зарычал, привлекая внимание плотника. Тот сохранял невозмутимое выражение лица, как будто его не интересовало, что делает зверь. В глубине души же он был очень заинтересован.

Поскольку Мар не был заинтересован в попытке побега, энгл Озрик придумал свой собственный план. Для успеха ему нужно было увеличить свою власть над Белыми рунами. По этой причине, пока другие спали, Озрик медитировал над своими рунными знаниями. Хотя римские стражники были вооружены и многочисленны, рунный воин являлся наследником драгоценного наследия Севера, что делало его лучшим убийцей, чем любой из его тюремщиков. Поэтому, пока другие отдыхали, он трудился над своими песнями усерднее, чем когда-либо тренировался владеть мечом.

В этот момент, вскоре после обеда в день отдыха обучающихся, Озрик выкроил минутку из своих медитаций и разыскал сына Калусидия. Они с Маром не разговаривали три дня, и сейчас было самое время поинтересоваться душевным состоянием последнего.

Озрик подошёл к краю фонтана, куда текла вода из сосуда, который держал обнажённый бронзовый мужчина. Хотя у энгла было много причин злиться на римлян, он не переставал удивляться чудесам, созданным их мастерами. В своём хитроумии они могли заставить ручей течь над головами людей!

В этот момент из-за фонтана раздался взрыв смеха вместе с криком Мара: — Выродившиеся свиньи! Хатты утопили бы таких извращённых негодяев в болотах!

Озрик помчался на звук его голоса. В тени здания стояли четверо мужчин — бруктер, грек, италиец и нубиец, окружившие брыкающегося Мара.

— Он не только красив как женщина, но и протестует как она! — насмехался италиец.

— Сними с него набедренную повязку и брось его на скамью, — прорычал нубиец, уже развязывая узел на своей собственной.

Мар извивался, пинался и ругался, но их было слишком много против него одного. Грек заломил ему руки, пока другие рвали на нём. Неожиданный удар сзади сбил смеющегося бруктера в пыль.

Остальные бросили Мара и двинулись к нападавшему. Италиец зарычал:

— Этот блондинчик — любовник парня! Не ревнуй, красавчик. Поделись с нами и жди своей очереди!

Кулак энгла врезался в челюсть говорящего, сбив его с ног. Остальные трое, включая оправившегося бруктера, набросились на него одновременно, пинками и ударами уронив Озрика на колени. Но прежде чем они смогли покрепче вцепиться в него, один из его противников оказался отброшен в сторону. Мар вернулся в бой. Бруктер схватил хатта сзади, но Озрик, восстановив равновесие, ударил германского ренегата в голову, отбросив его обратно в грязь.

— Что здесь происходит?! — заорал Кокцей, подбегая в сопровождении трёх охранников. Тренеру потребовалось всего несколько секунд, чтобы установить причину драки. Изнасилование нового обучающегося было обычным явлением, но дисциплину следовало поддерживать.

— Пять ударов плетью для мальчика Марка, — приказал Кокцей. — Он спровоцировал драку, не сумев постоять за себя. По десять ударов плетью для каждого из этих четырёх несчастных любовников. И дюжину плетей и восемь дней в яме для Озрика. Если мы позволим всем вмешиваться в каждую драку, это место погрузится в кровавый хаос!

Это была ночь, которую Калусидий так ждал. Он будет дежурить один в ночную вахту. Уединение вполне соответствовало его плану. Он погладил пузырёк с ядом, спрятанный под складками его старой пенулы*. В Риме можно было купить даже орудия убийства.

* Верхняя одежда, утеплённый плащ с капюшоном (лат.).

— Как там сегодня волк? — спросил он Демифона, когда уходящий грек пришёл за своим плащом.

— Он вёл себя хорошо, — ответил Демифон. — Этот грубиян Антор, должно быть, умел вывести его из равновесия. Некоторые люди доводят животных до бешенства одним своим присутствием. Что за работа! Сотни тявкающих, лающих, рычащих, визжащих зверей, и все сплошь убийцы. Тоже мне развлечение! Дайте мне лучше какую-нибудь хорошую пьесу Аристофана. — Демифон неторопливо направился к двери.

Римлянин ждал несколько минут, не двигаясь с места, пока служитель не отошёл на приличное расстояние.

Как так получилось, что всё встало на свои места без особых усилий с его стороны? Неужто суровые, но справедливые боги Германии намеренно привели волка именно в этот амфитеатр и именно в это время? Хотя он не мог придумать способа освободить своего сына из рабства, божественное провидение, по крайней мере, предоставило ему возможность вернуть уважение Маара, позволив уничтожить того самого врага, от которого он ранее бежал.

Калусидий зашёл в боковую комнату, где хранился корм для животных. Здесь же был загон с живыми курами для хищников. Схватив петуха за лапы, римлянин вытащил его и зажал между коленями. Затем, сжимая основание клюва птицы пальцами левой руки, заставил его слегка приоткрыть клюв. Затем старик правой рукой вставил узкое горлышко наполненного ядом пузырька в глотку птицы и вылил его длинной струёй в пищевод.

С удивительной быстротой птица прекратила своё учащённое дыхание и борьбу. Калусидий влил ещё немного в то, что уже было трупом, затем вылил остатки на перья. Именно тогда он скорее почувствовал, чем услышал движение позади себя. Калусидий резко повернулся, опасаясь быть замеченным одним из ночных охранников, но никого не увидел. «Нервный старик, — упрекнул он себя. — Это место полно жизни и движения. Не обращай внимания». Он поднялся на ноги.

С нервозностью, но в то же время преисполнившись решимости, старый римлянин подошёл к клетке с волком. Тот был совершенно бодр и насторожен. Он задавался вопросом, узнал ли его зверь, так же, как он сам узнал его. Калусидий не сомневался, что демоническая бестия обладала разумом, этот дьявол в звериной форме.

— Вот, волк, — сказал он, стараясь, чтобы его дрожащий голос звучал увереннее. — Пора есть. Он просунул мёртвого петуха в щель для кормления и быстро отдёрнул руки. Волк посмотрел на вялую мёртвую птицу. Губы хищника изогнулись, обнажив чёрные дёсны и клыки цвета слоновой кости.

«Ешь и подыхай, — пронеслось в мыслях старика, — ешь и возвращайся в преисподние Хайда!»

Зверь понюхал петуха, осторожно лизнул его, а затем раздался пронзительный крик:

— Нет, Глэйёрд, не ешь!

Калусидий повернулся на звук, но в этот миг оглушающая боль пронзила ему затылок. Сверкнула молния, а затем наступила темнота.

Когда старик упал, застонав, над ним, насмешливо глядя вниз, возникла фигурка карлика. Незнакомец одобрительно захихикал.

— Не мёртв! Не мёртв! Хорошо, что не мёртв!

При виде пришельца волк заскулил и попытался встать на задние лапы. Карлик подпрыгнул к прутьям клетки.

— Галар не забыл. Галар искал! Глэйёрд довольна?

Волк завыл и закашлялся, будто подражая речи. Карлик кивнул, сняв крючки и отперев защёлки двери клетки.

В этот момент Калусидий очнулся и поднялся на колени, ощущая резко пульсирующую боль в черепе. Он услышал щелчки и стук открываемых задвижек и с ужасом понял, что делает карлик. Он попытался встать, но в этот момент дверь распахнулась. Волк выпрыгнул из клетки, как снаряд из чаши онагра.

— Нет! — завизжал Калусидий, вскакивая и бросаясь к выходу. Когда он коснулся двери, которая означала спасение, удар сзади припечатал его голову к доскам. Он почувствовал тяжесть существа, которое теперь впивалось когтями ему в спину, прижимая его к земле…

Галар вскарабкался на верхнюю перекладину стойла, чтобы наблюдать, как волк разрывает и грызёт грудь своей умирающей жертвы. Он наблюдал, что зверь искал что-то красное и блестящее. Отбросив голову назад, бестия проглотила кровоточащее сердце. Но внезапно волк почувствовал себя плохо, очень плохо. С жалобным стоном лапы его подкосились, и он упал, вытянувшись рядом с трупом Калусидия.

Галар наблюдал за трансформацией. Тощее тело волка деформировалось. Некоторые кости выросли, другие укоротились; хвост атрофировался. Челюсти уменьшились, морда стала более плоской. Пальцы ног удлинились, шея сузилась.

Мгновение спустя молодая обнажённая женщина лежала на мёртвом человеке, извиваясь и издавая стоны. Она повернула лицо, полное муки, к Галару, её губы, зубы и маленький подбородок были окрашены в багровый цвет.

— Галар, — закричала она, — помоги мне! Я отравлена!

Карлик прыгнул в воздух и ловко приземлился рядом со своей хозяйкой. Хотя она была крупнее его, маленький человек поднял её своими сильными руками.

— Галар обещал служить Глэйёрд Фригерд, — сказал он светловолосой девушке. — Он сделает её здоровой…

Глава XI

Ворота

Поначалу наказание привело Озрика в ярость. Но больше всего его разозлило то, что Кокцей, которого он уважал, выпорол человека за то, что тот стал жертвой позорного нападения. А потом, к тому же, он выпорол и друга, который по праву вступился за него! Энгл решил, что весь римский народ был безумен.

Озрик пропел свою фимбуль-песнь, чтобы залечить свои раны, и на второй день почувствовал себя лучше. Его гнев утих, и он понял, что Кокцей невольно сделал ему доброе дело. Одиночное заключение предоставило Энглу уединение, необходимое ему для оттачивания своих умений, размышлений над рунами и пробуждения силы, дремавшей в его крови.

Озрик все больше осознавал, что рунная магия требует от практика значительной силы. Пение фимбуль-песнопений изнуряло его даже больше, чем начертание рунных заклинаний. Восстановление потраченной силы требовало отдыха и медитации. Однако если он хотел вернуть кольцо Андваранаут, ему следует стать мастером во всех областях применениях рун.

Главный тренер, по-видимому, хотел поддерживать его в хорошей форме, потому что еда, которую ему приносили, была хорошей, а энергия, которую он из нее черпал, облегчала достижение глубоких состояний транса. Лодерод, по сути, научил его, что все люди являются рабами Судьбы, и то, что они могут совершать со злым умыслом, боги могут обратить во благо.

В ходе усердной практики Озрик в конце концов нашел нужную высоту тона своей фимбуль-песни, чтобы магическим образом отпереть свои железные оковы. Получив свободу передвижения по своей маленькой камере, он находил облегчение от медитации, выполняя физические упражнения.

В течение последующих дней Озрик расширял свое владение рунами, снова и снова открывая свои оковы.

После этого он попрактиковался в отпирании двери. Хотя побег стал возможным, он не хотел покидать школу, не пригласив Мара присоединиться к нему в его стремлении к свободе. Когда его срок истек, Кокцей вернул энгла на поверхность и к тяжелым тренировкам. Озрик дал пройти одному дню и одной ночи, но на вторую осуществил давно откладываемый побег с Маром.

Глубоко за полночь, когда все, кроме часовых ночной смены, погрузились в сон, Озрик начал действовать. Он аккуратно нарисовал нужные руны на двери своей каморки пигментом из банки с киноварной краской, украденной с тренировочной площадки. Инструкторы использовали ее, чтобы отмечать цели на человеческом теле, такие как сердце или горло, в которые должны были целиться гладиаторы. Озрик на некоторое время сконцентрировался, а затем прошептал заклинание.

Засов на внешней стороне двери загремел. Он дёргался снова и снова, как будто им манипулировала неуклюжая лапа, и Озрику приходилось начинать все заново. После многих попыток засов открылся.

Энгл слабо поднялся, его тело было мокрым от пота. На мгновение он молча помолился Хеймдаллю о восстановлении сил.

Озрик выскользнул из своей каморки и мягкими, крадущимися шагами прокрался вдоль рядов тюремных дверей. Вскоре он подошел к запертой камере Мара и прижался ухом к дереву, чтобы убедиться, что внутри кто-то есть. Энл осторожно отодвинул засов и проскользнул внутрь. Мар, лежавший на своей подстилке с клопами, почувствовал чьё-то вторжение и вздрогнул.

— Мар! Тише! Это я! — прошипел рунный воин.

— Озрик! — произнёс Мар.

— Я поклялся покинуть это место, и уйду сегодня ночью, с тобой или без тебя!

— Озрик, твоя упертость тебя рано или поздно угробит — пожаловался хатт.

— Мне предстоит многое сделать, и я не могу заниматься этим, будучи пленником!

— Хорошо, — сказал Мар. — Я не боюсь умереть.

Юноша натянул свою тунику, и они вместе выскользнули из камеры. Низко пригнувшись, они добежали до стены, отделявшей внутренний тренировочный двор от внешнего. План Озрика предусматривал уход через внутреннюю стену, поскольку она охранялась не так сильно, как стены, выходящие на городские улицы. Пересечение ее не привело бы к свободе, но к стенам за ней не было прямого доступа из зоны для заключенных, и, следовательно, они могли могли быть менее охраняемыми. Озрик надеялся, что дерзость такого маршрута, возможно, компенсирует дополнительные трудности при его использовании.

Они пригнулись в густой тени стены, пока мимо них, напевая мелодию, прошаркал стражник. Германцы набросились на него сзади и оглушили его, как их обучили в гладиаторской школе.

— Теперь мы точно заслужили смерть на кресте, — предупредил Мар.

Озрик, вооружившись гладиусом стражника, прошептал:

— Если нам действительно суждено умереть, несмотря ни на что, то можем быть смелыми.

Чтобы перелезть через стену, Озрик сделал ступеньку из своих рук и предложил Мару встать на нее. Тот, поднявшись таким образом, сумел крепко ухватиться и перебросил ноги через край стены.

Озрик бросил хатту одеяло, взятое из комнаты Мара. Тот свесил его в пределах досягаемости мощного прыжка энгла. Озрик, решительно карабкаясь, присоединился к Мару на краю стены. Затем подтянул одеяло и перебросил один его конец через другую сторону стены. Пока Мар крепко держал его, энгл без спешки спустился вниз.

Озрик осмотрел двор, прислушиваясь к движению. Ничего не обнаружив, он шепотом приказал Мару спускаться. Юноша спустил ноги, а затем спрыгнул. Озрик, поймав его за талию, смягчил ему падение.

— Нарбо, — шепнул голос с другой стороны устоя, — мне кажется, я думаю, что-то слышал.

Стражники, по меньшей мере двое. Озрик и его спутник упали на животы, надеясь, что их скроют тени.

— Это было где-то здесь, — настаивал один из часовых.

— Гладиаторы — это дьяволы-убийцы, — сказал его напарник. — Давай возьмем свет и позовем на помощь.

Германцы ждали, пока они отойдут, а затем напали на них сзади. Озрик ударом лишил своего противника сознания состояния, но стражник Мара сумел громко крикнуть:

— Побег!

Удар рукоятью ножа энгла заставил его замолчать, но было слишком поздно.

— К главным воротам, быстрее! — крикнул Озрик. Этот крик вызвал всеобщее возбуждение вокруг. С одной стороны рунный воин услышал собачий лай и топот множества сапог.

Кто-то подбежал к воротам с фонарем в руках. Озрик бросился прямо на него. Удар в лицо ошеломил часового, и его лампа разбилась о землю, образовав небольшую горящую лужицу.

Находившийся рядом Мар, вооруженный мечом второго часового, оказался атакован другим стражником, выскочившим из темноты. Нападавший был плохим бойцом по сравнению с молодым хаттом, и тяжелые удары последнего заставили римлянина, спотыкаясь, отступить от него.

Двор продолжал наполняться светом факелов и голосами. Не имея времени, чтобы разобраться с механизмом ворот, молодые люди начали карабкаться наверх.

— Стойте там! — скомандовал гвардеец со смотрового выступа наверху. Когда ему показалось, что он увидел движение, стражник, не колеблясь, ткнул туда своим копьем, промахнувшись мимо лица Озрика всего на несколько дюймов. От неожиданности энгл ослабил хватку и упал на песок двора.

Там на него набросились люди, ругаясь и пиная. Германец откатился и попытался вскочить на ноги, но сильный удар дубинкой между лопаток снова сбил его с ног. Он услышал крик Мара, а затем голос юноши затих.

— Подождите! — взревел один из их нападавших. — Не добивайте их! Пусть Кокцей проучит эту парочку в назидание всем! В последнее время мы видели слишком мало распятий.

— Пощади меня, Хейд! — услышал крик своей хозяйки Галар и бросился на помощь госпоже Фригерд.

Женщина очнулась от кошмара и с тревогой оглядывала темную комнату, пытаясь понять, где она находится. Ведьме стало жарко, она задыхалась, поэтому отбросила потрепанное шерстяное одеяло, которым её укрыли.

Она тяжело дышала, пытаясь думать. Колдунья поняла, что яд, который Калусидий использовал, чтобы отравить ее, должно быть, был частично магическим. В течение нескольких дней она проваливалась в бред, мучимая видениями Хеля. В моменты ясности она добавляла свои собственные целительные умения к искусству карлика. Увы, ни один из них не был искусен в лимрунаре, и она все еще чувствовала себя слабее младенца.

Теперь она понимала, что ее наставники колдовства, к сожалению, сосредоточились только на искусствах иллюзий и разрушения. В результате, использовать Белых рун для исцеления с той же легкостью она не научилась.

Рунная ведьма не могла комфортно растянуться на короткой кровати. Зуд заставил ее почесать голову. Блохи! Место было отвратительным! Кровать кишела кусающимися насекомыми, а стены увешаны влажной, грязной паутиной. Воздух пах мышами. Самый бедный германский раб, спавший рядом со скотиной своего ярла, находился в лучшем положении, чем любой несчастный, обитающий в этой мансардной каморке под протекающей крышей.

— Глэйёрд чувствует себя лучше? — захныкал Галар, используя ситонский* титул ведьмы. Фригерд вздрогнула; она не знала, что карлик находился рядом с ней. Теперь она увидела его, присевшего на корточки в углу, как паук на своей паутине. Он напоминал одного из двергаров, представителей расы его отца называемой некоторыми Детьми Ночи. Другие называли их Червями Земли. Она предпочитала термин «личинки».

* Германский народ, живший в Северной Европе в I веке нашей эры. Тацит считал их близкими к суйонам (предки современных шведов), за исключением того, что ими правила женщина. «На юге суйоны граничат с народом ситонами, и, они отличаются лишь в одном — ситонами правит женщина» (Тацит «Германия» XLV).

Двергар был единственным из ее сопровождения, кому удалось спастись во время боя в Тускулуме. Из того, что он рассказывал ей во время ее коротких моментов бодрствования, она собрала воедино всё произошедшее, пока она спасалась в обличье волка, преследуемая людьми и собаками.

Галар последовал за римскими солдатами в тюрьму, где были заключены ее слуги-бруктеры. Когда их и одного из союзников Лодерода, черноволосого юношу, перевезли в Рим, Галар последовал за ними. Он наблюдал, как их заключили в тюремный замок, где пленников обучали быть воинами, и, время от времени наблюдая за ними, стал свидетелем прибытия молодого Озрика. Впоследствии Галар неустанно трудился, чтобы найти свою пропавшую госпожу, а также отыскать сведения об Андваранауте. Он поддерживал своё существование, воруя еду и зарабатывая монеты, изображая из себя акробата. Так он обнаружил третьего члена отряда хаттов — старого римлянина по имени Калусод. В компании рыжего великана и женщины, тот случайно попал на одно из уличных выступлений Галара. Он последовал за троицей в огромное круглое сооружение под названием «амфитеатр». После этого Галар внимательно следил за стариком. Во время своей последней вылазки он почуял Хель-волка; также он учуял запах яда, понял, что задумал Калусидий, и решительно двинулся, чтобы помешать ему.

Фригерд содрогнулась. Когда ведьма принимала облик волка, она не могла сбросить его, пока не выпьет кровь из сердца человека, которого убила сама. Это был отвратительный опыт — так долго оставаться животным. Всякий раз, когда Фригерд закрывала глаза, она все еще могла слышать эхо лая гончих, идущих по ее следу. Она поклялась не принимать волчью форму снова, кроме как в самой отчаянной ситуации.

За то, что он вызволил ее из клетки и избавил от ужасной метаморфозы, Фригерд пообещала Галару любую милость по его выбору. Пока что он не назвал своего желания, но, зная расу двергаров, это наверняка будет что-то гнусное.

— Что ты узнал о местонахождении кольца? — внезапно спросила ведьма своего миниатюрного помощника.

— Ничего, Глэйёрд. Возможно, если маг отдал кольцо старому Цезарю, тот мог передать его своему молодому наследнику вместе со всем своим наследием.

— Андваранаут — это мое наследие! — холодно напомнила ему Фригерд. — Меня взрастили, чтобы я обрела владычество над ним!

Когда-то, давным-давно, культ Хейд контролировал кольцо Андваранаут и произвёл огромные разрушения в мире. Они стремились использовать его силу, чтобы освободить демоническую расу ётунов из тюрем, которые сотворили для них Воден и асы, и таким образом вызвать конец света, гибель богов — Готтердаммерунг. Ведьмы Хейд почти преуспели в этом...

Но затем кольцо было украдено.

— Мы должны выяснить, есть ли у этого молодого Цезаря кольцо Андваранаут. Ты нашел способ шпионить за ним? — спросила она.

— Это очень трудно. Ни один человек Мидгарда не защищен так хорошо.

— Примет ли он предводительницу Севера и согласится ли на ее справедливые требования?

— Я не верю в подобное, Глэйёрд. Но есть более тонкие способы проникнуть в общество молодого Цезаря...

Марк Силан сидел в одном из высоких сводчатых атриумов дворца Августа, размышляя о семейных делах. Он ждал аудиенции. Император Гай ещё не встал. Мальчишка! Юния Клавдилла не раз упоминала в разговорах с отцом, какой соня её муж, любящий ночные пирушки и презирающий утро.

Возможно, ему стоит отчитать Калигулу за его беспечность. Силану было страшно даже подумать, что станет с государственными делами, если юноша и дальше будет оставаться под влиянием такого себялюбивого мужлана, как преторианец Макрон. Если зять не будет осторожен, он может превратиться в обыкновенную марионетку.

Коварство Макрона стало очевидно, когда префект зачитал завещание Тиберия перед сенатом. Сенаторы тогда впервые узнали, что Гай и Гемелл были названы наследниками в равных долях. Несмотря на это, Ноний Мацер, доверенное лицо Макрона, отверг саму идею разделения императорской власти. Он осмелился заявить, что сенат может самым честным образом проигнорировать завещание, поскольку оно было написано человеком, который, очевидно, был не в своём уме. Сенат, к своему позору, без обсуждения предоставил Гаю все особые полномочия и титулы принцепса. Права Гемелла были полностью проигнорированы, и Силан не мог отделаться от мысли, что это правление началось под тенью недобрых предзнаменований.

Затем Гай обратился к сенату, отказавшись лишь от одного из предложенных титулов — «Отца отечества» — по причине своего юного возраста. Затем он пообещал, что по всем завещаниям Тиберия для солдат, а также простого народа и частных лиц — очевидно, кроме Гемелла, — выплаты будут произведены в полном объёме. Более того, наследство Ливии, долгое время хранимое её алчным сыном Тиберием, наконец-то будет возвращено из состава императорского имущества.

В соответствии с веяниями времени, нынешние консулы Прокул и Нигрин предложили уйти в отставку в пользу Гая, но тот отказал им. Вместо этого он назначил себя, а также своего дядю Клавдия, консулами-суффектами, которые должны были вступить в должность, когда избранные должностные лица, следуя принятому обычаю, подадут в отставку в середине срока.

Силан поднял голову, услышав шаги.

— Встаньте! — провозгласил глашатай из другого зала. — Встаньте перед Гаем Юлием Цезарем Августом Германиком, первым гражданином Рима!

Гай появился в сопровождении телохранителей, в основном хорошо вооружённых германских воинов, придворных в белоснежных тогах и рабов в дворцовой ливрее. Силан с трудом поднялся и поклонился:

— Император Цезарь! — произнёс государственный деятель.

— Дорогой тесть, — сказал император, подходя к старцу с распростёртыми руками. Старик обнял и поцеловал его.

— Я был рад получить твою просьбу о визите, Цезарь. Я слишком редко вижусь со своим родственником!

Силану показалось, что улыбающееся лицо Гая было таким же непроницаемым, как греческая маска. Государственный деятель прямо перешёл к делу:

— Я не хотел отвлекать тебя от выполнения твоих обязанностей, принцепс, но ждал возможности обратиться к тебе с просьбой о назначении моего друга на имперскую должность.

Гай проникновенно отвёл взгляд.

— Ты так хорошо понимаешь моё бремя. — Затем он оживился: — Но друзьям и семье я всегда буду благоволить! Я многим обязан тебе за то, что ты даровал мне дар свою любимую и вечно оплакиваемую дочь, Юнию Клавдиллу.

Силан кивнул.

— Я очень ценю твоё сочувствие, император Цезарь. — Он взглянул на германских телохранителей в коричневых кожаных доспехах. — Я знаю, что ты набираешь личных телохранителей из отборных людей. В числе моих знакомых есть один храбрый и благородный бывший гладиатор. Я хотел бы узнать, может ли он предложить свой меч в качестве одного из твоих защитников?

— Гладиатор? — усмехнулся Гай. — Очаровательные ребята! Он фракиец?

— Увы, нет, Цезарь. Это широко известный секутор по имени Руфус Гиберник.

Молодой человек нахмурился. — Я слышал о нём. Я думал, он уже давно мёртв.

— Он жив, о принцепс. Это самый замечательный во всех отношениях, много повидавший человек. Он просит позволить ему приблизиться к свету нового солнца Рима.

— Что ж, это то, в чём я не могу отказать! Завтра начинаются первые бои в цирке, санкционированные сенатом. Это будут лучшие игры, которые Рим устраивал за последние двадцать лет. Присоединяйся ко мне в императорской ложе, Силан, и приведи с собой этого парня, Гиберника.

— Это будет для меня честью, — сказал Марк Силан.

Гай пожал руку сенатора в знак прощания.

— Теперь мы спешим на другую встречу, тесть. Гость, не менее именитый, чем ты сам, ждёт моей аудиенции.

Силан кивнул, соглашаясь с тем, что ему пора уходить, и попрощался с молодым человеком. Наблюдая за уходом зятя, старик был уверен, что, несмотря на свою весёлую позу, Гай был чем-то озабочен во время их короткой беседы. Что-то беспокоило юношу, и Силан задумался, что бы это могло быть.

Глава XII

Император Гай

продолжение следует

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 36-37 год. Части 1, 2, 3

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Оставив Симона за пределами повествования, я нуждался в новом герое для моей книги. В «Лукулле» я представил добродушного буйного персонажа-гладиатора по имени Руфус Гиберник, который был очень редким типом — ирландец, живущий в имперском Риме. (Это было отголоском Роберта И. Говарда, герои которого постоянно оказывались ирландцами.) Мне очень нравилось работать с Руфусом, но инстинкт подсказывал, что для сюжета, который я строил, он лучше всего подойдет в качестве героя второго плана.

Итак, кто же должен стать моим главным героем? Мне нужен был инициативный, активный персонаж. Я хотел взглянуть на мир под новым углом, и идея главного героя — германского варвара — показалась мне привлекательной. Заинтересовавшись преданиями скандинавских мифов ещё в старших классах, я уже знал историю кольца Нибелунга. Из того, что я успел прочесть, мне было известно, что это могущественный и очень злой магический артефакт, разрушающий жизнь любого, кто с ним соприкасался. И я задался вопросом — что произойдет, если это магическое кольцо попадет в Древний Рим непосредственно перед правлением Калигулы?

Следующий вопрос: в чём заключалась сила кольца? Основной исходный материал здесь является современным. Четыре оперы Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунга» на удивление расплывчаты в деталях, имеющих отношение к кольцу. Странно также, что в основном источнике, которым предположительно пользовался Вагнер, «Песнь о Нибелунгах» XIV века, кажется, вообще не упоминается кольцо и даже нечетко описывается, кем или чем являются Нибелунги. Однако у меня была более подробная и лучшая информация о кольце (называемом Андваранаут) из книги, реконструирующей предания Севера, написанной шведским мифографом XIX века Виктором Ридбергом. Любому читателю или писателю, интересующемуся германскими преданиями, я бы порекомендовал обратиться к соответствующим книгам Ридберга. В то время как скучные академические мифографы приходят и уходят, обыкновенно создавая себе мимолетное имя, просто повторяя безопасные и производные идеи, работа Ридберга стала прорывом. Среди вдумчивых людей, интересующихся этой темой, она выдержала испытание временем, и все его важные мифологические исследования доступны в современных английских переводах.

Но для современного вкуса древние предания склонны представлять свои идеи расплывчато. Чтобы сделать мою историю более четкой, я чувствовал, что должен прояснить некоторые моменты, представив Адваранаут как средство, усиливающее магию при использовании её чародеем. По сути, оно снабжает пользователя магической маной, необходимой для успешного произнесения уже известных ему заклинаний. Но кольцо было демонической природы, созданное для использования демонами, чтобы приблизить конец света. Помимо этого, оно способно навлечь несчастье на людей, достаточно безрассудных, чтобы подвергнуть себя его влиянию. (Даже могучий дракон Фафнир был обречен на гибель из-за того, что он одержимо хранил губительный символ в своем логове.)

В целом, сюжет моей новой книги обретал форму. Германский колдун отправится в Рим, чтобы попытаться вернуть кольцо и предотвратить возрождение его древнего зла. Но должен ли этот германец быть старым или молодым? Сага о кольце подкреплена древними преданиями, что предполагает солидный возраст. Но историю о мечах и колдовстве лучше всего представлять в контексте отважных поступков. Моё решение состояло в том, чтобы изобразить как старого, так и молодого чародея, причем последний должен являться учеником первого. Старый колдун находит общее местоположение кольца, а молодому приходится завершить задачу — что особенно трудно, поскольку он неопытен как воин, так и как волшебник. Повествование могло бы стать классической историей взросления.

Пока все хорошо. Но это был мир Ричарда Л. Тирни, а это означало, что мне нужно было ввести на свои страницы влияние Роберта И. Говарда и Г. Ф. Лавкрафта. История, по своей природе, вписывалась в стиль Говарда, то есть воина-варвара, противостоящего декадентской цивилизации. Более того, я смог использовать версию Говарда о гномах, злых Детях Ночи. Что касается Лавкрафта, то мне особенно нравились те истории Мифоса, которые включали в себя элементы реальных древних преданий и магии. Насколько мне известно, ни одна другая история ранее не пыталась объединить предания Севера с Мифами Ктулху. Инстинкт подсказывал мне, что это не должно оказаться особенно трудной задачей.

Уже на этом этапе я решил, что у меня есть основа для хорошей истории. Основываясь на уже имевшемся материале, история будет рассказывать о приключениях храброго, но неопытного воина, обученного колдовству (то есть рунного воина). Он прибывает в Рим, город настолько странный и сложный, что варвару из Германии трудно его понять. Я решил сделать его энглом (то есть англом, представителем группы древнегерманских племён, населявших северо-западное побережье Германии, давших название английскому государству). А поиски его с самого начала осложнены могущественной соперницей, колдуньей, посланной ковеном северных ведьм, чтобы захватить кольцо для своего народа. Этой служительнице зла помогает прихвостень-помощник, который является гномом-полукровкой и кроме того, мелким колдуном.

Между тем Калигула как раз вступает на трон. Его история явно продолжает ту, которую Ричард Тирни начал в «Кольце Сета». Калигула использовал злую магию, чтобы поразить ею Тиберия, что привело к его смерти. К сожалению, темную магию, однажды вызванную, трудно успокоить, и она становится ловушкой и для Калигулы. По мере развития событий в «Наследнике Тьмы» Калигула начинает многолетнюю борьбу за свою душу, приводящую к череде ужасных событий, которые превратят его из просто плохого и амбициозного молодого человека в откровенно безумного и порочного персонажа, о котором мы читаем в древних летописях. Что тут сказать? Когда человек связывается с темной силой Древних, случаются плохие вещи.

Вот такая история — с римлянами, варварами, колдунами, ведьмами, гладиаторами, мужественными мужчинами и изрядной долей красивых женщин, оказывающимися в центре событий.

Хотя «Наследник Тьмы» был написан позже «Садов Лукулла», он был опубликован первым. Он вышел в 1989 году в издательстве New Infinities, недолговечной компании, основанной создателем «Подземелий и драконов» Гэри Гигаксом. Насколько недолговечной? Компания не продержалась достаточно долго, чтобы я смог получить даже свой первый гонорар! Что ж, жизнь трудна — это максима, с которой энгл Озрик столкнется в ходе книги, которую вы сейчас держите в руках.

Гленн Рахман, 2023

Пролог

Демон

— Где колдун Лодерод? — требовательно спросил высокий грек, накручивая на пальцы волосы своей пленницы.

Жертва вздрогнула, но позади грека раздался внезапный крик. Оптий* и несколько легионеров тащили вторую группу пленников вверх по заросшему сорняками холму.

* Младший офицер, помощник центуриона.

— Вот дополнительные германцы, которых ты хотел, Зенодот, — сказал младший офицер отряда, вытирая сажей лицо рукавом.

— Свяжите их и поставьте на колени в круг вокруг этого камня, — приказал Зенодот. Он указал на большую, плоскую, почти квадратную каменную плиту шириной около четырех ярдов, которая занимала вершину холма. Затем возобновил допрос.

— Скажи мне, варварская карга, где Лодерод?

— Помилуй, господин, — задыхаясь, прошептала деревенская женщина. — Он ушел; в племени херусков чума. Они просили его о помощи два дня назад!

Зенодот оттолкнул ее с довольным видом. Чума — да, порождённая колдовством, он не сомневался в этом. Германские ведьмы, которых он привлек на свою сторону, взяли его золото, пообещав выманить колдуна-рунознатца. Южному магу не хотелось сталкиваться с самым страшным чародеем Рейнланда. Он знал свои возможности в сравнении с жрецами-шарлатанами Египта и Сирии, но знаменитая мощь этого тевтонского колдовства заставляла его быть осторожным.

Да! Скрытое колдовство, которое он ощущал нависающим над этим холмом, было таким густым, таким гнетуще темным, что оно почти душило его. Однако он прошел долгий путь, чтобы угодить своему императору, и был полон решимости не допустить неудачи...

Зенодот подал знак своему ученику. Мальчик-египтянин вынул горящую щепку из костра, который он поддерживал, и передал ее своему учителю. Колдун поместил ту в уже подготовленную курильницу, чтобы зажечь благовония, от которых поднялось облако едкого дыма над вершиной холма.

Затем ученик взял из их снаряжения коробку с туей и передал ее своему учителю. Открыв ее, грек вынул серебряный церемониальный серп, рукоять слоновой кости и изогнутое лезвие которого были испещрены иероглифами. Египетский жрец, продавший ему эту вещь, утверждал, что она пришла из исчезнувшей земли, гораздо более древней, чем их собственная — Стигии, где практиковалась самая темная магия.

Наклонившись, Зенодот заставил женщину племени встать на колени. Одной рукой приподняв ее подбородок, другою грек поднял свой серп. Он говорил низким голосом, но его последние слова прозвучали, точно гром:

Боги, учтите – долг жизни и крови будет уплачен!

Магия сдвинет пусть то, что уложено магией было

Он ловко перерезал горло пленнице и отбросил ее бьющееся тело в сторону. После этого убийца обошел круг пленников, предавая каждого из них ритуальной смерти по очереди. Легионеры побледнели, видя такое хладнокровное убийство, но никто не осмелился помешать колдуну, который пользовался таким большим расположением цезаря.

С выражением отвращения Зенодот выхватил тряпку из оцепенелых пальцев египетского мальчика, со словами:

— А теперь назад, все вы, кроме Хета. — Он остановился, чтобы вытереть кровь с рук куском мешковины. — Назад, говорю, или пусть ваши души будут уничтожены! Мальчик, принеси мне керамический кувшин!

Чародей подошёл к краю базальтовой плиты и уставился на ее поверхность, пока оптий уводил свой отряд дальше вниз по холму. Зенодот начал обходить камень, рассыпая дорожку красного порошка из глиняного сосуда, который Хет передал ему, не останавливаясь, пока не завершил сплошное кольцо вокруг камня. Наконец, заняв место позади курильницы и глубоко вдыхая благовония, он произнес заклинание на языке, который никто из его слушателей не понял:

— Шадаб сердукерет хейван! — крикнул он. — Да будет так!

Его ученик почувствовал, как земля задрожала от вибраций, которые быстро усиливались, пока не затрясся весь холм. На глазах у Хета каменная плита со стоном зашевелилась и медленно повернулась, балансируя на одном узком краю. Она покачалась всего мгновение, прежде чем опрокинуться назад, разлетевшись на множество осколков по земле.

Испуганный мальчик ждал с нетерпением, но ничего не увидел внутри, кроме квадратного слоя льда.

Из-за курильницы Зенодот взревел:

— Восстань, демон, и внемли моим приказам!

Голубоватый пар просачивался сквозь лед и собирался в облако над ним. Выброс быстро сгустился, превращаясь в циклопическую форму. Изумленный египетский юноша упал на землю и съежился; римляне, которые наблюдали с нижнего склона, увидели достаточно, чтобы разбежаться во все стороны.

Материализующаяся фигура несколько походила на человеческую, но даже самый сильный гладиатор Рима никогда не обладал такими массивными плечами и руками. Хотя она возвышалась на пятнадцать футов над поверхностью, добрая половина ее должна была оставаться подо льдом. Она напоминала варварского воина, одетого в шкуры и держащего гигантский топор. Ее тело было покрыто инеем, острые сосульки свисали с грубых одеяний и звериного лица.

— Ты поплатишься жизнью, смертный! — заявил демон, и его возглас был похоже на порыв зимнего ветра. — Ни одно из созданий Хейд не смеет нарушить печать на этом месте и остаться в живых! Твоя погибель записана в рунах, которые призвали меня из Йотунхейма охранять это место!

— Мы не служим Хейд, урод! — ответил с бравадой Зенодот. — Ты не имеешь над нами здесь власти, но заклинанием хтониев* я приказываю тебе уйти! Вернись в преисподнюю, откуда Лодерод поднял тебя давным-давно!

* Чудовищные божества, существовавшие до появления олимпийцев.

— Я не подчиняюсь слабакам! — Тролль изрыгнул леденящий поток из своей пещероподобной глотки. Грек задрожал от пронизывающего холода, но самая опасная часть потока оказалась мистически сдержана барьером из красного порошка.

— Мои заклинания сводят на нет твою силу! — сообщил Зенодот пыхтящему троллю. — Я связываю тебя! Прими меня как своего господина!

Холм задрожал от дикой ярости ледяного демона. Он ударил топором по своей невидимой тюрьме, и хотя удары производили ослепительные вспышки при столкновении с магическим барьером, мощь существа была намного меньше колдовской силы волшебника.

— Довольно! — взревел Зенодот, поднимая жезл зеленого стекла. — Когда я сломаю этот жезл, противоестественные заклинания, удерживающие тебя в этой сфере, будут разорваны! Убирайся! — Он разбил жезл о базальтовый обломок, напевая: — Птепиху ни Ньярло!

Сущность восприняла слова силы как мощный физический удар. Ее плотность уменьшилась, и через мгновение она превратилась в призрачный контур. Когда и он исчез, Зенодот больше не чувствовал леденящего присутствия тролля.

Несмотря на усталость, колдун, пошатываясь, подошёл к краю ледяного ложа и посмотрел вниз. Его верхняя часть уже растаяла в слякоть. Грек вынул из своих одежд деревянный жезл с вырезанными символами и помахал им над лужей талой воды. Это был колдовской жезл, и его тяга побудила колдуна войти в воду, которая уже не была очень холодной. Зенодот остановился прямо в центре впадины.

Хет, наконец открыв глаза, понял, что демон был побежден. Он наблюдал за своим господином, не понимая, что тот ищет. Он заметил, как волшебник опустил кончик своего жезла в ледяную воду и что-то им подобрал, при виде чего на его лице появилось выражение триумфа.

— Иди сюда, мальчик, — приказал Зенодот, дрожащим от волнения голосом.

По мере того как Хет приближался к своему наставнику, он увидел тяжелое, мужеское с виду кольцо, свисающее с конца жезла — золотое и с необычными отметинами. Для чего может быть нужен это маленькое украшение, недоумевал юноша. Неужели это оно соблазнило его господина рискнуть жизнью и здоровьем в дикой варварской глуши? Почему ему нужно было получить его, подвергая себя такому ужасающему риску?

— Протяни руку, Хет, — велел ему колдун. Египтянин послушно вытянул ладонь. Когда холодное кольцо соскользнуло с жезла и упало ему в руку, дрожь пробежала по руке юноши до самого центра его груди. Испуганно он искоса посмотрел на Зенодота.

— Тебе будет оказана величайшая честь, — сказал ему грек, — лично доставить наш трофей самому императору Тиберию.

Глава I

Кольцо силы

продолжение следует

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 36-37 год. Части 1, 2, 3

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Менандр приблизился к группе, но остановился на некотором расстоянии, не желая привлекать к себе слишком много внимания, с тревогой осознавая, что его белое одеяние левита делало его заметным даже в темноте. Он был благодарен, что толпа ушла, и с ней пропал её шум и большая часть римских стражников. Сейчас было достаточно тихо, чтобы он мог сделать то, о чем просил его чародей — если это ещё было возможно. Трое осужденных висели неподвижно; они находились на крестах уже несколько часов и, скорее всего были без сознания, если не мертвы.

Он подобрал тонкую светлую палку, лежащую на земле — наверняка, посох для ходьбы, который потерял кто-то из толпы, — и поднял ее. Это натолкнуло его на мысль. Открыв свой кошель, он вытащил тонкий шнур из верблюжьей шерсти, затем маленькое черное устройство, которое дал ему Таггарт, и тщательно привязал последнее к концу палки. Если бы он смог подобраться достаточно близко, рассуждал он, то мог бы еще записать голос раввина, каким бы слабым он ни был…

Если, конечно, этот человек уже не был навсегда лишен дара речи.

— Менандр…

Вздрогнув, юноша повернулся вправо. Никого не было, но голос казался ему звуком насекомого, жужжащего прямо в его правом ухе. Он прошептал:

— Карбо! Это ты делаешь?

— Да, — прожужжал голос, отрывисто и неуверенно. — Я двигаю косточками твоего уха.

Менандр рефлекторно потрогал мочку правого уха. С каких это пор в ушах появились кости?..

— Слушай! — продолжил голос Карбо. — Если ты сможешь подобраться к распятому достаточно близко, чтобы возложить на него руки, я смогу остановить его страдания и предотвратить смерть. Это создаст преграду на пути психической силы, которую он использует, чтобы открыть Врата.

— Я не знаю, Карбо. Там все еще остаются несколько солдат. Сомневаюсь, что они позволят мне подойти близко. Хотя возможно, если заявить, что я левит, пришедший свершить последний обряд утешения…

В этот момент Менандр услышал шаги, приближающиеся сквозь темную тишину, и, обернувшись, увидел двух мужчин, идущих со стороны ближайших городских ворот. При свете факелов, которые они несли, он мог видеть, что один из них был молод и темнобород; на плече у него сидел большой белый голубь, глаза которого сверкали в свете факелов. Другой был пожилым священником. Когда они приблизились к группе на холме, Менандр смог немного яснее рассмотреть тех, кто в ней был, узнав среди них двух: высокого седобородого колдуна Йосефа из Аферемы и коренастую трактищицу Марфу.

— Никодим! — Голос Бар Йосефа был высоким, но спокойным, когда он окликнул приближающегося священника. — Мир тебе, брат! Какие новости ты принес?

— Мир и тебе! Зеф и я только что пришли из зала Газзита, — дрожащим голосом ответил старый священник, задыхаясь. — Иуда погиб, Йосеф! Он швырнул серебро Синедриона обратно в их предательские лица, и за это на него напал демонический прислужник Изхара из Хоразина. Мы видели его изуродованное тело, брошенное в Тиропеонской долине менее часа назад.

«Зеф», — подумал Менандр. Да, теперь он узнал молодого человека — слугу и ученика колдуна Йосефа. В пещере гробниц возле Вифании его лицо было не так хорошо различимо. Менандр задавался вопросом, как ему удаётся так ясно слышать текущий разговор, который велся тихими голосами. Его правое ухо казалось особенно чувствительным к звукам, и он подозревал, что Карбо каким-то образом усиливал его восприимчивость.

— Печально, Никодим, — мрачно сказал Йосеф, — что Иуда, лучший друг нашего Учителя, умер в страхе и боли, как и бесчисленные миллионы тех, кто умерлие до него. Но теперь он вне всякой боли и страха, и скоро все существа в этом мире разделят его освобождение. Время почти пришло.

Никодим, с грустью и даже благоговением в глазах, посмотрел на тускло освещенные фигуры, безвольно свисающие с крестов.

— Значит, наш Учитель все еще жив?

— Да. Но долго он не протянет.

— Сказал ли он что-либо?

— Он… он простил всех, кто мучил его и замышлял его гибель. Он… — Голос древнего колдуна задрожал, прервался; затем, восстановив дар речи, он продолжил жестким, даже мстительным тоном: — Сегодня он избавит от мук даже тех, кто причиняет их ему. Они недостойны его жертвы! Если бы у меня была его сила, они бы умерли десятью тысячами смертей! И все же… — Он посмотрел вверх на три креста, слезы теперь текли по его морщинистому лицу, смешиваясь с прядями длинной белой бороды. — О, сын мой, любимый, хоть и не от плоти моей! Мой собственный гнев доказывает, что я не более достоин тебя, чем твои враги. Я бы ответил ненавистью на ненависть, болью на боль; но только ты, кто больше, чем человек, способен уничтожить все зло своей любовью, а не наказывать его. Пусть твой истинный Отец придет сейчас и поскорее! Приди, приди, о Яхве Цваот!

Менандр затрепетал при звуке запретного имени. Теперь он увидел, что многие другие в группе тоже плакали, не скрывая этого, обратив лица вверх к крестам и факелам, окружающим их. Среди них было лицо любопытной старой альбиноски, а рядом с ней стояла высокая молодая женщина поразительной красоты, черты которой, фигура и длинные темные волосы каким-то невероятным образом напоминали Менандру Лотис.

Он все еще не мог прийти в себя от этого осознания, когда услышал жужжащий голос Карбо:

— Смотри. Человек движется.

Менандр перевел взгляд на вершину холма и увидел, что человек на центральном кресте действительно слабо корчился. Он тут же нажал кнопку на черной колдовской коробке, затем поднял тонкий посох, к которому она была привязана, и смело зашагал вперед по склону, надеясь, что римляне подумают, будто он несет жреческий жезл, а не примут его за оружие. С этой мыслью он намеренно пошел медленным и размеренным шагом.

Позади себя он услышал своим чувствительным правым ухом голос Зефа, вопрошавшего:

— Кто этот юноша в мантии левита?..

Затем в свете факелов он более отчётливо увидел фигуру распятого рабби, и все остальное внезапно ушло из его сознания. Человек действительно шевелился, его широкая грудь вздымалась, как будто он задыхался, а конечности напрягались, словно в попытках освободиться. В тусклом и мерцающем свете эти конечности казались необычайно волосатыми и деформированными, туловище было испещрено странными пятнами, как будто там змеились тени, а пригвожденные ступни выглядели необычно твердыми и тупыми. Вокруг бедер висела изодранная желтая набедренная повязка, складки которой, казалось, скрывали аномальные контуры, и Менандр удивился этому, потому что двое других распятых мужчин были нагими. Темные синяки, порезы и следы от плетей уродовали почти каждый дюйм тела рабби; по какой-то причине он, очевидно, был подвергнут гораздо более жестоким пыткам, чем обычные жертвы распятия. И наконец, что было самым позорным, его темные волосы увенчивала псевдо-корона, сплетённая из колючих стеблей, острые шипы которой впивались в его высокий лоб, порождая тонкие розовые струйки того, что казалось разбавленной кровью, смешанной с потом, стекавшие по лицу. В этот напряжённый час при свете факелов его истерзанные, искажающиеся в гримасах черты лица показались Менандру ещё более похожими на овечьи или козлиные, чем когда-либо прежде, и он содрогнулся, вспомнив вещи, о которых ему доводилось читать в древних свитках, касающиеся некоторых древних и ужасных обрядов:

Козел Азазеля… Боль Козла…

Но больше всего его тревожили глаза — большие, темные, полные жизни, сочувствия и страдания. Менандр чувствовал, что они выражали жизненную силу, превосходящую все земное, жалость, недоступную человеческому пониманию и, следовательно, страдание гораздо большее, чем что-либо, что могла испытать или с чем могла отождествить себя земная жизнь. Страдание, известное каждому из существ, живших когда-либо на Земле и умиравших на ней – и отождествляемое с ними — с каждым зверем и птицей, которые были принесены в жертву в Храме Яхве со времен его постройки Соломоном тысячу лет назад — с тысячью агнцев, которых даже сейчас забивали для пасхального пира в каждом доме и синагоге в Иерусалиме…

— Стой! — крикнул римский солдат, выведя Менандра из его мрачного оцепенения. — Не подходи ближе.

Менандр увидел, что солдат был офицером.

— Пжалуйста, позволь мне подойти, добрый центурион, — сказал он, и дрожь в его голосе была совершенно неподдельной. — Я левит, пришедший по милосердному поручению для последнего обряда…

Он больше ничего не сказал, потому что в этот момент человек на кресте отчетливо издал хриплый вздох. Центурион с гневом в глазах повернулся лицом к распятому, а затем обернулся к своим солдатам.

— Не расслабляйтесь, парни! Существо еще не мертво. Внимательно следите за его последователями!

Менандр шагнул вперед, подняв свой тонкий посох. Обреченный рабби напрягался на кресте, как будто надеясь, что жилистые, странно деформированные мышцы освободят его от толстых железных гвоздей, которыми он был прибит к нему. Затем большие блестящие глаза закатились вверх к сердцу тьмы, окутавшей Иерусалим; широкий рот разверзся, и из глубины груди вырвался громкий крик:

— Йя! Йя! Абба Йог-Сотони!

Приглушенный бой барабанов, который Менандр лишь смутно различал, внезапно усилился; он доносился с востока, со стороны далекого Храма. Менандр снова содрогнулся, осознав смысл этого ужасного крика, ибо он знал его арамейское значение: «Славься! Славься, Отец мой, Йог-Сотот!»

Затем его острый слух уловил вопрос от кого-то из группы позади него на склоне холма:

— Что он сказал? Призывал пророка Илию?..

И в тот же момент услышал, как человек на кресте пробормотал гораздо более приглушенным голосом:

— Я… жажду….

Менандр увидел ведро с водой у подножия креста. В тот же момент в ухе у него прожужжал голос Карбо:

— Я догадываюсь, о чем ты думаешь, Менандр. Сделай это — сейчас или никогда.

Юноша выхватил из-за пояса грязную тряпку, свободно обернул ее вокруг верхушки посоха, где была закреплена шкатулка чародея, крепко завязал ее и бросился вперед. Центурион тут же метнулся ему наперерез, выставив вперед стальной наконечник своего тяжелого копья.

— Стой! Куда ты собрался?

— Пожалуйста, господин, — заскулил Менандр. — Этот человек умирает. Его последователи спрашивают, не призывает ли он нашего почитаемого пророка Илию, но у него почти нет сил говорить. Позвольте мне обмакнуть эту тряпку в то ведро и смочить его губы, чтобы он мог в последний раз обратиться к тем, кто его любит и кого любит он сам.

— Это ведро? — Центурион расслабился, ухмыляясь. — Ну конечно, парень. Иди.

Менандр подбежал и обмакнул тряпку в ведро, затем поднял ее на палке к губам умирающего. Он почувствовал покалывание в руке, державшей посох, затем внезапно осознал, что его правое ухо утратило неестественную остроту слуха. Юноша увидел, как тонкие скользкие нити быстро текут вверх по посоху, в тряпку. Карбо покидал его!

Губы распятого рабби коснулись тряпки, втянули ее, а затем судорожно отдернулись. Менандр опустил тряпицу на шею и грудь мужчины и придержал ее там…

— Ха-ха! — взревел центурион, сгибаясь пополам в приступе судорожного смеха. — Это не вода, еврейский мальчик. Это уксус!

Менандр почувствовал прилив ненависти при этом последнем унижении, но в следующее мгновение услышал, как распятый человек снова вскричал громким голосом:

— Свершилось!

А затем Менандр тяжело рухнул на землю, когда могучий толчок сотряс землю под его ногами.

Элисса сразу почувствовала смертоносное намерение атакующих солдат. Она знала, что Максенций, не привел бы своих языческих легионеров в эти запретные храмовые пределы, кроме как в качестве последней отчаянной меры.

— Сюда, следуйте за мной, — крикнула она полудюжине испуганных матрон. — Быстро!

Они повиновались ее властному приказу, бросаясь за ней в тени северного внутреннего портика Женского двора, скуля от страха, когда пробирались через лабиринт лавок и отгороженных занавесями проходов. К счастью, они достаточно хорошо ориентировались в общей планировке этого места, чтобы пробираться в темноте без лишнего шума. На пути им не встретилось ни единой души, и Элисса боялась, что они действительно были единственными, кто еще не покинул пределы Храма, возможно, лишь за исключением дюжины священных дев…

«Лотис, да защитит тебя Господь Гаризима!» — Безмолвная молитва Элиссы была вспышкой отчаянной надежды. Ее служанка ушла с девами, которые поднялись по пятнадцати ступеням на широкую полукруглую платформу перед Никаноровами вратами, которые вели на запад в Алтарный двор, чтобы там в унисон молиться Безымянному о спасении. Если повезёт, римляне не заметят их там…

Затем она заметила впереди мерцающий свет — смутные очертания высокой арки. Это, как она поняла, был самый западный из выходов в северной стене Женского двора.

— Стойте! — предостерегла она своих спутниц. — Там будут охранники, но они, возможно, еще не подняты по тревоге. Если мы выйдем неторопливо, они могут пропустить нас. Это наша единственная надежда…

Но матроны, отчаянно желая выбраться из темноты, протолкнулись мимо нее и в ужасе хлынули через арку и вниз по ступеням в широкий Двор язычников. Элисса, прикрыв лицо вуалью, пробормотала еще одну короткую молитву и поспешила за ними.

— Стойте там! — крикнул легионер. — Парни, не пропускайте этих женщин, пока я не осмотрю их как следует. Принесите факелы.

Элисса почувствовала, как её сердце сжалось, когда она замедлила шаг и спустилась на несколько ступенек во двор, ибо она узнала офицера во главе — Лентула, одного из самых доверенных центурионов Максенция. Его солдаты задерживали женщин, в то время как он, с факелом в руке, начал осматривать лица пленниц одну за другой. Элисса полуобернулась, чтобы отступить, но затем услышала приближающийся топот ещё большего числа солдат из-за тёмной арки, из которой она только что вышла.

— Солдаты, отпустите нас, умоляем вас, — завыла одна из матрон. — Там внутри демоны! Они, должно быть, пожрали наших дочерей и теперь преследуют нас.

Два или три легионера рассмеялись, громко, но довольно нервно. Лентул презрительно фыркнул.

— Отпустите этих дурочек. Женщины, которую мы ищем, среди них нет. — Он повернулся и указал на Элиссу. — Ты, там — да, ты, в вуали. Иди сюда.

Элисса заколебалась. В этот момент более дюжины римских солдат с грохотом доспехов вышли из ворот позади неё, и во главе их шёл Максенций.

— Это она! — взревел трибун. — Я узнаю её осанку где угодно, в вуали или без. Хватай её, Лентул!

Элисса бросилась бежать между охранниками, но трое из них схватили её и крепко держали. Пока она боролась в яростном молчании, центурион Лентул подошёл к ней и сорвал с неё вуаль.

— Да, это она. Ты был прав, трибун.

— Эти другие женщины... Аид! — выругался Максенций, поняв, что матроны уже сбежали в темноту западной части обширного двора. — Ну, не страшно — эта красавица единственная, которая действительно важна.

Элисса, глядя вверх на ухмыляющееся, торжествующее лицо мужчины, попыталась собрать достаточно слюны, чтобы плюнуть. Во рту у неё было слишком сухо. Она попыталась скрыть охвативший её глубокий страх. Глаза Максенция были странными; помимо обычного выражения гнева и высокомерия, она уловила в них тёмный отблеск безумия.

— Обыщи её и свяжи, Лентул, — приказал он, — затем собери людей со всех ворот и приготовьтесь к маршу. Марк, ты вернись в Женский двор и достань несколько носилок. Возможно, нам понадобится кое-что унести отсюда. Встретимся у восточных ворот.

Пока Марк и трое легионеров с факелами поспешно поднимались по ступеням и проходили через арку, Лентул сорвал с Элиссы одежду и начал обыскивать её. Она ругалась и отчаянно сопротивлялась, когда он начал лапать её, намеренно медленно, затем ударила его в голень. Двое других солдат крепко держали её, пока третий начал связывать ей руки за спиной.

Максенций рассмеялся.

— Это платье иудейской матроны тебе совсем не идёт, Элисса! Но почему ты так злишься? Ты должна благодарить меня, женщина. Если бы ты попалась на глаза священнику или храмовой страже, а не мне, тебя бы забили камнями, как блудницу. Бесславная смерть, совсем не похожая на ту, что я для тебя запланировал. Стой, стой, держись спокойно! Если тебе не нравится Лентул, я обыщу тебя сам — ты достаточно часто чувствовала мои руки на себе!

Он шагнул вперёд, схватил ткань её платья у горла и яростно разорвал её; платье распахнулось спереди и упало с её плеч, оставив её в одной лишь короткой белой тунике.

— Так гораздо лучше! — хмыкнул Лентул. — Клянусь богами, в этом теле могла бы поселиться Афродита!

Максенций, скомкав разорванное платье, вдруг почувствовал под пальцами небольшой твёрдый предмет. Порывшись в складках ткани, он вытащил маленький хрустальный флакон, содержимое которого отражало пламя факелов чистым янтарным светом.

— Что это?

Элисса гордо выпрямилась и отвернула от него лицо.

— А-а. Вот, значит, как. — Максенций поднял флакон и рассмотрел его внимательнее. — Поскольку ты не хочешь мне сказать, это должно быть что-то важное. Как он ярко сияет! — почти что сам по себе… Клянусь богами! Не об этом ли пытался узнать у тебя старый Анна?

Элисса вспомнила, что сказал ей старый колдун Йосеф. Она сделала вид, что хочет заговорить, затем намеренно отвернулась, её губы были плотно сжаты в твёрдой решимости.

— Итак. — Максенций шагнул вперёд и схватил её за подбородок левой рукой, заставляя смотреть на него. — Я могу заставить тебя говорить, ты знаешь. На самом деле, мне бы это очень понравилось.

Элисса притворялась вызывающе сопротивляющейся, пока чувствовала, что осмеливается. Затем, когда открытая правая рука трибуна замахнулась для удара, она сказала:

— Очень хорошо. Раз уж ты, очевидно, уже догадался, я скажу тебе.

Он отпустил ее и широко ухмыльнулся.

— Значит, я был прав. Он снова поднял сияющий флакон. — Это то, что Анна называл — Золотым Нектаром, не так ли? Кто дал его тебе?

— Старый священник Йосеф из Аферемы. Он также называл это Живой Водой и говорил, что она…

Она снова намеренно заколебалась.

— Что? Не скрывай от меня, милая Элисса.

— Он сказал, что сегодня ночью я должна выпить её, затем посмотреть во Врата — чем бы это ни было — и после этого я увижу невидимых существ и получу над ними власть.

Максенций нахмурился.

— Как странно. Сначала безумный рабби предлагает тебе эту «Живую Воду» в Сихаре, затем старый колдун Йосеф даёт тебе флакон с ней здесь, в Иерусалиме. Я думаю, они планировали использовать тебя, Элисса — они готовили тебя. Останес тоже говорит, что Золотой Нектар позволяет видеть невидимых существ — летучемышекрылых биахимов, но только Биахтрил позволяет колдуну управлять ими… — Римлянин на мгновение замолчал, размышляя, затем осторожно положил флакон в свой поясной мешочек. — Ещё один вопрос, Элисса. Где Лотис?

Элисса невольно взглянула на Женский двор, затем прикусила губу и мысленно прокляла себя.

— Значит, она всё ещё там, — сказал Максенций, снова ухмыляясь. — Ну, она, вероятно, сейчас не важна для меня, но было бы неплохо иметь запасную жертву, на всякий случай. Он повернулся к своему гигантскому телохранителю. — Кратос, ты хорошо умеешь красться в темноте. Вернись туда и обыщи место, где мы впервые увидели женщин. Посмотри, сможешь ли ты выманить маленькую птичку из укрытия. Ты ведь узнаешь её, не так ли?

— Да, — прорычал гладиатор. — Скрибоний позволял мне смотреть, когда он…

— Хорошо. Если поймаешь, приведи её к восточным воротам. В противном случае жди меня на большой лестнице у ворот, ведущих во двор Храма. Я скоро присоединюсь к тебе там.

Кратос коротко поклонился в пояс, свет факелов блеснул на его лысом черепе, затем поднялся по ступеням в запретную область и исчез за темной аркой.

— А теперь, Лентул, собери всех людей и приведи их к восточным воротам. Я буду сопровождать тебя до них; затем ты можешь пойти и собрать своих людей на южной стороне и привести их туда же. Что касается этой женщины, обвяжи ей талию верёвкой и веди её с собой. Если она будет сопротивляться, немного проволочи её по каменным плитам. Быстрее, бегом, сейчас же.

Через несколько мгновений отряд двинулся на восток по широкому Двору язычников, Элисса вынуждена была неуклюже трусить за ними, чтобы не отставать от их оазмашистого воинского шага. У каждой арки, мимо которой они проходили, Лентул лающим тоном отдавал приказы часовым, которые немедленно присоединялись к группе. К тому времени, как они обогнули северо-восточный угол портика и присоединились к войскам у главных восточных ворот, легионеров в отряже насчитывалось уже более двадцати.

Лентул поспешил собрать свой отряд, рассредоточившийся вдоль южной стены, и в это время появилися Марк со своими людьми, выйдя из широких, обрамлённых колоннами восточных ворот, неся с собой два закрытых паланкина.

— Хорошо, Марк, — сказал Максенций. — Теперь заткни этой женщине рот и крепко привяжи её в паланкине. Затем пойдёшь с нами. Выбери шестерых солдат, чтобы они следовали за нами с пустыми носилками.

Марк подчинился, и вскоре он с полдюжиной солдат уже сопровождал своего командира, поднимаясь по широкой лестнице, проходя между высокими, украшенными богатй резьбой порталами больших восточных ворот. Эти порталы сияли золотом и драгоценными камнями в свете факелов. Никогда прежде центурион не видел их так близко, и теперь он лучше чем когда-либо, понял, почему этот вход в Женский двор назывался «Прекрасными Воротами». Однако в этой неестественной темноте они, как и вся остальная часть храмовой территории, казались скорее зловещими, чем красивыми.

— Командир, — сказал Марк, когда они проходили на широкий двор за ним, — почему мы снова входим в эту запретную область?

— Я сказал Кратосу, что встречу его у восточной лестницы. Но что ещё важнее, я собираюсь посетить сам Храм и забрать несколько вещей, которые оставил там Анна.

— Что?! — Марк вдруг снова услышал жуткий звук, похожий на приглушенный бой барабанов, который не прекращался с тех пор, как наступила странная темнота. — Мы идём туда?

— Клянусь Аидом, Марк, это так! Анна предал нас, и теперь я делаю всё по-своему. Я собираюсь перенести все его магические штучки из этого священнического гнезда на гору Поругания, прежде чем он…

Но в этот момент Марк услышал глубокий рев и скрежет, почувствовал, как плиты каменного пола качнулись под ногами, а затем он и все остальные закричали в ужасе, когда огромные каменные колонны и перемычки начали наклоняться, крошиться и с грохотом рушиться.

Лотис, осторожно выглядывая с высокой лестницы в Женский двор, увидела гигантскую фигуру, осторожно выходящую из теней северного портика, лысый череп и мускулистые руки блестели в тусклом свете факела.

Кратос — телохранитель Максенция.

Она повернулась и на четвереньках поползла обратно к группе храмовых девственниц, которые стояли преклонив колени на широкой полукруглой каменной платформе, лицом на запад, через колонные ворота Никанора, к Храму. В молчаливом ужасе они всё ещё молились Безымянному, без сомнения, умоляя его спасти их от странной тьмы и таившихся в ней опасностей.

— Вставайте! Вставайте! — прошипела она. — Римляне возвращаются. Мы должны уходить отсюда.

Девы отпрянули в ужасе, увидев, что Лотис жестом указывает им на врата Никанора.

— Мы не можем идти туда, — заскулила одна из них. — Только священникам или тем, кто приносит жертвы, разрешено входить во внутренний двор. Владыка Храма убьёт нас, если мы войдем…

— Римляне убьют нас, если мы этого не сделаем. — Лотис вскочила и пробежала через ворота, затем остановилась среди колонн за ними и поманила дев. — Быстрее!

Её решительность побудила их к действию. Через мгновение они уже мчались за Лотис с ужасом в сердцах, их сандалии шлепали по плиткам.

— Тихо! Медленнее. Римляне не должны услышать…

Внезапно пол двора сильно затрясся. Половина дев тут же потеряла равновесие и упала на плиты. Затем, медленно, колонна накренилась и упала, с грохотом обрушившись на каменный пол.

— Мы обречены! — взвизгнула одна из молодых женщин. — Господь разгневан…

— Сюда! — крикнула Лотис. — Во двор, подальше от колонн.

Они помчались дальше и выскочили из портика как раз в тот момент, когда рухнуло ещё несколько колонн. Земля снова задрожала, и Лотис, оглянувшись, увидела, как огромная перемычка над воротами Никанора раскололась пополам и тяжело упала. Двор содрогнулся от рскатистого грохота, когда две половины огромного камня ударились о мостовую.

Затем наступила тишина — жуткая тишина, ритмично прерываемая звуками, которые казались глухими ударами барабанов внутри Храма.

Лотис оглядела широкий двор, который был лучше освещен, чем Женский. Однако, несмотря на множество факелов, здесь не было видно ни священников, ни молящихся; очевидно, все покинули это место. На западе за двором возвышалась высокая белая громада Храма, его главные двери были распахнуты настежь, внутреннее убранство освещалось множеством ламп и факелов, а неподалеку к юго-западу стоял огромный каменный алтарь жертвоприношений, на котором всё ещё ярко горел большой священный костер. В воздухе висел запах горелого мяса, а у подножия алтаря лежали брошенные туши множества полуразделанных коров, овец и коз, кровь которых медленно сливалась в в тёмные лужи и ручейки, которые текли в стоки двора. Затем…

— Слушайте! — завыла девственница. — Это голос Эль-Шаддая — разгневанного Господа!

Лотис тоже услышала это, и у неё по спине пробежали мурашки. Ритмичные удары, доносившиеся из Храма, стали громче и теперь казались голосом какого-то чудовищного существа, произносящего слова:

СВЕРШИЛОСЬ… СВЕРШИЛОСЬ… ЭТО СВЕРШИЛОСЬ…

В этот момент в нескольких шагах от неё, ближе к центру двора воздух засветился, явив вертикальный овал, мерцающий бесчисленными точками сияния, принимающими, как ей показалось, форму человеческого тела… А затем, как бы невероятно это ни было, она увидела стоящего перед ней сурового молодого человека с очень длинным мечом в правой руке. На нём была простая тёмная туника, тёмные волосы стянуты металлической лентой, которая удерживала на его лбу слабо светящийся диск синего металла. Тотчас же все девы в страхе отпрянули от этого явления.

— Небеса, смилуйтесь! — воскликнула одна из них. — Ангел Господень пришел убить нас за то, что мы вторглись…

Но Лотис, бросившись вперед, выдохнула:

— Симон! Как ты сюда попал? Как ты здесь оказался?..

— Нет времени объяснять, — отрезал самаритянин. — Я не знаю, почему ты здесь, Лотис, но тебе со всеми остальными следует немедленно убраться отсюда. Он повернулся к дрожащим девам и тихо сказал Лотис: — Выведи их через северо-западные ворота двора, затем найди синагогу Самезера, если сможешь. Возьмите с собой несколько факелов. Поторопись!

Подстёгиваемые настойчивостью в его голосе, Лотис и храмовые девы помчались через двор, лишь на мгновение остановившись у его северной колоннады, чтобы вынуть из креплений несколько факелов. Затем их фигуры в белых одеждах исчезли в тенях, и звук шлёпающих сандалий быстро затих вдали.

Симон, мрачно сжимая свой тёмный меч, двинулся в западном направлении через двор и поднялся по храмовым ступеням. Изнутри он слышал глубокий, отдающийся эхом голос, громогласно, как огромный гулкий барабан, произносивший слова:

ЭТО… СВЕРШИЛОСЬ…

Пройдя между высокими порталами и раздвинутыми за ними занавесями, Симон вошёл в большой зал, обеими руками держа перед собой длинный меч и настороженно всматриваясь в тени. Перед ним, примерно в шестидесяти футах, стоял небольшой позолоченный алтарь, а за ним висела искусно вышитая драпировка, изображающая симметричную пару крылатых чудовищ — завеса, которая, как он знал, скрывала вход в Святая Святых, самое священное помещение Храма. Симон узнал и другие особенности этого места по описаниям, которые ему часто давал Досифей — громадный, сверкающий золотом семисвечник слева от него, стол хлебов предложения из чистого золота справа, — ибо сколь бы великолепным ни был этот храм, разве не являлся он всего лишь поставленной злым царем Иродом нечестивой копией того, что был воздвигнут столетия назад самаритянами на святой горе Гаризим?..

СВЕРШИЛОСЬ… СВЕРШИЛОСЬ…

Чудовищный голос звучал всё громче, напоминая ему о громовых возгласах, доносившихся с горы Поругания, которые он ранее слышал. Возможно, эти два голоса каким-то образом являлись одним и тем же. Сейчас он вне всяких сомнений исходил из-за завесы в конце зала, и хотя Симон знал, что скрытая за ней комната имела всего лишь около тридцати футов в длину, но казалось, что гулкий голос отдавался эхом из огромных пещер или из могучих залов, простирающихся в иные планы бытия.

СВЕРШИЛОСЬ… ХАЛАЛ-ЭЛЬ… АЗАГ-ТОТ…

Позвоночник Симона покалывало, ибо по мере того, как звук нарастал, усиливалось и ощущение надвигающейся угрозы. Он коснулся маленькой, сияющего синим вставки сразу за крестовиной меча, увидел, как тонкая серебристая линия силы возникла вдоль края лезвия, затем обошёл алтарь и приблизился к завесе, скрывавшей вход в Святая Святых. Эта завеса, казалось, сейчас слегка шевелилась — что-то заставляло её колыхать. Симон почувствовал холодный сквозняк у своих ступней и лодыжек.

ГОЛ-ГОРОТ…

Симон сердито зарычал в преднамеренной попытке побороть свой страх и бросился вперед, нанося удары своим громадным мечом. В тот же миг вздымающаяся, украшенная херувимами завеса расступилась и упала, её разорванные края тлели, открывая дверной проём в Святая Святых.

СВЕРШИЛОСЬ…

Симон ахнул. Внутри помещения не горело ни лампы, ни факела, но всё оно было залито жутким красным светом. Свет исходил от того, что казалось двумя огромными красными глазами, расположенными в гигантской ослиной голове, которая возвышалась над каменным алтарем у дальней стены — глаза, что, казалось, смотрели прямо в глаза Симона. Перед этим алтарем стоял большой искусно выполненный сундук сложной конструкции, позолоченный и сверкающий, а рядом с ним лежало то, что, по-видимому, было его крышкой, увенчанной парными изображениями золотых крылатых чудовищ, подобных тем, что были на разорванной завесе. Симон мгновенно понял, что это не может быть ничем иным, как легендарным Ковчегом Завета, который, как говорили, был спрятан внутри горы Нево столетия назад пророком Иеремией. Глубокий гул, казалось, исходил из его полого нутра, сопровождаемый слабыми жутковатыми завываниями, похожими на отдалённые звуки флейт. А в воздухе над ним, казалось, формировался нематериальный вращающийся диск, который расширялся и скрывал гигантскую золотую ослиную голову, за исключением двух горящих глаз. Диск быстро вращался, становился всё больше и заметнее; теперь он казался вращающимся, красным светящимся туннелем, который пульсировал, как гигантская артерия, в ритм отзывающимся эхом ударам барабана и звукам флейты. А затем:

СВЕРШИЛОСЬ… АББА ЙОГ-СОТОНИ…

Симон закричал от ярости и страха, увидев, как по этому крутящемуся туннелю к нему стремительно приближается чудовищное вихрящееся существо чернильной черноты, мириады тёмных щупалец и псевдоподий которого тянулись к нему с невыразимой угрозой.

Глава XXVIII

Симон отпрыгнул назад, когда огромная извивающаяся волна черноты хлынула на него. Из леса чернильных усиков и щупалец вырвалось вперёд одно, толщиной с питона, и сильно ударило его по левому боку и бедру, вязко прилипнув к телу. Симон закричал от ярости и взмахнул клинком; раздался шипящий треск, отвратительный смрад горящего битума и кальмарового мяса, и огромное отрубленное щупальце, всё ещё извиваясь, упало на пол. Храм наполнил мощный рёв, подобный гневному рыку бога.

Симон развернулся и перепрыгнул через маленький алтарь, наполовину оглушённый этим оглушительным рёвом, затем снова повернулся, чтобы встретиться лицом к лицу с этим существом. Оно устремилось за ним, сливаясь со своей отрубленной частью, обтекая алтарь и поглощая его с обеих сторон, скрывая его из виду в своей огромной надвигающейся черноте. Симон снова закричал, когда струящийся лес чёрных щупалец и усиков хлынул вперёд, чтобы поглотить его, затем снова замахнулся меечом. Ещё полдюжины извивающихся частей упали на пол с мокрым звуком, их отрубленные концы тлели, а затем, извиваясь, как гигантские черви, вернулись обратно в колышащуюся массу, от которой были отсечены.

В самый последний момент Симон повернулся и бросился на середину широкого зала, затем развернулся, чтобы снова встретиться с адским существом. Оно быстро то ли катилось, то ли сочилось к нему, тысячи усиков извивались, как щупики гигантского морского ежа, педипальпы и тентакли ощупывали пространство впереди. Над его бурлящей сплюснутой массой распростёрлись несколько огромных лопастей, напоминающих чудовищные крылья. Существо не отражало свет факелов, как обычный материальный объект, а, казалось, поглощало весь падающий на него свет. Нигде не было заметно ничего напоминающего органы чувств какого-либо земного существа, и Симон понял, что эта тварь может быть только каким-то чудовищным демоном, вызванным колдовством из Внешней тьмы.

Он почувствовал жжение в левом боку, куда его ударило щупальце, и увидел, как из полдюжины круглых ран на ноге под разорванной туникой струится кровь.

Гол-горот — бог-кровопийца Стигии…

Симон держал выбранную позицию так долго, как только мог, затем невольно снова повернулся, чтобы бежать. Никакая человеческая решимость не могла устоять перед вязкой чёрной стеной надвигающейся гибели. Но на этот раз он оказался недостаточно быстр; скорость существа была выше, чем он мог предположить, учитывая его огромную студенистую массу, и Симон внезапно обнаружил, что его окружает клубящаяся чаща отвратительных щупалец и усиков. В третий раз он закричал от ярости и отвращения, а затем слепо и яростно ударил огромным заррийским мечом.

Снова раздался оглушительный гулкий рёв, когда он десятками отсекал конечности чудовища, и мерзкий жгучий смрад забил его горло и ноздри. Он отшатнулся назад, продолжая безумно рубить, но чувствуя, что его вот-вот засосёт во вздымающуюся перед ним черноту. Его конечности горели от боли там, где шарящие щупальца обвились вокруг его плоти, прежде чем были отрублены, в то время как грудь и лицо болели от прикосновения множества острых стремительных усиков, кончики которых вонзались в кожу, как ядовитые жала ос. Хуже всего было то, что он чувствовал, как волны ужаса нахлынули на него извне, и понял, что, несмотря на защитный диск на его лбу, существо пыталось подавить его смертельной психической атакой.

— Умри, демон! — закричал он, рубя и кромсая.

Лезвие глубоко вонзилось в тело твари за машущими щупальцами. Симон мельком увидел мгновенно прижженные края раны длиной около трёх футов, которая пыталась затянуться, в то время как изнутри вытекало все больше вязкой жидкой черноты. Снова раздался оглушительный рёв, который, казалось, отдавался эхом из всего пространства, а не исходил из какого-либо определённого голосового органа, а затем дюжина щупалец и псевдоподий схватили Симона и потащили его к пульсирующему чёрному чудовищу. Он почувствовал, как хлещущий кнутообразный усик ударил его по левой стороне головы, услышал, как металлический обруч с синим светящимся диском со звоном покатился по полу, а затем съёжился, когда волны ужаса захлестнули его разум, их интенсивность увеличилась вдесятеро.

ТАШМАД… ТАРТЗА… АЗАГ-ТОТ…

Громоподобные слова, казалось, били не столько по ушам Симона, сколько по самим волокнам всей его нервной системы. Он продолжад яростно рубить стену черноты, не обращая внимания на мириады хлещущих усиков, затем выставил заррийский меч вперёд, когда его неумолимо потянуло в нутро смолистой субстанции чёрного амебоидного демона. Плоть существа оказывала мало сопротивления, и Симон крутил внутри неё свой пылающий клинок, чувствуя, как задыхается от мерзкого смрада шипящей чужой плоти. Он увидел перед собой расцветающую тусклую красноту, задаваясь вопросом, не сходит ли он с ума или же перед ним открываются Врата Преисподней, чтобы затащить его внутрь…

Внезапно раздался громовой удар, взрыв, сильнее всех предшествующих ему могучих раскатов. Симон почувствовал, как его с невообразимой силой отбросило назад, и он покатился, купыркаясь и прекатывась по мраморным плитам большого зала. Самаритянин мельком увидел промелькнувшие мимо него мраморные колонны портика, выпустил меч из рук и услышал, как он со звоном и визгом скатывается по мраморным ступеням во двор. Потрясенный, наполовину ошеломленный, он, тем не менее, тут же поднялся на колени, отчаянно боясь, что эта тварь снова внезапно нападёт на него.

Но нет — к своему изумлению он увидел внутри Храма только огромное чёрное облако, клубящееся и кипящее, заполняющее всё пространство большого зала. Прямо у него на глазах оно начало редеть и уменьшаться, и вскоре он увидел, что оно быстро устремляется обратно через дверь Святая Святых в пульсирующие Врата, зияющие над Ковчегом. Более того, ритмичный гул, доносившиеся из этих Врат, становился всё тише, смолкал…

— Баал! — выдохнул Симон, потрясённый до глубины души. Никогда ещё он не чувствовал себя так близко к гибели — или, возможно, чему-то худшему, чем гибель, — как во время этой ужасной битвы. И всё же чародей Таггарт был прав — существо Гол-горот, очевидно, обладало материальной частью, которую можно было уничтожить. Огромный заррийский меч глубоко вонзился в его сердце тьмы, и теперь существо отступало обратно во Внешнюю тьму, откуда оно было вызвано. В тот момент, когда Симон осознал это, последние клубы черноты исчезли из Храма; Врата уменьшились, затем скрылись из виду внутри Ковчега, и барабаноподобные пульсации совсем затихли, сменившись тишиной – глубокой, по сравнению с тем, что было раньше, полной, за исключением звона в ушах Симона от грохота, который обрушился на них. А над ним — показалось ему, или чернильное небо в ссамом деле начало светлеть, приобретая глубокий сумеречно-пурпурный оттенок?

Он медленно поднялся на ноги, ощущая, как ноет каждый мускул, и посмотрел вниз на освещённый факелами двор. Кровь сочилась из десятков маленьких круглых ран на его конечностях и боках, как будто присоски, подобные осьминожьим, содрали кожу, и он почувствовал причиняемую ими жгучую боль. Ему хотелось закричать от этой муки.

Внезапно боль Симона сменилась страхом, когда он увидел большой меч, лежащий на плитах в нескольких ярдах от него посреди открытого двора. Его лезвие всё ещё светилось серебристой нитью силы по краям; тонкая струйка дыма поднималась из того места, где острие касалось камня. Что там говорил Таггарт? Если заррийцы почувствуют вмешательство, они…

Симон поспешил к краю ступеней, понимая, что ему необходимо немедленно прекратить работу силового меча. Он не должен оставаться светящимся под открытым небом…

В спешке его ослабевшие ноги подкосились, когда он начал спуск, и он кубарем скатился по короткому пролёту, нанося новые ушибы своей и без того избитой и истерзанной плоти. Внизу он какое-то мгновение лежал неподвижно, убеждаясь, что не переломал кости, затем перевернулся и слабо попытался подняться ещё раз.

— Клянусь Геркулесом, самаритянин, ты в ужасном состоянии! Я тебя едва узнал.

Симон напрягся, увидев гигантского гладиатора Кратоса, стоящего всего в нескольких ярдах от него, чей лысый череп и мускулистые конечности блестели в свете факелов. Покрытое шрамами мясистое лицо мужчины расплылось в самодовольной ухмылке — а прямо у его ног лежал огромный заррийский меч.

— Значит, тебя застигло землетрясение, — продолжил Кратос, — несомненно, когда ты пытался ограбить храм иудейского бога. Там всё грохотало, как в грозу — это место должно быть разрушено! Но что у нас тут?..

— Не трогай его, — задохнулся Симон, когда гладиатор наклонился, чтобы схватить заррийский меч. — Это оружие богов.

Но Кратос уже поднял предмет и оценивающе взвешивал его в обеих руках. В его глазах появилось благоговение.

— Клянусь Палладой, я верю тебе, самаритянин — никогда я не держал в руках такого оружия! Какой баланс, какая красивая тёмная сталь! От одного прикосновения к нему мне хочется броситься рубить толпы врагов! И этот огненный блеск по его краям… Разве я не видел, как его острие прожигает сам камень?

Внезапно он поднял клинок, затем опустил его; край лезвия с визгом прорезал две плиты и часть третьей, разбрызгивая красные искры там, где оно вышло наружу. Кратос ухмыльнулся со смесью благоговения и детского удовольствия, затем снова взмахнул, вонзая его в камень ещё глубже, чем раньше; куски расколотых плит взлетели вверх, потрескивая и светясь красным.

— Ха-ха! — ликующе взревел Кратос. — Это и впрямь меч богов! Разумеется, он слишком хорош для того, чтобы им владела самаритянская свинья. Ты украл его из этого варварского храма, Симон из Гитты? Что ж, похоже, Фортуна позволила ему перейти к более подходящему владельцу. А теперь посмотрим, как он действует на человеческую плоть.

Симон лежал неподвижно, если не считать нарочито слабых движений, надеясь, что гладиатор сочтёт его совершенно беспомощным. Он знал, что единственная надежда заключалась в том, чтобы использовать последние резервы сил во внезапном всплеске скорости и боевого мастерства. Шансов на победу или бегство было мало, понял Симон, но, по крайней мере, он умрёт в бою. Кратос шагнул к нему…

Внезапно воздух рядом с гладиатором замерцал — высокий овал голубоватого света, смутно напоминающий человека по очертаниям и мерцающий мириадами бледных искр. Кратос резко обернулся к нему, затем взревел от внезапного ужаса при виде чудовищного существа, материализовавшегося из воздуха рядом с ним.

Симон ахнул. Хотя Кратос был гораздо крупнее большинства людей, это существо нависало над ним огромной массой, сверкая сверху вниз двумя круглыми, светящимися красным глазами на гладиатора. Хотя его форма была до некоторой степени гуманоидной, пропорции и мускулатура подсказывали Симону, что это не человек и даже не что-то земное. У него не было бёдер, относительно короткие ноги резко сужались вниз от массивного торса, а безволосая кожа выглядела тёмно-синей, почти чёрной в тусклом свете факелов. Голова поднималась большим горбом от широких плеч, без намёка на шею, а по её передней части тянулся гребень с множеством горизонтальных щелей, которые могли быть ртами или ноздрями. Существо носило облегающий костюм почти того же оттенка, что и его плоть, а на сужающейся талии находился широкий пояс из плетеного металла, квадратная пряжка которого испускала тусклое синее свечение.

— Дьявол из Тартара! — взревел Кратос, занося огромный меч. — Умри от рук величайшего гладиатора Рима…

Симон снова ахнул, когда существо, двигаясь с плавной, сверхчеловеческой быстротой, схватило оба запястья Кратоса одной из своих массивных четырёхпалых рук. Кости затрещали; огромный меч отлетел, звеня и визжа в снопе искр на плитах. Кратос взвыл; его пальцы распухли и лопнули, как варёные сосиски, под давлением хватки существа, и из них хлынула кровь. Другая рука существа метнулась и схватила лысую голову гладиатора, как шарообразную дверную ручку. Вопли Кратоса поднялись ещё выше, превратились в безумный крик агонии, а затем весь его череп оказался вдавлен в самого себя с громким скрежетом и хрустом костей и хрящей.

Симон едва осмеливался дышать, наблюдая сквозь чуть приоткрытые веки, как тело гладиатора рухнуло на плиты. Выпученные глаза вывалились из глазниц и висели на зрительных нервах, распухший язык торчал наружу, как толстый огурец.

Какое-то мгновение зарриец стоял неподвижно, человеческая кровь и мозги капали с четырёх толстых пальцев его правой руки; затем, двумя длинными шагами, он подошёл к мечу и поднял его. Симон затаил дыхание, надеясь, что существо сочтёт его мёртвым. Возможно, так и было, ибо оно не приближалось к нему, даже не смотрело в его сторону, просто стояло прямо, во весь рост, держа меч вертикально…

Затем нить света исчезла с лезвия, и в следующее мгновение огромная синяя фигура существа начала мерцать и искриться, быстро пропадая из виду. В следующий миг оно исчезло.

Симон с облегчением вздохнул, затем, пошатываясь, поднялся на ноги, настороженно оглядываясь по сторонам. Но освещённый факелами двор был пуст, за исключением тела Кратоса, чья раздавленная голова окрашивала плитки тёмной расширяющейся лужей крови. Небо, как он теперь понял, определённо приобретало более светлый оттенок.

— Боги… — пробормотал Симон. В нём боролись благоговейный трепет и страх.

Он нетвёрдой походкой подошёл к мёртвому гладиатору и снял с него пояс с мечом, затем закрепил его на своей талии. Меч был хороший, заметил Симон, длиннее и тяжелее тех, что носило большинство римлян. Затем, шаркая и прихрамывая так быстро, как позволяли его раны и усталость, он пересёк двор и поспешил оттуда в тени северной колоннады, направляясь к внешним воротам, ведущим на безопасные тёмные улицы за его пределами.

— Что-то пошло не так, — сказал Зеф, глядя вверх. — Небо начинает светлеть. И Учитель… он всё ещё здесь!

Йосеф из Аферемы начертал морщинистым указательным пальцем в воздухе мистический знак.

— Да, это не иллюзия. Он действительно жив. Что могло случиться? Почему он не умирает?

При этих словах римский центурион, стоявший среди факелов возле трёх крестов, шагнул на несколько шагов вниз по холму к небольшой группе наблюдателей.

— Не умирает, говоришь? Чушь! Посмотрите на него — он мёртв, как кусок мяса в лавке мясника. Его душа уже пересекла бы Стикс, если бы я не сомневался, что он взял с собой достаточно монет, чтобы заплатить лодочнику!

Зеф почувствовал, что за грубыми манерами и тоном римлянина скрывается беспокойство; разумеется, событий последних нескольких часов было более чем достаточно, чтобы напугать даже самого закалённого ветерана. Он видел, как лицо центуриона гневно исказилось, заметил, что его солдаты нервно расхаживали по холму, поглаживая своё оружие, будто ожидали внезапного нападения с неизвестного направления. Зеф обнаружил, что способен сочувствовать им, ибо хотя он служил своему старому учителю и рабби Иешуа более трёх лет, ему никогда прежде не доводилось видеть такого колдовства, какое увидел в этот день.

«Этот день? Вчера это было или еще сегодня?» — удивился Зеф. Ибо хотя солнце уже клонилось к западу, его возвращение к прежней яркости после чернильной тьмы придавало ему вид предвестника нового рассвета.

Затем он услышал, как госпожа Мириам сказала:

— Это правда, о, отец Йосеф. Учитель не умирает. Похоже, его время ещё не пришло.

Её голос, низкий, ровный и спокойный, казалось, привёл центуриона в ярость.

— Не умерт? Не умер! — Он повернулся и зашагал обратно на вершину холма, затем снова повернулся и указал копьём на поникшую фигуру человека, безвольно свисавшего с центрального креста. — Клянусь Аидом, моя темноволосая красавица, я покажу тебе, что он мёртв! Смотри. Мой командир велел мне убедиться в этом — вот так!

— Нет… — непроизвольно выдохнул Зеф.

Римлянин повернулся и вонзил своё копьё в бок распятого человека, чуть ниже грудной клетки. Тело не дрогнуло, но когда копьё было извлечено, Зеф увидел, что из раны хлынула жидкость — не кровь, а тонкий розоватый ихор, который быстро стекал вниз. В следующее мгновение поток иссяк, и в нарастающем солнечном свете он увидел, что рана уменьшается, медленно затягиваясь сама собой.

— Кузница Вулкана! — выругался офицер, роняя копьё и быстро отступая на шаг. — Наверняка этот человек был сыном бога!

— Центурион, — строго сказал старый Йосеф, шагая вперёд, — ваше задание выполнено. Теперь я должен попросить вас снять тело этого человека, чтобы я мог достойно похоронить его до захода солнца.

Римлянин нахмурился, глядя на него.

— По чьему распоряжению?

— По распоряжению Пилата, префекта этой провинции Иудеи.

— Покажи мне приказ.

— Ты прекрасно знаешь, — строго сказал старый священник, — что Пилат наделил меня полномочиями в этом деле.

— Я знаю, что ты обладаешь каким-то колдовским влиянием на префекта. Тем не менее он не отдавал мне прямого приказа. Я получаю приказания от трибуна Максенция. Если вам нужно какое-либо из этих тел, — он обвёл рукой распятую троицу, тёмно вырисовывающуюся на фоне светлеющего дня, — вам придётся принести мне письменный приказ наместника.

Йосеф повернулся и посмотрел на великий дворец Ирода, который возвышался сразу за той частью Иерусалимской стены, что располагалась непосредственно к югу от холма.

— Я пойду. Идём, Зеф, Мириам, все вы. Мы должны спешить.

В течение нескольких минут Зеф молча шагал на юг рядом со своим учителем, как всегда удивляясь энергии и прыти древнего мудреца. За спиной он слышал, как центурион кричал своим солдатам, чтобы те переломали ноги двум другим осуждённым и тем самым ускорили их кончину, и ему снова показалось, что воинственные приказы римлянина не до конца скрывают тон страха. Затем он услышал, как старый Йосеф тихо сказал:

— Внутри нашего Учителя, Зеф, живёт демон — один из тех Ам-ха-арец с Кастора. Он отрезал его от боли и поддерживает в нём жизнь.

— Я так и подозревал, — кивнул Зеф.

— Его принес тот мальчик в белой левитской одежде, — продолжал колдун. — Ты видел, что с ним стало?

— Да. Он убежал на север сразу после землетрясения. Без сомнения, к этому времени он уже вошёл в город через другие ворота или скрылся в сельской местности.

Йосеф указал тонким, морщинистым пальцем на белого голубя, который всё ещё сидел на плече Зефа.

— Параклит, лети на север и поищи среди переулков и полей юношу в белой одежде. Если найдёшь его, следуй за ним; если нет, жди нас среди ветвей большого терпентинного дерева в роще гробниц. Лети, не медли.

Птица тихо заворковала, качнула головой, затем вспорхнула и быстро улетела на север.

Когда через несколько минут их группа прошла через арку ворот в город, Йосеф остановил свой отряд у стены и сказал:

— Никодим, я хочу, чтобы ты сопроводил леди Мириам, её мать, этих других женщин и их сопровождающих обратно в жилище, которое я им предоставил. Позаботься, чтобы твои слуги помогли им подготовиться к путешествию.

— Значит, — сказал Никодим, — наш план провалился.

— Ещё не совсем, но время на исходе. Если я всё же потерплю неудачу, то все эти верные последователи Учителя должны будут отправиться в Аферему завтра утром как можно раньше, чтобы избежать гнева Анны. Я также отправлю к тебе Зефа, как только смогу; он знает все подробности касаемо моих приготовлений, которые я предпринял для того, чтобы Невеста и её свита смогли отправиться в Кесарию, а оттуда в Галлию. Что касается меня, я присоединюсь к вам, когда и если смогу, но не ждите меня. — Он повернулся к Зефу и шепнул: — Пошли Иоиля и Рувима купить погребальные саваны как можно быстрее, а затем скажи им, чтобы они встретили нас у этих ворот. Тем временем мы с тобой посетим префекта Пилата и напомним ему о его обязанностях.

Пока Зеф передавал приказ о погребальных пеленах двум молодым слугам, Никодим сказал:

— Я сделаю, как ты говоришь, Йосеф. Должен ли я после этого вернуться в зал Газзита и узнать всё, что смогу, касаемо реакции Анны на эти события?

— Нет, старый друг. — Йосеф энергично покачал головой. — Это было бы слишком опасно для тебя. Анна, несомненно, уже догадался, что это мы опередили его в намеченных им колдовских планах по обретению власти над всем сущим. Нет, ты тоже должен отправиться сло всеми остальными в Аферему.

Никодим кивнул с такой готовностью, что Зеф понял — старый священник уже пришёл к тому же выводу и с облегчением сложил с себя бремя своего долга.

— Значит, ты, кажется, почти убеждён, о отец мой, — сказала госпожа Мириам, — что план моего Господа провалился и Земля продолжит существовать и впредь.

Душа Зефа, как всегда, трепетала от звука этого глубокого, нежного голоса. Ради неё, даже больше, чем ради своего почитаемого старого наставника, он преданно трудился все эти три с лишним года над созданием этого непостижимого колдовского произведения. Что-то глубоко внутри него откликнулось на неё при первой встрече в большом старом особняке в Афереме — некая близость или привязанность, которой никогда прежде не пробуждал в нём ни один другой человек, будь то мужчина или женщина. Это не было ни половым влечением, ни тоской по материнской любви, в которой ему до сих пор было отказано, ни даже желанием глубочайшей человеческой дружбы. Скорее, это было осознанием — бессознательным, воспринимаемым инстинктивно, — что он, ищущий послушник, нашёл Богиню, которой жаждал служить и был предназначен для этого служения. И теперь, в этот момент, его душа, трепещущая в едином порыве с Её душой, осознала, что та не столь уж недовольна перспективой неудачи старого Бар Йосефа — и Её Учителя.

— Будь уверена, возлюбленная дочь, — сказал старый колдун, — всё ещё остается хороший шанс на то, что воля твоего супруга восторжествует, и я сделаю всё возможное, чтобы это произошло. Я слуга вас обоих, преданный благородному образу, который вы оба разделяете — чтобы все страдания на этом мире прекратились.

— Страдания, да, — вздохнула женщина. — Их слишком много. Я устала от них, и всё же… — Она сделала паузу, а затем спросила: — Если Отец покорит тех злых Архонтов, которые запустили их первыми, то что Он принесёт взамен? Подготовит ли Он столь же хорошую сцену для нас, чтобы мы могли на ней сыграть?

Старый Йосеф выпрямился так, что теперь казался на фут выше своего обычного роста; его тёмные глаза сердито глядели на женщину из-под обветренных белых бровей.

— Ты сама не знаешь, что говоришь, дочь. Ты осмеливаешься противостоять воле твоего супруга и его… истинного Отца?

— Их воля — служить мне, — спокойно сказала Мириам. — Я думала, ты уже понял это, возлюбленный мудрец.

И снова Зеф затрепетал от глубокого, спокойного голоса женщины. В тот миг ему показалось, что он, Мириам, Йосеф и все остальные, стоят не на грязном, мощёном каменными плитами дворе перед одними из ворот Иерусалима, а в великом зале правящих космосом богов. Затем трепет в его душе усилился, когда он услышал голос царственной Мириам, усиленный, будто странной акустикой самого Олимпа, продолжающей:

— Несколько ночей назад, о, отец мой, мне приснился сон, и сегодня я встретила молодую женщину по имени Лотис, которая разделила его со мной. Я сразу поняла, что она в каком-то смысле была мною — Истинным Духом, который познал Богиню в той же полноте, как и я, когда Учитель спас меня от одержимого Ам-ха-ареца. — Она подняла взгляд к светлеющему небу, и в уголке её губ промелькнул намёк на улыбку. — Тот юноша в белом одеянии, который дал моему Господу напиться в его последних мучениях — я думаю, что он тоже распознал этот Дух, который проявляет себя в девушке Лотис. И во мне самой.

Брови Бар Йосефа сошлись на переносице, его изрезанное морщинами лицо нависло над Мириам, как грозовая туча.

— Я не понимаю тебя, женщина. Неужели теперь, после всех твоих притворных заверений в поддержке, ты заявляешь, что твои самые сокровенные надежды направлены против моей воли и воли твоего Господа?

Женщина коротко и непринуждённо рассмеялась.

— Твоя воля непреклонна, о мой отец. Это я хорошо знаю. И всё же, при всей твоей мудрости, я думаю, ты ещё не постиг его глубочайшую волю, которая заключается не в чём ином, как в служении мне. Разве он не сказал, что пришёл в этот мир, чтобы уничтожить всё принадлежащее Женщине – Богине? Что ж, так он и сделал, ибо в то время это была и моя воля. Я была больна глубокой меланхолией, и мне казалось, что все присущее Женщине — то есть вся Жизнь — были лишь мучительной пыткой, от которой нужно избавиться, по крайней мере, в том виде, в каком они проявлялись в таком несовершенном месте, как эта Земля. Однако теперь, благодаря ему, я снова цела и здорова. Кроме того, я ношу в себе его собственную жизнь — то, что одобрил даже ты, о мой отец, на случай, если твой первый и самый заветный план, план разрушения Земли, пойдёт наперекосяк.

— Непостоянный Дух! — рявкнул Йосеф. — Ты говоришь легкомысленно, как будто не понесла недавно ужасную утрату. Неужели у тебя нет ни стыда, ни чувства долга?..

— Непостоянная? — Мириам выпрямилась с царственной гордостью, и Зеф подумал, что никогда не любил её больше, чем в этот момент. — Потому что мой разум, мои намерения не столь твердокаменны, как твои? Ты бы убил всю жизнь, но я Та, кто судит, стоит ли всякая жизнь того, чтобы её прожить. Мой Господь, как и Я, имеет много обличий; в своей форме на кресте он повиновался моей воле, чтобы в этом мире жизнь более не страдала; но теперь, в своём обличье отчаянного юноши, который непременно хочет спасти свою Лотис, он стремится к жизни, несмотря на все страдания. В обоих случаях он старается угодить Мне. Ибо что ещё, кроме моего собственного сиюминутного желания — вечно изменяющегося, но никогда не меняющегося по-настоящему — может придать жизни хоть какой-то смысл?

— Ты суровая и жестокая госпожа, — сказал Йосеф, и слёзы выступили на его старых глазах. — И всё же я прощаю тебя, ибо хотя твой Господь умирает, ты всё ещё носишь в своём чреве Его обновлённую жизнь.

— Прощаешь? Ты имеешь право простить меня лишь в той мере, в которой ты и мой Господь едины, как тебе хорошо известно. И всё же эта мера больше, чем ты можешь себе представить, о мой отец, и по этой причине я с благодарностью принимаю твоё прощение. Без тебя и Его моё желание никогда не могло бы воплотиться в Творении; без Меня это Творение не имело бы ни ценности, ни смысла.

Йосеф нетерпеливо махнул рукой, словно отбрасывая незримые тенёта иллюзий, затем повернулся и зашагал по широкой улице, подзывая своего ученика.

— Идём, Зеф. Мы должны отправиться во дворец Пилата. У нас мало времени.

Молодой грек последовал за своим почитаемым старым наставником, его мысли путались от только что услышанного.

А престарелый священник Никодим, измученный до полного изнеможения всем тем, что он пережил в этот день — или это были день и ночь? — чувствовал себя совершенно неспособным распутать космическую паутину, в которой он странным образом запутался. Спеша по узким и извилистым улицам Иерусалима, ведя за собой группу женщин и слуг, которые были ему доверены, он чувствовал лишь нарастающую тревогу, предчувствие чудовищных и злых событий.

Анна вместе с горсткой своих собратьев-священников, которые не разбежалист по своим домам, настороженно вглядывался в сумеречное небо. Звёзды померкли, и солнце медленно возвращало свою привычную яркость. Небольшая группа стояла в юго-западном углу просторного Двора язычников, перед залом Газзита, откуда они недавно бежали во время землетрясения, и из входа в который всё ещё клубилась лёгкая дымка пыли. На высоком выступе над частично разрушенным портиком сидел длинный ряд сов, их жёлтые глаза моргали в лучах возвращающегося дневного света.

— Ты правильно сделал, Каиафа, — сказал Анна, — что прекратил обряд жертвоприношения и приказал страже очистить внутренние дворы Храма. Видишь, тьма теперь рассеивается, и барабаны, возвещающие о надвигающейся угрозе, перестали бить.

— Однако что-то сильно пошло не так, — сказал Изхар из Хоразина, хмурясь под густыми седыми бровями. — Сегодня, как мне кажется, почти произошло открытие Врат — однако за много часов до того момента, как ты планировал.

— Это дело рук Йосефа бар Хали и его сообщника Никодима, — проворчал Анна. — Я знаю это. Йосеф сегодня не был на собрании, а Никодим сбежал пораньше. Послушай, Изхар: как только наступит ночь, я хочу, чтобы ты выпустил своего демона-фамильяра. Пусть он найдёт и расправится с этой предательской парой, как уже расправился с Иудой из Кериофа.

— Нет, Анна. — Изхар взглянул на плотно занавешенные носилки, которые покоились на брусчатке внутреннего двора, окружённые несколькими желтоглазыми стражами в тёмных доспехах. — Мой… фамильяр… говорит мне, что преждевременное открытие Врат вызвало определённые напряжения в космической ткани, что делает опасным для нас продолжение осуществления наших планов. Никто теперь не может предсказать, что может появиться при повторном открытии. Я советую тебе отказаться от этого предприятия, Анна. Со своей стороны, я прямо сейчас отправляюсь в Хоразин вместе со всеми своими последователями.

— Ты не можешь! — гневно воскликнул Анна. — У нас ещё есть шанс на успех, если мы начнём действовать до завтрашнего рассвета. Подумай о той силе, которую мы получим…

— Риск слишком велик. Прощай, Анна Бар Сет, до тех пор, пока звёзды снова не встанут на нужные места.

— Это может произойти не раньше чем через столетия! Слушай, дурак, если мы упустим эту возможность обрести беспрецедентное могущество…

— Изхар прав, Анна, — прервал его Толмай из Капернаума. — Мой внутренний спутник сказал мне то же самое — что Врата в Гиады сейчас могут быть слегка искажены, и что будет опасно открывать их снова. То, что выйдет из них, может оказаться не тем, что мы хотели бы призвать.

— Предатели! Мой спутник не так труслив. Когда-то он был могущественным правителем, пока его не изгнали из конфедерации Шести Солнц, и он хотел бы вернуть свою власть. По его мнению, прислужники Факулы и Келено всё ещё могут пройти по туннелю. В худшем случае, его искривление может привести к тому, что другой конец просто откроется в пустоту, и оттуда ничего не выйдет. Это стоит риска.

Толмай грустно покачал головой.

— Боюсь, ты и твой внутренний спутник обманываете себя. Нет, я пойду с Изхаром обратно в Галилею. Теперь, когда я знаю от твоих посланников, что мой сын Нафанаил снова в безопасности и здравом уме, сбежав от безумного рабби Иешуа вместе со всеми другими учениками этого человека, я вернусь в Капернаум и буду ждать там его возвращения.

— И было бы хорошо, Анна, — сказал Изхар, — чтобы мы забрали с собой все эти нераспечатанные медные чаши, которые ты приказал принести сюда из хранилищ под Хоразином.

Анна вздрогнул.

— Чаши… Ам-ха-арец! — Его лицо внезапно побледнело. — Они были спрятаны в запечатанных гробницах недалеко от города. Землетрясение…

— О чём ты бредишь? Какой вред могут нанести ещё несколько из них?.. — Изхар внезапно нахмурился с подозрением. — Анна, сколько же всего Земного Народа ты привёл с собой в Иерусалим?

— Я… сотню, пожалуй. Или, может быть, немного больше…

— Идиот! — прошипел раввин Хоразина. — И ты называешь меня предателем? Ты, кто задумал создать свою собственную независимую армию Народа! И теперь, очевидно, боишься, что они могут без приглашения вырваться из своего заточения в гробнице. — Он повернулся и махнул своим стражам в чёрных плащах. — Берите эти носилки, и мои тоже. Мы немедленно отправляемся в Хоразин!

Толмай тоже позвал своих слуг, которые ждали неподалёку в сумрачном внутреннем дворе. Ещё через несколько минут, несмотря на громкие протесты Анны, двух галилейских раввинов-священников понесли в их паланкинах на восток, а за ними следовал занавешенные носилки паланкин, в которых скрывался зловещий, закутанный в плащ с капюшоном факуланец. Они направлялись к ближайшим воротам, ведущим с территории Храма в долину Кедрон. Более половины стражников в чёрных одеждах ушли с ними, и когда они уходили, более половины сов, сидевших над портиком Зала Газзита, взлетели и быстро улетели на северо-восток.

— Глупцы! — крикнул Анна вслед группе, шагавшей среди высоких, далёких колонн портика Соломона. — Я добьюсь успеха! И когда я получу власть над всем сущим, вы пожалеете, что…

— Отпусти их, о отец, — сказал Каиафа, кладя руку на тощую руку старого колдуна. — Возможно, Изхар прав. По крайней мере, сейчас мы должны действовать с величайшей осторожностью.

Анна кивнул, и гнев на его лице мгновенно сменился выражением жёмткого, холодного расчёта.

— Ты прав, сын мой, хотя это говорит твоя трусость, а не разум. Я давно чувствовал, что у тебя были сомнения по поводу всего этого предприятия. Что ж, я не стану просить тебя продолжать играть в нём какую-либо важную роль. Твоя задача теперь будет чисто оборонительной, на случай, если что-то пойдёт не так. Возьми остальных священников, которые остаются верными нам, и возвращайся в наш особняк в юго-западной части города; позаботься о том, чтобы это место немедленно было укреплено, как замок, с крепкими замками и досками, готовыми запечатать каждую дверь и окно, и большим количеством стражников наготове внутри.

— Укреплен? — Каиафа нервно оглядел широкий двор, вглядываясь в тени колонн, хотя дневного света теперь значительно прибавилось. — Ты имеешь в виду Ам-ха-арец?

— Если землетрясение разбудило некоторых из них, они наверняка разбудят других, а затем, возможно, войдут в город. И, конечно, они будут использовать любых хозяев, которых сочтут доступными…

Каиафа содрогнулся, несмотря на быстро возвращающееся тепло послеполуденного солнца.

— Понимаю. Я сделаю, как скажешь, о отец. А как же ты?

— Я возьму восьмерых из оставшихся стражников и немедленно отправлюсь на свою виллу на Масличной горе. Остальных отправь, Каиафа, и пусть они прочешут город в поисках Йосефа из Аферемы; я прикажу совам тоже присоединиться к поиску. Когда этот старый предатель-заговорщик будет схвачен, немедленно доставь его на мою виллу. Нельзя допустить, чтобы он продолжал вмешиваться дальше. Поторопись.

Каиафа низко поклонился в знак согласия, затем приказал остальным священникам и большей части храмовой стражи следовать за ним со двора.

Когда они ушли, Анна поднял взгляд к фронтону над колоннадой портика зала Газзита, затем произнёс несколько пронзительных слогов на неизвестном языке. В тот же миг дюжина больших сов взмыла в воздух, неуверенно покружила в усиливающемся дневном свете, затем развернулась и, хлопая крыльями, разлетелась в стороны по кварталам Иерусалима.

Глава XXIX

— Боги Тартара! — воскликнул центурион Марк, с трепетом глядя на мёртвого гладиатора. — Его голова раздавлена, как яйцо! Что могло это сделать? Он нервно взглянул на запад через сумеречный двор в сторону нависающей белой громады Храма. — Возможно, нам стоит покинуть это место, командир.

Максенций покачал головой.

— Нет, — сказал он, пристально глядя на высокий, освещённый факелами вход в Храм. — Кратос, по-видимому, столкнулся с демоном, который и вызвал тот беспорядок, который мы слышали, но, похоже, опасность миновала. Прислушайся — барабаны полностью перестали бить. Я был прав — Анна стремился опередить нас всех, принеся в жертву безумного раввина на холме Гол-горот, но центурион Лонгин расстроил этот заговор простым ударом копья.

— Я не понимаю, господин.

— Не важно, Марк. — Максенций повернулся к шести легионерам, которые несли пустые носилки. — Пошли, парни. Мы идём в этот храм.

Солдаты послушно последовали за ним, хотя и с некоторым невысказанным трепетом, по лестнице и через высокий, окруженный колоннами портал. Марк нервно теребил рукоять своего меча, осматривая огромное, освещённое лампами пространство, вглядывась в тени. Странный, отвратительный запах наполнял зал, а по всей его середине тянулось тёмное пятно неправильной формы, быстро испаряющееся тонкой сумрачной дымкой, как будто что-то огромное и слизистое проползло по всей его длине. Кое-где лампы, жаровни и позолоченная мебель беспорядочно лежали на плитках, очевидно, яростно разбросанные.

Максенций, внезапно заметив плетёную полоску синего металла, нагнулся и поднял её. Маленький серебристый диск, который держался на ней, казалось, светился собственным слабым синеватым светом.

— Ага! Смотри, Марк — это металлическое плетение того же рода, что и пояс волшебника, который я ношу. Однако его размер предполагает, что это следует носить как повязку на голове, а не как пояс. Что ты думаешь?

— Я думаю, нам следует быть с ним осторожнее, господин.

Максенций, однако, без колебаний надел повязку на голову. Когда он отрегулировал её так, чтобы диск оказался на его лбу, он почувствовал внезапный приступ страха, который, казалось, вливался в него откуда-то извне. Он мгновенно разозлился на себя за это чувство.

— Простите, господин, — сказал Марк, — но почему вы злитесь на меня?

— Что? Я не… Внезапно его осенило, и он громко рассмеялся. — Потому что, Марк, я чувствую сейчас твой страх, а не свой! Я имею в виду, что ощутил твой страх, а теперь ты чувствуешь мой гнев. Как странно!

— Страх? — Центурион покачал головой. — Нет, господин, хотя должен признать, что у меня есть некоторые опасения по поводу нашего пребывания в этом месте.

— Ха! Это страх, всё верно. И я чувствую его от всех вас, парни. Но не волнуйтесь, что я сочту вас трусами, ибо я также чувствую и вашу решимость. Вы все хорошие солдаты. Но, клянусь Палладой! – эта штука позволяет мне ощущать ваши чувства, и, очевидно, передаёт часть моих собственных вам.

— Я бы посоветовал вам снять её, господин. Это может быть опасно.

— Конечн, вы же не хотите, чтобы я читал ваши мысли, — усмехнулся Максенций, снимая предмет и убирая его в поясную сумку. — Еще один колдовской инструмент. Он весьма поможет мне, когда я буду проводить обряды этой ночью – я смогу чувствовать намерения любых существ, которые пройдут через Врата. А теперь пойдем, соберем остальное колдовское снаряжение. За мной.

Максенций повел группу солдат по большому залу, вокруг алтаря в дальнем его конце и через зияющий за ним проход. Марк с некоторым беспокойством взглянул на обгоревшие края того, что казалось двумя половинами занавеса, скрывавшего портал. Затем они вошли в кубическую комнату со сторонами около тридцати футов в длину, и центурион с его людьми ахнули при виде двух сверкающих красных глаз, неподвижно висящих в полумраке у дальней стены.

— Не волнуйтесь, парни, – сказал Максенций. – Кто-нибудь, принесите сюда лампу.

Когда принесли свет, Марк увидел, что сияющие глаза были вставлены в золотую голову осла в натуральную величину, покоящуюся на кубическом алтаре. На полу прямо перед ним покоился искусно сработанный позолоченный сундук с золотыми петлями для перекладин, на которых его должны были переносить; рядом с ним лежала его крышка, увенчанная двумя крылатыми золотыми демонами, обращенными ликами друг к другу.

— Вам выпала изрядная честь, парни, – смеясь, сказал трибун. – Это иудейская Святая Святых, и мы первые римляне, которые стоят в ней с тех пор, как Помпей Великий завоевал Иерусалим почти столетие назад. Смотрите, перед вами стоит священный Ковчег, с помощью которого предатель Анна надеялся призвать себе на помощь демонов, а за ним покоится ослоглавый Эйдолон Сета.

— Грохот барабанов, – сказал Марк. – Значит, это и есть то, что его вызвало?

— Да. Но теперь они будут служить мне. Они – и это! — Максенций обошел Ковчег и поднял небольшой сияющий предмет, лежавший на алтаре перед Эйдолоном Сета. — Биахтрил, который призывает демонов. С его помощью, а также с эликсиром, забранным у самаритянки, я могу теперь воспринимать тех, кого призову себе на службу и командовать ими. — Он быстро сунул маленький металлический цилиндр в свою сумку к голубоватой повязке. — Теперь, Марк, помоги мне поднять эту крышку и положить ее обратно на Ковчег.

Центурион так и сделал, и когда они поднимали предмет на место, Марк, как ему показалось, мельком увидел внутри Ковчега скопление неземных сияющих форм, напоминающих иномирную геометрию. И не уловил ли он, прямо перед тем, как крышка захлопнулась над этими формами, слабый звук отдаленного барабанного боя изнутри Ковчега?

— Хорошо! А теперь, парни, возьмите те шесты для переноски, что стоят в углу и уложите этот ослоголовый эйдолон на носилки. Ввосьмером мы сможем вынести отсюда и его и Ковчег. Поторопитесь, мрак снаружи рассеивается. Нам нужно пересечь долину Кедрон до того, как Анна и Каиафа обнаружат, что мы разграбили их жреческое логово.

Мужчины с готовностью подчинились. И все же, когда они спешили со своей ношей от Храма и пересекли погружённый в полумрак двор, где лежал мертвый гладиатор, чья кровь теперь смешивалась с кровью принесенных в жертву быков и козлов, лежащих у большого алтаря, Марк снова ощутил мрачные предчувствия и задался вопросом, какие же чудовищные события могут вскоре произойти из-за странной, не подобающей римлянину одержимости его командира

Менандр выскользнул из густого кустарника, откуда он наблюдал за римлянами, нервно расхаживающими по холму. Заметив, что дневной свет становится ярче, он прокрался ещё дальше на север и вскоре оказался в тени деревьев на территории старого кладбища — места, где гробницы, высеченные, как пещеры, в самой толще скальных выступов и запечатанные большими каменными дисками, напоминающими стоящие на ребре монеты, угрюмо возвышались в роще древних дубов и терпентинных деревьев. Оглянувшись на юг, он заметил, что три распятых мужчины все еще неподвижно висели на крестах, их бледные застывшие фигуры отчётливо выделялись на фоне темных зубчатых стен Иерусалима.

— Карбо, старый друг, — пробормотал он себе, — я не уйду отсюда, пока не увижу, что они сделают с телом, в котором ты застрял не без моей помощи!

Он наблюдал, как римские солдаты двигались по кургану Гол-горот, и увидел, что они начали выкапывать два креста и снимать с них тела. Однако средний крест оставался стоять. Означало ли это, что римляне поняли, что рабби Иешуа все еще может быть жив?

Затем он увидел группу из четырех человек, приближающихся к римлянам со стороны дворца Ирода. Они присоединились к римским солдатам, и один из группы — сгорбленный старик в черном одеянии, которого Менандр опознал как колдуна Йосефа из Аферемы — передал командиру отряда кусок пергамента. Сразу после того, как он просмотрел его, офицер отдал приказ, и солдаты начали выкапывать крест. Через несколько минут четверо пришедших отвязали лежавшее на нем тело, завернули его в погребальную материю, затем подняли и быстро унесли к кладбищу, где прятался Менандр. Когда группа приблизилась, он отступил за деревья, затем повернулся и поспешно удалился от гробниц. Юноша знал, что должен найти новое место для укрытия, понаблюдать за приближающейся группой и найти способ освободить своего друга Карбо, если это вообще возможно...

Затем, бесшумно пробираясь по кладбищу, он вдруг заметил гробницу, каменный диск которой отвалился наружу от входа — очевидно, в результате недавнего землетрясения. В черноте входа он уловил медный отблеск металла и, остановившись, чтобы присмотреться повнимательнее, увидел нечто похожее на множество разбросанных внутри полусферических чаш. Его охватил приступ страха, ибо то были не обычные чаши, а металлические полусферы, подобные тем, что он видел в синагоге Хоразина. И… не улавливал ли он теперь темное движение среди них, как будто в полумраке ползали огромные медлительные черви?

Затем Менандр увидел, что группа из четырех человек быстро приближается к роще, в которой он прятался, неся с собой завернутое в саван тело распятого рабби. Он поспешно отступил и спрятался в самой тенистой части рощи, затем присел и принялся наблюдать в напряжённом молчании.

— Вот... вот гробница, — прохрипел Йосеф из Аферемы, задыхаясь. — Мы пришли вовремя, ибо солнце все еще высоко над горизонтом. Иоиль, Рувим, подождите здесь, снаружи; глаза непосвященных не должны видеть Перехода Азазеля. Зеф, помоги мне занести Учителя внутрь.

Молодой грек с некоторым беспокойством посмотрел на открытую гробницу. В тот момент ее черное устье в его воображении казалось зияющим, как вход в Тартар. Слева от нее возвышалось большое тенистое терпентинное дерево, его корни, словно толстые змеиные кольца, выступали из земли и проникали в расщелины скального выступа; справа покоился тяжелый каменный диск, стоящий на ребре, готовый к тому, чтобы его скатили по каменному желобу и запечатали им гробницу. К счастью, он остался на месте во время недавнего землетрясения — но, подумал Зеф, что, если другое сотрясение заставит его скатиться, пока они со старым Йосефом будут внутри?

— Поторопись, Зеф, помоги мне, — настойчиво говорил Йосеф. — Я не могу нести Учителя один.

Преодолев свои опасения, Зеф помог своему старому наставнику затащить тело внутрь. Оно было громоздким и тяжелым — и, как подумал молодой человек, — несколько более мягким и эластичным, чем нормальное человеческое тело. Внутри гробницы была единственная каменная полка, поверхность которой находилась примерно на высоте колен человека, и на нее старому мудрецу и его помощнику с некоторым трудом удалось уложить тело их бывшего учителя.

— Теперь ты можешь идти, Зеф, если хочешь, — сказал Йосеф, задыхаясь.

Молодой человек кивнул и отвернулся. Однако у входа любопытство побороло его беспокойство; он обернулся и увидел, что его старый наставник разворачивает саван, скрывавший тело. В полумраке он едва мог различить окровавленные, несколько козлиные черты лица. Странно, что эти большие темные глаза, теперь открытые, все еще, казалось, светились жизнью...

Затем по спине Зефа пробежал холодок, ибо он понял, что Учитель всё-таки не совсем мертв. Невероятно, но его тело начало беззвучно и судорожно подергиваться. Затем грудь заходила ходуном, как будто он пытался сделать глубокий вдох. Губы искривились; борода, которая свисала с отступающего подбородка, задрожала; затем, не поворачиваясь и не поднимая головы, человек начал бормотать слова на языке, который Зеф не мог понять:

— Н'гаи, н'гха'гхаа, багг-шоггог й'хах: Йог-Сотот...

— Я слышу, о Учитель, — сказал Йосеф. Затем, выпрямившись и отступив на шаг, старик извлек из-под своего темного плаща какой-то предмет. Зеф увидел, что это был небольшой серебристый цилиндр, который казался слегка светящимся в полумраке. Йосеф вытянул руку, направил его на человека на каменной плите, затем громким голосом произнес:

— Теперь, о демон Шести Солнц, выйди из него!

Маленький цилиндр усилил свое свечение и издал высокий, пронзительный визг; Зефу это казалось скорее звоном в ушах, чем внешним звуком. Он увидел, что грудь Учителя внезапно перестала вздыматься; на козлином лице произошло смертное изменение, когда большие темные глаза, казалось, почти провалились внутрь, свет в них внезапно погас, как пламя лампы на ветру. В следующий момент Зеф увидел темную тень, просачивающуюся из-под савана, которая скользнула на пол и, быстро извиваясь, поползла к дальнему концу гробницы, где свернулась в продолговатую массу, пульсирующую, как гигантский слизень.

Визг прекратился, но старый Йосеф продолжал угрожающе направлять цилиндр на сгусток, который даже не пытался выйти из угла, где он свернулся.

Затем Зеф ахнул, потрясенный картиной того, как тело на плите быстро уменьшалось и распадалось на части. Лицо перестало быть лицом, превратившись в тающую белую массу; саван опадал, и из-под него сочилась беловатая жидкость, которая вяло стекала со каменной плиты множеством ручейков, собираясь лужами на полу гробницы. Ужасная чужеродная вонь внезапно заполнила маленькую комнату.

— Прощай, о Учитель, — сказал старый Йосеф. — Теперь это воистину свершилось!

Зеф повернулся и бросился из гробницы, охваченный ужасом и тошнотой. Он увидел Рувима и Иоиля, смотревших на него в немом страхе. Затем, обернувшись, узрел, как его старый наставник выходит из темного дверного проема. Печаль на его исчерченном морщинами лице сочеталась с мрачной целеустремленностью.

— Закройте гробницу, — прохрипел старик. — Быстро, все трое, навалились плечами!

Они повиновались, воодушевленные настойчивостью его голоса. Под их объединенными усилиями огромный каменный диск медленно качнулся вперед, затем тяжело покатился по своему каменистому желобу и с грохотом встал на место, запечатав гробницу.

— Хорошо, — сказал старый Йосеф, задыхаясь, как будто он тоже участвовал в усилиях. — Переход Азазеля совершен, и мы все еще успеваем! Но моя работа ещё не закончена. Зеф, возвращайся теперь с Иоилем и Рувимом в Иерусалим и вновь присоединись к своей госпоже и Никодиму. Если я не вернусь туда сегодня ночью, будь готов отправиться в Аферему со всеми остальными с первыми лучами солнца.

— А как же вы, о Наставник? Куда вы?..

В этот момент над головой послышалосб хлопанье крыльев. Зеф поднял глаза и увидел, что белый голубь только что сел на самую нижнюю ветвь большого терпентинного дерева.

— Ты нашел шпионящего юношу? — спросил старый колдун.

Птица заворковала и слегка покачала головой.

— Ну, не важно. Здесь все завершено. Теперь, Параклет, лети на виллу Анны. Наблюдай за всем, что там происходит. Я присоединюсь к тебе там до захода солнца.

Белый голубь снова заворковал, затем взмыл в воздух и устремился на восток, исчезнув за нависающей городской стеной.

— Значит, ты идешь, чтобы противостоять Анне? — неуверенно сказал Зеф.

Старый маг кивнул.

— Я должен сначала пойти в Храм, а затем на гору Поругания, чтобы выполнить там то, что должно было стать задачей Гол-горота.

— Помочь Брату в открытии Великих Врат? — пробормотал Зеф. — Но ведь ни один смертный не смог бы пережить такое!

Йосеф пожал плечами.

— Что мне до того? Если я преуспею, все существа в этом мире перестанут испытывать страдания, а если нет — что ж, тогда мне лучше погибнуть! Если ты доживешь до завтрашнего рассвета, Зеф, то поймёшь, что я потерпел неудачу. В этом случае ты должен считать себя моим преемником и направить все свои силы на то, чтобы семя Учителя передавалось из поколения в поколение. Удачи тебе, мой верный слуга.

Они коротко обнялись, а затем старый Йосеф повернулся и зашагал на восток по извилистой тропинке, которая вела из грота гробниц к ближайшим воротам Иерусалима. Зеф, наблюдая за его уходом, с грустью ощутил, как внутри что-то оборвалось.

— Молюсь о том, чтобы ты выжил, старый наставник, — тихо пробормотал он себе под нос. — Но, пожалуй, молиться за твой успех я больше не могу. Да свершится воля нашей Госпожи, а не нашего Учителя!

Поманив Иоиля и Рувима, он повел их обратно на юг, мимо холма Гол-горот и дальше, туда, где дворец Ирода возвышался за зубчатой стеной Иерусалима, благодаря судьбу, что двое молодых слуг не видели того, что видел он внутри гробницы. Ибо хотя Зеф давно знал, что человек, которого он называл «рабби», лишь отчасти был человеком, теперь он понял, что подлинная человеческая доля в нём, несмотря на внешнюю видимость, на самом деле была очень мала.

Когда все четверо ушли, Менандр осторожно вышел из тени деревьев и приблизился к запечатанной гробнице. Положив одну руку на край большого каменного диска, другой он старался нащупать хотя бы малейшую щель между ним и гробницей. Но её не было.

— Карбо? — тихо позвал он, наклонившись к месту, где край диска соприкасался с каменной поверхностью гробницы. — Карбо!

Изнутри не доносилось ни звука. Менандр развернулся, прислонился спиной к краю диска, упёрся ногами в толстый узловатый ствол терпентинного дерева и изо всех сил толкнул. Огромный камень даже не шелохнулся. После ещё нескольких таких попыток он остановился, дрожа от напряжения, с тревогой перебирая в уме другие варианты. Возможно, если бы он нашёл упавшую ветку дерева, то мог бы использовать её как рычаг…

— Я как-нибудь вытащу тебя, Карбо!

Он повернулся обратно к тенистой роще и вдруг заметил там движение. Человеческая фигура, а за ней зияющий чёрный проход открытой гробницы. Фигура, пошатываясь, двигалась вперёд, иногда спотыкаясь, и Менандр решил, что это, должно быть, один из садовников, несомненно, подвыпивший. Он сделал шаг вперёд и сказал:

— Добрый господин, вы должны помочь мне! Мой друг случайно оказался запертым заживо в этой гробнице…

Затем шатающася фигура вывалилась из теней, и Менандр застыл от ужаса. У существа были глаза, похожие на очищенные луковицы, и неестественно бледная плоть, покрытая тёмными язвами, сочащимися гнилью. Труп, облачённый в белые погребальные одеяния — а за ним в тенях, становились видны другие пошатывающиеся фигуры в белых саванах…

Менандр вскрикнул, развернулся и бросился прочь. Затем, когда он уже бежал, его поразило воспоминание-видение желеобразных существ, ползущих среди медных чаш внутри открытой гробницы — и вдруг он понял. Юноша остановился и, оглянувшись, увидел, как существо неуклюже шагает за ним по тропинке, вытянув руки, сжимая и разжимая кисти, будто собираясь его схватить, в то время как за ним из теней кладбища появлялось множество других таких же оживших личей. Несмотря на ужас, который эти существа внушали ему, Менандр не стронулся с места, пошарил в чёрном мешочке, который дал ему Таггарт, и вытащил небольшой серебристый цилиндр. Направив этот предмет на приближающийся труп, он нажал большим пальцем на его ближний конец, как ему велел чародей. Предмет издал высокий, едва слышный визг — и лич мгновенно рухнул на тропу, дёргаясь и сотрясаясь. Затем он замер, когда из его пор вытекла зеленоватая желеобразная субстанция размером с дыню, вытянулась и уползла в тень валуна.

Но другие трупы всё ещё приближались, вытянув руки и отвратительно закатив глаза, в то время как из рощи гробниц появлялись новые, в ещё большм количестве…

Менандр повернулся и побежал, не оглядываясь, пока не выбрался с кладбища и не пробежал половиину пути до Иерусалимской стены. Затем, остановившись, прикрыл глаза от заходящего солнца и тревожно оглядел рощу. Он не видел никакого движения. У него мурашки бежали по коже от воспоминаний о существах, от которых он только что сбежал. Однако теперь по дорогам в обновлённом солнечном свете уже двигалось несколько человек, и это немного успокоило его. Повернувшись на восток, он быстро направился к ближайшим воротам и вошёл в город, затем пробрался по узким и извилистым улочкам Иерусалима так быстро, как это позволяли всё более многочисленные и возбуждённые толпы.

Примерно через полчаса Менандр подошёл к знакомой синагоге, которой руководил Самезер. Поднявшись по ступеням к её небольшому колонному портику, он увидел, что двери закрыты. Затем из тени крыльца вышел молодой человек и спросил:

— Кто идёт?

— Это ты, Парменион? — воскликнул Менандр. — Ты что, не узнаёшь меня?

— Менандр! Мы уже почти решили, что ты погиб. — Молодой человек распахнул двойные двери, жестом показав Менандру следовать за ним внутрь, затем воскликнул: — Учитель Самезер, Менандр здесь!

Менандр, следуя за юношей в тускло освещённую синагогу, увидел спешащую к ним невысокую фигуру и узнал кошачьи черты маленького раввина. Самезер схватил Менандра за руки и сказал:

— Благодарение Белой богине, что ты в безопасности!

— Боюсь, у меня мало времени, господин. — Менандр оглядел сумрачное помещение, освещённое лампами и увидел, что многие другие члены Тридцати тоже присутствовали здесь. В противоположном конце колонного зала, на женской половине синагоги он заметил около дюжины молодых девушек, одетых в одеяния храмовых девственниц, вместе с несколькими матронами. Их вид заставил его подумать о Лотис, но ни её ни Элиссы среди них не было.

— Лотис с Досифеем в одной из задних комнат, — произнёс Самезер в ответ на невысказанный вопрос юноши. — Они ухаживают за Симоном, который был тяжело ранен.

— Симон ранен? Что случилось?

— Я и другие члены Тридцати спешили по тёмным улицам к Храму, чтобы спасти Элиссу и Лотис. По пути мы встретили нескольких матрон, опасавшихся за своих подопечных девственниц, которым, по их словам, грозила опасность со стороны римских солдат в Храме…

— Римляне… там?

— Да. Очевидно, святотатственная дерзость трибуна Максенция не знает границ. Итак, как только мы направили матрон в эту синагогу и продолжить путь, то почти сразу же повстречали их подопечных, храмовых девственниц, которые в ужасе спешили к нам, утверждая, что они встретили ангела с огненным мечом — и только Лотис, которая была с ними, прошептала мне, что этим «ангелом» был Симон. А вскоре после этого мы встретили и его самого, который пошатываясь брёл по тёмным улицам, почти теряя сознание от многочисленных ран, поэтому мы отнесли его сюда. Пойдём, я отведу тебя к нему.

Менандр последовал за маленьким раввином в заднюю часть синагоги. Когда он вошёл в освещённую лампами комнату, Лотис, которая склонилась над койкой, где лежал Симон, отставила таз с водой и несколько полотенец и подбежала, чтобы обнять юношу.

— О, Менандр, ты в безопасности! Ты добился того, что надеялся сделать?

— Думаю, да. — Он взглянул на койку. — Как Симон?

— Ему очень больно. У него много ран…

— И всё же он поправится, — сказал Досифей, склонившись над лежащим Симоном. — Он в сознании, и все его раны неглубокие. Как только мы закончим накладывать на них припарки, я дам ему напиток, чтобы уменьшить боль и позволить ему уснуть.

— Нет! — запротестовал Симон, поднимаясь на одном локте. — Гол-горот отброшен на время, но чудовищная гибель продолжает угрожать миру — ты сам это говорил. Я не могу отдыхать, пока угроза не исчезнет. Это Менандр только что вошёл?

Молодой человек шагнул вперёд и встал рядом с койкой.

— Я здесь, Симон.

Самаритянин ухмыльнулся ему, но Менандр видел боль за этой усмешкой. Он был поражён, увидев, насколько густо красные рубцы, тёмные синяки и неглубокие порезы покрывали конечности и грудь мужчины.

— Молодец! Ты выполнил задание волшебника?

— Да, но… Боги! Что с тобой случилось?

— Небольшая драка, которая, боюсь, ещё не окончена. Слушай, Менандр, у меня есть для тебя сообщение от чародея Таггарта. Ты должен подождать до последнего часа дня, а затем нажать кнопку «местоположение» на устройстве, которое он тебе дал. Это имеет смысл?

— Я… да. Я помню. Чародей дал мне четыре вещи и объяснил, как ими пользоватся. Но кнопку «местоположение» следовало нажать только в том случае, если я не смогу вернуться в наше оговорённое место, или в чрезвычай ситуации.

— Тогда, очевидно, что это и есть чрезвычайная ситуация.

Симон попытался подняться, затем скривился от боли и снова упал на постель.

— Боги, мне нужна новая кожа! Досифей, принеси мне вина. Я не могу просто продолжать лежать здесь, пока…

— Не двигайся, — резко сказал Досифей. — Позволь Лотис закончить промывать твои раны. Эта припарка облегчит боль. — Он взглянул на Менандра. — Что ещё дал тебе чародей Таггарт, парень?

Менандр вытащил два крошечных предмета из своего тёмного мешочка.

— Он сказал, что это лекарство, о наставник. Тёмная продолговатая капсула помогает заживлять раны, а белая круглая временно восстанавливает силы.

— Как они называются?

— Чародей назвал тёмную антибиотиком…

— «Антижизнь»? — Досифей неуверенно посмотрел на капсулу.

— Он сказал, что она лечит воспалённые раны. А другая, по его словам, — это «ригелианский» препарат под названием кракс, который опасен при частом использовании. Я должен был принять обе, если получу рану или истощу силы во время своего похода.

Досифей понимающе кивнул, хотя был уверен, что никогда раньше не слышал ни об одном из этих лекарств.

— Хорошо. Дай их мне, Менандр, потому что, как оказалось, Симон нуждается в них больше, чем ты. А теперь, когда настал последний час дня, тебе лучше пойти и закончить выполнение поручения небесного чародея. И всё же, подожди — ты упомянул четвёртый предмет?

— Да, вот это, — Менандр вытащил небольшой серебристый цилиндр из мешочка. — Я уверен, ты узнаешь его, о наставник. Он заставляет желеобразных существ покидать тела тех, в ком они обитают.

Досифей поморщился от неприятных воспоминаний.

— Я помню. И тебе приходилось им пользоваться?

— Да, пришлось. — Менандр быстро рассказал о том, что он видел на кладбище за северо-западными стенами города, и о своём чудесном спасении от ходячих мертвецов.

— Боги погибели! — воскликнул Досифей. — И ты говоришь, что видел много этих медных чаш в гробнице, дверь которой была выбита? Несомненно, Анна или Изхар привезли их сюда из Галилеи, и столь же несомненно, что они спрятали такие же чаши и в других гробницах. Те Ам-ха-арец, которым удалось сбежать, без сомнений, попытаются освободить всех остальных, и если им это удастся и они смогут войти в город… — Старик поднялся. — Самезер, нам лучше всего позаботиться о том, чтобы как можно тщательнее запечатать и укрепить эту синагогу.

— Тогда держи, — сказал Менандр, помещая маленький цилиндр в морщинистую руку своего наставника. — Возможно, тебе это понадобится больше, чем мне. Смотри, как оно работает: нацель этот конец на одержимого, затем нажми на другой большим пальцем.

— Понятно. У тебя есть другое такое устройство, Менандр?

— Нет, но там, куда я направляюсь, оно мне не понадобится.

— И куда же ты собрался, парень? — спросил Симон.

Менандр взглянул на потолок.

— На крышу этой синагоги. Таггарт сказал, что будет лучше, если я буду находиться на открытом месте под небом, когда нажму кнопку «местоположение», хотя в этом нет абсолютной необходимости. Где лестница?

— Пойдём, я покажу тебе, — сказал старый Самезер.

Попрощавшись с друзьями, Менандр поднялся по лестнице и встал на плоской крыше синагоги. Солнце уже склонилось далеко к западу, отбрасывая широкую тень от громадной западной стены на большую часть города. Поднялся холодный ветерок, и Менандр слегка вздрогнул — отчасти из-за воспоминаний о том, что произошло на кладбище. Но за высокой городской стеной он не мог видеть эти гробницы и холм Гол-горот.

Когда он повернулся, чтобы попрощаться с Самезером, то с удивлением увидел Лотис, поднявшуюся по лестнице и направляющуюся к нему по крыше.

— Менандр, зачем ты пришёл сюда?

Они снова обнялись, а затем он тихо сказал:

— Сейчас ты должна отойти от меня подальше, Лотис, и ты, Самезер, тоже. Я ухожу.

— На этот раз с помощью колдовства, Менандр? — спросила она.

Он кивнул.

— Как и прежде. Но я скоро вернусь, Лотис, обещаю.

— Только Богиня может знать это.

— Эта ночь обещает быть зловещей, — нервно сказал Самезер. — Если мы все выживем, я и остальные Тридцать планируем покинуть этот обречённый город на рассвете и вернуться в Энон. Поэтому не возвращайся сюда, Менандр, а жди нас к востоку от Вифании на холме, где дорога начинает спуск к Иерихону.

— Хорошо. — Менандр вытащил из мешочка небольшую чёрную коробочку и нажал кнопку, как ему было велено. — Прощайте, Лотис, Самез…

Затем он снова почувствовал странное покалывание по всему телу. На мгновение юноша увидел, как двое спутников смотрят на него широко раскрытыми глазами, а Лотис в потрясении и удивлении пподнесла руку к открытому рту…

А затем мир исчез.

Йосеф из Аферемы, войдя через высокий портал Храма, с удивлением обнаружил, что это место так же пусто, как и широкий двор снаружи. Он медленно продвигался вперёд, его шаги гулко отдавались в большом зале. В воздухе едва уловимо витал странный чуждый запах, а золотые столы и ритуальные предметы хаотично валялись на мраморных плитах, как будто здесь произошла великая битва.

Обойдя алтарь в конце зала, он заглянул в Святая Святых, чья разорванная и обугленная завеса больше не защищала её от посторонних глаз — и ахнул. Ковчега там больше не было, как и ослоголового идола Сета, который стоял на каменном кубе за ним.

«Анна, ты дурак! — пробормотал он про себя. — Неужели ты перевёз эти вещи на свою виллу?»

Но нет, Анна не стал бы доставлять их туда, ибо он был слишком хорошо знаком с предупреждениями, содержащимися в «Эль-Халале» Маттана; ему было известно, как опасно перемещать такие предметы слишком близко к месту, где откроются Великие Врата. Может быть, Досифей и другие из Тридцати похитили Ковчег и Эйдолон, надеясь спрятать их и тем самым предотвратить гибель мира?..

Йосеф улыбнулся. Это не имело значения. Врата откроются этой же ночью, ибо Козёл Азазеля претерпел великие мучения и наконец прошёл сквозь врата смерти. Ничто не могло обратить это вспять. Через несколько часов, когда небесная ось, соединяющая Быка и Дракона, снова совпадёт с расположением Иерусалима, Врата вновь откроются, и на этот раз последствия будут куда более масштабными, чем мог предвидеть Анна.

Вернувшись во двор, старый колдун увидел, что там стоят несколько стражников Храма в тёмных плащах, словно поджидая его. В свете позднего полудня он не мог разглядеть цвет их глаз, но по молчанию и неподвижности понял, что они были одержимыми.

— Пойдём с нами, Йосеф из Аферемы, — напыщенно произнёс их предводитель. — Анна призывает тебя на свою виллу. Не сопротивляйся.

— Сопротивляться? — презрительно фыркнул Йосеф. — Я прямо сейчас иду на виллу, чтобы призвать Анну к ответу за его глупости. Немедленно принесите мне носилки, собаки, и несите меня туда как можно быстрее!

Стражники неподвижно кивнули в знак согласия, не выказывая раздражения, и отправились выполнять приказания старика. Через несколько минут они уже пронесли его через великолепные восточные ворота храмового комплекса и вниз по широким каменным ступеням, спускавшимся в долину Кедрон.

Через полчаса быстрого хода они достигли гребня противоположного хребта у южной стены, окружающей поместье Анны, и здесь они нагнали ещё один небольшой отряд храмовых стражников, несущих похожие носилки. Обе группы остановились, и Йосеф почувствовал, как его паланкин опустили на землю. Он медленно выбрался и выпрямился, затем увидел, что Анна тоже вышел из своих носилок.

— Предатель, — сказал старый священник, — ты не смог помешать мне, и теперь ты больше не будешь вмешиваться.

Йосеф слегка улыбнулся в седую бороду.

— Ты привёз Ковчег и Эйдолон Сета сюда, Анна?

— Что? Я не дурак. Стал бы я так рисковать?.. — Он внезапно замолчал, нахмурился и требовательно спросил: — Почему ты спрашиваешь об этом?

— Потому что этих предметов больше нет в Храме. Я подозреваю, что их могли унести Досифей и Тридцать. Но это не имеет значения. На закате Барабаны Хаоса снова запустят свои первые слабые пульсации, и до полуночи Врата вновь начнут открываться, на этот раз чтобы выпустить гончих погибели по всей земле. Не думай остановить этот процесс, Анна, ибо он неумолим и необратим. Козёл Азазеля страдал и умер до захода солнца в этот день дней; скоро наступит ночь, и мир смерти опустится на мир.

Анна испуганно взглянул на небо, затем на запад в сторону города, чьи стены и башни теперь отбрасывали длинные тени под клонящимся к закату солнцем. Но затем, снова повернувшись к Йосефу, резко рассмеялся.

— Глупец! Думаешь запугать меня своей ложью? — Он поманил храмовых стражников в чёрных доспехах. — Следуйте за мной, все вы, и заодно захватите этого мерзкого ворчуна.

Они вошли через арку на территорию виллы и поспешно пошли по извилистой тропинке среди деревьев; двое стражников грубо подталкивали Йосефа. Через мгновение они остановились перед небольшой каменным домиком, в западной части которого виднелась приоткрытая дубовая дверь.

— Заприте его там, — сказал Анна. — Заприте надёжно и хорошо охраняйте — он знает кучу колдовских трюков. Остальные следуйте за мной.

— Дурак! — воскликнул Йосеф, с оттенком ликования в голосе. — Ты ищешь власти, но твоим уделом станет погибель — твоим и всех остальных. Радуйтесь, о все страждущие на земле, ибо скоро вы будете благословлены милостью и познаете мир!

— Посмотрим. — Анна сделал знак своим стражникам, а затем зашагал к своему особняку, злорадно ухмыляясь, услышав, как дверь хижины глухо захлопнулась, прерывая бредни старого колдуна.

— Сумасшедший! — пробормотал он себе под нос. — Жаль, что там больше нет демонического фамильяра Изхара, чтобы составить тебе компанию… Эй! Что это?

Из заднего портика особняка выходили солдаты — римские солдаты, числом около двадцати, во главе с трибуном Максенцием, который шагал, ухмыляясь.

— Приветствую, старый стервятник. Я так и думал, что ты скоро здесь появишься.

Анна сжал кулаки от разочарования и выругался себе под нос. Ещё больше осложнений! Неужели они никогда не прекратятся?..

Глава XXX

И снова Менандр мельком увидел чуждые металлические перспективы, вторично почувствовал странное покалывание, когда эти очертания исчезли, а затем обнаружил себя стоящим посреди небесного судна чародея. Вокруг него простирались пустынные холмы, освещённые закатным солнцем — и показалось ли ему, или солнце действительно находилось чуть ближе к горизонту, чем несколько мгновений назад?..

Он услышал крик и повернулся на восток, увидел деревья и пруд, узнал оазис, в котором они ранее отдыхали с Илионой и Таггартом. Таггарт шагал в его направлении, а позади него…

Менандр ахнул. Объект, который возвышался за чародеем на краю оазиса, не мог быть создан человеком. Он был огромным, плоским и круглым, не менее ста футов в диаметре, серебристо-серовато-зелёного цвета. Его форма напоминала сильно сплюснутый колокол, нижняя часть которого покоилась на песке; гладкая, изящная кривизна его верхней половины была разделена тёмной вертикальным отверстием, из которого к земле спускался широкий откидной трап, покрытый тонким рельефом тёмного металла.

— Менандр! — сказал Таггарт, торопясь к своему небесному судну. — У тебя получилось?

— Думаю, да. — Юноша протянул чёрную коробку, которую нёс. — Это было трудно, но…

— Хорошо. У нас ещё есть время. — Таггарт выхватил коробку, повернулся и поспешил к возвышающейся колоколообразной конструкции.

Когда он достиг подножия трапа, Менандр снова ахнул, ибо из вертикального отверстия купола появилось существо, не похожее на человекао. Несмотря на общие гуманоидные черты, оно возвышалось по меньшей мере на девять футов, а его «кожа» сияла тем же серебристо-зеленоватым блеском, что и поверхность сооружения, из которого оно появилось. Каким-то образом Менандр почувствовал, что это существо, чьи движения сами по себе предполагали богоподобную силу и уверенность, было чем-то большим, чем живой организм. Под узкой, похожей на забрало полосой, пересекавшей переднюю часть его куполообразной головы зияла прямоугольная полость, но других черт лица не было. В черноте этой полости горели две точки света, как глаза, пылающие живым пламенем.

Таггарт взбежал по трапу и передал чёрную коробку металлическому гиганту, который затем повернулся и двинулся обратно в проход. Чародей последовал за ним.

Менандр вздрогнул, несмотря на жар пустыни, затем выбрался из судна Таггарта и встал на галечной земле. В это же мгновение он увидел фигуру, приближающуюся к нему со стороны тенистого оазиса — приземистого старого наставника Дарамоса в коричневом одеянии.

— Боги! — воскликнул юноша, забыв свою обычную уважительную форму обращения. — Дарамос, что это за колоколообразная штука?

— Небесное судно, — сказал карлик, — намного превосходящее то, которым пользуется Таггарт. Оно спустилось с невидимого корабля, о котором он нам рассказывал, а высокое существо, которое ты только что видел — одно из тех, кого он называет галактами, ибо они правят каждой звездой Млечного Пути. Они припешники Старших Богов, и Таггарт теперь помогает им, чтобы жизнь в этом мире была спасена.

— Боги! — повторил Менандр, поражённый почти до оцепенения. — Неужто этот чародей превзошел сплошь все тайны магии, что может призывать таких демонов?

Дарамос медленно, задумчиво моргнул.

— Таггарту действительно многое известно, но существуют и такие вещи, о коих он не ведает, которые всё знание, накопленное его отчизной, сколь бы великим оно ни было – или, скорее, будет, — не могло ни обнаружить, ни признать. Иди, Менандр, и я покажу тебе одну из таких вещей.

Они подошли к тени оазиса и встали у чистого пруда. Пока юноша, опустившись на колени, утолял жажду, Дарамос развернул завёрнутый в ткань свёрток и вынул широкую бронзовую чашу с древними персидскими символами. Он зачерпнул ею воды. Затем положил чашу на землю и тихо встал над ней, спокойно созерцая затихающую рябь внутри.

Менандр поднялся.

— Что ты делаешь, о наставник?

— Я рассматриваю сущность Того, Кто Проявляет, — сказал маг. — Успокой свой разум, Менандр, так, как я тебя учил.

Юноша закрыл глаза на несколько минут, дыша ровно и всё медленнее, затем опустился на колени рядом с почтенным карликом и посмотрел в чашу. Вода в ней теперь была спокойной и неподвижной.

— Что ты там видишь, Менандр?

— Небо… пальмовые листья… наши два лица…

— Созерцай сущность, о Посвящённый — сущность Того, Кто превосходит все преходящие формы.

Теперь Менандр начал видеть это — лёгкую серебристую дымку, очерчивающую и обрамляющую отражение его лица и лица Дарамоса — и изумился. Серебристое сияние становилось ярче — рамка света повторяла контуры их тел, внутренний край был ярким, а внешняя часть тускнела до неразличимости.

— Аура Истинного Духа, — спокойно сказал Дарамос. — Она есть у нас с тобой, а также у Симона, Досифея и Илионы. И я уверен, что и у девушки Лотис, о которой ты мне рассказывал, тоже — иначе вы с ней не почувствовали бы истинную природу друг друга.

— Лотис… Досифей… — мечтательно сказал Менандр. — Они с Симоном, который тяжело ранен…

Пока он говорил, отражение в чаше исчезло, и на его месте появилось новое изображение. Он увидел Симона, лежащего в освещённой лампой комнате, с искажённым от боли лицом, в то время как Лотис и Досифей с тревогой на лицах склонились над ним, перевязывая его раны. Вокруг всех троих мерцали серебристые ауры, контур, очерчивающий фигуру Симона, был немного тусклее, чем у двух других, и слабо пульсировал.

— Он действительно ранен, — сказал Дарамос, — но будет жить. Однако, где другая женщина, о которой ты мне рассказывал — хозяйка этой Лотис? Ты говорил, что она тоже очень предана Симону.

— Не знаю, о наставник. Я не видел её в синагоге Самезера, и у меня не было времени спросить.

— Подумай о ней, — сказал древний маг. — Вспомни её. Моё сердце подсказывает, что это очень важно.

Менандр припомнил лицо и фигуру Элиссы, красивую и стройную — и внезапно увидел её на поверхности воды. Она лежала на полу, выложеному гладкими плитами, связанная по рукам и ногам верёвками, одетая лишь в короткую тунику из белого льна. Страх сиял в её тёмных глазах, а рядом с ней стояли два римских солдата, мрачные, с каменными лицами, опираясь на свои копья. Иногда они поглядывали на неё, их рты двигались, как при разговоре, и растягивались в натянутых ухмылках, и Менандр, хоть и не слышал ни звука, чувствовал, что они отпускают шутки и насмехаются. Серебристая аура вокруг Элиссы трепетала и пульсировала, каким-то образом намекая на страх. Вокруг римлян виднелось лишь тусклое желтоватое свечение — аура, как понял Менандр, тех, кто не обладал Истинным Духом, а лишь обычной жизненной силой всех существ.

— Я улавливаю что-то в их речи, в самих их мыслях, — сказал Дарамос. — Женщина находится в плену на вилле могучего колдуна, который также является могущественным священником в Иерусалиме. Её Истинный Дух должен быть принесён в жертву Внешнему этой же ночью.

Разум Менандра восстал против этой мысли. Видение мгновенно померкло и исчезло.

— Значит, это то, что мы должны предотвратить, о наставник?

Карлик медленно моргнул, затем спокойно кивнул.

Послышались шаги по усыпанной гравием земле. Менандр поднял голову и увидел фигуру Таггарта в чёрном, приближающуюся со стороны небесного судна галактов.

— Галакт делает всё, что может, — сказал чародей. — У нас есть ещё, наверное, полчаса. Он нервно взглянул на заходящее солнце, затем вниз на бронзовую чашу, наполненную водой. — На что ты смотришь, Дарамос?

Приземистый карлик указал на чашу.

— Погляди внутрь и увидишь.

Таггарт наклонился через плечо мага и заглянул внутрь. В этот момент Менандр снова увидел серебристые ауры, очерчивающие отражения его самого и своего древнего наставника — и, к изумлению, похожую ауру вокруг фигуры Таггарта в чёрных одеждах.

— Я ничего не вижу, — сказал чародей. — Просто отражения. Если ты читаешь наше будущее, старый друг, надеюсь, что ты видишь хорошее.

Он выпрямился, затем зашагал туда, где его тёмное металлическое небесное судно покоилось над песками пустыни. Менандр почувствовал напряжение в движениях этого человека.

— Видишь ли, — спокойно сказал карлик, — при всём его великом знании есть вещи, которые ему неизвестны, вещи, которые он даже не может воспринять. Он много знает о материальной вселенной, но ничего о её сущности, об истинной природе. Он нуждается в нашей помощи так же сильно, как мы в его собственной. Тем не менее, вместе мы можем одержать верх над теми, кто хотел бы принести душу воплощённой Богини в жертву Внешнему и тем самым заставить Её и всю жизнь уйти из этого мира.

Сказав это, Дарамос снова склонил свою широкую голову к чаше и сосредоточил взгляд на неподвижной поверхности воды.

Анна свирепо посмотрел на ухмыляющегося римского трибуна.

— Почему ты у меня на вилле, Максенций, а не в Антониевой крепости?

— Я ждал тебя, старый стервятник. Где Каиафа?

— В Иерусалиме. Он не присоединится к нам.

Максенций пожал плечами.

— Это не важно. Ты настоящий знаток, Анна. Вместе мы сможем открыть Врата этой ночью, после чего разделим всю власть над миром, как и договаривались. — Римлянин улыбнулся ещё шире. — Это то, чем тебе придется довольствоваться, старый колдун — частичной, а не полной властью. Потому что, видишь ли, твой маленький заговор против меня был сорван.

— Заговор?

— Не притворяйся невеждой. — Глаза Максенция вдруг злобно вспыхнули, в них не осталось и следа весёлости. — Ты планировал принести в жертву Козлочеловека — безумного рабби, — чтобы открыть Врата этой ночью. Ты даже пытался использовать меня как своё орудие, но я опередил тебя. Копьё римского центуриона оборвало Страдания Козла — и сейчас, как видишь, тьма рассеялась. Несомненно, ты недоумевал, почему твоё предательство не удалось.

— Предательство? — Глаза Анны сверкнули, а его белая прямоугольная борода, казалось, встала дыбом. — Да ты дурак! Я не имел ни малейшего отношения к способу и месту самопопожертвования безумного рабби. Да, его самопожертвования, ибо теперь я вижу, что он, должно быть, планировал это с самого начала. А что касается предательства, то ему помог колдун Йосеф из Аферемы, тем самым использовав и предав нас обоих. Никодим тоже участвовал в этом заговоре, я уверен.

Максенций почувствовал лёгкое сомнение.

— Не смей мне больше лгать, жрец. Я здесь, чтобы лично руководить сегодняшним ритуалом и убедиться, что ты добросовестно играешь свою роль. Видишь ли, я изучил Тёмный Гнозис несколько глубже, чем ты мог предположить. — Трибун вытащил большой свиток из-под своего военного плаща. — Это копия Sapientia Magorum древнего персидского мага Останеса, и можешь быть уверен, что я прочёл её внимательно от начала до конца.

Анна презрительно взглянул на свиток.

— Сокращённая греческая копия. С тем количеством знаний, что у тебя есть, ты опасен лишь для себя самого. Чтобы контролировать то, что может пройти через Врата, тебе понадобятся также знания, содержащиеся в «Эль-Халале» Маттана, плюс мастерство, которое приходит только после долгой практики Тёмных Искусств.

— Возможно, что и так, Анна, а возможно, что и нет. Но что с того, если мы будем работать вместе? Мы всё ещё можем вырвать победу, к которой стремимся, несмотря на козни старого Йосефа и его товарищей-предателей. Я надеюсь, ты приказал казнить их всех.

— Иуда из Кериофа погиб, а старый Йосеф сейчас заключён в каменном доме в моих садах. Но Никодим сбежал, и с ним, боюсь, многие другие сообщники Бар Йосефа.

— Сбежал? Хорошо. Тогда они больше не доставят нам хлопот. Идём со мной, Анна. Я хочу, чтобы ты увидел приготовления, которые я сделал.

— Какие приготовления?

— Во-первых, жертва, которую я нашёл. Полагаю, что это та, которая уже заслужила твоё одобрение, Анна. — Трибун повернулся к своим солдатам. — Ждите здесь, парни.

Анна последовал за римлянином через портик и в особняк, оставив своих собственных охранников в чёрных плащах ждать снаружи. Пройдя небольшое расстояние по тусклому коридору, Максенций остановился у дверного проёма и осторожно отдёрнул одну из занавесей. Анна заглянул в узкую щель и увидел освещённую лампой комнату, в которой находились три фигуры — два римских солдата и лежащая связанной у их ног темноволосая женщина в белой тунике.

— Ты узнаёшь её? — прошептал Максенций.

Старый жрец наклонился вперёд и более внимательно вгляделся в щель между шторами.

— Да, конечно. Элисса из Сихара.

— И разве ты не догадался при помощи своих магических искусств, что она Истинный Дух, достойная жертва Древним?

— Да, но всё же... Погоди! — Анна внезапно напрягся, его дыхание превратилось в шипение. Затем он резко повернулся и поспешил обратно по коридору к колонному портику. Напуганный Максенций поспешил за ним, подавляя желание выругаться вслух.

— Куда ты собрался? — выпалил он, когда они вновь оказались в саду на заднем дворе среди ожидавших их солдат.

— Я почувствовал присутствие в той комнате, — сказал Анна, — кого-то помимо солдат и женщины. Наблюдающий дух, невидимый и могущественный. Боюсь, что ты спровоцировал врагов-колдунов, Максенций, и что они даже сейчас шпионят за тобой, возможно, замышляя твою погибель.

— Вздор, — сказал Максенций, хотя и чувствовал лёгкое беспокойство. — Но в любом случае я уверен, что твоё колдовство сможет противостоять любым подобным врагам. А теперь, пойдём со мной на гору Поругания и посмотрим, расположил ли я Ковчег и Эйдолон Сета наилучшим образом.

Анна ахнул и побледнел.

— Ты... ты перенёс эти предметы туда?

— Да. — Саркастическая усмешка римлянина вернулась на его лицо. — Мне показалось, что в Храме слишком много жреческих интриг. Кроме того, я уверен, что этот перенос значительно сконцентирирует наши силы, сосредоточив все ресурсы на одних Вратах, а не на двух.

— Несомненно. — Анна отступил, нахмурившись от ужаса, затем махнул своим солдатам. — Идём, стража, мы немедленно возвращаемся в Иерусалим.

— Стой! — скомандовал Максенций. — Затем спросил более спокойным тоном: — Ты тоже бросаешь наше дело, Анна? Или надеешься на более выгодную сделку? Я предлагал тебе правление над этой провинцией плюс весь Восток, ещё не находящийся в руках Рима, как мы уже договорились — но, клянусь богами, большего я тебе не предложу!

Священник раздражённо покачал головой.

— Изхар всё-таки был прав — всё пошло наперекосяк во многих отношениях. Прощай, Максенций.

— Стой! Ты не можешь просто так уйти от меня. Мой отряд сосотит из отборных бойцов, и их больше, чем твоих.

Анна мрачно улыбнулся.

— Да, но моих необычайно трудно убить, как ты хорошо знаешь. Побереги своих солдат, Максенций. Возможно, тебе понадобятся они все, если ты будешь упорствовать в своём безумии.

Максенций сжал кулаки, затем коротко взглянул в сторону каменного домика.

— Уходи, предатель. Если ты не поможешь мне, то, возможно, поможет кто-то другой, сведущий в магии.

— Ты имеешь в виду Йосефа из Аферемы? Он безумец, чья цель не власть, а, скорее, уничтожение мира, и если его выпустить на свободу, он ещё может достичь своей цели. Это хитрый старый колдун, и я советую тебе оставить его надёжно запертым там, где он есть. Мне всё равно, если ты навлечёшь на себя гибель, трибун, но я бы не хотел, чтобы ты тем самым вызвал более маштабную катастрофу, чем необходимо, ибо я хотел бы продолжать жить. Ещё раз, прощай.

Анна с его охранниками повернулся и зашагал прочь, мимо каменного домика в тень деревьев. Когда они так шли Максенций увидел несколько больших сов, вылетевших из листвы и полетевших над западной стеной поместья в сторону Иерусалима. Минуту или две он неуверенно смотрел на каменный домик, сердитый, но в то же время колеблющийся, и в этот момент увидел, как белая горлица вспорхнула с карниза виллы и присела на плоской крыше домика. Очевидно, это означало, что все совы покинули рощу. Колдун-предатель, уходя, забрал с собой всех своих фамильяров.

Максенций прошёл мимо хижины и направился по тёмной садовой тропе к арке в южной стене поместья. Выйдя из неё, он увидел, как носилки Анны уже быстро двиигались вниз по склону к долине Кедрон. Вдали под заходящим солнцем возвышались тёмные стены и башни Иерусалима, отбрасывая длинные тени на дальний склон.

— Предатель! — проревел он вслед удаляющемуся паланкину. — Трус! Уходи, ибо твоя ложь не остановит меня. Вся власть будет моей!

Безмолвная тень пролетела мимо него и повернула на запад — последняя сова, летящая с невысокой горы Поругания на юг. Максенций слегка вздрогнул, хоть такое и было ему несвойственно. Внезапно, без всякой видимой причины, он вспомнил пророчество осуждённого преступника Дисмаса, которого он отправил на крест: «Горе тебе, разоритель... демоны, с которыми ты объединился, восстают, дабы сокрушить тебя, и вскоре твои человеческие союзники сбегут и оставят тебя одного встречать свою погибель».

— Лжецы! — завыл Максенций, тряся кулаками. — Лжецы! Убиирайтесь, трусы, и оставьте всю власть мне — мне, как было предопределено богами с самого начала! — Он вновь вытащил большой свиток и поднял его в одной руке, как толстый скипетр. — Вот сила, и благодаря ей этой ночью будет явлено моё величие, присущее лишь тому, кто выстоял до окончательной победы, величие, которому благоволят боги, дарующие корону!

Заходящее солнце, пылающий белый шар в безоблачной синеве запада, казалось, отражало безумный блеск в глазах римлянина.

Таггарт перестал нервно расхаживать и взглянул на солнце, которое висело над западным горизонтом на расстоянии, едва равном его собственному диаметру. Менандр поднялся с места, где он сидел рядом с Дарамосом, тщетно пытаясь подражать созерцательному спокойствию своего наставника, и подошёл к чародею в черном.

— О, Таггарт, сколько у нас осталось времени?

Таггарт взглянул на маленький диск, прикрепленный к его левому запястью черной лентой.

— Меньше часа.

— И что произойдёт, если мы потерпим неудачу?

Чародей посмотрел на него.

— Врата, открытие которых мы остановили, откроются снова, только на этот раз иным и более случайным образом. В полдень они, если можно так сказать, были выровнены с космическим «потоком», можно сказать, который засосал бы Землю в «червоточину», а та в свою очередь втянула бы её в звёздное скопление Гиад. Но сегодня ночью, достигнув своей высшей степени в полночь, «поток» окажется обратным относительно этой части земной поверхности, и Врата, находящиеся над Иерусалимом, выпустят из себя исходящее течение.

Менандр кивнул, страшась, что он верно понял всё сказанное.

— Понятно. Скажи мне, о Таггарт, что выйдет из этих Врат?

— Не знаю. — Впервые Менандр почувствовал страх, а не просто беспокойство или озабоченность, в поведении чародея. — Эти «Врата», как мы их называем, преддставляют собой то, что учёные моего времени называли «голой сингулярностью*», и из такого разрыва в пространственно-временной ткани может появиться что угодно. Абсолютно всё!

* Гипотетическое понятие общей теории относительности, обозначающее гравитационную сингулярность без горизонта событий, вследствие чего, в случае её существования, может наблюдаться извне в отличие от чёрных дыр, где свет не может покинуть гоизонт событий.

Менандр, сгорая от вертящегося на языке множества вопросов, но боясь их задавать, вдруг услышал звук из странного колоколообразного корабля галактов, который покоился на краю оазиса. Таггарт, напрягшись всем телом, моментально повернулся к пандусу и тёмному проёму в боку корабля. Однако звук, донесшийся оттуда, был лишь человеческим голосом, тихим, глухим... но затем, когда он повторился более чётко, Менандр тоже напрягся.

— Йа! Йа! Абба Йог-Сотони!

Менандр почувствовал, как кровь стынет у него в жилах, когда он узнал слова, которые слышал у подножия креста. Застыв, и вслушиваясь в них с тревогой, он услышал неразборчивое бормотание более тихих голосов — а затем, громкое и воинственное:

— Ха-ха! Это не вода, еврейский мальчик. Это уксус!

— Проклятье! — пробормотал Таггарт. — Вмешались другие голоса. Тем не менее, я уверен, что галакт сможет всё это отсортировать и успешно восстановить...

Внезапно, прежде чем Менандр успел осмыслить бормотание Таггарта, из недр небесного корабля галактов донёсся дикий вопль. Затем изнутри раздался звук потасовки, сопровождемый ещё более дикими криками, и вдруг, к изумлению юноши, римский солдат в полном доспехе, размахивающий крепким копьём, выбежал на ровную верхнюю площадку откидного трапа небесного корабля. Изумление Менандра удвоилось, когда он узнал в обезумевшем белеце центуриона, который руководил распятием рабби Иешуа и двух других осуждённых.

— Демоны! — завизжал римлянин, просаясь бегом вниз по откидному трапу. — Нечисть! — Затем, почувствовав под ногами земной песок, он немного восстановил мужество и повернулся, подняв копьё. — Мой командир Максенций предупреждал меня о твоём колдовстве, безумный раввин... — Внезапно, заметив Менандра, Дарамоса и Таггарта, он присел и угрожающе направил остриё копья на них. — Мерзкие колдуны, я не знаю, как вы привели меня сюда, но сейчас вы умрёте!

В этот момент огромный галакт вышел из своего небесного корабля и встал на вершине металлического пандуса. Между его глазами — двумя белыми звёздами, светящимися в прямоугольнике черноты — внезапно загорелась третья, более яркая звезда, и из неё вниз ударил тонкий, как карандаш, луч яркого белого света. Этот луч коснулся нагрудного доспеха римского центуриона, и в тот же миг тот издал безумный крик агонии. Он выронил копьё; бледное, быстро усиливающееся свечение окружило его; затем, когда он дико кричал, призывая своих богов, его фигура засияла белым светом и растворилась. Через мгновение он пропал из виду, исчез.

Исчез, безвозвратно исчез.

Менандр после нескольких минут опасливых колебаний наконец осторожно подошёл к месту, где стоял римлянин. Он не нашёл там ничего, кроме отпечатков его ног на песке. Взглянув на пандус, он увидел, что голова галакта склонилась, словно в печальном размышлении, его забрало было закрыто. Затем, пока он смотрел, гигантское существо повернулось и медленно вернулось обратно в корабль.

— Неудача, — сказал Таггарт, который следовал за Менандром и теперь стоял рядом с ним. — Но не бойся, парень. Галакт вскоре сумеет отделить другие голоса, которые ты собрал, от голоса рабби Иешуа.

— Боги! — Менандр почувствовал за деловитым спокойствием тона чародея желание успокоить. — Таггарт, этого жестокого центуриона схватили лишь для того, чтобы его пытали демоны?

— Нет. Он был человеком, как ты и я, и если он был жесток, то лишь в силу обстоятельств. Более того, он не был схвачен, его просто дублировали… Слушай!

Напрягшись, Менандр снова услышал тот голос из небесного корабля, кричащий: «Йа! Йа! Абба Йог-Сотони!» Затем, через несколько мгновений, тише, но так же отчетливо слышно: «Свершилось!» Потом на долгое время наступила тишина. Менандр отвернулся, содрогаясь от звуков, которые, как живые, были записаны на устройство Таггарта. «Почему? — удивился он. — Почему чародею понадобилось так ярко запечатлеть предсмертную агонию человека?..»

Затем, к его удивлению, он услышал из прохода, ведущего в корабль галактов:

— Свершилось — и всё же, почему я не умираю?

Менандр почувствовал странный ужас. Этого не было записано на устройстве Таггарта!

Ещё несколько долгих минут Менандр стоял неподвижно на песке, глядя на небесный корабль галактов, в его разуме вихрем кружились вопросы, которые он не осмеливался задать. Затем наконец громадный галакт снова появился на вершине трапа, неся в своих массивных металлических руках обмякшую фигуру мужчины — рабби Иешуа. Его многочисленные раны всё ещё были красными, но не кровоточили, глаза были закрыты, конечности свисали, словно в изнеможении, а чресла всё ещё были скрыты потрёпанной жёлтой тряпкой, испачканной кровью.

Таггарт побежал навстречу галакту, когда тот спустился по трапу, и вдвоём они направились к небесному кораблю чародея. Там гигантская металлическая фигура, поза которой каким-то образом выражала печальную озабоченность, несмотря на безликое лицо, осторожно поместила высокую обмякшую фигуру в тёмное транспортное средство Таггарта, затем повернулась и зашагала обратно по трапу в свой собственный корабль. Сразу же после этого трап скользнул внутрь, вертикальное отверстие корабля сузилось и с шипением закрылось, не оставив следа на гладкой металлической поверхности.

— Рабби Иешуа снова жив, — сказал Таггарт, глядя на солнце, которое висело едва над западным горизонтом. — Мы успели как раз вовремя. Однако для надежности мы должны вернуть его как можно ближе к тому месту, где он умер.

— Я могу проводить вас туда! — воскликнул Менандр.

— И всё же опасность для мира ещё не миновала, — сказал Дарамос, его голос был спокоен, как всегда. — Хотя теперь ему больше не грозит исчезновение, Врата могут открыться ещё раз этой ночью, прежде чем луна полностью сойдёт с одной линии с солнцем — и если это произойдет, они могут извергнуть непредсказуемые мерзости. И я чувствую, что есть по крайней мере один, кто стремится призвать эти мерзости для исполнения своей воли. Если он преуспеет, мир может познать его дикое и разрушительное правление на многие годы, после чего последует долгая, управляемая демонами Ночь мира, не имеющая аналогов со времён чёрных тысячелетий, последовавших за катаклизмами, уничтожившими древние гиборийские земли.

— Ты «чувствуешь» это? — недоверчиво произнес Таггарт. — Кто этот «один», о котором ты говоришь?

— Возможно, этот старый первосвященник Анна, о котором я слышал задолго до того, как Менандр рассказал мне о нём. Или, возможно, кто-то другой. Помнишь, друг Таггарт, однажды ты усомнился в моих «чувствах», и кто из нас тогда оказался прав? Поверь мне, нам ещё многое предстоит сделать, чтобы предотвратить затяжную Ночь тьмы, которая падёт на весь мир.

— Будущее, которое окажется ещё более ужасным, чем то, что нас ждёт в любом случае, — сказал чародей с почти сожалением в голосе. — Что ж, тогда пойдём на мой корабль. Нам предстоит пересечь много пустынных земель.

В этот момент огромный небесный корабль галакта внезапно исчез. Менандр ахнул.

— Ах! Это значит, что заррийский корабль снова выходит из-за горизонта, — сказал Таггарт. — Нам тоже придётся лететь невидимыми и медленно, чтобы избежать обнаружения. Но, по крайней мере, у моего корабля теперь достаточно энергии; мы должны вернуться в Иерусалим примерно через два часа. Быстро на борт, оба.

Симон резко очнулся от крепкого сна и сел. Как долго он спал? Конечно, не больше часа или двух, как ему чувствовалось, но он ощущал себя новым человеком. Его многочисленные раны уже затянулись тонокой корочкой и перестали причинять боль. Припарки Досифея и капсулы Таггарта, по-видимому, творили чудеса.

Почувствовав внезапное ощущение что-то срочно предпринять, он встал и надел тунику, плащ и сандалии, затем пристегнул меч гладиатора Кратоса. Когда он вышел из палаты в колонный главный зал синагоги, он увидел в тусклом свете лампы многих известных ему членов Тридцати. Некоторые столпились у закрытого и запертого на засов входа, как будто охраняли его; другие сидели на скамьях, нервно ёрзая или тихо разговаривая. Старый Досифей стоял у кафедры, склонившись над открытым свитком, а рядом со старым чародеем стояла Лотис, бледная и встревоженная. Симон подошел к ним.

— Где, — спросил он, — матроны и храмовые девы, которые искали здесь убежища?

Досифей поднял взгляд.

— Они ушли до наступления темноты, убедившись, что на улицах нет непосредственной опасности. Я надеюсь, что они все благополучно добрались до своих домов, прежде чем живые мертвецы начали бродить по улицам.

Симон нахмурился и вопросительно на своего старого наставника.

— Да, ходячие мертвецы, — продолжал Досифей, — облаченные в священные погребальные одежды. Вскоре после наступления темноты мы увидели, как они проходят по улицам с запада на восток. Некоторые из них несли факелы, другие — доспехи и оружие. Иногда мы слышали крики бегущих граждан, иногда шум и лязг, когда бродячие личи сталкивались с римскими патрулями. Одна такая стычка произошла прямо перед этой синагогой — мы наблюдали за ней с крыши. Римляне ревели от гнева и страха, когда атаковали, но ходячие трупы продолжали идти молча, несмотря на то, что получили тяжёлые раны; они утащили нескольких солдат, а остальные бежали. Это было около получаса назад, и с тех пор мы больше не видели этих шаркающих ужасов. Я уверен, что они одержимы и оживлены демоническими Ам-ха-арец, выпущенными землетрясением из гробниц, где Анна и Изхар спрятали их, и теперь они движутся на восток через город.

— К Храму, — задумчиво произнес Симон, — или, возможно, дальше, к вилле самого Анны.

— Вилла Анны! — воскликнула Лотис, и Симон увидел тревогу и беспокойство в её глазах. — О, Симон! Я ужасно боюсь, что римляне снова схватили мою госпожу Элиссу и увезли её туда.

Римляне! Симон сжал рукоять меча, вновь ощутил неудержимое желание сразиться с врагами, которых он пришел убивать. Внезапно он повернулся и зашагал по центральному проходу синагоги, закричав:

— Откройте дверь!

Досифей и Лотис встревоженно поспешили за ним. У двери самаритянин столкнулся с Исагором и маленьким раввином Самезером. Последний покачал головой и положил руку на грудь Симона в сдерживающем жесте.

— Нет, Симон, пожалуйста. Там слишком опасно.

— Опасно будет тем, кто окажется рядом со мной. Отойди.

Самезер и остальные подчинились, устрашённые зловещим жёстким блеском в глубоко посаженных глазах самаритянина. Симон отодвинул засов, рывком распахнул дверь и выскочил наружу, исчезнув в темноте.

Лотис дернулась было за ним.

— Симон…

— Пусть идёт. — Досифей положил руку ей на плечо. — Очевидно, чародейское снадобье кракс восстановило его силу и решимость. Думаю, с ним всё будет в порядке. Он отправляется на поиски своего предназначения, чтобы отомстить тем, кто так жестоко с ним обошёлся. Это его час.

— Я молюсь, чтобы его судьба не стала и его гибелью, —заламывала руки Лотис.

— Это не в нашей власти, — сказал раввин Самезер. — Быстро, снова заприте дверь. Хорошо. А теперь, друзья, давайте совершим ритуал Белой Богине. Во всех других синагогах этого города обряд заклания Агнца уже совершён, и праздник Плоти и Крови уже идёт полным ходом. Мы должны сделать всё возможное, чтобы противостоять этому влиянию.

Выбравшись наружу, Симон помчался на восток по тёмным улицам, чувствуя прилив сил и бодрость, которых никогда раньше не испытывал. Он понимал, что это, должно быть, из-за лекарств, которые Таггарт оставил Менандру, но не чувствовал никаких эффектов, затуманивающих разум. Скорее, каждое его чувство обострилось, тело словно наэлектричизовалось, разум был сосредоточен на достижении цели. Улицы были едва освещены лунным небом, но он быстро и легко пробирался сквозь чернильные тени, почти сверхъестественным образом воспринимая каждое препятствие. Многими из этих препятствий, как он понял, являлись телами людей, одни из которых были облачены в римские доспехи, другие в гражданской одежде, а некоторые — сильно изрубленные и даже расчленённые — в бледных погребальных саванах.

Он не встретил ни одного живого человека, пока не вошёл на территорию Храма. Промчавшись сквозь тенистый лес колонн у окружавшей его стены, он вышел на широкий, залитый лунным светом Двор язычников — и сразу же столкнулся с отрядом из примерно полудюжины римских солдат. В тот же миг один из них крикнул:

— Эй, ты, стой!

Симон решительно бросился к ним; лезвие его большого меча сверкнуло в лунном свете.

— Это не оживший труп — посмотрите, как он бежит! — крикнул другой солдат. — Стой, злодей!..

Затем Симон оказался среди них, нанося удары с невероятной скоростью и силой. Прежде чем римляне поняли, что их поразило, голова в шлеме одного и рука другого, сжимавшая меч, взлетели в воздух, брызгая кровью. Ещё несколько секунд продолжался безумный вихрь действий, слишком быстрых, чтобы за ними уследить — лязг клинков, крики смертельно раненых людей…

А затем, невероятным образом, всё закончилось, и Симон стоял один, ликующий, среди израненных тел всех своих врагов. Удивление росло в нём, когда он смотрел на эти подергивающиеся трупы. Его ощущения не были иллюзией; каким-то образом снадобье кракс действительно ускорило его активность, улучшило восприятие и рефлексы сверх возможностей обычных людей. Во время этой короткой битвы движения врагов казались ему странно вялыми, их реакции — до жалости замедленными…

Он громко рассмеялся, затем повернулся и побежал на восток по пустынному двору, с обнаженным клинком в руке.

— Это было для вас, Дисмас и Гестас, — мрачно пробормотал он, — и до конца этой ночи я добавлю ещё многих других к счету мести.

Он увидел большую бледную массу Храма, маячившую за стеной справа, и сквозь его ликование пробилось легкое сомнение. Почему Таггарт не дал ему кракс, прежде чем отправить его сражаться с демоном Гол-горотом? Неужели он действительно чувствовал чрезмерную самоуверенность, затуманенность рассудка?

Его сомнение усилилось, когда через несколько минут он вышел из больших восточных ворот храмового двора и взглянул на долину Кедрон. К северу и югу он видел факелы и костры, слышал возбужденные голоса расположившихся лагерями паломников, но центр долины перед ним был так же пустынен, как и городские улицы. Брошенные палатки и гаснущие костры свидетельствовали о том, что недавно что-то заставило массы вставших лагерями людей бежать из этой области. На востоке висела полная луна, поднявшисьь до половины своего небесного пути над черным хребтом Масличной горы, рядом с ней мерцал рубиновый Антарес. На этом хребте он мог различить местоположение виллы Анны и, к югу от неё, зловещий горб горы Поругания.

Затем его сверхъестественно зоркие глаза различили сразу за рекой беспорядочную массу фигур в белых саванах, медленно и неуверенно поднимающихся по дальнему склону. Он увидел бледные пятна других гробниц на этом склоне, заметил, что некоторые из белых фигур столпились вокруг залитых лунным светом мавзолеев, и вдруг понял, что напугало паломников. Ходячие мертвецы, стремящиеся освободить ещё больше себе подобных…

Затем он услышал новый звук, понял, что уже некоторое время частично воспринимал его — знакомый далёкий гул, похожий на приглушённый грохот гигантского барабан. Вглядываясь в направлении, откуда, казалось, исходил этот гром, он увидел тусклый свет, мерцающий на вершине горы Поругания на юго-востоке. Медленно, но неуклонно пульсирующие удары становились громче; десятки бледных, закутанных в саваны фигур по всей долине, казалось, маршировали вверх по дальним склонам, покачиваясь и шаркая в такт жутким ударам барабана…

Внезапно долину залил новый свет. Звенящие раскаты сотрясли воздух — и Симон, взглянув в небо, увидел, что на нём мгновенно, какми-то сверхъестественным образом возникла новая большая звезда, пылающая интенсивным сине-белым сиянием, которое было ярче луны.

Глава XXXI

Дарамос, до того молча сидевший на корточках под своим простым коричневым плащом, вдруг открыл глаза и сказал:

— Мы приближаемся к хребту, на котором стоит вилла Анны. Я выйду там, друг Таггарт.

Волшебник в черном взглянул на панель светящихся квадратов.

— Ты прав, Дарамос, хотя я не понимаю, как ты об этом узнал. Хорошо, я начну снижение. Уверен, что тебе известны твои цели, и я знаю, что с тобой лучше не спорить. Но отключать экран невидимости дольше, чем на мгновение, будет небезопасно. Когда я это сделаю, тебе придется немедленно выпрыгнуть, посде чего ты окажешься предоставлен самому себе.

— А разве мы не всегда все сами по себе? — мягко спросил маг-карлик.

Через несколько минут Менандр с изумлением увидел, как полумрак небесного судна внезапно сменился относительной яркостью лунной ночи. Звезды мерцали вверху; он узнал яркий бриллиант Спики к западу от зенита, красный Антарес рядом с полной луной примерно на полпути по восточному небу и понял, что сейчас, должно быть почти третий час после захода солнца. Поднявшись на колени, он увидел, что судно теперь покоится на пустынной узкой дороге, окруженной деревьями, а неподалеку находится каменная стена, окружающая Гефсиманский сад. Затем ему показалось, что он слышит приглушенный и далекий медленный пульсирующий звук гигантского барабана.

Дарамос быстро перебрался через борт небесного судна, спрыгнул на дорогу и, не оглядываясь, поспешил на юг в лунную ночь.

Ночная сцена тут же исчезла, и Менандр снова мог видеть лишь тусклое внутреннее помещение судна Таггарта. Небольшое повышение тона двигателя подсказало ему, что они снова в пути. Он взглянул на спящего рабби, чье огромное тело занимало почти половину площади небольшого судна; грудь мужчины равномерно поднималась и опускалась. Удивительно, но его раны почти полностью зажили. Отверстия от гвоздей на запястьях и ступнях, а также несколько более глубоких ран от бича на спине и боках все еще были темными и заметными, но многочисленные рваные раны побледнели до простых белых линий, без струпьев, и на нем не было даже следов синяков.

— Мы почти на месте, — сказал Таггарт. — Думаю, я обнаружил низкий холм, о котором ты упоминал, Менандр, и кладбищенскую рощу к северу от него. Когда мы будем прямо над деревьями, я опущу щит, чтобы мы могли быстро осмотреть местность.

Менандр встал и напряженно прислонился к поручню судна, готовый выглянуть наружу. Спустя еще одну или две долгие минуты ночное небо снова внезапно открылось перед глазами. Глядя вниз, Менандр увидел, что они находятся на одном уровне с самыми верхними ветвями дубовой рощи. Он заметил стены Иерусалима на востоке и юге, черные тени под восходящей луной, и немного к югу от рощи низкий холм Гол-горот.

— Да, это то самое место! — воскликнул он.

— Хорошо. — Таггарт коснулся светящегося красным квадрата, и судно мгновенно наполнилось и окружилось ярким серебристым сиянием. — Вот, силовой щит поднят, и у нас также есть некоторое освещение. Посмотри вниз, Менандр, и посмотри, сможешь ли ты увидеть ту самую гробницу, о которой ты мне говорил.

Менандр моргнул, потер глаза, затем наклонился через поручень.

— Это… там, я думаю. Не уверен с такой точки наблюдения…

— Тогда я спущу нас вниз.

Однако едва судно начало спускаться, как из темноты внизу раздался хор отчаянных воплей. За этим последовал стук металла, быстрый топот многих обутых в ботинки ног, и в следующее мгновение несколько человек в шлемах и доспехах выскочили из тени рощи и помчались к возвышающейся западной стене Иерусалима, крича от ужаса. В следующую минуту они скрылись в ее тени и проскочили через ближайшие ворота, исчезнув из виду. Их отчаянные крики быстро затихли.

— Римский патруль! — радостно воскликнул Менандр. — Мы их здорово напугали, Таггарт. Они наверняка подумали, что мы демоны!

Чародей натянуто усмехнулся.

— Несомненно. Мы, должно быть, оказались для них потрясающим зрелищем, спускаясь с неба, окруженные светом, видимые им только по пояс. Что ж, они вряд ли вернутся сюда сегодня ночью. Ты говоришь, что на этом месте находится гробница, в которой умер рабби Иешуа?

— Да. Думаю, это та, что там, у большого терпентинного дерева.

— Хорошо. Мы уже достаточно близко. — Таггарт опустил судно на небольшую поляну в роще. Гул двигателя стих. — Вот мы и на месте, Менандр. Теперь, будь добр, возьми его за ноги и помоги мне вытащить его.

Через несколько мгновений спящий рабби лежал на траве. Таггарт, достав небольшую черную коробочку из сумки на поясе, нажал на одну из ее поверхностей; небесное судно тут же исчезло, снова окруженное плащом невидимости.

— Хорошо, — снова сказал он. — А теперь мы должны разбудить спящего.

Таггарт опустился на колени рядом с бессознательным человеком, и Менандр заметил в руке чародея небольшой тонкий цилиндр, который блестел в лунном свете. Этот предмет Таггарт приложил к левому плечу рабби. Последовало короткое шипение, после чего чародей встал и отступил на шаг.

Затем, к удивлению Менандра, человек на траве открыл глаза, пошевелился и сел, затем, пошатываясь, поднялся на ноги.

— Что ты здесь делаешь, Враг человечества? — произнес он глубоким и звонким голосом, его большие темные глаза были устремлены на Таггарта. — Ты снова спустился на Землю, как молния с небес? Оставь меня, ибо я не желаю больше слышать твоих искушений и лживых слов.

Менандр вздрогнул. Он видел, как этого человека — это существо — поместили мертвым в запечатанный склеп, на этом самом кладбище, но теперь он стоял перед ними, живой и говорящий, среди залитых лунным светом гробниц.

— Всё это в прошлом, — сказал Таггарт. — Жизнь продолжается. Иди своим путём с миром.

— Нет. Нет. — Рабби взглянул на луну и звезды, и Менандр ощутил замешательство в его глазах, тоску по чему-то утраченному, и припоминаемому лишь частично. — Предстоит великая работа. Я должен прямо сейчас идти в Галилею и собрать своих последователей. — Он обратил взгляд своих мистических темных глаз на Менандра и сказал: — Скажи мне, юный левит, где дорога, которая приведёт меня туда?

— К северу, — сказал Менандр, указывая. — В той стороне, сразу за северо-западным углом городской стены, лежит дорога на Самарию и Галилею.

Рабби отвернулся и, не произнося больше ни слова, медленно пошел прочь в ночь. Через несколько мгновений его высокая бледная фигура исчезла среди теней деревьев.

— Боги! — пробормотал Менандр. — Таггарт, из всех чудес, что ты совершил, это, несомненно, величайшее — так вернуть к жизни и миру окончательно уничтоженного человека! И все же… действительно ли он полностью такой же, каким был до смерти?

Таггарт покачал головой — грустно, как показалось Менандру.

— Нет. Его разум частично утрачен, и тело тоже не продержится долго. Галакты — мастера в таких восстановлениях, но в звукозаписях всегда есть небольшие изъяны, которые проявляются как дефекты у восстановленных индивидуумов. Рабби может прожить несколько дней, недель, возможно, даже месяц или два, но потом он умрет и рассеется прахом, как это уже однажны произошло. К счастью, на этот раз процесс пройдёт безболезненно. Пойдем, нам лучше вернуться на судно, прежде чем…

В тот же миг Менандр с изумлением увидел, как небесное судно чародея стало видимым. Но нет, это был не его корабль, ибо он завис чуть выше другой части поляны, и внутри него стоял человек – высокий, в черных одеждах, идентичных одеянию Таггарта. На его лбу тусклым синим фосфоресцентным светом светился небольшой диск. Менандр, ощущая напряжение в поведении Таггарта, когда тот повернулся, чтобы встретить этого человека, почувствовал покалывание в коже головы; инстинктивно он отступил к теням деревьев позади себя.

— Тааран, — ровно произнес Таггарт, выражение его лица было мрачным.

Незнакомец вышел из своего небесного судна и шагнул вперед. Менандр увидел, как он приближается, его чисто выбритое лицо было худым и бледным, застывшим в мрачной напряженности. Перед глазами у него была оправа для линз, похожая на ту, что носил Таггарт, прежде чем на него напали римляне, переодетые разбойниками. Эти глаза, казалось, почти светились под его нахмуренными бровями — не желтым светом внутреннего демона, а словно бы собственным холодным, леденящим светом. Менандр невольно отпрянул еще дальше, пока не почувствовал, что его скрыли тени дубов.

— Я подозревал, что ты приведешь сюда меньшего сына, — сказал человек по имени Тааран, — после того как восстановишь его. На самом деле в этом не было какой-то необходимости. Одного восстановления вполне хватило, чтобы свести на нет все, над чем мы работали.

Рука Таггарта небрежно висела рядом с объемистой черной сумкой на правом бедре.

— Так ты пришел убить меня?

— Какой в этом толк? — Мрачное выражение лица незнакомца не изменилось. — Нет, я пришел попрощаться с тобой. Мы странствовали по мирам и эпохам вместе много веков, но теперь нам нужно расстаться.

— Я знаю, ты не одобряешь то, что я сделал, Питтс, — сказал Таггарт, — но подумай: если бы я этого не исполнил, мы бы сейчас не разговаривали об этом. Если бы заррийцы преуспели в своей цели, как ты желал, они бы все еще существовали сейчас, но нас бы не было.

— И что из этого? — Суровость во взгляде незнакомца стала заметнее. — Из-за тебя эта планета будет продолжать испытывать чудовищные страдания на протяжении столетий. Может пройти целых две тысячи лет, прежде чем мы снова сможем попытаться открыть такие Врата. Зарр мог бы очистить эту планету и перенести ее в другие регионы для заселения более высшей расы существ, но теперь она будет гнить, как и раньше, возможно, тысячи или даже миллионы лет. Подумай об этом, Таггарт, в оставшиеся тебе столетия. Подумай об этом, пока ты служишь своим новым хозяевам, которые стремятся к продлению такого рода жизни, чтобы их хозяева могли питаться ее страданиями.

Таггарт шагнул вперед.

— Питтс…

— Ни слова больше! — поднял правую руку пришелец. — Я прибыл лишь для того, чтобы попрощаться. Я знаю, почему ты сделал то, что сделал, поэтому могу понять твой мотив и даже пожелать тебе добра. Но я не могу одобрить этого.

— Питтс, я выбрал жизнь! — воскликнул Таггарт. — Разве это так уж?..

Лунный свет на поляне вдруг, казалось, удвоил свою яркость. Менандр непроизвольно поднял взгляд и увидел, что к востоку от зенита появилась новая звезда. Она была намного ярче Сириуса или даже Венеры, и ее свет был пронзительно голубовато-белого оттенка, который почти причинял боль глазам, если смотреть на него прямо. В тот же миг Менандр отчетливо услышал далекий гром того, что казалось грохотом чудовищного глухого барабана.

— Барабаны Хаоса, — сказал незнакомец, — возвещают открытие Врат. Но открытие происходит слишком поздно, чтобы принести пользу этому миру. Прощай, Таггарт.

— Подожди! — воскликнул чародей. — Ты знаешь о заррийцах больше, чем я. Что, по их мнению, выйдет из этих Врат?

Человек с застывшим лицом остановился и обернулся к нему.

— Теперь, когда наш труд погублен, ты знаешь об этом столько же, сколько они или я. То, что может выйти из голой сингулярности, совершенно непредсказуемо. В данном случае, вероятно, этого будет недостаточно, чтобы уничтожить мир — ты позаботился об этом, — но это все равно может резко изменить ситуацию. Возможно, это увеличит страдания на этой планете гораздо больше, чем это произошло бы в обычных условиях. Но почему тебя это должно волновать? Ты можешь покинуть этот мир с галактами сейчас, как я собираюсь покинуть его с заррийцами, и оказаться далеко от катастрофы, когда она произойдет.

— Почему меня это должно волновать? — Таггарт взглянул в сторону Менандра. — Я… у меня здесь появилось несколько друзей.

— Это всегда было твоим худшим недостатком, — сказал человек по имени Тааран. — Ты никогда не мог избежать местных привязанностей.

Сказав это, он резко повернулся, забрался обратно в свой небесный корабль и сгорбился за бортом. Послышался нарастающий гул двиигателя, а затем корабль резко поднялся над деревьями и умчался в небо, быстро исчезая среди мерцающих звезд севера.

Несколько мгновений Таггарт стоял неподвижно, его правая рука была поднята в застывшем жесте. Менандру показалось, что в этой позе есть что-то печальное, как будто она нерешительно застыла между приглашающим знаком и прощальным взмахом.

Затем чародей опустил руку, достал свой черный ящик и нажал на одну из его поверхностей; щит невидимости тут же исчез с небесного судна Таггарта.

Менандр нерешительно вышел из тени на поляну.

— Я должен уходить, — сказал Таггарт, голос его был напряженным.

Менандр оглядел скальные выступы, которые кое-где склонялись среди деревьев.

— Но что с Карбо, о Таггарт? Он все еще заперт в гробнице…

— Сомневаюсь. Для того, чтобы сбежать, ему хватило бы малейшей трещины. Оставайся здесь и поищи его, если хочешь, Менандр. — Чародей поднял взгляд к зениту, где, казалось, ярко разгоралась странная новая звезда. — В любом случае, ты не должен сопровождать меня. Это было бы слишком опасно. Не ходи в Иерусалим до конца ночи, парень, и прежде всего не приближайся к вилле Анны или к горе Поругания. Если мы с Дарамосом выживем, то встретимся с тобой завтра в том месте, где как сказал тебеДосифей, он будет находиться вместе с Тридцатью.

— Таггарт, нет! Подожди!

Но чародей уже забрался в свое судно. Снова послышался пронзительный гул энергии, а затем странное транспортное средство взмыло в небо и помчалось на восток по изящной дуге, черный диск на фоне залитого лунным светом неба и сверкающих звезд Скорпиона — созвездия, которое, как вспомнил Менандр, его древний наставник когда-то называл Драконом Хаоса.

Симон из Гитты, поспешно поднимаясь по склону к вилле Анны, заметил вдруг процессию с факелами на той части гребня хребта к юго-востоку, которая поднималась к горе Поругания. Процессия выходила из рощи к югу от виллы, и при свете факелов Симон увидел, что их несут римские легионеры. Во главе шел офицер в шлеме с плюмажем и сверкающих бронзовых парадных доспехах, а за ним следовала фигура в белом, похожая на женщину. На вершине холма, к которому приближалась процессия, стоял низкий каменный блок, черный силуэт которой вырисовывался на фоне жутко светлеющего неба, и Симон понял, что это был алтарь, на котором Соломон когда-то приносил жертвы Древним. На нем покоились два предмета, светящиеся собственным колдовским светом — ослоголовый Эйдолон Сета, а перед ним стоял открытый небесам Ковчег Завета. Самым странным было то, что изнутри Ковчега вверх струился тусклый мерцающий столб света, который, извиваясь и крутясь, как светящийся змей, поднимался, чтобы слиться с той яркой новой звездой, которая так внезапно появилась к северу от Луны и Антареса в созвездии Дракона Вавилона. Свет пульсировал в ритме жуткого звука, так похожего на далекий грохот гигантских барабанов.

Приостановившись, чтобы перевести дух, Симон прикрыл глаза от неестественного сияния этой звезды, чей сине-белый свет теперь освещал пейзаж сиянием дюжины лун. Да, теперь он был уверен — белая женственная фигура, спотыкающаяся на склоне, как будто ее руки были связаны, являлась Элиссой, а римский офицер, возглавлявший процессию, не кто иной, как Максенций! Гневный рык вырвался из горла Симона, и, крепче сжав рукоять громадного меча Кратоса, он возобновил свой путь вверх по склону холма.

Почти сразу он настиг самых отстающих из тех одержимых демонами трупов, которые, карабкаясь по склону впереди него, казалось, были привлечены звуками барабана. Несколько этих личей повернулись, чтобы встретить его, раззявив рты, с пустыми глазами, тяня к нему бледные когтистые руки. Симон засмеялся, прорычал клятву Господу Геризима и прыгнул в их скопление, рубя вокруг большим мечом, описывавшим серебристые дуги. Трупы рассыпались под его точными и быстрыми ударами, отрубленные конечности дергались, головы катились по склону, в то время как из огромных бескровных ран вываливались большие зеленоватые сгустки — убегающее потомство Селено, слуги Ассатура, отчаянно растекалось по гравию и дерну чужого мира в поисках новых хозяев.

Перепрыгивая через разрубленные трупы, Симон ринулся вверх по склону к своим римским врагам, радостно смеясь, чувствуя, как кракс все еще мощно действует в нем. Это был момент, ради которого он жил последние восемь долгих лет, когда злейший враг, убивший родителей и продавший его на арену, наконец-то познает боль, ужас и смерть.

Ноги Симона, казалось, были обуты в крылатые сандалии Гермеса, так быстро он поднимался по склону; однако самаритянин не успел перехватить процессию, ибо, когда он приблизился к алтарю Соломона, то увидел, что римские войска уже образовали вокруг него кольцо. В их центре стоял Максенций, облаченный в императорские регалии, включая лавровый венок и пурпурный плащ, его шлем с плюмажем теперь лежал на сгибе левой руки. Два центуриона подняли связанную, одетую в белое Элиссу и положили ее на алтарь, быстро связав ей лодыжки белым шнуром, затем отступили и встали по стойке смирно, как если бы они были жреческими аколитами. Максенций, отложив свой шлем, достал свиток, развернул его, быстро пробормотал что-то, что звучало как краткое заклинание. Затем, положив свиток на землю рядом со своим шлемом, он двинулся к отчаянно сопротивляющейся Элиссе, вытаскивая из ножен блестящий короткий меч. Звуки барабана, казалось, слегка усилились...

— Максенций! — закричал Симон во весь голос. — Максенций, узри свою погибель!

Головы всех римлян на вершине холма повернулись в его сторону — и тогда он бросился в их гущу, вопя от дикой радости, когда его огромный клинок засверкал, разя и убивая в приступе безумной ярости. Легионеры кричали, когда их конечности отделялись от тел, животы вспарывались, а внутренности вываливались наружу под ударами нечеловечески быстрого клинка этого демона в обличье человека.

— Элисса, я иду! — закричал он.

Выжившие легионеры в панике разбегались, когда он прорвался сквозь их ряды и ринулся к Максенцию. Трибун, черты лица которого исказились от страха при виде несущейся к нему фигуры, казавшейся сверхчеловеческой, закричал:

— Лентул, используй свой меч, убей ее! Ритуал завершен. Я разберусь с этим наглым самаритянином. — Он коснулся широкой пряжки своего пояса, и вокруг него возникла аура бледно-голубого света.

Элисса, вопя от ужаса, напряглась, вырываясь из связывающих ее шнуров, когда центурион Лентул вытащил свой широколезвийный гладиус и двинулся к ней. Симон наклонился, схватил камень размером с кулак и, с неестественной быстротой, приданной ему краксом, метнул его с поразительной силой и точностью. Снаряд попал центуриону Лентулу прямо в горло, чуть выше нагрудника, разбив трахею, и римлянин тут же упал на землю, кашляя и задыхаясь в предсмертных судорогах.

— Максенций, теперь ты умрешь! — проревел Симон, бросаясь вперед.

Трибун, несмотря на свой тускло светящийся щит неуязвимости, почувствовал прилив первобытного страха, когда увидел несущегося к нему самаритянского врага, размахивающего огромным клинком Кратоса. И всё же он остался на месте, повернулся спиной к каменному алтарю, и поднял свой собственный меч, вскричав:

— Сдохни, Симон!

Клинки самаритянина и римлянина встретились, и Симон мгновенно почувствовал, как его отбросило назад, будно он налетел на скальную стену.

Пошатываясь, Симон поднялся на ноги, понимая, что удар на мгновение почти лишил его сознания. Максенций, все еще защищенный непроницаемым заррийским силовым поясом, приближался, в то время как со всех сторон к нему подбирались два десятка римских легионеров. Он был пойман в ловушку и обречен. Излишняя самоуверенность, вызванная краксом, привела его к смертельной опасности, и теперь он чувствовал, как его действие начинает ослабевать!

Мрачно Симон присел и приготовился вступить в бой с окружающими его врагами и сражаться с ними до смерти — собственной смерти, которая теперь казалась более чем вероятной...

Дарамос, учитель мудрости, редко сталкивался с чем-либо, что могло бы застичь его врасплох, однако он был слегка удивлен, обнаружив виллу Анны без охраны, как материальной, так и магической.

Подозревая ловушку, но не обнаружив ее, он медленно и осторожно вошел и обыскал особняк. Вскоре маг нашел комнату, в которой узнал ту, где была заключена женщина Элисса, но ни ее ни стражей не было. Осторожно поднявшись в верхние покои особняка, он обыскал их так же тщательно и досконально, как и нижние. Он никого не встретил, и его острые чувства не обнаружили никакого скрытого присутствя, будь то человеческого или какого-либо иного. Очевидно, колдун Анна очистил свою резиденцию даже от самых доверенных слуг...

Затем, в самой дальней комнате, Дарамос уловил ритм голоса, который, казалось, возвысился в песнопении. Пройдя через небольшую спальню, он выглянул в узкое окно, выходившее на юг, и обнаружил, что оно открывает вид на залитые лунным светом рощи и сады. На большой открытой площадке между особняком и ближайшими деревьями стояло два-три десятка римских солдат, некоторые с факелами, все в строю по стойке смирно. Перед ними два центуриона стояли по обе стороны высокой темноволосой женщины в белой тунике, удерживая ее в вертикальном положении, в то время как она вырывалась из их хватки и белых веревок, связывающих ее руки за спиной. Дарамос мгновенно узнал в ней ту, которую он видел в чаше и которую Менандр назвал Элиссой. Напротив нее и выстроенных легионеров стоял высокий, горделивый римский офицер в полном церемониальном облачении и пурпурном плаще, с лавровым венком на висках и сияющим голубым диском на лбу. Он пел заклинание на классическом греческом, держа перед собой обеими руками частично развернутый свиток:

Проснитесь, Древние, и жертву поглотите,

Что в этот час я приношу на сём граните

И за неё корону тёмных звёзд мне подарите,

Чтоб править миром с безграничной властью…

Глаза Дарамоса сузились от любопытства. Это явно был не великий колдун Анна, а какой-то самонадеянный и некомпетентный римский любитель. Правда, человек произносил заклинание с энергией и сосредоточенной волей, что было гораздо важнее, чем знание оригинального языка и точное, но рабское следование ему; однако, учитывая характер данного жертвоприношения, он опоздал ровно на двенадцать часов. Принесение им в этот час в жертву женщины — воплощенного Истинного Духа — скорее, оскорбило бы Великую Богиню, чем удовлетворило Древнейшего. Процесс подношения был совершенно неправильным — факт, который римлянин осознал бы, сумей он прочесть полный оригинальный текст на древнеперсидском языке Останеса. А так этот человек мог разве что побудить мстительные силы хлынуть через Врата в течение этой последней ночи благоприятных лунно-солнечных, планетарных и звездных выравниваний; однако, его неуклюжая попытка обрести власть могла бы привести к тому, что он обрушит на мир беспрецедентный ужас — ярость Богини в ее самом темном проявлении...

Отвернувшись от окна, Дарамос поспешно возобновил осмотр верхних комнат особняка.

Вскоре он обнаружил ту, которая, как он знал, должна была быть местом, где Анна совершал свои самые тайные чародейства. Угрожающиее духовные миазмы, казалось, витали вокруг безмолвной комнаты, чьи стены были украшены темными гобеленами, из деревянных ящиков, стоявших здесь повсюду, торчали старинные свитки, а металлические устройства поразительной сложности усеивали единственный широкий деревянный стол.

Темные глаза карлика быстро, но спокойно осмотрели свитки, и вскоре он выбрал один и развернул его на плиточном полу. Это был, как он почувствовал по его зловещей психической ауре, «Эль-Халал» Маттана.

— Письмена Акло, — пробормотал он. — Замечательно!

Затем, сгорбившись над ним, маг начал читать. Прошло почти полчаса, в течение которых он просматривал архаичные символы пожелтевшего от времени пергамента, медленно перекручивая его с одной деревянной катушки на другую. И пока он читал, его широкий и обычно безмятежный лоб постепенно покрылся морщинами сосредоточенности и беспокойства...

Внезапный высокий звон в ушах — или это было в небе? — вывел его из сосредоточенности. Этот звон, быстро стихающий до тонов, напоминающих завывание жутких флейт, ритмично смешивался со зловещими ударами барабанов, которые долгое время неуклонно разносились, с возрастающей громкостью, со стороны горы Поругания. Отложив свиток, Дарамос принялся поспешно открывать шкафчики и доставать флаконы с различными порошками и жидкостями, поглядывая на их этикетки, а затем смешивая их в своей широкой неглубокой чаше, край которой был испещрен древнеперсидскими символами. Вскоре из чаши заклубился густой дым, наполняя комнату такими густыми и удушающими испарениями, что Дарамос был вынужден на время отступить в коридор. Когда маг наконец смог вернуться, он обнаружил, что чаша наполовину заполнена твердой и бледной коркой. Еще через несколько минут он измельчил это вещество, с помощью каменного пестика из одного из тиглей Анны, в чрезвычайно мелкий белый порошок.

Осторожно неся чашу с порошком на первый этаж особняка, Дарамос заметил бледный свет, струящийся сквозь окна, настолько сильный, что он напоминал преждевременный рассвет. Выйдя из задней двери виллы, он увидел, что свет исходит от того, что казалось гигантской новой звездой, приближающейся к зениту. Несмотря на ее жуткое сияние, луна и багровый Антарес были хорошо видны невдалеке к югу от нее, в то время как Спика и несколько других ярких звезд тоже были отчетливо различимы. Свет звезды, хотя и слишком интенсивный, чтобы можно было долго смотреть на него прямо, не слишком заметно осветлял небо, если не считать сумеречного оттенка, в то время как открывшийся под ним пейзаж состоял из серых оттенков, белых бликов и черных теней, не имея никаких следов цвета. Верхушки деревьев в роще Анны выглядели чернильными силуэтами на этом сумеречном небе, в то время как за ними мерцал колеблющийся бледный столб света, поднимавшийся к звезде, как туманный канат, пульсирующий в ритме неземных барабанов и флейт.

Дарамос поспешил прочь из особняка по южной тропинке через рощи и сады, с некоторым беспокойством заметив, что римляне уже ушли. Их командир поспешил с подготовительным ритуалом — в неточном греческом переводе Останеса была пропущена его часть.

— Таггарт, ну возвращайся же скорее, — пробормотал он.

Затем, проходя мимо небольшого каменного домика, он внезапно почувствовал присутствие мощного наблюдающего разума — как он интуитивно понял, столь же сведущего в тайных знаниях, как и он сам. Взглянув на безмолвный домик, маг увидел только закрытую дубовую дверь, но знал, что наблюдающий разум находится за ней, будучи столь же хорошо осведомлен о нем, как и он об этом наблюдателе; более того, маг чувствовал, что этот разум находится в странном состоянии, которое позволяло ему видеть не только сквозь физические барьеры, но и проникать в другие сферы бытия. На вершине хижины сидела голубка, ее оперение выглядело белоснежным под неестественным сиянием новой звезды — несомненно, фамильяр могущественного чародея внутри. Мог ли это быть Анна, преданный и заключенный в тюрьму своим амбициозным, но неумелым римским союзником?..

«Нет времени», — решил Дарамос, несмотря на свое сильное любопытство; ритуал, который совершал римлянин, скоро достигнет кульминации. Крепче сжимая чашу, он поспешил дальше между деревьями к южной стене поместья.

Выйдя из открытого и неохраняемого арочного прохода, он увидел перед собой каменистый склон, плавно поднимающийся к горе Поругания. На её округлой вершине стоял массивный, вытесанный из камня алтарь, чернильно-черные формы которого проступали на фоне жутко светящегося неба, а на нем покоились два тускло светящихся предмета, и в которых Дарамос, благодаря своим тайным исследованиям, узнал зловещий Эйдолон Сета и Ковчег Завета. Оба они были внеземными артефактами, оставленными на Земле инопланетными существами тысячелетия назад для своих зловещих целей. Из последнего вверх струился светящийся и пульсирующий столб света, который, казалось, сливался с новой жутко сияющей звездой. Отряд римских солдат выстроился кольцом вокруг этого алтаря, в то время как к ним приближалось более крупное, смыкающееся кольцо странно пошатывающихся фигур, одетых в бледные погребальные саваны. В одной точке между этими сходящимися кольцами, казалось, происходило какое-то волнение — столкновения мечущихся фигур, мерцание множества сверкающих мечей, крики и проклятия раненых — и все это время, в качестве жуткого фона, смутный, исходящий от Ковчега столб света извивался и пульсировал, поднимаясь к звезде в ритме ударов невидимых барабанов и пронзительных завываний жутких флейт...

Затем Дарамос почувствовал странное низкое гудение в воздухе рядом с собой и понял, что находится в непосредственном присутствии какого-то невидимого существа.

Симон, отчаянно сражаясь с множеством легионеров, смыкавшихся вокруг него, понял, что обречён, несмотря на сверхчеловеческую скорость и силу, которые даровал ему кракс. Рыча от ярости, вихрем вращая лезвием огромного меча, он рубил и кромсал в безумном исступлении, решив унести с собой в могилу как можно больше римлян.

Внезапно натиск врагов ослаб, когда со стороны отрядов, спустившихся по склону, чтобы окружить его, раздались безумные вопли. Ходячие трупы в саванах, некоторые гротескно облачённые в доспехи и неуклюже размахивающие оружием, вступали в бой с легионерами и быстро приближались к ним во всё возрастающем количестве.

Симон мгновенно развернулся и атаковал в слабом месте угрожающего круга, его огромный клинок рассекал и римлян, и оживших мертвецов. Ещё через мгновение он прорвался и помчался вниз по склону. Развернувшись, он увидел, что никто не преследует его; бледные, окутанные саванами личи атаковали легионеров, которые больше не стояли кругом вокруг вершины холма, а быстро выстраивались в оборонительную группу, выставив сомкнутую стену щитов. Их короткие мечи челночными движениями пронзали тела трупов, но безрезультатно, и они медленно начали отступать вверх по склону. Симон присел, крепко сжал меч, затем снова рванулся вперёд, словно собираясь вернуться в бой...

А Элисса со своего места на алтаре увидела светящуюся синим фигуру Максенция, спешащего к ней со стороны этого странного боя. Она отчаянно попыталась скатиться с каменного блока. Максенций, отключив свой силовой пояс, схватил её за волосы и заставил снова лечь; она почувствовала холодное остриё его меча у горла.

— Не двигайся, моя милая, — прорычал он, напряжённо ухмыляясь, — и я позволю тебе жить достаточно долго, чтобы увидеть мою победу.

Она повиновалась, испуганно глядя в горящие глаза мужчины. Голубой диск светился у него на лбу, и Элиссе показалось, что она чувствует исходящие от него волны ненависти. За ним она видела жуткий новый свет в небе, уже не просто звезду, а расширяющийся диск, который становился всё больше и ярче. Он уже был больше луны; его края выглядели расплывчатыми и закручивающимися, как пасть вращающегося тоннеля, а внутри его яркого ядра она, казалось, различала движение — сверкающее скопление сфер, бурлящее и расширяющееся в такт звукам барабанов и флейт...

Максенций отпустил её волосы, хотя продолжал держать меч наготове. Он мельком взглянул на линию сражающихся легионеров и оживших трупов; затем левой рукой пошарил в своей сумке на поясе и извлёк два маленьких предмета, которые положил на край алтаря. Элисса увидела, что это была короткая бронзового цвета трубка и флакон с «Живой водой», который дал ей старый Йосеф.

— Анна снова предал меня, — прорычал римлянин, — но мои люди скоро искромсают его неуклюжих ходячих личей, превратив их в приманку для стервятников. Что касается тебя, прекрасная Элисса...

Он замолчал, когда над шумом боя послышался новый звук — странное хлюпанье и пульсация, как от морских волн, быстро приближающиеся. Элиссе этот звук также странным образом напомнил биение гигантского сердца, или, возможно, многих сердец, которое совпадало с барабанными ударами, раздающимися от Ковчега, и высокими стонами флейт из расширяющихся небесных Врат. Казалось, оно поднималось по склону с юго-запада, со стороны Хинномской долины, и по мере того, как оно приближалось, воздух начал наполняться странным запахом, отвратительным и чуждым. Элисса, напряжённо повернувшись на бок, чтобы взглянуть в ту сторону, ничего не видела, несмотря на холодный свет, который теперь освещал весь пейзаж.

— Аид! — взревел Максенций. — Анна послал против меня невидимого демона, но я сорву его планы! — Отложив меч, он схватил маленький флакон, откупорил его и быстро выпил содержимое. Затем схватил свиток Останеса и поспешно развернул его. — Присылай своих дьяволов, Анна! Золотой Нектар позволит мне видеть их, синий диск дас возможность чувствовать их мысли, и с помощью Останеса и Биахтрила я теперь призову своих собственных демонов, чтобы командовать ими.

Он потянулся к маленькому бронзовому свистку и обнаружил, что его внезапно выхватили. Трепещущий пучок перьев сорвался с неба, ненадолго опустился на алтарь и теперь отчаянно улетал, крепко зажав сверкающий Биахтрил в клюве.

— Дьявольская птица! — Максенций схватил камень и швырнул его вслед за быстро исчезающей белой голубкой. Снаряд едва не попал в цель. Резко развернувшись, он схватил свой меч, коснулся застёжки силового пояса и повернулся лицом в сторону близящихся звуков. Элисса всё ещё не могла видеть приближающееся существо, хотя, судя по тому, как земля начала дрожать, оно должно было быть размером со слона. Хлюпающие звуки стали громче, вонь сделалась невыносимой, а чуть ниже по юго-западному склону кусты и травы сгибались и расплющивались, образуя широкую, мерзко блестящую слизью тропу.

Максенций, с голубым диском, светящимся на лбу, поднял свиток и начал читать его вслух, с ноткой торопливости в голосе:

— Йа! Йа! Ассатур! Ассатур кф'айак'вульгтмм… — Затем его глаза выпучились от внезапного ужаса, и, уронив свиток, он взревел: — Великий Зевс, нет! Нет!

Элисса, всё ещё не видя приближающегося демонического существа, в ужасе закричала, почувствовав, как его огромная масса стремительно несется на них обоих. Затем её крик и испуганный рёв Максенция потонули в грохоте титанического Голоса:

ТАРТЗА... ТАШМАД... АББА ЙОГ-СОТОНИ!

Дарамос, узнав тон гудения в воздухе рядом с ним, позвал:

— Таггарт, покажись.

Тёмный небесный корабль тут же стал видимым, всего в нескольких ярдах и не более чем в футе от земли. В нём стоял чародей, чёрный силуэт на фоне жуткого свечения неба.

— Я услышал твой зов и прибыл сюда так быстро, как только мог, Дарамос, — сказал он, касаясь голубого диска на своём лбу. — Что это за суматоха на холме к югу?

— Безумный римлянин собирается принести жертву Древнейшему, — сказал Дарамос, — но он не ведает, что творит. Женщина, которую он собирается убить, — Истинный Дух, и её смерть в это время и в этом месте разгневает Богиню и заставит Её опустошить большую часть этой части Земли.

— Богиня? Таггарт поднял взгляд на кружащийся, ярчающий диск в небе. — Интересное название для этого. — Он поднёс к глазам тёмное устройство — сложную конструкцию из двух коротких трубок, внешние концы которых были образованы большими стеклянными дисками, — и всмотрелся в направлении горы Поругания. — Я вижу женщину — она лежит на алтаре, прямо у Ковчега и Эйдолона. Действительно, красивая женщина — было бы жаль, если бы... Погоди! Этот римлянин рядом с ней носит заррийский пояс — он только что включил его. Он неуязвим!

— У тебя нет оружия, способного уничтожить его, друг Таггарт?

Таггарт отложил смотровое устройство, нервно потирая громоздкую кобуру у правого бедра.

— Есть, однако сила, необходимая для преодоления этого силового щита, разнесла бы всю вершину холма на атомы, и тогда женщина всё равно бы погибла.

— Тогда мы должны прийти ей на помощь сами. — Дарамос сунул свою чашу в руки чародея, затем поспешно взобрался на борт судна.

— Что это? — спросил Таггарт, с сомнением глядя на белый порошок.

— Порошок Бен Гази, формулу которого я только что вычитал в копии «Эль-Халала» Анны. Он позволит нам увидеть невидимого врага.

— Невидимого?.. О, я понял — микропризматическая пыль. Голосканер сработал бы лучше, если бы он был на борту этого судна. Но о каком враге ты говоришь? Ты имеешь в виду ту тварь из грота?

— Да. Старший Сын. Я чувствую его приближение даже сейчас. Он идёт, чтобы отомстить за провал миссии, которую он и Младший Сын должны были выполнить с помощью Гол-горота. Поторопись!

Корабль взмыл в небо с пронзительным воем. В тот же миг белая голубка пронеслась мимо него в сторону виллы, в клюве у неё блестел медный предмет.

— Биахтрил! — воскликнул Таггарт. — Я должен его забрать…

— Нет времени! Сначала спаси женщину, иначе мерзости поглотят Землю.

Таггарт взглянул на вращающийся небесный диск, затем направил свой корабль к горе Поругания.

— Голая сингулярность, — услышал Дарамос его мрачное бормотание. — Из неё может выйти что угодно.

— Да, ибо это Врата в Плерому — Полноту, из которой исходит все сущее. И это яркое скопление бурлящих сфер внутри неё — Бледная Маска, которая скрывает истинный облик великого Отца-Матери, создателя и разрушителя всего сущего...

— Червоточина, питаемая белой дырой возле центра галактики, — возразил Таггарт.

Затем их разговор был резко прерван громким Голосом, прогремевшим с вершины Горы Поругания:

ТАРТЗА... ТАШМАД... АББА ЙОГ-СОТОНИ!

Глава XXXII

...АББА ЙОГ-СОТОНИ!

Симон, огибавший бегом северный фланг осаждённой группы легионеров и оживших трупов, в шоке упал на колени при звуке чудовищных интонирований. В тот же миг он ощутил отвратительный чуждый смрад. Шатаясь, он поднялся на ноги и увидел, что многие римские солдаты прорвали линию трупов и теперь в ужасе бегут вниз по склону; других, кричащих, утаскивали их немёртвые враги. На вершине холма он увидел белую фигуру Элиссы, отчаянно бьющуюся на алтаре перед сияющими формами Ковчега и Эйдолона, а перед ней стоял Максенций с голубым диском, светящимся на его лбу; он всё ещё был окружён своим сияющим силовым щитом, но смотрел на юг с выражением ужаса на лице. Затем Симон почувствовал, как земля слабо задрожала, словно от шагов чудовищного невидимого существа, и увидел полосу травы и кустарника, неотвратимо приближающуюся к алтарю...

Решительно сжав меч, самаритянин заставил себя подняться по склону, но обнаружил, что силы почти покинули его. Действие кракса быстро ослабевало, и на него накатывала сильная усталость, делая конечности тяжёлыми, как свинец, а в гору он поднимался как человек, пытающийся бежать в воде. Он выругался сквозь стиснутые зубы, зная, что никак не доберётся до Элиссы вовремя, а если даже и доберётся, то не сможет пробить магический щит врага, не говоря уже о том, чтобы отбиться от чудовищной невидимой твари, которая надвигалась на них обоих...

Внезапно он увидел тёмный, круглый объект, пронёсшийся по багровому небу, и узнал в нём сверхъестественный корабль чародея Таггарта. Он увидел силуэты двух мужчин внутри — стройную фигуру самого Таггарта, сгорбившегося над управлением, и приземистого достопочтенного Дарамоса с заострёнными ушами. Последний держал в своих коротких лапах чашу. Когда корабль промчался прямо над алтарём, Дарамос наклонил чашу и высыпал шлейф белой пыли, который медленно поплыл к земле, расширяясь и редея по мере рассеивания. А затем, когда пыль осела, как бледный туман вокруг алтаря, Симон увидел, как в ней медленно и смутно проявляется некая форма.

ЙА! АББА ЙОГ-СОТОНИ!

Симон закричал и снова упал на колени, увидев тварь, издававшую эти чудовищные громовые кваканья. Он и раньше чувствовал, что оно огромно, но теперь увидел, что оно необъятно, невероятно огромно, превосходя по размерам даже особняк Анны. Вид у него был невыразимо отвратительный — бурлящая приплюснутая масса, напоминающая щупальца осьминогов и суставчатые лапы пауков. Десятки больших тёмных глаз злобно таращились с коротких стеблей, торчащих из боков, а его чудовищная туша неслась на десятках толстых, как у гусеницы, ног, когда оно двигалось к алтарю. Но худшим из всего, потрясшим рассудок Симона почти до самого основания, было зрелище неполного лица на вершине этой горы мерзостной плоти — получеловеческие, полукозлиные черты, украшавшие его голову-конус, корчившиеся в выражении ненависти и ярости.

Затем, к счастью, облако пыли рассеялось, и видение исчезло. Однако Максенций, как заметил Симон, продолжал стоять, словно застыв от ужаса, с выпученными горящими глазами, смотрящими в направлении твари, как будто он всё ещё мог её видеть.

Корабль чародея наклонился назад и спустился по изящной дуге почти до земли, остановившись прямо у алтаря. Симон увидел, как Дарамос ловко схватил Элиссу своими короткими, но сильными руками и поднял её на борт, после чего небесный корабль тут же снова понёсся дальше; он увидел сине-белый отблеск силовой вспышки из жезла смерти Таггарта, мельком заметил огромные извивающиеся щупальца и шарящие паучьи придатки, на мгновение очерченные пламенем, а затем корабль дугой поднялся над ним и взмыл в небо, уносясь в направлении виллы Анну.

Максенций закричал в безумном ужасе. Симон обернулся и увидел, как слизистый след невидимого чудовища накрыл римлянина, а затем крики прекратились, словно внезапно заглушённые. Трибун, черты лица которого всё ещё искажались в безмолвном ужасе, медленно поднялся чуть выше вершины холма, пребывая внутри своего синего энергетического щита, как пузырь, застрявший в вязкой жидкости, и в этот миг Симон понял, что его ненавистный враг был поглощён, вместе с силовым щитом и всем прочим гигантской невидимой мерзостью из Тартара!

Засверкали молнии. С небес загрохотал гром, и титаническое существо, поглотившее Максенция, громогласно взревело в ответ. Симон вскочил, повернулся и в ужасе бросился вниз по склону, увидев при этом, что выжившие легионеры бежали уже далеко впереди него, отчаянно мчась к Иерусалиму. Ходячие трупы, которые не были изрублены в куски, продолжали своё шаркающее наступление вверх по склону, некоторые на обрубках конечностей или с огромными разрезами на животах, из которых вываливались внутренности, но ни один из них не обращал никакого внимания на Симона. Затем сверкнули новые молнии, и он увидел, что разряды пронзают город, дюжинами – нет, поистине бессчётно! Раскаты грома теперь были почти непрерывными, превратившись в ужасающий оглушительный грохот, и, подняв взгляд, Симон увидел, что молнии волнами вырываются из сердца расширяющегося и вращающегося небесного диска. С вершины горы Поругания он мог слышать, даже сквозь водопад громов, голос невидимого чудовища, ревущего:

Э-я-я-яхааа — э’яяяаааа... нгх’аааа... нгх’аааа... АББА! АББА! ЙОГ-СОТОНИ!

Затем из небесного диска вырвалась одна огромная молния и, превратившись в пульсирующий столб света, устремилась к алтарю Соломона, сотряся саму землю, когда поразила Старшего Сына. Симона сбило с ног, а затем наполовину оглушило немедленно последовавшим за этим катастрофическим раскатом грома. Пошатывааясь, он поднлся, но был вновь сбит с ног ударной волной влажного зловонного воздуха, которая накатила на него, как невидимая приливная волна. Несколько мгновений он корчился на земле, задыхаясь и хватая ртом воздух, изо всех сил цепляясь за кусты так, будто от этого зависела его жизнь…

Потом мерзкая волна схлынула, и Симон неуверенно поднялся. В воздухе все еще продолжался монотонный грохот, когда десятки молний продолжали обрушиваться на Иерусалим с небесного диска, в то время как к этим чудовищным небесным Вратам с вершины горы Поругания теперь устремлялось вверх гигантское, тающее в небе облако клубящихся испарений. Пока оно величественно поднималось к небесам, подобно обратному смерчу, Симону показалось, что он различил высоко внутри него крошечный пузырек голубоватого света, содержащий миниатюрную и всё уменьшающуюся человеческую фигуру — и на мгновение ему даже почудился затихающий крик ужаса, когда крошечная синяя сфера скрылась из виду. Затем он отвернулся, не в силах больше выносить сияние этих бурлящих сине-белых шаров света за вершиной вихря, опасаясь, что в любой момент они могут вырваться из Врат с обжигающим, разрушительным сиянием тысячи солнц. И в этот миг к нему пришло воспоминание — или, быть может, Голос с неба, едва слышный среди громовых раскатов? — слова из древнеперсидского текста Останеса, посвящённые Великой Богине:

Я стала Кали, Владычицей Судьбы, разрушительницей миров…

Затем, к его великому облегчению, небесный диск начал очень медленно тускнеть и исчезать, а восходящий столб громового облака истончился и наконец растворился в нем. Молнии ослабли; громы стихли и в конце концов прекратились. Симон увидел, как несколько живых мертвецов ковыляли вниз по склону, неуклюже убегая на юго-запад к долине Еннома; остальные лежали изрубленные, сожженные и разорваанные на куски среди трупов римских легионеров.

Симон, пошатываясь, поднялся на несколько шагов вверх по склону, достал меч Кратоса и вложил его в ножны, затем устало и мучительно зашагал на север, к вилле Анны.

— Готово, друг Таггарт, — сказал Дарамос, оглядываясь на быстро исчезающий столб крутящихся облаков. — Смотри, Врата уже начинают тускнеть и уменьшаться в небе. Мир избежал великого опустошения. Но теперь мы должны вернуться на поляну в роще за особняком Анны. — Он повернулся к Элиссе, которая, с явным страхом глядя на карлика и облаченного в черное чародея, отпрянула от них, насколько это позволяли ее связанные конечности. — Госпожа моя, теперь ты в безопасности, а твой мучитель погиб ужасной смертью. Сейчас я освобожу вас…

— Будь осторожен, Дарамос, — сказал Таггарт, управляя своим небесным аппаратом. — Я уверен, что она до смерти напугана. Не дай ей выпрыгнуть за борт.

Но Элисса, глядя в большие миндалевидные глаза карлика, почувствовала, как ее страх утихает. Несмотря на ее необычное положение и странность двух существ, во власти которых сейчас оказалась, она каким-то образом знала, что действительно находится в безопасности, как и сказал карлик. В его лице, хотя оно и было гротескно приплюснутым и чуждым, присутствовало что-то такое, что не давало возможности не доверять ему — странная смесь юмора и грусти, которые в то же время свидетельствовали о глубоком внутреннем спокойствии и огромной мудрости. Она почувствовала, как он работает с веревками, которые связывали ее, и его короткие пальцы были настолько ловкими и уверенными, что через несколько мгновений она оказалась свободной.

Дрожа, она села, затем слабо поднялась на колени и заглянула за край аппарата. Вид проносящихся мимо прямо под ней верхушек деревьев вызвал прилив страха.

— Не волнуйся, — сказал Таггарт по-латыни. — Мы будем на земле через несколько мгновений… Вот.

Судно быстро опустилось на большую поляну, с трех сторон окруженную деревьями, а на севере виднелся колонный портик особняка, в котором Элисса узнала виллу Анны. Когда судно остановилось над самой землей, карлик внезапно перепрыгнул через борт.

— Дарамос! — крикнул Таггарт. — Куда ты?

Не отвечая, карлик поспешил к небольшому кубическому каменному домику, стоявшему на поляне. В ярком свете угасающих Врат, которые все еще освещали весь ландшафт, Элисса увидела большого белого голубя прямо перед домом. Казалось, он просовывал клюв под толстую деревянную дверь. В следующий момент он отпрянул и взлетел на ближайшее дерево, а затем из домика донесся звук, похожий на свист, высокий, тонкий и жуткий.

Дарамос остановился, повернулся и побежал обратно к аппарату так быстро, как только могли нести его короткие ноги.

— Слишком поздно, друг Таггарт, — сказал он, взбираясь внутрь. — Заточенный колдун призвал биахимов!

Элисса, недоумевая, какие новые опасности могут ещё им грозить, внезапно услышала надтреснутый, пронзительный голос, дико кричащий за дверью хижины. Казалось, он произносил странное, чуждое по звучанию заклинание:

— Йа! Йа! Ассатур! Ассатур кфаяк'вульгтмм, вугтлаглн, вулгтмм! Аи! Аи! Ассатур!

Затем со стороны угасающих небесных Врат донесся звук, похожий на хлопанье огромных крыльев. Эти звуки быстро усиливались, словно огромные невидимые существа спускались с небес, и вскоре порывы ветра начали раскачивать деревья и шевелить траву. Таггарт напряженно посмотрел вверх, затем коснулся светящегося квадрата на панели перед собой. Вокруг судна тут же возник прозрачный синий силовой щит.

Порывы становились все сильнее, поднимая клубы пыли с поляны, и Элисса ахнула, поняв, что они повторяют ритм этимх чудовищных взмахов крыльев. Очевидно, невидимые демоны огромного размера парили над поляной, спускаясь на нее…

Каменный домик задрожал и начал трескаться у основания, а затем, невероятным образом, медленно поднялся со своего фундамента в воздух. Несколько мгновений он дрейфовала на юг, сопровождаемый угасающим звуком чудовищных взмахов крыльев, и исчез за черными силуэтами верхушек деревьев. Через мгновение послышался звук ломающихся ветвей и оглушительный грохот, от которого земля слегка задрожала. Очевидно, крылатые демоны выпустили домик, и тот упал в рощу!

Высокий человек в темной мантии перешагнул через фундамент домика, который был его тюрьмой, и двинулся к небесному судну. Его волосы и длинная борода казались белыми в резком свете Врат, которые теперь снова уменьшились до размеров большой пылающей звезды, и Элисса с изумлением узнала высокую фигуру старого Йосефа из Аферемы. Однако теперь он был каким-то другим — свирепое выражение лица, почти безумный блеск в глазах. В правой руке он держал тонкий золотой кубок, в левой — небольшую бронзовую трубку.

— Он испил Золотой Нектар, — тихо сказал Дарамос. — Посмотрите на его глаза — они видят то, что не видим мы.

— Следи за ним. — Таггарт пощупал громоздкое оружие, висевшее на правом бедре. — Если он попытается натравить на нас биаяхимов, я…

Но старый колдун, сунув кубок и демонический свисток в карман своей мантии, прошел несколько шагов вперед, свирепо хмурясь, затем остановился и обвиняюще указал тонким, костлявым пальцем на Таггарта.

— Будь ты проклят, Враг человечества! — провозгласил он громким голосом, дрожащим от гнева. — О, неверный, который когда-то служил нашему великому делу, но теперь стал предателем, будь проклят! Ибо ты спас свою жизнь ценой неисчислимых будущих страданий. Мой Учитель избавил бы этот мир от всякой боли и страха, но из-за тебя ему теперь предстоит познать неисчислимые столетия, возможно, даже бесчисленные тысячелетия грядущих пыток и ужасов. Хорошо подумай об этом, о проклятый Враг, когда отправишься из этого мира странствовать по звездным путям и эонам, ибо ты хорошо знаешь, что я говорю правду. Из-за тебя человечество будет продолжать испытывать боль и страх в этом мире, увеличиваясь в числе, умножая аллчность, гноясь, как чума, из поколения в поколение, ведя все более ожесточённые войны, причиняя друг другу бесконечные страдания и ужасную погибель!

— Йосеф… — Элиссе показалось, что она уловила нотку раскаяния в голосе Таггарта. — Йосеф, я выбрал жизнь. Это так?

— Довольно, змей! Не говори мне больше ни слова. Я ухожу, чтобы помочь сохранить семя Учителя в этом мире, чтобы, когда звезды снова сойдутся много поколений спустя, Врата могли быть снова открыты. Йа! Йа! Ассатур фхтагн!..

Хлопанье огромных крыльев снова стало громче, и с земли поднялись клубы пыли. Таггарт внимательно наблюдал за старым колдуном, продолжая поглаживать кобуру. Старый Йосеф повернулся спиной к аппарату, сделал несколько шагов в облако клубящейся пыли, затем внезапно подпрыгнул на фут или два от земли и, на удивление, не упал обратно. Элисса ахнула, увидев, как почтенный колдун гротескно карабкается в воздухе, словно пытаясь оседлать невидимого коня!

Дарамос поднял свою чашу с начертанными на ней глифами, дно которой было выложено тонким слоем белого порошка, и дунул в нее в сторону карабкающегося колдуна. Облако мелкой белой пыли вылетело и ненадолго зависло в воздухе — и Элисса громко закричала. Ибо в то краткое мгновение, прежде чем дымка порошка осела, она увидела, как старый Йосеф взбирается на одно из четырех огромных, черных, летучемышекрылых чудовищ, чьи могучие бьющие крылья и создавали бушующий на поляне ветер. В следующий момент колдун оседлал спину твари, и она понесла его в небо, сопровождаемая тремя другими и отчаянно хлопающим белым голубем. Затем порошок рассеялся и осел, и Элисса могла видеть только темную фигуру старого Йосефа, быстро удаляющуюся в северном направлении. На мгновение она услышала, как он громко, безумно кричит:

— Йа! Йа! Ассатур!

…а затем он исчез.

— Ты не испепелил его, друг Таггарт, — безразлично заметил Дарамос после долгого молчания.

— Я не смог. — Чародей в черном нахмурился в мрачном раздумье. — Знаешь, он был прав. Все, что он сказал мне, было правдой. Возможно, я поступил неправильно в своем эгоизме.

Дарамос мудро улыбнулся; морщинки во внешних уголках его миндалевидных глаз углубились.

— Правильно или нет, но мы все здесь разговариваем друг с другом благодаря твоим действиям. Благодаря тебе, друг Таггарт, у всех на этом свете есть будущее, новый шанс сыграть в эту игру жизни, которую придумала Богиня, и, возможно, найти те роли, которые ей больше всего нравятся.

Элисса, едва понимая смысл этого странного диалога, внезапно заметила движение в южной части поляны. Из рощи вышел мужчина — высокий, темноволосый, с большим мечом, висящим в ножнах на бедре. Он пошатывался, его темная туника висела лохмотьями, а тело былр покрыто синяками и маленькими темными ранами.

— Симон!

— Так и есть! — Таггарт нажал светящийся квадрат, и силовой щит вокруг судна исчез. — Очевидно, он пережил довольно тяжелое испытание.

Элисса перепрыгнула через край и побежала через поляну, бросилась в объятия мужчины и прильнула к нему.

— Симон! Симон!

— Хвала богам, ты в безопасности, Элисса! — задыхаясь, пробормотал он, слабо отвечая на ее объятия. — Я думал, что мы оба обречены… Господь Геризима! Какую же череду безумных опасностей мы пережили этой ночью — или сейчас день?.. И в конце концов, только что, когда я шел через эту рощу, что-то едва не уронило на меня дом…

Внезапно его глаза закрылись, и он обмяк в ее объятиях.

— Симон! — Она как можно осторожнее опустила его безжизненное тело на траву. — Симон, пожалуйста, не умирай!

Она почувствовала, что Таггарт и Дарамосом склонились над мужчиной. Карлик положил руку на одну из рук Симона, затем уверенно кивнул.

— Он будет жить, но сейчас он совершено истощен.

Таггарт осторожно приподнял одно из век мужчины.

— Похоже, отчасти это реакция на кракс. Менандр, должно быть, дал ему целую таблетку. Я могу быстро привести его в порядок, но ему, безусловно, понадобится долгий отдых.

— На верхнем этаже особняка много спален, — сказал Дарамос, — и это место совершенно пустынно.

Таггарт кивнул.

— Хорошо. Помоги мне занести его на судно, а затем мы поднимем его на крышу и спустим внутрь…

Менандр проснулся от легкой дремоты и, увидев первый бледный проблеск дня, очерчивающий зубчатые стены далекого города, поднялся на ноги. Слегка дрожа на прохладном воздухе, он плотнее натянул на себя свою белую одежду левита, затем выполз из скопления валунов, среди которых прятался, и зашагал на восток, к роще гробниц.

Он покинул её накануне вечером, боясь оставаться там после ухода Таггарта. Из своего укрытия он видел, как противоестественная звезда расширилась до вращающегося сияющего диска, слышал, как угрожающе усиливались звуки чужих барабанов и флейт, затем до его слуха донеслись чудовищные интонирования, грохочущие с горы Поругания за городом, а потом стал свидетелем титанического шквала молний, вырывавшихся из диска, чтобы обрушиться на город. Сразу после этого он увидел адский конус урагана, по спирали поднимающийся к небесам, уменьшение небесного диска и, после всех этих ужасающих событий, медленное угасание звезды, когда она клонилась к западу в созвездии Великого Дракона. После этого снова наступила ночь, и он пережил несколько часов темноты и ужаса. Теперь, спеша к гробницам в сером рассветном свете, Менандр тревожно задавался вопросом, оставил ли этот титанический водопад молний хоть кого-то живого в Иерусалиме.

Он вошел в рощу и осторожно прошел через нее, с опаской осматривая каждую гробницу и ствол дерева, но не увидел никаких признаков тех отвратительных живых мертвецов, с которыми столкнулся накануне… или это было два дня назад? Долго, или даже ещё дольше казалось именно так — ибо разве ночь не была разделена жутким ужасающим днём, а предыдущий день не был так же разделён столь же противоестественной ночью?

Затем он подошел к гробнице рабби Иешуа и, к своему удивлению, обнаружил, что большой каменный диск, запечатывавший ее, теперь лежал на земле. Очевидно, землетрясение предыдущего звездного «дня» заставило его упасть. Менандр подбежал вперед и, заглядывая в темноту гробницы, тихо позвал:

— Карбо! Ты здесь?

Ответа, конечно, не последовало, и Менандр тут же почувствовал себя глупо. Как он может ответить без языка или горла? Юноша прокрался внутрь, и, когда его глаза привыкли к тусклому серому свету, принялся обыскивать небольшую камеру. Он был весьма удивлен, несмотря на то, что Таггарт и Дарамос рассказывали ему о физическом распаде Внешнего после смерти, будто от раввина Иешуа не осталось никаких следов, кроме смятых погребальных одежд и тонкой беловатой корки засохшего осадка на плите и полу.

Через несколько мгновений он понял, что и Карбо здесь тоже нет. Вздохнув, он сел на каменный выступ и устало задумался, опершись локтями на колени, подперев подбородок руками. Таггарт, должно быть, был прав — Карбо выбрался через крошечную щель между стеной и каменным диском. Но куда он мог пойти? Мог ли он долго прожить в этом мире, таком чуждом для него, не найдя другого носителя, чтобы вселиться в него? Вошел ли он в какое-то животное или птицу, или, возможно, даже в другое человеческое существо? Или погиб во время того безумного полуночного катаклизма с молниями и громами?

Менандр почувствовал глубокую грусть, охватившую его. Он пробормотал себе под нос, задыхаясь:

— Карбо, Карбо! О, как мне найти тебя? Как мне дать тебе знать, что я здесь, ищу тебя? Как?..

Это очень легко, — сказал странный, но знакомый голос в его правом ухе.

— Карбо! — Менандр резко сел. — Ты… ты здесь?

Точно так же «здесь», как и ты.

— Но как… когда…?

Я провел ночь под корой большого терпентинного дерева, что растёт неподалёку, — сказал Карбо. — На рассвете я выпустил несколько глазков — любой подумал бы, что это просто капли росы — и вскоре увидел тебя идущим сюда. Пока ты сидел здесь, я вышел из дерева и снова воспользовался твоим гостеприимством.

— При этом ты был совсем незаметным, Карбо! Я ничего не почувствовал. О, я так рад, что ты вернулся! Я так волновался — когда я услышал визг волшебного устройства старого колдуна Бар Йосефа, то понял, что тебя изгнали из тела рабби. Я бы обнял тебя, старый друг, если бы ты был снаружи, а не внутри меня. Мне так много нужно тебе рассказать…

Подожди! — предостерег голос. — Я что-то слышу снаружи.

Слух в правом ухе Менандра обострился, и затем он тоже услышал это — шаги, приближающиеся по тропе. Затем последовали возгласы удивления по крайней мере двух женщин. Далее послышались многочисленные торопливые шаги, и в следующий момент юноша увидел, что красивая темноволосая женщина заглядывает в гробницу, ее лицо было бледным в сером свете рассвета. Это была госпожа Мириам, с глубокой печалью в глазах, и в этот момент сердце Менандра потянулось к ней.

— О, смотрите! — воскликнула она. — Смотрите, мама, Никодим! Там кто-то сидит в гробнице…

Еще несколько человек, в большинстве своём женщины, толпились за ней, чтобы заглянуть внутрь. Среди них Менандр узнал старую альбиноску, коренастую хозяйку постоялого двора Марфу, седобородого Никодима и молодого ученика Йосефа Зефа. Он встал и сказал им:

— Не удивляйтесь. Я уверен, что вы пришли сюда, чтобы отдать последние почести вашему учителю Иешуа Назарянину, но вы не найдете его здесь, среди мертвых, ибо он жив.

— Невозможно! — воскликнул Зеф. — На этом самом месте я видел… — Он резко замолчал и теперь выглядел неловко, как будто чувствуя, что сказал слишком много.

Лицо Мириам просветлело, как будто от новой надежды.

— Зеф сказал, что мне бессмысленно приходить сюда, чтобы пытаться воздать последние почести. Скажи мне, юноша: был ли мой Господь и Учитель, рабби Иешуа положен в эту гробницу или нет?

— Был, моя Госпожа, — сказал Менандр, — но, как видите, сейчас его здесь нет. Я видел его живым не так давно в этой самой роще. Он сказал, что отправляется в путь в Галилею.

Голос женщины зазвенел от радости.

— Ты видел его! Ты говорил с ним! О, юноша, как ты замечателен! — Она повернулась к тем, кто был с ней, ее темные глаза были слезящимися, но светились от волнения и счастья. — Ты слышала, мама? Слышал, Зеф? Наш Учитель жив!

— Это… невозможно, — пробормотал Зеф.

— И все же это правда, я знаю! Идем, мы должны поспешить в Аферему и настичь нашего Учителя в пути. — Она повернулась и отошла от гробницы, призывая двух своих слуг: — Иоиль, Рувим — идите и отыщите как можно больше последователей Учителя. Скажите им, что он жив и что они должны следовать за нами по дороге в Аферему и Галилею. Поторопитесь!

Через несколько мгновений вся группа, за исключением двух слуг, отправленных с поручением, покинула рощу и направилась на север к дороге на Аферему. Менандр стоял на краю кладбища и смотрел, как они уходят, надеясь на последний взгляд или жест от госпожи Мириам, но обернулись только Зеф и коренастая Марфа, бросив на него короткие взгляды подозрения и неодобрения.

— Несомненно, эти двое узнали меня по прошлой ночи, Карбо, — проворчал юноша, когда группа исчезла вдали. — Ну, это не важно. Пойдем теперь в Вифанию и посмотрим, сможем ли мы воссоединиться там с Досифеем и Тридцатью.

Отправляясь в путь, в глубине души он был счастлив тому, что смог принести радость прекрасной госпоже Мириам, которая так странно напоминала ему Лотис. Затем на него снова нахлынула печаль, когда он вспомнил предупреждение Таггарта о том, что рабби Иешуа, ее возлюбленный Господь и Учитель, сможет прожить самое большее всего несколько коротких недель, прежде чем его постигнет вторая роковая участь.

Двигаясь на северо-восток, он вышел на дорогу в Вифанию и последовал по ней на восток. Здесь он заметил, что из всех ворот северной стены города хлынули толпы людей, бежавших со своими животными, навьюченными имуществом, заполонив все дороги. Все темные часы суток они прятались под стенами Иерусалима, дрожа от ужаса, что молнии могут начать бить снова. Теперь, с рассветом, они покидали проклятый город, спасаясь в деревнях и на холмах.

Как только он миновал северную стену, Менандр обнаружил, что ему больше не нужно было пробиваться сквозь толчею, ибо вся толпа на этой части дороги устремлялась на восток. Справа он мог видеть всю длину теперь уже пустынной долины Кедрон, чье пространство было густо усеяно сотнями провисших и рухнувших палаток, хозяева которых сбежали ночью. Среди всех этих покинутых вещей не было даже обычных мародеров. Менандр видел ужас на лицах всех, кто его окружал. Время от времени он слышал громкие молитвы и проклятия, но по большей части люди бежали молча. Все мысли о праздновании Пасхи были забыты, ибо воспоминания паломников были опалены видением Ока Судьбы, пылающего в небе и испускающего молнии разрушения.

На перекрестке, ведущем на юг в Гефсиманию, Менандр заметил группу, которая свернула в сторону, чтобы немного отдохнуть — разительный контраст с торопящимися и испуганными толпами, которые текли на восток. Внезапно он узнал высокую, слегка согбенную фигуру старого Досифея. Радостно вскрикнув, он свернул в сторону и побежал к группе, в которой теперь узнал Тридцать. Его радость усилилась, когда он увидел среди них стройную фигуру Лотис.

— О, Лотис! — воскликнул он запыхавшись, когда они обнялись. — Я видел, как молнии обрушивались на город, и так боялся за тебя…

— Мы тоже испугались, Менандр. Но теперь, выяснилось, что синагога раввина Самезера, возможно, была единственной в Иерусалиме, которая не оказалась разрушена прошлой ночью.

— Это правда, — сказал маленький раввин, — и, конечно, лишь потому, что только мы совершали обряды Итхилле, Белой Богине. Во всех других синагогах шло празднество Заклания Агнца, и за это ужасное оскорбление Ее Супруга Богиня поразила их всех своими мстительными молниями.

— Возможно, — сказал Менандр. — Но скажите мне, почему вы все здесь задерживаетесь?

— Мы наблюдали за дорогой в надежде увидеть в толпе тебя или Симона, — ответил седобородый Исагор.

— Кроме того, — добавил Досифей, — Лотис опасается, что ее госпожу Элиссу снова схватили и доставили в особняк Анны. — Его глаза мрачно сверкнули, когда он крепко сжал свой длинный дубовый посох. — Я настаивал на том, чтобы мы немедленно отправились туда, ибо Элисса из Сихара слишком прекрасна, чтобы погибнуть от рук этого священника-стервятника Анны или шакала-трибуна Максенция.

Исагор резко взглянул на Досифея.

— Да, она действительно достойна восхищения. Отлично, давайте немедленно отправимся туда. Парменион, ты и ещё двое, кого сам выберешь, останетесь здесь и продолжите высматривать Симона.

Группа направилась на юг по Гефсиманской дороге, вскоре оставив справа от себя восточную стену сада. За этой точкой хребет, образующий Масличную гору, опускался немного круче по обе стороны. Менандр удивлялся, до какой степени пустынной была эта дорога, в то время как далеко позади них толпы бегущих паломников продолжали заполнять дорогу в Вифанию и Иерихон.

До полудня было ещё далеко, когда они увидели северную стену, окружающую владения Анны. Исагор остановил группу и неуверенно сказал:

— Друзья, с этого места мы должны двигаться с крайней осторожностью, ибо не готовы для открытой борьбы с римскими легионерами или храмовыми стражниками.

— Или демонами, — добавил Самезер. — Кто знает, какие чародейства мог сотворить Анна, чтобы защитить это место?

— Тогда идите осторожно среди деревьев, — сказал Досифей. — Мы с Менандром пойдем вперед, ибо обучены искусству скрытности самим великим магом Дарамосом.

План был принят, и вскоре молодой самаритянин и его старый наставник быстро пробирались сквозь кустарник к стене, держась достаточно далеко от дороги, чтобы избежать обнаружения возможными наблюдателями. Однако, приблизившись к главным воротам, они с удивлением обнаружили, что те широко открыты и стражников нигде не видно.

Затем они удивились ещё сильнее, обнаружив, что их сопровождает Лотис. Несмотря на хвастовство Досифея относительно их скрытности, она, очевидно, следовала за ними через деревья и кустарник незамеченной и неслышимой.

— Менандр, — прошептала она с оттенком упрека в голосе, — ты слишком часто убегал настречу опасности, оставляя меня волноваться и беспокоиться о тебе. На этот раз я иду с тобой. — Она взглянула в открытую арку в стене. — Ты видишь римлян или жрецов?

— Нет. Но, Лотис, тебе не следовало…

— Тихо! — напряженно прошипел Досифей. — Пригнитесь. Кто-то выходит — человек в черном, и…

Менандр схватил Лотис за руку и потянул ее вниз за собой. Долгую минуту они лежали неподвижно, сердца бились, слушая шаги, которые приближались все ближе к их убежищу. Затем шаги остановились, и глубокий знакомый голос произнёс:

— Можете выходить из укрытия, мои друзья. Здесь нет опасности.

— Дарамос! — Менандр поднялся. — Смотри, Лотис, это мой наставник Дарамос, мудрый старый маг, о котором я тебе рассказывал, а рядом с ним чародей Таггарт! Идем, не бойся.

Он взял ее за руку и вывел из зарослей на дорогу. Досифей последовал за ними.

— Приветствую, о наставник, — произнёс старый самаритянин, слегка поклонившись гному в коричневом одеянии, — и тебя тоже, Таггарт-чародей. Хорошо найти здесь друзей, а не врагов, которых мы ожидали встретить.

Таггарт кивнул в знак признательности, затем повернулся к Дарамосу.

— Ты был прав, старый друг. Вот они. Но как, ради всей галактики, ты это узнал?

— Я часто чувствую приближение друзей или врагов. Идем, Досифей, заходите. Здесь нет врагов. Менандр, я вижу, что эта молодая женщина — та, чей Истинный Дух дополняет твой собственный.

— Ее зовут Лотис, — поспешно сказал Досифей, — и она очень беспокоится о своей госпоже, Элиссе из Сихара, которую, как она полагает, римские похитители привели сюда. Эта женщина действительно находится в этом доме?

Дарамос так широко улыбнулся, что его глаза превратились в морщинистые щелочки, а голова казалась еще более плоской, чем обычно.

— Она здесь, друг Досифей, и ты правильно делаешь, что беспокоишься о ней, ибо она действительно Истинный Дух, хотя пока еще не осознает это полностью.

— О, слава Господу Гаризима! — сказала Лотис. Затем, нерешительно добавила: — Но что насчет Симона, о достопочтенный Дарамос?

— Он тоже здесь, Лотис, — ответил Таггарт. — И он, и твоя госпожа прошли через немалые испытания, но с ними все будет в порядке.

Лотис уловила смысл тщательно произнесенных чародеем латинских слов, несмотря на ее незнакомство с языком, и почувствовала, что это как-то связано с синим светящимся диском на его лбу.

— О, хвала всем богам! — воскликнула она, затем повернулась к Менандру и крепко обняла его, рыдая от облегчения.

Эпилог

Тридцать — все пятнадцать или около того — провели остаток дня в просторном и роскошном особняке Анны, с удовольствием утоляя голод из его обильных запасов еды и отдыхая от недавних трудов и тревог.

Кедронская долина и Масличная гора весь день оставались совершенно безлюдными. Ни одна живая душа не вышла из восточных ворот Иерусалима, хотя вдалеке постоянно можно было видеть толпы, направляющиеся из города на север и запад. Однажды большая банда вооруженных разбойников поднялась по склону из засушливых восточных ущелий, надеясь в суматохе разграбить особняк; но беспилотный летательный аппарат Таггарта, отправленный на патрулирование периметра виллы, обнаружил их с помощью своего нечеловеческого интеллекта и испепелил большинство из них. Выжившие, спасаясь в ужасе, распространили среди толпы такие дикие истории, что в течение многих дней никто не осмеливался приближаться к охраняемому демонами особняку и близлежащей горе Поругания.

Досифей поистине полагал себя попавшим в настоящую сокровищницу, проводя долгие часы в магической комнате Анны, просматривая многие древние свитки, собранные старым колдуном. Особенно ценной находкой он счёл «Эль-Халал» древнего ханаанского жреца Маттана. В конце концов, он собрал несколько редчайших свитков и упаковал их в седельную сумку, вместе с флаконами и банками различных жидкостей и порошков, включая те, что были необходимы для приготовления порошка Бен Гази, с помощью которого можно было видеть невидимых существ. Дарамос наблюдал за ним со спокойным весельем.

— Будь осторожен в обращении с этими вещами, друг Досифей, — предостерег маг-карлик. — Разве не я часто наставлял тебя, что воровство пагубно влияет на психику, а её состояние, в свою очередь, может повлиять на исход совершаемых обрядов?

— Воровство? — возмутился Досифей. — Ты неправильно понял мои намерения, почтенный Дарамос. Я беру эти вещи, чтобы принести пользу человечеству. Лучше, пусть я буду обременен их владением, чем они останутся в руках такого злого колдуна, как Анна.

Сказав это, он повернулся и вышел из комнаты, несколько раздраженный широкой усмешкой мага-карлика, не забыв, однако, прихватить с собой свою суму, полную колдовской добычи.

В одном из коридоров он с радостью встретил свою статную соотечественницу Элиссу из Сихаря, теперь очень красиво одетую в скромное платье синего цвета и бордовую накидку, отделанную шафраном, обе взятые из одного из роскошных гардеробов Анны. Однако он также сразу заметил, что ее большие темные глаза были мокрыми от слез.

— Что-то случилось, моя госпожа? — спросил он уважительно.

— Нет… — нерешительно сказала она. Затем, увидев искреннее беспокойство в его глазах, выпалила: — О, достопочтенный Досифей! Симон…

По спине Досифея пробежал холодок.

— С ним всё в порядке? Я видел его недавно — он, кажется, мирно спал.

— Да, в порядке. Он проснулся полчаса назад, и мы поговорили. Я сказала ему, что мой дом в Сихаре отныне будет принадлежать ему, если он пожелает; более того, что я куплю дом его родителей и верну ему за всё то зло, что Максенций причинил ему и его семье. Но он… он сказал…

— Он отказался от твоего предложения, — тихо сказал Досифей.

— Да, — подавила всхлип Элисса. — О, достопочтенный, он сказал мне, что никогда больше не сможет жить спокойно в домах, что отныне он должен скитаться по миру, сражаясь с римлянами, пока их злая империя не прекратит терзать все народы. Он безумен, Досифей, и я боюсь, что он погибнет в своем безумии.

Старый самаритянин мрачно кивнул.

— Я знаю Симона много лет, Элисса, и он всегда так говорил. Все его враги здесь, в Иудее и Самарии, теперь погибли, причём его главный враг, Максенций, возможно, более ужасной смертью, чем кто-либо когда-либо из людей, судя по тому, что рассказал мне Дарамос, однако раны Симона очень глубоки. Он должен следовать своей собственной судьбе, если хочет когда-либо найти покой. Ты только навредишь себе, если не позволишь ему уйти.

— Я чувствую, что ты говоришь правду, достопочтенный. И все же…

— Пожалуйста, не называй меня больше достопочтенным, госпожа. Меня зовут Досифей, и я хотел бы быть твоим другом. Если верить слухам, все твои пять бывших мужей были почти такими же зрелыми, как я, хотя, очевидно, не такими крепкими и здоровыми. И ты к каждому из них обращалась «достопочтенный»?

Элисса нахмурилась и отступила на шаг; но затем, увидев огонёк в глазах Досифея, ее возмущение рассеялось, и она громко рассмеялась.

— Ты действительно друг, Досифей, — воскликнула она, — ибо смог преодолеть мою печаль и рассеять ее одним ударом! — Затем, более задумчиво, добавила: — Я знаю, что ты прав, друг и утешитель. Симон не для меня, как бы сильно я ни чувствовала привязанность к нему, ибо он всегда был связан с памятью о женщине, которая теперь мертва. Более того, я чувствовала, что он увидел что-то от этой мертвой женщины в госпоже Мириам, жене рабби Иешуа…

— Он чувствовал в ней Богиню, так же как и в своей потерянной Елене, — сказал Досифей. — Однако Богиня принимает множество форм, и если бы Симон достиг моего уровня восприятия, то увидел бы в тебе еще большее Ее проявление. Ты еще не пришла к полному осознанию своей сокровенной сущности, моя госпожа, и все же ты до сих пор проявляла верный и здравый инстинкт, всегда выбирая зрелых мужей, а не неопытных юнцов. Правда, твой выбор Максенция в качестве любовника был большой ошибкой, но я уверен, что эти недавние страшные опасности навсегда излечили тебя от таких ошибок. Однако, чтобы гарантировать это, я клянусь быть тебе другом, всегда готовым дать совет; ибо я теперь глава мистического ордена Тридцати, посвященного служению Богине, и, как ты знаешь наше святое место сбора в Эноне не так уж далеко от Сихара.

Элисса звонко рассмеялась.

— Ты большой плут, Досифей, но я думаю, что благодаря этому ты нравишься мне ещё больше, ибо смог рассеять мою печаль так же уверенно, как утренний ветерок рассеивает туман. Даже Богиня должна ценить такую дружбу, какую ты предлагаешь, и кто я такая, чтобы отказываться потакать… зрелому мужчине, который полагает меня одной из Ее воплощений?

Досифей слегка поклонился, взял ее руку и поцеловал, затем посмотрел ей в глаза с тревожным выражением, в котором смешались юмор и благоговение.

Симон, выйдя на крышу особняка, увидел, что день уже клонился к закату. Дарамос и Таггарт стояли рядом с небесным судном чародея, а рядом с ними собралась небольшая группа, где были Менандр, Лотис, Исагор и несколько других членов Тридцати. На лбу чародея светился один из голубоватых мыслесъёмных дисков. Симон шагнул вперед и присоединился к собравшимся.

— Как ты, друг Симон? — спросил Дарамос.

— Устал, но в остальном чувствую себя новым человеком. У тебя прекрасные медицинские навыки, о наставник. Я вижу, что даже мои самые тяжёлые раны почти полностью зажили.

— Отдай должное другу Таггарту, — сказал Дарамос.

— Нет, Дарамос, — сказал Таггарт. — Симон, это заслуга нашего друга Валаама. Я позволил ему провести тебе тщательную внутреннюю чистку и исцеление, пока ты спал. В конце концов, одна добрая услуга стоит другой.

— Что?! — Симон непроизвольно ощупал грудь обеими руками. — Ты хочешь сказать, он внутри?..

— Нет-нет, — слегка улыбнулся Таггарт. — Он вернулся ко мне. Я обещал ему, что когда покину эту планету с галактами, он будет возвращен в свой собственный мир Шести Солнц. — Чародей повернулся к Менандру. — Твой друг Карбо тоже может пойти с ним, если хочет.

Симон увидел, что юноша напрягся, на его лице появилось обеспокоенное выражение. Затем он, казалось, задумался или… слушал? Наконец он улыбнулся, видимо, с облегчением, и ответил:

— Карбо все слышал, о чародей. Он благодарит тебя, но говорит, что предпочтёт остаться здесь со мной. Но ты действительно должен покинуть этот мир?

— Да. Но сначала я должен вернуть Дарамоса в Персеполис. Кроме того, существует проблема, что делать с этим.

Симон посмотрел на юг, куда указывал чародей, и увидел алтарь на вершине далекой горы Поругания. На нем, сияя в свете заходящего солнца, стояли два предмета — Ковчег и Эйдолон. Невероятно, но ни могучая молния, уничтожившая чудовищное существо, поглотившее Максенция, ни вихрь, поглотивший его, нисколько не потревожили эти два зловещих предмета. Симон не мог сказать, что привело к удару молнии, поразившей Старшего Сына — спасение ли Элиссы Дарамосом, прерывание ритуала Таггартом или некомпетентность Максенция в завершении ритуала?

— Они снова должны быть спрятаны от человечества, — продолжил Таггарт, — ибо любое проделанное с ними действие может вызвать множество бедствий.

— В таком случае разве не следует их уничтожить? — спросил Симон.

— Существа, которые создали эти вещи, позаботились о том, чтобы предотвратить это, — покачал головой чародей. — Любая попытка уничтожить их или даже вывезти с этой планеты автоматически повлечёт… защитные меры… с их стороны. Они были созданы, чтобы помочь в открытии Врат в благоприятные времена, и те, кто в древности запечатал их в земле, поступили с ними единственным возможным для них способом.

Тут заговорил Исагор:

— Я знаю священника в Египте, который заботится обо всех древних гробницах и храмах близ Авариса. Доставь меня туда, о Таггарт, и я позабочусь о том, чтобы Ковчег и Эйдолон были спрятаны в тайных подземных камерах, где ни один человек никогда больше не найдет их.

Таггарт кивнул.

— Хорошо, Исагор. Идем, мы отправимся немедленно.

— Я тоже прошу разрешения пойти с тобой, темный чародей, — сказал Симон, — ибо моя задача здесь выполнена, и мне хотелдось бы отправиться в странствия. Все мои враги погибли, некоторых постигла участь еще более ужасная, чем та, которой я им желал, но в моем сердце пустота, и моя жажда мести не исчезла. Жестокая Римская империя все еще существует, ежедневно распиная толпы людей, подобных непокорному Гестасу и доброму благочестивому Дисмасу — но как я могу надеяться убить всех римлян, заслуживающих смерти? Возможно, Исагор, твой друг-священник сумеет направить меня в тихий храм в Египте, где я смогу уйти от мира и учиться как аколит, учась успокаивать свою душу, а не приобретать дальнейшие навыки для возмездия. Во всяком случае, я хочу покинуть эти проклятые земли Иудеи и Самарии, хранящих так много моих мрачных воспоминаний, и где каракосские демоны все еще таятся скрываются и ждут своего часа среди гробниц.

Менандр и Лотис бросились к нему, со слезами на глазах.

— Мы пойдем с тобой, Симон, — воскликнул Менандр.

— Нет, добрые друзья. Я должен идти один, а вам следует отправиться с Досифеем, Тридцатью и госпожой Элиссой. Так будет лучше всего.

Они оба почувствовали, что это решение Симона является окончательным, и с грустью обняли его.

— А куда направишься ты, о Таггарт? — спросил Менандр. — И когда вернешься?

Человек в черном посмотрел на восток, поверх бурых хребтов и оврагов.

— Сначала обратно к небесному кораблю галактов, — сказал он, — а затем к звездам и дальше. Вернусь ли я на эту планету, или хотя бы в этот временной поток, и когда – я не знаю.

Дарамос медленно и задумчиво моргнул, затем улыбнулся.

— Друг Таггарт, ты покидаешь этот мир и этот временной поток, уверенный в их существовании, тем самым обеспечивая основу и своего собственного существования. Однако ты должен знать, о звездный странник, что над самим временем есть еще более великое Время, и что в своей полноте все миры и существа должны раствориться обратно в Той, у которой нет ни начала и конца.

— Ты удивительный, старый товарищ, — сказал Таггарт, и в его глазах промелькнула тревога. — Возможно, я поступил неправильно из-за страха перед собственным исчезновением. Возможно, Тааран, рабби Иешуа и старый Йосеф были правы, полагая, что существование этого мира не оправдывает страданий, которые оно порождает.

— Однако теперь, — сказал Дарамос, — каждый из нас в этом мире может продолжать решать этот вопрос индивидуально. Благодаря тебе, друг Таггарт, все мы, Истинные Духи, обитающие на этой планете, можем продолжать стремиться служить Богине и тем самым познавать Жизнь.

— И все же, — мрачно сказал Симон, — старый колдун Йосеф намекнул, что когда-нибудь Козлочеловек вернется на Землю в новом обличье. Нет ли способа защитить будущие поколения от его грядущего зла?

— Зла? — Дарамос снова улыбнулся, как показалось, немного грустно. — Не говори так опрометчиво, Симон, о вещах, которых ты еще не понимаешь.

— И все же, — спросила Лотис, — разве он не был в некотором смысле врагом Богини, источника всей жизни?

— Да, и всего человечества? — добавил Менандр. — Он обладал огромными силами и намеревался использовать их, чтобы уничтожить всех нас. Его отец был не человеком, а неземным существом из-за пределов небес. Разве римский центурион не был прав, когда воскликнул, что этот человек наверняка был сыном бога?

— Нет. — Таггарт снова задумчиво посмотрел на восток, через пустынные хребты и овраги. — Нет. Это правда, что рабби был не совсем человеком, что в его родословной было что-то чудовищное и межзвездное. Однако в некотором смысле он был более человеком и более человечным из всех, чем кто-либо другой на этой планете. Хотя он был порождением существ, превосходящих всякое человеческое понимание, он родился и вырос как человек в этом мире, переживая и познавая все человеческие страхи и страдания. Он обладал сверхчеловеческими силами, но никогда не использовал их для убийства или причинения вреда какому-либо живому существу, а только для утешения и исцеления. И хотя он планировал уничтожить всю жизнь на этой планете, даже это проистекало от мягкосердечия; и, чтобы осуществить это, он позволил себе претерпеть больше страданий, чем способен перенести любой человек. — Таггарт мрачно покачал головой. — Нет, Менандр. Каким бы ни было его происхождение, рабби Иешуа был больше, чем бог или сын бога. Он был хорошим человеком.

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 36-37 год. Части 1, 2, 3

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Рядом с ним, прижавшись к борту судна, словно в мирном сне лежала Илиона. Сначала, когда корабль чародея мчался с невероятной скоростью на восток после разрушения Силоамской башни, она истерически кричала о невидимом щупальце, которое на короткое время схватило её за руку; затем, пока Менандр держал её и нежно говорил с ней, Таггарт прижал к её плечу небольшой цилиндр. Предмет коротко зашипел, как змея, но более механически, и Илиона моментально успокоилась, а затем погрузилась в глубокий сон.

Рядом с ней присел ворон Карбо, прикрыв глаза и едва касаясь пола небесного судна вытянутым клювом. Очвидно, он был жив, но надолго ли?

— Чародей, — осмелился спросить Менандр, — ворон будет жить?

— Ворон? — Таггарт постарался сосредоточить своё внимание на чём-то, кроме цветных квадратов. — О да. Я недавно проверял его состояние. Кости срастаются и хорошо заживают, хоть он и очень стар. Через несколько дней он снова сможет летать.

Менандр нашёл это невероятным.

— Ты уверен?

— Конечно. Ваш друг Карбо — отличный практик внутренней медицины, несмотря на ограничения его уменьшенного состояния. Он в кратчайший срок подлатает эту старую птицу. Но всё же я посоветовал бы поскорее подобрать ему новое, боллеее крупное тело, ибо ворон совсем изношен и долго не прослужит.

Менандр ничего не понял. Он спросил:

— А что с Илионой?

— Она пережила сильный шок от соприкосновения с плотью Внешнего. Но я думаю, что она скоро проснётся и ей не станет хуже от пережитого.

Менандр встал.

— Твои слова утешают меня, чародей, и всё же, где мы? Когда мы бежали от разрушения Силоамской башни, я ощущал огромную скорость; однако теперь мы словно погружены в темноту, где нет даже звёзд…

— Я перекрыл доступ всего света, чтобы нас не обнаружили… наблюдатели. Хотя вам кажется, что мы неподвижно стоим в темноте, мы неуклонно движемся на восток со скоростью ста римских миль в час. Я не смею двигаться быстрее, иначе наблюдатели в небе заметят это. — Таггарт взглянул на свою панель светящихся квадратов. — Прошло около двух часов с тех пор, как мы покинули Иерусалим. Наблюдатели не будут заглядывать так далеко на восток. Теперь мы можем включить свет.

Сказав так, он прикоснулся к одному из квадратов.

Менандр ахнул, увидев, как вокруг них раскинулась огромная, залитая солнцем панорама пейзажа. На несколько минут ему пришлось закрыть глаза, чтобы отгородиться от, казалось бы, ослепляющей яркости, но когда они привыкли к дневному свету, он с благоговением огляделся. Волшебный корабль всё ещё мчался на восток, прямо к солнцу, пылавшему над далёкими холмами. В нескольких сотнях футов под ними простиралась пустыня, каменистая и безжизненная, во все стороны до самого горизонта, в бурых и жёлтых тонах.

— Впереди, похоже, оазис, — сказал Таггарт. — Мы можем там отдохнуть и решить, что делать дальше. Сейчас нам, разумеется, нельзя возвращаться в Иерусалим.

— Нельзя? — Менандр почувствовал, как его страх усилился. — Почему?

— Этот последний выброс энергии из моего корабля предупредит любых наблюдателей за небом в окрестностях Земли, как заррийцев, так и галактов. Нам придётся некоторое время держаться подальше от Иудеи.

Менандр больше не задавал вопросов. Он не вполне понимал, но по какой-то причине боялся разъяснения больше, чем неведения.

Таггарт был прав. Зелёный участок у подножия восточных холмов оказался небольшим оазисом, окружённым травой, кустарниками и несколькими тенистыми пальмами, ютящимися у входа в каменистое и узкое вади. Там пересекались пыльные тропы, но когда корабль медленно спустился к земле, Менандр увидел, что это место в настоящее время пусто.

Илиона шатко поднялась, как только плавающая платформа опустилась под пальмами.

— Менандр… где мы?..

— В безопасном месте, Илиона, вдали от всех опасностей. Иди, я помогу тебе выйти из корабля.

Они вместе подошли к пруду и долго пили, затем сели на траву в тени пальм. Илиона казалась несколько мечтательной, как будто всё ещё частично находилась под влиянием какого-то снотворного.

Вскоре Таггарт присоединился к ним, неся охапку сухих кусочков хлеба и кусочков вяленого мяса. К удивлению Менандра, все куски хлеба крошки были абсолютно одинаковыми, как и кусочки мяса.

— Твоя магия удивительна, Таггарт! Ты снова скопировал еду, которую я дал тебе на дороге в Иерихон? Неужели нет предела тому, сколько раз ты можешь это делать?

— Пока… магическая сила не иссякнет, — сказал Таггарт. Он слегка улыбнулся, словно какой-то своей мысли. — Я мог бы умножить их в несколько тысяч раз, если бы возникла необходимость…

Они ели в тишине. После еды Менандр почувствовал, как у него поднялось настроение, и решил, что был глуп, не решаясь расспрашивать чародея.

— В таком случае у твоего небесного корабля бесконечная энергия, Таггарт?

— Едва ли. — Хмурый взгляд Таггарта выражал лёгкое беспокойство. — Мне вскоре нужно будет подключиться к источнику энергии, иначе… — Он замолчал и посмотрел в небо, затем продолжил: — Этот корабль, несомненно, кажется тебе очень продвинутым, но на самом деле он очень примитивен. Ему почти миллион лет, и он является чем-то вроде музейного экспоната.

Менандр подумал о храме муз в Александрии, где учёные изучали писания и реликвии древности. Таггарт иногда выражался очень странно…

— Видишь ли, — продолжал чародей, — это средство передвижения является реликвией далёкого времени, когда заррийцы владели лишь своей родной солнечной системой и бродили по ограниченному числу миров, иногда вступая в схватки один с другим. В то время они отличались большим разнообразием темпераментов, чем сегодня, и даже были двуполыми, как и мы, люди. Это было до того, как Затог, Великий Древний, бежал из нашей галактики в их после Первобытной Войны и сделал их своими прислужниками.

Менандр понял слово «галактика» — оно означало великую «млечную» полосу звёзд, которая пересекает ночное небо — но не мог понять, в каком смысле Таггарт использовал это слово. Чародей был сумасшедшим?..

— Боюсь, что всё это мало что значит для тебя, Менандр, — сказал Таггарт, вздыхая. — Всё это очень странно и сложно, я знаю, но я должен как-то тебе это объяснить. С твоей помощью есть ещё небольшой шанс предотвратить уничтожение мира.

Менандр внезапно похолодел.

— С моей помощью? Но я всего лишь…

— Что он говорит? — внезапно воскликнула Илиона. — Менандр, я не очень хорошо понимаю латынь, но… он сказал, что мир будет уничтожен?

— Илиона, не бойся…

— О боги! Где мы, Менандр? Что с нами происходит? Я больше не могу выносить этого безумия. Зачем мы вообще пришли в проклятые земли Самарии и Иудеи? Почему Досифей не отвёз нас в Персию, как обещал, учиться у мудрого и доброго мага Дарамоса?

— Дарамос! — внезапно воскликнул Таггарт. — Ты знаешь персидского мага по имени Дарамос?

Илиона могла лишь с открытым ртом смотреть на чародея, потрясённая его напором, так что ответить пришлось Менандру:

— Дарамос некоторое время был моим наставником в Персеполисе. Досифей и Симон также учились у него. Он очень стар и мудр.

— Стар, говоришь! Насколько стар?

— Никто не знает. Некоторые говорят, что он прожил столетия. Ты слышал о нём, Таггарт? Похоже, ты очень интере…

— Как он выглядит? Скажи мне.

— Ну, он совсем невысокий и широколицый, кожа у него зеленоватого оттенка, а уши…

— Ха! — Таггарт ударил правым кулаком в левую ладонь; глаза еего засветились от радости. — Это он! Должен быть он!

— Ты знаешь Дарамоса? — сказала Илиона, и печаль на её лице сменилась благоговением. — Ты его знаешь?

— Да, но… живой! Кто бы мог подумать? Я не видел его с той ночи, когда персы взяли штурмом и разграбили Вавилон! Но однажды он сказал мне, что его предки были долгоживущими, очень долгоживущими… — Таггарт встал и стряхнул крошки хлеба спереди своей чёрной рубашки, затем быстро подошёл к своему небесному кораблю и забрался внутрь. — Поторопитесь, — позвал он молодую пару.

Менандр и Илиона поспешно присоединились к нему, и небесный корабль снова начал быстро подниматься вверх и на восток, двигаясь над склонами бесплодных холмов.

— Персеполис, говоришь?

Менандр кивнул. Таггарт ударил по цветным квадратам, и его корабль поднялся выше и быстрее полетел на восток. В глазах чародея было заметно странное волнение, и каким-то образом оно породило надежду в груди Менандра. Человек, очевидно, очень хотел найти Дарамоса, и хотя Персеполис находился в тысяче или даже больше миль к востоку от Иудеи, корабль чародея, очевидно, мог преодолевать по крайней мере сотню миль за час.

Менандр заметил, что Илиона тоже почувствовала эту надежду. Её широкие голубые глаза, ранее печальные и апатичные, теперь были зачарованно устремлены на обширный горизонт пустыни, который бесконечно простирался впереди.

Но в тайных мыслях Менандра эта надежда смешивалась со странным беспокойством, связанным с тем, что Таггарт сказал относительно персидского вторжения в Вавилон. Ибо это вторжение, как он вспомнил, произошло более пяти столетий назад.

Анна поднялся намного позже обычного, ибо предыдущая ночь была изнурительной. Большую часть её он провёл, опрашивая свидетелей обрушения Силоамской башни; затем, вместо того чтобы вернуться на свою виллу, он удалился в особняк Каиафы в юго-западном квартале Иерусалима.

Поднявшись с постели, он почувствовал — несмотря на то, что находилось в нём, поддерживая его жизненную силу свыше обычного человеческого возраста — определённую усталость. Он быстро стряхнул это чувство, ибо также ощутил новое возбуждение, предвкушение события, которое вскоре должно было исполнить все его давние амбиции.

— Мир! — пробормотал он, словно обращаясь к кому-то в комнате, хотя она была пуста. — Пусть пройдут ещё два рассвета, и тогда мы с тобой будем править всем этим.

На мгновение его глаза желтовато сверкнули в тусклом свете лампы.

Через полчаса, когда слуги одевали его, он услышал шум, похожий на гомон далёкой толпы. Когда его прислужники закончили и удалились, старый священник вышел из своей комнаты на широкий балкон, с которого открывался вид на восточную часть Иерусалима. Даже с этого расстояния он мог видеть часть большого проёма в городской стене, где стояла рухнувшая башня. Кричащая толпа, хоть он и не мог видеть её за множеством промежуточных зданий, очевидно, находилась между этой стеной и неглубокой долиной Сыроваров, которая делила южную половину города на восточную и западную части; несомненно, они толпились вокруг нижних дворов обширного храмового комплекса. Было очевидно, что в Иерусалим стекались огромные толпы, как происходило уже несколько дней, но этим утром они казались гораздо более шумными, чем обычно. Анна надеялся, что тут не назревает ещё одно восстание; если бы это было так, Максенцию и его легионерам пришлось бы изрядно попотеть.

— Ничто не должно помешать нам сейчас, — пробормотал он. — Мы слишком близко — очень близко!

Слуга вошёл в комнату позади него и доложил о приходе Каиафы. Когда Анна вернулся в свою комнату, он увидел, что первосвященника сопровождал худой, лысеющий, седоволасый старик в одеяниях раввина.

— Это Толмай, учитель из синагоги в Капернауме, — сказал Каиафа. — Теперь он один из нас.

— Изхар велел мне прийти к тебе, как только я прибуду в Иерусалим, — сказал Толмай. — Я счастлив служить Ассатуру, о Анна, ибо больше не живу во тьме. Мой внутренний спутник рассказал мне всё и открыл мне глаза на Фантом Истины.

Каиафа слегка вздрогнул. Хотя священник был сведущ в тайных знаниях и очень предан своему тестю Анне, он почему-то никогда не мог заставить себя принять «внутреннего спутника».

— Хорошо, Толмай. — Анна ухмыльнулся и потёр худые руки. — Изхар говорит мне, что ты потомственный хранитель тайн Ихтиллы, переданных из тех забытых времён, когда Геннисарет ещё был известен как земное озеро Хали. Такие древние знания могли бы быть очень полезны для нас. Но, Толмай, почему ты не прибыл сюда, в Иудею, с Изхаром?

— Я сначала отправился в Вифсаиду, неся другого «спутника», чтобы посмотреть, смогу ли я привлечь раввина Самезера к нашему делу; ибо он тоже много знает о древней Каракоссе и пророчестве о Последнем Царе. Но он уже отправился на юг, в сторону Иерусалима — несомненно, разыскивая своего сына Филиппа, который присоединился к группе последователей рабби Иешуа.

— Это прискорбно, — сказал Анна. — Тем не менее, мы ещё можем его привлечь, если он появится в городе. Но скажи мне, Толмай, разве ты не сказал, что только что прибыл в Иерусалим?

— Да, через Силоамские ворота. Что случилось с башней, которая раньше там стояла? Говорят, она рухнула вчерашней ночью…

— Я расскажу тебе об этом позже. Ты проходил через толпу, которая так волнуется сейчас в этой части города?

— Я вошёл с этой толпой, — сказал Толмай. — Большинство из них — последователи рабби Иешуа, который этим утром въехал в город верхом на молодом осле, подобно царям Каракоссы и Иевусеи древности.

— Осёл! — ахнул Каиафа. — Символ Сета! Тогда Иешуа бар Йосеф должен быть…

— Нет! — резко оборвал его Анна, — хотя, очевидно, он пытается выдать себя за предсказанного Последнего Царя. Расскажи нам всё, что ты знаешь, Толмай.

— Я проходил через Вифанию этим утром, — сказал седоволосый старый раввин, — когда наткнулся на толпу и узнал, что это последователи рабби Иешуа. Я немедленно приказал своей группе слуг присоединиться к ним, ибо, как и мой друг раввин Самезер, ищу сына, энтузиазм которого привёл его к вступлению в культ назорея. Но как я ни искал Нафанаила, у меня не получилось найти его в толпе, которая становилась всё больше. Вскоре толпа остановилась на дороге недалеко от деревни Вифагия, и небольшая группа мужчин вывела оттуда молодого осла. Затем я увидел рабби Иешуа, очень высокого и заметного в своих белых одеждах, который сел на него и продолжил свой путь в Иерусалим; и пока он двигался, толпа становилась всё больше, бросая перед ним ветви с листвой и даже свои плащи, чтобы его животное ступало по ним.

— Да, это Обряд Пришествия! — прошипел Анна. — Позже он сменит свои белые одежды на изорванное жёлтое одеяние Золотого Короля… Но продолжай, Толмай. Продолжай!

— Я оставался с постоянно растущей толпой, пока она, извиваясь, двигась на юг по долине Кедрон и, наконец, хлынула в город через Силоамские ворота, но давка была настолько сильной, что я так и не смог приблизиться к своему сыну Нафанаилу, хотя и видел его время от времени. В городе было ещё хуже, и наконец я оставил свои попытки и пришёл сюда. В последний раз я видел рабби Иешуа, когда он проповедовал толпе с одного из внешних портиков на территории Храма.

— Ну конечно! — Анна повернулся к первосвященнику. — Каиафа, вызови отряд стражи. Я думаю, мы должны послушать, что этот настолько популярный рабби говорит толпе. Если он призывает к восстанию, мы попросим трибуна Максенция пресечь это в зародыше.

— Однако этот Иешуа может и не быть врагом, — с надеждой сказал Каиафа. — В конце концов, он, похоже, возрождает древнее почитание Ассатура и, очевидно, много знает о каракосских традициях…

— Слишком много! — огрызнулся Анна. — И этот человек не просто возрождает традицию, он заявляет, что он Последний Царь — Машиах — как намекал наш шпион Иуда. Отправляйся, Каиафа, — и после того, как соберёшь свой эскорт, отправь гонцов ко всем членам Синедриона, которых сможешь найти, и объяви о встрече в зале Газзита на закате. Мы не можем рисковать сейчас, когда наши планы так близки к завершению!

Досифей и две опекаемые им женщины проснулись очень поздно, несмотря на все свои переживания и тревоги, ибо усталость продлила их сон. Они поднялись далеко за полдень и, справившись в трактире, обнаружили, что еду там не будут подавать до конца «священного сезона», кроме как людям с хорошими связями.

— Вы должны заплатить сейчас и уйти, — воинственно сообщила им Марфа, — ибо отныне здесь может жить только Святой и его последователи.

Досифей, который думал, что оплата уже не нужна, тем не менее дал женщине два дополнительных денария, которые она потребовала, затем взял с собой Элиссу, Лотис и слугу Евпата и двинулся на восток через Вифанию по дороге в Иерусалим. Этот сллучай его обескокоил, ибо теперь ему придется искать новое жильё или разбивать лагерь в сельской местности — первое в это время года почти невозможно, второе неудобно и опасно. Более того, если только кто-либо из их группы не будет постоянно дежурить в трактире Марфы, Менандр не сможет найти их по возвращении…

Его мрачные размышления внезапно были прерваны при виде молодого человека лет двадцати, спешащего по дороге им навстречу — человека, которого Досифей узнал как самого молодого члена Тридцати.

— Парменион! — воскликнул старый чародей. — Рад встрече, парень!

Тот остановился, недоумённо посмотрев на Досифея и двух женщин, затем на слугу, ведущего осла.

— Евпат?.. Но тогда… Он снова посмотрел на старика. — Досифей! Почему ты одет в иудейские одежды? И кто эти иудейские женщины с тобой?

— На самом деле они самаритянки, — усмехнулся Досифей. — Как повезло, что мы тебя встретили! Менандр сказал мне, Парменион, что он послал Карбо, чтобы он призвал тебя и остальных Тридцать присоединиться к нам в Вифании, но я никак не ожидал тебя так скоро. Где вы остановились?

— Здесь нет мест для жилья. Мы расположились в полумиле к северу отсюда, на дороге в Анафоф. Я проведу вас туда.

— Нет, нет. — Досифей открыл свой кошелек и вложил серебряные монеты в руку Пармениона. — Мы найдем ваш лагерь без посторонней помощи. Я хочу, чтобы ты продолжил путь в Вифанию и нашел трактир Марфы. Подожди там прибытия Менандра. Когда он придет, приведи его к нам.

— Но у меня есть новости, которые я должен передать Исагору.

— Тогда расскажи их мне, и я передам ему.

Молодой человек глубоко вздохнул.

— Хорошо. Сегодня утром мы все отправились в Иерусалим, за исключением Исагора, который остался в лагере со слугами и вьючными животными. Мы смешались с толпой, узнавая все, что могли, об этом рабби Иешуа бар Йосефе. Полагаю, вы знаете, что он въехал в город сегодня утром на молодом осле и был одет во всё белое…

— Боги, нет! — воскликнул Досифей. — И всё же я подозревал, что это может произойти. Очевидно, он совершает древний обряд Каракоссы — Пришествие Царя.

Парменион вопросительно посмотрел на старика.

— Ты многое знаешь, мудрый маг, ибо толпа действительно относится к нему, как к царю. Он провел утро, проповедуя им, призывая их следовать Закону, в служении которому они стали нерадивы, излагая многие притчи, и наконец, около полудня, он повел их в атаку на территорию Храма! Немногие священники, которые сопротивлялись ему, были сметены народной яростью; менялы и продавцы скота были изгнаны на улицы, а скот был бесплатно роздан всем, кто пришел принести жертву на алтаре Храма. Я находися на краю толпы и едва мог слышать рабби Иешуа сквозь гам, но всё же расслышал, как он кричал своим громким блеющим голосом: «Ни одно разбойничье логово не лишит моего отца того, что ему причитается!*»

* Парафраз Матфей 21:13.

Досифей подавил приступ страха.

— Значит, тогда число кровавых жертвоприношений увеличивается! Что еще ты узнал, Парменион?

— Ночью рухнула Силоамская башня. Что-то вышло из долины Хинном и разрушило ее. Остались большие круглые следы от какого-то чудовищного существа, которое пришло, а затем ушло, но никто его не видел, хотя при обрушении башни погибли как минимум восемнадцать стражников…

Досифей слушал с нарастающим страхом, пока Парменион продолжал подробно описывать то, что он слышал. Затем его страх усилился более личной тревогой, когда молодой человек сказал:

— Мы опасаемся, что Симон был захвачен римлянами. Некоторые из нас разговаривали в таверне с несколькими легионерами, расквартированными в крепости Антония, и они рассказали нам о человеке, который, пытаясь отомстить за своих убитых родителей, сумел проникнуть в Силоамскую башню, переодевшись легионером; этот человек был схвачен, но не раньше, чем убил нескольких римлян и сборщика налогов…

— Симон? — прервал Досифей. — Как ты можешь знать, что описываемый тобой человек действительно он?

— Легионеры, с которыми мы говорили, дежурили в крепости Антония, когда туда привели плененного Симона, и они слышали эту историю из его собственных уст. Они не без восхищения относились к Симону, поскольку выражали определённую неприязнь к своему командиру, трибуну Максенцию, и еще больше к его помощнику, центуриону Скрибонию, который погиб при падении башни.

— Значит, Скрибоний мертв! Я знаю, что Симон поклялся отомстить ему и Максенцию…

— И, очевидно, многим другим, — с восторгом произнёс Парменион. — По слухам, он убил множество римских чиновников, сборщиков налогов и вымогателей, которые убивали добродетельных, отбирали их деньги и имущество и продавали их в рабство. Сколько в этом всём правды, я не знаю, но похоже, что Симон быстро становится героем черни, как иудейской бедноты, так и сирийцев. Даже один из римских офицеров хорошо отзывался о нем — центурион по имени Корнелий, который, как я слышал, восклицал, что никто никогда не оказал миру большей услуги, чем Симон, когда он выпотрошил продажного сборщика налогов Иахата. Да, он так и сказал, и толпа в таверне превозносила его за эти слова!

— Я рад это слышать, — сказал Досифей, тронутый очевидным восхищением молодого человека Симоном. — Это дает надежду, что мы сможем освободить нашего храброго товарища. Я подумаю, как мне применить свои искусства для этой задачи. Но пока, добрый Парменион, поспеши в Вифанию и жди Менандра. Я найду Исагора и расскажу ему все, что знаю.

Когда молодой человек исчез в восточной стороне, Досифей махнул Евпату, который отвечал за осла, а затем повел их по северной дороге в Анафоф. Элисса, которая с трудом сохраняла молчание, теперь поспешила к старому чародею и выпалила:

— Симон — пленник в Антонии? Досифей, мы должны вытащить его! Сопроводи меня в Иерусалим — я знаю там одного банкира. Он может договориться о любом выкупе, который потребуют эти римские вымогатели, под залог моего имущества.

Старый маг увидел истинное беспокойство в ее глазах.

— Увы, это ни к чему хорошему не приведет. Враг Симона — это Максенций.

Элисса почувствовала правду этих слов, и это пронзило ее душу холодом.

— Но тогда что мы можем сделать?

— Мы можем поспешить в лагерь Тридцати и посоветоваться с ними. Все они ученые и находчивые люди. Если бедственное положение Симона действительно привлекло внимание и сочувствие иерусалимской черни, я думаю, что мне удастся добиться его освобождения. Но давайте не будем питать избыточных надежд, пока не узнаем больше. Смотри, впереди перекресток. Больше ни слова. Мы должны как можно быстрее двигаться на север и найти лагерь Исагора.

Менандр и Илиона с благоговением смотрели на пейзаж из вздымающихся холмов, хребтов и ущелий, за которыми возвышались далекие заснеженные вершины могучих гор.

В течение многих часов они наблюдали, как огромные панорамы пустынного ландшафта проносились под волшебным летательным аппаратом, в конечном итоге уступив место столь же обширным равнинам, богатым зеленью, по которым текли могучие реки. Этот последний регион, как понял Менандр, был равниной Шинар, где, как говорили, зародилась человеческая цивилизация. Он был вдвойне поражен, когда Таггарт указал на темную область на севере и объявил, что это Вавилон, город, который Менандр когда-то много лет назад посетил в компании Симона и Досифея. И вот наконец равнины сменились холмами и горами Элама. За этими далекими восточными вершинами, как было известно Менандру, таился древний полуразрушенный город Персеполис, с которым у него были связаны такие теплые воспоминания. Очевидно, чародей Таггарт сдержал свое слово.

— Таггарт, — сказал он, — очевидно, твой небесный корабль может доставить тебя куда угодно на этой земле. Насколько далеко находится та западная земля, откуда, как ты однажды сказал нам, ты прибыл?

Взгляд чародея стал задумчивым и обеспокоенным.

— В милях это многие тысячи, в годах — почти две тысячи… но у меня нет слов. Та земля была… или, скорее, будет уничтожена. Я никогда не смогу туда вернуться.

Менандр уловил жесткость в голосе и чертах лица чародея, скрывавшую, как он почувствовал, великую печаль.

— Ты пришел из страны, которая будет уничтожена? Как ты можешь это знать?

— Я знаю.

— Я не понимаю.

— Надеюсь, вы и ваши потомки никогда этого не поймете. Мой мир… был… таким, где человечество преодолело большинство проблем, связанных с болезнями и голодом, и, если бы его лидеры были добрыми и разумными, возможно, оно преодолело бы также бедность, невежество и жестокость. Вместо этого эти лидеры направили свои усилия на приобретение все большей и большей власти, поощряя рост населения мира, чтобы плодить все больше и больше рабов и покупателей. В итоге, со временем болезни и голод вернулись в гораздо больших масштабах, чем мир когда-либо знал раньше, и человечество бурлило, разбухало и гнило, как дрожжи в запечатанном чане. Люди умирали сотнями миллионов, многие из них погибали в войнах, разжигаемых беспорядками из-за лишений — войнах, ведущихся оружием, слишком ужасным для понимания людьми этой примитивной эпохи Рима. Затем, после крушения наций, к власти пришли новые правительства — ужасные деспотии, основанные на терроре и пытках, правящие всеми людьми с помощью… с помощью методов, которые люди этого века назвали бы колдовством.

Менандр молчал, чувствуя в человеке по имени Таггарт такую напряжённость чувств, какой он никогда раньше не ощущал в нем.

— Но затем, — продолжил чародей, — из космоса пришли заррийцы, полностью сокрушив власть земных правителей, уничтожив человеческую цивилизацию и отбросив немногих выживших обратно во тьму дикости. Я был одним из немногих, кто радовался этому, и я смеялся, даже когда чувствовал, что вот-вот погибну, наблюдая, как высокие черные тучи простираются от горизонта до горизонта, надвигаясь с титаническим громом, сравнивая с землёй и разрушая последние остатки человеческих городов…

Менандр снова почувствовал страх, ибо теперь он понял, что напряжённость в глазах и голосе мужчины рождена ненавистью — возможно, ненавистью ко всему человеческому.

— Заррийцы взяли меня к себе в качестве «приёмыша», — продолжал Таггарт, — как и Таарана и, возможно, ещё с полдюжины других людей, чьи мозговые волны, измеренные их приборами, указывали на то, что они настолько отличаются от обычного человечества, что могут быть полезны в управлении этой планетой. Таким образом, я был их инструментом на протяжении веков, посещая былые времена Земли, чтобы исследовать то, что заррийцы считают слабыми местами — места, где их правитель Затог и другие Древние могут однажды прорваться. Эта временная точка — Иерусалим, как раз в данный период его истории, явлестся самой слабой из всех, которые мы с Таараном когда-либо обнаруживали… Но я чувствую, Менандр, что ты меня не понимаешь.

Страх Менандра усилился, ибо он почувствовал, что на самом деле понимает, о чём идёт речь. За формальной, но запинающейся и путаной латынью Таггарта он уловил сообщение, что чародей состоит в своего рода союзе с могущественными и чудовищными демонами, которые замышляют уничтожить мир. Он взглянул на Илиону, увидел, что ее глаза широко раскрыты и вопрошающе смотрять на него. Она тоже чувствовала угрозу — возможно, больше от тона Таггарта, чем от его реальных слов.

— Не бойтесь, — сказал чародей, видя выражение немого вопроса на их лицах. — Я решил, что лучше останусь жить, чем увижу, как свершится справедливость, поэтому теперь я работаю против заррийцев и их властелина. Похоже, они ошиблись насчет моих «мозговых волн» я такой же испорченный и эгоистичный, как и все остальные. — Он коротко, резко рассмеялся. — Не унывай, Менандр. Смотри, мы пересекаем горы. Скоро мы все встретимся с нашим старым мудрым другом Дарамосом, и, насколько я его знаю, у него найдётся для нас какой-нибудь совет.

В течение следующего часа они летели в молчании, пока небесный корабль, следуя вдоль восходящего рельефа местности, постоянно поднимался. Менандр и Илиона чувствовали, что чародей был поглощен своими темными мыслями и странными горькими воспоминаниями. Однако мрачное настроение, вызванное его последними замечаниями, не продолжилось долго, ибо ландшафт вокруг судна с каждым мгновением становился все более и более завораживающим. Поднимающиеся холмы переходили в отроги могучих гор, чьи вершины и склоны были белыми от нерастаявших весенних снегов, а крутые скалистые склоны обрывались в огромные долины и глубокие тенистые каньоны. Воздух, несмотря на невидимый магический щит судна, ощущался все более прохладным и свежим, в то время как уши у молодой пары часто закладывало почти до полной глухоты, но тут же вновь обретали слух. Никогда Илиона не видела таких огромных и изрезанных горных панорам, даже в окрестностях Олимпа и окружающих его вершин; в то время как Менандр, который видел часть этого региона с земли во время своего предыдущего визита несколько лет назад, не мог сдержать восхищенного вздоха, когда корабль чародея пронес его между этими титаническими пропастями, открывая виды, доселе известные только коршунам и орлам.

Затем, когда они пролетели между двумя огромными снежными скалами и начали спускаться, Менандр увидел знакомую ему панораму, пусть и с немыслимого до сих пор высокого ракурса — широкую равнину реки Аракс, за которой поднимались новые предгорья и хребты к невероятным снежным вершинам. А далеко на востоке, у самого подножия этих предгорий, раскинулся геометрический лабиринт, который Менандр узнал — хаотические многоколонные руины того, что когда-то было огромным городом.

— Боже! — выдохнула Илиона, пораженная. — Менандр, что это?

— Это Персеполис, Илиона. Персеполис, дом Дарамоса…

Девушка сложила руки перед лицом, глядя поверх них широко раскрытыми голубыми глазами. Менандр легко прочитал эмоции в этих глазах — благоговение, страх, предвкушение и, прежде всего, надежду. В этот момент он почувствовал, что разделяет все это с ней, и внезапная тревога пронзила его — страх, что девушка, возможно, питала нереалистичные ожидания и сейчас могла испытать гигантское разочарование.

— Илиона, — сказал он, — я говорил тебе, что Дарамос не такой, как другие люди. Он мудр, добр и стар, но его внешность — ну, необычна, мягко говоря…

— Ты часто описывал его мне, — сказала Илиона. — Я полюблю его. Я знаю, что полюблю… — Её и без того едва различимый голос затих.

Летательный аппарат Таггарта опустился ниже, проплыл над залитым солнцем Араксом по направлению к далёким руинам и продолжил снижение. Менандр снова почувствовал, как заложило уши, энергично сглотнул и почувствовал, как они прочистились. Колоннадные руины Персеполиса быстро увеличивались, становясь всё более отчётливыми в деталях. Теперь их высочайшие колонны поднимались на фоне темнеющего синего восточного неба, величественные в своём великолепии — а затем небесное судно опустилось среди них, гудя с приглушённой мощью, зависнув всего в футе или около того над каменными плитами огромного двора.

Шум двигателей судна стих почти до полной тишины. Несколько человеческих фигур, словно мимолётные тени, промелькнули между колоннами и исчезли — крестьяне из близлежащих лавок и деревень, как понял Менандр, пришедшие продать свои товары монашеской общине, но теперь, несомненно, испуганные видом небесного судна чародея.

Таггарт выбрался наружу и помог молодой паре спуститься за ним на каменную мостовую. Менандр, несмотря на своё давнее знакомство с многоколонной громадой разрушенного дворца, при виде его вновь испытал великий трепет и почувствовал, что благоговение Илионы было ещё сильнее. Затем он мельком увидел приземистую фигуру, движущуюся в сумеречной тени одной из колонн, которая вышла на свет заходящего солнца и направилась к ним.

Илиона ахнула.

— Боги, это он! — пробормотал Менандр. — Должно быть, он почувствовал наше приближение. Не бойся, Илиона.

Фигура, медленно двигавшаяся им навстречу, сначала показалась Илионе очень толстым ребёнком, одетым в коричневую мантию, богато украшенную мистическими символами, но по мере приближения она увидела, что это вовсе не ребёнок, а очень странное существо. Его голова была чрезвычайно широкой и плоской, с длинным безгубым ртом и парой высоких остроконечных ушей. Руки были такими же короткими, как у игрушечной зверушки, нос такой короткий и тупой, что его вообще нельзя было назвать чертой лица, а кожа носила странный серовато-зелёный оттенок. Но вся его гротескность уравновешивалась и преодолевалась большими миндалевидными глазами, в которых, парадоксальным образом, казалось, дремала вся человечность и трагедия разумной жизни, при готовые проявиться в любой момент.

— Дарамос! — воскликнул Таггарт. — Это действительно ты? Кто бы мог ожидать, что ты ещё жив, после всех этих веков!

Дарамос медленно моргнул своими большими тяжёлыми веками.

— Таггарт? — произнёс он глубоким, живым, но в то же время мягким голосом. — Я чувствовал приближение друзей, но никогда не подозревал, что ты среди них. Прошло более пяти столетий с тех пор, как мы свергли деспотов Вавилона, и ты заставил Чёрную Руку написать своё роковое предостережение на стене Валтасарова пира!

— Ты почувствовал наше приближение? — сказал Таггарт. — Но как?..

— И Менандр! — добавил гном, поворачиваясь к юноше. — Ты был всего лишь мальчиком, когда учился у меня с Симоном и Досифеем много лет назад. Я вижу, что ты теперь прекрасный молодой человек, готовый к любому бремени этого мира.

Менандр почтительно поклонился, затем сказал:

— Почтенный наставник, эта молодая женщина — Илиона, и она желает стать твоей ученицей. Её отец был тёмным колдуном, который стремился использовать её для своих злых целей, но она сбросила его влияние и желает быть ученицей Света.

Дарамос снисходительно махнул своей короткой лапкой.

— Тебе не нужно её защищать, добрый ученик. Я чувствую, что она Истинный Дух, и этот её дух говорит сам за себя всем, кто способен его воспринять.

Затем, к удивлению Менандра, Илиона бросилась вперёд и, упав на колени перед карликовым существом, проговорила дрожащим голосом:

— О Дарамос, я так долго мечтала познакомиться с тобой, с тех пор как впервые услышала о тебе! Ты добр и милосерден. Пожалуйста, позволь мне остаться с тобой и учиться у тебя.

Глаза коленоперклонённой девушки, широко раскрытые, синие и полные надежды, оказались точно на уровне тёмных миндалевидных глаз странного карлика. Долгое мгновение эти две пары глаз тихо смотрели друг в друга, как сине-золотой рассвет, сталкивающийся с тёмным звёздным западом. Затем, подобно ночи, уступающей влиянию утра, лицо Дарамоса, казалось, посветлело; его широкий рот слегка изогнулся в спокойной, едва заметной улыбке, но морщинки в уголках глаз углубились, и каким-то образом Менандр почувствовал в этом лёгком изменении выражения приятия и даже радость, рождённую глубоким восприятием и великой любовью.

— Добро пожаловать, Истинный Дух, — тихо сказал великий маг, беря каждую из дрожащих рук девушки в одну из своих маленьких, коротких ладоней. — Я чувствую, что у тебя была тяжёлая доля, но этот этап твоего пути окончен. Теперь ты в безопасности — как всегда была в безопасности, если бы только знала об этом. Ибо разве не ты причина сотворения миров? Иди — я покажу тебе женский двор, где ты встретишь новых друзей, затем поешь, отдохнёшь и поспишь. А завтра ты проснёшься к началу новой жизни и новому осознанию.

Менандр, видя слёзы радости и облегчения, выступившие в глазах Илионы, и вспоминая свою первую встречу с добрым старым магом, отвернулся, чтобы скрыть свои собственные слёзы. При этом он мельком заметил на суровом лице Таггарта движение челюстных мышц и напряжение рта, и почувствовал, что чародей чувствует себя неудобно, возможно, даже смущенным, в присутствии тайны, которую он не понимал.

Глава XXII

Парменион, выйдя из дверей постоялого двора, увидел, что за ним пристально наблюдают два дюжих галилеянина, стоявшие там на страже. Однако они не пытались его остановить или допросить, несомненно, всё ещё считая его одним из группы незначительных слуг, с которыми он ухитрился войти ранее.

Снаружи сгущались сумерки, и у двери постоялого двора горел один-единственный факел. Прежде чем эта дверь закрылась, Парменион увидел невысокого мужчину в одеждах раввина, который поспешил вперёд и попытался войти. Его усы топорщились в стороны, что заставило Пармениона подумать о кошке, а лоб был нахмурен в выражении решимости.

— Отойдите, Воанергесы! — крикнул он двум высоким галилеянам. — Мой сын, Филипп, там, и я намерен его увидеть.

— Убирайся прочь, — прорычал один из мужчин сквозь свою густую коричневую бороду, — или на этот раз мы вышвырнем тебя на ту сторону улицы. И на этот раз ты приземлишься на голову, а не на задницу.

— Хамы! Похитители! Я увижу моего сына…

— Успокойся, козявка. Филипп присоединился к нам по собственному выбору. Что касается тебя, лжераввин, то разве Учитель не стряхнул пыль со своих сандалий после того, как ты отказал ему в разрешении говорить в синагоге в Вифсаиде? Ты не будешь теперь нарушать этот пир в его честь. Убирайся.

С этими словами галилеянин толкнул маленького старика в грудь, отчего тот растянулся в пыли, затем отступил в дом и захлопнул дверь.

Парменион шагнул вперёд и помог маленькому раввину подняться на ноги.

— Спасибо, молодой человек, — сказал Самезер, стряхивая с себя пыль короткими руками. — Ах, если бы все юноши были так же услужливы, как ты! Моего сына обманом заставили присоединиться к проклятому культу Иешуа Назареянина, и ему больше не разрешают видеться или разговаривать со мной… Но разве я не видел, как ты покидал этот самый постоялый двор всего минуту назад?

— Видели. Мне удалось войти со слугами рабби Иешуа и его учеников, и я только что был свидетелем очень интересной церемонии. Меня зовут Парменион, и я член Тридцати — группы, к которой вы когда-то принадлежали, добрый господин.

— Что? — отступил на шаг старик. — Откуда ты это знаешь?

— Насколько я понимаю, вы раввин Самезер из Вифсаиды. Досифей сказал мне, что вы и раввин Толмай когда-то были членами Тридцати.

— Да. Раввин Самезер бросил короткий сердитый взгляд в сторону двери постоялого двора. — Ты, должно быть, видел моего сына Филиппа внутри. Ты его знаешь?

— Я очень недолго виделся с ним там. Он выглядит хорошо, как и сын раввина Толмая Нафанаил.

— Рад это слышать. Но почему ты здесь, Парменион? Возможно, ты шпионишь для Досифея?

— На самом деле, Досифей поручил мне наблюдать за его учеником Менандром, но юноша, похоже, сильно задерживается. Жаль, потому что у меня есть новости, которые, я уверен, Досифею было бы интересно услышать.

— Действительно? Послушай, юноша, я сам хотел бы поговорить с Досифеем. Скажите мне, где его найти, и я лично передам ему твои новости.

Парменион кивнул.

— Я был бы благодарен за это, господин. И когда вы пойдёте к нему, пожалуйста, попросите его прислать кого-нибудь, чтобы сменить меня на моём посту. Он взглянул на дверь постоялого двора, затем вниз по улице на группу молодых людей, собравшихся вокруг двух тяжело нагруженных ослов. — Это ваши слуги?

— Да.

— Тогда давайте присоединимся к ним и немного отойдём от этого постоялого двора.

Когда все они устроились в тени здания, откуда им открывался хороший вид на освещённую факелами дверь, находясь при этом вне пределов слышимости, Парменион продолжил:

— Вот что я хочу, чтобы вы сказали Досифею, господин. Сегодня вечером я был свидетелем ритуала, значение которого, я уверен, он поймёт лучше меня.

— Ритуал! — произнёс Самезер с очевидным живым интересом. — Боюсь, я знаю, что это могло быть, ибо в данное время года древние цари когда-то проводили свои… Но я перебил тебя. Пожалуйста, продолжай, Парменион, и ничего не упускай.

Парменион посмотрел на него с любопытством.

— Рассказывать особо нечего. После того как раввин Иешуа и его последователи сели за стол, а мы, «слуги», уселись вдоль стен и по углам, в комнату вошла красивая темноволосая женщина, в царственнном одеянии из золотой парчи и с диадемой из звёзд на голове, неся небольшой белый сосуд, очевидно, алебастровый. Из него она достала флакон тёмно-зелёного стекла и, не говори ни слова, вылила его содержимое на голову раввина. Я сразу почувствовал пряный запах, наполнивший комнату, и понял, что это какое-то едкое снадобье. Затем худой, смуглый мужчина с рыжеватыми волосами и пронзительными чёрными глазами поднялся с противоположного конца стола и нараспев произнёс, насколько я могу вспомнить: «Зачем выливаете это драгоценное миро? Разве его нельзя было продать больше чем за триста денариев, а деньги раздать бедным?» Затем Учитель ответил ритуальным монотонным голосом: «Оставьте её, и не смущайте, ибо она хорошо послужила мне, предварив меня к моему нисхождению. Бедные всегда страдают среди вас, но будете ли вы помогать им в их страданиях вечно? Скоро я уйду, чтобы похоронить все страдания, и ту, кто помазала меня, будут вечно помнить с благодарностью за это». Затем остальные присутствующие пробормотали: «Она помазала его, и теперь он сойдёт для погребения»*. Затем все приступили к угощению, а я, утолив голод и немного побеседовав с некоторыми слугами, незаметно выскользнул за дверь.

* Парафраз Марк 14:3 – 14:9.

Старый Самезер сделал знак в воздухе перед собой.

— Это то, чего я боялся. Обручение Царя скреплено, и сегодня оно будет свершено. Парменион, укажи мне, как добраться до твоего лагеря. Я должен рассказать об этом Досифею.

Парменион повиновался, затем спросил: — Но что это за обряд Обручения Царя, свидетелем которого я стал?

— Эти вопросы превышают твой уровень понимания, юноша. Достаточно сказать, что в древней Караккосе каждый «Последний Царь» клялся положить конец всем страданиям, но все потерпели неудачу. Однако Обручение Царя призвано обеспечить продолжение рода Царя из поколения в поколение, чтобы один из его потомков когда-нибудь попытался… Но довольно. Я сейчас иду советоваться с Досифеем. Благодарю тебя, Парменион. Если мы все будем работать сообща и объединим наши знания, то, возможно, мой сын Филипп и все остальные в этом мире будут избавлены от судьбы, уготованной ему этим культом безумия.

Менандр, поужинав с послушниками и вздремнув в маленькой отведенной ему келье, проснулся и встал с постели. Несмотря на усталость, он знал, что не сможет спать сейчас, когда так много вопросов остаются без ответов.

Едва веря, что он действительно здесь, юноша прошёл по хорошо знакомому лабиринту коридоров под заброшенными дворцами Персеполиса, пока не достиг скромных покоев своего старого наставника Дарамоса. У занавешенного входа в эти покои не было никакой охраны, и по мере приближения Менандр слышал голоса двух людей внутри — Таггарта и самого старого Дарамоса. Подойдя ближе, Менандр понял, что они говорят на языке, который он не мог понять, однако Досифей когда-то научил его некоторым элементам этой речи. Это была древняя форма египетского языка, не используемая людьми на протяжении веков.

Раздвинув занавеси, Менандр увидел, что оба говорящих сидели на напольных циновках, лицом друг к другу, в центре комнаты, заваленной свитками и множеством разнообразных инструментов Дарамоса, предназначенных для предсказаний.

— Прости, великий Дарамос, но я прошу разрешения поговорить с тобой.

Почтенный гном слегка поклонился в знак признания, затем махнул юноше на другую напольную циновку.

— Хорошо, что ты пришёл, Менандр, ибо нам многое нужно обсудить.

Когда Менандр уселся, он увидел, что ворон тихо устроился на подушке в углу комнаты и, очевидно, спал.

— Ты осмотрел Карбо, о наставник?

— Да. Птица выздоравливает исключительно хорошо. Но она очень стара, и долго не выдержит нашего друга. Это лишь одна из вещей, о которых ты должен узнать, Менандр, чтобы ты мог принимать мудрые решения относительно своей роли в грядущих великих событиях.

Дарамос теперь говорил на тщательно артикулируемой латыни, несомненно, ради Таггарта. Менандр заметил это.

— Таггарт рассказал мне кое-что о великих событиях, но боюсь, что мое невежество все еще намного превосходит мои знания. Какую роль я должен сыграть?

— Таггарт попросил, чтобы тебе было позволено сопровождать его завтра обратно в Иудею и совершить то, что сам он не может сделать. Но прежде чем мы углубимся в это, я должен спросить тебя об этом свитке. — Дарамос поднял папирусный цилиндр, который Менандр узнал. — Я только что закончил читать частичный перевод Досифея на греческий язык книги Маттана «Эль-Халах», о которой я слышал, но никогда прежде не видел. Скажите мне, Менандр, действительно ли у Досифея есть ее полная копия на оригинальном ханаанском языке, как полагает Таггарт?

— Есть. — Менандр быстро рассказал все, что знал о рукописи и как ее приобрел Досифей. — Но я мало знаю о ее содержании, — заключил он, — кроме того, что она, очевидно, пророчит зло человечеству.

— Больше того, — сказал Дарамос. — Но я позволю Таггарту рассказать тебе о том, что он только что сообщил мне.

Менандр почувствовал легкий озноб. Прежде его почтенный наставник всегда был уверенным толкователем знаний и мудрости, но теперь казалось, что он только что узнал о вещах, которые вызвали у него глубокую озабоченность и даже неуверенность.

Таггарт потянулся к черному футляру, лежавшему рядом с ним, вытащил синий металлический обруч и надел его себе на голову так, что слабо светящийся диск лег на лоб. Менандр, узнав устройство, внутренне съежился.

— Не волнуйся, — сказал Таггарт, заметив, что юноша чувствует себя неуверенно. — У тебя не будет таких ярких ощущений, как если бы тоже надел такой. С этим устройством я смогу проецировать и понимать нюансы наших мыслей немного яснее, чем позволило бы мое слабое знание латыни, — и это необходимо, потому что то, что я должен вам сказать, не только важно, но и сложно. Слушайте внимательно. Многие тысячи лет назад происходила великая война между существами, слишком грандиозными и могущественными, чтобы люди этой эпохи могли их осознать. Некоторые из этих существ создали жизнь на Земле и многих других мирах, чтобы питаться психическими энергиями, генерируемыми страданиями этой жизни; но им противостояли другие существа, которые, не нуждаясь в таких энергиях для своего существования, стремились уничтожить жизнь, чтобы использовать миры для других целей. Некоторые древние человеческие писатели называли этих существ «Первобытными Богами» и «Старшими» соответственно. Я не могу сейчас вдаваться в подробности их природы; достаточно сказать, что Старшие были побеждены в этой части галактики и изгнаны или заточены на различных мирах.

Без мыслепередающего диска на своем лбу Менандр все же обнаружил, что понимает странные и тревожные концепции, даже когда Таггарт случайно неправильно употреблял слово или неверно строил предложение. Яркие видения не приходили к нему, как раньше; тем не менее он каким-то образом получил представление о пугающе огромной вселенной, в которой звезды были бесчисленными солнцами, собранными в закручивающиеся облака, называемые галактиками, где чудовищные существа сражались на невероятных просторах пространства и времени…

— Недавно, — продолжал Таггарт, — то есть несколько тысяч лет назад, непрекращающаяся война вновь вспыхнула в этом звездном регионе. Одно из самых могущественных Старших, называемый некоторыми древними человеческими народами Сетом или Хастуром, обосновался среди звезд Гиад и сделал доминирующую расу этого звездного скопления своими приспешниками. Ты однажды встретил одного из этих приспешников, Менандр, — закутанное существо в капюшоне и со щупальцами в синагоге Хоразина.

У Менандра по спине пробежал холодок.

— Его там больше нет, о Таггарт, ибо я встретил его и раввина Изхара на вилле священника Анны близ Иерусалима.

Юноша быстро рассказал обоим слушателям все, что знал об этом, затем спросил своего наставника Дарамоса:

— Встречал ли вы когда-нибудь такое существо, учитель?

— Нет, — сказал карликовый мудрец, — ибо я никогда не бывал в звездных мирах, как Таггарт, а те немногие существа, что обитают на Земле, до сих пор лежали сокрытыми в бессмертном сне. Однако я читал о таких вещах в очень древних трудах, дошедших до нас со времен Валузии и Коммориома.

— Сейчас это существо единственное в своем роде на этой планете, — продолжал Таггарт, — но многие создания другого рода также служат Хастуру — зеленые каплевидные твари. Несколько сотен из них прибыли на Землю и помогли народу каракосцев, служащему Хастуру, достичь вершины своей власти. Позже, после разрушения Каракоссы другими приспешника Первобытных богов, каплевидные существа впали в спячку в пещерах под галилейскими холмами, запечатанные в своих медных полусферах, и лишь немногие из них время от времени появлялись на протяжении веков, чтобы следить за прогрессом человечества, иногда вселяясь в людей или животных, чтобы шпионить. Люди смутно помнят их как Земной народ, или «демонов», которые проникают в них и овладевают ими. Приспешники Хастура пришли на Землю со звезды Целено в Плеядах, где Старшие основали свой величайший информационный центр, но они лишь предательское меньшинство расы, которая когда-то правила Империей Шести Солнц — тем светилом в небе, который греки знают как звезду Кастор. По сей день ведется мощная небесная война, дабы определить судьбу Шести Солнц, и обитающие там существа-сгустки защищаются от завоевания приспешниками Хастура из Гиад и предательской фракцией сгустков Целено.

— Боги сражаются за миры! — воскликнул Менандр, пораженный. — Но как все это может касаться меня? Как я мог бы помочь или сыграть какую-либо роль в…

Дарамос поднял правую руку.

— Слушай внимательно, Менандр. Прежде всего ты должен помочь своему другу Карбо, чтобы вы с ним могли действовать сообща в надвигающихся испытаниях и опасностях.

— Видишь ли, — сказал Таггарт, — Карбо — одно из существ-сгустков с Шести Солнц. Несколько десятилетий назад он был захвачен прдставителями фракции Целано и… редуцирован… чтобы быть заточенным в теле ворона. Многие такие пленники, чтобы они могли служить рабами и посланниками, были помещены в мелких земных существ — в основном в сов и пустынных кошек, которые могут видеть ночью, но иногда их помещали и в дневных птиц или животных. Ибо… единицы… из которых состоят эти каплевидные существа, намного меньше, чем те, из которых состоят люди и другие земные животные; это, а также их почти бесструктурная флюидическая природа, позволяет им просачиваться — вселяться — в людей и других существ. Это также означает, что они не умирают и не становятся калеками, когда часть их вещества — или даже большая часть его — разрушается. Они похожи на… голограммы… в которых часть подразумевает целое. Но однажды оказавшись уменьшенными, они теряют большую часть своей памяти и становятся восприимчивыми к внушению, как дети, подчиняющиеся приказам своих хозяев. Единственный способ восстановить их полную разумность — это позволить им жить внутри более крупных носителей и вырасти до своего первоначального размера. Итак, Менандр, если ты хочешь помочь своему другу Карбо…

Таггарт замолчал. Менандр почувствовал странное возбуждение, вспоминая, как Досифей рассказывал о покупке Карбо у римского легионера в Галилее много лет назад. Ворон Досифея, необычайно умный для птицы — был ли он действительно одним из тех Ам-ха-арец из галилейской легенды? Трудно было представить Карбо чем-то иным, помимо собственно ворона, — и все же, разве не всем известно, что фамильяр колдуна одержим живущим в нем духом?

— Большее тело для Карбо, чтобы он мог расти? Ты имеешь в виду что-то вроде осла или козла?

— Или, что ещё лучше, — тихо сказал Дарамос, — тело разумного человека, предпочтительно того, кто о нём знает и доверяет ему.

Менандр вздрогнул, хотя и предчувствовал такое предложение. Это правда, что он думал о Карбо как о друге протяжении многих лет, которые они прожили вместе и помогали друг другу. И все же мысль о том, что одно из этих желеобразных существ проникнет в его собственную плоть…

— Опасности нет, — сказал Таггарт. — Как я уже говорил, один из спутников Карбо находится во мне прямо сейчас. Этому обстоятельству я обязан. Жизнью. У существ Шести Солнц есть кодекс чести: их политика заключемтся в том, чтобы никогда не вселяться в других разумных существ и не доминировать над ними, а обитать в них только в духе взаимного уважения и добровольного сотрудничества — политика, совершенно противоположная политике фракции Целано, как тебе хорошо известно.

Менандр бросил тревожный взгляд на своего наставника.

— Ты советуешь мне поступить так, о мудрый наставник?

— Это должен быть твой собственный выбор, Менандр. Но не сейчас. Сначала выслушай остальное, что скажет Таггарт.

— Эта планета — Земля — сейчас в большой опасности, — продолжил Таггарт, — не столько от приспешников Хастура, сколько от тех, кто служит еще более великому Старшему, которого каракоссцы называли Уагио-тсотхо, а иудеи до сих пор почитают как Яхве Цваота. Эти приспешники — заррийцы, могущественная раса, правящая целой галактикой в созвездии, которое греки называют Андромедой, и этот могущественный Старший известен там как Гход Затог. Тсотхо, Цваот или Затог — это существо, которое совершенно не похоже на какие-либо известные нам живые существа, ибо он… простирается… шире пределов обычного пространства и времени. Поэтому в нашем космосе оно может существовать во многих местах одновременно. Оно едино; однако для таких существ, как мы, оно может казаться множественным.

Мысли Менандра закружились. Он слышал о таких причудливых концепциях от Досифея, который пытался излагать ему некоторые древние писания, но даже мыслепередающий диск Таггарта мог сделать такие вещи лишь смутно понятными.

— У Затога есть «врата» во многие миры и из них, величайшими из которых являются могучие черные вихри, расположенные в центрах всех галактик. После того, как Первобытные боги закрыли все, кроме самых мелких врат в окрестностях Земли и соседних миров, Затог побудил заррийцев, своих могущественных приспешников, вторгнуться в эту галактику и завоевать ее для него. Однако их задача была нелегкой, ибо эта галактика уже контролировалась могучими металлическими слугами Первобытных богов. Так началась последняя фаза космической войны, которая тысячелетиями бушевала между заррийцами и Галактическими Защитниками.

— Земля, отдаленный аванпост нынешней Галактической империи, до сих пор мало что знала об этом конфликте, но скоро узнает о нем больше, если Затогу удастся осуществить свою новую цель — вновь открыть врата, которые дадут ему доступ к этому миру. С этой целью он вызвал рождение на Земле двух существ, разделяющих его природу, чтобы они могли подготовить путь. Одно из этих существ выглядит почти неотличимым от человека, и оно известно как Иешуа бар Йосеф, рабби из Капернаума.

— Я так и подозревал, — серьезно сказал Дарамос. — Это тот, кто родился под «звездой» поколением ранее.

— Звезда? — спросил Менандр. — Что ты имеешь в виду, о наставник?

— Она появилась в небесах более тридцати лет назад, — объяснил карликовый маг, — дугой пересекая ночное небо с востока на запад — огромное яркое сияние, ярче даже Венеры, движущийся среди созвездий. В течение нескольких ночей она проделывала это, пересекая небо каждые несколько часов, исчезая на западе только для того, чтобы в конечном итоге снова подняться на востоке, пока однажды ночью ее больше не стало видно. Затем, более чем через год, группа магов, называющих себя орденом Высших Стражей, прошла через Персеполис. Их лидер, некий К’шастра, рассказал мне, что они возвращаются из далекого путешествия на запад, которое они предприняли в надежде найти место, где звезда сошла на землю; ибо, как утверждал К’шастра, Высшие Стражи были хранителями древних секретов и подозревали, что звезда была исполнением темного пророчества. В Иудее астрологи царя Ирода направили их в деревню, где, как говорили, звезда остановилась и зависла однажды ночью, так близко к земле, что пейзаж был освещен ею, словно множеством полных лун. В ту ночь многие пастухи спустились с холмов, чтобы поклониться новорожденному младенцу мужского пола, произнося благословения над ним во имя Ассатура, Бога пастухов. Услышав эту новость, К’шастра и его товарищи-маги были очень взволнованы и сами отправились на поиски ребенка. Они нашли его все еще живущим в городе с его родителями, к тому времени уже не младенцем, а ребенком, довольно крупным для своего возраста. После определенных проверок они убедились, что ребенок действительно был одним из Новых Элохимов, сыном Древнейшего, и в знак поклонения преподнесли богатые дары его человеческим родителям, а также пообещали свою помощь в будущем и то, что они будут служить его космическому Отцу в грядущем Новом Эоне. И теперь, Менандр, я чувствую, что этот Новый Эон близок к реализации, ибо как раз вчера вечером видел новую звезду в небесах, похожую на звезду древности, но гораздо более тусклую и пересекающую небо медленнее.

— Это действительно та же самая «звезда», — сказал Таггарт, — хотя она кружит вокруг Земли на гораздо большей высоте, чем раньше. На самом деле, это великий металлический звездный корабль заррийцев, содержащий могущественные магические… устройства… для наблюдения и разрушения. На борту даже есть один зарриец, и… и именно с этого корабля мы с Таараном прибыли на Землю несколько месяцев назад.

Чародей в черном одеянии замолчал, и Менандр почувствовал, что Таггарту неохота – может быть, даже стыдно — продолжать.

— Ты и твой спутник помогали заррийским демонам? — подсказал юноша.

— Да. Наша задача была незначительной и довольно черной — обеспечивать «чудеса», которыми раввин Иешуа мог впечатлить толпы, перед которыми он проповедовал. С этой целью мы нашли и разбудили нескольких впавших в спячку желеобразных существ, которые служат Хастуру, пообещав вернуть их на Целено в обмен на помощь, которую они нам окажут. Одно из этих существ обитает в рабби Иешуа даже сейчас и помогает ему в его исцелениях посредством «возложения рук». Таким образом, число последователей раввина и их рвение растёт, и они невольно поставляют психическую истовость, которая фокусируется и направляется, чтобы помочь в открытии Врат.

— Значит, теперь есть три фракции этих существ! — воскликнул Менандр.

— Не совсем, — сказал Дарамос, снова подняв руку. — Пожалуйста, будь внимателен, Менандр. Слушай спокойно, как я не раз тебя наставлял. Потом ты сможешь подумать и задать вопросы.

— К этому времени, — продолжал Таггарт, — я понял, что пришествие Гхода Затога на Землю должно привести не просто к разрушению испорченных человеческих цивилизаций, со спасением из них нескольких человек, чтобы те основали новую, более высокую цивилизацию под руководством заррийцев. Нет, открытие Врат будет означать полное уничтожение всей земной жизни, не только сейчас, но и в пределах последних нескольких миллионов лет, а сама Земля окажется перемещена в отдаленную область пространства и времени, чтобы отныне управляться Затогом и его приспешниками. Короче говоря, человечество не просто будет уничтожено, оно просто вообще не появится, словно никогда не существовало

В наступившей тишине Менандр снова взглянул на своего старого наставника. Темные глаза Дарамоса, хоть и оставались спокойными, мрачно отражали свет масляных ламп.

— И это означает, Таггарт, — тихо сказал карликовый маг, — что и с тобой будет так же – окажется, что ты никогда не существовал.

— Да. Я давно мечтал, чтобы каким-то образом, в какой-то временной линии, несмотря на весь ужас и страдания, из человеческого рода в конечном итоге получилось бы что-то стоящее. Но это!.. — Таггарт сжал кулаки во внезапном сильном напряжении, словно не зная, что сказать дальше.

— Так вот почему ты переметнулся.

Таггарт кивнул.

— Но сначала я самолично отправился к рабби Иешуа, когда он был один в пустыне, и попытался убедить его изменить свой план, показать ему, что он может править человеческим родом на благо людей, а не уничтожать всякую возможность их существования — в том числе и своего собственного. Но он не стал слушать. Чтобы прекратить их страдания, он пожертвует даже собой.

— А что насчет Таарана, твоего спутника? — спросил Дарамос.

— Он того же мнения, что и рабби Иешуа — что человеческий род должен быть уничтожен так тщательно, чтобы не осталось никаких шансов на его существование ни в одной из возможных вселенных. Однако его мотивом является ненависть, а не сострадание.

— Неужели эти два чувства так противоположны, — сказал Дарамос, — что они не могут исходить из одного источника?

На мгновение Таггарт сделался озадаченным; затем он едва заметно усмехнулся.

— А ты совсем не изменился, Дарамос, хотя с нашей последней встречи для тебя минуло несколько столетий. Для меня же прошло всего два десятилетия, но я чувствую, что сильно изменился.

— Не внешне. Но, пожалуйста, продолжай.

— Рассказывать почти нечего. Через некоторое время после моей неудачи с рабби Иешуа, мы с Таараном снова были отправлены на Землю, чтобы встретиться с ним, на этот раз на высоком горном склоне к северу от Вифсаиды. При рабби были трое его главных последователей, которых мы должны были убедить в сверхъестественной силе их лидера. На Иешуа был силовой пояс заррийцев — предмет, который я когда-то предлагал ему, но он от него отказался. Рабби использовал его, чтобы окружить себя эффектным белым светом, что, конечно, сильно впечатлило его трех человеческих последователей, как и было задумано; полагаю, они сочли своего лидера богом, а нас с Таараном — сверхъестественными существами. После этой небольшой уловки я принял решение, которое уже обдумывал, и когда Тааран вернулся к заррийскому кораблю, который доставил нас на Землю, я остался под предлогом привлечения новых союзников из спящих Ам-ха-арец. Я не вернулся. С тех пор я работал, чтобы помешать приходу Затога в этот мир — боюсь, пока без особого успеха. Тааран и заррийский роботизированный корабль искали меня несколько раз, но без особого усердия, так что мне стоит признать, что я не слишком значим для планов заррийцев.

— Тогда как же, о Таггарт, мы с тобой можем надеяться предотвратить надвигающееся всеуничтожение? — спросил Менандр.

— На самом деле у нас будет могущественный союзник, потому что заррийский корабль — не единственный, который сейчас кружит вокруг Земли. Сегодня прибыл галактический корабль и занял гораздо более высокую орбиту, синхронизированную с вращением Земли, в результате чего он постоянно висит над Иудеей, удерживая первый в своём поле зрения. Несомненно, он наблюдает за заррийским кораблем. Сегодня вечером, когда я вернусь к своему небесному судну, я отправлю ему узконаправленное сообщение; в это время заррийцы будут на другой стороне Земли и поэтому не обнаружат его — как и Тааран или любые другие наземные разведчики, которые будут в тысяче миль отсюда, в Иудее. Так что, Менандр, мы сражаемся с «богами» не в одиночку. Поможешь ли ты?

Менандр почувствовал смертельный холодок страха. Его участие потребует, чтобы он принял… Карбо… в себя, а затем отправился навстречу смутно определенным опасностям невероятного масштаба. Нет, это было невозможно. Более того, это было несправедливо! Как этот иномирный чародей Таггарт или даже его уважаемый наставник Дарамос могли требовать от него, простого парня, чтобы он отправился сражаться с чудовищными богами?

Он взглянул на Дарамоса, увидел, что лицо старого мага было по-прежнему спокойным и торжественным. Очевидно, ничто не могло нарушить его глубокую мудрость, даже надигающееся уничтожение мира, всего человечества, всей жизни и даже его самого…

Затем Менандр почувствовал внезапное облегчение. Разве Дарамос не объяснял ему многократно, что бесчисленные миры и души погибали и будут продолжать погибать бесчисленное количество раз в великом космическом цикле рождения и смерти? Разве он не учил, что нельзя привязываться ни к какому времени, месту или состоянию, поскольку всё это иллюзии, порождающие страх и страдания? Возможно, было бы лучше, чтобы эта Земля, полная бессмысленной боли и ужаса, полностью исчезла, как чудовищный кошмар, растворяющийся в лучах рассвета. Возможно, сущность превыше человеческой по имени Иешуа бар Йосеф было право — возможно, боги-созидатели были злыми, а боги-разрушители — предвестниками добра…

Однако разве Дарамос не учил также, что добро и зло тоже были лишь частью Великой Иллюзии? Менандр никогда не чувствовал, что понимает эту истину, если только она была истиной…

Затем, как непрошеное, неожиданное видение, перед его внутренним взором внезапно встало лицо Лотис — лицо девушки, и в то ж время нечто большее, чем лицо, — девушки, чьи темные волосы сияли яркими бликами, как бесчисленные звезды, а черные глаза, казалось, отражали бесконечные глубины космоса. И в тот момент Менандр вспомнил, почему и для Кого возник этот космос.

— Да, — сказал он, немного удивленный твердостью собственного голоса. — Да, Таггарт, я помогу. Скажи мне, что я должен делать.

— Хорошо. Таггарт неловко поднялся с циновки, затем поднял свою сумку. — Но не сейчас. Нам нужно поспать и быть свежими утром. Завтра я проинструктирую тебя насчёт использования некоторых устройств, особенно одного. А пока спокойной ночи вам обоим.

Когда мужчина ушел, Дарамос тихо сказал:

— Я вижу, что ты недавно узнал новую истину, Менандр.

— Да, о наставник. В Иудее я встретил девушку по имени Лотис, и… и теперь мне кажется, что я понял одну вещь, которую Досифей однажды пытался мне сообщить.

Маг на мгновение закрыл глаза, затем снова открыл их.

— Это хорошо. Теперь ты понимаешь то, чего не понимает даже Таггарт, несмотря на все его знания о колдовстве, неизвестном народам этой эпохи. Он ничего не знает об Истинных Духах, хотя сам является одним из них, ибо мудрость его времени сделала — или сделает — такое знание невозможным. Он много знает о том, как возник космос, но ничего о том, почему он возник. Он знает, что бурления вселенной породили Разум, но о следствии этого — что Разум порождает вселенную — он ничего не знает. И ему многое известно о приспешниках тех Старших, чьи цели он надеется сорвать, но в природе самих этих Старших есть много того, чего он не понимает.

— Чего он не понимает в них, о наставник?

— Что Единое — это многое, а Многое — Единое. — Дарамос поднял с пола свиток пергамента и развернул его. — Ты помнишь этот символ, Менандр, и то, что я когда-то говорил тебе о нем?

Менандр узнал рисунок и слегка вздрогнул. Он изображал головы семи древнеегипетских богов, чьи шеи были соединены с общим телом, напоминающим сплетение змей и черепов.

— Оригинал этого символа украшает дверь древней гробницы в Верхнем Египте — гробницы Анубиса, Хранителя Врат. Его значение в том, что есть Единый, который находится на более высоком уровне Бытия и может проявлять Себя во многих временах и местах и во многих обличьях. Теперь я скажу тебе больше: это Существо, написание Имени которого ты выучил в юности, но тебя предупредили никогда не произносить его вслух, этот Единый, Которого Нельзя Называть, этот Яхве Цваот, или Иао Саваоф, или Уагио-тсотхо, или Йог-Сотот, или Гход Затог, как Его по-разному называют в зависимости от того, какой народ Его символизирует, — это та же сущность, что и Сет, Ассатур или Хастур, Владыка Целено и Гиад.

Какое-то время Менандр пытался понять значение сказанного. Затем его осенило.

— Но это означает… что фракция иерусалимских священников и фракция рабби Иешуа служат одному и тому же существу! Знают ли они об этом, о наставник?

— Уверен, что рабби Иешуа знает это прекрасно. Колдун Анна и его сообщник-заговорщик не знают, в этом я тоже уверен; они верят, что действуют для того, чтобы стать правителями всего мира. Они не осознают, что являются частью еще большего заговора, направленного на полное уничтожение этого мира.

— Боги! — Восклицание Менандра тут же показалось ему совершенно неадекватным, абсурдным. У неего голова шла кругом от явленных ему космических громадностей, затмеваемых еще более обширными уровнями разумной Силы и Бытия. — Как я или кто-либо из нас сумею стать хоть сколь-нибудь значимой частью во всем этом?

— Ты уже являешься этой частью, — спокойно сказал Дарамос. — Тебе предназначено исполнить величайшую роль во всём этом. Есть еще более высокие уровни Бытия, в которых даже Первобытные боги и Старейшие собираются в Единство — в Хаос Азатота, где даже изначальный Свет и Тьма кружатся и сливаются, чтобы поглотить все возможные миры. И за пределами этого…

— Нет! — воскликнул Менандр, вскочив на ноги. — Я больше не могу этого слышать!

— Тебе и не нужно, ибо ты уже знаешь. Ты принял свое решение, основываясь на глубоком Знании, хотя всё еще не полностью осознаешь это. Ты знаешь, что для тебя важно, и будешь действовать в соответствии с этим.

Менандр подумал о Лотис, и эта мысль была подобна якорю здравомыслия, связующим его с миром и собственным народом. Какая разница, что боги и миры могут быть поглощены в космических войнах? Это было не важно, за исключением того, что если это произойдет, он никогда больше не увидит ее, а он очень хотел этого. Без этого мира она никогда бы больше не существовала — по крайней мере, не в том виде, в котором она покорила его сердце. И поэтому, так или иначе, мир должен быть спасен!

— Ты проделал сегодня долгий путь, Менандр, — сказал древний маг, — и не только в милях. А теперь иди и спи спокойно, ибо я чувствую, что вскоре тебе предстоят еще большие путешествия.

Глава XXIII

Симон из Гитты внезапно проснулся, услышав лязг металла о металл. В течение долгих часов он лежал на холодных грубых камнях своей камеры глубоко под Антониевой крепостью, стараясь спать столько, сколько мог, пытаясь успокоить свой разум и сохранить свои силы в часы бодрствования. Он понятия не имел, как долго его держали взаперти, часы или дни, но чувствовал, что, скорее, верно последнее. И все же, если так, то почему его заклятый враг Максенций так долго медлил с тем, чтобы прийти к нему, чтобы насмехаться, пытать и убивать?

Поднявшись на локте, Симон увидел римских стражников, которые заставляли двух оборванных мужчин с дикими глазами надеть ножные кандалы, похожие на его собственные, и заколотили железные кольца заклепками. Через несколько минут, выполнив свою задачу, стражники удалились, поднявшись по узкой каменной лестнице и унеся с собой большую часть света. Когда они ушли, только один факел все еще горел в настенном кронштейне, слишком тусклый и дымный, чтобы внушать надежду.

— Какой сегодня день? — рискнул спросить Симон.

— А какая разница? — прорычал один из заключенных. — Отныне тьма — это жизнь; завтрашний рассвет увидит нас распятыми.

— Помолчи, Гестас, — сказал другой. — Почему мы должны быть угрюмыми на пороге смерти? Незнакомец, сегодня день перед Пасхой. Мы здесь, потому что выступили против римских угнетателей, убивая их сборщиков налогов и нападая на их патрули.

— Тогда вы мои друзья, — сказал Симон. — Я здесь, потому что я убил нескольких римлян и сборщиков налогов, которые несколько лет назад убили моих родителей и забрали мое наследство. Трибун Максенций возжелал дом и владения моих родителей, и поэтому он…

— Максенций! — воскликнул тот, кого звали Гестасом. — Я хорошо его знаю. Он обездолил многих галилеян, сирийцев и иудеев. Я бы с еличайшим удовольствием вскрыл бы ему глотку ножом… но увы! — его демоническая удача привела его ко мне первому.

— Ты, должно быть, тот, кого зовут Бар аббас, — сказал другой заключенный.

Симон вздрогнул.

— Откуда ты это узнал?

— Многие люди рассказывают твою историю на улицах. Они даже призывают толпу требовать твоего освобождения по обычаю помилования одного заключенного по их выбору во время Пасхи, и толпа, похоже, благосклонно реагирует на это предложение. Я слышал, как они кричали: «О, если бы было больше таких „сыновей отцов“, которые спасли бы нас от угнетения!» Я даже слышал, как один или два римских солдата высказывались в поддержку твоих действий, хоть и не одобряли твоего освобождения.

Симон с интересом сел.

— Очевидно, те, кого я убил, были не слишком любимы народом. Да, теперь я вспоминаю, что центурион, который доставил меня сюда, сказал своим солдатам, что я хорошо сделал, убив вымогателя Иахата. Но кто может распространять эту историю и выдвигать такие требования от моего имени?

Гестас пожал плечами, яростно помотал головой так, что спутанные пряди волос хлестнули по голым плечам.

— Кто знает? Если бы только нам с Дисмасом повезло так же, как тебе, «сын отца»! Твои шансы на побег, возможно, невелики, но, по крайней мере, похоже, что они у тебя есть.

Симон откинулся назад, чувствуя новую надежду и новую тревогу. Единственным объяснением было то, что Досифей, с помощью Тридцати, должно быть, агитировал толпу в пользу своего ученика. Несомненно, хитрый старый маг скрывал тот факт, что он, Симон — «Бар Аббас» — был ненавистным самарянином, и если этот факт не вскроется, то действительно может появиться повод для надежды. И если дело обстоит именно так, то Симон понимал, что должен успокоить свой разум и сохранить силы до того часа, когда они ему понадобятся.

— На улицах было большое волнение, — продолжал Гестас, по-видимому, желая поговорить, — из-за этого агитатора Иешуа бар Йосефа, заявляющего, что он Машиах, а затем обрушилась Силоамская башня…

Симон снова сел.

— Очевидно, многое произошло с тех пор, как меня сюда привезли. Расскажи мне все, что ты видел и слышал, Гестас. Если назревает революция, возможно, еще есть надежда для всех нас…

Трибун Максенций, шагая на запад по шумным и зловонным улицам Иерусалима, был рад обществу своего гигантского телохранителя и контуберния легионеров, которые следовали за ним. Позади себя, в направлении Храма, он слышал шум беспорядочных толп, но здесь, между руинами Старой стены и дворцом Антипы, сброд собирался не так густо и вел себя не так буйно.

Когда он проходил мимо колоннадного северного портика дворца, он заметил несколько стражников Храма в черных плащах. Один из них поманил его, и он подал знак своим легионерам остановиться; затем, сопровождаемый только могучим Кратосом, последовал за стражником в затененный портик. Несмотря на сияние полуденного солнца, он едва мог разглядеть худощавую фигуру в мантии, стоявшую за колоннами, но мгновенно понял, кто это должен быть.

— Анна, — пробормотал он, входя в желанную тень, — что ты здесь делаешь? Я иду к…

— К префекту Пилату. Я знаю. Думаю, тебе стоит кое-что узнать, прежде чем ты с ним поговоришь.

— Что именно?

— Прошлой ночью в Вифании рабби Иешуа был официально помазан в соответствии с древними обычаями Каракоссы, Израиля и Иудеи, а затем провозглашен своими последователями Последним Царем.

— Клянусь Плутоном! Это тот титул, к которому ты стремишься.

— Тише! — огрызнулся священник, оглядываясь по портику. Затем продолжил почти шепотом: — Если мне не удастся обрести этот титул и могущественные колдовские силы, которые с ним связаны, ни один из нас не будет править так, как мы надеемся.

Максенций тоже с беспокойством огляделся в тени колонн:

— Что же нам тогда делать?

— Сегодня ночью ты должен арестовать рабби Иешуа и проследить, чтобы его предали смерти.

— Боги! Неужели мне нужно делать все самому? — прорычал трибун. — Я уже выбился из сил, пытаясь обуздать эти буйные толпы, не говоря уже об организации ремонта пролома в городской стене на месте Силоамской башни. А прибытие префекта Пилата из Кесарии этим утром оказало на меня еще большее давление. Он хочет знать, почему вчера ночью рухнула башня и почему сонмы людей сейчас с таким неистовством толпятся на внешних дворах Храма. За последние два дня я сумел поспать едва ли четыре часа! Если Пилат узнает, что я замешан в заговоре против империи…

— Тихо! — прошипел Аннас. — Ты повышаешь голос. Тебе нечего бояться, если сделаешь всё так, как я скажу. Прошлой ночью, когда мы, священники Синедриона, проводили совещание в зале Газзита, наш шпион Иуда из Кериофа принес нам известие о помазании рабби Иешуа. Он также сообщил нам, что рабби и его последователи должны встретиться этой ночью в Гефсиманском саду, на другой стороне долины к востоку от города. Иуда согласился привести нас туда под покровом темноты. Именно там, Максенций, ты должен арестовать Иешуа бар Йосефа, и тебе следует взять с собой когорту легионеров, чтобы быть уверенным в выполнении этой задачи.

— Когорту! — воскликнул Максенций, сам того не заметив. Затем, понизив голос, добавил: — С какой стати я должен брать с собой несколько сотен вооруженных людей, чтобы арестовать лидера горстки галилейских оборванцев?

— Не забывай, что рабби привлек на свою сторону множество людей — набожных фанатиков, ненавистников римлян, мечтателей, которые верят, что он пришел, чтобы исполнить Закон и основать Новое Царство. Хуже того, он, несомненно, привлек на свою сторону некоторых нелюдей Ам-ха-арец, и ты знаешь, что это значит: он будет защищен великими колдовскими силами, даже если его человеческие последователи окажутся слишком трусливы, чтобы встать на его защиту.

Максенций твердо выпрямился.

— Не волнуйся, Анна, я сделаю свою часть работы, если ты продолжишь выполнять свою. Твоя магия и заговоры не принесут тебе ничего, если их не подкрепить моим воинским опытом. После того, как я увижу Пилата, я постараюсь урвать себе еще несколько часов сна, а затем выдерну твоего амбициозного рабби из самой гущи его последователей.

— Хорошо. Однако будь осторожен, когда пойдешь к Пилату. Боюсь, что один или два члена Синедриона могут замышлять против нас и, возможно, даже обладать каким-то влиянием на римского префекта. В частности, я подозреваю старого Йосефа из Аферемы, который знает о тайнах Безымянного гораздо больше, чем говорит. Боюсь, что он тоже стремится стать Последним Царем.

— Почему бы тогда просто не избавиться от него?

— Он занимает видное положение в Синедрионе, и у нас пока нет доказательств против него. Кроме того, он сотрудничает с нами против рабби Иешуа. Йосеф утверждает, что у него есть улики против префекта Пилата, касающиеся его прошлых занятий колдовством и смерти предыдущего префекта, плюс обычных хищений из государственной казны. Он сказал мне, что уже предложил Пилату, чтобы Иешуа умер за то, что стремился стать царем Иудеи, и префект согласился. Поэтому Пилат сыграет свою роль и не отпустит этого порочного рабби, даже если этого потребует толпа.

— Проклятие всем богам! — прорычал Максенций. — Я слышал, как многие в толпе требовали, чтобы Симона из Гитты, которого они называют Бар-Аббасом, освободили на Пасху. Я не допущу этого, клянусь Аидом! У меня есть старые счеты…

— Нет! — строго сказал Аннас. — Как бы ни развивались события, ты не должен позволять своей личной неприязни мешать нашим планам. Прежд всего этот Иешуа должен умереть, ибо он стремится к той же власти, которую ищем мы сами. Когда она будет в наших руках, тогда ты сможешь разобраться с Симоном из Гитты, а я с Йосефом из Аферемы. Однако до тех пор ты должен направить все свои силы на устранение рабби Иешуа. На самом деле, если выяснится, что значительная часть толпы призывает к освобождению Симона на Пасху, то я хочу, чтобы ты активно поработал над этим освобождением. Нанимай сирийцев и самаритян, чтобы они шумели в его защиту; даже переодевай легионеров иудеями, если понадобится. Ты понимаешь?

— Клянусь богами Тартара! — Максенций стиснул зубы, прижал подрагивающие кулаки к бедрам. — Я с нетерпением предвкушал, как буду пытать эту самаритянскую мразь часами, нет, целыми днями…

— Не причиняй вреда этому человеку, ибо он может нам понадобиться. Позже ты можешь поступить с ним, как пожелаешь, как и со всеми остальными, кто тебя оскорбил. А теперь я должен идти. Не забудь напомнить Пилату обо всем, что от него требуется. Славься, Император!

Максенций гордо выпрямился.

— Славься, Царь Востока!

Затем, когда древний священник и его стражники в черных одеждах удалились за пределы слышимости от портика, трибун добавил вполголоса:

— Славься, старый козел! Не волнуйся, все, кто замышляет против меня, действительно умрут — включая тебя. Не сомневаюсь, что ты замышляешь погубить меня, когда я перестану быть для тебя полезным, точно так же, как хочешь погубить старого Йосефа из Аферемы. Что ж, ты не единственный, кто в последнее время изучал колдовство…

Подав знак находившемуся поблизости Кратосу, Максенций покинул портик, отдал приказ своим людям, а затем повел их к старому дворцу Ирода, где проживал префект Пилат.

Менандр, опираясь на борт неподвижного небесного судна чародея, с благоговением смотрел на запад, через широкую долину Иордана. Над иудейскими холмами, примерно в двадцати милях, клонилось к закату позднее послеполуденное солнце. Легкий ветерок, шелестя редкой травой на хребте, где приземлилось судно, принес прохладный намек на приближающийся вечер.

— Это самое близкое расстояние, на которое я смею приближаться к Иерусалиму без использования экрана невидимости, — сказал Таггарт, — а для этого у меня слишком мало оставшейся силы. Итак, ты помнишь все, что я тебе говорил?

Менандр нервно кивнул.

— Хорошо. Не вынимай устройство для записи голоса из защитного чехла, пока не будешь готов его использовать; это сведёт риск обнаружения к минимуму. Теперь встань точно посередине судна и держи руки опущенными, прижав их к бокам. Я собираюсь… спроецировать… тебя на борт галактического корабля, который немедленно спроецирует тебя обратно на Землю в знакомое тебе место; этот корабль точно запоминает свое местоположение. Не двигайся во время процесса. Завтра, после того как ты выполнишь свою миссию, вернись в то же место; галактический корабль затем спроецирует тебя обратно на это судно, где бы оно ни будет находиться в тот момент. У тебя есть какие-либо вопросы насчёт этого или о чем-либо еще, что мы обсуждали?

Менандр глубоко вздохнул, затем застыл в центре аппарата, жестко держа руки по бокам.

— Нет, о чародей. Я готов.

Таггарт повернулся к панели и нажал на светящийся квадрат. Менандр сразу же почувствовал покалывающий холод, а затем увидел, что мир вокруг него, казалось, растворяется, исчезает, словно в пелене внезапной метели…

В следующее мгновение мир снова стал твердым — но он был совершенно не похож ни на что, что ему когда-либо доводилось видеть.

Менандр стоял на гладком светящемся металлическом диске, одном из нескольких, встроенных в темный, идеально ровный пол. За этой областью дисков и над ней простирались огромные пространства, где в туманной серебристой дымке возвышались гигантские металлические конструкции — потрясающие структуры, находящиеся за пределами его понимания или возможности дать им хоть какое-то название. Вдалеке среди них, на высоких мостиках и балюстрадах, он смутно разглядел медленно шагавших и неподвижно стоявших человекоподобных гигантов — существ, которые сияли тем же металлическим блеском, что и сложные плоскости, углы, балюстрады и колонны вокруг них. Тут и там пульсировали цветные огни, и все это огромное и чуждое пространство было наполнено странным низким и ровным гулом…

Затем его снова кольнуло холодом — метелью, растворяющей мир в себе — и Менандр внезапно оказался стоящим на горном гребне, схожим с тем, который он только что покинул. Но на этот раз он узнал это место. Это была та самая вершина холма, с которой открывался вид на Иерихонскую дорогу, поднимающуюся из оврага на относительно ровную местность, а неподалеку к западу лежала деревня Вифания. Солнце, которое было видно из-за Иордана, теперь скрылось за ближайшими холмами.

— Боги! — пробормотал потрясенный Менандр. — Несомненно, это величайшее колдовство из всех!

Он поспешил вниз по склону, где присоединился к группе припозднившихся паломников, и к сумеркам уже вошел в Вифанию. Когда Менандр подошел к постоялому двору Марфы, он увидел молодого человека, бегущего ему навстречу, и узнал в нем Пармениона, одного из самых молодых членов Тридцати.

— Менандр! Мы уже почти решили, что потеряли тебя, — сказал Парменион, когда юноша приблизился. — Мы наблюдали за этой гостиницей посменно со вчерашнего дня… — Он замолчал и внимательно посмотрел на Менандра. — Что случилось? Ты выглядишь так, будто видел демона.

— Я столкнулся с колдовством, превосходящим все человеческие мечты! Но у меня нет времени на разговоры, Парменион. Где Досифей?

— Его больше нет в этой гостинице, которую полностью занял рабби Иешуа со своими последователями. Пойдем со мной. Я покажу тебе лагерь Тридцати, который находится на дороге в Анафоф.

Пока они шли на северо-запад из Вифании, Парменион рассказал Менандру все, что знал о том, что происходило в течение последних двух дней. Менандр с облегчением узнал, что Лотис и ее хозяйка находятся с Досифеем в лагере Тридцати, но выразил беспокойство, что Симон теперь был пленником римлян.

— Мы работаем над его освобождением, — сказал Парменион. — Большинство из Тридцати, включая Досифея и Исагора, сегодня были в Иерусалиме, будоража толпы в защиту Симона. Похоже, римляне освободят одного заключенного перед Пасхой в качестве уступки толпе, и мы позаботились о том, чтобы дело Симона стало известным в народе.

— Если кто и сумеет провернуть такое, то это будет Досифей, — с надеждой произнёс Менандр.

На перекрестке они встретили других членов Тридцати, в сумерках возвращавшихся из Иерусалима, и к тому времени, как они добрались до своего лагеря, круглая луна уже высоко поднялась на востоке. Менандр увидел Досифея и Исагора, сидящих на коврах перед самой большой палаткой, вместе с несколькими другими членами отряда, и поспешил присоединиться к ним.

— Менандр! — воскликнул старый чародей. — Благодарение Господу Гаризима! Где ты был эти два дня?

— В Персеполисе, о наставник, на совещании с великим магом Дарамосом. Чародей Таггарт отвез нас с Илионой туда на своем небесном судне.

— Персеполис? — спросил Парменион, внимательно вглядываясь в лицо юноши. — Менандр, ты хорошо себя чувствуешь?

— Пусть он говорит, — сказал Досифей. — Менандр, присоединяйся к нам. Я чувствую, нам есть что рассказать друг другу. Парменион, скажи женщинам, чтобы принесли нам еду. Сегодня был напряженный день.

Менандр уселся на циновку, скрестив ноги, и начал рассказывать всё, что с ним приключилось, а члены Тридцати обступили его, слушая с недоверием. Пока он рассказывал свою историю, он заметил, что Лотис и её госпожа Элисса присоединились к группе и тоже увлечённо слушали. При свете мерцающего костра их красивые темноглазые лица казались тусклыми. Жены некоторых членов подавали финики и хлеб собравшимся, но вскоре большинство забыло о еде, внимательно слушая фантастическую историю Менандра. Некоторые, внимательно наблюдая за лицом юноши, заметили, что его темные глаза иногда казались блестящими, как у ночного зверя, отражая свет огня.

— Значит, Илиона осталась с Дарамосом, — сказал Досифей, когда юноша закончил свой рассказ. — Это хорошо, ибо она не была счастлива в этой земле, и я рад за неё. Но… — волшебник наклонился вперед и посмотрел своему ученику в глаза, — где Карбо?

— Он… он здесь со мной, о наставник. Прошлой ночью, после долгих раздумий, я некоторое время держал ворона в руках, и…

Досифей серьёзно кивнул.

— Ясно. Карбо действительно с тобой. Скажи мне, юноша: ты чувствовал какие-либо… эффекты?

— Никаких, о наставник. Я ничего не чувствовал в то время, и с тех пор не испытывал ничего, кроме несколько большего аппетита, чем обычно. Чародей Таггарт, который также носит в себе… спутника… коснулся моей руки, а затем заверил меня, что Карбо в порядке и быстро вырастет в размере и разумении — и что он скоро будет общаться со мной.

Некоторые из присутствующих смущённо отстранились от юноши, но старый Досифей лишь вздохнул и затем заметил:

— Мне кажется, я завидую тебе, Менандр. На недолгое мгновение в синагоге Хоразина я тоже принял в себя спутника, и в тот момент мне показалось, что я почувствовал странное новое понимание вещей.

— Я ничего подобного не чувствовал, о наставник. Таггарт говорит, что только те Ам-ха-арец, которые служат Ассатуру, пытаются влиять на умы своих носителей. У Шести Солнц есть кодекс чести, который запрещает им это делать.

— Что ж, возможно, мне тогда повезло, — задумчиво произнёс Досифей. — Но теперь, Менандр, я должен рассказать тебе обо всём, что произошло здесь с тех пор, как ты ушёл.

Когда они наконец закончили делиться своим опытом, огонь уже догорал, и полная луна поднялась высоко на востоке. Досифей неловко поднялся на ноги и сказал:

— Теперь мы все должны лечь поспать и хорошо выспаться, ибо завтра предстоит много сделать. Из того, что рассказал нам Менандр, очевидно, что рабби Иешуа намерен совершить Обряд Азазеля и тем самым открыть Врата. Мы должны предотвратить это, иначе всё будет потеряно.

— Откуда ты можешь знать такие вещи? — потребовал Исагор. — И что это за Обряд Азазеля?

— «Эль-Халал» Маттана описывает его как жертвоприношение крайней болезненности через самосожжение, совершаемое для удовлетворения Внешних, которые питаются психической энергией, генерируемой страданием. Рабби Иешуа, как вы, несомненно, уже знаете, не просто человек. Будучи отчасти сущностью намного более высокого порядка, чем человечество, он способен на гораздо большие страдания, чем мы, и поэтому сознательно приближает свою гибель. Он намерен, принеся себя в жертву как Козла Азазеля, обеспечить последний всплеск психической силы, который откроет Врата — и тогда его соплеменники пройдут сюда через них, чтобы отомстить за него и установить свою власть над этим миром.

Менандр нервно кивнул.

— Таггарт мне именно так и сказал, о наставник. Но, послушай, он также объяснил мне, как предотвратить…

В этот момент двое молодых людей вбежали в круг света от костра и поспешили к Исагору.

— Господин, — задыхаясь, проговорил один из них, отдышавшись, — мы следовали… за рабби Иешуа, как… нам было велено…

— Да-да, где же он тогда? — требовательно спросил Исагор. — Он снова вернулся на постоялый двор в Вифании?

— Нет, — сказал другой юноша. — Он и несколько его последователей тайно вышли из города и отправились в Гефсиманский сад. Сейчас они собрались там, чуть более чем в миле отсюда.

Менандр быстро подошел к говорящему.

— Я знаю это место. Скажи мне, парень, сколько их там?

— Возможно, дюжина, не более. Но?..

Менандр развернулся и бросился прочь. Торопливо выбираясь из небольшой группы, он внезапно обнаружил, что путь ему преградила стройная фигура в плаще, и он едва успел остановился, чтобы избежать столкновения.

— Менандр! Куда ты так спешишь?

— Лотис! — Он взял обе её руки в свои и серьёзно посмотрел ей в тёмные глаза. — Мне снова нужно уйти на некоторое время. Я должен что-то сделать.

— Ты рассказал нам так много странных вещей этой ночью, Менандр! Я с трудом могу поверить, что всё это действительно происходит — что весь мир в такой опасности.

— Это так, но я могу это изменить. У меня есть устройство, которым чародей Таггарт научил меня пользоваться…

— Могу я помочь? Я пойду с тобой, если хочешь.

— Нет. Эта задача потребует скрытности, и я лучше справлюсь с ним в одиночку. Пожалуйста, сообщи Досифею, что я вернусь до рассвета. Я расскажу тебе больше, когда вернусь.

— Да защитит тебя Господь Гаризима, Менандр.

Они кратко обнялись, а затем Лотис увидела, как её новообретенный друг снова поспешил в ночь навстречу неизвестным опасностям. В следующее мгновение его фигура в белом одеянии исчезла, как призрак, среди чёрных, отбрасываемых луной теней.

Немногим более чем через полчаса Менандр подошёл к северо-восточному углу каменной стены, окружающей Гефсиманский сад. Несмотря на чувство неотложности, он свернул с дороги, спрятался среди деревьев и кустов и несколько минут отдыхал, позволяя своему дыханию и сердцебиению прийти в норму. Он знал, что все его чувства должны быть спокойны и насторожены, когда он войдёт в сад, чтобы не наткнуться на людей-наблюдателей.

Затем он снял своё бросающееся в глаза белое левитское одеяние, затем тунику, аккуратно сложил их и спрятал под лиственным кустом. Не следовало надевать широкие ниспадающие одежды, которые могли бы зацепиться за ветки или дать возможность ухватиться за них преследователю. Когда он снова осторожно выбрался на дорогу, юноша был одет только в набедренную повязку из простой темной льняной ткани, а через плечо был перекинут ремень, который пересекал его грудь и поддерживал небольшую черную сумочку на боку…

Внезапно он остановился, почувствовав движение, и спрятался в тени деревьев. Кто-то шёл по дороге к саду. По мере приближения фигуры Менандр увидел, что это был высокий, но слегка согбенный старик в темном плаще, несущий длинный посох; его лицо скрывал капюшон, из-под которого ниспадала длинная белая борода, выглядевшая бледным пятном в лунном свете. Через минуту фигура прошла на юг, а затем, резко повернув направо, исчезла в узком темном проёме в стене сада.

Менандр заколебался. Восточная сторона стены была залита лунным светом; если он последует за фигурой в чёрном плаще через арку, то окажется хорошо заметен любому, кто находился бы внутри. Лучше не рисковать.

Следуя вдоль северной стены на запад, он вскоре добрался до места, где она скрывалась в тени высокого дерева. Потребовалось всего несколько мгновений, чтобы взобраться на её восьмифутовую высоту и бесшумно спуститься внутрь. Здесь деревья и кустарники были гуще, и он крался вперёд с чрезвычайной осторожностью. Менандр не видел никаких признаков фигуры в плаще или кого-либо ещё, и не мог никого услышать. Интересно, где же рабби Иешуа и его последователи? Несомненно, они должны находиться возле западного входа в сад, ближайшего к Иерусалиму, что выходит на долину Кедрон…

Он вышел на узкую тропинку и пошёл немного быстрее, но с неослабевающей осторожностью. На каждом разветвлении юноша выбирал тропу, которая вела на юго-запад, в том направлении, где, как он чувствовал, должен находиться западный вход — хотя он совсем не был в этом уверен, поскольку никогда не бывал близко к Гефсиманскому саду с этой стороны…

Внезапно Менандр остановился, прислушиваясь. Да, никакой ошибки — он слышал низкое бормотание мужского голоса совсем недалеко впереди себя.

— Абба…

Арамейское слово, означающее «отец»! Менандр напряжённо присел, заглянул сквозь стебли кустов и увидел всего в нескольких шагах впереди себя человека в белой одежде, стоящего на коленях на земле в бледном пятне лунного света. Менандр мгновенно понял, что наткнулся на того самого, кого он пришёл искать — самого рабби Иешуа бар Йосефа.

— Отче, — повторил дрожащий голос, — всё оказалось возможным для Тебя.

Менандр зашарил в сумке, висящей на его плечевом ремне, удивляясь тяжёлой печали, почти агонии, которая, казалось, исходила от странного козлиного лица мужчины и вибрировала в его голосе. Этот голос, пусть и был глубоким и звучным, слышался слишком низким и далёким, и Менандр понял, что ему придётся подползти ещё ближе к человеку, чтобы использовать устройство, которое дал ему Таггарт…

— Прими теперь от меня сию чашу.

Менандр замер в оцепенении, когда коленопреклоненный мужчина извлёк из-под своей белой мантии предмет, который выглядел как стройный и изящный потир. Когда он держал его в лунном свете, сосуд, казалось, мягко светился собственным серебристо-золотым блеском.

— …О, Отче, да исполнится воля Твоя. Ах, если бы только могло быть иначе!

Очарование Менандра внезапно сменилось ужасом, когда он увидел, что лицо мужчины чудовищно меняется, темнея и стекая вниз. На несколько мгновений казалось, будто текучая вуаль, сверкающая в лунном свете, выступила на его лбу и щеках, как кровавый пот. Менандр закусил губу, чтобы не вскрикнуть, ибо он понял, что происходит: странный рабби выпускал наружу спутника, который обитал в нём!

Теперь существо стекло на землю, где легло неподвижно, одна тень среди многих, оставляя лицо и белую одежду мужчины такими же чистыми, как и прежде. В тот же миг в кустах, к которым был повернулся рабби, произошло какое-то движение, и Менандр снова прикусил губу, когда из тени бесшумно выступила худощавая фигура в чёрной одежде. Она быстро наклонилась и взяла сверкающий потир из рук коленопреклонённого Иешуа, затем повернулась и бесшумно исчезла среди деревьев, а чёрное каплевидное существо следовало за ней, как огромный быстро ползущий слизняк. Через мгновение они исчезли, но не раньше, чем Менандр успел заметить отблеск лунного света на длинной белой бороде под тёмным капюшоном фигуры.

Ещё несколько минут человек в белом одеянии оставался на коленях, его большие темные глаза были утремлены к луне, а выражение страдания на его лице постепенно исчезало. Наконец с собранным и спокойным лицом, на котором всё ещё читалась глубокая печаль, он поднялся на ноги, повернулся и медленно, размеренно пошёл прочь, наконец исчезнув среди чернильных теней деревьев.

Менандр, поняв, что всё это время задерживал дыхание, выдохнул и глубоко вдохнул, затем тоже поднялся. Его первым побуждением было последовать за стариком в чёрном одеянии, который пришёл и ушёл так же бесшумно, как одна из теней ночи, ибо предыдущие разговоры с Досифеем заставили его заподозрить, кем должен быть этот человек, а также природу той жуткой светящейся чаши, которую он только что получил в руки. Но нет, ему нельзя отступать от задачи, которую доверили ему Таггарт и Дарамос. Слишком многое было поставлено на карту.

Менандр повернулся и бесшумно начал красться сквозь деревья в направлении, куда ушёл раввин в белом одеянии, но его осторожное продвижение было неизбежно медленным. Он успел пройти менее чем на бросок камня, когда услышал мужские голоса и стал двигаться ещё медленне. Наконец, присев между двумя кустами, он осторожно раздвинул листья и выглянул. Прямо впереди лунный свет обрисовывал небольшую поляну, а за ней западную стену сада, в которой зияла большая арка. На поляне стоял рабби Иешуа и трое других мужчин. Последние потирали глаза и неуклюже пошатывались, как будто только что проснулись.

— Прошу прощения, о Учитель, — сказал один из них с галилейским акцентом. — Мы снова подвели тебя в дозоре. Этот день был очень утомительным и полным смятения.

— Не волнуйся, Кифа, — мягко сказал рабби. — Настало время, как я и предсказывал. Пойдём, ибо тот, кому было назначено предать меня, уже здесь.

Менандр зашарил в своей сумке и начал подкрадываться ближе, но в этомт момент услышал шум многих голосов и лязг доспехов за стеной сада. Звуки быстро усиливались, а затем огромная толпа солдат начала выходить из арки. Многие из них несли мечи, посохи и факелы; большинство были римскими легионерами, но некоторые носили черные доспехи храмовых стражей, и Менандр с уколом страха заметил, что глаза последних странно блестели в свете факелов. Во главе их шёл худой человек в серой одежде с тёмно-рыжими волосами, чьи спутанные локоны змеиными каскадами ниспадали из-под чёрной шапочки; его горели с таким напряжением, что казалось, будто фанатизм сочетался в нём с мистическим экстазом. Рядом с ним шёл высокий и мускулистый римский офицер, на красивом лице которого застыло суровое и мрачное выражение.

— Кто этот человек, Иуда из Кериофа? — резко спросил офицер.

Худой Иуда шагнул вперёд, его лицо было искажено натянутой усмешкой, в которой Менандру почудилась боль агонии, и обнял рабби Иешуа, восклицая при этом:

— Приветствую, о учитель! — Затем, тихим голосом, который мог расслышать только Менандр, находишийся для этого достаточно близко, добавил: — Дело сделано, учитель, — именно так, как ты того желал.

— Схватите этого человека в белом! — рявкнул римский офицер.

Шедшие первыми солдаты ринулись вперёд. Иуда мгновенно отпрянул. Но как только первый храмовый стражник попытался схватить рабби, дородный галилеянин по имени Кифа вытащил короткий меч из-под своей мантии и с яростным криком нанёс удар. Менандр услышал глухой стук металла, отскочившего от кости, и увидел, как стражник в чёрных доспехах отшатнулся, его правое ухо свисало с головы на тонком клочке плоти.

— Стой! — зычным голосом крикнул рабби, вытянув руку, словно желая остановить натиск солдат силой своей воли.

Все замерли на месте, поражённые этой нечеловечески мощной командой. Даже Кифа и раненный стражник остановились и стояли неподвижно, а несколько легионеров фактически отступили на шаг. На мгновение все застыли в оцепенении.

Затем Менандр едва расслышал, как рабби Иешуа пробормотал:

— Успокойся, Кифа. Не вмешивайся.

И в следующее мгновение Менандр с ужасом увидел, что повреждённое ухо желтоглазого стражника не кровоточит — более того, оно медленно возвращалось в своё естественное положение, удерживаемое по краям разреза зеленоватой, полупрозрачной субстанцией…

— Хватайте его, я сказал! — взревел римский офицер.

Кифа и другие галилеяне развернулись и бросились на юг среди деревьев. Солдаты, не обращая на них внимания, окружали рабби, римляне кричали и ругались, а стражники Храма в чёрных плащах были странно и мрачно безмолвны.

— Неужели я простой разбойник, что вы пришли арестовать меня таким образом? — внезапно прогремел Иешуа своим нечеловечески могучим голосом.

Менандр больше ничего не слышал в этом шуме, к тому же он понял, что некоторые солдаты, спешащие окружить рабби, подошли опасно близко к его укрытию. Когда он повернулся, чтобы бежать, два римлянина заметили его и подняли тревогу; в следующее мгновение он почувствовал, как его схватил третий легионер, приближения которого он не заметил.

— Я поймал этого мальчишку, парни! Клянусь Бахусом, это тот парень, который сбежал от нас в овраге!

Менандр внезапно вывернулся, освободив левую руку из правой руки солдата, затем ловко присел, что позволило ему избавиться от набедренной повязки, которую крепко держал мужчина. Мгновенно юноша вскочил и бросился прочь среди деревьев, оставив свою единственную одежду в руке поражённого легионера.

— Поймай этого скользкого мальчишку, Луций! — крикнул офицер. — Я хочу допросить его!

Менандр свернул влево, затем направился на север так быстро и бесшумно, как только мог, не обращая внимания на колючие ветки кустарников, впивавшизся в его обнажённую кожу, безмолвно благодаря своего наставника Дарамоса за многочисленные кропотливые уроки искусства бегства. Вскоре звуки неуклюжей погони затихли, и ещё через несколько минут юноша нашёл северную стену и перелез через неё в тени так же быстро, как и раньше.

Наконец, осторожно продвигаясь среди редкого кустарника этой местности, он нашёл место, где спрятал свою одежду. Быстро надел свою тёмную тунику, затем туго свернул белый плащ в маленький узел. Звуков погони слышно не было.

Как хорошо, что он не схватился за этот шнурок, подумал Менандр, перебирая пальцами шнур, на котором висел тёмный мешочек у него на боку. Если бы ему пришлось оставить устройство чародея в руках легионера, это испортило бы всё. Тем не менее, Менандр понял, что на этот раз он потерпел неудачу. Ему придётся попробовать снова завтра. Если бы только он мог узнать, куда уведут рабби Иешуа…

Он поспешил на север, держась вдоль дороги, но в отдалении от неё, избегая пятен лунного света, насколько это было возможно. Он должен вернуться в лагерь, посоветоваться с Досифеем…

Внезапно Менандр замер, когда увидел фигуру, движущуюся к северу от него — худощавую, высокую, слегка сутулую, закутанную в плащ и капюшон, чей тёмный абрис на мгновение отчётливо нарисовался в пятне лунного света на дороге.

Глава XXIV

Досифей, дремавший на своих одеялах у самого открытого полога своей палатки, внезапно проснулся от звука мягких шагов. Выглянув, он увидел фигуру, стоящую прямо за угасающим пламенем костра — молодого человека, в белом одеянии и тёмной тунике. Глаза его светились в свете мерцающих языков пламени.

— Менандр? — Старик поднялся и поспешил наружу, плотно запахивая свою тёмно-коричневую мантию. — Я ждал тебя…

— И я тоже ждала тебя, Менандр.

Второй голос принадлежал молодой женщине. Досифей повернулся и увидел её стройную фигуру в плаще, выходящую из теней, и не удивился, узнав её.

— Досифей? Лотис? — спросил Менандр. — Я думал, вы все будете спать. Сейчас третья стража ночи.

— Я уверен, что у тебя есть новости, — ответил старый самаритянин, бросая хворост в огонь, — и хочу услышать их сейчас. Присоединяйся к нам, Лотис.

Когда все трое уселись вокруг вновь разгоревшегося костра, Менандр начал рассказывать всё, что случилось с ним в Гефсиманском саду. Лотис, довольная, что старый волшебник не отослал её, слушала без перерыва, с беспокойством замечая, как глаза Менандра иногда поблёскивают в свете мерцающих языков пламени.

Когда юноша рассказал о том, что снова увидел человека в плаще с белой бородой на залитой лунным светом дороге, Досифей понимающе кивнул.

— Это не мог быть никто иной, как колдун Йосеф из Аферемы. А то, что он получил из рук своего пасынка, рабби Иешуа, было, без сомнения, Чашей Биах. Значит, ты последовал за ним, Менандр?

— Да, о наставник. Он вернулся на главную дорогу, затем пошёл по ней в направлении Вифании. Однако не доходя до города, он свернул на юг по тропе, ведущей к гроту гробниц.

— Ах. Грот — да… Менандр, этот человек — очень проницательный и опытный чародей. Ты уверен, что он не заметил тебя?

— Да, учитель. Я был очень осторожен. Большая часть дороги была заставлена палатками паломников; ещё одну фигуру, движущуюся среди них, вряд ли можно было заметить. А на последнем, безлюдном участке перед гротом я тщательно использовал все умения скрытности, которым научил меня ты с Дарамосом.

— Хорошо. — Досифей снова кивнул. — Продолжай.

— Чародей Йосеф встретил там среди гробниц человека — своего слугу и ученика Зефа, как оказалось. Мне удалось незаметно подобраться к ним среди гробниц и подслушать большую часть их разговора.

— И о чём они говорили?

— Ты сам это услышишь, о наставник. — Менандр открыл тёмный мешочек у своего бока и извлёк чёрный прямоугольный предмет размером с палец человека. Положив его на землю, он затем нажал на небольшой выступ, слегка выделявшийся на одном конце его верхней части. — Слушай.

Досифей и Лотис, охваченные любопытством, слегка наклонились вперёд. На мгновение они услышали лишь ровное, едва слышное шипение из чёрного предмета. Затем послышалась человеческая речь:

«…после чего он передал двенадцати из них Чашу Биах, чтобы все они могли испить из неё и узреть предвещаемый Фантом Истины. И теперь, когда его цель достигнута, он передал эту чашу мне, своему земному отцу».

Лотис и Досифей вздрогнули, оглядываясь вокруг. Голос, принадлежавший старику, произнёс слова с гордой, почти ритуальной интонацией; казалось, он раздавался совсем близко, но в свете костра никого не было видно.

— Кто?..

— Тихо! — призвал Менандр своего старого наставника, указывая на чёрный ящик. — Слушайте.

«Значит ли это, что он больше не нуждается в нас, о учитель?»

На этот раз голос принадлежал молодому человеку, и Досифей почувствовал, как по его спине пробежал холодок, когда он понял, что он исходит из чёрного ящика, лежащего на земле перед ними. Это было настоящее колдовство!

«Нет, если всё пойдёт так, как он задумал, Зеф, — вновь послышался голос старика. — Завтра они отведут на холм Гол-горот и убьют посредством Ритуала Боли, который римляне невольно унаследовали от Каракоссы через Карфаген. Он умрёт в Агонии Азазеля, после чего Гол-горот пройдёт через Малые Врата посредством Ковчега в Святилище Безымянного. Затем Великие Врата будут открыты Гол-горотом и Братом, и Отец пройдёт через них, дабы очистить этот мир и сделать его достойным Себя».

«Это будет большим потрясением для Анны и трибуна Максенция».

(Краткий смех.)

«Но это всё очень сложно. Что, если наши планы пойдут наперекосяк?»

«Ты хорошо знаешь, Зеф. Тогда мы должны будем доставить Невесту в безопасное место в далёкой стране, чтобы она могла носить семя нашего Учителя и передать его из поколения в поколение. Готова ли она сейчас к такому путешествию?»

«Да. Но она больше не в Вифании. Этой ночью она находится в Иерусалиме, в доме, где наш Учитель сегодня явил своим ученикам Фантом Истины, намереваясь быть рядом с ним завтра в час его гибели и триумфа. На рассвете она пойдёт молиться в Храм, а затем отправится на жертвоприношение своего Господа».

«Такое действие достойно её великого духа. Пойдём, Зеф, мы тоже должны покинуть Вифанию и отправиться в Иерусалим этой же ночью, ибо, возможно, завтра у меня там будет многое дел. Я должен придумать, как похитить Биахтрил у Анны, ибо он понадобится нам, чтобы призвать на помощь биахимов, если мы потерпим неудачу».

«Но, разумеется, мы не можем потерпеть неудачу, о учитель, после столь многих лет подготовки».

«Надеюсь, что нет, и до захода солнца завтра я надеюсь быть на горе Поруганий, попивая Золотой Нектар, чтобы увидеть восход Селены, прежде чем Безымянный и его космические легионы хлынут через Врата. Тем не менее мы должны подготовиться к любой непредвиденной ситуации. Пойдём, Зеф, нам нужно поспешить в гостиницу Марфы и разбудить наших слуг».

Чёрный ящик ненадолго издал звук, похожий на шарканье сандалий по гравию, затем с резким щелчком умолк.

— Это была большая часть разговора, который я слышал, о наставник, — объяснил Менандр. — Очевидно, рабби Иешуа вчера вечером пировал в Иерусалиме с некоторыми из своих последователей, а затем встретился с колдуном Йосефом в Гефсиманском саду, чтобы передать ему чашу…

— Чашу, Чашу Биах! — пробормотал Досифей. — Рабби совершил Обряд Откровения для своих последоватей, но я уверен, что он не раскрыл им всего, ибо они лишь часть его альтернативного плана на случай, если он потерпит неудачу… Боги, Менандр! — что это за колдовство чародея Таггарта, которое запечатлевает голоса людей в шкатулке?

— Я не знаю, но пока мне не удалось использовать его так, как он мне велел. Он сказал, что крайне важно захватить в него голос раввина Иешуа.

— Очень странно. Он сказал, почему?

— Нет. Мне поручено доставить ему чёрную шкатулку завтра, на вершину холма, возвышающегося над Иерихонской дорогой к востоку от Вифании. Но я не могу, потому что потерпел неудачу. Я должен пойти в Иерусалим и попробовать снова.

Досифей несколько минут молча хмурился, глядя на тлеющие угли костра, затем сказал:

— Они убьют его на холме Гол-горот — вероятно, это будет Голгофский холм, названный так потому, что по преданию там похоронен череп Адама. Но Маттан пишет, что это место древнего святилища Старейшего, называемого Гол-горотом. Удачное искажение — ибо для невежественного населения здешних мест, кто более древен, чем Адам? — Досифей тяжело поднялся на ноги. — Завтрашний день обещает быть насыщенным и трудным для всех нас. Ты устал, Менандр, и я не буду утомлять тебя дальнейшими вопросами. Иди спать. Мы ещё поговорим об этом утром.

— Благодарю тебя, о наставник. Я и впрямь очень устала.

Менандр поднялся и, обняв Лотис, попрощался с ними, после чего удалился в шатер. Лотис, голова которой кружилась от только что услышанного, повернулась и направилась к шатру своей госпожи, но вдруг почувствовала, что Досифей следует за ней по пятам в темноте.

— Подожди, Лотис. Его голос был тихим, но настойчивым. — Я должен поговорить с тобой.

Она повернулась к нему. Досифей увидел немой вопрос в ее спокойных темных глазах и снова осознал, насколько эта молодая женщина отличалась от испуганной, растерянной девушки, какой она была в день их первой встречи. И как она была прекрасна, как сияло ее лицо под бледными лучами Селены, богини Луны…

О Ты, Вожделение Воспоминаний, Владычица Бесконечности…

— Лотис, я должен попросить тебя об одолжении.

— Ты наставник и друг Менандра, о Досифей. Проси у меня всё, что пожелаешь.

— Одолжение, о котором я прошу, может быть опасным для тебя и твоей госпожи, поэтому хорошо подумай, прежде чем согласиться. Я хочу, чтобы вы вдвоем отправились в место, куда я не смею войти — восточный двор иерусалимского Храма, куда женщина Мириам намеревается пойти завтра утром. Я не смею входить даже во внешние пределы Храма сейчас, ибо там есть адепты, которые следят за мной и распознают любую маскировку.

— Ты имеешь в виду колдуна Йосефа из Аферемы?

— Да, и проницательного старого Никодима, и, вероятно, их аколитов, которые теперь предупреждены. Возможно, даже колдун Анна узнал к этому времени о моем присутствии в Иерусалиме. Но ты, Лотис, в своем наряде храмовой девственницы, сопровождаемая Элиссой, называющей себя твоей матерью…

— Понимаю. — Лицо Лотис стало серьезным. — Это и впрямь опасное дело, о котором ты просишь, ибо я слышала, что все гои, пойманные во внутренних пределах Храма, приговариваются к смерти. Однако если это поможет вам и Менандру, я сделаю так, и, думаю, моя госпожа тоже согласится. Боюсь, до сих пор мы мало чем могли вам помочь.

— Обдумай это хорошенько, — сказал Досифей. — На рассвете я снова поговорю с тобой, а также с твоей госпожой. Если вы решите заняться этим, я обращу вам на помощь все свои искусства, как в обучении, так и в маскировке. Ибо я подозреваю, Лотис, что из всех людей ты, возможно, лучше всех подходишь для того, чтобы разгадать загадку этой таинственной «Невесты» рабби и открытия ее тайного знания. А теперь спокойной ночи, и спи крепко.

Сказав это, старый маг повернулся и направился обратно к своему шатру, снова удивляясь своему уважению и доверию к этой молодой женщине, Лотис, и своему предположению, что она могла говорить не только за себя, но и за свою госпожу.

— Сколько же здесь твоих воплощений! — пробормотал он, снова взглянув на полную луну. — Но как мало из них осознают свою собственную природу. И до чего же странно, что сейчас, именно в это время и в этом месте, их двое, осознавших себя и находящихся в процессе встречи друг с другом. О Великая Богиня, это странная игра, в которую ты играешь с собой и со всеми нами, и завтра мы узнаем, как эта игра развернется в этом мире!

Симон из Гитты очнулся от беспокойного кошмарного сна и сел на холодных каменных плитах. В коридоре снаружи приближались шаги. Дребезжание цепей в кромешной тьме рядом с ним подсказало ему, что двое его товарищей по заключению тоже проснулись.

Послышался лязг задвижек и замков, затем вспыхнул свет факелов. Трое мужчин вошли в тюремную камеру — римские солдаты, одетые в промасленную кожу, бронзу и железо. Симон протер глаза, затем снова посмотрел, увидел, что один из троих был Максенций.

— Закрепите факелы, — приказал трибун, — затем снимите ножные цепи с этих заключенных.

Стражники подчинились, и пока они орудовали молотками и железными зубилами, глаза Симона привыкли к свету. Максенций нетерпеливо расхаживал по узкой камере, его лицо было искажено гневным выражением.

— Значит, рассвет? — спросил человек, которого Симон знал как Дисмаса. Его голос казался странно спокойным.

— Настал час вашей гибели. Максенций повернулся к одному из своих солдат. — Отведите этих двоих на двор и приготовьте их к распятию.

— Ты, идолопоклонническая свинья! — зарычал человек по имени Гестас. — Твоё темное колдовство защитило тебя от моего клинка, но десять тысяч других клинков все еще жаждут твоей крови. Ты не уклонишься от всех!

Максенций сделал жест, и кулак стражника резко врезался в лицо Гестаса, отчего тот растянулся на полу. Максенций усмехнулся, затем нетерпеливо махнул рукой.

— Уберите их отсюда.

— Однако, это факт, что ты практиковал черное колдовство, трибун Максенций, — спокойно сказал Дисмас, — и за тебя действительно ждет неминуемая гибель. Я знаю, ибо этой ночью мне приснился сон.

Стражники отступили. Максенций сжал кулаки. Почему-то этот заключенный, высокий и спокойный стоявший в своих оковах, нравился ему еще меньше, чем гневный и дерзкий Гестас.

— Сон? — невольно повторил он.

— Горе тебе, разоритель! — громко провозгласил Дисмас, его темные глаза внезапно загорелись мистической напряжённостью. — Тебе, убивавшему отцов народов наших, обесчещивавшему их женщин, разграбившему их дома и продавшему их детей в рабство — тебе я говорю: Горе! Ибо мне было явлено видение гибели, и зрелище смерти во сне. Твой поан создания империи рушится даже сейчас, о командующий когортами, и твое предполагаемое царство пало еще до того, как успело возникнуть. Ты жаждал править всеми людьми, о возвышенный трибун, но даже сейчас демоны, с которыми ты объединился, восстают, дабы сокрушить тебя, и вскоре твои человеческие союзники покинут тебя и оставят одного встречать свою погибель. Не от клинков твоих яростных врагов постигнет тебя эта участь, о гордый римлянин, но из черных бездн, что таятся за пределами миров. Да, слушай! — Голос мужчины поднялся; его мистические глаза пристально глядели вперед, как будто он смотрел сквозь каменные стены на что-то страшное, но невидимое для других. — Я слышу, как оно приходит из внешней тьмы, о Максенций! Чаша твоих беззаконий полна, и даже сейчас твоя гибель приближается, ступая из ночи под приглушенные удары барабанов Хаоса — участь, более ужасная, чем когда-либо мог представить себе человек!

Максенций почувствовал, как в нем поднимается огромная ярость, но с огромным усилием сдержал взрыв гнева, который рвался наружу.

— Уберите отсюда этого сумасшедшего! — рявкнул он. — На крест его вместе с сообщником-бунтовщиком! Но оставьте один факел, когда уйдете, ибо я хочу поговорить с этим Симоном наедине.

— Господин, вы уверены? — сказал один из охранников, с беспокойством глядя на высокого, хорошо сложенного самаритянина. Даже с руками, все еще скованными спереди, этот человек казался опасным противником.

— Делай, что я говорю, Маркус. Иди. И закрой за собой дверь камеры.

Когда стражники и их пленники удалились, Максенций встал и молча, задумчиво посмотрел на Симона, который стоял перед ним во весь рост, сверкая темными, пристальными глазами. Симон, со своей стороны, настороженно сдерживал свою ненависть. Эмоции побуждали наброситься на врага, задушить его цепью наручников, сломать ему шею… но он инстинктивно понимал, что римлянин не пришел бы сюда один без защиты, возможно, колдовского рода. И в этот момент он заметил широкий пояс на талии Максенция — тот самый пояс из светящегося, синего металла, который он видел на Скрибонии в башне Силоама и, еще раньше, на волшебнике Таггарте.

— Ты мудр, — сказал трибун. — Ты не можешь навредить мне, ибо я защищен колдовством. И даже если ты проскользнешь мимо меня, мой телохранитель Кратос стоит на страже у входа в эту камеру. Ты уже встречал его раньше.

Симон подавил свою ярость.

— Чего же ты хочешь?

— Я решил освободить тебя, самаритянин. Что ты об этом думаешь?

Симон подозрительно посмотрел на римлянина. Максенций рассмеялся.

— Нет, это не уловка. Я решил ещё немного позабавиться с тобой. Было бы слишком просто просто убить тебя сейчас после всех неприятностей, которые ты причинил, поэтому я немного продлю игру. Кажется, ты стал популярным человеком, Сыном Отца — настолько популярным, что толпа большую часть вчерашнего дня завывала, требуя твоего освобождения. Ты, конечно, знаешь, что существует обычай отпускать одного заключенного на каждую Пасху, поэтому я намерен удовлетворить эту их прихоть. В конце концов, раз уж я собираюсь стать их верховным правителем, то почему бы мне не быть популярным у них. Но не питай надежд, самаритянин, ибо я скоро верну тебя обратно в это место, где ты будешь ждать рассвета и креста. Ты никогда не сможешь избежать этой участи, ибо моя сила огромна и скоро станет абсолютной.

Симон чувствовал, что этот человек лжет, но не знал, до какой степени. Он внезапно сделал шаг вперед, вытянув руки — и, как и опасался, наткнулся на твердый, невидимый силовой барьер.

Максенций снова рассмеялся.

— Видишь, самаритянин, моя магия велика. Ты не можешь навредить мне, и я могу играть с тобой в кошки-мышки сколько угодно. Позже этим утром, когда толпа снова потребует твоего освобождения, я пошлю стражника, чтобы он снял с тебя остальные цепи и освободил тебя. Наместник Пилат сыграет свою роль в этой маленькой драме, как я ему и приказал. Наслаждайся своим днем свободы, Симон из Гитты, ибо он будет коротким — столь же коротким, как благосклонность переменчивой толпы. Скоро я стану императором над всеми людьми, и в этот день ты и все, кто меня оскорбил, познаете ужасную участь.

Симон не удержался и произнёс:

— Однако я только что слышал, как тебе был объявлен приговор.

Максенций слегка побледнел; его челюсти напряглись от гнева. Затем он резко коснулся светящейся пряжки своего пояса. Тюремная камера в тот же миг наполнилась ослепительным белым светом. Симон ахнул и отшатнулся назад, подняв руки к глазам, чтобы защитить их от невыносимого сияния, окружавшего фигуру трибуна. В ушах раздавалось слабое, но пронзительное жужжание.

— Да, смертный, пресмыкайся! — прогремел римлянин. — Пресмыкайся перед своим господином и богом!

Симон почувствовал безумие в голосе этого человека. Глядя сквозь пальцы слезящимися глазами, он увидел Максенция, стоящего в центре этого интенсивного сияния, его правая рука осуждающе указывала на него, а доспехи сверкали, как у олимпийского божества. Затем, к его изумлению и ужасу, Симон увидел, что ноги римлянина не касались пола — он стоял без опоры по крайней мере на фут выше него!

— Пресмыкайся, смертный, и знай, что ты никогда не сможешь избежать своей участи!

Симон прижался к стене, прикрывая глаза и понимая, что не должен больше провоцировать трибуна в его нынешнем безумии. Он лихорадочно подумал: «Максенций овладел колдовским поясом волшебника. Я не должен дать ему понять, как много я знаю».

Свет резко померк. Симон услышал удаляющиеся шаги, лязг железной защелки и скрип петель…

Затем дверь камеры захлопнулась, и он снова остался один, его глаза медленно привыкали к успокаивающей темноте.

Максенций, чей странный пояс снова светился своим обычным тусклым синим светом в полумраке, поспешил вверх по каменным лестницам, ведущим из темниц крепости Антония, за ним следовал его грозный телохранитель. Во внутреннем дворе он остановился, чтобы отдать несколько коротких приказов солдатам, а затем поднялся по еще нескольким каменным лестницам в свои покои, оставив дюжего Кратоса снаружи охранять дверь.

Когда он остался один, он яростно ударил правым кулаком по столу, заставив зазвенеть кувшины и кубки.

— Чтоб этот старый Анна провалился в Тартар! — прорычал он. — Если б не он, самаритянина пригвоздили бы к кресту в этот самый час. Что ж, моя угроза не была пустой — скоро я верну его. И когда я это сделаю, клянусь богами, Анны больше не будет рядом, чтобы вмешаться!

Он налил себе кубок вина, выпил и налил еще один, затем подошел к ящику, полному папирусных свитков. Выбрав один из самых объемистых, он сел за стол и начал его разворачивать. Свиток был написан на несколько архаичной латыни, и Максенций почувствовал, как его гнев утих, когда он начал его изучать, ибо из всех трудов, которые он когда-либо похищал из библиотек своих жертв, этот был тем, что больше всего его завораживал. Он когда-то принадлежал старому врачу из Кесарии, который, как говорили, перевел его с персидского оригинала мага Останеса, и ее изучение заставило Максенция всерьёз заинтересоваться колдовством и, в конечном итоге, привело к его союзу с Анной.

«Ха-ха! Анна, старый зануда, — усмехнулся про себя римлянин, — ты был бы менее самоуверен, если бы знал, что я прочёл это».

Больше часа он сидел тихо, время от времени попивая вино и внимательно читая свиток. Однажды он нахмурился, когда упоминание о темных богах заставило его с тревогой вспомнить проклятие осужденного бунтовщика Гестаса, но через несколько минут это было забыто, когда он обнаружил отрывок, памятный по предыдущим чтениям — отрывок, который он искал:

…ибо колдун, желающий заслужить благосклонность Ассатура и его демонов в качестве слуг, дабы править людьми, должен принести в жертву живые тела Истинных Духов посредством боли, пыток и смерти. И сие должно быть свершено незадолго до весеннего равноденствия, когда солнце пребывает в надире в Гиадах, а луна высоко в Скорпионе, каковое созвездие в древности именовалось Великим Драконом Хаоса. Кроме того, сие должно быть совершено в месте, освященном многими веками магии и жертвоприношений Древним, а таких мест на Земле очень мало. Итак, это обряды и заклинания…

Максенций протер глаза, затем перечёл отрывок снова и снова. Обряды и заклинания — Анна и Каиафа выполнили большую часть этого. Последние несколько недель они почти не занимались ничем другим, как в Храме, так и ночью, на холме, называемом горой Поругания, к югу от виллы Анны на низком хребте за Кедронской долиной. Этот холм был тем самым «местом… освященным… Древним» — ибо разве Соломон, а до него иевусеи не приносили там жертвы демонам на протяжении многих веков? И сегодняшняя полночь станет временем, когда полная луна окажется в зените в созвездии Великого Дракона Вавилона. И все-таки что там с «Истинными Духами», которых нужно принести в жертву? Анна говорил, что лишь немногие из человечества были таковыми — люди, чьи души содержали большую, чем обычно, часть духов изначального Бога и Богини, издревле разделенных и заключённых в материи — и утверждал, что может распознавать их магическими средствами.

— Элисса! — мстительным шипением сорвалось имя с языка Максенция. — Она и её служанка, Лотис — да, и та молодая блондинка, которую отправили в Силоамскую башню…

Да, старый хрыч упомянул в разговоре со Скрибонием и несколькими другим легионерам, что все трое были Истинными Духами. Несомненно, он собирался принести их всех в жертву. Однако все трое сбежали, и теперь римские солдаты и храмовая стража искали их, в то время как Анна, без сомнения, обеспечивал поиски и похищения запасных жертв на случай, если другие не будут найдены.

— О боги, пусть их схватят мои офицеры! — с жаром пробормотал трибун; затем, услышав стук в дверь, поспешно свернул свиток и крикнул: — Войдите!

Центурион Марк вошел в комнату в сопровождении крепкого мужчины с заросшим щетиной лицом, в кожаной тунике, обшитой металлическими заклепками, и с оружейным поясом, на котором были закреплены меч и кинжал. В узких и бегающих глазах мужчины было что-то жестокое и хищное.

— Это Рабдос из Скифополиса, — сказал Марк, — человек, которого мы наняли, чтобы баламутить толпу в пользу — э-э — Бар-Аббаса. Он хочет получить свои деньги.

— Мои сирийцы отлично поработали, достопочтенный трибун, — прорычал мужчина с кривой ухмылкой. — Наместник Пилат уже поручал мне такую работу, так что можно сказать, я в этом эксперт. Могу ли я надеяться, что великодушие трибуна будет соответствовать моему опыту?

— Его люди действительно неплохо справились, — сухо сказал Марк, — хотя некоторые из них запутались и кричали о освобождении Иешуа бар Аббаса. Видите ли, многие последователи раввина тоже кричали в толпе.

— Однако наши люди многих из них поколотили дубинками, — сказал Рабдос, — так что все вышло, как надо.

— Значит, Пилат приговорил этого Иешуа к распятию? — спросил трибун.

— Да.

Максенций кивнул.

— Хорошо. Центурион Марк позаботится о том, чтобы тебе заплатили, Рабдос. Но сначала я хочу, чтобы ты оказал мне одну последнюю услугу — довольно неприятную, которой я бы не хотел обременять ни одного честного легионера. Он снял с пояса большой ключ и протянул его Рабдосу. — Иди в темницы и освободи из камеры некоего Симона из Гитты, затем выведи его во двор и сними с него кандалы на глазах у толпы. Марк покажет тебе дорогу.

Когда они ушли, Максенций встал и вышел из своих покоев. По нескольким узким коридорам и лестницам он спустился на первый этаж крепости, минуя главный двор, откуда доносился шум бурлящей толпы, и наконец вышел в преторию, просторный, но мрачный зал, освещенный лишь несколькими факелами. Судейское кресло в дальнем конце сейчас пустовало, но рядом с ним стояло около двадцати легионеров, и среди них высокий, пленник в белом одеянии, связанный веревками.

Солдаты вытянулись по стойке смирно, когда Максенций шагал к ним по длинному залу.

— Центурион Лонгин, — сказал трибун, подойдя к группе, — этот заключённый и есть тот мятежный рабби, которого, как мне сказали, мы должны бичевать и распять?

— Да, трибун Максенций. — Офицер ударил себя по нагруднику в знак приветствия, затем протянул свернутый пергамент и небольшую дощечку с письменами. — Нам также приказано облачить его в царственные багряные и пурпурные одежды, увенчать его плетеным терновым венцом и прикрепить всё это к его кресту.

— Царские одежды? Венец? — Максенций схватил пергамент, взглянул на доску с надписью. Четкие черные буквы гласили на трех языках:

ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ

— Кто распорядился насчёт этого вздора? — резко спросил трибун.

— Сам наместник Пилат, господин, — сказал Лонгин. — Все это изложено в пергаменте.

Максенций быстро просмотрел его и убедился, что это так. Он готов был прикусить язык за проявление удивления и невежества перед своими солдатами. Без сомнения, это был еще один из проклятых ритуалов, придуманных Анной, чьи приказы, вероятно, были переданы Пилату через этого старого вымогателя Йосефа из Аферемы. Что ж, лучше пока выполнить эти приказы. Анна, в конце концов, был экспертом по части ритуальных приготовлений…

— Хорошо, — Максенций свернул пергамент и сунул его за пояс. — Но прежде чем мы устроим эту комедию, Лонгин, раздень пленника для бичевания.

Легионеры, развязывая своего высокого подопечного, грубо сорвали с его плеч белый плащ, затем сняли с него длинную тунику и сандалии. Мужчина не сопротивлялся и не протестовал; его большие грустные глаза безучастно смотрели в тьму дальней части зала, как будто устремлённые в другие, неземные миры.

Когда он оказался раздет догола, если не считать истрепанной желтой тряпки вокруг чресел, Максенций рявкнул:

— Теперь свяжите его снова. — Затем, пока солдаты подчинялись, трибун шагнул вперед и впился взглядом прямо в большие темные глаза пленника. — Так ты и есть тот, кто должен был стать Последним Царем, — прорычал он. — Что ж, ты потерпел неудачу. Твои мятежные призывы причинили мне много хлопот, безумный рабби, но теперь ты станешь лишь распятым пугалом в короне. А что касается истинного Последнего Царя — ты смотришь на него!

Пленник медленно опустил лицо и посмотрел прямо в глаза Максенцию. Трибун невольно отступил на шаг. Он ненавидел смотреть снизу вверх, когда сталкивался с кем-либо; более того, было что-то очень тревожное в мистических темных глазах раббина и его слегка овечьих чертах…

— Наглец! — яростно зарычал Максенций, ударив мужчину по лицу. — Клянусь богами, я сам высеку тебя — просто чтобы убедиться, что всё сделано правильно!

— Командир… — неуверенно произнёс центурион Лонгин.

Максенций взял себя в руки. Пленник попятился на шаг, но теперь стоял бесстрастный, безэмоциональный; кровь — странно жидкая, розоватая кровь — струилась из его широкого козлиного носа и стекала вниз по груди, пачкая желтую ткань вокруг чресл. Максенций смутно удивился этой истрепанной тряпке, столь жалкой по сравнению с изысканно сотканной верхней одеждой мужчины…

— Разденьте его полностью, — рявкнул Максенций. — Лонгин, дай мне свой бич.

Центурион кивнул, затем вынул из пояса многожильный бич и передал его своему командиру. Максенций оценивающе, одобрительно взвесил его. Один из солдат сорвал желтые лохмотья с чресл пленника…

Внезапный хор вздохов и криков вырвался из всех солдат. Как один человек они отпрянули, оставив обнаженного человека стоять в одиночестве в центре; несколько клинков мечей со скрежетом вылетели из ножен.

Максенций в ужасе уставился на него, подавляя внезапный рвотный позыв. И вновь он обнаружил, что на него смотрят глаза, взгляд которых он не мог вынести — глаза, расположенные среди чудовищных пятен и извивающихся мясистых трубок и щупалец…

— Пещеры Аида! — истерически закричал солдат. — Он не человек!

— Заткнись! — Максенций поманил бичом легионера, державшего истрепанную желтую набедренную повязку. — Надень это на него — сейчас же!

— Господин… — голос Лонгина слегка дрожал, — что это значит?

— Это значит, что мир вот-вот избавится от отвратительнейшего демона, — прорычал Максенций, перебирая тяжелые пряди бича и острые куски железа, вплетенные в них, — и я намерен лично убедиться, что он не продержится на кресте до конца дня. Лонгин, если это существо ещё будет живо после девятого часа, я хочу, чтобы ты лично добил его. Он не должен дожить до заката.

— Само собой, господин, ибо на закате начнется Пасха, и иудеи снова устроят беспорядки оттого, что мы допускаем казни во время их праздненства. Однако к чему спешка?

— У меня есть свои причины. Просто сделай, как я говорю.

Центурион кивнул, затем снова ударил себя по нагруднику в знак приветствия.

Максенций схватил бич и двинулся к пленнику, глядя на него с гневом и отвращением.

«Значит, ты новая жертва Анны, — мрачно подумал он. — Что ж, я позабочусь о том, чтобы ты не прожил достаточно долго, чтобы осуществить его замыслы. И все же, клянусь всеми богами, ты будешь страдать!»

Затем, мысленно решил трибун, как только это отвратительное дело будет закончено, он присоединится к своим войскам в удвоенном поиске Элиссы и её служанки. Тогда у него будут свои собственные Истинные Духи для принесения их в жертву, и это жертвоприношение произойдет в нужный день, в нужном месте и в правильный час…

Глава XXV

— Бар Аббас! — толпа сотрясала воздух дикими криками одобрения. — Отдайте нам Бар Аббаса!

Симон из Гитты щурился в утреннем солнечном свете, стоя перед южным портиком крепости, лицом к ликующей толпе. Он был нечёсан и грязен, одет лишь в свою рваную, испачканную в подземелье набедренную повязку, но, к счастью, наконец-то свободный от цепей.

— Ты удачливый негодяй, — прорычал Рабдос с резким смехом. — Иди к своим поклонникам и развлекайся. Кажется, они готовы угостить тебя всеми напитками и шлюхами, каких только пожелаешь.

Симон, не обращая внимания на насмешку, спустился по ступеням к толпе. Он не доверял этому Рабдосу из Скифополиса, имевшего репутацию одного из самых жестоких и беспринципных служителей Пилата. Несомненно, многие из его сирийских агитаторов всё ещё были в толпе — некоторые, возможно, с убийственными указаниями от Максенция.

Подойдя к подножию широкой каменной лестницы, он начал замечать знакомые лица в авангарде толпы и узнал в них членов Тридцати. Среди них были Исагор, Парменион — и Досифей.

— Быстрее, Симон, — торопил старый маг. — Мы должны увезти тебя отсюда как можно скорее.

Тридцать — на самом деле лишь около половины этого числа — окружили его и начали проталкиваться сквозь толпу, крича на ходу: — Дорогу Бар Аббасу!

— Дорогу Бар Аббасу! — откликнулась толпа. — Дорогу герою, новому Самсону, поразившему наших филистимлянских врагов!

Двигаясь на юг от широкого внутреннего двора, они прошли под сенью длинного портика, граничащего с территорией Храма. Здесь, окружённый своей свитой, Симон почувствовал, как на его плечи набросили плащ, а затем обнаружил, что его торопливо ведут через небольшие ворота в просторный, мощёный мрамором Двор язычников. Он мельком увидел за другим длинным портиком сверкающую белую массу Храма Яхве, и на мгновение ему показалось, будто он уловил приглушённый бой барабанов.

— Бар Аббас! — кричала преследующая толпа. — Где Бар Аббас?

— Сюда, друзья мои! — крикнул один из Тридцати — темноволосый мужчина, которого Симон узнал как иудея Иакова. На мужчине была только набедренная повязка. — Я иду в Храм, чтобы принести жертву в знак благодарности Безымянному, который только что вывел меня из Долины Смертной Тени. Идите со мной…

— Быстрее, Симон, — прошипел Досифей, — вниз, в этот очистительный бассейн!

Симон спустился по ступеням в небольшую, обложенную камнем яму, и почувствовал, как с его плеч сняли плащ. Прямо перед тем, как погрузиться под воду, он увидел, бросив взгляд сквозь множество ног окуружавших его защитников, как Иакова толпа подняла на плечи и унесла с дикими криками одобрения.

Он задерживал дыхание, сколько мог, наслаждаясь прохладным и очищающим прикосновением воды. Когда наконец он осторожно поднялся и выпрямился, то увидел, что двор в этой своей части был почти пуст; толпа устремилась на восток, неся своего героя к портику Соломона и за угол, к главным воротам внутренних дворов Храма. Симон с облегчением вздохнул, затем вышел из бассейна, с него капала вода. Его спутники тут же сгрудились вокруг, чтобы скрыть самаритянина от глаз, сняли с него набедренную повязку и вытерли его полотенцем, затем поспешно облачили в чистую тунику из тёмного льна.

— Клянусь богами, я никогда ещё так не нуждался в «очищении»! — воскликнул Симон. — Надеюсь, Иаков не пострадает из-за меня…

— Я думаю, его ждёт царский приём, — сказал Исагор, снова набросив плащ на плечи Симона. — Любой, кто попытается навредить ему сейчас, будет разорван на клочки. Но пойдём, мы не можем здесь оставаться.

Они покинули территорию Храма через западные ворота и, пройдя по нескольким узким улочкам, вошли в небольшую и скромную синагогу. Она был пустой, но в задней комнате стоял обильно накрытый стол с едой, водой и вином. Без долгих церемоний Симон сел со всеми остальными и принялся есть с благодарностью и жадностью; в Антониевых темницах ему не давали ни крошки.

— Я в неоплатном долгу перед вами, Досифей, Исагор, — сказал Симон между глотками хлеба и мяса. — Я слышал, что толпа кричала в мою пользу, и подозревал, что за этим можете стоять вы.

— Мы начали шуметь за тебя, — сказал Досифей, — но толпа так охотно подхватила это дело, что подозреваю, что и другие жаждали твоего освобождения — не ради тебя, а для того, чтобы обеспечить гибель раввина Иешуа.

Симон сделал большой глоток воды, затем отпил вина.

— Кажется, это тебя беспокоит.

— Так и есть, ибо даже сейчас, когда мы сидим здесь, рабби Иешуа ведут, чтобы он претерпел Козлиные Мучения. И ты можешь догадаться, что это значит, Симон. Боюсь, сегодня тебе не будет покоя — как и никому из нас. Сразу после того, как мы закончим есть, ты должен поспешить обратно в Вифанию и встретиться с чародеем Таггартом на вершине холма в начале спуска по Иерихонской дороге. Оказавшись там, ты должен встаять неподвижно, опустив руки по бокам — таковы были указания Менандра…

— Что это за безумие? — потребовал Симон. — И где Менандр?

— Он отправился на холм Гол-гороф, чтобы выполнить задание, которое ему поручил чародей. Ты должен убедить Таггарта прийти сюда лично, Симон, ибо времени остаётся мало. Менандр тоже встретит нас здесь, когда выполнит свою задачу.

— В этой синагоге? Кстати, как так получилось, что вы ею пользуетесь?

— Раввин Самезер проводит здесь церемонии каждую Пасху. Он согласился вновь присоединиться к Тридцати и помочь нам ради своего сына Филипа, который присоединился к культу рабби Иешуа. Даже сейчас Самезер в Храме с Элиссой и Лотис, надеясь получить больше сведений о чудовищном замысле Назареянина…

— Элисса и Лотис? — Симон уставился на своего наставника. — Они не иудейки — их могут казнить, если обнаружат! Это ещё одна из твоих дерзких затей, Досифей? Если ты подверг Элиссу и Лотис опасности… Боги! Мне следовало бы свернуть твою глупую шею!

— Успокойся, Симон. Опасности нет, ибо Самезер выдаёт себя за дядю Элиссы, а Лотис за свою дочь, и я позаботился о том, чтобы у них были документы, подтверждающие это.

Симон почувствовал себя немного спокойнее. Его наставник, как он знал, был искусен во многих искусствах, которые он освоил в совершенстве, включая подделку документов.

— А теперь слушай внимательно, Симон, — продолжил Досифей, — ибо с тех пор, как тебя схватили, произошло слишком много событий, и ты должен знать всё…

Элисса из Сихаря с благоговейным трепетом озиралась в огромном внутреннем дворе, где сновали бородатые священники, облачённые в белые одежды левиты и другие прихожане, многие из которых приносили животных или птиц для жертвоприношения. Даже здесь, как она заметила, мужчины, казалось, преобладали в движении и сделках; место это называлось Женским Двором только потому, что женщинам не разрешалось проходить дальше, в более священный западный двор, окружающий жертвенный алтарь и сам Храм, и даже внутри него их передвижение были ограничены возвышением с одноколонной галереей, которая окружала двор с трёх сторон.

Сейчас она испытывала меньше беспокойства по поводу риска, на который они шли, чем когда они впервые вступили в пределы Храма. Во-первых, римским солдатам не разрешалось входить на эту территоррию; во-вторых, когда старый Самезер передавал все их пожертвования в Храм, он заявил служащему здесь писцу, что эти две женщины являются его племянницей и внучатой племянницей, и никто не усомнился в этом. Более того, громкая и большая толпа только что хлынула во двор через его восточные ворота — толпа, приветствующая некоего Бар Аббаса — из-за чего храмовой страже было затруднительно различать отдельных людей.

Элисса отметила, что Лотис казалась совершенно беззаботной. Как изменилась эта девушка за последние несколько дней! Элисса всё ещё была немного озадачена просьбой, с которой Досифей обратился ним обеим этим утром, но Лотис, казалось, поняла её сразу и интуитивно. Для Элиссы было достаточно того, что она могла помочь Симону и Менандру, но ей хотелось лучше разобраться в паутине угрозы и тёмной магии, в которую оказалась впутана её жизнь.

— Храмовые девы проходят обучение в этой области, — сказал Самезер, указывая на северо-западный угол большого двора. — Следуйте за мной и держитесь поближе ко мне, обе. Говорить буду я.

Они поднялись по нескольким ступеням в северную галерею и двинулись на запад, стараясь держаться в тени колоннады. Вскоре они достигли огороженной территории, отделённой рядом высоких складных ширм. В их проёме женщина, в которой Элисса узнала как трактирщицу Марфу.

— Что тебе здесь нужно, лжераввин? — требовательно спросила Марфа. — Ты не найдёшь здесь своего сына Филипа, ибо он бежал со всеми остальными трусливыми мужчинами, которые называли себя верными последователями нашего Учителя. Только мы, женщины, остались по-настоящему верны ему в этот ужасный час.

— Мне жаль, Марфа. Я знаю, что ваш Учитель был арестован прошлой ночью…

— Они убьют его! — завыла женщина. — Я предупреждала его, но он не слушал. Казалось, он намеренно искал свою погибель. О, почему мужчины так глупы! И почему мы, женщины, так верны тем, кого любим, заслуживают они этого или нет! — Она сердито покачала головой, смахнула слезу, затем с внезапным подозрением посмотрела на Элиссу и Лотис. — Кто это? Разве они не были среди тех, кто спал в моих конюшнях?

— Моя племянница Елизавета пришла из Галилеи, чтобы посвятить свою дочь Лотис служению Храму, — спокойно сказал Самезер. — Они желают получить наставления от знаменитой и учёной госпожи Мириам.

Марфа взглянула на одежду Лотис.

— Они могут войти, — неохотно сказала она, — но не ты. Мужчинам вход вопрещён.

Самезер заглянул за неё сквозь проём в ширмах.

— Но разве я не вижу внутри священника? Ах да, вижу. И если я всё ещё могу доверять своим стареющим глазам, то это не кто иной, как старый Йосеф из Аферемы.

— Йосеф посвящён в… в определённые мистерии.

— Понимаю, — мягко улыбнулся Самезер. — Ты имеешь в виду мистерии Великой Богини.

— Заткнись! — рявкнула Марфа, нервно оглядываясь; затем, видя, что никого нет поблизости, добавила: — Тебе пора идти.

— Нет, я имею право войти. — Самезер сделал быстрый, сложный жест левой рукой. — Пропусти меня.

Марфа прикусила губу, оцепенело нахмурившись.

— Подождите здесь, — сказала она, затем поспешно удалилась за ширмы. Через мгновение она вернулась в сопровождении старого седовласого священника.

— Привет и мир тебе, Самезер, — сказал старый Иосиф, — и добро пожаловать на наш конклав. Марфа говорит мне, что ты дал Знак.

— Приветствую и мир тебе, Йосеф, — Самезер повторил жест. — Мы, служащие Ихтилы, всегда знали её тайны. Под каким именем ты служишь Ей?

— Мы называем её Ашерой, ибо под этим именем Ей поклонялись в древности на этом самом месте. Но разве имя имеет значение? Входи, брат мой.

Марфа угрюмо отошла в сторону, когда Самезер, сопровождаемый Элиссой и Лотис, вошел в огражденное помещение. Оно было широким и хорошо затененным, частично открытым со стороны колоннады, где стояли несколько матрон, охраняя каждый вход. Примерно две дюжины храмовых девственниц сидели на коврах, расстеленных на каменных плитах, лицом к массивной каменной стене, отделявшей Женский двор от территории Храма.

— Сегодня ты более гостеприимен ко мне, Йосеф, чем были ученики твоего сына в таверне прошлой ночью.

— Приношу свои извинения, Самезер. Помазание Царя не могло быть прервано — как ты, посвященный в древние каракосские предания, хорошо понимаешь. Но теперь Время пришло, и нам больше не нужно быть в разногласиях. Что же касается твоего сына, Филипа, то не бойся, ибо он в безопасности — настолько в безопасности, насколько это вообще возможно сейчас.

Самезера нахмурился, словно от внезапного беспокойства.

— Значит, это Время действительно настало?

Иосиф слегка поклонился в знак согласия.

— Скоро мир познает покой.

Элисса, слушая этот разговор, почувствовала странный холод. Она настолько забылась, что сказала:

— Знаешь ли ты, о жрец, что Анна и трибун Максенций замышляют править миром между собой и используют для этого темную магию?

Самезер знаком приказал ей молчать, но Йосеф сказал:

— Нет, пусть говорит. — Старый жрец поклонился ей, затем Лотис. — Анна и Максенций — глупцы, которым вскоре суждено стать мудрыми. Они не имеют значения. Но ты, Моя Госпожа — о, ты действительно очень важная особа! Как только я увидел тебя и твою… дочь… я почувствовал, что снова нахожусь в воплощенном присутствии Той, Кто Превыше Всего. В этом есть доля судьбы. Я счастлив, что мне повезло встретить тебя в этот день!

Элисса, шокированная и смущенная тем, что иудейский жрец проявляет такое почтение к ней и ее служанке, была еще больше удивлена, услышав, как Лотис сказала:

— Тогда, почтенный господин, вы знаете тайну того, как Единое стало Двумя, и как Двое теперь вечно стремятся найти друг друга?

Древний жрец серьезно кивнул.

— Я вижу, что ты, Моя Госпожа, Пробужденная, как и моя подопечная, госпожа Мириам.

— Я пришла, чтобы услышать её, почтенный, — сказала Лотис.

— И ты услышишь, прямо сейчас. Смотри — она здесь.

Элисса посмотрела в западный конец зала и увидела, что красивая черноволосая молодая женщина стоит там перед массивной каменной стеной, недалеко от колонн, лицом к группе храмовых девственниц и их матрон. Рядом с ней, в низком кресле, сидела старая женщина-альбинос, выглядевшая слабой и хрупкой, но с легкой улыбкой на губах и отстраненным взглядом в бледных глазах.

— Встаньте, о послушницы Ашеры, — сказала молодая женщина Мириам, подняв руки вверх, — и воспойте со мной хвалу Ей.

Все храмовые девственницы встали и, после минутного молчания, начали петь в унисон под руководством женщины, стоявшей перед ними:

Из Горних Царств пришла я, мудрая Ашера,

И, как туман, весь мир собой объяла.

В Плероме Высшей раньше я жила,

Мой трон воздвигнут на столпах из облаков,

Я в одиночестве пересекла простор небесный,

Ходила в Бездне тёмной и глубокой,

Моими земли были все и воды океанов

И люд земной всю власть мою познал.

Элисса вздрогнула, поняв, что слышит богохульство, за которое, согласно иудейскому закону, всех присутствующих могли побить камня до смерти. Затем она услышала, как Самезер, словно вторя ее собственным страхам, прошептал старому Йосефу:

— Хвала Богине! И все же, безопасно ли это? — здесь, на территории самого Храма Безымянного!

— Не бойся, брат, — прошептал в ответ Йосеф. — Прошлой ночью все эти девственницы и их матроны приняли в этом самом месте Живую Воду, и потому узрели Фантом Истины. Сама младая Мириам совершила над ними священный обряд, и все они поклялись ей в верности и сохранении тайны.

— Хвала! — пробормотал Самезер. — Ибо кому и возносить здесь хвалу, как не Ашере, кою издревле почитали в этом самом Храме как Супругу Безымянного?

Молодые певицы замолчали, и теперь Мириам продолжила петь одна, её голос был чистым и музыкальным, как звон хрусталя:

Затем Господь Великий мне своё посланье передал,

Велел спуститься в мир и там шатёр раскинуть.

В земле Иакова отныне свой намет поставить,  

Он наказал, и место лучшее в Израиле сыскать.

Он до рассвета всех миров узрел Меня,

И я вовек пребуду здесь, ему верна.

Элисса вдруг осознала, что песнопение было слегка искажённой формой гимна Иешуа бен Сираха Софии, Богине Мудрости. Дерзость этой Мириам явно была велика, чтобы читать такое в самом Храме мужского ревнивого Безымянного Бога иудеев! Она почувствовала внезапное негодование по отношению к прекрасной певице, а затем поняла почему: Самезер и Досифей явно почитали её, даже обожествляли, причём последний указал Элиссе на то, что Симон делал то же самое. Да, буквально обожествляли — ибо они, казалось, считали женщину символом, даже самым воплощением некой древней богини! Более того, собственная служанка Элиссы, Лотис, странно повзрослевшая и задумчивая в последнее время, казалось, проявляла чрезмерный интерес к этой женщине, и теперь Элисса впервые осознала, что между Лотис и этой странной пророчицей Мириам было сильное сходство…

Пророчица? Как её тёзка Мириам, сестра Моисея, которая в древности вопевала утопление египетских армий?..

Элисса, должно быть, произнесла как минимум бы часть своих мыслей вслух, потому что внезапно услышала, как старый Йосеф прошептал ей:

— Да. Пророчица и Богиня. Ибо Она приходит и уходит по Своей воле, из этого мира в тот, проверяя каждый, чтобы увидеть, соответствует ли он Её фантазии. Отец и его сострадательный Сын знают гораздо больше, чем человечество, но Она знает больше всех — как ты однажды тоже осознаешь это, женщина из Сихара, когда полностью пробудишься.

Элисса была поражена, узнав, что старый Йосеф знал, кто она такая; однако, как ни странно, не почувствовала страха. Ей даже понравилось то, что он сказал — отчасти. Но прежде чем она успела подумать об этом дальше, она снова услышала, как девственницы поют в унисон со своей наставницей, леди Мириам:

Кому смогла себя Ашера мудрая явить,

И кто познал всю глубину путей её и тайн?

Ведь даже Безымянный бог, творец миров,

Их сотворил лишь ей одной на радость, дабы

Она могла в них жить и там сойтись в любви с Ним.

— Это странный парафраз и переложение из Бен Сираха, — прошептала Элисса старому жрецу, к которому она теперь чувствовала странную близость, даже сродство.

— Сирах — это перефразировщик и аранжировщик. Мириам поет оригинальную древнюю песнь, который иудейские жрецы позже исказили в своей тщетной попытке обесчестить Богиню и подавить поклонение Ей.

— Но как она осмеливается петь её здесь?

— Она не осмеливается ни на что, — сказал Йосеф. — Она живет и судит; это Ее Господь, Тот, Кто выше даже богов, смеет все. Он создает миры для Ее удовольствия, и именно Ее суждение определяет успех или неудачу Его творения.

Пение закончилось. Женщина Мириам, как теперь увидела Элисса, полностью стояла в широком луче солнечного света, струившегося между двумя колоннами. В этом свете она еще больше походила на Лотис, напоминая ее не только тонкостью черт лица и шелковистой чернотой волос, но и статью, выражением и осанкой, неосознанно благородной, царственной, королевской.

Лотис, в свою очередь, ничуть не подозревая об этом, медленно продвигалась вперед сквозь группу девственниц, словно завороженная, и теперь стояла впереди них, глядя на госпожу Мириам широко раскрытыми от благоговения глазами. И это было даже не столько благоговение перед кумиром, сколько сильнейшее ощущение сродства с той, чью суть она ощущала такой же, как и ту, что была её собственной.

— Моя госпожа… — произнесла она немного нерешительно.

Спокойные серые с зеленью глаза смотрели в темные, вопрошающие — озаренные солнцем самоцветы, отразившиеся в черных омутах. Затем женщина слегка улыбнулась, уголок ее рта едва заметно изогнулся — улыбка доброго веселья, тронутая удивлением…

— Кажется, я знаю тебя как саму себя, девушка. Несомненно, несмотря на одежду, которую ты носишь, ты, должно быть, служанка той женщины, которая стоит там — женщины, которой в Сихаре мой Господь предложил Живую Воду. Но я чувствую, что ты, по крайней мере, не нуждаешься в таком глотке просветления. Ты проснулась, пока спала в гостинице Марфы? Однажды ночью мне приснился там сон.

Лотис забыла о присутствии девственниц и их матрон, которые все слушали в недоумении, забыла о Храме и его толпах, забыла даже об опасности, которой она и ее госпожа подвергались, находясь здесь. Внезапно показалось, будто она и Мириам стоят одни посреди этого луча солнечного света, каким-то образом оказавшись над всеми мирами и за их пределами, две яркие сущности на освещенном полу из Олимпийских плит, окруженные бесконечными сумерками несотворенных мистерий…

— Воадычица Света, — сказала Лотис, слегка дрожащим голосом, — правда ли, что этому миру теперь грозит опасность погружения во тьму?

— Разве он не всегда был в такой опасности? — сказала Мириам. — Да, и разве эта опасность не придавала этому миру величайшую остроту вкуса? Можем ли мы любить нетленное?

— Я действительно люблю одного, и я не хотела бы, чтобы он погиб!

— Ты любишь Единого, как и я. Он, как и мы, жил и умирал в бесчисленных формах. Но мы никогда не теряем друг друга.

— И все же я хочу его именно в этой форме! О Владычица Мудрости, мы с ним встретились совсем недавно. Должна ли я потерять это величайшее из всех сокровищ даже в тот момент, когда оно найдено?

Женщина вздохнула, и Лотис, казалось, увидела в ее глазах бесконечную печаль, даже космическую трагедию.

— Они забирают моего Господа, чтобы распять его прямо сейчас, и я хотела бы, чтобы всё было иначе, ибо он самый добрый и нежный из всех людей, которые когда-либо жили, и самый храбрый. И все же это происходит по его собственной воле, и поэтому как я могу не одобрять это? Он осмелился на все, и я должна надеяться на его успех, даже если это означает его гибель именно в этой форме. И даже несмотря на это, часть меня все же надеется на его неудачу, чтобы я могла продолжать знать и любить его именно в этой форме. Это слабость?

Лотис увидела слезы в глазах женщины, слезы, которые отражали ее собственную печаль и тревогу. Женщина задала тот самый вопрос, который Лотис сама хотела задать.

— Как ты можешь выносить это? — вскричала девушка. — Если я потеряю Менандра сейчас, то знаю, что тоже погибну!

— Как и должно тебе – с ним вместе. И если это произойдет, тогда и мы, и все остальные тоже погибнем и найдем друг друга снова в мирах грядущих.

— Если? — Лотис отчаянно ухватилась за слово. — Тогда это не точно?

— Ничто не определено, как ты прекрасно знаешь. Мой старый наставник Йосеф знает многое, а мой Господь гораздо больше, но даже они не постигают всей мудрости Богини, а именно понимания того, что в конечном итоге все должно погибнуть, и все же ничто не погибает окончательно.

— Значит, и у тебя есть надежда, что?..

— Как я могу надеяться на неудачу моего Господа? Как я могу не надеяться, что этот мир будет освобожден от страха и боли, и от еще худших страданий, которые обязательно постигнут его, если он выживет? – Ее глаза внезапно стали жесткими, голос вибрировал царственным, даже олимпийским презрением. — Эта Римская империя, и даже весь человеческий род стали слишком ограниченными, слишком скупы на доблесть, и как следствие, слишком преумножились в страданиях. Человечество находится в великом упадке, и лишь уничтожение способно спасти его. Оно больше не забавляет меня, и я хотела бы видеть его сметенным, чтобы сцена мира была очищена для новых и лучших актеров. Ибо Богиня может восхищаться даже трагедией, но к страданиям бесчисленных безнадежных человеческих насекомых Она может испытывать лишь презрение! И все же… — голос женщины вновь смягчился, глаза её стали грустными — все же, каким-то образом, я надеюсь, что уничтожение не придет, ибо я люблю моего Господа именно в этой форме. Да, и кроме того, я ношу его семя, которое страстно желаю передать из поколения в поколение…

Лотис уткнулась лицом в ладони, чтобы скрыть слезы. Она не нашла ответа, только отражение своей собственной души. И все же это оказалось ответом на единственный вопрос, котрый имел значение.

Элисса тем временем, слишком далеко от Лотис и Мириам, чтобы слышать, что происходит между ними, спросила старого Йосефа:

— Как же тогда, о почтенный, ты догадался, кто я такая?

— Я одарен и обучен распознавать Истинных Духов, — сказал священник, — и кроме того, Учитель описал мне и тебя, и Лотис. Он был очень разочарован тем, что вы не получили от него Живой Воды, которую он предложил, ибо узнал в тебе и твоей служанке истинных Сестер своей Невесты. И все же судьба действует странно, ибо – о чудо! — вы оказались здесь даже сейчас, в этот роковой час.

— Живая Вода? — задумчиво произнесла Элисса. — Да, он предложил ее мне. Но что это?

— Золотой Нектар Первобытных Богов. — Древний мудрец извлек из-под своих одежд тонкую, сверкающую золотом чашу на тонкой ножке, гладкую и без украшений, которая, казалось, мягко мерцала, излучая своё собственное сияние. — Прошлой ночью я получил эту чашу из рук моего сына, вместе с его внутренним спутником, его исцеляющим духом; оба были принесены на Землю много веков назад с далеких Плеяд. Эта чаша — источник всей Живой Воды в этом мире, и один глоток из нее дает представление о мирах и Сущностях, превосходящих все известные человечеству. Вот — для меня честь дать тебе Нектар от имени моего Учителя.

Йосеф извлек небольшой флакон из чистого хрусталя и откупорил его, затем прижал ножку чаши у основания. Чаша издала звук — короткое, нежное жужжание или звон — а затем Йосеф наклонил ее и налил несколько капель янтарной жидкости с края в крошечный флакон.

— Это… Живая Вода? — недоверчиво произнесла Элисса.

— Да. — Старый Йосеф снова спрятал чашу под свои одежды, затем закупорил хрустальный флакон и передал его Элиссе. — Выпей это, и ты увидишь Фантом Истины, как это сделали ученики Учителя и девственницы Храма прошлым вечером. Тогда ты узнаешь волю Бога и Богини, и почему судьба Последнего Царя должна быть судьбой страданий, ужаса и смерти. Но после того как ты выпьешь, не смотри в облачные глубины Демхе, когда Врата откроются, иначе твоя душа может быть втянута туда, чтобы погибнуть среди предельных ужасов.

Элисса, задаваясь вопросом, не сошёл ли с ума ли этот странный старик, взяла у него флакон и восхитилась искрящимся чистым сиянием янтарной жидкости внутри, но, внутренне содрогнувшись, решила никогда ее не пробовать.

— Благодарю тебя, Йосеф из Аферемы, — сказала она, убирая вещь в складки своего платья. — Возможно, позже…

— Да, не сейчас, в этот печальный час. Выпей ее сегодня ночью, когда взойдет луна и до того, как откроются Врата. Ибо луна — Ее символ, и ее лучи усилят эффект Нектара.

Элисса беспокойно повернулась, затем к своему удивлению увидела Лотис и Мириам, которые, казалось, заключили друг друга в объятия для взаимного утешения. Это зрелище странно тронуло ее. Мгновение спустя они разделились, посмотрели в сторону Элиссы, а затем, взявшись за руки, двинулась по плитам к ней, в то время как девственницы и матроны расступались, чтобы пропустить их.

По мере их приближения Элисса осознала нарастающий шум за пределами девичьего четырехугольника, поняв, что большая часть толпы, пришедшей принести жертвы, теперь устремляется прочь через восточные ворота Женского двора. Многие из них кричали: «Бар Аббас! Бар Аббас!»

— И впрямь Сын Отца! — пренебрежительно пробормотал Йосеф, когда шум утих. — Они приветствуют одного из своих сиюминутных мятежных героев, без сомнения. И всё же их слова звучат более истинно, чем они думают, ибо воистину настал день «Сына Отца».

— Нам пора уходить, добрый Йосеф, — сказала темноволосая Мириам, когда она и Лотис подошли ближе, — ибо почти наступило Время.

Пока она говорила, Элисса услышала звук, который ранее не могла разобрать за шумом толпы — глубокий, медленный, ритмичный гул, похожий на приглушённый бой барабана. Это озадачило ее, ибо она не могла припомнить, чтобы нечто подобное было частью иудейских пасхальных обрядов. И всё же звук, казалось, доносился со стороны Храма…

Она почувствовала, что дневной свет слегка померк, как будто облако прошло перед солнцем; однако, взглянув на небо над колоннами портика, не увидела никаких облаков, только голубое небо, синева которого казалась более глубокой, чем обычно, и солнце, смотревшееся необычно бледным.

— Действительно, Время пришло, — сказал старый Йосеф. — Марфа, иди позови наших носильщиков. Мириам, приведи свою мать и ее слуг и встреть нас у средних ворот в северной стене этого двора.

Когда старый мудрец удалился вслед за Марфой, Лотис повернулась к Мириам и сказала:

— Моя госпожа, я тоже последую за вами.

Они снова безмолвно обнялись, а затем Мириам поспешила прочь, как будто не желая или не имея возможности говорить больше.

— Думаешь, это мудро, Лотис? — спросила Элисса, когда женщина и альбиноска под ее опекой покинули прямоугольник двора. Она почувствовала раздражение от того, что привязанность девушки, казалось, так внезапно переключилась с нее на эту странную женщину Мириам.

— Совсем не мудро, — решительно сказал Самезер. — Я уверен, что они идут на место казни, и там будет большая и отвратительная толпа. Кроме того, нам нужно вернуться в синагогу и доложить Досифею о том, что мы узнали.

— Тогда идите туда вдвоём. Возможно, я узнаю больше от госпожи Мириам. К тому же, там будет Менандр.

— Лотис, что с тобой случилось? — сказала Элисса. — Ты не сможешь помочь никому из них, и просто подвергнешь себя мрачному зрелищу. Нет, ты не можешь идти. Как твоя госпожа, я запрещаю это!

Глухой гром барабанов всё громче раздавался со стороны Храма, и небо, казалось, потемнело еще больше.

— Это уже началось, — пробормотал Самезер. — Пойдем, хватит разговоров. Мы должны немедленно доложить Досифею.

По его настоянию они поспешили покинуть закрытый четырехугольник и направились к самым западным воротам северной стены двора. Здесь толпа почти полностью рассеялась. Когда они вошли в ворота, им открылся вид вниз на широкий Двор язычников, где они заметили паланкины старого Йосефа и двух женщин, движущиеся на запад сквозь толпу.

— Стойте! — Голос Самезера вдруг стал настойчивым, когда он положил руку на плечо Элиссы. — Не выходите туда, никто из вас!

В тот же миг Элисса с шоком увидела причину предупреждения маленького раввина и сдерживающе положила руку на руку Лотис. У подножия ступеней, ведущих вниз с широкого портика за воротами, стоял ряд римских легионеров. Они не обращали особого внимания на толпу во Дворе язычников, но внимательно следили за воротами, ведущими к Женскому двору. Затем…

— Господь Гаризима! — ахнула Элисса. — Среди них Максенций. Должно быть, кто-то видел, как мы вошли…

— Назад! — пробормотал Самезер, отталкивая их от широких ворот. — Римлянам запрещено входить в эти священные пределы. Идите, смешайтесь с толпой, где она гуще всего, на случай, если они пошлют храмовую стражу, чтобы найти вас. Никто из них меня не знает — я проскользну через одни из южных ворот, затем немедленно сообщу Досифею. Возможно, Тридцать смогут устроить ещё один отвлекающий манёвр. Не покидайте этот двор, никто из вас!

Затем он поспешил скрыться в толпе, а Элисса и Лотис в смятении смотрели ему вслед, понимая, что они оказались в ловушке в этом месте. Барабаны из Храма грохотали всё глубже, громче, а небо продолжало темнеть…

Глава XXVI

Симону пришлось пробиваться сквозь толпу, хлынувшую в Иерусалим, но, пройдя через восточные ворота, он обнаружил, что идти стало легче. Несмотря на это, ему пришлось свернуть с забитых паломниками дорог и обойти стороной запруженный мост через реку. Он перешел вброд Кедрон немного севернее того места, где в него впадали зловонные храмовые стоки, темные от крови бесчисленных жертвоприношений, а затем энергично побежал по пересеченной местности, поднимаясь по пологому склону Масличной горы. Было хорошо бежать на свободе при дневном свете после тесноты заключения в темницах Антонии.

И все же, как он теперь заметил, дневной свет, казалось, немного тускнел... Внезапно он услышал с юга отдаленные крики множества голосов — приглушенные вопли ужаса, пронзительные молитвы и проклятия. Остановившись, он посмотрел на юг и увидел большую группу паломников, хлынувших из своих лагерей на восточном склоне долины, переходящих через ручей к стенам Иерусалима и руинам Силоамской башни. Казалось, он отчаянно хотели попасть в город. Затем, устремив взгляд поверх этих беженцев к гребню, Симон внезапно увидел странное зрелище — полосу придавленной растительности, простирающуюся по диагонали вверх с юга к горбу хребта, известному как гора Поругания. Пока он смотрел, это разглаживание распространилось еще немного вверх, как будто гигантский невидимый слизень полз ввысь по склону из долины Хинном...

Затем, слабо, он услышал в воздухе глубокий ритмичный звук, похожий на приглушенный бой далёкого барабана или пульсацию гигантского сердца. И все же дневной свет определенно тускнел!

— Боги! — Симон снова побежал, на этот раз куда быстрее, внезапно испугавшись собственных мыслей. Очевидно, то, что разрушило Силоамскую башню, снова было на свободе, и на этот раз уже днем...

Однако когда он наконец приблизился к селению Вифания на другой стороне хребта, это был уже не день. Небо, хоть и оставалось безоблачным, сначала потемнело до глубокого тёмно-синего, а затем до сумрачного фиолетового цвета. Теперь оно было почти черным, и все же полуденное солнце все еще светило — диск глубокого и дымчато-красного цвета, более тусклый, чем полная луна в полночь. Симон слышал, как толпы людей в городе и лагерях вдоль далекой дороги на севере вопят от страха.

Он снова остановился, на этот раз чтобы передохнуть, и понял, что биение, которое он слышал, было не стуком его собственного сердца, а тем же жутким гулом, похожим на отдадённый барабанный бой, только теперь громче, чем раньше. Глядя на юго-запад, он обнаружил, что едва может разглядеть горб горы Поругания, черным силуэтом вырисовывающийся на фоне последней слабой полосы дневного света. Глухой барабанный бой продолжался. Он, казалось, исходил от этого горба, хотя Симон ничего не мог видеть на его вершине. Чернота неба, казалось, сосредоточилась над ним, расширяясь наружу как туманный диск тьмы по всему окоёму. Скоро она закроет все небо...

АЗАГ-ТОТ!

Далекие толпы закричали, и Симон застыл в ужасе. Могучий отголосок, который донесся с горы Поругания, не был природным громом. Это было произнесенное слово.

ТАШМАД... ТАРТЗА... ХАЛЕЛ-ЭЛЬ...

Еще больше этих ужасных слов, громогласно раздающихся в воздухе. Что-то — нечто, чудовищное и невидимое — возглашало ритмичную песнь на вершине горы Поругания!

Симон повернулся и побежал к селению так быстро, как только позволяла усиливающаяся темнота, а позади он продолжал слышать, как этот громоодобный продолжал свое пение, медленно и тяжело, словно произнося приговор миру.

Никодим, покидая освещенный факелами зал Газзита, вздрогнул, глядя на неестественно черное небо. Солнце казалось кровавой луной, почти не дающей света. Рядом с ним жутко сияло скопление звезд — тусклое — «V» Гиад, — в то время как другие звезды тоже слабо проглядывали тут и там на чернильном своде небес.

— Господь Сиона! — ахнул молодой человек рядом с Никодимом. — Это происходит, как и говорил мой учитель Йосеф. Смотри, там сияют Кастор и Поллукс, а на севере Козья звезда над Храмом, и звезды Ориона высоко на юге. Кто из людей когда-либо раньше видел эти звезды в такое время года!

— Верно, Зеф. Но поторопись, ибо мы должны присоединиться к твоему учителю на холме Гол-гороф. Позови Параклита.

Зеф трижды издал тихий свист, и мгновение спустя большой белый голубь слетел из теней колоннадного портика и, трепеща крыльями, опустился на его правое плечо. Никодим снова слегка вздрогнул, увидев, как глаза птицы блестели в свете факелов.

Они поспешили через широкий Двор язычников и направились на юг вдоль западной колоннады Храма. Здесь на многих колоннах тоже горели факелы, но вокруг все еще было сумрачно и к тому же странно пустынно; немногие встреченные ими люди торопливо проходили мимо них, не произнося ни слова, если не считать бормотания молитв. Их лица были белы от ужаса. Позади них, со стороны Храма, доносился ритмичный приглушенный гул, как будто звучал гигантский барабан.

Когда Никодим и Зеф вышли из колоннады через юго-западные ворота и спустились по ступеням к большому мосту, пересекающему Тиропеонскую долину, они обнаружили, что город выглядит еще более пустынным, чем храмовая территория. Очевидно, в течение часа, когда неестественная ночь опустилась на землю, иерусалимцы в ужасе разбежались по домам, а паломники – в свои лагеря. Несколько факелов блестели на камнях парапета моста, и еще немного на далеких улицах и дворцовых территориях за ними, в то время как несколько красных огней поднимались из глубокой узкой долины снизу, но нигде не было видно ни одной человеческой фигуры.

— Эль-Шаддай! — пробормотал Никодим. — Подумать только, всего час назад это место было наполнено шумной толпой…

— Господин, смотрите! — внезапно прервал его Зетос. — Кто-то идёт!

Белый голубь нервно ворковал. Никодим остановился и вгляделся вперёд. Мужчина бежал к ним через широкий Тиропеонский мост, тёмный плащ развевался за ним. В тишине его топот по камням отдавался резким эхом. Затем, когда он приблизился, старый священник узнал его и воскликнул:

— Приветствую, Иуда из Кериафа! Куда ты идёшь?

Мужчина остановился рядом с пылающим факелом и уставился на них, тяжело дыша, слишком запыхавшийся, чтобы ответить. Его зубы обнажились в белой гримасе, а тёмные глаза сверкали диким, даже фанатичным возбуждением.

— Мы с Зефом направляемся на гору Гол-гороф, — продолжил Никодим, — чтобы присоединиться к Йосефу из Афейремы и госпоже Мириам — да, и чтобы стать свидетелями гибели и триумфа нашего Учителя. Не пойдёшь ли с нами?

— Нет, ибо я иду, чтобы стать свидетелем окончательного поражения врагов нашего Учителя. — Иуда взглянул на возвышающуюся стену, за которой лежали храмовые дворы и портики. — Они там, в зале Газзита?

— Да, там, — сказал Зеф. — Мы только что оттуда. Мой господин Йосеф велел мне и Никодиму оставаться там и наблюдать за нашими врагами, пока не наступит Время. Час назад, как только небо начало темнеть, Анна отдал отчаянный приказ Синедриону собраться вновь. Однако прибыло всего около дюжины человек. — Молодой ученик усмехнулся. — Без сомнения, остальные прячутся в своих особняках или блуждают по темным улицам!

— Ха-ха! — Смех Иуды был пронзительным, ликующим. — Этим утром они собрались, чтобы приговорить нашего кроткого и самоотверженного Учителя к пыткам и смерти — то собрание тоже происходило в темноте. Они съёживаются от страха, ибо чувствуют, что Врата начинают открываться за много часов до того, как они этого ожидали! Увы, мне пришлось сыграть для них роль предателя! Но теперь, в этот час, незадолго до того, как они и все другие земные существа обретут вечный покой, я намерен швырнуть их проклятое серебро им в лицо и заявить им, что их собственные гнусные действия не принесли им ничего, кроме чёрной погибели!

— Разумно ли это? — сказал Никодим. — Анна и некоторые другие из них одержимы Ам-ха-арец, а Изхара сопровождает его ужасный фамильяр в чёрном капюшоне. Они будут в ярости, если ты расскажешь им о своём предательстве.

Иуда взвизгнул в диком веселье.

— Какое значение имеет теперь их ярость? — Затем веселье внезапно исчезло из его глаз, но безумие осталось: — Слушай, Никодим: разве Брат не поднимается сейчас к Высокому Месту из долины Хинном? Да, он идёт, и скоро его слова откроют великие Врата Огня и Ужаса. Барабаны Хаоса звучат даже сейчас — неужели ты их не слышишь? Внемли…

* Высокие Места – простейшие культовые сооружения на вершинах гор и холмов Ближнего Востока, известные с бронзового века, с каменным алтарём, высеченным из скалы или сложенным из нетёсаных камней.

В этот момент воздух жуткоз противоестественно задрожал, словно отзываясь на титанический голос, громоподобный, но приглушённый расстоянием:

АЗАГ-ТОТ… КУ-ТУЛУГ… НА-ЯРЛОГ…

— Ха-ха-ха! — безумно завизжал Иуда. — Разве я не говорил? — Затем, взбежав вверх по ступеням в восточно направлении и проскочив в зев высокой арки, он быстро исчез среди чёрных теней колоннад Храма, вопя: — Анна, я возвращаю тебе твоё серебро!

— Пойдёмте, господин. — Зеф потянул Никодима за рукав его одеяния. — Нам не стоит здесь оставаться.

Они поспешили через длинный мост так быстро, как только позволяла нетвёрдая походка старого священника, слыша по пути отдалённые ритмичные удары, словно гул чудовищных барабанов, сопровождаемые громогласным пением. Зефу, замедлившему шаг, чтобы соответствовать своему спутнику, переход казался бесконечным. Никодим, со своей стороны, отказывался останавливаться, даже когда начал хрипеть и задыхаться от усталости. Темнота позади них, хотя и относительно тихая теперь, когда ушёл Иуда, всё же казалась полной угрозы; мост, длиной более трёхсот футов и слабо освещённый факелами, казался слишком открытым для посторонних глаз.

Глаз — подобных тем тусклым красным огням далеко внизу, в чернильно-чёрной Тиропеонской долине, самой гнусной трущобе Иерусалима…

— Иуда был прав, — внезапно задыхаясь, сказал Никодим. — Отдохнём, Зеф, ибо к чему нам теперь страшиться погибели?

Зеф мгновенно понял, что означал этот ответ: иная погибель хуже других. Вслух же он сказал:

— Не волнуйтесь, господин, мы почти перешли. Когда мы доберёмся до другой стороны, то возьмём факел и пойдём дальше…

Внезапно, из чёрных колоннад, оставшихся далеко позади, они услышали дикий крик, пронзительный и продолжительный. Никодим испытал приступ ужаса. Не оглядываясь, оба ускорили шаг. Белый голубь расправил крылья и, взлетев с плеча Зефа, полетел вперёд.

Через несколько мгновений они достигли дальнего конца моста.

— Сюда, господин, в тень устоя. Спуститесь и пригнитесь. Не двигайтесь.

Никодим не стал оспаривать приказ ученика. Не успел он устроиться в чёрных тенях, как снова услышал дикий крик ужаса, на этот раз ближе. Затем он увидел фигуру Иуды из Кериофа, вышедшего из-под арки колоннады и стремительно понёсшегося по широкому мосту в тусклом свете факела.

— Пригнись! — прошептал Зеф, хотя в этом и не было необходимости. Белый голубь, опустившийся на землю рядом с ним, тихо и нервно ворковал…

Когда Иуда мчался к ним, плащ развевался за его спиной, а сандалии бешено стучали по каменным плитам, Никодим увидел, как из тёмной арки выскочила в погоню за ним другая фигуру, чёрная, приземистая и в капюшоне. Она не издавала ни звука, приближаясь, странно покачиваяь и словно бы извиваясь под плащом во время бега, сокращая расстояние между собой и своей добычей с неестественной быстротой. Затем, менее чем в ста футах от того места, где прятались два перепуганных человека, она прыгнула вперёд на свою добычу, схватив мужчину двумя конечностями, похожими на щупальца кальмара — жилистыми руками, блестевшими чёрным в свете факела, неестественно далеко вытянувшись из рукавов одеяния существа.

Никодим внутренне съёжился от безумного крика Иуды. Казалось, будто из него сейчас вытягивали самую сокровенную часть его души. Недолгое время Иуда отчаянно сопротивлялся; затем одно из блестящих чёрных щупалец обвилось вокруг его шеи и сильно сжалось, сокращаясь, как свернувшаяся змея. Внезапно крик оборвался. Ещё несколько мгновений мужчина продолжал бороться, его глаза выпучились от боли и ужаса, а затем Никодим услышал в тишине отчётливый треск. Голова Иуды резко откинулась набок, из развёрстых опухших губ высунулся распухший язык, глаза вылезли из орбит.

В следующее мгновение тёмное существо высоко подняло его обоими щупальцами, мгновение подержало его в воздухе, а затем швырнуло тело через каменный парапет моста.

Никодим закрыл глаза и задрожал в темноте. Он услышал слабый, глухой удар тела о землю, пролетевшего вниз почти двести футов. Затем наступила тишина, за исключением жуткого далёкого барабанного боя…

После долгих мгновений Никодим, осмелившись снова открыть глаза, заметил, что широкое пространство моста снова опустело. Он испуганно взглянул на своего спутника и увидел, что молодой человек приподнялся и теперь напряженно сидел на корточках, а белый голубь снова уселся на его плече.

— Существо вернулось на территорию Храма, — прошептал Зетос. — Пойдёмте, господин, я помогу вам подняться. Мы должны покинуть это место.

— Да. — Никодим взял руку мужчины и встал, дрожа всем телом. — Мы должны спешить. Эль-Шаддай, какие ужасы знала эта земля! И слава Безымянному, что скоро положит конец всем этим ужасам!

Зеф энергично кивнул, затем схватил ближайший факел из держака кронштейна.

— Аминь, господин! А теперь пойдёмте. Наверняка остальные уже ждут нас на холме Гол-гороф.

Менандр подумал, что облако закрыло солнце, но затем он услышал нарастающий гул изумления и страха от собравшейся перед ним толпы. Он поднял взгляд. Облаков не было, но небо темнело. Судя по положению тускнеющего солнца, был примерно полдень.

— Боги, это происходит, — пробормотал он едва слышно, — именно так, как, по словам Досифея…

Досифей многое знает.

Менандр ахнул. Он не слышал слов, он их прочёл. Их латинские буквы, уже блекнущие, казалось, были написаны на небе. Нет, скорее, в его собственных глазах, ибо они двигались вместе с ним, когда он поворачивал голову. Затем он вспомнил кое-что из того, о чём говорил чародей Таггарт в ту ночь, когда он очнулся от потери сознания в таверне, — и его осенило понимание.

— Карбо? — прошептал он, снова глядя на темнеющее небо. — Это ты?

Да. — Снова слова возникли в поле его зрения, темные, но в то же время полупрозрачные. — Я сильно вырос. Я многое помню. Теперь я знаю, что ты должен делать.

Несмотря на жутковатость происходящего, Менандр почувствовал внезапное облегчение от того, что он не один. Он представил себе ворона, своего друга и спутника многих лет.

— Значит, ты понимаешь, что мне сказали Дарамос и Досифей?

Да, и гораздо больше. Я помню о Шести солнцах звезды, которую вы называете Кастором, и о тех существах с Целено и Факулы, которые поработили меня, и об открытии Врат.

Менандр встал на цыпочки, глядя на запад поверх голов толпы, в сторону далекого холма, на котором вырисовывались три мрачных объекта — кресты, на которых висели осужденные жертвы.

— Как мне к нему подойти, Карбо? Толпа слишком плотная, и он окружен римскими стражниками, которые отгоняют всех, кто подходит слишком близко.

Ответа не последовало, и Менандр теперь видел, что небо быстро темнеет. Толпа затихла, затем начала беспокойно шевелиться, шипя, как трава на ветру, когда люди шёпотом делились друг с другом своими страхами. И пока они это делали, Менандру казалось, чтон слышит едва различимый медленный и приглушенный бой далекого барабана.

Барабана, или гигантского сердца — звук, похожий на то, что он слышал той ночью в Силоамской башне…

Внешние края толпы распадались, превращаясь в потоки людей, спешащих на восток и юг, обратно в город через арочные ворота. Менандр прижался к углу, образованному одним из массивных контрфорсов стены, и наблюдал, как люди устремляются внутрь. В основном это были мужчины, по большей части чужестранцы — сирийцы, эдомитяне и другие. Иудеев было очень мало, что было неудивительно, как подумал Менандр, ибо большинство из них теперь готовились в своих домах и синагогах к закланию ягнят для приближающегося пасхального пира. По мере того, как небо продолжало темнеть, толпа демонстрировала все возрастающие опасения, а на лицах немногочисленных иудеев отражался благочестивый ужас и, без сомнения, возмущение нечестивым и жестоким римским методом казни, применяемым к тому, кто был их духовным лидером.

По меньшей мере час толпа текла назад в городские ворота. К тому времени небо стало чёрным как смоль, за исключением серебристой полосы вдоль западного горизонта, а тусклое красное солнце проливуало на землю меньше света, чем полная луна. Шепот опасения сменился многочисленными криками откровенного ужаса, и многие из убегающих были затоптаны толпой, когда она прорывалась через сужающиеся арки. Вдали на холме распятия теперь светилось несколько факелов.

Толпа редеет. Мы должны идти вперед.

Менандр ахнул при виде ярко-желтых, похожих на пламя букв, начертанных на черном небе.

— Карбо! Как ты это делаешь?

Я стимулирую… цветовые клетки… в твоих глазах. Поторопись. Мы должны дейстовать так, как тебе велел Таггарт.

Менандр кивнул, затем отошел от стены и начал пробираться сквозь редеющую толпу в направлении далекого освещенного факелами холма.

Максенций быстро шел через потемневший Двор язычников, останавливаясь, чтобы расспросить стражей, которых он расставил у каждых ворот, ведущих в Женский двор. Кратос и контуберний легионеров следовали за ним по пятам, половина из них несла факелы. На каждом посту его солдаты докладывали, что, хотя прихожане и покидали внутренние дворы Храма с тех пор, как наступила странная тьма, ни девы, ни их матроны так и не вышли оттуда.

— Не дайте им ускользнуть, — повторял Максенций на каждом посту. — Я знаю, они прячутся там. Я видел их у одних из северных ворот.

Они обогнули юго-восточный угол стены, окружающей Женский двор, и двинулись на запад. Центурион Марк поглядывал на встречающиеся время от времени на стенах надписи, предрекающие смерть всем гоям, осмелившимся войти во внутренние дворы, а затем сказал:

— Как нам к ним подобраться, командир? Мы не осмелимся войти…

— Ха! — насмешливо рявкнул Максенций. — Мы – и не осмелимся? Кто лучше умеет нести смерть, Марк? Иудейские жрецы или римские легионеры?

— Но вы же знаете, господин, что некоторые храмовые стражники одержимы демонами.

— Да, их трудно убить, но они неуклюжи. Слизняки мало что могут сделать с телом, у которого отрублены голова или конечности. Рубите их всем лезвием, Марк, а не колите острием.

— Вы серьезно, командир? Если мы вторгнемся во внутренние дворы Храма, то спровоцируем массовые беспорядки, и тогда даже префект Пилат не сможет защитить нас от гнева цезаря!

— Ты видишь здесь толпу, готовую устроить беспорядки? — усмехнулся Максенций. – Смотри, вся территория Храма теперь опустела. Все бегут с улиц и дворов, прячутся в домах и синагогах. Даже Пилат заперся в Антониевой крепости — готов поспорить, он сейчас просит защиты у Бахуса. Не беспокойся о нем, Марк. Он суеверный трус, и после сегодняшнего дня — вернее, этой ночи — ни он, ни кто-либо другой не будет представлять для нас угрозы.

Марк с тревогой взглянул на черное небо, подавляя дрожь от непрекращающегося грохота огромного барабана. Да и был ли это барабан? И шел ли этот звук из великого Храма за стеной справа от них, или доносился с горного хребта за Кедронской долиной к востоку от города, или раздавался прямо с неба? Он знал, что Максенций изучал колдовство, и ощущал его уверенность даже сейчас, но все же считал, что, возможно, им было бы разумным присоединиться к губернатору Пилату за массивными стенами Антониевой крепости. В конце концов, той ночью, когда была разрушена Силоамская башня, в воздухе тоже раздавались громовые удары барабанов

— Смотрите! — Максенций внезапно указал вперед. — Выходят жрецы и храмовые стражи. Шевелитесь, парни!

Они быстро двинулись рысью, звеня оружием и доспехами. Небольшая группа священников в сопровождении нескольких стражников в тёмной броне только что вышла через арку с территории Храма. Максенций не размещал солдат у этих ворот, так как они вели во внутренние дворы, прилегающие к Храму, куда женщинам было запрещено входить. Священик остановился и с тревогой посмотрел на группу легионеров, спешащих им настречу. Когда Максенций приблизился к ним, он узнал седобородого священнослужителя, шедшего впереди.

— Каиафа! Куда, черт возьми, ты собрался?

Первосвященник поморщился, но в остальном проигнорировал богохульство; в его глазах читался страх.

— Позволь нам пройти, трибун. Я приказал прекратить все храмовые жертвоприношения, пока… — он взглянул на черное небо, — …пока я не выясню, что пошло не так.

«Крысы бегут с корабля», — подумал Максенций, и спросил:

— Значит, старый Анна тоже тебя предал, а?

Страх в глазах Каиафы сменился выражением гневного упрека.

— Конечно, нет! Мой тесть — человек чести, и сейчас я направляюсь к нему в зал Газзита, чтобы посоветоваться. Я уверен, что именно рабби Иешуа и старый колдун Йосеф из Аферемы, а не Анна, каким-то образом сумели преждевременно запустить события. Какова их цель, мне неизвестно, но я очень боюсь.

Максенций презрительно фыркнул. Он собирался успокоить Каиафу насчёт безумного рабби Иешуа, но затем внезапно передумал.

— Отличная идея. Иди, посоветуйся с Анной, — рявкнул он. — Поторопись. Я выставлю здесь много стражников и поставлю больше факелов на случай появления мародеров.

Первосвященник и сопровождавшие его священнослужители и стражники поспешили на юг через просторный Двор язычников. Спустя несколько мгновений их фигуры исчезли в темноте, свет факелов быстро угасал вдалеке.

— Хорошо, — сказал Максенций, когда они ушли. — А теперь, Марк, Кратос и вы все — за мной.

Он быстрым шагом повёл своих солдат обратно на восток вдоль стены, пока они не подошли к первому входу в Женский двор. Здесь стояли на страже полдюжины легионеров, их доспехи и шлемы блестели в свете факелов, закреплённых на кронштейнах. Максенций узнал декуриона, который был за них ответственен.

— Луций, ты и твои люди присоединяйтесь к нам. Мы идём внутрь.

Луций удивлённо моргнул, глянув на запретную арку.

— Внутрь? Вы имеете в виду — туда, господин? Но за это полагается смерть...

— Легионеры сеют смерть, солдат.

Декурион ухмыльнулся и хлопнул себя по груди в знак приветствия.

— Так точно, господин!

Римляне, которых теперь насчитывалось почти два десятка, загремели доспехами по ступеням и прошли через арку, окружённую колоннами. Центурион Марк восхищался уверенностью своего командира и тем, как он передавал её своим людям, но не мог отделаться от мысли, в самом ли деле Максенций знает, что делает.

— Не волнуйся, Марк, — произнёс трибун, словно прочитав мысли своего подчинённого. — Толпы больше нет, священников тоже. Теперь всё в наших руках. Больше никаких игр с Каиафой или этим старым предателем-колдуном Анной. Они думали использовать нас, но я на шаг впереди. Просто делай, что я говорю, и всё обернётся нам на пользу. Нет, даже более того — к нашей власти и славе!

Марк надеялся на это, но его сомнения не исчезли, когда они вошли в просторный Женский двор. Приглушённый бой барабанов стал громче и теперь, казалось, доносился в основном — хотя и не только оттуда — со стороны Храма, чей бледный фасад смутно вырисовывался за стеной на западе. Двор, слабо освещённый редкими факелами, был загромождён многочисленными лавками и столами, многие из которых были опрокинуты во время недавнего бегства исчезнувшей толпы. Портики с колоннами окружали это место с трёх сторон, а на западе широкая полукруглая лестница из пятнадцати ступеней вела к богато украшенным воротам, ведущим на Двор жертвоприношений. У подножия этой лестницы, наполовину скрытая в тенях лавок и колонн, стояла группа тёмных фигур.

— Вот они, — прошипел Максенций, — женщины! Солдаты, рассредоточьтесь в линию, а затем окружите их. Не дайте никому из них сбежать. Среди них Элисса из Сихара и её служанка, и они нужны мне живыми. Талант серебра тому, кто схватит любую из них! Остальных убейте — не оставляйте свидетелей!

Марк кивнул, затем махнул рукой и рявкнул:

— Рассредоточиться!

Доспехи загремели, сапоги застучали по мраморным плитам двора. Женщины закричали и, поняв, что их обнаружили и атакуют, в ужасе заметались в поисках выходаа или места, где можно спрятаться.

За стеной медленно и тяжело били приглушённые барабаны...

Симон, оставив позади пустынные улицы Вифании, поспешил на восток по Иерихонской дороге так быстро, как только позволяла темнота. У подножия холма, с которого открывался вид на начало крутого спуска, он на несколько минут остановился, чтобы отдышаться, а затем начал подниматься по пологому склону. Позади себя, вдали, он всё ещё слышал глубокий низкий гул барабанов, громоподобное бормотание скандируемых слов:

ХАЛЕЛЬ-ЭЛЬ… ТАШМАД… ЙЯ, АББА ШАДДАЙ!

Симон стоял на вершине холма, опустив руки вдоль тела, и успокаивал дыхание. Далеко на востоке он видел тусклую полосу сумерек над холмами за Иорданом. На мгновение он почувствовал бессмысленность происходящего. Указания Досифея теперь казались глупыми. Неужели Менандр в самом деле пережил то, о чём рассказывал?

Внезапно он почувствовал короткое покалывание по всему телу — а затем невероятным образом оказался в совершенно чуждом месте, стоя на одном из множества мягко светящихся дисков, окружённый высокими и замысловатыми конструкциями из гудящего металла, среди которых двигались далёкие, блестящие фигуры, смутно напоминающие человеческие. Фигуры гигантов или богов…

Снова короткое покалывание. Вспышка солнечного света ослепила его. Несколько мгновений он тёр глаза, затем открыл их. Сквозь пелену слёз Симон увидел холмистый пейзаж, хребет, покрытый валунами и редкими пучками травы. К своему удивлению, он стоял посреди круглой металлической платформы из тёмного металла, окружённой бортиком из того же металла высотой около трёх футов, с панелями, покрытыми разноцветными квадратами. Он мгновенно узнал в этом предмете летающее судно чародея Таггарта. В нескольких шагах стоял он сам, одетый в чёрное, с мрачным выражением на лице, а рядом с ним — приземистое существо с зеленоватой кожей в коричневом одеянии, с заострёнными ушами и тёмными миндалевидными глазами, полными мудрости.

— Дарамос! — Симон ловко перепрыгнул через бортик аппарата и подошёл к ним. — Менандр не сказал мне, что ты с Таггартом.

— Я вызвал его обратно в Парфию, чтобы он забрал меня, — сказал карлик, — ибо в своих медитациях я понял, что нужен здесь в это время.

Таггарт выглядел озадаченным.

— Что значит «ты меня вызвал»? Я сам решил забрать тебя, Дарамос.

Карлик мягко улыбнулся.

— Когда два разума решают как один, они становятся единым целым. Ты много знаешь о физическом космосе, Таггарт, но есть много тайн, которые ты до сих пор не понимаешь.

— Я это заметил. Ты и некоторые другие существа, которых я встречал в разных мирах, похоже, обладаете… необычными способностями. Вот почему, поразмыслив, я решил доставить вас сюда и…

— Сюда? — перебил Симон. — Где мы?

— В холмах за Иорданом. — Таггарт указал на запад. — Смотри.

Симон повернулся и увидел, что яркое заходящее солнце висит прямо над огромным линзообразным облаком черноты, которое скрывало далёкие холмы под собой. Нет — не облако, а безликая чернильная область, которая, казалось, поглощала весь падающий на неё свет. Она простиралась на север и юг почти до обоих горизонтов, и под ней большая часть широкой Иорданской равнины была погружена во мрак. У Симона по спине пробежал холодок.

— Темнота истекает из одного конца… отверстия, — объяснил Таггарт. — Или, скорее, «отверстие» поглощает большую часть света в непосредственной близости от себя. Это один конец того, что можно назвать «червоточиной», ведущей из одной области космоса в другую; другой конец находится где-то в звёздном скоплении, называемом Гиадами.

— Древние писания называют такие отверстия Вратами, — добавил Дарамос. — Но скажи мне, Симон, почему здесь ты, а не Менандр? Неужели он не сумел выполнить задачу, которую поставил ему Таггарт?

— Нет, но всё ещё пытается. Они с Досифеем хотели, чтобы я передал вам это и помог, чем смогу.

— Это плохая новость, очень плохая. — Таггарт махнул рукой в сторону огромной полосы тьмы. — Если рабби Иешуа осуществит свою собственную гибель так, как он задумал, то эти Врата расширятся, чтобы поглотить всю Землю, и через них пройдут чудовищные твари. Любая жизнь — любые возможности для жизни, прошлой и настоящей, станут невозможными в этом мире.

— И поэтому, — сказал Дарамос, — эта небольшая часть космоса навсегда останется вне ведения Владычицы Мудрости, Матери Бытия. Ибо породитель Иешуа – Отец, Тот-Кто-Есть-Многие – никакой своей частью не представлен в этом космосе, проявляясь лишь посредством вторжений. Всё, что Ему удаётся объять, переносится в какое-то иное место, как будто никогда и не существовало.

Таггарт коротко и словно бы в замешательстве глянул на карлика, а затем повернулся обратно к самаритянину.

— Я помню тебя, Симон. Менандр рассказал, как ты спас мне жизнь. Он также сказал, что ты прошёл обучение как боец, гладиатор. Есть шанс, что ты сможешь помочь нам задержать открытие Врат.

— Как? Скажи мне!

— В Иерусалимском Храме открываются меньшие Врата, подпитываемые психической энергией, возникшей в результате самопожертвования рабби Иешуа на холме Гол-горот. В… кульминации ритуала существо по имени Гол-горот само вырвется через это отверстие и направится к горе Поругания, чтобы помочь там в открытии Великих Врат. Я не претендую на то, чтобы понимать всё это, но знаю, что существо, которое древние называли Гол-горотом, лишь частично состоит из подлинной природной материи и энергии. Если бы его можно было победить, уничтожить его материальную часть, а ментальные энергии загнать обратно на его собственный план бытия, это дало бы нам время до возвращения Менандра.

Мурашки на спине Симона усилились, когда он вспомнил то, что читал в древних писаниях. Гол-горот, один из зловещих чёрных богов стигийцев, со щупальцами, пожирающий души…

— Гол-горот — главный слуга Уагио-Тсотхо, Владыки Демхе, — сказал Дарамос, — но часть его действительно материальна и, следовательно, временно смертна. Однажды, десять тысяч лет назад, герой-ванир сразился с ним в стигийском храме и отправил его обратно на его собственный тёмный план бытия. Это можно сделать снова, Симон.

— И это должен сделать я? Боги! Но как?..

— С помощью этого. — Таггарт, забравшись в свой аппарат, отодвинул длинную секцию металлического пола и вытащил большой тёмный меч. — Вот, держи. — Он вылез обратно и передал оружие Симону. — В незапамятные времена заррийцы сами использовали их в поединках.

Симон взял его, удивляясь. Он никогда не видел такого оружия. Лезвие, прямое и плавно сужающееся, было более четырёх футов в длину, а рукоять, достаточно большая для двуручного хвата, обмотана чем-то, похожим на гладкую тёмную проволоку; навершие представляло собой гладкий, отполированный шар, а крестовина была короткой для размера меча и покрыта выгравированными на ней неизвестными глифами или буквами. Всё оружие сияло глубоким металлическим синим цветом и, несмотря на свою большую длину, было идеально сбалансировано, так что его было приятно держать.

Оба спутника Симона отступили на шаг.

— Теперь, — сказал Таггарт, — нажми эту маленькую вставку возле крестовины и следи за тем, чтобы лезвие меча не коснулось тебя или чего-либо ещё, чем ты дорожишь!

Симон повиновался и ахнул, увидев, что по обоим краям лезвия появилась тонкая линия сине-белого света, очерчивая его, как серебряная нить. Высокий, едва слышный вой энергии запел в его ушах.

— Хорошо. — Таггарт указал на высокий узкий валун, который резко выделялся из травы и гравия на вершине хребта. — Теперь ударь по нему.

Симон колебался, не желая повредить великолепное лезвие, но затем повиновался, замахнувшись оружием лишь с долей своей силы, ожидая, что оно лязгнет о камень. Вместо этого, к его изумлению, клинок глубоко, почти без усилий, вошёл в валун более чем на две трети! Высокий вой в ушах Симона стал пронзительным визгом. Инстинктивно он вытащил меч обеими руками; визг утих, а верхушка валуна, треснув, тяжело соскользнула на землю, его срезанный бок слегка дымился и светился тускло-красным. Симон почувствовал запах раскалённого камня. Он снова нажал на маленькую вставку сразу за гардой, и серебристая нить энергии исчезла.

— Господь Гаризима! — благоговейно выдохнул он.

— Теперь ты вооружён, — сказал Дарамос. — Но имей в виду, Симон, что Гол-горот — слуга Демхе и как таковой может повелевать Фантомом Истины. Поэтому ты также должен быть защищён от его облака иллюзий.

— Верно. — Таггарт снял с головы свой металлический обруч, шагнул вперёд и передал её Симону. — Надень это так, чтобы синий диск был у тебя на лбу, и тогда тебя не обманут… нереальными проекциями. Устройство также может проецировать иллюзии само по себе, но у нас нет времени учить тебя этой технике; кроме того, это не сработает против такого существа, как Гол-горот. А теперь быстро на борт.

— Ты уверен? — Симон внезапно почувствовал себя так, словно его на хрупком плоту сталкивали в бурный порожистый поток. — Может быть, для выполнения этой задачи лучше послужит твой жезл смерти, Таггарт?

— Я не осмелюсь пронести высокоэнергетическое оружие в район Храма, — сказал волшебник. — И я не умею обращаться с мечами. Заррийский корабль сейчас над горизонтом и будет внимательно следить за Иерусалимом в это критическое время. Если заррийцы почувствуют вмешательство, они… устранят его. Не активируй лезвие, пока не окажешься под крышей Храма, Симон, а затем выключи его так быстро, как только сможешь. Понял?

Симон мрачно кивнул.

— И ещё кое-что. У нас осталось не так много времени, даже если ты преуспеешь, поэтому, когда Менандр выполнит свою задачу, скажи ему, чтобы он нажал кнопку «местоположение» на устройстве, которое я ему дал. Он поймёт, что я имею в виду. Но скажи ему также, чтобы он подождал до последнего часа дня, чтобы сделать это. К тому времени заррийский корабль на некоторое время скроется за Землёй, и в небе останется только галактический корабль.

Симон посмотрел на стально-голубое небо.

— Значит, корабли чудовищных сил даже сейчас бороздят наши небеса! Скоро ли они начнут сражаться друг с другом за мир, Таггарт?

— Нет, ибо они знают, что это приведёт к их взаимному уничтожению. Но, как тебе уже известно, многие из заррийских приспешников уже находятся на Земле, в районе Иерусалима. Если повезёт, и помощью тебя и Менандра, мы, возможно, вскоре склоним чашу весов в другую сторону. — Таггарт забрался внутрь и коснулся одной из панелей с цветными квадратами. — Теперь встань прямо в центре и держи этот меч так, чтобы он находился параллельно твоему телу. Я собираюсь высадить тебя во двор прямо перед Храмом.

— Удачи, Симон, — сказал Дарамос, подняв коренастую лапу в приветствии.

Симон сдержал порыв помахать в ответ. Затем, когда пальцы Таггарта быстро задвигались по светящимся квадратам, он снова почувствовал покалывание...

Часть пятая

Глава XXVII

продолжение следует

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 36-37 год. Части 1, 2, 3

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова