Бумаги, одна за другой, переходили с правой стороны раскрытой папки на левую. Докладывавший говорил негромко, слушавший отвечал еще тише. Если бы цифры и условные знаки чертежей могли звучать, в кабинете стоял бы грохот пневматических молотков, вой сверл, визг пил и басистое гуденье турбин, а легкий треск чертежной бумаги звучал бы гулом тяжелых орудий и плотными взрывами мин: доклад имел темой вопросы строительства Военно-Морского Флота.
— Ну, все? — спросил флагман.
Докладывавший взял ученическую тетрадку, лежавшую в папке последней.
— Да вот, не знаю, товарищ флагман первого ранга... — сказал он и усмехнулся. — Письмо вам. Личное и совершенно секретно.
— А! — сказал флагман оживленно.
На клетчатой бумаге старательным почерком было выведено крупно:
«Могучий снаряд «Ответ самураю»
проект тов. Патковского Миши
пионера Зайсанского отряда имени
Ворошилова, уч-ка 5 класса 12 лет,
сына пограничника N отряда».
Вторую страницу занимала так же тщательно переписанная цитата из речи тов. Молотова на сессии Верховного Совета о Военно-Морском Флоте и внизу — тревожная приписка: «Обязательно очень прошу ответ по адресу, потому что я выдумал это все сам, потому что тов. В. М. Молотов говорил, что нашей стране нужен могучий Военно-Морской Флот».
На третьей — автор приступал к изложению. Сперва он сообщал данные о себе. Он жил в Зайсане, в Восточном Казахстане, у китайской границы, и признавался, что моря никогда не видел, но что читал о нем книги и что старший брат Васи, его лучшего приятеля, три года назад вернулся со службы на Балтийском флоте и много рассказывал о кораблях. Затем излагались причины, заставившие его «много задуматься над обороной СССР».
«...Я знаю, какое могучее будущее ждет меня потом в моей жизни, ведь я пионер, потом буду комсомольцем, потом член партии, тогда наш Казахстан расцветет, будет кругом железная дорога и разработки гор, так как у нас есть свинец, медь, каменный уголь и др., тогда наш Зайсан будет расти быстро, как растение, которое поливают. У вас жизнь кипит, как в самоваре вода, а, наоборот, наша жизнь тиха, как в пруду вода, но нет, это ненадолго, скоро и наш Зайсан будет могучей столицей Восточного Казахстана, тем более рядом граница, и пусть угнетенные китайцы видят скорей наши небоскребы, и метро, и могучие колхозы вокруг, и скорее сделают все это у себя, и нам надо защищать будущий могучий город, но у нас китайцы мирные и бедные и в Зайсане войны не будет, а главная война будет на море, и вот что я придумал для Военно-Морского Флота.
Васин брат нам рассказывал, что он читал, будто японцы выдумали могучий снаряд под названием «человек-торпеда» и что туда ложат человека и он управляет торпедой и подгоняет ее к самому кораблю и метко целится без промаха, потому ведь он сам с этой торпедой вместе. Потом взрывает корабль навовсе и, конечно, сам притом тоже взрывается навовсе, потому что он сам лежит в этой торпеде, где порох. И что у японцев есть герои под названием «самураи», которых будут ложить в эти торпеды, и они будут целить в наши корабли и взрывать их и сами, конечно, взрываться тоже вместе. И мы тогда заспорили, что у нас такие герои тоже есть и сколько угодно, и что и Вася, и я, и все пионеры нашего отряда тоже не испугаются лечь в такую торпеду, а потом мы пошли в класс и не доспорили. Но потом я много задумался и сказал Васе, что я в торпеду не лежу. А когда он начал тюкать и говорить «трус», я тогда преспокойно сказал, что «то одни глупости и что пусть эти самураи умирают, а нам надо не умирать, а побеждать, чтобы самому быть целым и строить дальше освобождение трудящихся, как сказал товарищ Сталин, что главное — это люди.
А так умереть вовсе не фокус, это всякий дурак сумеет и никакого геройства тут нет, и его самураи — дураки и просто задаются, а лучше выдумать не могут. И я сказал, что обязательно выдумаю и уже начал думать, а потом забыл, потому что получил один «неуд» по русскому и заниматься, а о войне некогда было. А потом, когда прорабатывали в отряде речь В. М. Молотова, я вспомнил обратно и стал думать.
Теперь расскажу, что придумал, а вы, тов. начальник, обязательно дайте ответ, верно я придумал или нет.
Надо такие торпеды обязательно делать и у нас, и чтоб они были очень могучие и взрывали корабль навовсе с одного разу, туда надо положить очень много пороха и сделать две машины — одну в торпеде, ну, про эту вы знаете, а другую — то, что не знаете: сзади торпеды, там, где лежит человек, как я нарисовал. И пусть она ходит быстро, быстрей, чем сейчас, быстрей всех.
И тогда он в этой торпеде быстро подойдет к кораблю и будет целить сам, как тот самурай, потому что пока он ведь тоже с торпедой вместе. А вот потом, когда будет совсем-совсем рядом и уж наверное попадет, тогда пусть нажмет, где у меня нарисована кнопка, тогда он от торпеды отцепится и в маленькой лодке, которая была сзади торпеды, пусть быстро поворачивает обратно и быстро едет к своим, чтоб его не задавило, когда корабль начнет падать. И тогда он опять берет вторую торпеду, прицепляет ее, как у меня нарисовано, и опять идет на врата. Дурак самурай раз взорвет и взорвется навовсе сам, а наш герой еще лучше научится, как взорвать другой корабль.
Извините, что плохо нарисовал, пусть инженеры срисуют, как надо, и пришлют мне, я проверю, — но и так все понятно.
Главное, что человек отцепляется, вот это герой, надо не умирать, а побеждать.
И я назвал этот могучий снаряд «Ответ самураю», пусть так и называется, когда выстроете. Чтоб они знали, что мы все равно лучше их придумаем, и пусть не задаются...»
Конец тетради занимали рисунки и чертежи могучего снаряда. Флагман внимательно рассматривал их, и ждавший его улыбки собеседник так ее и не дождался. Флагман, наконец, поднял глаза, и собеседник увидел в них мягкую ласку и волнение.
Он встал и подошел к книжным шкафам, на которых стояли модели кораблей. Подставив стул, он снял модель торпедного катера и, вернувшись к столу, протянул ее докладывавшему:
— Отправьте-ка пионеру. А письмо я ему сам напишу...
Письмо и посылка всколыхнули весь Зайсан. Флагман писал Мише, что проект его замечательный, но что, к сожалению, уже осуществлен с небольшими техническими изменениями и называется торпедным катером, модель и описание которого прилагается. И еще писал флагман, что Миша хорошо ответил самураям в что, действительно, героизм не в том, чтобы взрываться вместе с торпедой, а чтобы уметь во-время отцепиться и все-таки победить.
— Ну и что ж, — сказал Миша, весь красный от стыда, волнения и счастья, вертя в руках модель. — Я не обязан все знать! Придумали уже, так придумали. А я еще придумаю! Я их все равно перепридумываю!
------------------------------
Текст воспроизведён по газете "Правда" № 120, 1 мая 1938, стр. 4
Вера Павловна смотрит на поля и удивляется: она никогда таких полей не видела. Она говорит восторженно:
— Нивы — это наши хлеба, только не такие, как у нас, а густые-густые, изобильные-изобильные. Неужели это пшеница? Кто ж видел такие колосья? Кто ж видел такие зерна?
Поля удивляют Веру Павловну, а нас удивляет Вера Павловна. Хлеба обыкновенные, колхозные, выращены ударниками, стахановцами сельского хозяйства. Пшеница, безусловно, хороша, но могла бы быть и лучше. Откуда она приехала, Вера Павловна , — из каких мест? И имя у нее русское, а восторг какой-то иностранный, интуристский.
Вот смотрит она зачарованными глазами на поле и говорит:
— Группы, работающие на нивах, почти все поют: но какой работой они заняты? Ах. это они убирают хлеб. Как быстро идет у них работа! Ну, еще бы не идти ей быстро, и еще бы не петь им! Почти все делают за них машины — и жнут, и вяжут снопы, и отвозят их, — люди почти только ходят, ездят, управляют машинами...
Да что же. собственно, тут удивительного? Идет обычная уборка комбайнами. И машина даже не вяжет снопов, потому что деде обходится и без снопа...
Безусловно, очень приятный человек Вера Павловна, и трогательна ее восторженность. Но странно, что она от самых обыкновенных вещей приходит в умиление. Она даже преувеличивает немножко.
Вот пришла она в колхозную столовую в недавно выстроенном дворце культуры.
— Великолепная сервировка. Все алюминий и хрусталь: по средней полосе широких столов расставлены вазы с цветами, блюда уже на столе, вошли работающие, все садятся за обед — и они, и готовившие обед...
Веру Павловну в особенности тронуло то, что у нас называется общественным питанием. Мы как-то прозаически относимся к нему и даже придумали слово «нарпит». А Вера Павловна чуть ли не в стихах говорит об этом. Боюсь, она немного опоэтизировала обыкновенный обед в колхозной столовой. Правда, столовая очень хороша, образцовая столовая, и действительно посреди столов стоят цветы, очень чисто, симпатично. Ложки, возможно, алюминиевые, но что касается хрусталя, это Вера Павловна хватила чересчур.
Конечно, будет в наших общественных столовых и хрусталь, а ложки и вилки из серебра, но пока еще нет этого. И нет того, что показалось Вере Павловне на полях какого-то колхоза.
— Как они удобно устроили себе, — восхищалась Вера Павловна, — день зноен, но им, конечно, ничего: над той частью нивы, где они работают, раскинут огромный полог; как подвигается работа, — подвигается и он; как они устроили себе прохладу!
Идея остроумная. Жаль. Вера Павловна не помнит, как называется этот колхоз. Крытые токи есть во многих местах, но этакого передвижного навеса, или полога, не приходилось встречать. Но если его еще нет, — возможно, он будет.
По части техники Вера Павловна, впрочем, слабовата. Ее несказанно поразило обыкновенное электрическое освещение. Она не удивилась бы, если бы встретила его во дворце пионера. Но такое обилие света во дворце трудящихся!
Вот что, однако, она вполне оценила: наше веселье, нашу радость. Вера Павловна рассказывала потом:
— У них вечер, будничный, обыкновенный вечер... Но когда же я видела такую энергию веселья? Но как и не иметь их веселью энергии, неизвестной нам? Они поутру наработались. Кто не наработался вдоволь, тот не приготовил нервов, чтобы чувствовать полноту веселья.
Вера Павловна выражается несколько старомодно. А главное: что же она — никогда в своей жизни веселья не видала?
Нет, говорит она, видела. Но это, объясняет она, не настоящее, не полное веселье, когда смущает воспоминание о лишениях, бедах, страдании. Веселье у них, говорит Вера Павловна, — это мимолетный час забытья нужды и горя.
— А здесь, — продолжает Вера Павловна, — нет ни воспоминаний, ни опасений нужды или горя; здесь только воспоминания вольного труда в охоту, довольства, добра и наслаждения, здесь и ожидания только все того же впереди... Счастливые люди!
Может быть, и тут Вера Павловна несколько приукрашивает. Она, например, убеждена, что все поголовно у нас музыкальны, все поют, играют на разных инструментах. Она в восторге от нашей хоровой культуры.
Это не так. До этого мы еще не дошли. Но в основном Вера Павловна права. Ей, пожалуй, даже виднее, чем нам. Мы, может быть, сами не вполне оцениваем успехи нашей культуры. То, что видела Вера Павловна у вас, наблюдается еще не повсеместно. Но это, несомненно, будет всюду.
В общем приятная интуристка. Приятно показывать ей наши новостройки. гигантские предприятия, новые города,
— Неужели ж это мы? — восклицает она. — Неужели это наша земля? Я слышала нашу песню, они говорят по-русски...
Она не узнала. Она. Вернувшись с Кавказа, она рассказывала:
— Горы, одетые садами; между гор — узкие долины, широкие равнины. Эти горы прежде были голыми скалами, теперь они покрыты толстым слоем земли, и на них среди садов растут рощи самых высоких деревьев: внизу, во влажных ложбинах, — плантации кофейного дерева; выше — финиковые пальмы, смоковницы; виноградники перемешаны с плантациями сахарного тростника; на нивах есть пшеница, но больше рис.
По-видимому, Вера Павловна побывала где-то вблизи Колхиды. За точность ее сообщения нельзя поручиться, но в основном она правильно нарисовала картину сказочно меняющего свой вид Кавказа.
Кто же она, эта странная туристка, откуда, из какой страны приехала она к нам со своими восторгами? Она русская и на эмигрантку совсем не похожа. Она словно спала десятки лет, заснула в старой России и проснулась в советской стране в наши дни.
Но ведь почти так оно и есть. Вера Павловна во сне видела нашу страну. Это ее знаменитый «четвертый сон» в романе Чернышевского«Что делать». Вера Павловна видела во сне будущую социалистическую Россию.
А в действительности то, что называлось сном Веры Павловны, было мечтой одного из лучших, благороднейших сынов русского народа — революционного демократа и утопического социалиста Чернышевского. Он писал свой роман в тюрьме. На окне его камеры была железная решетка. Он видел перед собой только серые тюремные стены.
Воображение раздвигало их. Он уносился мыслью в будущее, и непоколебимая вера в социализм рисовала пред ним сказочные картины нив, на которых машина освободила крестьянина от изнуряющего, каторжного труда. Он видел людей коммунистического общества. Он писал о будущем: «Оно светло, оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем, будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести...»
Видение этого будущего могло быть только сном десятки лет назад, и только в романе могло найтись место для такого сна. Это была тогда сказка взрослого человека для взрослых людей, и над сном Веры Павловны издевалась реакционная критика.
Сон Веры Павловны принадлежит к числу классических утопий, а утопия — это то, для чего нет места в реальной действительности, о чем можно только мечтать. Так мечтал о будущем Кабе в «Икарии» и еще многие выдающиеся писатели и мыслители.
Однако мы перечитываем теперь старые, пожелтевшие страницы; в них много наивного, но это совсем не сон, совсем не сказка и не утопия. Это подлинная наша действительность. То, что видела Вера Павловна во сне, мы видим наяву. Это осуществилось, — и подчас мечта Веры Павловны о будущем кажется нам рассказом о вчерашнем. Мы можем рассказать о нашей жизни больше, чем привиделось это лучшим людям прошлых десятилетий. В строгих, чеканных формулировках статей Сталинской Конституция записано больше подлинного исторического творчества, чей в наиболее поэтических видениях гениальных художников. То светлое, прекрасное будущее, которое было мечтой и остается мечтой на большей части земного шара, воплотилось в жизнь, приобрело реальные очертания в советской стране, и права была Вера Павловна, восклицая о нас, современниках Сталинской Конституции: счастливые люди! А ведь и мы — только предшественники тех людей, которые сон Веры Павловны сделают всемирной реальностью. Мечты лучших людей прошлого времени, став реальностью, сменились нашими мечтали.
Мы тоже мечтаем. Мы тоже видим сны. Они так же прекрасны, как сон Веры Павловны, как видения и мечты Кабе и Фурье. Мы видим в будущем цветущую и радостную землю, на которой освобожденный, творческий, радостный коллективный труд создает подлинные чудеса. На этой земле людям будущего дурным сном кажутся войны, капиталистическое рабство, национальный гнет, фашистское варварство.
Мы знаем, что это будет, и наша мечта станет реальностью, как реализовалась у нас мечта Чернышевского. Мы знаем теперь с научной точностью то, о чем только догадываться могли наши предшественники. Мы знаем не только будущее, но и пути к будущему. Они проложены гениальными вождями пролетарской революции.
Мы не говорим обычно о своих мечтах. Мы завоевываем будущее в суровых боях вместо того, чтобы говорить о будущем. Наша литература не нуждается ни в снах, ни в толковании снов. Но мы любим будущее, мы знаем, что оно светло, прекрасно. Мы следуем завету Чернышевского, работая для будущего, приближая его, перенося из него в настоящее столько, сколько можно перенести.
Встреча нового года располагает к мечтам. Нам приятно представить себе Испанию, освобожденную от фашистского зверья, радостную, счастливую. Мы знаем, что это будет. Мы любим это будущее, стремимся к нему, работаем для него. Нам приятно представить себе Германию в расцвете и блеске ее культуры, Германию, в которой детям рассказывают, как о кошмарном сне, о кровавом фашистском бесновании. Мы знаем, что это будет, и вам незачем гадать, когда это будет.
Мы мечтаем иногда, но никогда не занимаемся гаданьем. Гадают отживающие классы, не уверенные в своем ближайшем дне. Они тревожно вглядываются в темное и загадочное для них будущее. Мечтать они разучились, да и о чем они могли бы мечтать!
Гаданьем заполнены новогодние номера буржуазных газет. Это не только традиция и не только забава. К древнейшим временам восходит эта потребность темного человека узнать свою судьбу. «Что день грядущий мне готовит?» — об этом открыто или тайно вопрошают все буржуазные политики. И гаданьем занимаются не только профессиональные шарлатаны. Авторы передовых и иных статей в больших капиталистических газетах прорицают под новый год, стараясь в зловещем тумане найти хотя бы малейший просвет для обанкротившегося, проваливающегося, на корню гниющего старого мира. И мы можем с полной уверенностью сказать, что ничего хорошего не готовит капиталистическому обществу ни грядущий день, ни грядущий год.
А мы не гадаем. Пролетарская революция не верит в судьбу. Она сама готовит свой грядущий день и грядущий год. Мы знаем, что он будет прекрасен. Он не может быть иным, потому что он приблизит нас к тому светлому будущему, о котором мы мечтаем, которое мы любим, для которого мы работаем.
Изумительный рассказ! В прилагаемом файле вы можете прочитать его; в тексте будет встречаться буква Ѣ (ять). У тех кто впервые "столкнётся" с этой буквой, уже через несколько минут чтения исчезает сложность восприятия текста!
P.S. В журнале сказку "Синяя звезда" определяют как фантастический рассказ.
Последнее время с именем Стругацких мы привыкли связывать философическую, или (как модно говорить) «интеллектуальную», линию нашей фантастики. Надо сказать, что «интеллектуальность» не мешала Стругацким писать увлекательно. И все же приключенческая повесть, детектив, пусть даже и мастерски сделанный, с тонким психологическим анализом, напряженной интригой, но только детектив, так сказать, развлекательная вещь в себе, был бы для их творчества неожиданностью.
Что же перед нами за повесть? Сюжет ее построен по всем, казалось бы, канонам детективного жанра. В отдаленном горном отеле собирается случайная компания незнакомых между собой людей, и среди них инспектор полиции Петер Глебски, тоже приехавший отдыхать, у него отпуск. Инспектор — ведущий голос, от его лица, лица так называемого среднего человека с Запада, ведется повествование. Следовательно, все происходящее дано в его оценке, с его точки зрения. Это существенно важный момент для понимания повести. Происходит внезапное убийство «Светловолосого викинга». Олафа Андварафорса находят в его номере со свернутой шеей. Начинается расследование, которое не дает никаких результатов, поскольку каждый раз возникают факты, непонятные нашему «евклидову рассудку». Хозяин отеля заводит разговоры о нечистой силе, о «зомби». Но инспектор Глебски, человек простой и честный, не желает верить в потусторонний мир.
Наконец, когда перебраны все подозреваемые, читатель начинает уже кидать невольные взгляды на некоего господина Мозеса, самого антипатичного из постояльцев отеля, которого словно бы нарочно никто не подозревает. И когда читатель уже почти поверил в свою версию, потому что на сцене появляется неизвестный однорукий, который при помощи Мозеса пытается выкупить таинственный чемодан, найденный в комнате убитого, — события разворачиваются в совершенно неожиданную сторону. Один из обитателей отеля оказывается гангстером из шайки знаменитого Чемпиона, бывшего гауптштурмфюрера, правой руки сенатора Гольденвассера, из «бешеных». Но он не убивал Олафа. Он выслеживал здесь члена банды по прозвищу Вельзевул, который год пробыл с бандой, совершая самые головокружительные операции, а потом порвал с гангстерами и бежал.
И выясняется, что Мозес-то и есть этот самый Вельзевул. Но мало того — он называет Олафа своим роботом, чемодан — аккумулятором, себя — космическим пришельцем, «наблюдателем», который случайно впутался в эту банду, «считая сенатора Гольденвассера вождем революционеров», а «Чемпиона героем, а он оказался организатором массовых избиений женщин и детей в десятке стран и инициатором политических убийств в этой стране».
Не вспоминаем ли мы невольно и сразу ситуации прежних романов Стругацких, где благородные герои — космические наблюдатели тоже вмешивались в жизнь иных планет, стараясь, как и Мозес, никому не повредить, конечно. Но пришельцы эти, по воле авторов, прекрасно разбирались в строе жизни этих недоразвитых аборигенов. В новой повести мы видим действие не с точки зрения благородного героя, которому, как дону Румате из романа «Трудно быть богом», тяжело притворяться «наглым и подлым хамом голубых кровей», а с точки зрения среднего человека той, чужой для пришельца планеты. И точка зрения этого честного инспектора полиции выглядит весьма симпатично, когда говорит он: «Вы для пришельца из другого мира слишком уж похожи на негодяя, Мозес. На богатого, до предела обнаглевшего негодяя». Глебски не боится встать поперек пути Чемпиону. Он не может отпустить бывшего сподвижника Чемпиона и готов выдержать бой с самим Чемпионом, но не отдать Мозеса и ему. И хотя пришелец называет свой облик «скверной маской», уверяет, что «господин Мозес, которого вы видите, это скафандр. Господин Мозес, которого вы слышите, — это трансляционное устройство», — мы понимаем и приобщаемся к психологическому состоянию инспектора. И хотя пришельцы погибают от руки гангстеров, даже жалея их, мы понимаем, что инспектор Глебски не мог поступить иначе. Маска сильного мира сего была выбрана космическим наблюдателем не случайно. Он пришел в чуждый ему мир именно как сильный, как благодетель. Неприятие сильной личности, возомнившей, что в ее силах и власти дать счастье всем другим и на этом основании вмешивающейся в жизнь этих других, принося таким вмешательством только несчастья, — вот, на наш взгляд, та идея, что оказалась скрепляющим центром новой повести Стругацких.
Сергей Михалков. «И тем не менее, все начинается с детства...» (Доклад на IV съезде писателей СССР).
Фрагмент публикации.
----
Я затронул проблему занимательности детской и юношеской литературы. Занимательность — одно из самых необходимых качеств специфики этой литературы, ибо мы с вами, быть может, и станем читать скучную книгу, если нам объяснят, что она содержит некие полезные и нужные сведения, но ребенок не станет читать подобное произведение ни за что! И тут самое время сказать о писателях, для которых занимательность, остросюжетность особенно важны — об авторах приключенческих и фантастических книг.
И все же кое-что в этих жанрах меня настораживает. Когда какой-нибудь товар пользуется особенно большим спросом, нерадивые производственники подчас теряют требовательность к себе и начинают подхалтуривать: все равно купят, все равно "расхватают", они начинают спекулировать на чрезмерном «спросе».
К сожалению, у директоров книжных магазинов нет права возвращать недоброкачественную продукцию туда, где ее выпускают. А стоило бы применить это право на рекламацию, существующее в других торговых организациях, когда, к примеру, детям вместо литературы хотят всучить недоброкачественное чтиво в привлекательной обертке из «сверхзанимательного» сюжета. Подчеркиваю: речь в данном случае идет лишь о худших образцах, а не вообще о жанрах, которые столь любимы (я бы даже сказал: слишком любимы!) юными читателями.
Время меняет лицо жанров. И даже такого, казалось бы, традиционного, как сказка. В самое деле, то, что представлялось невообразимо фантастичным ребенку не только прошлого века, но даже наших тридцатых годов, то уже выглядит банальной обыденностью для сегодняшнего маленького любителя сказок. Но и по сию пору остается мудрым пушкинский девиз:
Сказка — ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.
Верные этому девизу, дают «уроки» нашим добрым молодцам и молодицам сказочники новой формации, столь непохожие на знаменитую Арину Родионовну — Николай Носов, Евгений Пермяк, Виктор Важдаев, Оксана Иваненко с Украины, Юлий Ванаг из Латвии, Рахиль Баумволь, Александр Волков, Виталий Губарев, Анатолий Митяев...
облако тэгов
