Как уже отмечено, это хорошо написано. Более того, неплохо отредактировано (ну, или авторы просто так пишут – и то, и другое по нынешним временам большая редкость). Соавторы не потакают читательским ожиданиям (здесь плеснуть душераздирательности, там терзаний душевных, плохим выдать побольше мерзости, хорошим – отсыпать нерассуждающего благородства). Пусть и может творческая свобода отпугнуть осторожного издателя, но авторы предпочли работать в приглушенных, пастельных тонах, разделяя героев не на положительных и отрицательных, а на главных и второстепенных. Воспользуйся соавторы проверенными тиражами рецептами, получился бы у них совершенно дяченковский текст – чего очень бы не хотелось.

Читая такие тексты, временами соглашаешься с тем очень спорным тезисом, что нет ни фантастики, ни мэйнстрима, а есть хорошо и плохо написанные книги. Это не фэнтези в доминирующем сегодня стиле – забористом, ярком, энергичном, это фэнтези в сторону, скажем, лорда Дансейни.

Поначалу увлекло, но потом разочаровало. Автор построил вполне атмосферное Средневековье (или, скорее, начало Нового времени), но отношения людей мало соответствуют нашим представлениям об этом времени.

В сравнении с другими произведениями Zотова (читал «[Элемент] крови», «Печать Луны» и что-то еще в том же духе) этот роман, на мой взгляд, выигрывает. Т.е. непритязательный стеб и юморок а ля «Comedy Club», кое-как втиснутые в жанры, с которыми автор с грехом пополам справляется, — все эти фирменные приемы никуда не делись. Однако в романе про Конец света появились идеи, без которых фантастика (с ее тягой к разговорам о городе и мире), неизбежно пробуксовывает. Может быть, я вчитываю, но роман Zотова показался мне даже многомерным.

Очень трудно читать сегодня середнячковые советские тексты просто как фантастику (пресловутая нуль-литература – это, в сущности, и есть середина). Трудно не по изумительной наивности идей (один «клептогенез» чего стоит) — нам не привыкать: сегодня фантастика производит бред в масштабах промышленных, просто неподъемных для застойной советской культуры. Но это ж надо окунуться в плюсквамперфектум, чтобы не задерживаясь на советских клише, восхититься обращением к подзапретным идеям Николая Федорова (в рассказе он не упоминается). И погружение в эпоху – самое главное в таком чтении: не ностальгии для, а просто припоминая общество, в котором можно было писать такие произведения, не выглядя совершеннейшим идиотом в глазах читателей.

Находился под впечатлением «Истории твоей жизни», поэтому эта повестушка особого восторга не вызвала. Та же, в принципе, тема, поднятая почти десять лет спустя (если судить по отзывам, она вообще занимает автора). С новым, правда, поворотом – на раскаянье и искупление.

Стилизация под «1001 ночь» хорошая, но считать ее чем-то выдающимся… Вон, Д. Трускиновская целый романище в этой стилистике написала, и что?

Вообще, затеять повесть про путешествия во времени, предполагает сегодня любовь к техническим упражнениям: столько всего напридумано — и остроумного, и глубокомысленного — а мы все ж возьмем, исхитримся и таки сделаем чего-нить нетривиальное. Например, с усмешкой игнорируя предшествующую традицию

Последняя история, действительно, любопытна — пугающей неоднозначностью нравственно-временной петли.

Очень правильная фантастика. Правильная – это когда в научно-занимательной форме автор умеет говорить о вещах, интересных не только энтузиастам науки.

Научная составляющая рассказа не нова для людей, интересующихся лингвистикой: здесь и гипотеза лингвистической относительности (вероятно, ошибочная в радикальных вариантах), и опыты по созданию идеографической письменности (ЛоКоС, например). Все это качественно сделано, и фантастическое допущение заставляет внимательно следить за перипетиями полевой лингвистической работы (чай, не язык каких-нить индейцев хопи изучаем)

Об этой — литературно-философско-научной — стороне деятельности Сирано расказывает роман А. Казанцева «Иножитель». Можно по-разному относиться к творчеству последнего, но в наблюдательности Казанцеву не откажешь. И если предвосхищение де Бержераком, к примеру, парашюта кажется явной натяжкой, то вот, скажем, подробное описание борьбы лейкоцитов с инфекциями... Откуда Сирано мог знать о фагоцитозе? Просто нет слов.

Такие жж-тексты еще и очень неудобно читать – т.к. поначалу не совсем ясно, можно ли пропускать рассуждения героини. Жевать эту приправленную сарказмом смесь из чепухи и банальностей совершенно не хочется. Но вот это все, м.б., играет какую-то роль в сюжете, позволяет лучше понять героиню, работает на концепцию романа? Не-а… Сюжет тянет максимум на повесть, характер – неинтересен (поскольку не показано его становление), концепции в романе – в смысле системы ‘идей’, цементирующих текст, – просто нет.

Сравнивать роман с «Generation «П» не стоит: у Пелевина 'рассуждения' встроены в художественный мир и сюжет о времени и о себе; у Каганова все эти жж-медитации практически самоценны (так, метаморфоза Даши под влиянием Илениных кноу-хав не играет практически никакой роли в сюжете). И потом роман Пелевина написан в 1999 г., с тех пор целый жанр появился — «офисная проза», где весь этот эпатажный цинизм давно озвучен со всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками самоиронии и авторского сарказма.

И (об этом много писали, но все ж) жанр романа требует особого дыхания что ли. Если судить по этому роману («Харизму» я не читал), у Л. Каганова его (пока) нет. Может, и не будет. У неплохих, в общем-то, писателей (вроде А. Чехова) его тоже не было. Автор — Мастер великолепной сюжетной прозы, не нужно разбавлять ее квазифилософичным остроумничаньем. Ну вот представьте, что получилось бы, появись в «Хомке» пассажи о новом поколении, а в пронзительной «Долларке» — рассуждения о том, кто довел население до жизни такой?

Мне это напомнило не столько «Гравилет», сколько «Остров Крым» Аксенова. И роман Лазарчука в этом сравнении не выигрывает. В сфере человеческой он занудный какой-то (на манер чудовищной «Кесаревны Отрады») и декларативный. Скажем, героиня сильно удивляется, что дети могут быть голодными — что прекрасно, однако, социальное устройство ее страны никак не исключает голодных детей...

Или вот наш мир герою кажется серо-пластмассовым. Это пусть, но психологическую достоверность такие декларации обретают лишь в том случае, если свой мир — чувства, предметы, поступки — будет пронзительно настоящим. А этого в романе нет (может, просто не умеет, может – не до того сейчас).

Может быть, в турбореалистическом произведении, сосредоточенном на головокружительной механике мира, этого и не требуется, но ведь в романе Лазарчука многое построено на мотивациях героев: «Я готов умереть любой смертью, готов убивать сам и посылать на смерть других – но мой мир я вам не отдам, хоть вы и сильнее меня в миллион раз…», – думает Глеб. Но почему герой так влюблен в свой мир – бледную кальку грИновского?

Здесь стратегия автора сродни рекламе фильмов, упирающей на количество уже посмотревших: дескать, раз столько людей любят Транквилиум, то не стоит удивляться, что герой готов на все вышеизложенное ради этого прекрасного старого мира…

Вообще, автору после «Опоздавших» удаются скорее сюжеты, построенные на вынужденном действии – про приказано выжить, про супермегабомбу, что тикает под сердцем, и т.п. Может, действие в его романах слишком плотное, может, еще что–то – но в иных случаях рахитичные внутренние миры героев плохо согласуются с их, героев, бешенной скачкой по сюжету. Вот когда Воронин с Кацманом бредут по пустыне в «Граде обреченном» (еще один параллельный текст) — ты идешь вместе с ними, а к героям «Транквилиума» относишься как к фигурам на шахматной доске — партия интересна, а персонажи — не очень, поскольку деревянные.

Роман понравился, но показался немного скомканным. Сначала — нормальный себе реализм в современном исполнении, впрочем, с тайной на заднем плане и неспешным ее обсуждением. А все криптоисторические чудеса происходят буквально в последней четверти книги (по ощущениям, текста под рукой нет), галопом по евразиям. Я вовсе не любитель монструозных криптоисторических опусов в стиле «Посмотри в глаза чудовищ», но здесь получился даже не роман, а скорее растянутая повесть: в начале авторы берут явно романное «дыхание», а потом как-то быстренько так закругляются, срезая последние круги. Что жаль.

Странный «цикл» — скорее, «work in progress». Криптоисторические вариации на сюжеты сказаний о Зигфриде/Сигурде, нибелунгах и пр. Есть неплохой первый рассказ, построенный на сочетании двух несводимых перспектив — Зигфрида и говардовского Конана (будто сошедшего со страниц михаилхаритоновского «Дракона XXI». Задумчивый получился рассказ (особенно в линии Рагнарека). Есть «Второй подвиг Зигфрида» — никакой текст, что-то про конный спорт. Есть третий рассказ — из разряда «стихов на случай» но с какой-никакой идеей (по истории Зигфрида, он располагается между первым (до ученичества) и вторым (события в Вормсе). Возникает ощущение, что авторы «прицениваются» к сюжету на предмет сделать что-то вроде «Карла, герцога» и «Римской звезды», между делом публикуя наброски — чтобы, значить, добро не пропадало.

Отличный рассказ, написанный в пандан к рыбаковскому «Трудно стать Богом». В результате получился очень интересный разговор Стругацких, Рыбакова и Васильева (обратите, кстати, внимание — это не украинский Владимир Васильев, который «Ведьмак из Большого Киева» и прочая). Причем Рыбаков, насколько я понимаю, учел критику Васильева в «На чужом пиру ...» (см. рассуждения «па Симагина» в финале романа).

Как же невысок уровень читательских ожиданий, если такой текст мы готовы воспринимать как интеллектуальную фантастику. И беда даже не в избитости сюжета, не в унылом, в сущности, хохмачестве, а в мировоззренческой ТРИВИАЛЬНОСТИ романа. Нет, в сравнении с текстами в проекте «Этногенез» роман кажется шедевром социальной фантастики… А если сравнивать со Стругацкими, например? С тем напряженным вглядыванием в будущее, которое отличает их вещи? UPD: (Году этак в 1984 любому усталому интеллигенту было понятно, что совок будет долго и мучительно догнивать. А Стругацкие в этом году сделали «Волны гасят ветер». И вот их Большое откровение, футуршок и т.п. удивительным образом предвосхитили не сами перемены, на пороге которых стояла страна, но их РАДИКАЛЬНОСТЬ; когда же пугающая непонятность бездны упрощается до ж-пы, то ничего предвосхитить не получится, потому как сие — не реализм, а ограниченность).

В плане мировоззренческом роман сводится к трюизмам: ‘народ наш – ну, чисто дети’, ‘может, только простые люди (из частного сектора) и сохраняют еще здравый смысл’, ‘одна половина наших правителей – кретины, другая – мерзавцы’, ‘интеллигент, не готовый к махровому оппортунизму, никому сегодня не нужен’ и т.п. Автор, правда, шуточкой да прибауточкой дистанцируется несколько от этого набора банальностей. В результате мы имеем (или нас имеют?) общие места, сдобренные иронией.

При этом многие существенные моменты сюжета отмечены какой-то необязательностью, характерной для студенческого капустника (когда сценарий придумывается с тем, чтобы связать имеющиеся в наличии номера).

Действительно, выходит какой-то развернутый в роман анекдот. Можно читать, можно не читать (только зачем читать, если можно не читать: литература, чай, не водка). А что всем нам скоро полный Химэй настанет – это вам любой пенсионер на лавочке скажет… Забесплатно. В общем, умную фантастику сегодня, увы, лучше ‘брать’ не у фантастов.

Фирменный синякинский прием: выдумывается занимательный альтернативный мир, однако, дальше автор ломает жанровую инерцию

Самым для меня любопытным оказалось балансирование текста между жанрами криптоистории (тайная история событий, «на выходе» остающихся неизменными) и альтернативной истории (исторические события меняются). Так до конца читатель и не ведает, поменяет «подводка» историю или нет. Ну, и стилевые решения интересны (в одном из интервью автор отмечал трудности именно языкового характера) — правда скорее в контексте фантастики.

Текст совершенно запредельный в 1984 г., когда фантастика претендовала еще на какую-то научность. Предлагается альтернатива казанцевской идее палеоконтакта: чудеса древности, загадочные 'несвоевременные' научные достижения достались нам не от инопланетян, а от древних сверхцивилизаций, снесенных природным катаклизмом. Идея о высоких цивилизациях прошлого едва ли не древней самих этих цивилизаций, но любопытно, что начали ее тиражировать еще в застойной фантастике. Потом-то эта линия развернулась так, что не остановить. Интересно, что Ю. Каныгин, на которого ссылается автор, уже в новое время договорился до холодного термояда у ариев и Рамы на берегах Днепра.

Странный рассказ, как и многое у Харитонова: то ли, вправду, дурацкий памфлет, обильно сдобренный вывертами больного авторского сознания (афтора — в больничку! чителю — Гальего, например, в порядке компенсации), то ли здесь стеб над жанром таких вот страшилок про 'доведут вас до цугундера противные мерзкие америкосы!'. Не сказать, чтобы вторая мысль была как-то мотивирована самим рассказом: просто не ждешь от неглупого автора такой вот чепухи. Впрочем, кто этих зороастрийцев с их дуализьмами разберет! В творчестве Харитонова удивительным образом сочетаются тошнотворные детали, больше говорящие об авторе, чем о предмете, фантастические каскады интеллектуальных пуантов (почти из каждого рассказа Харитонова рачительный МТА склепал бы роман) и ... лиризм. Однако в отдельных текстах (вроде «Красавица и чудовище», «God Mood») недоумение по поводу тошнотворного мешает воспринимать все остальное (а интересные футурологические идейки есть и в «Стюарте Кельвине Забужко»). Говорят, что древние китайские (?) горшечники специально допускали ошибки при обжиге, дабы не гневить богов совершенством человеческих творений. Создается впечатление, что Харитонов пытается (и довольно успешно) не писать хорошо. Ведь если переработать этот рассказ (не так уж сильно, кстати), получилась бы вещь на уровне кагановского «Хомки».

Это небольшое эссе открывается следующим определением расизма: «концепция, согласно которой расы ... не равны между собой, то есть различаются по некоторым существенным признакам, которые могут быть объективно оценены в категориях «лучше – хуже»». Далее автор объективно оценивает европеоидов с монголоидами и негроидов. Вообще, прежде чем выдумывать свои определения, стоит ознакомиться с уже существующими. Но чукча, т.е., извините, европеоид, очевидно, не читатель… А если заглянуть, например, в словари (Ожегов, Ушаков, БЭС), мы увидим, что расизм отвергает не «равенство», а «равноценность». Смещение, на взгляд поверхностный, не такое уж большое, но принципиальное, если приглядеться.

Никто ведь не отрицает факта расовых различий – расизм начинается с выводов, основанных на этих различиях. И в статье господина (высшая раса все ж) Нестеренко разговор о различиях вполне закономерно для подобного рода опусов заканчивается выводом о том, что «расисты, говорящие о превосходстве (причем биологически обусловленном) европеоидной (и монголоидной тоже) расы над негроидной по самому важному для разумного существа критерию – т.е. по критерию собственно разума – правы».

Движение от различий к неравноценности осуществляется путем многочисленных подмен и передергиваний. Как пример можно назвать механическое отождествление высокого IQ с разумностью. При этом автору-програмисту должно быть известно, что коэффициент может быть выше или ниже, но никак не лучше или хуже (см. авторское определение расизма). Не стоит забывать и того, что тесты для выявления коэффициента интеллекта ‘заточены’ под представителей европейской цивилизации, а значит, не годятся для межрасовых сопоставлений.

Что до плевков в сторону политкорректности, табуирующей не только теоретизирование по поводу расового превосходства, но и обсуждение расовых различий, то так уж получается, что подобные разговоры, как правило, используются в качестве отправной точки для утверждений о превосходстве одной расы над другой. Эту закономерность подтверждает и статья Нестеренко.

Сделан рассказ живенько, но писать такую беспомощную чепуху о бюрократах через сорок лет после «Сказки о Тройке»… Далее по регламенту следует, вероятно, хором исполнить «Мы не пашем, не сеем, не строим…».

Мораль в финале – редкий даже по нынешним временам образчик претенциозной банальности

Привычная, судя по всему, для автора игра со штампами, за которой скрывается мерзенькая идеология.

Вполне забавная пародия. По-своему идеальное произведение массовой литературы: динамика в процессе чтения задается не ожиданием каких-то новых поворотов, характеров и т.п. — кроме штампов здесь ничего нет — но читательской неуверенностью по поводу того, какой именно штамп автор выберет в том или ином случае. Автор с немалым искусством создает, пардон, точки сюжетной бифуркации, предполагающие возможность нескольких решений. Скажем, для развития отношений в клишированной паре «солдафон — высоколобый», которая открывает повесть, существует не одна, а несколько схем. То же и с финалом — совсем не новым, но не вытекающим однозначно из предшествующего сюжета. В результате читательский интерес сохраняется в процессе чтения — но ни секундой дольше. Однако и чувства разочарования повесть не оставляет, поскольку читатель получил все, за что уплочено.

Странный получился роман. Как это сделано, вроде, совершенно понятно: берется скелетик кафкианского «Процесса» – в качестве затравки – и погружается в насыщенный раствор быковской публицистики. Постепенно скелетик обрастает интеллектуальными кристалликами, которые, если не приглядываться, могут сойти за сочное мясо реальности. Но реальность в романе отсутствует – есть только механически опредмеченные в ситуациях и персонажах мысли автора (порой очень любопытные) по поводу этой реальности.

Автор, как та лисица, знает много вещей и щедро делится своими познаниями с персонажами-марионетками. Получается этакая пластмассовая полифония, начисто лишенная диалогичности. Одновременно те же марионетки кто бочком, кто ползком пробираются на закрепленные за ними места в галерее типов современной России. А куда им болезным деваться? 186 персонажей в поисках автора… Хорош главный герой (Быкову вообще удаются параноики), но – здесь это уже отмечали – зачем было делать его двадцативосьмилетним? Сергей Свиридов представляет поколение, к которому принадлежит сам Дмитрий Львович (р. 1967); у людей 1980 года выпуска уже совершенно другое отношение к спискам, кровавой гэбне, поискам смысла… да и к тому, кто список санкционировал, наверное, тоже.

Однако прочитать роман, несомненно, стоит: не ради монотонно горестных замет сердца, но ради холодных наблюдений ума. В романе читатель найдет и хорошо сделанные эпизоды, и точные формулировки, и неглупый пафос. Авторов, способных к интересному анализу социальной действительности, в нынешней русской литературе слишком мало, чтобы пройти мимо нового цикла Дмитрия Быкова.

Для меня это самый лучший роман Д. Быкова. Прозрачная идея, красивая реализация (хотя, парадоксальным образом, оправдание террора, действительно, получилось убедительнее, чем развенчание попыток понять/простить).

В последовавших вещах Быков («Эвакуатор», наверное, исключение), к сожалению, стремительно впадает в чудовищное многословие, забалтывая хорошие идеи.

«Избыточность – мой самый тяжкий грех», – рисуясь, признается автор в своем стихотворении. А гордиться тут особо нечем... В общем, первый блин оказался вполне ничего — тонкий, с дырочками; потом автор решил печь суперблины, наливая в сковородку того же теста, но едва ли не доверху. Жертвами мегаломании, как водится, становятся преданные читатели.

И что они все гоняются за этой книжкой, если мудрые мысли, в ней изложенные, может написать любой Вадим Панов? Не понимаю.

А если серьезно, то ведь это целая проблема в фантастике – написать про Откровение. Тут главное — создать атмосферу и остановиться, как Моисей, на пороге (ну, или 'потерять' Чудо: «были демоны, отрицать не станем. Но они самоликвидировались»). А когда писатель-фантаст (если он не Станислав Лем, например) выдает нам фрагменты Книги, представляющие собой набор благоглупостей… то как-то скучновато следить за поисками героев, написанными, как всегда, профессионально.

Т.е. для меня с самого начала все как-то очень ‘провисло’ с книгой Урзака и с интригой вокруг нее. Ну что, спрашивается, такого особенного мог написать этот «загадочный господин Банум»? Ведь, скажем, Грязнов и компания знают и понимают в происходящем гораздо больше «выбравшего Путь».

В общем, на мой вкус, цикл теряет в проблематике по мере развития: началось все с оригинального мира, стоящего на пороге глобальных перемен, во второй книжке – ‘бои местного значения’ c игрушечной мистикой, а в третьей – вообще непонятно что. Книга, написанная из экономии: Чего, мол, загадочному господину зазря пропадать?

Как же Панову – автору многотомного и местами многонудного цикла о ТГ хочется побыть просто писателем – человеком, которому позволено поставить точку в истории. В большинстве рассказов чудо только показывается, приоткрывается обыденному человеку – с тем, чтобы раствориться затем где-то в московских улицах, исчезнуть за горизонтом событий. И это – правильное решение.

Получился очень атмосферный цикл (а не просто сборник), пусть и не лишенный отмеченных уже недостатков.

Кажется, в последние годы отечественная фантастика приближается к скачку, по мощи сравнимому с американской «новой волной»: после провала конца 1990-х – начала 2000-х она вновь становится литературой.

Первая, самая большая, часть «Малой Глуши» есть, по сути, удачный стилевой эксперимент – попытка сращения производственного романа с хоррором (ну, или просто фэнтези для многих читателей). И это только самое заметное из соположений.

На выходе получаем умопомрачительный гротеск. Интересно, что вторая половина 2000-х вообще оказалась не скудна женскими текстами, организованными как стилевые эксперименты (начатые гораздо раньше «Звездные гусары» Хаецкой и «Шайтан-звезда» Трускиновской также ‘выстрелили’ сравнительно недавно). В этой литературной ориентации и кроется, возможно, путь к возрождению русской фантастики, что мечется сегодня между потугами на Идею (‘как нам обустроить Россию’) и мелкотравчатой жанровостью (‘мы, типа, без претензий: пиф-паф — трындец котенку, потому как время, значить, жестоких чудес’).

Но главная и самая замечательная ‘литературная’ характеристика произведения Галиной – это творческая свобода (об этом отчасти сказано в отзыве Дивова на обложке). Автор, разумеется, оглядывается на публику, но отнюдь не потакает ей (последнее стало, увы, нормой у большинства современных фантастов).

И еще удивительно приятно наблюдать, как автор растет от романа к роману (такая это редкость в русской фантастике). Когда авторские приемы, памятные по совершенно меня не тронувшим «Хомячкам», вдруг начинают работать на смысл, расцвечиваются новыми красками – писательница все яснее различает даль большого СВОБОДНОГО романа, который ей, надеюсь, только предстоит.

Истерично и глупо. Хотя в 1991 г. многие так и воспринимали реальность, заставившую расплеваться с юношескими мечтаниями.

Прекрасный рассказ! Столкновение реального и возможного (в принципе) создает такое чудовищное напряжение, что собственно тема наркомании уходит на второй план, как-то даже провисает. А вот убери ее — и рассказ тут же утратит художественный баланс, уподобится произведениям тех 'жестких' молодых фантастов, которые эмоциональную 'забористость' полагают главной своей задачей.

Просто классика. Савченко – один из немногих советских авторов, умевших совместить интеллектуальный размах идеи с гуманитарным измерением повествования. Т.е. и ‘научная’ тематика (вариативность в истории цивилизации, проблема вариантов и ноосфера), и человеческий сюжет (человек как совокупность выборов, определивших случившееся и несбывшееся), с одной стороны, вполне равноценны, а с другой – врастают друг в друга в ткани произведения.

Сегодня, как и в конце 1980-х, это большая редкость: непременно педалируется какой-то один аспект (в современной фантастике – преимущественно гуманитарный, с идеями как-то совсем худо, самое масштабное философское обобщение, как правило, сводится к чему-то вроде «Какую страну прогадили!»). Впрочем, повторюсь, дело не в каких-то сногсшибательных прорывах Савченко в интеллектуально-философском или художественно-психологическом плане, Владимир Иванович – король биатлона.

P.S. А вот популярные некогда афоризмы Козьмы Пруткова-инженера уже не производят былого впечатления. Оно и неудивительно – за 20 лет, что пронеслись со времени опубликования «Пятого измерения», читатель познакомился и с другими блестящими образцами современной афористики.

Замечательная повесть о правде и будущем – очень советская (в хорошем смысле). История удивительно трезвая, но без отчаяния. При этом ‘идеология’ не подминает под себя искусства: персонажи тщательно и со вкусом выписаны, их поступки жизненны и глубоко правдивы. Вот только стихи, включенные в текст, подкачали.

Роман поначалу очень понравился нетривиальностью вымышленного мира. Т.е. большинство элементов оставляет впечатление чего-то давным-давно читанного, но из собранных по миру ниток соткался оригинальный гобелен, завораживающий подлинностью (днями я вдруг взялся перечитать «Джен Эйр» и переход от Бронте к Пехову получился на удивление ‘мягким’).

Однако по ходу чтения появилось стойкое ощущение диспропорции масштабов изображенного мира (по-прежнему, впечатляющего) и досадной тривиальности сюжета, построенного вокруг вполне избитой темы – спора архаистов и новаторов. Дело здесь, вероятно, в том, что вымышленный мир не несет ровно никакого смысла. При всей его очевидной вымышленности он просто есть – как вполне удачная среда для незатейливых приключений героев.

Рапгар не плох и не хорош – он оказывается не более, чем декорацией, пусть и сделанной исключительно «добротно» (очень точная характеристика книги и мира). Но декорация ради декорации – еще хуже, чем искусство для искусства :). Если вспомнить фантастические детективы ван Зайчика, то контраст разителен: мир Ордуси воплощает авторский взгляд на жизнь (в условной, разумеется, форме), в то время как Рапгар затейлив, любопытен, вызывает противоречивые эмоции – но и только. Я далек от обвинений автора в сатанизме, однако, сама природа придуманного им мира буквально требует этического измерения. А его нет. Ну, превращаются князья в чудовищных демонов – так и шут с ними, запрем, чтоб не бедокурили – вот и вся недолга. Какая-то выходит невообразимо унылая политкорректность – пусть цветут все цветы (зла).

У того же ван Зайчика (я мало прочел фантастических детективов) герои, распутывая разные дела, борются за свой мир – и это оправдано внутренней логикой мира, их породившего. А чем обусловлена борьба героя (пусть борьбой его действия становятся лишь в финале)?

Т.е. всякий на месте ГГ, вероятно, поступил бы так же – но в реальности. Только в литературе решение героя не может быть просто действием, оно должно нести какой-то смысл (например, вряд ли можно написать рассказ про то, как человек, заметивший пожар, вызвал 02 и даже сам принялся его тушить). Однако смысла я не углядел, вместо смысла читателю подсовывают заявку на сериал – ведь ни одна из по-настоящему серьезных проблем ГГ и мира не решена (такая экономия – вообще типичная для современной фантастики – привычно раздражает).

В общем, очень смешанные чувства – создан необыкновенно выпуклый мир, а все остальное заставляет вспомнить классика: «В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что такое!» – и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную».

Впрочем, продолжение, буде таковое появится, я все же куплю – уж больно хорош мир, да и с героем надо что-то решать :), пусть и не дотягивает он до буджолдовского Кэсерила, оказавшегося как-то в похожей ситуации.

Странный текст (трудно назвать его романом). Есть у Гуревича сборник «Древо тем», где автор щедро раздает сюжетные идеи, так вот здесь, кажется, получилось что-то аналогичное. Большинство тем лишь намечено, дано лишь парой штрихов, дано без однозначного решения, но и без дурацко-надрывной позы, так свойственной представителям ‘четвертой волны’. Многое в ‘научной’ части (излишне, на сегодняшний вкус, затянутой) просто не лезет ни в какие ворота – взять хотя бы проблему освещения электронов… Что-то, впрочем, умиляет, вроде записи в блокноте Президента: «Урожайность – задание химикам» (это уже после того, как генетики вывели все, что выводилось).

С другой стороны — очень лиричный взгляд на пожилого человека, который провел лучшие годы в кабинете, сиречь в Темпограде. Нет, он ни о чем не жалеет, но все же… (глубокомысленное многоточие). И здесь же проблема Возвращения… Да много всего! И главное – отсутствие той задорно-пионерской дидактики, что так свойственна даже лучшим образцам советской фантастики. Т.е. дидактики хватает, но глáза она не режет. Такая вот апология разумного горения, фантастика без (мело)драмы.

В общем, эта книга вряд ли способна перевернуть мировосприятие читателя. Но помещает она читателя в то пространство, в котором хочется поразмыслить. И по духу, по общей направленности, текст Гуревича, на мой вкус, близок блестящим «Запискам динозавра» Б. Штерна. Правда, блеска «Темпограду», к сожалению, не достает.

Собственно, в статье идет речь преимущественно о повести С. Переслегина «Ночной кошмар». И рассуждает Р.Э. не столько об обелении фашизма, сколько о неком сдвиге сознания, подменяющем страшную и некрасивую реальность эстетикой большого культурного проекта, мистического полета и т.п. Статья, точнее заметка, написана вполне по существу. Примеров маловато, но во-первых, это такой формат, а во-вторых, примеры вполне показательны. И чудесный финал: «Что ж, еще пару десятилетий таких игр – и следующее поколение будет уверено, что во второй мировой войне маги-в-черном сражались с Шамбалой, а под конец все дружно улетели на Марс.» Да, на Марс, на Марс, на Марс!

Рассказ написан средне, но любопытен исторически — это сейчас экстрасенсы, заговоры и пр. вытеснены в желтую прессу, а 20 лет назад все это как-то вписывалось в 'продвинутое' научное мировоззрение. И посвящение Кашпировскому умилило.

Очень точным показалось сравнение Лукьяненко с писателем-функционалом (отзыв kkk72). Автор перед нами, несомненно, профессиональный, идеи жанрово-интересные выдает, однако, знакомство с его теперешним творчеством оставляет стойкое ощущение того, что писателя, по большому счету, все в нашем мире устраивает. Только вот с этих позиций по-настоящему писать не получится, писатель же – «это больная совесть общества», и ключевое слово здесь – «больная». А у нашего автора все уже, по-видимому, отболело, осталось только некое раздражение от того, что не болит больше. Вспоминается характеристика другого писателя из совсем другой литературы: «Человек умный, простой, немножко, знаешь, меланхоличный. Очень порядочный. Сорок лет будет ему еще не скоро, но он уже знаменит и сыт, сыт по горло... Что касается его писаний, то... как тебе сказать? Мило, талантливо... но... ».

Впрочем, именно недовольство писателя собственной сытостью (оно все же прорывается в произведениях Лукьяненко) – это едва ли не единственное, что заставляет меня читать его новые книги.

Перси, перси, обнаженные рамена, стегна, опять перси... Есть неплохие задумки, но они просто задавлены этой инфантильной рубенсовщиной.

Удивили низкие оценки. Наверное, роман Романецкого читали самые взыскательные фантлабовцы.

Текст получился, на мой вкус, очень интересным, пусть и не без занудства (cократить до повести — и была бы конфетка!). При этом забавно читать, сравнивая с ордусским циклом Ван Зайчика: если у Рыбакова мир дан как предельно статичный и своей статичностью упивающийся, то у Романецкого он стоит на пороге перемен (кстати, и сами стилевые особенности романов Ван Зайчика могли быть подсказаны приемами Романецкого).

Жалко, что самые интересные вещи, такие, скажем, как альтернативка, которую пишет герой альтернативки (мотив, восходящий к «Человеку в высоком замке»), не очень оказались развернуты. Да и само отношение разных героев к переменам… Так и подмывает вспомнить старинную литературоведческую категорию, именуемую «конфликт». Нет его здесь! Т.е. конфликт постоянно намечается в таких персонажах как Ясна, Буня, Репня, но, увы, только намечается.

Что до сопереживания герою, то отнюдь не вся фантастика нещадно эксплуатирует сей эффект (у того же Дика героям не особенно сопереживаешь). Т.е. автор вполне способен ‘давить слезу’ (что доказывает, в частности, Пролог), но сознательно от этого отказывается.

Вместе с тем, ГГ не очень леп получился, это правда. Здесь, кажется, дело вот в чем: автор, к сожалению, не озаботился показать преимуществ инаковости героя. Т.е. мы (худшая половина человечества) понимаем, чего герой лишен, но вот что он получил взамен – этого в романе совсем нет. А жаль! Ведь в таком случае герой оказывается немножко идиот, вот что. Не будучи властолюбцем, не испытывая, кажется, особого восторга от своего служения, сделаться инвалидом… А смысл?

Но в целом, повторюсь, роман очень неплох, если брать в контексте российской альтернативки (поменьше б только будуара и побольше бы психологии). О втором романе цикла этого, к сожалению, не скажешь.

По-своему хороши обе книги (несмотря на все минусы и накладки). Здесь вот что примечательно: очень большие проблемы у наших фантастов с финалами. И это не чисто технические затруднения: говорить многие выучились мастерски, но заканчивая книгу, нужно ведь чего-то и сказать. Финал любого произведения не терпит размытости (не путать с открытостью). Потому-то, например, банальности в финалах Лукьяненко все-таки лучше среднестатистического глубокомысленного бессилия или мочилова, что должно привести читателя к катарсису (но как-то не приводит).

В дилогии Горькавого финал первого романа выводит героев за рамки проблемы личного выживания, причем изюминка в том, что решение исходной коллизии (личная независимость и условная безопасность) в логике романа не означают конца приключений героев (это как если бы капитан Блад, сделавшись губернатором Ямайки, ну не знаю… затеял бы создание в Вест-Индии мощного государства из всяких пассионариев), причем сюжетная идея мести постепенно вытесняется на второй план.

В «Теории катастрофы» герои решают более масштабные задачи, и плохо выписанная динамика их характеров компенсируется динамикой решаемых проблем. Правда, наука здесь немного ‘провисает’ – как-то ненатурально смотрится увлеченность сейсмологией на фоне проблем, требующих, действительно полной концентрации: девочка ввязывается в жесткие игры с власть имущими, а ей лекции читают про то, как вежливо опустить собеседника… «Нам бы ваши проблемы, Марья Ивановна!»

В общем, жаль, что художественные тексты не переписывают. Много в романе хороших заявок, очень в подростковой литературе пользительных (скажем, тема последствий твоих ‘крутых’ решений, эволюция Дитбита-младшего и т.п.), только реализованы они очень второпях. Жаль, что и с пафосом романов о Никки — мотивом разрешимости всех проблем — автор во второй книге совсем переборщил. Вместо «бороться и искать, найти и не сдаваться», роман предлагает какой-то апофеоз безбашенности — «а чего нам, кабанам!»

В каком-то идеальном варианте первый роман должен бы показывать роль интеллекта, а второй – роль человечности, понимания, без которых интеллект может быть разрушителен (эта тема в романе намечена, но лишь пунктиром). И очень интересно, что же в третьей части (слишком уж гармоничная в результате получилась дилогия). «Мессия Дюны»? Или «Дети Дюны»? Ведь Никки-мамаша – это уже совсем не героиня подростковой литературы (так же как и Никки, позабывшая про дочку).

Мир интересный, во всяком случае добротный, герои милые. А в целом не впечатляет. Меня вот что смутило: заявленный сюжет он ведь требует от героя какого-то движения, развития. Дабы в финале человек решение принял судьбоносное. А этого развития нет, что не идет роману на пользу.

Главное в этой повести? Наверное, основанный на стилизации язык — здесь и сказовые интонации Гоголя, и Достоевский, а временами, как ни странно, и Хлумов (правда, эта буйная смесь временами немного слишком корява). А еще чертовщина и фантасмагория современности, сменяемые спокойной правдой вечной истории.

Вообще странное время – начало второй полвины 1990-х. Много интересной фантастики выходило, но многим читателям было совсем не до чтения. Хорошо, что можно наверстать. Начало повести:

«Она спит и бодрствует одновременно, ибо слышит, как тихо и спокойно бьется ее сердечко, как осторожно-внимательно к ней проплывают вверху стерильно белые облака, сейчас уже больше похожие на птиц-голубей, но не обычных, не почтовых, а других, огромных, несущих не вести, но жизни. И еще ей чудится какой-то странный звук, не-то звонкий, как медный колокольчик, не-то скрипучий, как старая пружина, но, определенно, тревожащий и, как будто, что-то обещающий».

Очень хорошая статья, позволяющая лучше понять творчество известных фантастов. Особенно глянулось мне указание на драматическое противоречие: ситуация в начале карьеры этих писателей (трудности с публикацией) приучила создавать тексты очень плотные в литературном и смысловом отношении. Плотные и короткие. А потом пришел рынок — потребовал романов. И вот, кто как может...

Положение осложняется еще и тем (Володихин не говорит об этом прямо), что начало этого поколения дало им понимание того, что такое настоящая фантастика, какой должна быть писательская 'планка'. Трагизм ситуации в том, что типичный русский Писатель никак не может признать себя ремесленником и делать просто качественную жанровую прозу (как Акунин, скажем). А русский выход из ситуации, к сожалению, типичен: в ожидании Великого проходят годы, а его все нет. В результате Писатель разражается какой-нибудь новелизацией или чем-то в «Секретных материалах». «Королем быть не могу, герцогом не желаю»… И уж лучше быть подёнщиком, чем хорошим ремесленником. Грустно!

Забавный рассказ: с одной стороны – традиционная альтернативка; c другой – глуповато-смешные объявления; наконец, с третьей: странноватый пуант.

Вот ведь как интересно: ежли сравнивать книжку с опусами Роулинг – действительно, выходит глубоко вторично (тем более, что такое сравнение поддерживается многочисленными и ПРЯМЫМИ отсылками в «Астровитянке»). И тогда устранение из текста гравитационных энергий, двойных звезд и прочих сингулярностей, разумеется, много способствовало бы украшению текста. Однако перед нами – именно НАУЧНАЯ фантастика. Не в плане, наверное, самих идей (мне – гуманитарию – трудно судить), но в плане, так сказать, мировоззренческом (точнее было бы говорить о «научно-фантастической сказке»). Волшебная шляпа, определяющая факультет в «Поттере», и шляпа-фетиш у Горькавого мало отличаются в аспекте сюжетосложения. Разница между ними — это разница между скатертью-самобранкой и полевым синтезатором «Мидас».

Но по прочтении книги Роулинг (читал я только первую) в лучшем случае «долго ходят, разомлев от брожения, и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения». И в качестве дальнейшего чтения поклоннику Роулинг можно порекомендовать лишь очередную книжку серии или что-нибудь, извините, эзотерическое. А вот книжку Горькавого я непременно куплю для своих детей. И не по причине каких-то исключительных художественных достоинств. А потому что хочу, чтобы читали мои дети не эзотерику, а того же Перельмана (наверняка, есть что-то посовременнее, это просто пример из моего когдатошнего детского чтения).

Так называемая «четвертая волна» русской фантастики долго и остервенело топтала тезис о том, что «фантастика должна звать молодежь во ВТУЗы». Но отгремели баталии (у «четвертой волны» были, к сожалению, весьма серьезные резоны), и оказалось, что научно-фантастическая сказка – очень нужный и востребованный жанр в рамках фантастической литературы.

Что до возможных упреков в подражательстве… Неужели кто-то считает романы Роулинг оригинальными?

Захотелось сказать об альтернативном Толстом: Можно, конечно, восхищаться стилизацией. Но, скажем, Сорокин стилизаторствует куда как лучше и осмысленнее. Сам ‘content’ выдуманного романа – чепуха несусветная для немного начитанных. Предполагается, наверное, что это все – авторская ирония. Если и так, то ирония эта незамысловата и – что хуже – совершенно бесцельна. Ни уму, ни сердцу.

Давно собирался прочитать. Признаюсь, что кроме мило-концептуальной пародии на «Чайку» (у нас – 1974) Р. Баха и его же «Иллюзии», прогремевшие в 1989 г., я в рассказе ничего не увидел. Наверное, читать это надо было 19 лет назад, в «Музее человека». Переел за эти годы и гротеска, и Пелевина.

Смутила избирательность отдельных читателей в восприятии идейной, так сказать, составляющей книжки. Центральной для романа мыслью мне показался отказ от больших прожектов в пользу малых дел. Идея, конечно, не оригинальная, но в отзывах почему-то слабо прозвучавшая. Замечу, что способности героя вполне закономерны в мире романа, потому что хочет он не обустроить Россию, а молока свежего. И Савостины могут нести прогресс в свое время, ведь отрицание прогрессорства не означает неприятия прогресса. В этом отношении я бы сравнил логиновский роман с романом Володихина «Доброволец».

Стоит подумать и над заглавием романа: о какой, собственно, «России за облаком» идет речь? О России 19 в.? О России, что должна возникнуть как результат прогрессорства? Или о той России, что просачивается сквозь пальцы – у нас, не помнящих девичьих фамилий собственных бабушек, но охотно рассуждающих об исторических глобальностях?

Другое дело, что текст по самым разным причинам не складывается в произведение – но об этом уже довольно поговорили. Неплохой, в общем-то, роман, но от автора «Многорукого бога» или «Света в окошке» по-прежнему ожидаешь большего.

Конечно, А. Валентинов был первопроходцем, придумал не только жанр, но и его название – «криптоистория» (заслуга едва ли не бОльшая, ведь забугорные понятия «secret history» «hidden history» явно нежизнеспособны на русской почве). Но вот написано слабовато (и «лингвистический анализ текста» это наглядно демонстрирует). Многословие, досадные повторы (вроде бритвы Оккама, так полюбившейся автору), откровенно одномерные персонажи, шутки не очень смешные… И, увы, в жанре, ироническом по определению, едва ли не начисто отсутствует ирония, так характерная, скажем, для «Посмотри в глаза чудовищ» Лазарчука и Успенского. Зато немногие недурные места воспринимаются на ура (вроде пассажа во второй книге трилогии: «Его, посланца партии, сначала принимают за белого офицера – с этим он был готов временно смириться из конспиративных соображений, – а теперь, выходит – за какого-то демона. Это было обидно, а главное – несправедливо»).

Поначалу понравилось (давно не читал этаких текстов). Но быстро охладел — слишком яркие краски, слишком грубые мазки, а изюминки нету. И уж слишком откровенно дергает нас автор за эмоциональные ниточки, темпераментно раскрашивая нехитрую риторику в формате «все бабы — суки!» (ну, или «все мужики — казлы» — это, наверное, не важно; жаль только, что не нашлось в рассказе места благородному этакому козлу — не мужику, разумеется, а чисто реальному такому козлу — из семейства полорогих).

Очень милая повесть. В поздних своих вещах Крапивин, кажется, не придумывает ничего нового, а скорее сталкивает «свои» старые темы-мировоззрения. В ДТ жесткость и даже жестокость мальчишек из, скажем, «Голубятни» смотрится в зеркало религиозных идей, интересовавших автора гораздо позднее. И в этом столкновении намечается, кажется, что-то новое, еще (надеюсь) не оформившееся.

NB: Что до отмеченных анахронизмов, то русская провинция может отставать от столиц и поболее, чем на 10 – 15 лет.

Роман написан неплохо, идея вполне доходчивая и здравая, но главное ощущение от сего масштабного труда – это несоответствие. Формы – содержанию, тривиальности идеи – размаху в ее реализации… Роман-опровержение – это, кажется, чересчур.

Когда Север Гансовский, к примеру, пишет классического «Демона истории» – своеобразный ‘наш ответ’ Брэдбери, он все-таки делает повесть. Полемика в романной форме – это стрельба из пушки по воробьям.

Переделки прошлого почти утратили сегодня идеологическую нагрузку, превратившись скорее в технический прием, которым охотно пользуются фантасты. Спорить с техническим приемом в романной форме – это всё равно, что создавать роман-разоблачение какого-нибудь двигателя на медленных кварках. Все ж прекрасно понимают, что такой двигатель – не научная идея, но принятая в фантастике разновидность ковра-самолета.

Спасает, конечно, детальная проработка исторического фона, хотя фоном сделанное назвать трудно. Собственно, История нашей страны – это и есть главный герой романа. Но опять-таки, когда мне нужно ощущение подлинной истории, я возьму в руки мемуар, а если роман, то роман исторический, а никак не фантастический.

Нет, я понимаю, что фантастическое допущение позволяет столкнуть нашего современника и прошлое, но как-то все эти «мы из будущего» не вдохновляют.