История того, каким образом завоёвывала свои позиции «религия Полумесяца» во времена своего расцвета — это отдельная тема, для которой не хватит даже серии отдельных исследований. Огромные массы людей постепенно воспринимали ислам, его обычаи и образ мышления, причём – далеко не всегда – при помощи насаждения. Попытка разобраться в истории возникновения привычной нам исламской экумены была предпринята Юрием Кобищановым…

Человек, между прочим, экзотический – медиевист-африканист. Причём – специалист по Тропической Африке, автор нескольких, весьма обстоятельных книг о истории этого региона с VI по XV века. В своё время молодой Кобищанов прославился, бросив вызов концепции рабовладельческой экономической формации, одним из первых воспринявший модель А. И. Неусыхина и его дуализм «дофеодальное общество – феодальное общество». Обратившись к Марксу, Кобищанов стал автором новаторской, в своё время, теориии Большой Феодальной Формации, которая объединяет все докапиталистические отношения в единую закономерность эксплуатации класса классом.

Те времена остались в прошлом, однако историк взял на себя определённую, весьма полезную задачу. Он стал редактором и автором нескольких коллективных монографий, на разные темы. Скажем, вышедшая в 2009 году работа «Полюдье» разбирает подобные явления в разных странах и регионах мира. Это была достаточно интересная и небесполезная монография, кратко упоминающая все известные формы взаимоотношений государства и общества, напоминающих полюдье.

Другое дело – этот двухтомник. Главной задачей было поставлено изучение того, насколько далеко ислам запускал свои корни за пределы классических границ Халифата, как образовалась та нынешняя география Веры Полумесяца, и как распространялось это учение по Евразии-Африке. Хронологические рамки – Золотой Век ислама, с VII по XVI век, время наибольшей активности религиозных деятелей учения, время наибольших достижений и побед. Задача сложнейшая, можно сказать, неподъёмная… Она оказалась неподъёмна и для Кобищанова сотоварищи.

Конечно, автор собрал довольно представительную команду. Он и сам принял активное участие – написал большие главы об исламе в Тропической Африке (которая, как оказалась, никогда не была скопищем первобытных племён) и островах Индийского океана, описал нелёгкую судьбинушку учения в Хазарии, Булгаре, на Кавказе, и, отдельно – в Золотой Орде. Его же перу принадлежат и теоретические главы монографии – о развитии дальней торговли, социально-экономическом развитии и вообще – об особенностях ислама на периферии. Китаист А. А. Маслов написал пару разделов о «хуэйцху» — китайских почитателей Пророка, индолог Е. Ю. Ванина описала их интеграцию в индийскую цивилизацию, специалист по Малайзии Т. А. Денисова – об индонезийских мусульманских государствах, Н. М. Емельянова – об исламе в Афганистане. Разделы о татарских постордынских ханствах писал казанский историк Ш. Ф. Мухамедьяров, А. Б. Юнусова – о башкирах, А. Л. Сафронова – о Шри-Ланке. Специалист по колонизации Хазанов написал раздел о жестоких воинах, которые вела Португалия за гегемонию на древних торговых путях мусульманских купцов.

Впрочем, это разноголосье впечатляет только по отдельности. Редактору не мешало бы определить какие-нибудь ограничивающие рамки для монографии, но он не стал этого делать. В результате – мы получаем книгу с весьма размытой общей концепцией. Да, авторы описывают периферийные регионы. Ладно. Но тогда для чего в книге раздел о сельджукском искусстве, которое расцвело как раз на Ближнем Востоке? Это непонятно. Во вторых: достаточно смутное определение о чём именно писать. Многие главы попросту описывают политическую историю, отводя тему распространения ислама на второй план – в особенности этим грешит сам Кобищанов. Многие авторы монографии вполне грамотно описывают интеграцию ислама в цивилизации с иной структурой мировоззрения, однако и здесь мало уделяется места тому, как росли мусульманские общины в разных странах. Например, главы об Индонезии описывают чисто политические процессы, никак не культурные.

К теоретическим главам вопросов тоже хватает. Конечно, Кобищанов написал неплохую главу по торговле, а вот главы по специфике ислама на окраинах, о социально-экономических особенностях в частности, оставляют желать лучшего. Концепция экономики у Кобищанова жёстко привязана к его теории БФФ, и это её достаточно большой недостаток – слишком разные регионы он описывает, со своими структурами хозяйства, и рассуждения оказываются слишком схематичными. Также, личная претензия к автору – его главе о Золотой Орде не хватает профессионализма – всё таки у Кобищанова совсем другая специальность. Я уже не говорю, что основой для неё стала «Древняя Русь и Великая Степь» Льва Гумилёва.

Есть главы об архитектуре Булгарии и Афганистана, кое-что о Средней Азии, и всё на этом – ни специфики мусульманской культуры Китая, Индии, Африки, Кавказа, Нижнего Поволжья. Есть отличная глава о каллиграфии – но нет подробного описания распространения и восприятия коранического текста. Кобищанов старается описать распространение развития мазхабов – но не говорит об особенностях фикха в них. Видимо, надеется на то, что читателю эта информация уже известна.

В целом, двухтомник – неплох. В нём очень много редкой и ценной информации по истории Евразии-Африки, а также – отдельные концептуальные размышления авторов. Но – книга с большим трудом, слишком фрагментарно следует выбранной концепции. Многие моменты недоработаны и попросту упущены. Так что, этот двухтомник скорее большой сборник очерков политической, культурной и – немного – экономической истории самых разных регионов Восточного полушария. Но своему названию работа отвечает мало.

Коран – очень интересная книга. Можно сказать – судьбоносная. Из сборника сур, иногда нелогичных и противоречивых, выросла целая религия, создавшая сомн учёных, поэтов, писателей, мыслителей, и навеки впаявшаяся в мировую культуру. Именно Коран стал символом могущественной и богатой цивилизации, которая ярко блистала в эпоху Средневековья, на которую с завистью и интересом косился весь христианский мир. Коран встал в одном ряду с Библией, Бхагават-Гитой, Торой – виднейшими религиозными текстами мира. Как получилось, что эту великую книгу в наше время попросту не знают даже самые искренние верующие мусульмане? Почему искажённый текст Корана всё чаще и чаще служит оружием в руках поджигателей воин?

Проблема вся в отсутствии понимания. Да, Коран – сложная книга, он рождался в непростую эпоху, у народа своей специфичной культурой, тем более, что в него впитались черты самых разнообразных верований и картин мира. Коран нужно изучать, и здесь религиозная вера уходит на второй план – необходимо понять и осознать, что это за явление.

И вот – питерский коранист Ефим Резван, СНС Кунтскамеры, выпускает в 2001 году книгу «Коран и его мир», сразу на нескольких языках, в Англии, Франции, Египте, Иране. Взоры исламоведов по всему миру оказались прикованы к этому уникальному, имеющему мало аналогов изданию – настолько хорошо изданной, настолько информативной книги не было уже давно. Несмотря на то, что она имеет скорее светский, нежели религиозный характер, образованное мусульманское сообщество обратило внимание на это издание, а Аятолла даже наградил автора Национальной премией Ирана.

Дело в том, что автор хорошо знал, о чём писал. Изучение Корана и арабской словесности – дело его жизни, и Резван имеет плотную сеть научных контактов и с учёными Европы, и Ближнего Востока. Да и большинство муфтиев России – его хорошие знакомые, все они в какой-то мере учувствовали в создании книги, обсуждая, уточняя, подсказывая. Возможно, именно поэтому в книге глубоко проработан вопрос о языке Корана.

Собственно, о концепции. Возможно, книга была принята сообществом мусульман отчасти и оттого, что автор –сторонник аутентичности текста Корана, так же как и большинства хадис, в отличие от многих гиперскептиков, полагающих его продуктом более позднего творчества. Также Резван признаёт подлинность большинства хадис. Конечно, эти выводы сделаны не на пустом месте. Анализ языка и основных понятий Корана – одна из основных частей книги. Здесь работа, должен сказать, довольно сложная. Во первых – необходимо было доказать связь терминологии Корана с доисламским арабским языком и эпиграфикой, коих памятников, слава Богу, сохранилось в достаточном количестве. Резван считает Коран новым этапом в развитии арабской словесности, и, в принципе, доказывает это на конкретных примерах. У меня, конечно, это вызывает здоровый скепсис – достаточно сомнительно, что подобный текст не отшлифовывался с течением лет и после смерти Мухаммада, однако автор этой темы несколько избегает. Другое дело, что сохранившаяся в Коране этносоциальная терминология восходит к эпохе доисламской, что отчасти и доказывает его аутентичность.

Вообще, главное для Резвана – это показать настоящие, подлинные коранические истины, без какого-либо искажения. Поэтому он и пишет об элементах мистического оккультизма, оставшегося в книге, и об этикете и социальных нормах, в чистом виде представленных в тексте. Суры Корана несут в себе срез религиозно-социальной реальности своего времени, и все указанные категории принадлежат Аравии Раннего Средневековья. Впрочем, как показывает автор, суры и айаты книги уже при жизни Мухаммада стали использоваться в колдовских ритуалах и заговорах, а при воцарении Омеййадов упрощённый «маликский» аравийский придворный этикет Праведных Халифов уступил место персидской пышности и бюрократии.

Вторую часть своей книги Резван как раз и посвящает тому, как был унифицирован и дошлифован до канона, каким образом проходили первые столкновениями между Омеййадами и сторонниками покойного Али, в числе обвинений которых содержалось и такое, что бывшие враги Пророка исказили Коран. Впрочем, обвинения остались бездоказательны. Однако существует нюанс в виде так называемого «Корана Усмана», якобы составленного непосредственно со слов мухаджиров Пророка. Резван – историк-архивник прежде всего, поэтому он подробно разбирает найденный в одном из среднеазиатских кишлаков древний список Корана, который, по преданию, и являлся вышеозначенной рукописью. На нём даже якобы были пятна крови Усмана, которая забрызгала список во время его убийства. Несмотря на то, что рукопись была датирована парой веков позже, её анализ много сказал автору и о унификации текста книги, и о её символическом значении для мусульман. Много места Резван посвящает и формированию «калам» — классического богословия суннитов, а также возникновению традиций составления хадис и толкований Корана – «тафсиров», которые пишутся и по сей день.

В конце книги Резван разбирает другие проблемы – издание и распространение Корана в мусульманских странах со времён Средневековья (благо, в питерском ИВ очень богатая библиотека коранических текстов), а также история восприятия, толкования и издания книги в Европе и России, показывая неоднозначность и сложность отношения христианских стран к иной цивилизации. Не обходит он вниманием и вопросы современности – в частности, проходится по чеченским идеологам «газавата», обвиняя их в вульгарном и искажённом понимании их же священного писания.

В заключении скажу вот о чём. Скажу честно, я не знаю, как верующий мусульманин воспримет эту книгу – в конце концов, многие вещи, здесь написанные, противоречат традиции. Однако то, что сам аятолла Ирана предоставил Резвану высшую государственную награду, говорит о многом. Значит, автору удалось понять Коран, удалось проникнуть в его суть и его историю. Именно поэтому я могу всячески порекомендовать эту книгу всем, кто захочет побольше узнать о неискажённом, подлинном исламе.

P. S. Оригинальное издание сопровождается CD-диском с речитативами различных аййатов Корана, данные в разных стилях. Думаю, это будет полезно для тех, кто изучает арабский язык.

«Да что там историю исследовать – читаешь книжки, пересказываешь, что там написано, и всего делов. А теперь докажи мне, что это сложно» (из Интернет-дискуссии).

И всё-таки историю исследовать сложно. Сам по себе подход к предмету отличает её от других наук – история изучает людей и процессы, в которых они действуют, на протяжении определённого времени в изменении и развитии. К несчастью, мы имеем возможность для общения с прошлым только через посредников – так называемые источники, образующие «исторические факты». Именно анализ этих фактов и взаимосвязи между ними и является самой сутью работы историка, хотя возможность её вариации – бесконечна. Книг, осмысляющих и объясняющих весь процесс исследования, немного, а на русском языке – единицы. Многие историки выдвигают на первое место книгу академика Ивана Ковальченко «Методы исторического исследования», однако возникают определённые сомнения – справедливо ли?

Историк-клиометрист, академик Ковальченко, оставил по себе долгую память. Весьма недобрым словом его поминают очень многие люди из академической среды – персонаж он был неоднозначный, и попортил немало крови своим оппонентам, благодаря, конечно, высоким сферам административных должностей. Однако просто «администратором» он отнюдь не был – Иван Ковальченко являлся одним из создателей клиометрической школы России, внедрял ЭВМ и компьютеры в практику исторических исследований, всячески способствовал разработке количественной аграрной истории дореволюционной России. И вот – в 1987 году он выпустил вышеназванную книжку…

Конечно, по структуре – всё хорошо, исключительно научно. Сначала – определение науки как таковой, потом – плавный переход к истории, специфике дуализма «объект-субъект», определение «исторического факта». Несомненный плюс – главы, касающиеся самих методов исследования – таких как «историко-генетический», «диахронного анализа исторической действительности», и так далее. Ещё неплох раздел, касающийся структуры и уровня исторического исследования – там автор разбирает принципы постановки научной теории, эмпирические приёмы исследования и построение гипотезы.

Однако параллельно с чтением возникают вопросы…

Во первых – книга написана очень скучно. Нет, не так. Она ОЧЕНЬ скучно написана – зубодробительные формулировки почтенного академика заставляют вздрагивать на каждой странице, длинные предложения заставляют в своём конце забывать о начале, а стилистическая бледность призывает плакать от жалости. Пожалуй, это одна из самых скучных и нечитаемых научных работ, которые я знаю.

ВО вторых – оставаться к 1987 году настолько твердолобым ленинцем – это, пожалуй, перебор. «Давно доказано, что лишь идеи, лежащие в основе исторического материализма, позволяют в полной мере адекватно познать глубинную сущность общественной жизни во всем ее многообразии и историческом развитии»… Ну ладно, это мы ещё можем простить. А вот, например: «Лишь с появлением марксизма был найден путь для адекватного, истинного познания общественно-исторического развития. Марксизм обосновал возможность получения такого знания и определил указанные выше принципы исследовательской деятельности, которые позволяют добиться того, чтобы познание истины само было истинным.». Каково? А как насчёт понятия «принцип партийности», которое пропитывает всю книгу, с первой строчки до последней? Автор абсолютно и без тени сомнения уверен, что маркистсткая историческая наука самая передовая на планете, а буржуазная – просто плетётся в хвосте. Когда автор рассуждает о своей любимой клиометрии, у него даже не возникает сомнения, что это – самое передовое открытие в марксисткой науке последних десятилетий, к которым западные историки даже не подобрались. Конечно, он снисходительно упоминает Броделя (обходя, впрочем, вниманием Эрнста Лабрусса), как подающего надежды, однако вскользь.

Стремление абсолютизировать свой метод клиометрии становится для Ковальченко идеей фикс. По завету Святых Бородатых Мужей, он сводит историю к математике, говоря о том, что правильно сведённые в формулы исторические факты способны дать нам желаемый синтез, и Истинную, Единственно Верную И Правильную Историю.

Главный вопрос: стоит ли читать? Если вы пишете работу по теории истории, и нуждаетесь в твёрдых, казённых формулировках – да. Если вы хотите больше узнать о теории математического метода в истории – да. Если просто хотите узнать больше об этой науке – нет.

Почитайте «Апологию истории» Марка Блока. «Стремление к истине» Джона Тоша. «Двенадцать уроков истории» Антуана Про. Это замечательные книжки ровно о том же самом, что и описывает почтенный академик Ковальченко. Что до его труда – увы, он, во первых, безнадёжно устарел, во вторых, написан так, что заснуть можно с первой же страницы.

Поэтому – не рекомендую. Точка, и ша.

Есть в истории нашей многострадальной страны пара персонажей, которые служат своеобразной лакмусовой бумажкой, по которой можно определить политическое и национальное мировоззрение человека. Это, само собой, полумифический Рюрик, якобы первый князь Руси, лучший друг пионеров Иосиф «Коба» Джугашвили и… герой предлагаемой работы, Иван Васильевич IV Грозный, царь и великий князь всея Руси. Вот уж где камень преткновения наших патриотов, вот с чем борятся наши «либералы». Реальный образ человека давным-давно ушёл на второй план, как и в случае с двумя другими деятелями, он стал своеобразным символом нашей родины, воплощением государственности, военной мощи и национальной гордости. Иван Грозный – это скорее некий идеализированный образ мечты отдельной части нашего народа – мечты о сильном государе, защитнике народа, борца с несправедливостью и произволом внутри государства (один из последних примеров — http://www.ozon.ru/context/detail/id/2036...). Иван Грозный – остриё копья пропагандистов «государственности», «сильной руки», в общем – ещё один снаряд «И.В. за будущее».

А сколько историков писали о нём? Ведь ни одна более или менее полная общая работа по истории России не обходится без этого имени. А историки последнего века? Зимин, Королюк, Флоря, Филюшкин, Кобрин…. Каждый из них пытается понять эпоху и личность загадочного грозного царя, но у каждого – свои представления о жизни, об обществе, каждый несёт на себе отпечатки своей эпохи, своего окружения… У них всех царь Иван – разный. Слишком разный, в силу своей противоречивости, в силу личности самих авторов.

Отдельно в этом ряду стоит имя Руслана Григорьевича Скрынникова (1931-2009). Это была большая и заметная личность, его работы всегда вызывали определённый интерес не только в России, но и на западе. Скрынников стал одним из немногих историков-русистов, чьи труды были переведены на иностранные языки, и чьё имя было на устах интеллектуалов, интересующихся мировой историей. Этот историк в основном писал свои работы по истории России конца XV – начала XVII века, стараясь осветить как можно больше аспектов того времени. Он написал биографии каждого значительного деятеля того времени, обойдя вниманием, разве что только Василия III и Курбского. В общем-то, биографии Скрынникова всегда были популярны не только в среде интеллектуалов, но и среди относительно широких слоёв «интересантов» — об этом говорят периодические переиздания. И отношение к трудам Скрынников часто… несколько неоднозначно, далеко не всегда люди могут понять его точку зрения.

У Скрынникова есть особенности. Его концепции зачастую до предела гибки и нечётки, причём это касается принципиальных вопросов – скажем, роль Избранной Рады или Опричнины в истории из книги в книгу подвергаются существенным изменениям. Не думаю, что прав Игорь Фроянов, обвинявший Руслана Григорьевича в недостаточном анализе источников – дело в другом.

Советские историки часто подвергали себя самоцензуре – они были напуганы своим временем. Скрынников отнюдь не был исключением – вспомним хотя бы историю с его учителем, Борисом Романовым, чья книга «Люди и нравы Древней Руси» была подвергнута остракизму за «порнографичность», а сам автор был уволен из ЛГУ. Так что и его ученик Руслан Григорьевич Скрынников подвергал самого себя цензуре. В 60-е годы он писал о ужасах опричного террора, в начале 80-х – о победах русского оружия при Иване, в 90-е вновь карающее перо историка проходит по ужасам того времени… Не думаю, что Скрынников был конъюнктурщиком, как Греков – он принадлежит такому специфическому типу личности, как «советский историк». Такой учёный купирует свои работы, подстраивается под «линию партии», послушно следует тренду. Не его вина – следствие эпохи.

Несмотря на вышесказанное, Скрынников остаётся одним из самых авторитетных историков, а его работы стоят в числе наиболее известных по истории русского средневековья. Они содержат массу фактического материала, написаны лёгким и доступным языком. Скрынников – историк-архивник, и подчас он выкапывает преинтереснейшие документы, тщательно их анализируя. Так что его работы остаются в числе наиболее авторитетных трудов по оговорённой эпохе. Любителям истории он известен прежде всего, как уже говорилось, своими биографиями, многие из которых выходили в серии ЖЗЛ. Одна из них – «Иван Грозный».

Конечно, представленное издание очень красиво оформлено, однако первоисточник текста не назван. Однако, по косвенным данным, содержащимся в тексте, можно предположить, что это расширенное переиздание книги 1980 года. Это не ранняя работа, как мы можем видеть, однако она содержит существенные недостатки. Во первых, здесь нет цельности изложения. Каждая глава представляет из себя краткий очерк по отдельно взятой проблеме, причём их порядок расположения оставляет желать лучшего. Единой картины нет, биография разбивается на отдельные фрагменты, яркие иллюстрации эпохи. Конечно, Скрынников повествует о фундаментальных элементах эпохи, но… Есть некий элемент «клиповости».

Второе. Авторская позиция здесь очень размыта. Для меня основными вопросами той эпохи являются – А). Феномен Избранной Рады, и её реальная роль в успехах правления Ивана; B). Опричнина, последствия террора среди широких слоёв населения, и её историческая роль. Насчёт первого вопроса – нельзя сказать ничего конкретного. Скрынников очень осторожен в оценках каждого деятеля Рады, он не пытается указать на её историческую роль – просто общими контурами описав не столько это эфемерное образование, сколько его непосредственных деятелей – Адашева, Сильвестра, и иже с ними. Их роль в ранней политике Ивана рассмотрена слабо, хотя, как мне кажется, этот вопрос имеет первостепенное значение.

По многим вопросам Скрынников остаётся излишне лаконичен. Например, в истории внешней политики. Есть пространное описание кампании в Поволжье, но совсем немного – об административном включении этих областей в состав державы. Очень фрагментарно повествуется об отношениях с Крымским ханством и Османией, а также с государствами Европы. Несмотря на это, неплохо описаны дипломатические контакты с Англией, Польшей, Швецией, Данией, однако всегда в привязке к какому-либо вопросу. Много места отводится войне за Ливонию, но опять же – рассказ о ней излишне фрагментарен и сух.

Кроме того, у Скрынникова не в почёте и внутренняя политика. Приказной реформе он посвящает всего две главы, большая часть же остальных вопросов административного или хозяйственного характера связаны с опричниной, причём чрезвычайно мало места уделено функционированию земской администрации. Экономике уделено меньше всего места – повествуется только о начале закрепощения сословий и о Юрьевом дне.

Однако книга не лишена и своих больших достоинств. С Опричниной дело обстоит лучше – всё-таки это тема докторской Руслана Григорьевича, и она же составляет, по большей части, костяк всей работы. Ему удалось реконструировать один из самых странных источников той эпохи – Синодик опальных, который был составлен царём для покаяния перед кончиной. В нём содержаться сведения о казнённых Грозным лицах в годы опричного террора, прежде всего – лицах боярского и дворянского происхождения. По мнению Скрынникова, изначально Опричнина была направлена против боярства и вотчинного дворянства, попыткой насильственной политической консолидации под единой рукой православного царя, защитника истинной веры. Однако в дальнейшее, как отмечает автор, черты этой политики существенно размылись, и потеряли свою чёткую ориентацию, став просто волной террора, захлестнувшей страну. И более чем странно – архивник Скрынников не даёт никаких сведений, даже косвенных, о количествах жертв среди крестьянства, ограничившись подсчётом потерь среди лиц высшего сословия и жителей городов Опричных земель. Нет у него и чётко прописанного представления о феноменах Опричной и Земской администрации.

Возможно, я увлёкся, ведь книга называется не «Иван Грозный и его время», а «Иван Грозный». То есть главная задача – показать личность этого странного человека, сотканного из противоречий, постоянно ходящего на грани безумия. Для Скрынникова Иван Грозный – несомненно одарённый от природы, талантливый человек, но при этом – один из самых страшных персонажей мировой истории. Автор много места уделяет личным качествам царя, пытаясь вычленить элементы психологического портрета, который в любом случае вышел противоречивым и неполным – богобоязненный богохульник, любящий муж и яростный прелюбодей, фанатично преданный друг и жестокий палач, устраняющий непокорных… Таков Иван Скрынникова – наверное, он близок реальному, но как же неуловим его портрет…

И тем не менее, в своих оценках эпохи Руслан Григорьевич предпочитает быть осторожным. По его мнению, антидворянская политика Грозного не имела успеха, хотя и сыграла определённую роль формировании поместной системы и государственного землевладения. Однако далее Скрынников вполне справедливо указывает на победы России на восточных границах, о присоединении огромных массивов земель, которым, правда, было суждено сыграть свою роль много позже. Формулировки историка обтекаемы и расплывчаты, и не дают возможности говорить о положительной или отрицательной оценке деятельности царя – кратко позицию эту можно выразить в ничего не значащей формулировке «правление Ивана Грозного оставило глубокий след в истории русского средневековья».

Стоит ли читать книгу? Безусловно. Несмотря на неровную структуру и практически полное отсутствие цельности, биография содержит огромный фактический материал, полезный для интересующегося той эпохой. Ряд очерков, содержащихся в книге, будет интересен многим, и пусть даже ищущий ответов на фундаментальные вопросы истории не почерпнет здесь готовых решений, книга будет ему чрезвычайно полезна.

До революции в России существовала мощнейшая аграрная школа, в которую входили Максим Ковалевский, Дмитрий Петрушевский, Павел Виноградов, Иван Лучицкий, Николай Кареев. Эта школа (в некоторой степени, за счёт дружбы Ковалевского с Энгельсом) прочно вошла в марксистскую науку, и её правопреемниками были Евгений Косминский, Александр Неусыхин, Сергей Сказкин. Однако другое направление развивалось за рубежом.

Имена Ивана Гревса, Льва Карсавина, Ольги Добиаш-Рождественской, Петра Бицилли образуют в совокупности то, что можно назвать «культурологическим направлением». Каждый из этих учёных оставил после себя ряд ярчайших трудов, принятых на Западе, но сравнительно недавно широко открытых у нас. В особенности это касается полузабытого классика науки, Петра Бицилли (1879-1953).

Уроженец Одессы, он всегда испытывал тягу к гуманитарным наукам. Будучи учеником Евгения Щепкина, в 1917 году блестяще защитил магистерскую диссертацию, а позже получил и звание профессора. Вплоть до 1920 года он преподавал в Одессе, позже эмигрировал, живя одно время в Скопье, а позже – в Софии, где получил кресло профессора истории. Судьба его была сложна и нелегка, однако это не помешало Бицилли неустанно работать над самыми различными проблемами истории культуры, плодами которых стали многие любопытные публикации.

А размах Петра Михайловича воистину поражает. Это своего рода человек-оркестр. Он писал работы по античности и средневековью, изучал проблемы нового времени, писал книги по эстетике русской поэзии, оставил работы по творчеству Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого и т. д. Его перу принадлежит несколько работ по методологии исторических и культурологических исследований. Казалось бы, такой размах интересов предполагает поверхностность, однако – и это достойно удивления – многие современники и коллеги Бицилли утверждали, что к любому делу он подходил настолько ответственно, что само слово «поверхностность» ему было чуждо. Каждую работу он выправлял так, что ни одна из них не прошла незамеченной в Европе, конечно, в среде специалистов. И этот сборник собрал в себе ряд интереснейших работ Бицилли, который, В принципе, для ознакомления обязан прочитать каждый, кто интересуется историей Средних веков.

1). Падение Римской империи (1919).

Собственно, это даже не монография, а слегка переработанный курс лекций, которые П. М. читал в Одессе в 1919 году. Бицилли провёл краткий, но ёмкий анализ происходящих в последние века существования Римской империи событий, и пришёл к своим, достаточно оригинальным выводам. По его мнению, разделения империи на Западную и Восточную никогда не было, также как не было и падения первой. Он обратил внимание, что все варварские rex’ы носили вполне официальные римские титулы, даже приснопамятный гражданин Одоакр. По мнению Бицилли, не так уж и много менялось с приходом варваров – администрация, судопроизводство, система хозяйствования – всё оставалось римским. П. М. делает всё, чтобы отвратить от варваров обвинение в развале Римской империи. Зачем?

На дворе 1919 год. Россия – по мнению многих, в том числе и Бицилли – рухнула, без надежды на возрождение. И «Падение Римской империи» также проникнуто духом того времени. П. М. отвёл пару главок анализу политического и социально-экономического строя Рима. От чего все беды Рима? Слишком широкая экспансия привела к перенапряжению сил, город Рим не был способен утвердить свой строй на всей завоёванной территории. Республика стала монархией, Государство отделилось от Рима, и стало самодовлеющей силой, опирающейся на бюрократический аппарат и армию, состоящую из варваров. Если раннее государство-республику объединял Рим как квиритская община, то ныне империя распадается на боле мелкие ячейки, ведя государство к гибели. Но кто главный виновник падения? Конечно, враг внутренний, эдакие «большевики своего времени» — христиане, община, чуждая и Государству, и Риму, и уничтожившая их обоих. Ничего не напоминает? Дух времени….

2). Элементы средневековой культуры (1919).

В общем-то, это одна из тех вещей, за которые Бицилли знают и помнят до сих пор. В общем и целом, «Элементы средневековой культуры» — признанный во всей Европе шедевр научной мысли, именно эта монография стала одной из первых, затрагивающих проблемы средневековой ментальности. Кто-то из моих собеседников даже заявлял, что знаменитые «Категории средневековой культуры» Гуревича — это калька, фактический плагиат с «ЭСК». Могу сказать откровенно – враньё абсолютнейшее. В центре внимания Бицилли – классическое средневековье, и он берет в оборот целый комплекс источников, с помощью которых доказывает глубокую пропасть, которую отделяет современность от средневековья. По его мнению, мышление человека того времени кардинально отличается от нашего, и, чтобы понять его, нужно изучать его основные составляющие. Несмотря на то, что работа Бицилли отличается изрядной сумбурностью, ему удаётся наметить три линии исследования: Вселенная, Человек, История. Каждое из этих направлений даёт, в общем-то, единую картину, картину замкнутого и относительно простого мира. Упор делается на изучение символики и всеобщего иерархизма, которые, по мнению Бицилли, отражают в наибольшей степени специфику их мышления. Причём в данном случае анализ касается не только людей Церкви, или знати, но и простых людей. П. М. недурно знал не только историю культуры, но и работы по социально-экономической истории. И здесь, в втором разделе, мы имеем удовольствие видеть совершенно блестящий поворот истории, казалось бы, хозяйства к истории культуры – источники заговорили о мышлении «безмолвствующего большинства»… Много страниц он посвящает и средневековому мистицизму, в частности – иоахимизму, видя в нём своего рода поворотный миг в истории средневекового мышления.

На самом деле, конечно, вещь блестящая. Бицилли раньше, чем Марк Блок и Люсьен Февр, раньше, чем даже Хёйзинга, поднял такие вопросы медиевистической культурологи, которые исследуются по сей день. У нас на родине, конечно, эту работу Бицилли забыли, и его мнимый «плагиатор» Гуревич заставил вспомнить, что не единым Сказкиным жива история культуры…

3). Салимбене (Очерки итальянской жизни XIII века) (1912).

Такова тема магистерской диссертации, по которой Бицилли защищался в 1912 году. Конечно, выбрать биографию какого-либо человека, и просто пересказать её, благо источник только один, дело нехитрое. Но П. М. пошёл от противного. «Хроника» Салимбене в его монографии занимает немалое, но далеко не центральное место. Бицилли описывает противоречия итальянской жизни, и не сведения «Хроники» определяют содержание, а наоборот, она изучается через эпоху. Я практически не знаю, кто нынче в медиевистике пользуется этой методологией – когда изучается сначала эпоха, а уже затем – то, как в неё вписывается наш источник. То есть, изучение контекста превалирует в каком-то роде над изучением самого источника. Это уже интересно.

Что же это за хроника? Жил на свете монах-францисканец по имени Салимбене ди Адам ди Парма, он же, в миру – Оньиубоно ди Гренон. Не получивший толкового образования, этот знатного происхождения монах, не сделавший сколько-нибудь значительной карьеры в ордене, он тем не менее имел немалое влияние в нём. Салимбене за свою жизнь исходил всю Италию и большую часть Франции, принимал участи в самых разных событиях эпохи, беседовал с самыми знатными людьми своего времени. Конечно, Бицилли отводит определённое место изучению мышления самого Салимбене, то, как он относится к окружающим, как он воспринимает окружающий мир, каковы его религиозные, политические, социальные взгляды… П. М. интересует прежде всего то, как тот человек мыслил – не более того.

Куда более красочно Бицилли рисует эпоху Италии XIII века – переломную для Средневековья. Страна, единая по языку, раздроблена, иоахимизм врывается в повседневную жизнь, и приобретает самые причудливые формы, которые позже выльются в мощнейшее движение Дольчино, гвельфы и гибеллины, слабо представляющие за что они воюют, рвут друг другу глотки. Чтобы проанализировать эпоху, Бицилли подключает массу источников, и исследует сразу массу проблем. Салимбене был францисканец? Значит, нужно проанализировать состояние францисканского ордена в XIII веке, показать, какая идеология превалировала внутри него, какие коалиции были в его составе. Салимбене симпатизирует иоахимизму? Следовательно, нужно подробно разобрать, что такое современный для Салимбене иоахимизм, желательно – в подробностях. Особенно Бицилли волнует вопрос о сходстве мышления Салимбене и живущего чуть позже Данте, он тщательно ищет точки соприкосновения между ними в политических, социальных и религиозных воззрениях. И так далее, и так далее. Это очень серьёзная монография, показывающая, каковы были до революции требования к простым магистерским диссертациям.

4). Статьи

Ну и, традиционно – россыпь статей, посвящённых самым разным проблемам культурологии и медиевистики. Есть статьи по узким проблемам, например «Этнические имена в варварских правдах», есть и пошире. Бицилли обладал весьма своеобразным мышлением, ведь мало кому, например, придёт в голову сравнивать Игнатия Лойолу и дона Кихота («Игнатий Лойола и дон Кихот»), и даже найти между ними много общего. Или, например, статью под названием «К вопросу о взаимоотношениях востока и запада в истории Европы» начать с обсуждения проблемы влияния китайской живописи на ранний Ренессанс, а закончить общефилосовскими проблемами культуры Востока и Запада, пройдя мечом критики по своим былым товарищам-евразийцам? В другой статье, «Франциск Ассизский и проблема Ренессанса» он вступает в полемику с Максом Вебером, указывая на то, что не пресловутая «протестантская этика» была источником роста капитализма, а повышение уровня грамотности в странах, где господствовали революционные формы христианства. Статья «К вопросу о происхождении «Слова о полку Игореве» раскрывает перед нами Бицилли-лингвиста и литературоведа, который неплохо владел также и методикой филологического исследования. Таков П. М. Бицилли, один из самых оригинальных русских учёных, наследники которого появились намного позже…

Мизерное количество отечественных историков (филологов больше) пользовалось трудами Бицилли. Упомянутый «плагиатор» Гуревич – в их числе. Только в 90-е гг. начали выходить его труды, и уже защищено несколько диссертаций о выдающемся историке и литературоведе – (например, http://www.dissercat.com/content/kulturno...). Конечно, большая часть трудов устарела давным-давно, однако сам метод работы с источниками, подробное объяснение своей позиции со всеми пояснениями и цитатами, может ещё служить примером для историков. Да и в хитросплетениях абсолютно независимой и оригинальной мысли Петра Михайловича, возможно, можно обнаружить свежие для исследователя мысли и оригинальные постановки вопросов.