Муравьев В.А. Теории феодализма в России в русской историографии конца XIX — начала XX вв. Серия : Исторические исследования. М. Квадрига. 2016г. 404 с., портрет, твердый переплет, обычный формат.

В эпоху развития и смешения методологий, нового творческого поиска далеко не все исследователи могут искать новое и свежее в свое области науки, предпочтя из раза в раз повторять одни и те же мифы. Принцип человека, стоящего на плечах гиганта, не для всех актуален и очевиден, даже в такой сложной и древней науке, как история. Именно поэтому многие историки, прежде чем заниматься конкретным материалом, конкретными проблемами, проходит обязательный этап изучения историографии – истории исторической мысли и различных концепций. Ведь должен же он забраться на плечи гиганту, прорефлексировать созданное до него… Мне, конечно, не особенно понятно, как люди могут бороновать пашню историографии всю жизнь, как это делал наш сегодняшний герой, профессор Виктор Муравьёв (1941-2009), однако он оставил после себя ряд любопытных работ по истории исторической мысли, однако из которых соприкасается с моими непосредственными интересами.

Уже наличие всеобъемлющего феодализма в Европе ставится под сомнение. Юридический термин, введённый французскими юристами-февдистами неожиданно даже для них самих хлопком раздвинул своё семантическое поле, и стал синонимом столь любимого просвещенцами понятия «Moyen Age». Историки в течении XVIII-XIX вв. понимали под этим термином то запутанные вассально-ленные отношения между представителями правящих слоёв, то систему эксплуатации этими слоями нижних сегментов общества, осуществляемой через феодальное землевладение, серваж. Историки видели в окружающем мире, как им казалось, «пережитки» «Ancient Regime», в виде крупного землевладения или общинных крестьянских объединений, и экстраполировали свои выводы на Тёмные века.

В XX веке, однако, выяснилось, что вассально-ленные отношения вовсе не были всеохватными, и существовали не вместо и не параллельно с государством, а вместе с ним, что механизмы эксплуатации затрагивали далеко не всё население, что системы «феодов» и «сеньорий» не тождественны друг другу. Мало того, под внешним слоем властных отношений скрывались и корпорации, и союзные объединения, основой которых не всегда было принуждение, но – хозяйственная необходимость (хотя куда мы денемся без принуждения?), да и сама власть могла осуществляться самыми разными формами.

В общем, «феодализм» как таковой оказался понятием очень сложным, да и вообще правомерность его безоглядного употребления считается сомнительным. Однако в советское время, с лёгкой руки одного из сочинений нашего дорогого Карла Маркса, «феодализм» стал фундаментальным этапом в истории человеческого общества. Эпоха господства поземельной зависимости была и в России, что было доказано сочинениями Грекова, каждый раз видевшего чудесное просветление в голове после каждой речи товарища Сталина. Однако тема феодализма в России не была новой, и поднималась дореволюционными историками, многие из которых, сами того не зная, выложили немало кирпичей и раствора под фундамент будущих историографических идеологем… Именно этой эпохой и решил в своё время заняться молодой историк Виктор Муравьёв.

Работа предстояла тонкая, поскольку следовало остаться в рамках одновременно и псевдомарксистской идеологии с её критикой буржуазной историографии, не обидеть сторонников государственного подхода, что было совсем неочевидно и при отметить реальные достижения дореволюционных историков-медиевистов. Изначально Муравьёв занимался творчеством явно почитаемого им Николая Павлова-Сильванского, однако границы его исследований раздвинулись позже до историков и его собственного, и предшествующего поколения, а ещё позднее были перенесены вовсе ко времени Последнего Летописца. На чём же сосредоточился историограф? На достижениях, как ни странно, на достижениях откровенно «буржуазных» историков, которые во многом заготовили почву для будущих марксистов…

Прежде всего в глаза бросается, конечно, помещение трудов историков в контекст политики эпохи, ведь нередко их работы становились проводником идеологии. Можно вспомнить, скажем, пресловутый учебник Погодина, активно продвигавший государственную линию. Кем же были Николай Павлов-Сильванский, Борис Сыромятников и прочие певцы феодализма? Для этого стоит обратиться в прошлое, и понять суть споров. В XVIII в. зарождающаяся отечественная наука подняла вопрос о том, как же жилось русским на Восточноевропейской равнине без строгого отеческого взора Царя-Батюшки и Большого Начальства, что суть богопротивно и абсурдно? Нужно было решить принципиальный вопрос: каков был политический строй средневековой Руси? Либо он целиком основывался на господстве государства и центральной власти, либо являлся феодальным, то есть системой вассально-сервильных сеньорий? Либо вовсе Русь, по своей сути, образование родовое, посконное? Менялись концепции во франко-германской науке, и вслед за ними появлялись ответы и русской, всегда интересные и оригинальные – нут нужды перечислять их знаковые имена. В XVIII в. на переднем плане были споры о «единодержавном» и «анархическом» началах. Появилось историографическое понятие «вотчина», активно сравнивающееся с западным feodum, было написано немало по проблеме собственности в русском средневековье (например, И. Н. Болтин), были попытки найти иммунную систему в этом строе. Историки признавали понятие «феодальной раздробленности», и, само собой, противопоставили ей светлое время самодержавия, поскольку русское средневековье было переполнено насилием и усобицами (воины детей и внуков Дмитрия Донского говорили сами за себя). В XIX в. картина стала куда более разнообразной, хотя видные историки начала века – М. Н. Муравьёв и Н. М. Карамзин – продолжали повторять тезис о негативной «феодальной раздробленности» и позитивном «единодержавии». Не признавали наличие «феодализма» и социал-демократы – Белинский, Чернышевский, Герцен, Огарёв – как ещё объяснить отсутствие социальных движений в России? По версии Муравьёва, переломным моментом стало появление теории Франсуа Гизо, делающей упор на проблему феодальной собственности и иерархичности средневекового общества, его рыхлости и политической нестабильности, и уже означало смещение спора в сторону сравнения Запада и России, схожего или различного. Ведь рыхлости феодального строя ошмётков империи Шарлеманя можно было бы противопоставить русское единодержавие, не так ли? Сперанский, Кавелин, Чичерин и соловьёв признавали наличие зачатков феодализма на Руси, но считали, что они быстро были задавлены властными институтами. Лишь великий Василий Ключевский признал существование «параллельных» с западноевропейскими феодальных институтов, пусть даже и находя существенные отличия между ними.

Таким образом, Николай Павлов-Сильванский предстаёт перед нами как оппозиционер – он последовательно и чётко старается сокрушить все линии доказательств отрицания феодализма на Руси, чему и посвящает ряд своих сочинений. Он видит в истории Руси ряд сменяющихся правовых состояний – феодальный, удельный и вотчинный периоды, во всём схожие с западноевропейскими, и ведущими Россию на магистральный путь европейской же модернизации. Господство «боярщины» сменяется сословной монархией, которая, в свою очередь, постепенно эволюционирует в буржуазно-демократическое государство. То есть – историк выступает с крамольными даже ныне идеями коренной «европейскости» России, лишённой того самого пресловутого «особого пути», в которой крепкое подмороженное самодержавие является скорее отклонением от нормы. Не менее интересе оказался полузабытый Борис Сыромятников, ведущий свою линию от эпохи «непосредственной демократии» к Империи, между которыми были «Удельная» и «Московская» Руси, и параллельно с Павловым-Сильванским оценивал характеристики отечественного феодального строя.

Таким образом, буржуазные учёные оказались не просто реакционерами и классовыми врагами, а соратниками, без пяти минут марксистами – примерно схожим образом в своё время Александр Неусыхин пытался продвигать у нас творчество Макса Вебера. Хотя по тону, безусловно, это сильно отличается от классических историографических работ марксистов: вспомните хотя бы изданную в 1958 г. книгу будущего министра Просвещения Александра Данилова про немецкую историографию «общинной теории» в XIX в. – исключительно резкую и обличительную. Муравьёв же более тактичен и аккуратен, он говорит о плодотворности «буржуазных» историков даже вне рамок марксизма. Показательно, что небольшой очерк, посвящённый «легальным» марксистским историкам Михаилу Покровскому и Михаилу Ольминскому очень короток, и автор относится к ним далеко не так щадящее, как к их буржуазным коллегам, пройдясь артиллерийским огнём по их «заблуждениям» и «ошибкам», благо, конъюнктура позволяла.

Диссертация была защищена в 1970-м, и вызвала нескрываемый интерес у практикующих историков – в частности Александр Зимин и Владимир Кобрин дали свои положительные рецензии, отметив новизну взгляда и широту охвата. Однако книга так и не была издана вплоть до прошлого, 2017 года. Конечно, эта работа была известна, но до настоящего времени с ней ознакомится было непросто. Почему? Трудно сказать – я не встретил ответа. Сам Муравьёв так до конца жизни и занимался историографией, правда, в более поздние годы продвигая теорию вспомогательных исторических дисциплин, особенно источниковедения и исторической географии. Отчего-то он не стал возвращаться к поднятым им когда-то вопросам, и докторская уже была посвящена историографии революции 1905 года – тоже по своему любопытного среза культуры познания, но всё же совсем иного.

Муравьёв поднял вопрос об оценке места истории России в мире. «Государственная историография» дореволюционного периода, по сути, говорила об «особом пути» России, Павлов-Сильванский, Сыромятников и марксисты утверждали типичность её истории. Это принципиальный вопрос – либо мы идём по пути, размеченному западным миром, либо по своей уникальной стезе, и вопрос о феодализме здесь приобретает особое звучание. И недавняя книжка Антона Горского, «Русское средневековье» и порождённая ею дискуссия свидетельствует о том, что тема-то никуда не делась. Я не спец по истории средневековой Руси, к собственному большому сожалению, но пару замечаний могу сделать.

С моей точки зрения, любой социальный строй имеет свои уникальные и самобытные черты, в этом можно солидаризироваться с Марком Блоком и Ароном Гуревичем. Сам концепт феодализма с его сквозными институтами слишком уж узок, чтобы подгонять его под рамки гибких и динамичных укладов обществ, существующих на протяжении целых веков. Конечно, если мы дадим феодализму более узкое определение как стратифицированного общества, основанного на аграрном (ещё шире – просто «натуральном») хозяйстве, то результат будет иной. Однако в данном случае мы имеем значительно более конкретную проблему – эволюцию взаимоотношений различных страт и классов общества между собой и с государством, их конкретные формы и ритуалы.

Не буду особенно растекаться мыслью, скажу лишь, что всё-таки процессы, на мой взгляд, разные. Возможно (только возможно!), что эволюция шла по направлению подчинения и «охолопливания» страт и классов, находящихся под всё более плотно государственной юрисдикцией. На Руси просто не сложились условия для складывания городских объединений, и был прерван в более поздние века процесс саморегуляции крестьянских хозяйств. Вопрос в том, был ли здесь феодальный строй в более раннее время, когда государственные институты имели весьма расплывчатый облик? Это вопрос, кроящийся в недрах домонгольского и раннемонгольского периода истории нашей страны, и я на него не могу пока дать ответа.

Следовательно: это был действительно «особый путь»? Путь укрепления «порядка» и «державности», нашедший концентрированное выражение в эпохе Ивана IV? А вот это, кстати, не факт – всё зависит от того, какие процессы шли снизу, как складывались отношения между условно «правящими» классами, и более низкой ступенью общества, по горизонтали и вертикали. То есть – насколько уникальна история России с точки зрения динамики социального процесса вне государственной юрисдикции. Понимаю, что моя мысль не слишком чётко и убедительно звучит, но пока её стоит принять так.

Так был ли на Руси феодализм, как социально-политический строй сеньорий, или даже строй государственных пожалований и феодального вассалитета? В чистом виде – вряд ли. Был ли путь Руси исключительно в благостном государственном начале? Также не уверен. И произведения классиков, которые Муравьёв рассматривает в своей работе, лишний раз заставляют в этом убедится.

Проблема далека от завершения.

Глобальная, «тотальная» история человеческого общества является совсем не простой и достаточно спорной темой. Отчего же так? Исследователь должен учитывать массу факторов, просчитывать целые цепи закономерностей, отнюдь не типических друг другу, и зафиксировать состояние общества в различных фрагментах пространства-времени. Именно поэтому выработка, или, точнее, конструкция, и не всегда «ре…», «тотальной» истории оборачивается песней субъективизма. Исследователь всё одно принимает тот или иной уклон в своём описании, в зависимости от рода его занятий.

Однако работы подобного жанра всё равно необходимы. При скрупулезности, добросовестности и обширных систематических знаниях историк вполне способен давать общие очерки того или иного времени, страны, института, применяя самые широкие обобщения. Они служат эдаким промежуточным итогом изучения человеческого общества, маленьким кусочком его жизни, который терпеливо познают те, кому не чуждо понимание человека как такового.

Вопрос: почему для нынешнего разговора выбрана именно древняя Индия? Как и другие области света, эта цивилизация обладает своими уникальными социо-культурными чертами, необычайно прочными и гибкими паттернами коллективного, расслаивающими общество на комплекс «полей». Отчасти, история Индии, точнее, индийского общества, тянется с этих самых древних лет, когда в долинах Ганга сталкивались полулегендарные Пандавы и Кауравы. Для короткого и общего знакомства с историей Южной Азии и предназначена книга Г. Бонгард-Левина и Г. Ильина, выпущенная в 1985 г. и через несколько лет получившая Государственную премию. Что же увидит там взыскательный читатель?

Итак, концепция. Любой автор, пишущий о весьма обширном отрезке пространства-времени, имеет какой-то подход к истории его развития. Что уж говорить о двух индологах, выросших на дебатах о злостной классовой сущности кастового строя? Они остались верными приверженцами «пятичленки», то есть разделения докапиталистического строя на «рабовладение» и «феодализм». «Asiatischeproduktionweise» они отвергают, чуть ниже поясним, почему, и останавливаются на характеристике древней Индии, как общества рабовладельческого… Что они имеют в виду?

Они опираются на то, что в государствах Маурьев, Гуптов и остальных более или менее крупных государствах на территории Индостана было рабство. Точнее, он был господствующей социально-производственной формой, так сказать, типической для этого времени. О доле dasa, хоть долговых, хоть военных, да хоть каких, в общей структуре хозяйства, авторы рассуждают очень осторожно, ибо не хватает материалов, однако выуживают из источников все сведения о том, каково же было незавидное положение раба в обществе. Однако переплетение связей, в котором оказывается рабская прослойка оказывается настолько сложной, а их характеристики так самобытны, что индологи оставили общую характеристику рабовладения для своих будущих коллег…

Итак, рабство. Допустим. Однако если учесть, что речь идёт о марксизме, то ясно, что в эту систему должны вписываться и гражданские общины, и частная собственность. Что у нас в Индии? Авторы, как и большинство современных индологов, утверждают, что в этой загадочной стране не было понятия о произвольном самовластии деспота, о строительстве ирригации, об абсолютной государственной собственности. Однако, даже в сочинениях «индийского Макиавелли» Каутильи нет ничего подобного. Из известных источников, юридических, актовых и эпиграфических материалов известна частная собственность на землю, подлежащую купле-продаже, дарению, залогу и всем прочим прелестям юридической премудрости (пережившее столетия понятие bhumi). Были и земли, на которых находились независимые корпорации. Следовательно, была более или менее твёрдая основа для внегосударственной самоорганизации. Сам же Бонгард-Левин пишет, что во времена Ашоки масса земель находилась, по крайней мере, не в прямом подчинении власти, «ганы» и «сангхи», то есть, фактически, самоуправляемые территории и поселения.

Всё это достаточно неплохо наслаивается на наше представление о господстве на этой территории не государственной централизации, а организации на основе социальной стратификации.

Речь идёт о варнах и джати, то есть кастах. Им-то авторы и уделяют немало места в своём повествовании. Разматывая нить с мифологем «Ригведы», они показывают расцвет варнового общества в I тысячелетии до нашей эры, политическое противостояние брахманов и кшатриев, экономическую деятельность вайшьев и шудр. Рождаясь, человек оказывался встроен в готовую систему социальной иерархии, он уже был либо дваждырождённым, либо однорождённым, и не мог изменить своего положения. Нет, даже в древнее время вайшья мог стать раджой, но это всё равно не делало его ровней с кшатриями, а шудра мог иметь слугу-брахмана, оставаясь на социальной лестнице ниже своего подчинённого. Государство Маурьев, можно сказать, было «золотым веком» этой оригинальной системы. Эпоха Кушан и Гуптов была уже иной. Н первый план выходит профессиональная группа – джати-каста, варны кшатриев и вайшьев редеют, появляются знатные и богатые шудры. Рождение в профессиональной группе теперь более значимо, нежели более абстрактное деление на 4 огромных разряда.

Итак, экономический строй, где сочетаются частное, корпоративное (ладно, будем, вслед за авторами, именовать его «общинным») и государственное хозяйство, где крепость социального строя куда более мощна и инертна одновременно, чем все государственные институты. К сожалению, эти важные положения у Бонгард-Левина и Ильина отходят на второй план, точнее, они выписаны достаточно смутно и поверхностно, можно сказать, даже скорее просто зафиксированы.

Зато с политической историей у авторов всё в порядке. Тщательный анализ сложных источников, среди которых и непростая эпиграфика на самых разных языках, реконструкция династийных историй и историй воин – всё это у них вышло на ура. Раджи легендарной ведийской эпохи, Маурьи и Ашока, Кушаны и Гупты, сложная мозаика на южной части индостанского клина – индологи неплохо реконструировали сложную историю индусских государств, которые всё равно выходят на передний план.

Ну и, само собой, культура. Авторы очень много текста посвятили развитию религиозных систем в древней Индии, само собой, основное внимание уделив разным ликам индуизма и буддизма, попутно разбирая и философию, которая во многом пересекалась с древнегреческими мыслителями. Много места соавторы уделили политической сущности буддизма, ярко проявившейся при Маурьях, и его противостоянии с брахманизмом. Пожалуй, наравне с работами буддолога В. Торчинова, очерк религии Индии в этой книге можно вознести в ранг одного из самых лучших.

Итак, что же мы видим? Мы видим яркую и самобытную цивилизацию, которая по своему уровню развития социальной динамики, быть может, опережает прочие регионы материка. Конечно, это вовсе не факт, однако фактор именно внегосударственной самоорганизации здесь был явно весьма силён, даже если мы учтём жёсткую централизаторскую политику Гуптов, целенаправленно разрушающих самоуправление и автономию. Однако сам процесс социальной динамики, который бы и хотелось узнать поподробнее, выражен в этой книге лишь вскользь, к большому сожалению.

Но, в принципе, это неплохой общий очерк истории древней Индии, не идеальный, не ровный, но дающий более или менее общее представление. По крайней мере, на общем фоне «плановых» страноведческих монографий он смотрится весьма неплохо.

Вероятно, государство становится государством тогда, когда оно начинает вмешиваться в гражданскую жизнь, если, конечно, так можно сказать об архаичных обществах. В этом плане, конечно, особую роль играет история права. Судите сами: когда люди решают проблему не договором, не перед судом старейшин, а идут на поклон к судье или чиновнику, то это означает определённую степень зависимости от властьпридержащих. Не будем рассуждать, хорошо это или плохо, просто примем пока за данность. В архаичных обществах государству и отводится роль, во первых, защитника, во вторых – блюстителя юстиции, что и заставляет их подходить к праву как-то более обстоятельно, стремится его как-то упорядочить. Скажем, именно отсюда и взялись изучаемые на всех истфаках Leges Barbarorum, сборники законов германских племён, которые были носителями упорядоченного «обычного права». Несколько иную природу несли в себе «Законы Хаммурапи», «12 таблиц», законодательство Солона, но все они служили благому делу: навести порядок в хаотичном и разросшемся обществе, в котором множество людей уже не могло решить свои проблемы простым личным договором, и нуждались в третьей стороне.

А Восток… Часто, когда говорят о праве, имеют в виду Европу, и даже вполне конкретно, систему римского законодательства. Гражданское право считалось прерогативой цивилизацией с развитой свободой личности. Вопрос слишком сложный, однако кинем всё же свой взор на Восток: разве там не жили уж совсем другие люди? Разве они не стремились к свободе, пусть даже и в весьма ограниченных условиях?

На этот раз наш взор устремится к стране, несущую на себе отпечаток многих цивилизаций и культур – Ирану. Все, кто когда-либо слышал о бурном прошлом этой страны до прихода на её территорию войск Зелёного Знамени, сразу вспомнят деспотическую державу Кира Великого и Ксеркса, жестоких сатрапов и властных диадохов эпохи эллинизма. Несмотря на робкие ростки полисного строя, и держава Аршакидов, и держава Сасанидов не отличалась слабостью государственной власти. Тем удивительнее наше подробное знакомство с правом этой страны, которое даёт нам совершенно неожиданную картину общества Древнего Ирана.

Анаит Периханян (1928-2012) перевела и издала весьма интересный источник иранского права: «Сасанидский судебник». Она была довольно интересным и разноплановым историком, занималась социально-экономической историей, особенно храмовых хозяйств, историей древней персидской литературы, персидским христианством. Но, как и все адепты питерской иранистики, госпожа Периханян была прежде всего источниковедом и текстовиком, дотошным и тщательным. Она занималась эпиграфикой и изучением текстов, но именно перевод и анализ «Судебника» стал своего рода работой жизни.

Источник, к которому обращается Анаит Периханян, дошёл до нас от более позднего времени. То, что мы называем «Сасанидским судебником», носит имя «Matakdan I hazar datastan», то есть «Книга тысячи судебных решений» на пехлеви, переписчиком был зороастриец исламского времени Фаррахвмарт-И-Вахраман, трудившийся, скорее всего, в VII в. Однако не стоит думать, что мы имеем дело с кодификацией, как в случае с «Законами Юстиниана», не кодекс и даже не трактат. Это сборник юридических казусов исключительно для практического пользования. Правовым ядром для принятых решений служила, само собой, Авеста (причём в тексте даются юридические комментарии к наиболее заковыристым «авестизмам», дабы не смущать уж совсем сильно судей), а также постановления (немногочисленные, кстати) шаханшахов об упорядочивании судебного процесса и введения единой формы отчётности и, что называется, «прошивки» документов.

Особенно интересен тот факт, что «Судебник» содержит казусы не по административному праву, а по гражданскому, частному. Это вполне объяснимо, поскольку нормы родового права персов-зороастрийцев могли быть незнакомы знатному чиновнику во всех подробностях. Именно поэтому основными темами «Судебника» стали имущественное право, право наследования и право обязательственное, а также система наказаний и, собственно, порядок судопроизводства.

Вот именно подобные, казалось бы, сухие юридические документы и дают нам преинтереснейшую картину иранского общества.

Как ни парадоксально, начнём сначала, то есть с тех, кто является субъектом права. Составител(и)ь стараются всячески избегать вопроса о сословном делении общества, о прерогативах «знати» перед «простолюдинами», скорее смещая акцент в иную сторону: в сторону фактического противопоставления граждан и чиновничества, то есть государственно-бюрократического аппарата, а также жречества, которое выступало частенько как юридическое лицо (государственные храмы Огня). Так что субъектом становится член гражданской общины, причём, по крайней мере формально, в «Судебнике» не делается различия между персом и чужаком-инородцем, как бы «метэком». Право на гражданскую жизнь давала включённость в общину как таковую, то есть взаимодействие с другими членами родовых и территориальных коллективов. Впрочем, эти отношения имели, как обычно, свою специфику…

Основным актором права была агнатичская группа, то есть большая семья на 3-4 колена. Основным вопросом в этой сфере, конечно, является принцип преемственности и наследования. Здесь начинаются интересности.

Во первых, персидское право знало частную собственность, причём в полном смысле этого слова, то есть неотчуждаемую и неограниченную ни в праве распоряжения, ни в праве передачи. Но – нюанс, как обычно, нюанс. Дело в том, что она была завязана на личность конкретного человека, и имела «прекарный характер», то есть ограничивалась рамками его жизни. Такая собственность именовалась «лично накопленной», приобретённой самим человеком, и, хотя он мог дать указания на передачу этого права, чаще всего после смерти владельца имущество попадало в сферу наследственного права, которое было сложнее. Здесь уже определялись доли владения между родственниками, или, точнее, доли владения и распоряжения доходами с данного вида собственности.

Чаще всего в сложной агнатической группе циркулировало право распоряжения землёй и имуществом, которое опять же было завязано на происхождение и согласование. Мало того, род не имел права прервать ни одной ветки своей «лествицы». Чтобы ветви древа не прерывались, огромное место в судебнике уделено институту «стурства», то есть продолжению рода иными способами. Если человек умирал, не оставив наследника, назначенный старейшинами рода «стур» рожал ему наследника, то есть рождённый на стороне ребёнок считался сакральным наследником умершего.

«Судебник» вообще содержит весьма подробные указания на самые разные виды имущественных прав, причём очень разнообразные и вряд ли менее сложные, чем в римском праве. Знали персы и сложные формы аренды, и эмфитевзисы с узуфруктами, и непростые залоговые операции с недвижимостью. Так что гражданское право было весьма и весьма развито… Имела место и свободная купля-продажа недвижимости, при определённых, правда, условиях, связанных с владением или распоряжением участком земли, но всё одно предусмотренная законодательством.

Такова общая картина имущественных отношений персидских родов, сложная, разветвлённая и, в целом, достаточно независимая. Гражданские проблемы, по сути, подлежали скорее утверждению со стороны чиновника, нежели распоряжению, хотя, конечно, в спорных моментах он принимал и решения. В любом случае, такая низовая динамика правоотношений заставляет посмотреть на «восточное деспотическое общество» совсем с иной стороны.

В качестве дополнения также стоит упомянуть и некое иное, по сути, тоже казуальное явление в персидском праве, но явление явно очень важное. Речь идёт о «частных целевых фондах для души». Смотрите: несколько человек собираются вместе и вкладывают средства в некий фонд. Чаще всего этими средствами была недвижимость, приносящая доход. Главное, что этот фонд, точнее, распоряжением им было посвящено душе учредителя или тех, кого он укажет. Переданное имущество становилось неприкосновенным ядром «фонда», доход же с него мог идти на благотворительность, постройки общественного значения и уплату налогов. Ясно, что эти фонды организовывались в культовых целях, если принимать формулировку «для души», в том числе, таким образом организовывались зороастрийские религиозные общины вокруг «храмов Огня». Ничего не напоминает? А вот мне напоминает: средневековый монастырь, точнее, его изначальные формы коллективной организации. Есть вероятность, что рецепция этой формы была проведена через общины христиан-манихеев, широко распространённых и на Западе (вспоминаем хоть Августина). Так что, возможно, средневековые монастыри являются институциональными наследниками зороастрийских религиозных «фондов», как и исламский «вакф», что может и объяснить некоторое сходство двух институтов.

Так что, как это обычно и бывает, под слоем поверхностной политической истории, истории правителей и царей, истории войн римлян, ранних и поздних, с персами, скрывается целый мир людей, живших своей обычной, повседневной жизнью. Причём их жизнь, как мы видели, куда менее запакована в рамки «государственного деспотизма», чем это было принято считать. Через право нам немножко приоткрывается настоящий мир средневекового Востока, который существовал ещё долгие века после арабского завоевания… и кое-где существует до сих пор (современные зороастрийские общины). Вспомним, например, городские и территориальные объединения, которые порой договаривались с арабскими военачальниками, и входили на особых правах в состав Халифата, вне всякой юрисдикции Сасанидской бюрократии. В любом случае, это говорит о большой пластичности и динамичности восточных обществ, параллельных процессам огосударствления… Интересно, до какой поры?

P.S. Пара дополнений, точнее, сомнений. Госпожа Периханян много внимания уделяет семантике правовой терминологии, однако ей не хватает чисто культурологического анализа, преобладает формально-правовой. Между прочим, скажем, институт «стурства» (рождения наследника со стороны для уже умершего человека) вряд ли можно изучать без культурологического анализа. Тогда, быть может, стало бы ясно, насколько корректны сопоставления переводчика с терминологией римского права.

И ещё одна мелочь. Ученица Игоря Дьяконова, Анаит Периханян вносит в своё исследование понятие «раб», который обозначается сразу несколькими терминами, в частности, термином «bandak». Дальнейшее изучение правового содержания термина «раб» оказывается не таким однозначным, и ряд понятий говорит о разных степенях личной зависимости. Почему это важно? Дело в том, что зачастую в «Судебнике» гражданин именовался «Sahan Sah bandak», то есть… «раб шаханшаха»? Или всё-таки «подданный»? Это очень серьезный вопрос, поскольку он касается взаимоотношений гражданского пласта общества и государства, в том числе представленного и верховным правителем. Однако чёткого ответа на поставленный вопрос нет… Видимо, это в будущем будет всё же предметом исследования.

А пока… будем искать ответы.