Ощущение оккультного как вмещающего «традицию» исчезает в конце двадцатого столетия; в эпоху постмодерна, во времена тотального наблюдения и публичности, не может быть и речи о последовательной тайной традиции. Исторические линейные построения поэтому не соответствуют эзотерическому материалу, и нужно искать иные пути при обращении к нему. «В том случае, если оккультное исчезло и воскресло в ином обличии, я склонен предположить что это иное можно назвать «оккультистским», неким современным дискурсом, который сохраняет множество элементов оккультной традиции. <…> во-первых, оккультный дискурс связан с людьми, использующими странный или сложный язык; во-вторых, этот странный или сложный язык создан, чтобы лучше передавать или понимать что-то в основе своей непередаваемое» (xxiv).

В то время как в начале ХХ века оккультизм воспринимался как отвлеченная культурная деятельность с обширным и богатым историческим подтекстом, в конце века дискурс редуцировался до эстетической формы, оккультистского; этот переход вызывает у Ганна особый интерес. Далее исследователь отмечает: «Сравнительно с оккультизмом XIX века, современный оккультизм отражает свободное коллективное воображение: он объединяет несчетные изображения, тексты, фильмы, даже звуки, которые перемещаются как бы в водовороте. То, что было некогда воображаемым и увлекательным искусством тайного знания Элифаса Леви, стало сложным сочетанием репрезентаций, которые приобретают разные значения для разных людей, в зависимости от обстановки и от социального или исторического контекста» (7).

Риторика религии связана с несоответствием между языком и невыразимым знаком. Всякий дискурс, включающий это несоответствие, приобретает «теологическую форму». Разновидностью этой формы Ганн считает «оккультистское», которое проявляется во всяком дискурсе, который, во-первых, выделяется среди групп людей на основе сложных или странных репрезентаций, и, во-вторых, указывает, что его репрезентационные стратегии – наилучшие пути к некому непередаваемому человеческому опыту или к более значимой реальности.

Оккультная риторика рассматривается как особая модель, требующая специфического описания. То, что Ганн именует “traditional origin narrative” – это, разумеется, не история, поскольку ни воспринимать этот нарратив как серьезное повествование, ни исследовать его вне конвенций жанра нельзя. История тайн и магической практики во всех текстах распадается на 4 этапа: средневековье, Ренессанс, эра Просвещения и современность. Но все описания этих этапов различны, поскольку разные авторы на первый план выносят разные аспекты «любопытного»; Ганн демонстрирует общность нарративных техник при внешне различных результатах. Впрочем, многие авторы, упоминаемые в настоящем обзоре, вплотную подходят к данной теме. Без таинственного оккультизм («тайное изучение тайн», как он назван на с. 10) не существует. Изменение оккультного дискурса происходит от поисков знания к поискам выгоды посредством развлечения; «…дискриминирующая логика сложного языка начиналась как форма самозащиты» (17). Именно тогда и выработались общие особенности композиционной формы оккультного текста, каковы, по мнению Ганна, откровение, неологизм и ирония.

Две главы в книге Ганна посвящены исследованию процессов “изобретения”, или способам создания оккультной риторики. Сам исследователь называет этот раздел «оккультной поэтикой» (26). Влиянием этой поэтики объясняется и основной недостаток книги – рассуждая о текстах, Ганн постоянно сбивается на увлекательное, но не всегда уместное описание своего опыта общения с шарлатанами, предлагающими свои примитивные сочинения (по двести долларов за семинар).

«Тайная речь» может выражаться в молчании, в создании «воображаемой диалектики» или «воображаемого языка». Специфические жанровые коннотации второго и третьего вариантов Ганн подробно рассматривает. «Платонические» тексты, которые исследователь анализирует, обширны по объему – и откровения ангелов-хранителей, и магнум опус Гурджиева, в котором ироничные пассажи заставляют заподозрить «чистый вымысел». И сходство между этими текстами не вызывает сомнений. Оккультные терминологии основаны на идее, что духовные истины невыразимы и что следует вырабатывать метод мышления, запоминания или познания, который находится за пределами языка – только так можно достичь Истины. «Все эти методы включают особую, для избранных предназначенную, терминологию, которая или основана на чистом языке или и создана из фрагментов, чтобы приблизиться к божественной сущности» (42).

Опираясь на построения Ж. Дерриды, Ганн проводит подробную экскурсию по неоплатоническим парадоксам: «Когда Е.П. Блаватская выражала идею, всегда присутствовала лингвистическая позитивность в негативном выражении: это голос Nada, “голос Безмолвия”, позитивность (голос) ничто (молчания) (44). Оккультисты используют странные, эзотерические слова в рамках «платоновского поиска транслингвистических истин». Это срабатывает и оказывает соответствующее воздействие на читателя: «В отличие от слова Божия, которое есть конечное и вечное, все существующие оккультные тексты содержат указание, что они являются лучшим приближением к абсолютной реальности, новизна становится их центральной характеристикой» (48).

Жаргон оккультистов в этом смысле уподобляется академическому жаргону – параллели между философскими трудами и сочинениями тайновидцев в работе обретают смысл и концептуализируются. Духовная истина невыразима, но результатом этого становится акт говорения или письма, кажущийся противоречием первому утверждению. «... оккультный дискурс, поскольку по большей части он основан на метафизике присутствия и смешанном восприятии языка, мотивируется ошибочной верой в то, что язык способен обозначить внешние сущности» (57). Именно к этому сводится описание сложной риторики Блаватской. Элементы дарвинизма и спиритуализма в Америке после гражданской войны стали основой для «оккультного возрождения», и научные данные в какой-то момент слились со своей противоположностью; распутать этот клубок возможно лишь с использованием нетрадиционного инструментария.

Если рассматривать эзотерический язык Блаватской как поэтику, обычный читатель начинает выглядеть как настойчивый индивид, для которого ясность или упорядоченная проза сравнительно неважны: «…тексты Блаватской – скорее не попытка отторжения (реального) мира, а заклинание становления, призыв сбыться. Можно понять развертывание эзотерического языка в обыденном смысле как терапевтическую риторику или как риторику уверений: сотворенный мир, в котором сверхъестественное существует, тем самым уменьшая сомнения истинно верующего» (68). И тогда развертывание метафор приобретает совершенно иной характер. По мнению Ганна, «можно понять оккультные тексты как реактивную практику, которая противостоит ограничениям языка – оккультную поэтику» (71).

Обсуждение текстов Алистера Кроули приводит Ганна к пониманию силы интерпретации и акта интерпретации как выражения силы». «Книга Закона» Кроули понятна только с учетом «оккультной практики чтения», когда знаки лежат за пределами текста и ученик, взирающий снизу вверх на учителя, отыскивает эти знаки. Для демонстрации этого Ганн обращается к композиции текста. Его «Intrinsic Criticism» – по сути близкое чтение – оказывается тоже оккультной процедурой. И цель трудной работы – «…исследовать становление оккультного авторитета в том, что касается способов, которым маг инструктирует последователей в интерпретации оккультных текстов. Мое мнение – харизматические, риторические стратегии, используемые оккультистами, чтобы установить систему авторитетов, обнаруживают диалектику контроля, или перемещение между автономией и зависимостью верующего, которое всегда угрожает подорвать законность авторитета, поскольку статус или определенность духовных истин не гарантированы <…> все оккультные риторики авторитета, как и в случае Ж. Лакана, в основе своей харизматичны и в высшей степени сомнительны» (118). Оккультная риторика оборачивается отражением философской и религиозной – «ностальгия», пересекающиеся отсылки в разных текстах, Каббала как «герменевтика авторитета» (129). Последний термин в значительной мере условен; Ганн рассуждает о риторическом процессе установления нестабильных отношений между «Я» и «Другим», и прежде всего такой, который обходит молчанием или неясно упоминает способ, которым означаемое обретает над нами больший контроль, чем мы готовы признать» (138). Отношения «текст-читатель» могут выстраиваться весьма необычно: Кроули считал «массового читателя» бестолковым скотом, а читатели газет считали мага воплощением всего зла культурной элиты. Этот диалог Ганн подробно восстанавливает. Упоминание о человеческой жертве в «Магии в теории и на практике» Кроули – элемент иронии, призванный намекнуть адептам на более глубокое понимание всего фрагмента, и продемонстрировать «социальную дискриминацию»; магический мир, конструируемый сочинителем, отражает мир богатых викторианцев. Однако оккультная ирония «нестабильна». Публика, знакомясь с текстом, ужасается кровожадности автора – и начинаются судебные процессы. Невозможность контролировать язык так, как следует контролировать адептов, рождает ложные представления. Увы, Ганн не анализирует подробно образ Кроули в художественных и художественно-документальных текстах, от С. Моэма до М. Муркока, а история восприятия весьма полезна для понимания специфического воздействия сочинений «Великого Зверя».

В последней главе работы энциклопедией оккультического оказывается не книга, а фильм Романа Поланского «Девятые врата»: «При всей иронии этой ностальгии, перед нами не только эпитафия оккультизму как изучению тайн, но также плач о книге» (218); вывод относится к фильму в гораздо большей степени, нежели к книге Артуро Переса-Реверте, по которой фильм поставлен. В книге Ганна представлена и классификация исследований оккультного в гуманитаристике: «литературоведческие штудии; исторические и описательные исследования; антропологические и этнографические; социологические и культурологические» (239).