Свершилось! — Мог бы воскликнуть демиург книжной вселенной, взвешивая на руке увесистый томик с надписью на обложке «Томас Пинчон. Радуга тяготения». Не прошло и энного количества десятков лет, а один из ключевых романов американской литературы все же добрался до нас. И причина такой задержки состояла не столько в идеологии, цензуре, сколько в техническом моменте: данный шедевр принадлежит к классу, увы, непереводимых. Как там в «Бриллиантовой руке»? И тут последовала непереводимая игра идиоматических оборотов… Конечно, все что написано на другом языке можно перевести, вопрос лишь в том — какой ценой? Ценой подвига переводчика, положившего на перевод уйму времени, если не жизни, или ценой смысловых потерь, лишь бы донести канву произведения до жаждущих приобщиться к мировой культуре.

В этом смысле роману Пинчона могла быть уготована судьба оказаться в ряду «Улисса» Джойса или «Божественной трагедии» Данте. Могла бы быть. Но не случилось. Иные времена, иные нравы. Время подвигов, даже переводческих, миновало. Теперь каждый жаждущий и страждущий получает на руки голый пинчоновский текст, с которым он может делать все, что ему угодно. Осилить или не осилить. Не могу судить о качестве перевода, не читал, но и не осуждаю. Ибо зубодробительный оригинал не оставляет шанса выполнить переводческую задачу на «отл», максимум на «удвл». Автор, как говорится, постарался. Внес свой вклад в укрепление гегемонии английского. Я б английский выучил только за то, что на нем творил Пинчон… Кстати, а заради чего вы бы выучили русский? Но это так, вопрос в сторону.

«Радугу тяготения» еще называют ветхим заветом киберпанка. Если это так, то ветхий завет оказался круче нового, ибо ничего сравнимого этот самый киберпанк так и не произвел. Но здесь есть и еще одно измерение — как и всякий сакральный текст роман Пинчона живет толкованиями. Комментами, так сказать. Это тот редкий текст, объяснения к которому превышают его оригинальный и достаточно не хилый объем. Всего этого русскоязычный читатель естественным образом лишен. Такова уж нынешняя издательская культура-мультура. Получай, дорогой читатель, увесистый том в руки и сам ломай голову что там к чему. Окей, будем ломать, нам не в первой. Не впасть бы в ересь, только: «И что вы нашли в этом Пинчоне?!» Рабинович, конечно, многое чего может напеть по телефону, но лучше самому сходить в оперу и послушать.

Впрочем, спасибо что живой, то есть — что перевели. Дареному переводу на комментарии не смотрят. К культурке приобщились, галочку поставили. Кто там еще у нас на очереди? Ах, опять Пинчон?! «На день погребения моего»?!

Самое загадочное в Джаконде Леонардо — ее загадочность. Написанный в начале 1500-х годов титаном Возрождения поясной портрет дамы вот уже пять столетий не дает покоя ни искусствоведам, ни историкам, ни многочисленным любителям и почитателям гения Леонардо. Казалось бы, чего проще — портрет? Которые рисовались до и после. Ну, да — великолепная техника исполнения, играющая на губах улыбка, отсутствие, кстати, бровей. Шедевр, безусловно. Но что-то есть в этом шедевре, что бросает вызов каждому, кто всматривается в оригинал или в скверную репродукцию. Та самая загадка, источник которой столь сложно определим.

Большинство считают, что загадка кроется в полуулыбке Моны Лизы. Почему она вот-вот улыбнется? Художник наложит последний мазок, и его модель рассмеется над теми шутами, что развлекали Леонардо, как о том поведал Джорджо Вазари? Или, как о том говорят некоторые знатоки, полуулыбка есть свойство любой расслабленной физиономии, ведь не случайно похожее выражение лица столь свойственно большинству изображений просветленного Будды? Тогда получается, что мы видим редчайший случай изображения европейским художником человека, достигшего нирваны? Полноте, Леонардо конечно гений, но вряд ли он был осведомлен о буддизме.

Или все еще проще — загадка таится лишь в личности модели? Ибо кто только не претендовал на роль величайшей натурщицы всех времен и народов! Наверное, нет такой дамы в окружении Леонардо, которую историки и приближенные к ним не примеряли бы к портрету, выискивая в скудных летописных описаниях указания на сходство черт лица в таинственной картиной. Наиболее любопытной теорией здесь является та, которая утверждает, что портрет Моны Лизы никакой не портрет, а — автопортрет самого Да Винчи, который изобразил себя столь экстравагантным способом. В подобном выверте, на мой неосведомленный взгляд, есть та сумасшедшинка, которая столь свойственна любому гению. Есть, но не вся.

Изобразить себя в образе женщины — поступок достойный Леонардо, но чересчур уж прямолинейный. Почему бы великому художнику, изобретателю и прочая, прочая не сделать еще один шаг, еще более фантастичный — изобразить в портрете свою альтернативную жизнь? Ведь что такое портрет, как не квинтэссенция судьбы? И почему бы не представить, что изобретатель танков, парашютов и самолетов не попытался бы переизобрести самого себя? Изобразить на портрете собственную альтернативную судьбу, параллельную, как модно говорить в фантастических романах, реальность, где Леонардо родился и прожил жизнь не Леонардо, а Моной Лизой? И тогда загадка портрета если не раскрывается полностью, то объясняет свою притягательность, ибо мы всматриваемся в совершенно чужой нам мир, не в зеркало, но в зазеркалье. Мы ощущаем чужеродность этой картины нашей базовой реальности, но вербализируем это ощущение в пресловутой полуулыбке Джаконды и в таинственности ее личности.

Таков он, Леонардо — фантаст-альтернативщик.

Мальтус был великим утопистом. Он считал, что в вечной погоне за сытостью извечный спутник человеческой цивилизации — голод никогда не будет побежден. Геометрическая прогрессия роста народонаселения всегда будет преобладать над арифметической прогрессией продуктивности сельского хозяйства. Вот только почему великого утописта записали в человеконенавистники? Хотя, такое часто случается. Вспомним, к дате, еще одного утописта-практика, которого один великий фантаст назвал кремлевским мечтателем. Впрочем, речь не о нем, пока.

Почему-то так постоянно случается в истории цивилизаций, коих уже было много и путь которых один — в небытие, что их всегда губила сытость. Да-да, сытость, причем не только банально физическая, но и идейная, если угодно. Знаменитое древнеримское: «Хлеба и зрелищ!» — квинтэссенция цивилизационной смерти, диагноз неизлечимой болезни под названием «сытость». Ибо это состояние ненормально для двуного разумного существа. Давно подмечено, что человек лучше творит на голодный желудок. Да и неуверенность в завтрашней трапезе заставляет совершенно по иному работать мозги. В турбо-режиме, как сказали бы сегодня.

Роль голода в становлении цивилизации еще ждет своих исследователей, как и роль сытости в ее упадке. Конечно, не все так прямолинейно и технологично. Всяк примется убеждать и себя в том числе, что недоедание угнетает волю и интеллект, приводя многочисленные примеры собственного лечебного и не очень голодания. Фишка в том, что эксперимент не слишком чистый. Одно дело перебиваться сухой корочкой хлеба, когда магазинные полки забиты жратвой, и совсем другое — когда магазинов и в помине нет. И не будет. Вообще.

Впрочем, на желудке мы не зацикливаемся. Есть еще и интеллектуальная сытость и интеллектуальное обжорство. Это когда достаточно протянуть руку, чтобы получить пиршество духа. Зайти в любой магазин и припасть к источникам истины. Сидеть на уроках и давиться великой прозой. Тут и до ожирения не только тела, но и мозгов недалеко. Зачем думать, когда все до тебя уже придумано? На расстоянии клика от тебя такой кладезь, который и не виделся в самых чудесных снах титанам Возрождения. Но когда есть все, ничего уже не хочется.

Сытость коварна. Ибо жажда жизни также утолима. И на смену сытым приходят голодные. В самом широком смысле.