Роман Маргерит Юрсенар «Философский камень», для меня, с моим кругозором и бэкграундом, с моей любовью к фантастике есть роман про «попаданца». Собственно это роман про научного гения, который обогнал свое время (действие романа происходит в XVI веке). Для писателя, который живет в ХХ веке, изобразить гениальность человека прошлого очень просто – надо просто приписать ему догадки, соответствующие тем путям развития науки, которые автору уже хорошо известны – и вот, герой Юрсенар проводит успешные эксперименты с переливанием крови и наталкивается на проблему групп крови. Является ли литературный герой гением, как у Юрсенар, или пришельцем из будущего, как у Марка Твена в романе о Янки из Коннектикута – механизм возникновения литературного анахронизма один и тот же: автор проецирует в прошлое свои знания о настоящем. Конечно, «Философский камень» можно трактовать как культурологическую метафору, как историю перелома эпох, как картину мучительного рождения Нового времени среди рецидивов средневековья. Но обращает внимание на себя еще и тот факт, что в другом крупном произведении Маргарит Юрсенар – «Записки Адриана» – мы опять видим в лице римского императора Адриана гения, обогнавшего свое время. Только в случае Адриана нет очевидного анахронизма, нет прямолинейного забегания в будущее, просто в личности идеализированного императора собрано «все хорошее» – впрочем кое-что и из будущего, например, Адриан организует сбытовые кооперативы рыбаков чтобы избавить их от эксплуатации со стороны спекулянтов рыбой. Юрсенар чрезвычайно близка к попаданческой теме, но замечательно то, что она шире ее. В некотором смысле, романы Юрсенар показывают, что вообще тема пришельца из будущего есть разновидность темы антропологического идеала, темы гения, «ангела во плоти», который не соответствует своей эпохе и своему окружению и в то же время приподнимает их и ведет вперед. И если в «Философском камне» гений оказывается скорее маской анахронического «человека из будущего», то, скажем, у Стругацких в «Трудно быть богом», анахронический «пришелец из будущего»- скорее маска интеллигента, морального максималиста, превосходящего и преодолевающего свою эпоху. Игры со временем, с будущем оказываются частным, не обязательным, хотя и напрашивающимся моментом при конструировании фигур идеальных людей.

По мне роман Торнтона Уайлдера «Каббала» это просто реплика Пруста – полусатирическое изображение аристократии. Написан он в 1926 году- как раз тогда, когда Пруст был недавней литературной сенсацией. Разница в том, что Пруст изображает французскую аристократию изнутри, а Уайльдер — проживающую в Риме итало-французскую аристократию глазами раскрывшего рот американского туриста. И поэтому Уайлдера с еще большим, чем Пруста, диапазоном болтает от самой острой сатиры к самому глубокому сочувствию к изображаемым благородным фрикам. Однако в финале Уайльдер вдруг делает резкий отскок от Пруста – не знаю куда, может быть к Натаниэлю Готорну. Оказывается, что аристократы, участники клуба «Каббала» — это, с некоторой вероятностью, реинкарнации потерявших часть свой силы из-за христианства античных богов, а главный герой, а американец – с некоторой вероятностью реинкарнация Меркурия. В самом конце герой, пользуюсь своими божественными возможностями, вызывает призрак Вергилия и тот благословляет его возвращение из Рима в Нью-Йорк, который как бы «новый Рим». Это отношение к Нью-Йорку как новой вершине мира — видимо тоже новация послевоенных 20-х, оно, например, ярко звучит в «Манхеттене» Дос-Пасоса.

Очень интересно читал ли Уайльдера наш Анатолий Королев, когда создавал свой роман про реинкарнацию богов («Охота на ясновидца»).

И еще интересное обстоятельство. В названии романа Уайлдера, как и в названии пьесы Булгакова «Кабала святош» слово «каббала»/«кабала» означает не неволю ( с одним «б»), но и не еврейскую мистику (в русской традиции- с двумя «б»), оно имеет третье, почти неизвестное в русском языке, но имеющееся во французском и наверное других языках значение- заговор, сговор, театральная клака. Именно поэтому, название романа все же стоит писать — как в оригинале — с одним «б».

«За ленинизм, за православие» — говорит поп/комиссар в романе Владимира Сорокина «Наследие». Шутка старая, ее еще Войнович с его «Отцом Звездонием» эксплуатировал, но факт тот, что мы в последнее время очень часто сталкиваемся с риторикой, в которой легко сочетаются когда-то считавшиеся несовместимыми лево-прогрессистские и консервативные элементы, и сорокинский комиссар вполне релевантен Зюганову. Тут наткнулся на особо интересный пример этого – писательницу-фантаста Яну Завацкую; это живущая в Германии католичка и коммунистка, которая в своих романах – сужу по пересказам их сюжета в сети – против рыночной экономики, семейного планирования и абортов, за христианскую религию, патриотизм и бережное сохранение памяти о Великой отечественной войне. «Один из самых страшных периодов истории, коммунистический, противоречащий учению Ликея, у этих русских воспринимается чуть ли не с симпатией. Они поют песни прославляющие солдат Сталина и их милитаристскую составляющую, Победу над еще одной диктатурой – нацистами. Джейн не может этого понять, почему русские цепляются за невежество и архаичные национальные предрассудки. Не может она понять, почему блестящий ликеид Алексей, вдруг официально отказался от Ликея, стал верующим в христианского Бога и даже поет те самые песни тоталитарного режима» (взято отсюда: https://dzen.ru/a/XOECF7rrZgCv_GMN?ysclid...). Очень интересно обсуждать вопросы – почему это несовместимо и почему это совместимо? Лично для меня тут ясно то, что в идеологических конструктах такого рода отражается набор социальных практик, которые успели сложиться в определенном месте и времени, дорогом для автора и потому автору привычных и кажущихся естественными или ностальгически-дорогими. Автор вместе с тем социумом, где он родился и воспитывался, дошел до определенной фазы эволюции быта, в частности до определенной степени сексуальной свободы и считает, что это пусть не идеальное, но идеально-сбалансированное состояние общество, идеальный баланс свободы и дисциплины и дальше идти не надо. Раздельные купальники мы уже принимаем, но топлесс -нет. Юбки выше щиколотки мы уже считаем допустимыми, а выше колена — нет. Согласны на добрачный секс, но не на внебрачный. Пусть презервативы, но не аборты (или наоборот). Пусть не атеизм, но и не толератность, особенно по отношению к сектам. Пусть религия, но не пацифистская и без отрицания научного прогресса. Пусть феминизм, но не такой, а этакий. Позднее состояние СССР пока еще является важнейшим источником бытующих в нашей культуре «рецептов». Хотя конечно у каждого автора в голове свой индивидуальный «продуктовый набор». И несовместимы или совместимы они именно потому, что взяты из жизни, а жизнь никогда не соответствует односторонним последовательным идеологиям. Таким образом, это все-таки консерватизм, но консерватизм в этимологическом смысле – желающий законсервировать общество на определенной, обычно привычной с детства, фазе развития, пусть эта фаза включала и «революцию». Но пусть это окажется революция в янтаре, которая не будет продолжаться.

Книга немецкого публициста Каролин Эмке «Против ненависти» посвящена критике ксенофобии, главными мишенями автора являются антимигрантские настроения в Германии и расизм в США, чуть меньше — гомофобия и трансфобия, а также исламские радикалы. Конечно все мы, люди доброй воли, на стороне автора и все сказанные им слова – более или менее правильные, но нельзя не видеть, чего в этой книге, а также во множестве других образцов подобной риторики, не хватает. У ксенофобии, как и любого сложного социального явления, есть невидимые корни, между тем как ее критики «ищут под фонарем» — смотрят на внешние проявления, и прежде всего на высказывания в публичном пространстве.

Критиковать ультраправую политическую аргументацию всегда легко — во-первых, потому что вообще чужая аргументация не кажется убедительной, если не разделяешь исходных посылок, во-вторых, потому, в политике чаще имеешь дело не с полемическими сочинениями, а с пропагандой, рассчитанной на своих же сторонников, и в-третьих – этому нас учил Маркс – потому, что идеология и политическая риторика часто являются превращенной – то есть искаженной — формой проявления материальных интересов.

Вот тут и содержится ключевой момент. Левые – в широком смысле, сторонники абстрактно понимаемых всеобщих благ – являются королями дискурса, они выдрессировали всех настолько, что в публичном пространстве стало неприлично защищать свои узкоэгоистические интересы, не подпирая их какими-нибудь ценностями, вроде справедливости. Те, кто смеют говорит о них, получают ярлы популистов, но и популисты как правило не живут без украшений речи и патетических абстракций. Эта фигура умолчания приводит к тому, например, что, когда Каролин Эмке пытается говорить о глубинных корнях ксенофобии, она становится довольно бессодержательной и артикулирует две мысли: что на ксенофобских настроениях играют определенные политики, и что эти настроения опираются на давнюю историческую традицию. И то, и другое правда, и то и другое неважно, потому что играть на настроениях – не значит их порождать, а историческая традиция ослабла бы и стала пустой формой, если бы не поддерживалась актуальными мотивациями.

Но если об узкоэгоистических интересах можно заставить молчать, от них очень трудно заставить отступиться.

Содержательный разговор о ксенофобии должен начинаться с разговора об интересах, которые ее поддерживают. Прежде всего с того, что, в случае с антимигрантскими настроениями и расизмом, люди опасаются, во-первых, конкуренции (это всегда; в России 18 века требовали запретить крепостным торговать), во-вторых, бытовых неудобств и повышения уровня преступности. В известной американской процедуре "check your privilege" не продумана ее самая последняя стадия, протекающая в молчании, в головах и в подсознании участников. Ибо, когда привилегии определены, появляется Стива Облонский, который говорит: что надо «признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием». Может быть главный вопрос о ксенофобии надо назвать «вопросом о Стиве Облонском».

Но истоком ксенофобии, конечно являются не только материальные интересы, но и некоторые психологические явления, спонтанные психические рефлексы, иногда фундаментальные, находящиеся по ту сторону любой политической идеологии, однако подпитывающие эти идеологии в той или иной сфере. Страх перед чужаками – глубоко укоренен в человеческой натуре и едва ли не врожден. И – вопреки Эмке — не нужно никакого расчеловечивания там, где боятся другого человека.

С другой стороны, в литературе о робототехнике упоминается эффект «зловещей долины», суть которого заключается в том, что робот или другой объект, выглядящий или действующий примерно, как человек (но не точно так, как настоящий), вызывает неприязнь и отвращение у людей-наблюдателей. Увы, это же эффект может влиять на восприятие людей другой расы или трансгендеров. Несомненно, важным фактором, порождающим гомофобию и трансфобию, является спонтанное чувство отвращение, брезгливость.

Все это не оправдывает ксенофобию. Если дать волю спонтанным эмоциям, то люди начнут убивать непослушных детей, докучливых соседей и престарелых родителей. Но понимать это нужно, иначе слишком многое в политических противниках предстает загадочным и иррациональным. Именно поэтому в книге Каролин Эмке автор очень часто демонстрирует удивление — она не понимает, как так можно. Например, она не понимает, как исламский радикализм легко толкает людей на убийство. И тут, наряду со всем прочим, надо разобраться, нет ли фундаментальной психологической привлекательности в самом убийстве как таковом – например, как проявлении свой власти и силы. Здесь важно помнить, как привлекательно для многих владении оружием, игры с оружием, пользование оружием – хотя бы и в тире или компьютерной игре. Как любят дети подкладывать канцелярскую кнопку на стул учителю, что-то поджигать, что-то взрывать, кидать патроны в костер — просто, чтобы почувствовать свою возможность влиять на этот мир. Это все подспудно ищет выхода, и иногда находит.

Отдельная и очень интересная поднятая Эмке тема – иллюзия прежней культурной и языковой однородности нации, по которой страдают националисты европейских стран. Эмке восклицает: этой однородности никогда не было. Да, но что же было? Был проект, был процесс унификации языка и культуры, который достиг определенных результатов, иначе и разговор бы о культурной однородности не мог начаться. И мигранты не только разрушают культурную однородность, но затрудняют работу процесса унификации – того самого «плавильного котла». И националисты, таким образом, забоятся не о прошлой однородности, но об актуальной унификации как идущего процесса.

В полемиках о миграции (как и в других поднятых тут вопросах) есть еще одна сторона, которую редко обсуждают в публичном пространстве, поскольку она деморализует обе противоборствующие стороны. Дело в том, что миграция на запад (равно как и сосуществование с людьми других рас и нетрадиционных сексуальных ориентаций) – дело, по-видимому неизбежное, это, видимо, невозможно предотвратить. Мигранты просачиваются несмотря на запреты, а нужда в рабочих руках заставляет экономическую систему миграцию поощрять. Но и на этот аспект надо смотреть с открытыми глазами.

Этот роман мог бы служить иллюстрацией к той часто высказываемой, но, по моему мнению, скорее неверной мысли, что расцвет русской литературы – и в 19 веке и в 20-м — объясняется тем, что в России не хватало философии, публицистики и т. п «чистых» интеллектуальных литератур, так что беллетристика была вынуждена думать «за всех». «Факультет» — не просто философский роман, но роман наполненный вставными эссе, с точки зрения традиций русского романа довольно композиционно и стилистических сомнительных. Эти эссе обычно имеют форму монологов персонажей, но в этом качестве они неправдоподобны по длине и слишком очевидно их тождество с авторским голосом. Хотя в качестве рупоров авторской мысли персонажи отличаются друг от друга тематически – священник говорит о Христе, зек о лагере — но по стилю, идейной и моральной направленности, а также по интеллектуальному уровню они неразличимы. Мне-то, любителю нон-фикшн, это как раз нравится, но в русской литературе так не принято, и даже Солженицын, сам любитель морализации и философствования, в романах огранивался все-таки довольно афористическими замечаниями, и даже у Льва Толстого этого меньше. Я всегда полагал, что вставное эссе — удел интеллектуальных, но литературно второстепенных авторов таких как Иван Ефремов, хирург Амосов, Анатолий Королев или Владимир Чивилихин, но вот – нет.

Что касается теории русской литературы как компенсации отсутствия философии – на мой взгляд, в общем и целом, механизмы подъема и, увы снижения интеллектуального уровня общества поднимают или опускают «все лодки» — и фикшн и нон-фикшн. Для 19 века это более или менее ясно — академическая философия была слаба, но публицистика и критика всегда процветали, Толстой и Достоевский были современниками Владимира Соловьева, Хомякова, Константина Леонтьева, Данилевского и т.д. В позднее советское время это выражено меньше, но все-же- Айтматов, Солженицын и Даниил Гранин трудятся на фоне появившихся Мамардашвили, Ильенкова, Лотмана, Льва Гумилева, возрождающейся социологии, новых волн литературоведения, расцветшей научной журналистики и научпопа и т.д. И кроме того: даже когда нет своих философов, есть рецепция чужих, и картежник у Лермонтова начинает монолог: Что ни толкуй Вольтер или Декарт, Мир для меня — колода карт. Но повторяю, Домбровский может служить лучшей иллюстрацией теории компенсации.