Я могу долго говорить о том, насколько отличается книгоиздательский бизнес в России и, например, в США. Наш издательский бизнес, я уверен, в ближайшие 5-7 лет рухнет вообще. Даже продажи книжных сериалов, которыми заполняют наши книжные магазины, падают. Связано это в первую очередь с политикой издательств — им проще дожимать испытанную схему, чем придумать что-то свежее. В Нью-Йорке, когда заходишь в большой магазин, видишь огромное количество книг, у которых красивые эффектные обложки, которые бросаются в глаза. Каждая книга индивидуальна — и это самое главное. И серий среди них вы не увидите. Вам нужны «Звездные войны»? Идите налево, направо — 26-й стеллаж. Серию читатель и так найдет, поэтому все рассчитано на рекламу новых произведений, у которых, кстати, тираж иногда совсем небольшой, около 1000 экземпляров — это пробный тираж. Если его разбирают на 70% в течение первой недели — значит, проверено, можно печатать дальше! В России такой методики нет, принцип работы совсем другой. Когда ты приходишь в магазин, то видишь абсолютно одинаковые обложки. Это рассчитано на то, чтобы люди без разбору покупали серии. На мой взгляд, эти серии скоро изживут себя. Человеку все-таки нужно что-то новое.

Отсюда.

Отличия российский системы от западной схвачены точнее не бывает: серия vs. индивид, отсюда — почти тотальная обезличенность автора. Автор должен непременно быть проектом и брэндом. На Западе "проект" и "брэнд" — каждый первый автор.

Что Тим уходит из фантастики — это жаль.

Хотя это, конечно, не Тима проблемы, а фантастики.

Из январского интервью Муркока:

I’ve just finished a large novel called The Whispering Swarm. It’s an odd thing. Part autobiography, part metaphysical, part fantasy, part historical, it even has a bit of cod philosophy thrown in! That’s sitting for a while before I do the last draft. I’m working on a short autobiographical novel called Stalking Balzac (similar to my story “Stories” in Neil Gaiman’s recent anthology) which I’m about half-way through. I’m well into a long novella, “Kabul,” in the same sequence as My Experiences in the Third World War. I’m working on a new record album with Martin Stone and Pete Pavli called Live from the Terminal Cafe. We’ve been rehearsing it in Paris and plan to record in London next Spring. I’m doing a couple of Jerry Cornelius stories and maybe one last Elric novella to celebrate the first edition of The Stealer of Souls fifty years ago. Victor Gollancz in London will begin publishing a collected edition of almost my entire work in 2013, beginning with the most recent Elric books. It will be a definitive edition, thoroughly revised and corrected, in print and electronic form, and I’m very much looking forward to that!

Продублирую из ЖЖ, ибо.

Сравним вот эти два абзаца, благородные доны:

Каждый из этих периодов оказал свое влияние на последователей Хайнлайна. Фаворитами критиков и любителей творчества писателя были и остаются яркие, пестрые, разнообразные, написанные с большой фантазией рассказы первого периода. Писатели научной фантастики, которые усваивают и сохраняют лучшие традиции жанра, всегда соперничали и будут соперничать с лучшими вещами этого времени. Так, многие уже создали собственную вариацию замысловато запутанных путешествий во времени, вроде искусно исполненной в рассказе «По собственным следам» (1941). Кто-то обращается к теме реальности, которая на самом деле не такая, как нам кажется, — это великолепно проиллюстрировано в «Они» (1941) и «Неприятная профессия Джонатана Хога» (1942). Романы второго периода, особенно юношеские, вдохновляли всех авторов, пишущих про космические приключения. Как тех, кто вырос, читая эти книги и восхищаясь ими, так и более поздних авторов, кто подвергся влиянию Хайнлайна опосредованно, через произведения, испытавшие его влияние, от «СтарТрека» до Луис Буджолд. Безыскусная философия поздних романов больше всего восхищала читателей и писателей либертианского толка, которые, вслед за Хайнлайном, создали всеобъемлющий поджанр военной и либертианской научной фантастики.

и

Each of these three bodies of work has had its own sort of influence. The remarkably variegated and creative stories and novels from his first period remain the favorites of critics and connoisseurs, and science fiction writers who are serious about internalizing and maintaining the genre’s finest traditions will carefully study, and seek to emulate, the most memorable items from this era. Thus, many writers have produced their own variations on the intricately convoluted time-travel story, as so artfully rendered in “By His Bootstraps” (1941), or have provocatively explored the notion that reality is not as it seems, as exemplified by stories like “They” (1941) and “The Unpleasant Profession of Jonathan Hoag” (1942). The novels of his middle period, especially the juveniles, have inspired almost all of the science fiction writers who produce space adventures, both the generation who grew up reading and admiring those books and later authors who absorbed Heinlein tropes from second-hand sources ranging from Star Trek to Lois McMaster Bujold. And the cracker-barrel philosophy foregrounded in the later novels was most admired by writers and readers of a libertarian bent, who virtually deified Heinlein as their patron saint and created entire subgenres of “military science fiction” and “libertarian science fiction” that seem especially indebted to those works.

Сравним эти, а также другие абзацы соответствующих текстов (ссылки ниже), главным образом теорию, по которой Хайнлайн после 1957 года писал одни пародии, и спросим себя: кто такой "критик Андрея Яблоков", опубликовавший на портале FanBook в рубрике, не побоюсь этого слова, "Эксклюзив", обзор творчества Роберта А. Хайнлайна, — талантливый телепат, прочитавший мысли Гэри Уэстфала, или бессовестный плагиатор?

Охренеть.

though my language is dead

still the shapes fill my head

Arcade Fire

Иногда ощущаешь себя антисигмой,

введенной божественным Клавдием и отмененной после его смерти.

Так и ты: существовал, существовал, а потом какая-то парадигма

взяла и вдруг сменилась. Сверьте

солнечные часы на случай пожара

Третьего Рима (в пламени, нам известно, времени больше не будет).

Как любил повторять Нагарджуна, любое отечество есть сансара,

иногда добавляя: Будда ее рассудит.

Думаю, мой карасс — викторианцы,

танцы межзвездных протуберанцев, полузабытые лица, такие же стансы,

такие же очи, ночи, встречи за пологом сновидений, дни между станций,

реконессансы и ренессансы.

Все куда-то ушли, а я все сигналю,

жгу черновики несбывшихся "в горе и в радости" на маяке от мая до мая.

Как отыскать Грааль в мире, который принципиально лишен Грааля,

я, признаться, не очень-то понимаю.

Для кого-то это задача на две трубки,

или на семь труб, или на двадцать антаракальп, или на скучный вечер.

В глазах Ланселота космос вместим в пространство и время одного кубка.

В моих это эн книжек и ровно одна встреча.

Для родной газеты.

Новая книга Дмитрия Быкова «Икс» на первый взгляд кажется классическим roman à clef, «романом с ключом», в котором под чуть измененными фамилиями действуют известные исторические лица.

Конечно, «Икс» и есть «роман с ключом» – на самом очевидном уровне: история советского писателя Шелестова, автора романа «Пороги», есть переложение истории советского писателя Шолохова, автора «Тихого Дона», об авторстве которого споры ведутся с самых 1920-х годов, когда были изданы первые тома этой казацкой эпопеи. Но о Шелестове и его «Порогах» текст Быкова повествует лишь постольку-поскольку. Как честно предупреждает нас автор: «Это повесть не о тайне авторства „Тихого Дона“, но о тайне авторства как такового».

На тихом Дону без перемен

В 1925 году молодой ростовский журналист Шелестов получает по почте бандероль без обратного адреса с рукописью и запиской: «Так и так, мне кажется, что вы сможете лучше других закончить эту повесть». Шелестов зачитывается рукописью, решает, раз уж такие дела, ее переписать, доделать и издать под своим именем. «Пороги» становятся сенсацией, удостаиваются похвалы всемогущего Максимыча (Горького), их автор моментально возносится на советский литературный Олимп. Правда, некий казак-эмигрант, ныне парижский таксист, обвиняет автора в плагиате – мол, он читал этот роман, его настоящим автором был белый офицер, у него были и знания, и опыт, чтобы написать такую книгу, не то что у Шелестова, – но эта буря загадочным образом утихает так же быстро, как началась: когда командированный в Париж прозаик Бутыкин пробует поговорить с казаком, тот спускает «товарища» с лестницы. Бутыкин успевает лишь увидеть «раскрытые, корешком вверх, шелестовские „Пороги“ в издании „Роман-газеты“» с портретом автора.

Собственно, догадаться о том, что происходит, можно уже и здесь. Точки над «i» расставляет спустя главу-другую опоязовец Стрельников, сопоставляющий «Пороги» с другими текстами Шелестова по особой математической методе: «Вопреки всем прежним пунктам, результат десятой проверки вопил: не он, не он! Фрагменты А и Б писали не разные, но взаимоисключающие люди, стивенсоновские Джекил и Хайд». Стрельников обращается к светилу психиатрии Дехтереву (это, конечно, Бехтерев, только лет на двадцать моложе и не «отравившийся консервами» в 1927 году), и тот на протяжении многих лет наблюдает за Шелестовым. Шелестов же пытается сочинять «Пороги» дальше, но текст идет мучительно, со скрипом, между тем в жизни стремительно бронзовеющего писателя начинают происходить странные вещи, вплоть до того, что в Ленинграде он встречает женщину, как две капли воды похожую на Анфису, героиню «Порогов», и влюбляется в нее без памяти...

Книга как мир и история

«Икс» построен как серия виньеток, сплетающихся в единый узор, а вернее, как система уравнений, которые читатель должен решить, чтобы найти искомый «икс» из заглавия. Только вот «икс» тут – не настоящий автор «Порогов», а нечто куда большее. Цельная мозаика включает в себя фрагменты, для рассказа о Шелестове, пожалуй, не нужные: историю пациентки Дехтерева, вылеченной им в 1913 году; историю другого его пациента, бухгалтера Логинова, сознание которого то и дело перемещается в чудесный мир Капоэр, где он вечно кого-то куда-то переправляет; историю посещения Джорджем Бернардом Шоу СССР – симпатизирующему коммунистам британскому классику демонстрируют мичуринские достижения советского народного хозяйства, а он хочет поговорить с Шелестовым – и успевает задать тому единственный вопрос, неверно истолкованный переводчиком, и вопрос этот тоже играет в книге важную роль.

Дмитрий Быков превращает Шелестова в метафору: творчество – это всегда продукт перелома эпох, борьба между двумя личностями, одна из которых умирает, а вторая – рождается. Эту метафору автор переносит на историю России (заодно становится понятно, почему Быкова так интересуют именно 1920-е – то была эпоха фантастических перемен, когда страна переходила из одного состояния в другое, то есть была жива), а потом и на весь мир. Возможно, Творец в каком-то смысле тоже не один – их двое, один творит добро, другой зло, и красота возникает из зазора между ними, и эти две силы, два великих писателя вовек не помирятся, пока не придет кто-то еще и не даст третий после Ветхого и Нового завет, – «и это, может, будет редактор», говорит Шелестов. То же и с историей: икс – не старый, изживший себя мир, и не новый, оторвавшийся от корней, а нечто третье, какой-то ошеломительный синтез, дающий в итоге новое качество.

Так удивительная история неудачи Шелестова становится историей неудачи СССР и неудачи Бога: «Бинарная система показала свою несостоятельность. Вся надежда была на третий мир». Финал дает эту надежду, но на что именно – непонятно. Может быть, только пока?