Собственно, первая половина сборника — это рассказы, написанные в военное и послевоенное время — вообще в первую очередь о войне. Точнее, не о чтобы о войне — а как бы около войны. Паустовский описывает все то, что происходит с войной одновременно и параллельно — весь тот быт, отношения, эпизоды как бы "второстепенных" героев. У него нет никаких боевых действий и героических или не героических вояк. А есть, например, выздоравливающие солдаты в госпитале, которые шугаются от строгой матери, или приехавший в увольнение матрос, или раненый, случайно встретивший спасшую его санитарку много лет спустя. Война дала всем этим отношениям людей толчок, но они возникли и продолжаются уже вне ее. В этих сюжетах с периферии войны есть большая прелесть, прежде всего, в трогательной непафосности, приземленности и какой-то очень уютной житейской мелкости. А то у нас если про войну, то либо что-то очень тяжелое и серьезное, либо пафос, либо эксплуатация, либо все это вместе взятое. У Паустовского ничего из этого, и его сюжеты скорее обрываются, едва нарисовавшись, но в этом и есть основное достоинство.

Собственно, это тоже черта, за которую мне очень нравится Паустовский как писатель: он часто заканчивает там, где другие авторы только начали бы. Герои узнают друг друга, но больше в кадре ничего не делают. Герои проводят вечер за разговором у костра и потом расходятся. Таких рассказов — очень много, и они создают у читателя чувство такого предвкушения возможностей, радостного ожидания, что и продолжение уже не нужно. И спасибо, что автор тут останавливается, это впечатление не разрушая. Это прием "Блистающего мира" или, скорее, "Дома без хозяина" Белля: "это длилось лишь одно мгновение, но одно мгновение может все изменить". Не изменило, а *может*, в этом и суть.

Очень мало рассказов, в которых автор бы судил. Знаменитая "Телеграмма", разве что, понятно, почему она знаменита, но она скорее выбивается из общей канвы. Понятно, что не все тексты производят такое впечатление, есть просто милые, проходные зарисовки, но тут еще вопрос, кто что вычитает — учитывая, насколько неуловимы и тонки эти связи, случайно возникающие между людьми в его рассказах.

Сказки у Паустовского очень забавные и необычные в сюжетном плане. Особенно эпичная — "Артельные мужички", странно и комично одновременно. Вроде бы и укладывается в какие-то традиционные каноны бытовых сказок — и совсем не укладывается.

Литературные портреты разные. Единственное, что их объединяет — они все равно пронизаны социалистической чепухой. В некоторых из них социалистическая чепуха достигает 100% увы. В некоторых она так грубо пришита белыми нитками к описываемому персонажу (которому совсем не идет), что это приобретает очень комический эффект. К примеру, пишет Паустовский про Оскара Уайльда. Как тот-де сначала был с буржуями и не ценил простой трудовой народ, а потом попал в тюрьму и "в тюремной камере наконец сонял, что значит горе и социальная несправедливость". Наивный советский читатель, которому больше неоткуда достать такую информацию, прочитав очерк Паустовского, неизбежно должен прийти к заключению, что и в тюрьму Уайльд попал по каким-то причинам, эмн, социалистического характера. И уж совершенно нельзя заподозрить, что дело в содомии, а вовсе не в горячем сочувствии поэта революционным матросам

Еще смешнее — про Бунина. Паустовский, разумеется, пишет из совеского лагеря, так что тут нужна особая изворотливость. "Когда читаешь книги Бунина и постепенно открываешь за этим внешним бесстрастием огромное человеческое сердце, впитавшее в себя еще недавнее черное горе русской деревни, ее сирую и в то время жестокую долю". Вспомнить те же "Оканные дни" Бунина: ну, более ли менее подходит. Павлины, общипанные революционными матросами, ходят по сирой русской деревне. Прямо жаль, что сам Бунин не дожил немного до такого эпического некролога. А то учитывая его меткий и злобный язык, я представляю, что он мог бы сказать о Паустовском, учитывая, как он виртуозно клеймил своих куда более даровитых современников (что-то из серии "слуга советского людоедства"). Это как раз тот случай, когда вспоминается башевское про "когда автор был жив..."

В целом, кстати, если игнорировать всю эту социальщину, то в Литературных портретах есть очень умные и интересные наблюдения. Про Киплинга, певца Великой Британии — сказано с осуждением, конечно, но попробуй поспорь. Про любомого мной Александра Грина очень интересно. Хотя часть имен — какие-то давно забытые и никому не нужные деятели советского литпрома, про которых читаешь чуть с меньшим интересом, чем про траву кипрей.

Это первая книга из категории "менеджмент", которую я читала не отрываясь с огромным интересом. Она досталась мне в подарок от самого автора с учебы по управлению изменениями, это было пару лет назад, но до книги я добралась только сейчас. Впрочем, она не устарела и вряд ли устареет.

По большому счету, это не могло не быть интересным, потому что автор всю первую часть книги разбирает конкретные авиационные катастрофы (он долго это изучал на основании материалов черных ящиков, отчетов, заключений НАСА и тд) — причем именно те, где роковую роль сыграл т.н. "человеческий фактор". При этом он проводит поминутные записи разговоров пилотов (из черных ящиков) буквально перед катастрофой. Это жутко и одновременно захватывающе.

По статистике, которую приводит автор, в период до 1983 года в США 70% всех аварий самолетов происходило из-за ошибки пилотов. Почему потом эта ситуация решительно изменилась — дальше расскажу. Но вот что удивительно: дело в разбираемых случаях совсем не в низкой квалификации, а в каком-то совершенно нелепом наборе случайностей и недопониманий между людьми в кабине. Например, в одном из рассматриваемых случаев самолет упал потому, что у первого пилота неправильно работал прибор, показывающий высоту и скорость, но два других в кабине — у второго пилота и между ними — работали корректно, а они не смогли понять, кто какими данными пользуется. И все остальные случаи — примерно в таком же роде, подчас удивительные сочетания человеческого упрямства, глупости и неумения донести информацию так, чтобы она была воспринята. Много случаев, кстати, когда капитан явно ошибается (например, делает неверные расчеты), другие люди в кабине это видят, но ничего не делают, чтобы его поправить (а предпочитают умереть). И это было бы так смешно, когда бы не было так грустно.

Еще очень удивительно, что у команды самолета, который вот-вот должен разбиться, нет никакой паники и тд. Люди, которые самолетом управляют, буквально до последних минут не понимают, что сейчас произойдет (и как их собственные действия это произведут).

Менеджмент тут, понятно, про работу команды, про "снятие погон" и про то, что страх перед смертью должен все-таки быть сильнее страхом перед тем, что "начальник заругает" (хотя на практике выходит иначе). Далее (в чем, собственно, смысл книги) автор рассказывает про концепт CRM (Crew Resource Management) — специального обучения именно для команд, которое американские авиалинии внедрили в качетстве обязательного и которое постепенно коренным образом изменило то, как взаимодействуют между собой члены команды. В частности, изменилось отношения с КВС. Автор пишет (уж не знаю, актуально ли это для наших летчиков, но почему нет), что первые пилоты гражданской авиации были такими героями-одиночками, преимущественно бывшими военными летчиками. Потом, когда управлять самолетом в одиночку стало слишком сложно, экипаж стал увеличиваться, но всегда оставался герой-КВС и "прочие", и между ними был большой разрыв, даже между первым и вторым пилотом. Из-за этого в разбираемых случаях члены команды не помогали, а только мешали друг к другу, и неслаженность их работы приводила к таким трагичным последствиям.

Во второй части книги — после введения CRM — автор описывает также случаи разных авиационных неполадок. Но тут, противу первой подборке, это ситуации, когда пилоты с честью вышли из сложной ситуации, в том числе благодаря эффективному взаимодействию. Не все эти кейсы сахар, прямо скажем, например, в одном пилоты посадили самолет, который вроде как теоретически нельзя было посадить вообще с такими техническими неисправностями, и погибла *всего* половина пассажиров. Но в основном они более воодушевляющие, конечно, но читаешь тоже с замиранием сердца.

Большим достоинством этой книги является то, что, в отличие от всех остальных книг по менеджменту, что я читала, автор не переливает из пустого в порожнее свои полторы мысли, которые он счел достаточно великими, чтобы размазать их на 500 страниц. Во-первых, книжка короткая, во-вторых, в ней много интересного фактического материала и статистики и не очень много рассуждений, а пустых слов и вовсе почти нет. Уж не знаю, поможет ли мне это в управлении изменениями, но по крайней мере развлекло.

Почему-то было очень тяжело читать, тяжело именно в плане уследить за происходящем. И так, уж простите, гекзаметр кажется мне трудным для восприятия, и приходится прилагать дополнительные интеллектуальные усилия, чтобы сквозь него продраться к содержимому. Но трабл еще в том, что содержимое у Овидия очень концентрированное, плотное, не успеешь оглянуться, как один сюжет сменился другим, и все это еще заключено в некую общую рамку, где женщины ткут и рассказывают друг другу легенды, а с ними еще что-то происходит. Не знаю, наверное, есть люди, которые за всеми построениями Овидия следят с легкостью, но для этого нужно значительно лучше меня разбираться в античной истории и мифологии. Я, конечно, помню самые расхожие сюжеты и Геракла опознаю среди массовки, но тем не менее много из того, о чем пишет Овидий, читала впервые.

По сути, "Метаморфозы" — это такая здоровая энциклопедия всего античного легендария в стихах. Ну, может, не всего, а той лишь его части, в которой происходят какие-то превращения, но с учетом сабжа, это почитай что всего. Ведь какую античную легенду ни возьми, то соблазненная Зевсом девица обращается в растение, то чрезмерно самоуверенный юноша оборачивается животным или созвездием. Вообще таким образом можно объяснить, кажется, происхождение большинства растений, тварей и звезд. Дело не в том, что это неинтересно — напротив, очень интересно. Но и очень концентрированно, учитывая, что в тексте не одна, не десять, и не сто даже легенд, а значительно больше.

Разумеется, понятно теперь, почему Овидий оказал такое влияние на мировую литературу: во-первых, это универсальный источник, во-вторых, кладезь сюжетов. Открывай на любой странице и из двадцати его строк пиши полновесный роман — материала хватит. Для любого исследователя, что историка, что филолога — тем более раздолье. Но для меня, пожалуй, слишком сложно, надо лет через 10-20 вернуться к ним.

Дневники Кузмина, пожалуй, будут интересны только тому, кто любит самого автора — и его писания, и его личность. Ну или интересуется историей литературы и Серебряным веком в частности. Они не то чтобы обладают какой-то высокой художественной ценностью сами по себе (таких дневников вообще очень мало, чего уж там), но представляют собой и очень выпуклый портрет автора, и интересную картинку эпохи.

По поводу эпохи: на дворе 1905-1907 год, кое-то воодушевлен всякими революционными движениями, кое-кто рассматривает их как неприятные и опасные народные волнения, но идеи о том, что страна на пороге катастрофы или, по крайней мере, коренного перелома старой жизни, пока ни у кого нет. Во всяком случае, не у Кузмина и его окружения. Их вообще все это интересует постольку поскольку, и нет особой разницы в описаниях, на почве чего случаются драки и другие неприятности со знакомыми — на почве пьянства или каких-то классовых разногласий. Все это занимает очень небольшой объем в тексте, куда меньше, чем описания погоды.

Зато общество, в котором Кузмин вращается, куда интереснее — учитывая, что он описывает как раз ту группу в разной степени блестящих людей, которые и сделали весь Серебряный век, от Брюсова до Бакста. И со всеми он был более ли менее знаком, с кем-то на короткой ноге, с кем-то — шапочно. Это такое забавное развенчивание той иллюзии неприступной гениальности, которую любят создавать школьные учителя литературы. Учитывая, что для Кузмина-то они все peers, равные, ну, может, кроме Брюсова, да и тот выделяется скорее своим авторитетом административного плана, поскольку именно он принимал решения, кого печатать, а кого не печатать в главном журнале символистов "Весы".

Очень забавно, в частности, описываются знаменитые "Гафизовские вечера". Если почитать статьи литературоведов, то там-де происходит великий обмен мнениями великих людей, а по Кузмину выходит, что все выряжались, пили, целовались и предавались разной степени приличным дурачествам, попутно читая свои стихи и прозу, но основная суть была вовсе не в них. Не то чтобы Кузмин пишет особо внимательно о ком-то конкретно из своих знаменитых современников — как мы в своих дневниках не пишем особо конкретно о своих знакомых и приятелях. У него нет этой "лупы исследователя", но из мелких черточек можно составить неполные, но забавные портреты, хотя в целом Кузмина обычно больше интересует, кто из них займет ему денег.

Теперь об авторе. "Денег нет" — такой постоянный рефрен, что от затертости становится смешным; учитывая, что деньгами Кузмин распоряжаться не умеет и, получив их в руки, тут же начинает тратить их на перчатки и проститутов, их никогда и не будет. Но в целом это все пока повторяется скорее в комическом ключе. Да и вообще вся фигура Кузмина именно как характер предстает слегка комической, милой, доброжелательной, но не без хитринки, легковесной и влюбчивой, очень эгоцентричной, но без малейшего вреда другим. Невозможно представить, чтобы Кузмин заявлял вроде "Я — великий автор, и вот мои гениальные творения" (а про Брюсова или Бальмонта — отлично возможно). Нет, он пишет о своей работе настолько мало и урывками, что вызывает удивление, когда он вообще успевал так много и качественно писать. Ведь если его самого послушать, все его время делилось между посиделками с друзьями, интрижками с разными молодцами и попытками достать денег. Мне вообще очень импонирует Кузмин как автор тем, что в нем совершенно нет пафосности, позы; и он не пытается этой позой прикрыть плохую рифму или глупое содержание. Он в этом плане очень показательно пишет и, я думаю, это лучшая характеристика по крайней мере кузминской прозы:

"Хотелось бы и в авторах, и в себе иметь только легкое, любовное, блестящее, холодноватое, несколько ироническое, без au dela [потустороннего], без порывов вдаль, без углубленности" (20 июля 1907).

Неваловажная часть дневников — рассказы о любовных похождениях. Бедный влюбчивый человек, который искренне считает романом то, что для других зачастую либо ничего не значащая интрижка, либо просто, извините, работа за деньги. Нравы в то время были свободными (куда свободнее, чем сейчас), так что провести четкую границу между настоящим гомосексуалистом и просто "приятелем, желающим попробовать" (а почему нет) было значительно сложнее. В частности, очень подробно описывается настоящая история с художником Судейкиным, отраженная потом в "Картонном домике". Ужасная, на самом деле, если вдуматься: ты считал, что у тебя с кем-то любовь, пусть странноватая, и тут бац — как гром с ясного неба — он взял и женился. Это вообще нормально? Очевидно, что Кузмин с Судейкиным очень по-разному оценивали свои отношения. С другой стороны, если смотреть на влюбленность как способ подстегнуть творчество (что для Кузмина, видимо, отлично работало) — то почему бы и нет, учитывая, что постфактум он не страдает, и вообще меняет влюбленности, как перчатки (то есть примерно два раза в год). И в этом нет никакой грязи, а гораздо больше легкого баловства и просто желания чем-то наполнить сердце — актуальным для всех людей, в общем, но не всегда ими признаваемым.

сабж

Я долго мучила этот роман, сначала слушала, потом читала, с перерывом — не меньше года. Сама удивляюсь, почему грызу этот кактус: ни первый, ни второй романы Тартт мне не понравились, но я почему-то наивно решила, что если третий все так хвалят, надо почитать его, даром что в нем 100500 страниц. Эпический труд переводчицы Завозовой, как говорил Ницше, тот случай, когда читатель получает больше удовольствия от своего усердия.

Нет, все еще не вижу ничего, за что Тартт так любят некоторые мои друзья. Говорят, что за стиль, но я не вижу там никакого особенного стиля, кроме тягомотного разжевывания совершенно не значимых для сюжета деталей. За стиль можно любить Набокова или, например, Хармса, что применительно к ним имеется в виду под "стилем" — это мне понятно, а у Тартт — нет. И что самое печальное, у нее за этими деталями и многословием не видно леса. Я не вижу персонажей живыми и за их дела не переживаю, несмотря на все супер-детальные описания, что они ели на завтрак. В противоположность тому же Франзену, например, — у него, по сути, тоже описание простых дел простых людей, довольно детальное, но почему-то Франзен производит на меня совершенно сокрушительное эмоциональное впечатление, и то, что твоится с его героями, вызывает живейший отклик, потому что все это бывает, я сама все эти эмоции в жизни и в отношениях испытывала, это настоящие люди. А с Тартт как-то ни разу не было подобного совпадения. Напротив, то у нее герои занимаются какой-то бессмысленной нудотой и это растягивается на сотни страниц, то внезапно без предупреждения это переходит в такой же страшный и бессмысленный треш, и хочется сказать, стоп, остановитесь и осознайте, что вы вообще твоите. "Щегол" в этом плане не более показателен, чем все остальные романы. Если брать ту же "Тайную историю", то вся история учебы и тусовки этой золотой молодежи идет по разделу "бессмысленная нудота", как в "Щегле" — часть, где герой, имя которого я уже успела забыть, живет со своим отцом и пьянствует с новообретенным дружком. В "Тайной истории" бессмысленный треш начинается с этой пародии на элевсинские мистерии, а в "Щегле" — с того момента, как герой приезжает в Нидерланды, уже в самом конце. Но если раздел "треш" хотя бы двигает сюжет, то к чему было тратить столько страниц на живописания того, как герой "Щегла" в очередной раз нажрался и вел себя неадекватно и как их жизнь в целом катилась под откос (но не докатилась по чистой случайности) — этого я не понимаю.

Другая проблема со "Щеглом" — я просто не верю. Не верю, что можно столько лет быть наркоманом и сохранить человеческий облик, да еще и стать супер-преуспевающим торговцем антиквариатом, который шикарно во всем разбирается и обводит полупрофессиональных клиентов вокруг носа — так долго и так удачно. Конечно, я ничего не понимаю в торговле антиквариатом, зато выросла в российской провинции в 90-е и наркоманов повидала на своем веку достаточно. Для меня это всегда признак стремительного и обычно необратимого падения на дно, какие там годы, уже через месяцы люди теряли человеческий облик, и по ним было сразу видно, кто перед тобой. Уж не знаю, может, у героя "Щегла" какие-то элитные слабенькие наркотики, пшик один без губительного воздействия на организм — но к чему тогда так живописать, когда и сколько он там напринимал на полкниги?

Композиционно тоже есть сомнения. Сначала автор нам поминутно буквально описывает, как в поздне-школьные годы герой бухал и блевал на ковер. Ну ок, с кем не бывало. И так — триста страниц. А потом — упс! — прошло восемь лет, я преуспевающий торговец антиквариатом. Да с чего бы? Почему мы должны тебе поверить, если ты, герой, продолжает вести себя, как старшеклассник, то есть, простите, бухать и блевать, и ничего больше? Тут что-то не то между тем показываемым довольно высоким социальным статусом и доходом и тем, что как герой по факту себя ведет, какое-то несовпадение — потому, что такое поведение просто не может привести к таким последствиям — либо автор замалчивает одну сторону его жизни, а показывае нам самую грязную. И дело даже не в том, что мне не нравится герой — дело в том, что происходящее с ним неинтересно. Пропащая душонка, искалеченная и сама этого не осознающая, живой труп, по-настоящему в жизни ценящий две не принадлежащие ему вещи: украденную невесть зачем картину и чужую девушку, и все это — издалека. А все остальное, что есть в его жизни, если задуматься — какая-то грязь и мрак, притом он сам ее такой сотворил. Нет, я не вижу катарсиса в возврате картины и восстановлении доброго имени торговой компании, который происходит в самом конце.

Да и все остальные герои, которые появляются на сцене, в общем, такие же (кроме Пиппы и Хоби). Тоже пропащие, несмотря на всю кажущуюся попытку "жить настоящей жизнью". От них веет чем-то затхлым, они не интересны ни как личности, ни как судьбы. Единственный персонаж, который вызывает симпатию и интерес в этом балагане — это Хоби, и удивительно вообще, что автор сохранила его таким, неиспорченным, что ли, на протяжении всего текста. "Цельный характер", как говорили русские литературные критики, верный себе от и до, и не потому, что это сознательные решения или принципы, а потому, что это действительно характер. Что до героя, то у него как раз характера нет, и в этом-то и проблема. Появление Хоби в любой сцене придает ей некоторую прелесть, потому что сразу знаешь: на него можно расчитывать, в том плане, что его действия пусть не всегда логичны, но последовательны. Но этот персонаж так и остался для меня единственным достоинством романа.

По итогам — мне эта книга не дала буквально ничего. От таких больших реалистичных романов ждешь, прежде всего, не интересного сюжета, а какого-то острого эмоционального отклика на отношения и события, чего-то в плане отношения людей некартонного, цепляющего и тонко подмеченного. У Франзена все это есть. У Флобера все это есть. А у Тартт — поддельные елочные игрушки, вроде и объем нагнала, и кучу персонажей с непростыми историями, и вымученную эту картину — но нет, никакого отклика. Бессмысленная жизнь бесхарактерного американского наркомана ничем меня не трогает, и не надо приплетать сюда тягу к искусству — в это все равно не верится.