«Парижские тайны» Эжена Сю — длинный и увлекательный роман, от которого сложно оторваться.

Его главные персонажи вызывают безоговорочную симпатию.

Ситуация во многом показана глазами немца Родольфа, принца Герольштейнского, которому богатство и влиятельность не принесли счастья. Его юношеская любовь оказалась изощрённым обманом, брак — насмешкой и фикцией, маленькая дочурка умерла, а наставник Полидори проявил себя как циничный нравственный урод, пытавшийся развратить своего подопечного и заиметь над ним власть. Чудом сумев остаться человеком, Родольф чувствует сострадание к таким, как сам, — тем, кто оказавшись в полной нужде, среди разрушающих физически и морально тяжёлых обстоятельств, смог сохранить в себе человечность, не предался пороку. Родольф пытается по мере сил, часто очень простодушно, помочь им, ведь порой надо всего немного денег, чтобы человек выбрался из путины, переехал и начал вести подобающую и желанную для него нормальную жизнь.

Он не может спасти весь мир, но может чуток пособить тем, кто этого заслуживает. Иногда его попытка взять расправу в свои руки оборачивается тщетой. Он несчастен и беспредельно одинок. Сам того не желая, Родольф, ещё совсем не старый, влюбляется в состоящую в браке маркизу д’Арвиль, которую мачеха нарочно выдала замуж за припадочного эпилептика, а теперь пытается устранить её отца, как когда-то её мать.

Эжен Сю показывает, что есть нелюди, которых не перевоспитать, они порочны с самого детства и не подлежат перевоспитанию. Их не исправишь, даже искалеченные, они будут совершать преступления только потому, что им это нравится. Жить обычной жизнью они отказываются. Они одобряют смелость при преступлении, хвалят её и поощряют у своих детей, следя, дабы те не выросли благонравными слюнтяями. Их семьи — настоящее кодло. Они неспособны на человеческие эмоции даже друг к другу и ни о чём не сожалеют. Преступники гордятся своими деяниями, покрывают друг друга. Попав в тюрьму, они не раскаиваются, а наоборот, оказываются в своеобразной школе, из которой под руководством рецидивистов выходят более опытными, дерзкими и хитрыми законченными уголовниками. Собравшийся там человеческий мусор только укрепляет их в их пороках. Сю показывает мужскую и женскую тюрьму, злобу арестантов друг к другу, их любовь к слушанию сентиментальных повествований, кару по тюремным понятиям для доносчиков и предателей, даже намекает на гомосексуализм в уголовной среде. И всё это есть и сейчас.

А есть обездоленные люди, которые просто попали в передрягу и оказались на дне ввиду цепи несчастливых обстоятельств и козней жадных мерзавцев или даже родились там волей судьбы, но им отвратителен путь преступлений и порока, они страдают, видя его вокруг. Помочь им некому, хотя многие из них мечтают вырваться из этих жизненных условий, которые их засасывают.

Низы Парижа — люди, которые говорят на арго (успешно переводимом уголовной феней), даже преимущественно не имеющие имён. Они так рождаются, живут и умирают под кличками, их с этими кличками арестовывают или записывают в армию... Среди них попадаются деклассированные богачи, опустившиеся до преступлений и отмотавшие срок или сбежавшие с каторги. Кроме того, различные гнусные нотариусы и врачи вроде Феррана или Брадаманти, который на самом деле Полидори, могут свести с уголовниками развращённых злонамеренных аристократов, которым требуется помощь в преступлениях, например, кинжал, яд, похищение человека, подделка документов. Эти не останавливаются в своих злодеяниях и тоже кичатся ими. Кабаки и таверны — ещё одно место, где, как в масонской ложе, возможно общение самых разных сословий.

Религии в романе почти нет, разве что добрый сельский священник, сострадательный к падшим. Этот мир Боги оставили.

Повествование очень энергичное, интригующее и захватывающее. Оторваться от него, как уже было сказано, трудно. Вызывают симпатию несчастная Певунья, она же Лилия-Мария, что тоже уявляется кличкой из блатного арго, её беззлобная и добрая подружка-белошвейка Хохотушка, полюбившая молодого бедного и честного юриста Франсуа Жермена, отчаянная преступница Волчица, с которой Певунья познакомилась в тюрьме и которая верно любит свого парня Марсиаля, ведь тот не убийца, как вся его семья, а «всего лишь» почти порядочный браконьер. Вместе с тем, отталкивают так называемые приличные и благопристойные простые люди, лишённые сочувствия, готовые растерзать беззащитных, не хуже уголовников, а также бессердечные приставы.

Не менее выразительны и характерны злодеи, часто уродливые по своей собственной вине: беглые каторжники, мерзкие старухи-уголовницы, скупщики краденого, грабители, бандерши, мальчишки на подхвате. Их притоны и неблагополучные семьи обрисованы очень реалистично и убедительно, так, как они и выглядят по сей день, ведь подобные особи обитают рядом с нами. Наблюдать то, как их наказывают по мере развития сюжета, действительно приятно и не кажется надуманным. Они это заслужили.

А вот главная героиня, Певунья, которая является похищенной и фактически выброшенной на помойку дочерью Родольфа, не заслуживает своей участи в конце романа. Её подруги обрели счастье с хорошими парнями, которым всё равно до их прошлого, а вот влюбившийся в неё милый принц Генрих вряд ли обрадуется, если ему рассказать, что дочь герцога успела побывать на панели и соприкоснуться с преступным миром. Ей не нашлось пары, имеющей такое же печальное прошлое. В душе Лилии-Марии борются страшное чувство вины за своё прошлое, набожность и робкое желание быть счастливой, что приводит к её угасанию и смерти. Её добросердечный отец обречён на вечную скорбь, едва обретя счастье. И это ужасает. Не считаю, что такой конец оправдан и хорош.

Неудивительно, что роман о порядочном монархе и гнусном неисправимом отребье, не желающем жить по-человечески, вызвал ненависть у Маркса, мечтавшего о том, чтобы грязная чернь захватила города и устроила резню. Неудивительно, что он взбесил Белинского, по своим душевным качествам сильно напоминавшего Феррана и любившего всё мерзкое да гнилое. Это сильное, талантливое произведение, несмотря на то, что автор не научился спасать всех, кому сочувствуют читатели.

Тот случай, когда экранизация в разы лучше книги.

Потому что, когда я дочитал «Петербургские трущобы», я вспомнил, за что так горячо не люблю русскую литературу — всю такую величественную, монументальную, очень громоздкую, мрачно-философскую, уныло-богомольную. Это её не худший образец, как раз читабельный и приключенческий, каковых немного. Но её негативные тенденции, которые следовало бы окрестить белинщиной, проявились и здесь к концу книги. А создатели фильма их как раз принципиально убрали.

Начало романа очень интересно, дальше сюжет развивается ярко и весьма динамично. Всеволод Крестовский этнографически и лингвистически точно проводит читателя жуткими притонами, не все обитатели которых — люди страшные, подлые и мерзкие. Многие маленькие люди в его понимании способны, даже опустившись и ведя неправедную жизнь, поступить порядочно, человечно. Этим он отличается от Эжена Сю, у которого люди дна изначально делятся на плохих и тех, кто не потерял свою душу и не согласился быть преступником даже в тяжелейших обстоятельствах. Нет никакого сомнения, что и через полтораста лет уголовные и деклассированные элементы продолжают жить почти так же, в тех же условиях и тем же жутким укладом. Мир бездомных, попрошаек, нищих, мошенников, уголовников, сектантов не изменился, пережив несколько сносов верхушки общества.

Подробные социологические экскурсы совершенно не мешают чтению. Они впечатляют глубоким знанием ужасов большого города — от нищенских логов и перевалочных пунктов сект до шулерских гнездилищ и борделей. Бывшие военные, бездомные старухи, профессиональные нищие, которым ссужают младенчиков для выпрашивания денег, проститутки-подростки, пропойцы, аферисты, фальшивомонетчики проходят длинной галереей. Звучит блатная музыка, она же феня, тоже местами не изменившаяся и вполне понятная сегодня.

Книга Крестовского несёт в себе колоссальный обличительный заряд, показывая, как устроена жизнь. Кого надо, сажают в тюрьму и отправляют на каторгу. Того, у кого есть деньги, отмазывают. Если есть неудобный свидетель, который имел неосторожность проговориться, завтра его выудят как пьяного утопленника. Младенец, составляющий собой живое свидетельство преступления, исчезнет в недрах трущоб и умрёт. Если надо, подкинут политическую литературу тому, кто возникает и мешает следствию свершить «правосудие». Подброшенный «Колокол» Герцена, «тамиздат» Российской империи, который для этой цели купили из-под полы, играет зловещую роль в жизни одного из положительных героев.

Крестовский — отнюдь не революционер. Среди тщательно выписанных им мерзавцев — антисоциальные «гонимые» секты, которые не отказываются от сотрудничества с преступным миром, развратный циничный иезуит, верящий в могущественность своего ордена, еврейская община, показанная с беспощадной правдивостью в неприглядном свете. Преступница и мошенник-поляк, обратившись в британское посольство, выдают себя за преследуемых за политические взгляды диссидентов, и им восторженно и наивно помогают выехать из России. Разве во второй половине XX века всего этого не было?

Писатель рисует моральный облик разложившихся бездушных аристократов и их пресытившихся отпрысков-мажоров, к услугам которых любые развлечения. При аристократах — нужные людишки помельче, которые ловко осуществляют их связь с низшими слоями общества, ежели потребуется. Управляющие, юристы, продажные полицейские. Поэтому они остаются безнаказанными. В этом отношении социально-бытовой роман Крестовского сильно перекликается с материалами печально известного дела Бейлиса, где тоже бросается в глаза этот раскол общества, роль индивидов, осуществляющих связь между верхами и низами, полицейские следователи, которые на хорошем счету у начальства, потому что у них отличная раскрываемость, все всегда сознаются, а ненужные свидетели, даже дети, оперативно умирают по «естественным» причинам, дабы не мешать общественно приемлемой и неконфликтогенной версии следствия.

Именно из описанного Крестовским зловонного трущобного мирка потом вылезут и дегенеративные дворяне-либералы, погрязшие в половых извращениях, смакующие «Лолит», и продукты близкородственных совокуплений внутри местечковой общины, психически больные революционеры, и громадное количество тварей, составивших репрессивный, пропагандистский, образовательный и даже научный аппарат тоталитарного пролетарского государства. Все, кто был неспособен жить в нормальном обществе, кого оно тяготило и «угнетало», то есть не давало грабить, совращать, насиловать и убивать.

И вот здесь Крестовский стоит гораздо выше Достоевского, потому что его мировидение правдивое и не подёрнуто набожной плевой. Он значительно откровеннее показывает настоящую жизнь, как она есть.

И повествование его сильнее ввиду авантюрной, приключенческой сюжетной составляющей. Его героям действительно сопереживаешь, а злодеев действительно ненавидишь при чтении. У него нет свойственного Достоевскому или тому же Набокову слащавого умиления выродком, игривого сочувствия ему. Уголовник не поэтизируется, как у Бабеля. Психологические портреты у него точны.

А вот тогда настаёт суровое разочарование для тех, кто не без удовольствия отмечал по ходу дела знакомые из сериала линии и события.

В отличие от Эжена Сю или Александра Дюма, которые жалостливы хотя бы отчасти, Крестовский неспособен подарить счастье двум непорочным главным героям, которые этого более всего заслуживают. Они у него погибают. Нет, это не сильный конец, а, наоборот, скоропалительный, крайне слабый художественно и морально, ведь колоссальное торжество зла и несправедливости крайне подавляюще действует на читателя, горой стоявшего на протяжении двух томов за хороших, добрых, чистых душой Ивана и Машу. Оно не вызывает желания бороться, ведь всё заранее обречено.

Создатели фильма поступили безгранично правильно, дописав счастливую, жизнеутверждающую и более убедительную концовку, которая логично вытекала из предыдущих событий. В сериале более выпуклыми оказались Гречка, Фомушка, Христина, наконец, господин Хлебонасущенский, действительно заслуживавший участия в дальнейших событиях и наказания. Вересов и Маша, живите!

Одна из самых сильных и драматичных вещей у Прозорова.

Однозначно один из лучших русскоязычных романов десятилетия, заслуживающий номинации на литературные премии.

Пронимает до глубины души.

Так, что видишь уничтоженный город и слышишь голоса тех, кто выжил.

Тех, кому нечего терять, потому что потеряно всё. Тех, кому всё равно, как умереть, лишь бы унести с собой побольше врагов. Тех, кто готов пожертвовать посмертной жизнью ради мести за самых родных.

После этой книги, в которой выверены все исторические подробности, не захочется быть евразийцем и умиляться немытой монголосфере, гордиться якобы непобедимой дикой ордой и могущественными ханами, чтить плоские косоглазые рожи как спасителей. Спасителей кого и от чего? На этот вопрос отвечает автор, профессиональный историк, и ответ понравится не всем. Кому был выгоден приход монголов в Восточную Европу? Кто лелеял возмездие ценой уничтожения цивилизации? Кто продлил таким образом свою духовную власть и воспрепятствовал усилению Руси и созданию европейского рыцарского государства на Ближнем Востоке?

Книга заставляет думать. Книга заставляет чувствовать. Книга заставляет гордиться теми, кто сложил головы за нашу свободу от монгольского ига.

У всех свои защитники. У кметей — их старый князь, которого они чтят. Да, он немного не такой, как другие правители. Как всегда у Льва Прозорова, безупречная языковая стилизация и абсолютное вживание в шкуру рассказчика...

Балтийские славяне — народ, которого больше нет. От которого остались земли, названия рек и деревень, горстка диалектных слов в чужом языке, фамилии людей, забывших о своих корнях поколения назад. Их приморские города и островные святилища ушли под воду.

Народ, о котором мы не узнаем в школе. А собственно, в школе нам ничего не расскажут о славянах. Так, маленький пример белорусского стиха. И много, много, много Библии, снова Библии, ещё раз Библии, потом Шолом-Алейхем, опять Шолом-Алейхем, и ещё, и ещё, и ещё. И школьник никогда не узнает даже о живущих сейчас, одновременно с ним, словенцах, македонцах и лужичанах. Не говоря уже о тех, чьи названия стёрты с карт.

И грандиозное покорение славянами Балкан, и выход к Балтийскому морю, и грозное владычество на нём останутся для наших современников неизвестными, непрочитанными. Если ещё сто десять лет назад наши прадеды могли прочесть научную книгу о балтийских славянах, поэму или балладу, то за прошедшие десятилетия их надёжно вычеркнули из научного и литературного процесса. Да, есть дореволюционные книги Гильфердинга, Котляревского, Павинского, Егорова и других. А потом?

Дело в том, что история балтийских славян странно переплетается с истоками Руси и династии Рюриковичей. В принципе, в СССР антинорманизм бы прижился хотя бы в эпоху антизападности. Но Энгельс обозвал панславизм «шовинистической фантасмагорией», а Маркс в полузапрещённой работке взял и написал, что Русь основали норманны. И всё, и ничего не поделаешь, если ты напишешь нечто против, ты окажешься в лагере противников марксизма. Правда, поскольку Маркс не упомянул, откуда происходит название Русь, то оставался маленький зазор для других построений, а вот с варягами было жёстко. Борис Рыбаков повторял про Рюрика Ютландского всю жизнь и был вынужден дистанциироваться от Аполлона Кузьмина, потому что тот становился выразительно антимарксистским. Для сравнения у польского марксиста Хенрика Ловмяньского Польшу основали не норманны, а вот Русь — да. Советская наука как бы отрицала норманизм на словах, но на деле ему следовала, тщательно прописывая везде скандинавскость Рюрика. Ввиду этого на историю балтийских славян было наложено табу. Тем более, что согласно учению Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, те же лужичане — явно контрреволюционные останки некогда имевших государственность народов, их обязанность — сгореть в огне мировой революции или полностью ассимилироваться с немцами.

За всё советское время просочилось только несколько статей да одна публикация Гельмольда. Не было ни совместных конференций с коллегами из ГДР и ПНР, ни совместных сборников, ни раскопок. Переиздавались какие-то унылые лекции Грановского — но ни единой книги о славянских народах Балтийского побережья. Почти не издавался их фольклор.

В поздне- и постсоветское время, когда к власти в науке пришла славянофобская ленинградская, пардон, петербуржская группировка во главе с мрачно известным лжеучёным Львом Клейном, дела стали не лучше. «Оголтелый норманизм» считался там хорошим тоном и надёжным средством от славянофильства и славян. Но определённые сдвиги есть. Увидели свет монографии Юлии Ивановой-Бучатской, Вячеслава Фомина, Андрея Пауля, Льва Прозорова. И теперь читатель может открыть для себя варяжскую Атлантиду.

«Каффар хитер. Не доверяй каффару.

Каффар подл. Бойся каффара.

Каффар ничтожен. Презирай каффара.

Если же у тебя беда — иди к каффару».

Вообще недаром один из братцев Стругацких писал ему предисловие — не только ввиду этнической солидарности. Как каффар каффару. «Живут особняком, чужих к себе не очень-то допускают. Их, правда, тоже недолюбливают. Возможно за то, что не верят в Вечного. Вернее, верят, но как-то не так, неортодоксально. Называют его Предвечным, молятся на воду, в силе огня сомневаются. Четырех Светлых, между прочим, вообще не признают: возможно, за это и подвергаются... Хотя, с другой стороны, не исключены варианты. Очень уж каффары досаждают местным своим умением устроить все. Буквально все, только закажи. Правда, и цену назначают такую, что поневоле возненавидишь. Ну, а в общем, народец это деловой, толковый, достаточно безвредный. И очень многочисленный. Не те, что в прежние времена, когда хозяйство было понатуральнее нынешнего и каффаров били гораздо чаще...»

Советская фантастика развивалась практически в вакууме, если не считать немногочисленных переводных прорывов. Мэтры были свои, занимали уважаемое место, создавали вокруг себя группировки писателей-единомышленников поменьше, с творчеством пожиже. Те писали под них, а-ля они. Вот это — провинциальный текст под Стругацких, с иной планетой, прогрессорами и типичным для советского марксистского мировосприятия немытым и безжалостным Средневековьем. Фильмы про Средневековье клепались почти одинаково — хоть понурые, минималистические экранизации Брехта с Сервантесом, хоть унылая и кошмарная «Сказка странствий» под зубодробильную музыку Шнитки. Это непременно серая одежда, лохмотья и колпак-каль с ушами. Кажется, он так называется. Такое впечатление, что на киностудиях этих колпаков было завались, и их выдавали по особому предписанию каждому режиссёру, без них запрещалось снимать. В общем, средневековье тут такое, какое положено в учебнике. Грязное, неопрятное, заразное, изнывающее под гнётом феодалов, отбирающих прибавочный продукт, предельно страшное, взывающее заменить его при пособничестве юркого третьего сословия следующей общественной формацией. И извечные дилеммы прогрессоров, твари они д-дрожащие или право имеют. Вот только вследствие этого нет ни сопереживания, ни особого желания перечитывать. Зачем вживаться в героя, который таковым не является?

Вышло это в 1992 году, когда Нортон, Стюарт, Говард и прочие уже вовсю просвещали уставшего от учебников постсоветского читателя, что такое фентези и почему Средние века — это замечательно, красиво и благородно.

Забавный полуавтобиографический роман с грустноватым концом пера почти бывшего КГБиста, написанный остроумным ироничным языком, соединяющий патриотичность и преданность делу плаща и кинжала с самоиронией и критичностью. Отражение мышления «внешних» КГБистов старой закалки — людей интеллигентных, обаятельных, не лишённых шарма и коммуникабельности, вместе с тем, идейных. Помню ещё с «Огонька» 1990 года: «Ты говорил по-мекленбуржски!» — этакая изюминка для антинорманистов.

О, такая антология у меня где-то есть. И хотя экология — тема назойливая и местами неприятная, но часть вещей в сборнике является хорошими. В основном, это старая добрая социальная фантастика разных стран. Авторы тоже вполне приличные — Брэдбери, Шекли, Пол, Родари, Ле Гуин

Крутая чешская книга о том, как герой-чех с женой развёлся, нанялся на корабль ФРГ, попал в Африку, там бежал, оказался наёмником, повоевал и добрался до родного чехословацкого посольства. Абсолютно невозможная в СССР ситуация, где не только нельзя было спокойно выехать за пределы страны и просто поработать за рубежом без чьего-то разрешения свыше и присмотра, даже в глубоко дружественной стране, но и наёмниками запугивали читателя почти в каждом произведении.

Юмореска, вполне проходная для американской литературы, на тему взаимоотношения белых и чернокожих, но замеченная в антирасистском Советском Союзе и поэтому ставшая одним из немногих образцов городской фэнтези, просочившимся через цензурные барьеры. Белый убийца чёрного конкурента оправдан судом, ведь единственный свидетель — чёрная старуха-ведьма, а вот судья тоже белый, да и убийца — активист того самого ку-клукс-клана. Ку-клукс-клановцы расправляются со старухой и охраняют своего приятеля, ведь тот боится исполнения её проклятия, но оно его настигает:

Наверное, самое интересное в этой книге — рассказ Карла Брокмана о своей жизни и лихих приключениях как наёмника в Конго и других местах.

«Ну я-то всегда готов, я солдат, завербованный его величеством долларом, а также ее величеством маркой, а также его превосходительством фунтом, и избавь нас Господь от ее преподобия итальянской лиры, ибо считать до миллиона не умею, а приземлись я не в Мадриде, а в Риме и обменяй доллары на лиры – сразу стал бы миллионером. А итальянским миллионером я быть не хочу».

Этот вставной рассказ интересен, весел, циничен, лишён идеологической болтовни. Брокман поэтому вызывает симпатию:

«Ты спрашиваешь, не боялся ли я идти на убийство? Не мучился? Совесть и прочее? Смотря что считать боязнью… Страшно было влипнуть, ясно. Но бояться нужно было больше этому господину, которого я не знал даже, как зовут, и про которого Алоиз, для того, кстати, чтобы моя совесть не слишком страдала, сказал, что он очень, очень плохой человек, по нем даже не вздохнет никто, а все будут рады увидеть его в гробу. Вот я заодно и насчет совести объяснил, но если этого тебе мало, скажу еще вот что. Убивать одних по просьбе других – это же моя профессия, я к тому времени уже три года только тем и зарабатывал. Получается, что совесть здесь ни при чем. А три тысячи долларов на дороге не валяются. В Африке за такие деньги надо три месяца потеть. А тут один выстрел… Нет, про совесть не будем рассуждать. Банкиры же спокойно спят, правда? У богачей аппетит хороший? А чем они лучше меня? Сами стрелять не умеют? Так за них стреляем мы. Вся разница… О совести пусть пекутся попы и монахини, а нам жить надо».

Пронзительный рассказ о кровавом крещении Польши королём Мешко, которому вдруг «открыла глаза» молодая жена-чешка... Как всегда у Прозорова, полное проникновение в психологию героев, яркий, эмоциональный язык, словно пламя факела вспыхнуло и высветило людей из тьмы прошлого...

«Пионерская Правда»...

Выписывал до лета 1991 года. Даже не знал, что потом она прекратит существование.

В своё время выписывал отец, читавший там Александра Ломма «Ночной орёл».

Сама по себе газета так уж интересной не была. Кажется, в начале был в ней упомянут даже голодающий доктор из США. Только иногда в ней проскакивали маленькие интервью с мальчиком из Прибалтики, пишущим фантастику (где ты сейчас, стал ли писателем?), и т.д. Были объявления о международных конкурсах рисунка в ООН и, в принципе, в них вполне себе можно было поучаствовать, авиаконверт в США не был дорог.

Газета активно поддерживала детское творчество, например, помню фантастический рассказ Влады Гук из Казахстана, интересный и закрученный, долго его хранил.

Зато вот заветная последняя страница... За то время, что я выписывал, я успел прочесть Александра Тюрина «Программируемый мальчик» — такой советский перестроечный киберпанк, местами интересный, местами неубедительный, повесть Кира Булычёва «Тайна рабыни Заури», а потом её продолжение, относительно неплохие, хоть и не шедевральные в цикле про Алису Селезнёву, а ещё несколько повестей Владислава Бахревского, из которых выделю крайне удачные славянское фентези/магреализм «Златоборье», я его бережно сохранил, потому что был очарован, и вестерн о животных «Повелитель пампы», который, к сожалению, не сохранил, о чём грущу. Была также грустная повесть Вадима Носова о воюющей молодёжи Никарагуа «Таякан». Жалею, что не вырезал все.

А ещё запомнился конкурс от Алана Гарнера — отрывок о касании к стене пещеры, а дети должны были отгадать, про что повесть. А в 1991 году, уже к концу моей подписки, да и самой газеты, эту повесть «Волшебный камень Брисингамена» напечатали. Вполне нормальное фентези, которое стоило издать в 1970-х, благо оно не несло в себе ничего, противоречащего моральным нормам. Вообще, иностранных рассказов не хватало. Был бы я её редактором, делал бы газету в те годы толще и отводил бы под прозу оба оборота последней страницы.

Жаль, что нет хорошей толстой литературоведческой монографии о газете. Может быть, стоит начать поиск и сканирование номеров всем миром?

Спасибо тем, кто её делал, и привет тем, кто её читал в те же годы!

Да, абсолютно скучная соцреалистическая книга — беспомощная и неинтересная. Тратить на неё время — себя не уважать. Нет в ней ничего прорывного, яркого, красивого, тем более, эпохального, да и что мог склепать бывший сталинский оберпропагандист? Это именно производственный роман с дискуссиями на эту же тему, фактически длинная передовица, к которой, как полагалось, наспех пришиты, словно рукав у плохого местечкового портного, отношения главных героев. Обычно читатели того времени пролистывали про производство и вычитывали только любовную линию. Но бесконечные обсуждения о борьбе хорошего с лучшим и её портят. Да и описывает чувства мужчины и женщины автор крайне слабо, неумело, в силу собственной ориентации. Такое называли «прочётной книгой». Согласен, что все персонажи дружно говорят голосом автора, думают мыслями автора и чувствуют его чувствами. Язык книги — такой разудалой трёп. Стругацкие его подхватят — у них все герои говорят этим одинаковым трёпом, сначала это производит впечатление бойкости стиля, а потом ощущаешь, что не могут так говорить люди разного пола, возраста и происхождения, из книги в книгу. У Булычёва, для сравнения, разные герои говорят по-разному.

И что, вот это вот унылое казённое чтиво реально дало название эпохе? Это же симулякр, когда книга вообще ничего не представляла из себя, но все ахали и говорили: «Ах, «Оттепель«!» Там заложено столько глубинного смысла! Это целый манифест!» Или в этом и заключался феномен Ильи Эренбурга, когда сплочённое, преданное ему и обязанное ему окружение соплеменников, протеже, любовников создавало на ровном месте образ очень глубокого, тонкого и высоколитературного писателя, стоявшего на голову выше прочих???

Как бы это сказать?

«Тля» написана тяжёлым неудобосваримым квазитолстовским языком в духе Леонова и Фадеева, который казался тогда необходимым для романов.

Весь сюжет сводится к противостоянию носителей идей, поэтому не особо интересен. В силу этого читается крайне тяжело, но это же самое можно сказать и об «Оттепели», автор которой, баловень судьбы, сталинский оберпропагандист Эренбург, точно и узнаваемо выведен в образе вождя группировки художников Льва Барселонского, который когда-то жил в Европе, потом вернулся в СССР и теперь изредка радует критиков своей новой работой. Его излюбленный лозунг: «Искусство не знает границ», что сам он понимает своеобразно. Кажется, даже есть намёки на гомосексуальную манерность сибарита Эренбурга. На художников были перенесены черты писательских и окололитературных деятелей, в силу этого они получились узнаваемыми. И для себя самих в том числе. А узнав себя, они обиделись не на шутку.

Уголовные типы, дельцы, прохвосты, как обиженно заметил Андрей Синявский, составляют в романе мощную организацию внутри искусства, этакую всесильную мафию, гласно и негласно управляющую эстетической жизнью страны. Для продвижения себя любимых регулярно устраиваются сговоры-совещания, что делать с той или иной неугодной личностью, как ломать её судьбу. Они экономически преуспевают, строят роскошные дачи, пьют коньяк, тогда как прочие художники бедствуют, влачат по преимуществу нищенское существование и занимают на жизнь деньги у благоденствующих космополитов. Последние, оказывается, проникли во все поры о6щества, завели покровителей, добились высоких постов, влиятельного положения. Разорвать их сети трудно, почти невозможно. Шевцов точно подметил, что при этом содержание космополитских картин строго идейно, не придерёшься. Неудивительно, что Синявского такая изображённая обличительная картина, ударявшая по влиятельным литературным бонзам, предельно возмутила, он объявил роман пасквилем. Его поспешно замолчали, потому что в писательской среде СССР, проникнутой духом интернационализма и товарищества, таких позорных явлений не бывает и быть не может. Вообще-то книга сыграла бы некую значительную роль в литературном и культурном процессе и его очищении, будь она легче, увлекательнее написана, а не в духе производственного романа о борьбе хорошего с лучшим.

Известный полтавский историк-архивист и краевед Вера Никаноровна Жук предлагает свою локализацию битвы Витовта

Главный герой в Карпатах сталкивается с таинственной Зоряной, которая оказывается мавкой. Он становится свидетелем шабаша... нет, просто празднования местных духов, среди которых Щезник и Чугайстер. Лет в двенадцать мне этот рассказ дико нравился, сам хотел писать в этом же духе, рисовал к нему иллюстрации. Но не слишком ли он напоминает «Шотландскую легенду» Щербакова, только в другом антураже???

Очень светлый и увлекательный сборник, понемногу из малых циклов и внецикловых рассказов Кира Булычёва. Каждый из них по-своему красив и увлекателен, отличаясь булычёвским изяществом, слабых и проходных нет.

Рекомендую всем симпатикам Ирландии и ирландцев, ведь именно туда едет героиня узнать свою собственную историю. Тайны прошлого могут быть невероятными и даже неприятными, не так ли?

Ух ты, оказывается, завораживавший меня в детстве роман из «Науки и жизни» про непокорённый Новгород и борьбу с монголами издан полностью! Надо прочесть. Отчего «Наука и жизнь» не напечатала весь роман?

Если у Адамова главным довоенным врагом были хладнокровные, жестокие, высокотехнологичные, не уступавшие Советскому Союзу японцы, то в альтернативной истории Гребнева — это вовсе не австриец, но венгерский унтер-офицер Петер Шайно, ну а японец Курода у него на побегушках.

«У Петера Шайно были свои министры; назывались они «архиепископами», а министерства и ведомства, которыми они управляли,- «епархиями». Епархия воздушных сил «апостола Петра» возглавлялась архиепископом Гастоном Кошонье, известным французским политическим авантюристом, основателем партии «боевых хлыстов». Во главе епархии бронетанковой стоял бывший полковник чернорубашечников, Ансельмо Граппи, последний папа римский. Епархией военно-морской заправлял Курода, азиатский барон. Шпионажем, диверсиями, провокацией ведала особая разведка Лиги, названная Шайно «епархией святого духа». Во главе этой епархии стояла какая-то таинственная личность — Лилиан. Это имя было у всех на устах, оно не сходило со страниц газет, но никто, кроме самого апостола Шайно, не мог похвастать, что он знает или видел главу апостольских шпионов и диверсантов. Никто толком не знал: Лилиан — это имя, фамилия или кличка? Не только о национальности главы апостольских шпионов ничего не было достоверно известно, но даже пол архиепископа разведки вызывал споры: многие буржуазные репортеры утверждали, что Лилиан — молодая красивая немка».

Более того, Гребнев предвосхитил альтернативноисторическую или криптоисторическую идею Новой Швабии — тайной базы в Антарктиде, где на протяжении многих лет скрываются немецкие национал-социалисты во главе с фюрером Адольфом Гитлером. У него фашисты коварно прячутся на дне моря. Ещё и порабощённое племя онкилонов, тьфу, южноамериканских курунга — он что, с Серрано переписывался тайком?

Если быть злым, то католические фашисты Гребнева сильно напоминают... тот строй, который он отстаивал. Коммунистический. В котором семинарист Сталин, вообще не служивший в армии, провозгласил себя генералиссимусом и единственным настоящим апостолом Маркса, Энгельса и Ленина. В котором министры получили странные названия наркомов, носили загадочные (любители Климова, молчать!) кубики и ромбики, и у всех них было сомнительное прошлое. Где копошились разноплемённые революционеры-террористы, шпионы, диверсанты и провокаторы. И везде был знак звезды. Звездовики! А лет через десять после выхода футуристического романа Гребнева Сталин и вовсе будет претендовать на роль объединителя православия, упразднителя унии и т.д.

Сильно ощущается, что автор начинал как сатирик. Социально-политической сатиры слишком много. Обильное описание технологических достижений опереточного ближнего будущего немного засоряет восприятие неплохо закрученного сюжета. На один раз для позднесоветского подростка, под настроение.

Как ни странно, после бравурной «Арктании» с коварным венгерским унтер-офицером Золтаном Шайно на дне моря, эта не слишком сильная повесть произвела на меня гораздо более благоприятное впечатление. В ней нет футуристических фантасмагорий. Неплох язык. «Какой я мельник? Я ворон здешних мест».

Да, карикатурные эмигранты, жалкие оставшиеся в СССР «бывшие дворяне», потомки древних родов, и коварные аферисты-иностранцы, чем-то напоминающие Бендера и Воробьянинова, да, идеально-правильная молодёжь, которая и впрямь могла быть идейной, заидеологизированной в ту пору. Почему-то напоминают они творчество и литературных питомцев Гребнева — Стругацких, и Аксёнова. Опять прорвалось сатирическое прошлое автора. Но герои яркие, и интересна сама по себе идея поиска знаменитой «либереи» Ивана Грозного как основа сюжета. Почему она не была экранизирована? Книга примечательна как образчик — притом, далеко не худший, условно читабельный — того, что печатали у нас в 1950-1960-е годы под видом остросюжетной литературы. Чтобы сравнить с англо-американскими книгами тех же лет, которые в большинстве своём не выглядят устаревшими и не пережившими своё время.

Книга, которую смело можно рекомендовать для начального чтения по славянской мифологии. Написана хорошим стилем, неокоммунистические взгляды автора почти не проглядывают. Здесь нет ни воинственного атеизма, ни борьбы с национализмом. Стоит по уровню намного выше писаний воцерковленной Левкиевской из Института славяноведения, Клейна или Барковой.

Научность текста весьма высока. При этом автор лишён необдуманного гиперскептицизма, свойственного, например, донаучной толстовщине. Он положительно относится и к идеям Бориса Рыбакова, и к теории основного мифа Вячеслава Иванова и Владимира Топорова, и к метким наблюдениям Бориса Успенского. Он не борется с «кабинетной мифологией», в которую полагается записать почти весь славянский пантеон. Сильной стороной книги является глубокое знание историографии, обращение к трудам Фаминцына, Нодило, Гануша, Брюкнера и другим в качестве источников фактов, владея иностранными языками, он не ограничивается русско- и украиноязычной литературой. Минус тот, что не учтено более новых польских, чешских, македонских, белорусских и других публикаций. В конце книги — неплохой свод первоисточников в переводе Дмитрия Дудко.

После прочтения можно рекомендовать, например, книги Богумила Гасанова, Юрия Писаренко, Эдварда Зайковского, Сергея Санько, Николая Михайлова, Радослава Катичича, Никоса Чаусидиса, Иванички Георгиевой, Милены Беновской-Собковой, Станислава Былины и других.

Одна из первых книг Михаила Серякова на тему мифологии. Она уступает его трудам о Голубиной книге, но интересна оригинальным подходом и многочисленными важными находками и наблюдениями. Автору свойственно замечать то, мимо чего проходили другие. Обращать внимание на неожиданные свидетельства его правоты. Но некоторые его тезисы, например, связь Сварога с гончарным ремеслом, явно нуждаются в пересмотре или обосновании.

Отличный сборник, соединивший под одной обложкой три наиболее пронзительных и убедительных бестселлера Льва Прозорова (Озара Ворона), безвременно ушедшего от нас историка и писателя, автора многочисленных научных статей и научно-популярных книг, а также романов и рассказов. О балтийских славянах — тех самых варягах, пришедших в Новгород и Киев. О войнах Руси на Кавказе и возникновении Тмуторокани. И о древнеславянском и индоевропейском наследии в былинах. Книги Прозорова учат критично относиться к идеологическим постулатам, думать, мыслить, исследовать. Следует отметить, что многие наблюдения автора признаны в современном былиноведении, даже теми, кто был его научным оппонентом. Можно смело порекомендовать для ознакомления с темой. Вечная память Озару!

Весьма неплохая книга, интересна как памятник становления Круга Языческой Традиции в контексте восточнославянского традиционализма, и могла бы даже быть порекомендованной в качестве научно-популярного чтения для введения в тему. Довольно интересны яркие версии и предположения по поводу Велеса. Убедительны размышления о троемирье, тем более, что навь в качестве простонародного, нехристианского названия Нижнего мира фигурирует, например, в интермедии Митрофана Довгалевского в XVIII веке. Можно ссылаться в серьёзных трудах.

Минусы — сыроватость по сравнению с книгами покойного Алексея Наговицына об этрусках и хеттах, невнимание Дмитрия Гаврилова к такому богу, как Перун, о нём рассказано мало. За бортом осталось много первоисточников — украинских, например, Бартоломей Зиморович, российских, например, житие Варнавы Ветлужского, польских, например, Лукаш из Великого Козьмина, болгарских, македонских, чешских, словацких, словенских, лужицких. Пожалуй, чужды и литературные вставки о русалках, хотя и они безвредны по сравнению с опусом печально знаменитого Льва Клейна. Но в целом книга интересна и заслуживает всяческого внимания.

Это отличный рассказ. Своего рода ответ Брэдбери и Толстому. О том, что главное — не забывать придуманные в детстве миры и первую, детскую любовь. Потому что эти миры могут оказаться настоящими.

«Может, потому мы и находим только голые, безжизненные планеты, что сами их забросили в детстве. Мы сами убили на них жизнь, Гриша. Мы выросли и перестали придумывать. Ничего, кроме лысины с кратерами, представить себе не можем. Вот и все наше терраформирование. Но меня это не устраивает».

И там тебя ждёт твоя любовь. Твоя княжна из детства. Она сбежала туда от реальности, которую не могла вынести. И ты её найдёшь и больше никогда не бросишь. А эту историю, как ты её нашёл, будешь рассказывать как сказку вашей маленькой дочери.

Любимая книга, доставшаяся в память о родственнике, которого больше нет, часто перечитываемая. Очень удачный сборник. Джордж Смит, которого невозможно забыть, Гамильтон, любимый автор моего поколения, Ле Гуин, которая в этом произведении даже не сильно левацкая.

Лучше всего было выписывать сие приложение к «Сельской молодёжи» из села и будучи партийным. Пухлые, плохо склеенные томики в унылых обложках мрачных цветов с разной солдатнёй и матроснёй с гранатой на обложках, пять из шести которых были заполнены дедывоевабельной лейтенантской и тыловой прозой. Выспренной, пафосной, бессюжетно-героической, отдающей вонью портянок и кальсон. Читать её не имело смысла, да и было невозможно. До «Искателя» «Подвиг» явно не дотягивал. Впрочем, иногда все эти окопы Сталинграда разбавляли неплохие милицейские детективы, вроде братьев Вайнеров или Карлова, и подвиги советской разведки и контрразведки в исполнении незаменимого и преданного Родине Юлиана Семёнова типа «Тасс уполномочен заявить» или «Приказано выжить».

Но речь не о них, а о том заветном шестом номере, ради которого и совершалась подписка и из-за которого приложение и было дефицитным. Итак, внимание. Шестой номер. С зарубежным детективом, где была лихая бондиана Богумила Райнова, крутые нуарные детективы Рэймонда Чандлера, Дэшила Хэммета и Джеймса Хэдли Чейза, Станислав Лем в роли интеллектуального детективщика, обаятельные политические триллеры Вольфганга Шрайера о Латинской Америке. И это было чудо. Даже обложки цветные.

К 1990 году «Подвиг», ещё не избавившись от всякой перестроечной тендряковщины, начал печатать Эдуарда Тополя, а также половину номеров посвящать Чейзу и прочим зарубежным талантливым писателям. И стало очень даже читабельно.

Откровенно говоря, порнографическая повесть с сентиментальным предисловием от автора. Именно, что не эротическая. Из альманаха «МетрОполь», набитого ярко порнографическими произведениями. Не всё, что про школьников/пэтэушников, годится для школьников. Так-то читать можно один раз, если нет ничего другого. Мальчик, девочка, их разлучают, девочку знакомят с другим парнем, постарше и солиднее. Описывается всё, что они делают, видят и слышат, с откровенными сценами, в которых читателя явно должно было возбуждать слегка антисоветское содержание. В 12 лет оно мне было неинтересно, в отличие от публикуемых в этом же журнале Флеминга и Хайнлайна, лет в 17 я это голобабие и щупанье друг друга перечитал, но тоже бурного восторга не вызвало. Зачем это было перепечатывать? Явно произведение не для подросткового журнала...

Это был очень интересный, обещавший стать стильным журнал. Выписывал я его только в 1990 году, и вот почему. Номера его принялись ходить не вовремя, не по порядку, хотя пришли все. После этого никто не ожидал, что на следующий год он будет издаваться исправно и по календарю. А жаль, потому что подборка авторов снова была неплоха.

Издавался он на красивой финской бумаге, много цветных иллюстраций. Был немного перегружен мрачными репортажами о проблемах молодёжи, типично перестроечными, об инвалиде-колясочнике, о подростковой колонии, и статьями о музыке разных российских рок-групп, о которых я понятия не имел.

Была пара-тройка фантастических рассказов. Проскочила полупорнографическая, а то и вовсе порнографическая повесть Петра Кожевникова из жизни молодёжи. Проскочил старательно редактированный папашей дневник Анны Франк, сам по себе не вызывавший ужаса, но явно лишний. Немного библейских преданий. Николай Непомнящий, главный «тайновед», написал о кошках.

Были любопытные «остросоциальные» повести от издателя Альберта Лиханова и Валерия Алексеева, они мне, в принципе, понравились, несмотря на «перестроечную» мрачность концовок, потому что были живо написаны. Но главными были не они, а юморной «Мой дедушка — памятник» Василия Аксёнова, Тэффи, Высоцкий, а также отличный перевод «Гражданина Галактики» от Илана Полоцка в трёх номерах, кажется, первый полный, но ему не повезло — в промежуточном номере сократили пребывание Торби на финском корабле торговцев! Ну и, конечно, лихая «Операция «Гром»» Яна Флеминга. Это было восхитительно. Ещё был неплохой рассказ Ива Дермеза.

В следующем году был Булычёв и другие яркие публикации, но те номера я просто брал в заводской библиотеке. Ну что сказать? Журналам того времени не хватало сил избавиться от «перестроечности». Не писать про чернуху, не писать про неё вообще, заменить всё это рассказами и стихами про «нас» или для «нас».... Но всё равно, журнал бы замечательным!

Журнал, который умело сочетал красивые материалы о селе с публикацией интересных переводов, в том числе в последние годы Рэймонда Чандлера и Гарри Гаррисона. В 1980-е публиковал много советской приключенческой литературы о ЧК и НКВД, в принципе, сносной, — Ростислава Самбука, Юрия Кларова. Попадались и патриотичные статьи о старине и этнографии, хотя и не так часто, как в «Науке и жизни». Из скучного — критика гнилого Запада, иногда с забавными подробностями о западной культуре. Разумеется, можно было и лучше, не хватало исторических повестей. Выразительный журнал, со своим стилем. К нему полагалось неплохое и сложно выписываемое приложение «Подвиг» — пять томиков, преимущественно скучной военной прозы, зато шестой заполнялся западными детективами.

Интересный журнал, печатавший смелую прозу о старших подростках, студентах и молодёжи — про трогательную первую любовь, конфликты молодых душ и всё такое прочее. С красивым фирменным знаком — линогравюрой литовского графика, заслуженного деятеля искусств Литовской ССР Стасиса Красаускаса «Юность» (1961). Здесь попадались невоенный и пока ещё не хазаролюбивый Борис Васильев, Галина Щербакова, Анатолий Алексин. Один раз напечатали перевод Тура Хейердала про поиски Дильмуна. Это всё старательно переплеталось. В год публикации Булычёва не выписывалось, а жаль. На 1989 год журнал стал... скучноватым. Филип Дик с реалистичной повестью о наркоманах сейчас читается уныло. Василий Аксёнов оказался нечитабельным. Юрий Поляков был весьма ничего. Какие-то космополитические мемуары с унылыми фотографиями носатых родственников из семейного альбома. Рассказ об Афганистане, такое-сякое. Не было чего-то глубокого, про Родину, про былое, про Русь. Ну вот почему? Разве нельзя было печатать интересные материалы, переводы фантастики и детективов? И журнал утратил свою прозрачно-прекрасную берёзовую молодёжность.

Покупал с 1987, выписывал с 1988 по 1991 год. Яркий, своеобразный журнал. Его сильной стороной были публикации красиво иллюстрированного Владислава Крапивина и Эдуарда Успенского. Кира Булычёва печатали скудно и мало, не знаю, почему. Интересными были Евгений Велтистов, Сергей Баруздин, Юлий Даниэль, Сергей Иванов и Владимир Малов. Мрачноватой была Лия Симонова. Маловато было про Киевскую Русь и прочие исторические темы. Интересными были рассказы о книгах, стихотворениях и картинах. Покойная ныне Серафима Никитина превосходно написала про языческое мировоззрение в фольклоре. С приближением к 1991 году прорывались абсурдистская перестроечная проза, сейчас скучноватая, совершенно неуместные в детском журнале темы Холокоста, и пропаганда религии, часто в сочетании с ленинизмом, естественно, от вездесущего и шустрого ассирийскобородого Александра Меня.

Помню письмо в редакцию от ребёнка из Магадана с просьбой напечатать «три повести о Малыше и Карлсоне шведского писателя Лингрода». Богемная редакция даже напечатала его, сопроводив ехидным комментарием, что, мол, разных писателей знаем, и шведскую писательницу Линдгрен знаем, а Лингрода не знаем. Сопроводили картинкой. Пресыщенные жители столицы, которые крутили носом и выбирали обложку покрепче да покрасивее, даже не понимали, что за пределами Москвы эти книги не купишь, дети только видят Карлсона везде — на открытках, календариках, линейках, в мультфильмах, а книг не читали. Они не нуждались в том «стёбе», которым редакция наполняла журнал.

Изредка переводили нечто интересное западное, вроде Мадлен Л'Энгль, Фьёля Ингемара и Роальда Даля, об огромном культурном значении которого я тогда не догадывался. Жаль, можно было бы побольше, вместо всяких обэриутов. Были викторины, правда, выиграть в них было невозможно, явно только для столичных деток и квот для автономий, да и ответы надо было подавать не от руки, а отпечатанные на пишущей машинке, которой у меня тогда не было. Были красивые стихи юных поэтов. Журнал был хороший. Спасибо тем, кто его делал!

Этот журнал стал для меня открытием в библиотеке. Начиная где-то с 1990 года, он из атеистического превратился в журнал религиеведения и тайноведения, рассчитанный на широкого читателя. В нём печатались ранний и очень плодотворный Александр Асов (Барашков), Валерий Дёмин, Андрей Никитин, Евгений Лазарев, Александр Белов (волхв Селидор), много других оригинально мыслящих исследователей истории, культуры и литературы. Пару раз проскочил даже ранний Александр Дугин. Поднимались темы Атлантиды, славян и язычества, монголов-несториан и их связи с Ермаком, ранней истории Руси — апостола Андрея, Рюрика, Игоря, Ольги, европейского рыцарства, рун и Таро. Там публиковались интересные исторические и фантастические сочинения. Журнал имел свой стиль подачи и оформления. К сожалению, практически не оцифрован. Те милые номера, которые меня радовали, увы, недоступны.

Почему-то помнится этот рассказ о французском мальчике-художнике с упоминанием улыбки Бельмондо

Сейчас мало кто пишет вот так: трогательно, добродушно, приветливо. Запомнились навсегда грузинский дедушка, желающий радикально помолодеть, чтобы быть другом собственному единственному внуку, одинокому, без братьев и сестёр, и другие персонажи

Я тоже читал эту книгу в двенадцать лет, в санатории. Понравился очень. Я даже пытался подражать авторам. Да, «Чёрный цветок» дорогого Юрия Александровича Никитина — великолепнейший рассказ.

Крутой и приятный сборник днепропетровской школы фантастики на украинском. Тонкие рассказы Леонида Панасенко, неподдельный героизм в рассказах Валентина Чемериса, полная мягкого юмора повесть Любови Коваленко, как всегда, пишущий о далёком зарубежье Виктор Савченко и ранний героический Василий Головачёв... В 1990 мне хорошо заходили такие сборники и казались образцом для подражания.

Так себе рассказик. Типичная мелкая перестроечная проза. Абсурдистская, антисоветская, немного срамная...

Очень даже весёлый и стройный текст по мотивам вьетнамских легенд и сказок. Написанный не ради дружбы с вьетнамским народом, а просто чтобы заинтересовать и порадовать юных читателей необычными образами вроде говорящих древних барабанов.

Это первый номер моей любимой впоследствии «Пионерии», купленный случайно в киоске на отдыхе в Евпатории. В номере много всего проходного. Меня заинтересует «Золотой шар» Георгия Почепцова, и я буду целый год покупать журнал, а потом — многие годы выписывать.

Евпатория была раем для крапивинского мальчишки лет 7-8 и далее.

Глаза закрыть — вижу и слышу:

цветут розы, их много...

пахнет шашлык...

Художник рисует углём портреты...

Грузин на катамаране говорит: «Садысь, малчык»...

катала катает наперстки...

Из двухкассетников — «Ламбада»...

Краеведческий музей с древнегреческими древностями и пушками...

Его средневековое отделение в бывшей мечети, серое и мрачное...

трамвай...

церковь действующая...

недалеко стоит очередь за киндзмараули...

море выбрасывает монеты... За которые можно сыграть на автоматах или купить воды. Или просто сохранить на память о Море.

Да, это одна из лучших антологий, единственный минус которой — практически все произведения уже издавались, причём в том же составе. И даже будут потом так же переиздаваться. Другое дело, что лично я прочёл их именно в таком составе, в этой бережно хранимой книге. Это действительно очень сильный сборник, дающий представление о золотом веке американской фантастики, отобраны лучшие и впечатляющие произведения, отражающие творчество авторов и отлично переведённые. Это именно научная фантастика, как она есть и какой её преподносили тогдашнему нашему читателю, не подозревавшему о фэнтези или хорроре. Обошлось без борьбы с фашизмом и т.д. Сосредоточены рассказы на проявлении лучших человеческих качеств — смелости, доброты, жертвенности. Если бы это были советские произведения того же периода, они бы отдавали сейчас высокопарной устаревшей идеологией, постоянным решением изобретательских задач и оскомным морализаторством. А американские не устарели и могут согреть читателя даже сейчас.

Очень жаль, что таких антологий в серии больше не издавалось.

Хорошая и нужная книга.

В ней уже не авторские реконструкции древних мифопоэтических песнопений самого Асова, к которым можно относиться критически, даже предвзято, а настоящий, пусть и спорный, старинный фольклорный сборник — «Веда словена», собранный Стефаном Верковичем, сборник, который считает аутентичным академическая наука Болгарии и Македонии, к которому относились с уважением Омелян Партицкий, Всеволод Миллер и многие другие авторитетные слависты прошлого. Это болгарские и македонские народные песни обрядово-мифологического содержания

Не секрет, что современные критики этого сборника, вроде недоброй памяти Льва Клейна, критикуя, его попросту не читали, что показывает уровень их обьективнонаучности. Поэтому стоит прочесть и составить о нём собственное мнение.

Ускоками в XV-XVII веках называли людей, населявших местность в Хорватии, пострадавшую от турок. Эти люди служили, как правило, тем, кто им больше платил, и главное для них была корысть.

«Этот ускок, – ответил Леонцио, – среди разбойников то же, что акула среди прочих морских чудовищ: он от всех отличается своей ненасытной свирепостью. Вы знаете, что эти гнусные пираты пили кровь своих жертв из человеческих черепов, чтобы вытравить в себе малейшую жалость. Принимая какого-нибудь беглеца на свой корабль, они заставляли проделать этот омерзительный обряд, чтобы испытать, не осталось ли у него каких-либо человеческих чувств, и если он колебался перед этой гнусностью, его бросали за борт».

Этим словом «Ускок» и решила Жорж Санд назвать своего главного героя, отпрыска одного из богатых родов Венеции Пьера Орио Соранцо, образ которого она наделила всеми возможными и невозможными отрицательными чертами характера. Содержание романа в какой-то степени вступает в полемику с опубликованными в 1814 году поэмы Джорджа Гордона Байрона «Корсар» и «Лара». Произведение отчасти историческое, но, в тоже время, богатое на приключения его героев. Речь в нем идет о турецко-венецианской войне конца XVII века, а точнее о так называемой Морейской войне, в которой основные персонажи книги принимали непосредственное участие. Персонажи практически все вымышленные, но имеются и реальные, как адмирал Франческо Морозини, офицер венецианского флота Доменико Мочениго и некоторые другие. А главные действующие лица Орио Соранцо, брат и сестра Эдзелино, Джованна Морозини – вымышленные. Мне понравилась книга своим нравственным содержанием, в котором происходит борьба добра со злом, где добро одерживает верх. Произведение богато на морские путешествия и приключения, легенды старинных замков и сокровищ, подземных ходов, таинственных заговоров пиратов, грабивших не только мирные суда купцов, плавающих под флагами разных стран, но и нападавшими на корабли венецианского военного флота. Эта книга мелодраматична. В ней очень ярко отражены характеры героев, высоконравственное содержание их поступков и поведения. Она трагична, в ней, хотя добродетель и одерживает окончательную победу, но победа омрачается гибелью некоторых, полюбившихся читателям, героев. Она поучительна и оказывает, на мой взгляд, определенное воспитательное воздействие на читателей. Поведение некоторых героев идеализировано, что способствует подражанию им в позитивном ключе. Этим оно, на мой взгляд, и ценно. Видно, что повесть написана по реальным событиям. Мне кажется, что удовлетворения от разоблачения предателя и ренегата главный герой всё же не получил — ведь любимую женщину уже не вернуть. Хорошо, что хоть сестру избавил от негодяя.

Кстати, вполне себе фантастический рассказ. Венеция под властью Австрии. Орко — могущественный дух венецианских лагун. Призрачный корабль дожей «Буцентавр». И девушка, заманивающая австрийских офицеров, приносящая их ему в жертву. Что случится, если одного из них она полюбит?

Кстати, не самая плохая книга. С неподдельным интересом читается, как выстраиваются взаимоотношения человека с кеплианами — разумными и злыми лошадьми.

Роман, который мне понравился ещё в университете. Молоденькая талантливая певица из Венеции Консуэло, бежавшая от запутанных актёрских отношений, интриг примадонны Кориллы, приставаний похотливого графа Дзустиньяни и предательства жениха Андзолетто, попадает в абсолютно другой мир, далёкий от каналов, гондол, театров и свободных южных нравов, — в старинный замок Исполинов на границе Чехии и Германии.

К добродушной аристократической семье Рудольштадт, чешской по происхождению, но ради спасения наследников «онемечившей» свою фамилию во время Тридцатилетней войны. С тех пор Рудольштадты живут в своем поместье, являя собой пример верных католиков и преданных слуг Марии-Терезии. Это друзья её преподавателя пения. Отец — граф Христиан, его сестра, брат и племянница. И единственный наследник молодой граф Альберт, который вдруг вспомнил, что его предок по отцу Братислав — гусит, потомок короля Иржи Подебрада, а мать из рода Прахалиц — прямой потомок Яна Жижки.

Он нелюдим, странен, может подолгу исчезать и дружит только с местным сумасшедшим Зденко, который поёт старинные чешские песни и благодарит фразой еретиков: «Обиженный да поклонится тебе!» «Обиженный» — это Дьявол...

Вот кумир технарей — Ландау. Насколько можно судить, индивид был откровенно болен и действительно опасен для окружающих, просто обычных больных отправляют лечиться. А вот тех, кто делает бомбы, ценят и лелеют, разрешая им всё. Их необычность выходит за пределы общественной приемлемости, но, с точки зрения высоких покровителей — да пускай, лишь бы бомбы делались, пусть хоть ест ...расходный материал, да и вообще, мало ли какие там эти учёные. Здесь ещё важно отсутствие психологических барьеров здорового человека. Нужен тот, кого не будет смущать цель. Это главное. А на побочные аспекты закрывают глаза.

Ландау не был ловеласом и плейбоем. Он их «осваивал». Всех подряд. Так он это называл. У него не было ни чувств, ни эмоций, во всяком случае, обычных. Такого же поведения он ждал от жены, порой буквально выступая в роли сводника для неё. О своих сексуальных успехах подробно рассказывал жене и требовал от нее радости по этому поводу. Если он видел, что она страдает и ревнует, то штрафовал — не давал денег. Иногда он штрафовал её профилактически — на будущее. На случай, если ей станет грустно. Жена должна была всегда лучиться счастьем и прекрасно выглядеть.

Широкие взгляды Ландау на вопросы брака и отношений, под которые он подводил теорию, — явный симптом того, что он верил во вседозволенность, причём вседозволенность для себя, особенного. Ощущение, что если бы его спросили о других вещах, не только об удовлетворении его потребностей, ответы шокировали бы многих.

А вообще, когда во главе научной группировки встаёт вот такой вот озабоченный, то он, как показывают в том числе мемуары жены, постепенно начинает распространять свои предпочтения на коллектив, оставляя и продвигая близких себе по духу и умонастрою, выталкивая моралистов, неудобных, непонятных и неприятных ему. Ландау поощрял такие же отношения у своих подчинённых, и из всех только один физик нормально жил с женой, а остальные были вовлечены в создаваемую начальником атмосферу свингерства и разврата. Вспомнились Ягода и Енукидзе, которые точно так же поощряли своих подчинённых, сводили их и вообще подбирали весь женский персонал по нравящимся параметрам телосложения. Здесь явно было то же самое. Ведь для этой атмосферы нужны женщины, которые вызывают охотничий интерес у «Дау» и такие, что ему не откажут (а он не Ален Делон, не певец, не актёр, не художник).

Моралистов он называл занудами. И говорил, что жить надо весело, а грусть это самый тяжкий грех. Ну и соответственно от зануд в коллективе явно избавлялся. Боюсь, что его представления о весёлости существенно расходились с общечеловеческими. Он просто не знал, как это назвать.Так себе была особь. Без процессов торможения в мозге. И кто его бы поставил на место? Ягода? Берия? Деканозов?

Главное же то, что он не смущался тем, что и для чего изобретает. Вот тогда вспомнился рассказ «200% свободы» Днепрова. Беременная немецкая женщина пережила бомбардировку Нагасаки, после чего у нее родился сын Леонор, лишенный любых человеческих чувств и эмоций, но с выдающимися математическими способностями. И американцы берут его к себе на работу, с намерением, чтобы он придумал им самую разрушительную бомбу. Неудивительно, что этот рассказ не печатали. Это точный портрет лишённых всего человеческого советских изобретателей бомб.

Выписывали у меня в семье этот журнал лишь в 1979-1981 годах. Подписку навязали тётушке-химику пищевой промышленности на работе. Мой отец потом жалел, что она не выписывала дальше. Сам журнал был отличным, интересным и с тонко подобранной фантастикой — западной вроде Саймака и Саберхагена и «Похищением чародея» и рассказами Кира Булычёва, заботливо переплетёнными потом. Толстые, приятные страницы. Химии там было мало, а жизни — много. Например, помню статью про вересковый мёд. Надо отметить, что в те годы журнал явно не настолько тяготел к либерально-безродному космополитизму, как в 1990-е, скорее, был патриотичным, что отнесу в плюсы.

Переплетались и рассказы и повести из более поздних годов из номеров, подаренных библиотекаршей с отцовского завода. Очень даже порой хорошие, особенно иностранные. Журнал с тонкими уже страничками, правда, стал не то чтобы преснее, но менее разборчивым, в нём даже проскочили ранние Фоменко и Носовский. Хотя по-прежнему были статьи про живую природу и другие занимательные. Попадались даже статьи по археологии, например, Юрия Шилова. «Перпендикулярный мир» Булычёва понравился. Там же прочёл «Затворник и Шестипалый» Виктора Пелевина. Так-то журнал тяготел к социальной фантастике, порой отдававшей космополитичной стругачатиной, вроде Бориса Штерна, но тогда она была модна и ожидаема, она была везде. Теперь она преимущественно кажется ремесленными поделками. Стала пролезать и скучная нефантастическая перестроечная проза, вроде Бориса Хазанова. Интересными были сборники журнала — с Лемом и с рассказами. Но последние, пожалуй, сейчас уже будут скучны. А Лем у меня на полке.