Опять же, рассказ перечитал при оцифровке аудиокассеты с любительским моночтением творчества Чехова, довольно интересным и талантливым. Рассказ высмеивает, собственно рутину провинциальных госучреждений, где одна удачная реплика о еде превратилась в целый монолог о кулинарных изысках, практически парализовав работу мирового суда. Но какие же интересные пассажи может найти для себя читатель, возможно страдающий отсутствием аппетита или проблемами с желудком, настолько подробно и страстно секретарь Жилин говорит о яствах. В кульминации он уже исступленно фантазирует и о более пикантных вещах, но его коллеги слушают уже вполуха, по одному выбегая из помещения, пораженные кулинарным искушением.

Рассказ перечитывал во время оцифровки старенькой, но хорошо сохранившейся аудиокассеты, где голосом известного у нас геолога Д.И.Царева озвучивались рассказы Чехова, «для себя». Рассказ, безусловно жутковат, ведь не каждому понравится рвать зуб, особенно если корни длинноваты. В записи «Хирургия» слушается презабавно, параллельно читая текст же, невольно удивляешься простоватой глупости лебезящего дьячка, что прикрытому псевдоученым пафосом невежеству фельдшера, дымящего, между прочим для форса сигарой. Почему-то проводишь параллели с Булгаковым и его «Записками юного врача» и «Морфием», но все же Чехов — известный любитель поиронизировать и посмеяться над глупостью, поэтому оба героя «Хирургии» не вызывают сильной симпатии, но, по-человечески, сочувствуешь неприятному дьячку с его болью, так неудачно зашедшему в земскую больницу, во время отсутствия настоящего врача, так некстати решившего жениться.

С большим удовольствием недавно перечитал эту автобиографическую повесть первого летчика-космонавта — Юрия Алексеевича Гагарина. И пусть данная повесть зачастую перебарщивает с номенклатурным пафосом журналистской литературной обработки, все равно, в ней чувствуется настоящий голос Гагарина, простой и застенчивый, голос человека, который искренне смущается, когда получает награды и звания, ведь до того имел только одну медаль. Гагарин верит, что еще чуть-чуть, и сотни таких же молодых и отважных летчиков полетят в еще более неизведанные дали космического пространства, и поэтому читать его мысли по этому поводу еще более ценно, ведь это не научная фантастика, а речь живого человека, сделавшего эту фантастику былью. Это очень ценно, и вызывает большую гордость. В целом, при описании впечатлений от первого полета, даже у Хрущева не было пафоса, а скорее — гордость за этого простого парня. Сам Гагарин позже искренне радовался и успехам американцев, которые тоже смогли, хотя и менее удачно. Думается, книга стала бы великолепным памятником начала космической эры межзвездных перелетов, и я думаю, все еще будет...

«Кому умирать молодым...»

Книга в ярко-желтой обложке упала мне в руки с полки, где ютились подобные ей, когда я искал, что бы почитать поздним вечером. И вот, я перечитал одно из многих, в моей коллекции, произведений Стогова. Эта книга уже из тех, что были мейнстримом, но и сейчас, когда бубнящие видеоблоггеры поднимают интерес к «тем самым временам» у молодежи от 16 и старше, которые так любят КиШ, и готовы философствовать «на тему», книга бы не вызвала интереса, потому что она совсем уж об «олдовых» временах. Здесь поколение 60-х и 70-х чуть приоткрыли дверь в мир некоммерческой или нераскрученной музыки, которая не стала модной, но стала культовой. Вот только подноготную обо всех этих людях, совершенно далекую от творчества, читателю по итогу можно было бы и не раскрывать. Но, мы же хотели почитать что-то про «TaMtAm» и парней в куртках М65? Ничего этого, на протяжении книги Стогова мы не увидим, но увидим много воспоминаний о веществах, о несбывшихся мечтах и надеждах, раза четыре нам повторят историю-легенду о смерти Рэдта из «Химеры», вскользь расскажут о рокабилли-концертах, но сразу же вернутся к любимым воспоминаниям о том, как прожигали жизнь. Вот, в общем-то и все — чуть сожаления, еще больше печали об ушедшем и ушедших, и какой-то почти меметичный отблеск в глазах, при каких-то особо крутых подвигах. Зато какой замечательный пласт источников для культурологов и социологов, которые изучают андеграунд 90-х, так гротескно отражающийся год от года в кинематографе.

Всем женщинам за 50 очень нравится фильм «Москва слезам не верит» — интересная, стильная советская эпопея о женщине, ее нелегкой судьбе и простом счастье, которое она приобрела благодаря судьбоносной встрече. А вот перед вами «Городская жизнь Тамары Огородовой» — абсолютное кривозеркальное отражение того же сюжета. Есть некоторая Томтя (Тамара Огородова) — передовик на заводе, всего добившаяся сама. Ей тридцать, она не замужем, зато у нее есть сонм сестер в количестве четырех абсолютно непохожих друг на друга личностей, зато каждая от школьницы и до великовозрастной матери-одиночки, ждущей (или нет) мужа из тюрьмы — ищет любовь. а вот Томтя — нет. Ей некогда — она должна за всеми следить. По ходу рассказа мы ощущаем ее переживания по поводу сестер, их ухажеров, досуга, учебы. Своей жизни у Томти нет — есть давняя, неинтересная история любви (причем именно ее-то она и не красит), есть никудышная личная жизнь с почти случайным человеком. Томтя — залихватский представитель пролетариата — всего добилась сама — уважения на работе, квартиры, но вот за заботой она уже заработала себе в довесок и больное сердце, и страх перед одиночеством, который она и прячет за агрессивной (практически абьюзивной заботой). Захотела бы какая-то молодая девушка быть похожей на этот вариант Катерины из «Москвы...»? Целеустремленная молодая женщина с перспективами и отличным рабочим будущим? Дело в том, что Томтя и сама понимает, что допустила лет десять назад какую-то непоправимую ошибку, именно поэтому в конце концов она с ужасом смотрит портящимся зрением, почти на грани сердечного приступа на здание ЗАГСа, боясь увидеть в женихах своего единственного в жизни мужчину, случайного и непостоянного, и радуется, никого не узнав. Постоянство в ее не тихой и не размеренной жизни (с кучей забот или забот, которые она навязывает себе) — вот то мнимое спокойствие, которое и составляет ту саму «городскую жизнь» Тамары, жизнь без жизни.

Рассказ, безусловно, немного устарел в наших современных реалиях, но посыл остался прежним — семейные ценности и реальный мир гораздо важнее и интереснее любых, даже самых цветных картинок.

Несмотря на то, что рассказ норвежский, стилистика его вполне себе японская, и если бы его написал Акутагава, или кто-то сказал, что это японская новелла, доверчивый любитель принял бы это за чистую монету.

Итак, семейная пара из среднего класса, работая повседневно «в конторе», замечает, что им абсолютно не о чем разговаривать с коллегами и друзьями, и лица у них какие-то овальные, потому как у всех на устах различные телепередачи. Он и она, переглянувшись, покупают заветный ящик, запасаются перекусом и смотрят все подряд — от матчей и детских программ и до новых детективных телефильмов. Пару тяготит съеденная на ночь пища, тяготят друзья, которые еще не телезависимы, зато на работе есть о чем поговорить.

В то же время, они не теряют семейной атмосферы, и когда Она беременеет, Он заботится о ней, зато теперь, находясь дома Ее саму уже немного тяготит общество телевизора, ведь она уже поглощена ожиданием ребенка.

В конечном итоге все кончается хорошо, а замкнуты круг разрывается естественным первобытным способом.

В целом, рассказ достаточно знаковый, и если бы телевизор заменить современным интернет-серфингом, соцсетями и квази-общением, смысл бы его ни в коем случае не уменьшился, вот только тогда его бы не воспринимали как что-то антиутопическое и психологическое, а назвали бы брюзжанием стариков, хотя все, что написано легкой рукой норвежской писательницы — чистая правда.

Удивительный по своей «пластмассовости» рассказ, написанный, видимо, чтобы следовать общей канве сборника «о советской молодежи». Причем пожилой автор умел создавать уютные и хорошие произведения. Его сборник сказок «Необыкновенная ромашка» очень нравился мне в детстве, и надеюсь также будет нравится моему младшему сыну, настолько там чуткие и интересные образы. Но рассказ о молодой массажистке, не нашедшей своего личного счастья, написанный от первого лица, настолько пресен, насколько может быть пресным отдых на море в карантин по случаю заражения местной речки. Так и получилось в реальности произведения. Девушка, на плечах которой больная мать и младшая сестра случайным образом отправляется начальством санатория, где работает массажисткой, в отпуск, ввиду карантина. Девушка, неприспособленная к досугу и отдыху, потому как привыкла к графику — «дом-работа-дом с тяготами», не знает, как ей израсходовать внезапный отпуск, и случайно оказывается на пляже, где в одиночестве пустого и неуютного берега встречает, казалось бы, свою судьбу — парня-дальнобойщика, в меру остроумного и свойского. Однако ее смятение и непогода оставляют случайность встречи случайностью, и, предвосхищая одиночество до конца жизни, девушка радуется внезапной отмене карантина и возвращению в привычную колею. Самое жуткое, что этакий «ненастоящий» рассказ в том самом 1986 году, кажущийся неестественным, встречает десятки подобных судеб в наши дни, я при прочтении спроецировал на героиню несколько знакомых личностей, и стало немного грустно от того, что, в целом неплохие и чувственные девушки остаются одинокими из-за неправильного воспитания матерями, социофобии и неспособности к самостоятельности без строгого графика, который их дисциплинирует, но не делает счастливыми во время отдыха.

Рассказ о том, насколько иногда романтическое восприятие недостижимо непонятного и манящего новыми горизонтами мира тесно связано с жестокостью жизни. Для юного лейтенанта Коногонова поездка для прохождения военной службы в Афганистан стала неким воплощением мечты. Ведь он, будучи аспирантом-историком, грезил востоком, изучая историю ислама. Величественные горы, словно сошедшие со страниц сказочных книг, люди, говорящие на том языке, который сам молодой ученый-лейтенант выучил по книгам. Но в то же время, кругом была война, так некстати мешавшая всему тому, чем грезил Коногонов. И вот его и водителя-казаха отправляют на броневике в отдаленный кишлак, еще недавно бывший станом врагов, теперь перешедших на сторону правительства. Коногонов знает обычаи и говорит с этими людьми на их языке, следуя традициям, и понимает, что то средневековье, о котором он столько читал — прямо здесь и сейчас происходит, будучи повседневностью пылающих жаждой войны людей. Теперь обо всем этом следует доложить полковнику.

На фоне романтичного Коногонова, его спутник, водитель-казах Кандыбай выглядит более приземленным — для него несбыточная мечта — это город Париж, а мечта искренняя — вернуться в Казахстан и сеять там хлеб, косить его на комбайне.

Положительный результат задания окрыляет военных, и они, поддавшись некому порыву заезжают в кишлак, где был создан кооператив. Но комбайн стоит мертвым чудовищем в поле, а люди косят пшеницу вручную. Душманы запретили кооперативу действовать и просто слили бензин из техники, угрожая председателю. Кандыбай жаждет сесть за руль, чтобы косить поле, а Коногонов велеречиво говорит с председателем, знающим, что его рано или поздно убьют. То, что произошло дальше — весьма предсказуемо, но и практически невозможно. Читатель, опять же, ни в коем случае, не должен обмануться, и верить, что все будет хорошо, несмотря на кровь, смерти и огонь внезапный, и предательский.

Автора и рассказ очень хвалили в предваряющей тот самый единственный сборник, в котором произведение было напечатано. О буднях инженера-гидролога писал инженер-гидролог, чья работа заставала его в разных точках тогдашнего СССР и союзных республик. А рассказ — опять же о номенклатурности. Отпахавший тяжелый сезон на обветшавшей технике изыскатель уже, подгоняемый осенними холодами, стремится успеть домой, чтобы встретить «октябрьские» праздники с семьей. Но, внезапный звонок от начальства рушит его планы. Нужно срочно освоить еще один участок для будущей мелиорации, который будут разрабатывать весной. И вот уже герой едет по слякоти осенних дорог на унывающем «газике», но с неунывающей командой, выполнять задание. Обычные бытовые зарисовки, видимо списанные из собственного опыта, в чем-то наивные и, по-своему, уютные, сменяются финальными сценами рутинности советского «кабинетного» быта. Недовыполненное задание, дележка рабочих мест, чтобы «высидеть» рабочий день, а по итогу — тоска по слякоти и тяготам экспедиций, ведь в них изыскатель снова чувствует себя человеком, а не частью номенклатурной машины.

Повесть Полякова я прочитал в удивительном по своей номенклатурности сборнике из серии «Категория жизни», посвященном молодежи середины 80-х, где собраны рассказы об этой, собственно, молодежи. Сборник предваряла статья, где в стиле обличающей, но, в то же время просто журящей, речи вкратце сравнивались рассказы и повести подборки со всеми этими любителями «рока» и «лейблов», не годящимися в подметки изыскателям волжской целины или саперам Афганской войны, их ровесникам. В то же время открывает сборник дебютная повесть Полякова «ЧП районного масштаба», где впервые, наверное, в советской литературе говорится о психологических проблемах, приводящих к стрессу, а затем и к проблемам со здоровьем, вызванных как раз этой самой номенклатурностью.

Герой повести — молодой лидер районного комитета комсомола Шумилин, медленно, но верно поднимающийся по партийной карьерной лестнице, благодаря своей порядочности и честности, а еще и благодаря молодому возрасту, делающему ему честь перед «старой» коммунистической гвардией. Он — надежда и символ. В один прекрасный миг все это может рухнуть, ведь во время отпуска кто-то надругался над залом заседаний, устроив там погром. И это — перед самым слетом комсомольского актива, к которому так рьяно готовится весь райком. А тут еще и развод на носу. Какой пример подает первый секретарь...

В повести очень активно показана общая канва настроений этого периода. Дискотеки, превратившиеся в поле для спекуляции, фикции в комсомольской среде, где заинтересованных в деятельности молодежного политического движения уже более чем никто не заинтересован, карьеризм ответственных работников. На этом фоне идеализм Шумилина выглядит сатирическим, и трагичным одновременно. Он не может перестать быть человеком, будучи частью огромной машины политического актива молодежи, но и не может бросить вверенное ему дело. Настолько, что и личная жизнь его каждый раз падает жертвой. Ему всего тридцать, но на фоне стрессов начинает пошаливать сердце. События вокруг его персоны закручиваются водоворотом, но он достойно и по-комсомольски правильно решает появившиеся проблемы, иногда чуть ли не чудом. Как вдруг! К финалу герой понимает, что пресловутое ЧП, по сути, вызвано действиями комсомольской верхушки. Просто мало кто видит в человеке человека, а не «единицу организации». Шумилин снова становится перед выбором, и финал повести кажется каким-то инициационным, пророческим и открытым. Главное, чтобы герой в итоге остался жив, из-за таких-то пустяков.

Повесть была экранизирована уже в 1988 году, где для еще большей обличительности герою добавили проблем и любовниц. В главной роли снимался Игорь Бочкин.

Социально-психологическое альтер-эго Стивена Кинга — Ричард Бахман создал много причудливых и интересных миров, до боли похожих на наш, но не являющихся таковым. Стоит лишь взглянуть между строк — и легкие намеки, шепотом рассказывающие о никогда не происходивших с нашим миром исторических событиях, сразу облегчат участь читателя — это все же не с нами произойдет\произошло. Но, вполне бы могло.

Роману «Долгая прогулка», написанному Кингом в далеких 60-х годах, суждено было выйти еще через некоторое время под другим именем, но это ничего не поменяло бы, ведь почерк автора остается узнаваемым — от музыкального сопровождения, эхом играющего из колонок зрителей, и до физиологических подробностей, столь же естественных, сколь и не эстетических.

Это роман о подростковых переживаниях, окаймленных жестокой инициацией — выжить одному из ста в легкой и ненавязчивой, почти тысячекилометровой прогулке среди пасторальных пейзажей американской глубинки. Здесь есть цель, есть высокие ставки, часто перемежаемые чуть ли не подобием ставок на спортивные состязания обычных граждан. Приз же — только один, и для одного — но любой. И вот уже стираются личности юношей, бредущих под дулами карабинов по шоссе — есть только номера и правила для тех, кто эти номера носит. Три предупреждения — смерть, вот и все.

А что же дивный новый мир книги? Это военно-полицейская диктатура, впрочем, не сильно влияющая на обычную жизнь, пока кто-то не станет высказывать свое мнение. Но разве плох мир без миллионеров, восстановившийся после еще такой недавней войны с Германией, закончившейся в 50-х? На этот вопрос почему-то отвечает мотивация юношей-участников. Многие из них погружены в мечты о материальном воплощении Приза. Но, что же двигает главным героем романа — Рэем Гаррати, только ли желание выиграть? Безусловно, нет. Это хороший честный парень, с воспоминаниями об отце, который стал жертвой своих же мыслей, с юношеской любовью к совей девушке, с думами о матери. Правда, по прохождении каждого нового километра дороги — боль, усталость, страх — стирают все то, что строилось еще в начале пути. Только в середине Прогулки герои, еще оставшиеся в живых осознают, что дружба, товарищество и «мушкетерство» здесь неуместны, это игра на выбывание, и тогда еще больший ужас накатывает на вчерашних мальчиков, а читателю открывается наконец подноготная последних из них. Но читатель верен, и идет до конца, который, все же слишком выверен и предсказуем, чтобы быть хэппи-эндом, или даже катарсисом. Это трагический и печальный конец.

В 2025 году роман экранизируют, что позволило прочитать его еще раз. Думаю, пресыщенным поклонникам «кино по Кингу» он не запомнится, а политкорректные вариации героев будут компенсированы атмосферой книги. Но все же, для юношей этот роман к прочтению необходим, чтобы попытаться сравнить свои внутренние миры с тем, во что они могут превратиться в ситуации, когда личность стирается перед обстоятельствами, которые были сложены из выбора, который можно было не делать.

Это рассказ о мечте простого человека, не совсем и не во всем удачливого, но упертого, возможно по своей простоте. Опасный, обдуваемый всеми ветрами остров Хикуэру, по сути атолл, более похожий на бублик, собрал в неурочный час скупщиков жемчуга всех мастей. Здесь и молодой несмышленый продолжатель семейного бизнеса, и хитрый потомок туземцев, настолько же далекий от них, насколько и не приблизившийся к белым людям, и расчетливый европейский торговец, знающий цены и знающий цену деньгам. Вероломный, опять же, в своей простоте местный инвалид рассказывает о найденной простаком Мапуи необыкновенной жемчужине. Молодой перекупщик слишком неуверен в себе, хитрый туземец расчетлив, ну, а европейский торговец — всегда в выигрыше. Глупого Мапуи костерят его многочисленные женщины — мать, жена, дочь, а он все твердит, словно в лихорадке о мечте — о доме, который он хотел бы получить за жемчужину, доме совсем на другом острове. Но, в итоге он не получает ничего. Как вдруг...

Невиданный шторм 1903 года буквально сносит атолл с лица земли (погибло почти все население), но всегда ли горе и беда настолько плохи? Есть ли шанс на свет после долгого буйства стихии. И пример Мапуи это убедительно доказывает, оставляя читателя в хорошем настроении, после пережитого вместе с островитянами кошмара.

В школьной библиотеке я перечитал всю фантастику, когда, после несколько не понятой мной «Звезды КЭЦ», библиотекарь вытащила из периодики уже (!) потрепанный альманах «Приключения, фантастика». «Бунт вурдалаков» меня заинтересовал, но он был не с начала, и из той поры все время перед глазами стоял только карлик Авварон Зур-банн-Тург, а вот «Агрессия ада» мне запомнилась до сих пор, правда, недавно перечитанная, уже не так впечатлила. А вот в детстве я был шокирован настолько кровавым и подробным сплаттер-хоррор сюжетом. Впрочем, на удивление, когда в начале говорится о «бочках с кровью» и «человеческом мясе», вспоминаешь стилистику детского страшного фольклора, любовно собранного Успенским. В то же время, автор попытался, не уходя от тематики ужасов, разбавить все действо историческим боевиком, достойным видеосалонов. Причем, Древняя Русь у Язычьяна получилась этакая в стиле «неоязычества» 90-х. В устах предателя — Ярополка — прямая декларация какого-нибудь блэк-метал деятеля про «овец» и прочее. И, хотя стиль повествования немного корявый, а конец, внезапно, скомканный, в качестве эталонного рассказа петуховских сборников, «Агрессия ада» вполне показательна, и, самое главное — она запомнилась многим школьникам тех лет.

Дневниковые записи Юрия Коваля лучше всего читать, когда тебе нездоровится. Серебряный свет луны проникает сквозь занавеси, а ночник волей ветра отбрасывает на стены загадочные тени. Именно тогда и возникает этот отдаленный полувздох-полушепот «А?» «У!» «А...» В записках с занимательными рисунками можно найти многое — и пение птиц, и старые деревни, с посконными северными названиями, которые пытливый сибирский говорок пытается в уме поставить неправильным ударением в привычный лад, а потом удивляешься, насколько Русский Север близок Восточной Сибири. Есть на страницах Монохроник и писатели — особенно трогательно смотрится история Бориса Шергина, настолько монументальная, насколько и уютная, почти родная. Монохроники часто пересекаются грустью утрат, но утраты эти светлы, как печаль уходящего рассвета, где плещется волна безымянной речки, полувздохом-полушепотом взывая «АУА!»

Каждый раз, перечитывая «Педагогическую поэму», ненавязчиво проводишь параллели с «Республикой ШКИД». Макаренко, насколько я помню, довольно критически относился к опыту школы им. Достоевского, ее «либеральный» подход к воспитательному и педагогическому процессу. Но, что удивительно, «Шкид» писали бывшие воспитанники этой школы, а многие выводы Макаренко мы видим из произведения, написанного гораздо позже произошедших событий.

В то же время, Макаренко не пытается романтизировать своих воспитанников. Зато показывает их становление, как личностей, некоторые из которых смогли пойти дальше, а кто-то оступился. Причем, советский педагог не жалеет и не пытается остановить кого-то, тянущегося в пропасть или в уголовщину. Для него нет приоритетов, есть лишь симпатии. Если вспомнить, на чем зиждилось уважение криминальных элементов из первого набора колонистов к Макаренко, то все становится на свои места. Сила против силы, по сути та же модель, к которой привыкли эти молодые люди. А ведь первые колонисты были вовсе не детьми — им было по 17-18 лет. В то же время, в книге есть ряд увлекательных педагогических моментов, какие-то забавные сюжеты, и безусловная вера в будущее. Макаренко не строит из себя интеллигента, брошенного новой властью почти на целинное необработанное поле воспитания орд бесхозной молодежи, он пошагово рассказывает о своем опыте, не всегда успешном, но очень хорошо показывающий срез исторического времени 20-х годов. И самое интересное, что по большей части его методика — это практическое, трудовое, социальное. Не делаешь — значит будешь голодным, идешь против всех — значит уходи навсегда, умирай, попадай в тюрьму. Жесткие моменты книги смотрятся более откровенными, нежели, например пьянка в ШКИДе, но и не подростковое это произведение.

Сборник действительно уникальный. Здесь собраны поэтические произведения о науке, космосе, мечте о великом со времен Ломоносова и до Советской России. Интересны футуристические, кричащие о 500 веке , строки Семена Кирсанова. Так и хочется читать их вслух, покрикивая и отбивая ногой такт. Но, есть место и многому другому — от будущих открытий и до снежного человека. Антология замечательная, и оформлена тоже футуристически, если вдруг кому-то захотелось бы написать научную работу по тематике фантастической или утопической поэзии — лучше источника не найти.

История социальная, и достойная застольных бесед, впрочем, как и многое у Довлатова. Здесь, через призму истории о съемках фильма, где Довлатову предложили роль царя Петра Первого, показывается срез социального единства советских людей, превращающихся в единый организм, даже в очереди за пивом. По сюжету, Довлатов-царь должен был прохаживаться в стиле «скрытой камеры» по улицам, и дивиться советской реальности. Безусловно, все должно было быть плохо по сценарию режиссера, потомка «полтавских шведов», но в сцене, где Петр Первый стоит за пивом, что-то пошло не так, когда режиссер решил вмешаться в процесс лично.

«Слышу — железнодорожник кому-то объясняет: — Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царем…»

«С Невы дул сильный ветер...»

Увидев незнакомого шведской наружности товарища, очередь взволновалась, и вот тут нужно видеть тот момент, что сам организм огромной человеческой змеи вовсе не напрягал факт стояния в очереди Петра Первого, ведь он то был на своем месте. В конечном итоге при провокационных препирательствах очередь угомонилась признав в неприятном товарище законного спутника царя, который «стоял» на своем законном месте.

Фильма, впрочем, у Довлатова не получилось, зато антуражные шоферские перчатки, как и весь, собственно, «прикид» царя оказался у него, правда в пресловутый чемодан эмигранта были положены только эти стильные краги.

Достаточно забавный эпизод, относящийся уже к журналистской деятельности Довлатова. Привыкший к ироничному слогу писателя, человек, все же своим интеллигентным (в современном понимании этого слова) умом наверняка не возьмет в толк, а как же Довлатов вообще существовал, имел хорошую жену и даже работу, будучи патологическим лентяем и любителем выпить? Лев Кассиль на это сказал бы шулерским: «Наука имеет много гитик». На все воля случая, а на случаи писателю везло, если конечно он немного не приукрашивает. Итак, слоняясь туда сюда по редакции, квази-журналист Довлатов получает задание — написать серию очерков о представителях 15 союзных республик. Гипотетического узбека в большом городе найти оказалось сложно, и Довлатов находит действительно потрясающих людей, не «русских», но с точки зрения журналистики — идеальных для очерка. Вот только к номенклатурному номеру все они не подходят. Вдохновение журналиста улетучивается, а приличный костюм ему для интервью не выделяется редакцией. Как вдруг! На пути выпивающего Довлатова встречается некоторый шведских кровей гражданин, с которым он неплохо проводит время, а на горизонте, как в шпионском детективе появляется госбезопасность. Благодаря такому случаю, смекалке писателя и бдительности спецслужб Довлатов получает двубортный костюм, приличный настолько, что его затем было не грех взять и в Америку. А в целом, этот рассказ напоминает Томпсона и его «Ромовый дневник». Предполагаю, что этим пистаелям было бы о чем поговорить.

Новая вещь из затхлого забытого эмигрантского чемодана, и новая история «из жизни», в которую трудно поверить. Сергей Довлатов, на сей раз, участвует в создании барельефа на новой станции метро «Ломоносовская». Время, потраченное на воплощение задумки скульптора в меру и не в меру пьющими метростроевцами и отделочниками, и количество выпитого алкоголя воистину несоизмеримы. Но, с горем пополам, барельеф наштукатурен, и впереди открытие станции с последующим фуршетом, где Довлатов в душевном порыве похищает «номенклатурные» ботинки тогдашнего главы Ленинграда (председателя Горисполкома) А.Сизова.

При все невероятности истории, о ее правдивости свидетельствует скульптор, чей барельеф запороли камнерезы-отделочники, где на подхвате работал и Довлатов, Левон Лазарев (в рассказе он назван для интриги Чудновским):

Что интересно, при всей абсурдности и гротескности истории, как нечто из серии «застольных» баек читается замечательно. А в чемодане появляется еще один артефакт.

Поляковской злободневности в этом рассказе у Довлатова не получилось, но зато имеет место быть весьма интересное ироническое повествование о повседневности солдат внутренних войск. Автор служил в Коми с 1962 по 1964 годы. Служба в армии оставила довольно серьезный отпечаток на личности Довлатова, иначе об этом не вспоминали люди из его окружения, утверждается даже, что Довлатов именно после службы в армии проникся диссидентскими настроениями. Впрочем, рассказ не вызывает душных эмоций из серии «как все было плохо», а просто рассказывает о том, как в пресловутом чемодане появился добротный армейский кожаный ремень с запаянной пряжкой. Все достаточно банально.

С иронией описывается то, как проходил товарищеский показательный суд в армии, и все предшествующие этому подготовительные действия. Читается легко, непринужденно, правда иногда кажется, что автор несколько приукрашивает текст, для пущей забавности, но в целом, один из лучших рассказов сборника.

Может ли обычное письмо не просто составить психологический портрет одного человека, а сделать целый срез социальной группы? Рассказ «Пост скриптум» это вполне доказывает. Обычные работящие сельские люди, приезжают в большой город, и удивляются не просто всему тому, что видели в рекламных проспектах, или в книгах с иллюстрациями, а еще и особому порядку, отношениям, которые заведены в сфере обслуживания. Обычное забытое, неотправленное письмо становится неким иронизирующим документом, где автор, вполне себе не безымянный, скрупулезно рассказывает своей жене о каждом шаге, сделанном в поездке. Безусловно, он поначалу растерян, но мест проще нет, поэтому их с товарищем селят в люксовый номер. В буфете дорого, но им разрешили есть свою колбасу, смекалка работает, поэтому об этом в письме пишется не без гордости. А вот если приобрести дорогостоящий сувенир? Хоть память будет. Но, здесь ведь дело не в деньгах, деньги то есть — а в отношении, иностранцам уделяется больше внимания, и потенциальный покупатель гигантской зажигалки обижается не на шутку. Психология сельского жителя вырисовывает чудесный праздничный вид городской жизни. Хочется быть успешным, кутить и тратиться. В конечном итоге, деньги кончаются, становясь своеобразным постскриптумом всей этой веселой жизни. Поэтому и постскриптум в самом письме получается не слишком требовательным, но просительным, ведь с красивой «культурной» жизнью так не хочется расставаться. А тем временем, и невольный читатель этого «занятного» письма уже задумывается над элегантной шишечкой на жалюзи, таком элегантном и простом, что, кажется и сам такое сделаешь из планочек. «Надо поспрашивать» — а там и до постскриптума совсем недалеко.

Если бы не своеобразный неповторимый сибирский стиль изложения, свойственный Шукшину, можно было подумать, что этот рассказ написан каким-нибудь мастером триллера. В селе парень, случайно женившийся на уже побывавшей замужем медичке, души не чает в своей супруге. Да вот только селяне и родственники увещевают его, дескать, злая она. Но паренек только отмахивается, не взирая даже на то, что к его жене наведываются целые делегации, стыдя ничего не делающую по хозяйству особу. Но, видимо, здесь кроется что-то другое, и Серега, точно знает что. Ничего не делая по дому, жена отлично делает все остальное, что полагается по супружеской части. И Серега этим, надо сказать, окрылен. Но, подобным особам быстро приедается однообразность, и, итог этой истории очевиден, да не совсем. Финальная часть рассказа — это чуть ли не «Сияние» Стивена Кинга.

Впрочем, все закончилось, более менее жизненно, хотя и немного трагично. И именно поэтому рассказ все же не триллер, а вполне себе деревенская проза.

Очередные типажи, и очередной конфликт от несхожести характеров. Молодой шофер (водитель 2-го класса), приходит за расчетом к завкадрами, а тот начинает его пропесочивать, хотя заявление у директора, тоже пропесочившего этого самого Кольку, уже подписано. В сущности, может быть эти начальники и прав про «горячую пору», но и удержать рублем они молодого специалиста не хотят или не могут. В его жизни все только начинается, а он уже идет вниз, все ближе к пролетариату (на 37 километр, копать ямы под опоры), невзирая на специальность — только потому что там больше платят. Журить и сетовать — в принципе обязанность кадровиков, им ведь потом нового работника искать, тем более на такую зарплату, но когда тов. Синельников переходит в сердцах к оскорблениям, Колька выливает на него чернила. От ситуации в итоге в шоке оба. В итоге такой вот бытовой, по сути, конфликт, завершился обычно, и за свободу от понуканий, Кольке пришлось заплатить еще четвертной, а по сути у Синельникова есть деньги на стильный белый костюм, а Колька тоже, быть может какой-нибудь, подобный желает. И придется ему теперь наверстывать свой четвертной уже на 37 километре, хотя бы там и платят все двести.

Рассказ этот ворвался своей харизмой довольно нежданно, грубовато, даже залихватски. Ожидал между строк, помимо знакомого каторжанско-сибирского говорка, встретить и матерок, но автор сдержался, и показал еще один часто встречающийся типаж. Стареющий кладовщик, когда-то, в незапамятные времена, живший в деревне, и к закату жизни имеющий все городские обывательские радости, отчего-то полюбил разыгрывать некоторый спектакль. Он приезжал на вокзал, и, найдя ожидающих поезд селян, начинал прицениваться у них к домам и усадьбам, настолько проникая в их души, что завязывался довольно интересный разговор, продолжающийся со сменой персонажей довольно долго, пока уже не скатывался в байки и забавные истории из сельской жизни. И никому из деревенских не было понятно, что Николай Григорьевич и не собирается покупать никакого дома. Просто, именно таким странным образом, он закрывает свое потаенное ностальгическое чувство. Что интересно, я встречал довольно часто таких людей, например один такой персонаж очень любил сплавы по горным рекам, любил поговорить о типах байдарок, о снаряжении, обсуждать статьи и видео по теме, но никогда сам не имел ни времени, ни истового желания — попробовать на себе эти самые ощущения. К концу беседы все уже молчали, и только он, сев на любимого конька, обсуждал то, как неправильно и непрофессионально те или иные собеседники проходят пороги, или преодолевают заломы на реках. Зато как прекрасно и искренне пела при этом его душа. Так и Николай Григорьевич, мечтающий о деревне, успокаивал душу, лишь говоря о ней.

Похмельный и немного грустный рассказ про конфликт зятя и тестя, усугубившийся после нападения волков. А ведь и вправду, чего только не может приключиться, и никогда не знаешь, как поведет себя тот или иной человек в конкретной ситуации. Но тесть постоянно зудил зятя, поучал его, корил, а когда дошло дело до опасности, невсамделишной, лютой, неминуемой опасности, тесть оплошал, но свой страх и беспомощность вылил в обвинения Ивану, который также был горазд с пьяных глаз проучить тестя. Колхозной лошади не воротишь, волки сыты, но чудовищная пропасть между недружной семьей и одиноким зятем Иваном стала еще больше, и вряд ли в этом сможет помочь милиционер, уведший парня от греха подальше — играть в шахматы в кутузке. Уж лучше податься в город — там и в самом деле — водопровод...

Разведенная мать с сыном привечает к себе гостя, угощает его, наливает рюмочку перцовки, а быть может и не одну, и хвастается успехами сына Славки в игре на баяне, который сам Славка, скорее всего недолюбливает. Вот и сейчас пришел этот самый Владимир Николаевич, и, после первой-второй рюмки, начинает поучать и давать советы, как лучше жить. После еще пары рюмок выясняется, что и у него в жизни не все так просто, и новый сервант, хорошая прибавка к получке и «телевизор с постановками» — какая-то ширма для одиночества, все более грустным становится этот мужчина, который и сам потерял свое счастье, будучи запойным, жалеет о собственном разводе, и вообще — наверное пора идти домой, смотреть телевизор. Поэтому и не понимают ни Славка, ни его мать, что так суетится перед приходом гостя, что ему просто необходимо скрасить свое страшное одинокое существование, и оставшись один, он перестает бахвалиться, и сутуло шагает сквозь непогоду по улице, туда, где только телевизионные спектакли разбивают хрусталь тишины.

Удивительно, насколько много среди персонажей Шукшина оказалось священнослужителей. Тут и споры пролетариата, сколько получает семинарист, попы, живущие в четырехкомнатных квартирах с автомашиной «Волга» впридачу. Но есть и такие вот, удивляющие еще больше.

Обыватель Максим затосковал, и надо сказать, что никто ему в его горе и тоске помочь не мог и не хотел, даже жена. А дело обстояло в том, что заболела у него душа, а если болит, значит душа, стало быть, есть, так и дошел Максим почти до религиозного исступления, пока не вспомнил, что к другу его приехал для народного лечения родственник, немолодой уже, здоровенный и патлатый поп (как любили их в советское время величать). Лечился поп от какой-то легочной хвори барсучьим жиром, а нравом был крут, телом здоров, и выпить мог побольше некоторых. И вот пришел к нему страждущий Максим. Друг максимов уже пригорюнился от выпитого спирта, а поп только входил во вкус. Стал Максим ему задавать вопросы разные, с подковыркой и просто для понимания. Поп заходил издалека, а научил он Максима вовсе не религиозности, а жизнелюбию, веровать в то, что окружает его, и радоваться, принимать окружающий мир, веруя в него. Максим, конечно, противился, но харизма сурового попа, да и спирт — сделали свое дело, и громогласное «Верую!» разнеслось по округе. Рассказ получился и веселым, и философским, одновременно.

Старухе Кандауровой было неспокойно, после сна, который показался ей знаковым, и она решила позвать свою дочь в гости, написав, предварительно письмо. Через пару страниц письма, написанного на одном из сибирских диалектов, старуха вошла во вкус и стала в каждой строке писать нравоучительные пассажи и дочери, и зятю, памятуя о своей нудной и невеселой жизни, а ведь скоро помирать. Хотя, как показывает практика, кто из пожилых часто думает о таком — живет дольше. Если представить, что старуха Кандаурова жила бы чуть попозже, и освоила современные средства связи — какой бы насыщенной стала жизнь ее родственников. Ну, а если без шуток — одиночество иссушивает и мает душу, и пожилым людям, которые с годами становятся почти детьми, нужна поддержка, а иногда просто общение, хотя бы раз в год. В общем, написав письмо дочери, старухе заметно полегчало, и даже невзгоды и рутина прошедших лет перестала быть в ее сознании угнетающей

Раньше в деревнях было модно «форсить» — например шить одежду из «городских тканей, а на Урале, к примеру, пришивать к сюртуку кармашек для карманных часов, продев туда цепочку, часов при этом, скорее всего, в кармане не было.

Анатолий был хорошим, в меру начитанным, и повидавшим разное человеком, тем более не по нраву ему была кличка «Дебил», которой называли его по родству с оболтусом-сыном. И вот, бывают люди мнительные, так и этот Анатолий вполне себе начал горевать по этому поводу. И очень захотелось купить ему шляпу, чтобы пофорсить, не слушая насмешек и ехидных замечаний, особенно от сельского учителя. Шляпу он выбрал, и, разумеется стал в ней похаживать везде. Не сильно впечатленная этим публика даже не сильно и смеялась, но вот учитель казался стильному Анатолию первопричиной его бед. Хотя, как оказалось, учитель, может быть и благодаря шляпе, искал в нем родственную душу. Но не нашел, и обозленный Анатолий продолжил свой путь нонконформизма в одиночестве.

А вот это — очень трогательный в своей простоте рассказ. Рассказ про «съездить в города», как иной раз говорят в Сибири. Простой мужик Сергей увидел в витрине сапожки, и тотчас захотел их приобрести, несмотря на высокую цену, волнение, робость перед зазнавшейся снобкой-продавщицей, чуть ли не с презрением стоящей у прилавка. Все это типажи известные нам по фильмам и книгам. А вот на деле получается, что рассказ о любви, простоватой, незатейливой и одновременно — искренней. Невзирая на насмешки и осуждение своих попутчиков-коллег, на то, что брал «на глаз» (а ведь, почти угадал), на то, что взял дорогой подарок, и почти пожалел, нужно просто дойти до финала рассказа, с его грубоватой крестьянской нежностью (ту, что так нравится людям в «Любовь и голуби», например), понять то, что не может простая душа высказать красивым поэтическим слогом, но то, что греет тлеющим теплов в глубине сердца, любовь.

А вот еще о характерах... Бывают такие люди, которые, внезапно, втельмяшив себе определенное «озарение» в лоб, будут его постоянно транслировать тут и там, а если не удастся найти собеседника (еще лучше — слушателя), чего доброго, напишет целое эссе на тему, а то и книгу. И никто, даже будь он трижды кандидатом наук, не сможет переубедить его в той идее, которая его «озарила».

Роман Звягин, колхозный механик, каждый вечер любил послушать как его сын учит уроки. Чего уж там, он заставлял сына зубрить уроки вслух, словно бы самообразовываясь от этих монотонных рулад, вспоминая о том, как сам «не успел» вовремя это сделать, грустил, полеживая на самодельном диване. Как вдруг... Во время зубрежки сыном «Руси-тройки» в Звягине просыпается самый искренний патриотичный деятель. Не может тройка-Русь, величественная и торжественная везти этакого шулера и прохиндея, как Чичиков. Ошеломленный, и озаренный идеей (прошло немногим более десяти минут), он бежит уже к школьному учителю, филологу, чтобы тот прояснил ему суть поэмы.

Учитель сдержанно и кропотливо рассказывает смысл произведения, но механик не унимается, и уже чуть ли не обвиняет Гоголя в скрытом саботаже. Учитель продолжает объяснять. Уже поговорили и о закатах, и домой пора, но мысль, озарение, никак не отпускает Звягина, который, подспудно все же даже не усомнился в своей правоте, но раскрывает страшное будущее, где вопрос о «тройке» неотрывно будет подниматься снова и снова в беспросветном чаде спора с самим собой.

Психологически тонко выстроенный рассказ о том, как далеко стоят друг от друга город и деревня архетипически. Вот, перед нами обычная ситуация. Молодой парень, Костя, приезжает в командировку в город, и останавливается у давнего друга, который предлагает ему провести время с девушками. Посконный уклад Кости, женатого уже пять лет, и верного своей жене, не позволяет ему стать предателем, но вольный дух города берет свое. Друг Сашка в этом деле специалист, поэтому обхаживать свою даму он начинает сходу. Костя же стесняется, ему такое дело непривычно, поэтому, оставшись с девушкой наедине, он рассказывает ей разные глупости, как ему кажется. В конечном итоге, вместо романтического приключения на долю этой невольной пары выпадает какая-то поистине глубокая, саднящая душу беседа. Девушка, после неудачного брака, уже не может и не хочет возвратиться в деревню, хорошая умная и красивая — она все равно столкнется с непониманием консервативной части населения, пересудами. В объятья первого же парня она кидаться тоже не хочет, сохраняя ту самую посконность. Поэтому свидание получается таким грустным, но, одновременно и хорошим, светлым. Костя, оставшись верным, все же подарил этой случайной знакомой тепло и мужское внимание, а она излила ему душу, поделилась чем-то сокровенным. В конечном счете единственным неприятным моментом для Кости остался только глупый монолог с байками, которые, впрочем вызвали у него не меньше переживаний, как у неудачливого хахаля, а быть может и рыцарски настроенного мужчины.

Рассказ знаковый, и, наверное, воспринимался многими, ко времени написания, как сатирический, немного подтрунивающий над поднявшей голову религиозностью. Но все же рассказ не об этом. Обычный деревенский мастер, из тех, что могут что угодно сделать из подручных средств, случайно обращает внимание на маленькую церковь, что находится неподалеку от его деревни. Он знавал ее еще ребенком, когда влезал в нее тайком, забытую и заколоченную. Однако, теперь, когда он посмотрел на церковь глазам мастера, он восхитился, чуть ли не захлебнулся тем великолепным безымянным творцом, что создал этот храм. Насколько глубоко и тонко прочувствовал Шукшин душу мастера, вложив его, в общем-то простоватую душу это восхищение. Словами сказать герой рассказа бы не смог, но подметил все те изыски и решения, что придумал архитектор. И вот уже едет этот самый Семен Рысь к приходскому священнику, потом к митрополиту. Но те с опаской смотрят на практически бесплатный вариант восстановления храма, настороженно внимают они восторгу мастера, и лишь разводят руками. Как раз сатирически и описывается все это потаенное богатство советских, оторванных от общества, священников. Бежит Семен к посконному автору деревенской прозы, тому самому, который за неплохие деньги отделал себе кабинет в стиле «избы», заполонив, тоскуя по сельской жизни свою квартиру предметами деревенского быта, но и тут натыкается Семен на стену номенклатурной роскоши, быта и вожделения, которые маскируются под плач по истокам. На кого надеяться? И бежит мастер в исполком, где его встречают более радушно, дают целого архитектора, который рассказывает историю церкви, показывает материалы и выписки по ней, стоически, с советским рвением, просто убедив мастера Семена Рысь, что восстановление церкви, в общем-то и не нужно. Пламенела душа мастера, горела желанием сделать что-то для всех, но, как мастерски этот огонек притушили, привнеся в трепещущую душу разочарование.

Очень уж невеселым получился рассказ. Эмоции, приводящие к, по сути, жизненной трагедии, причем когда осознание приходит намного позже. А быть может — это и притча в обрамлении простого деревенского слова и непутевой, грустной судьбы, неотвратимо следующей за каждым, кто с виду благополучен и счастлив. Все может закончится сразу и бесповоротно.

Венька — хотел пальто, чтоб щеголять в нем в воскресный день, нараспашку, чтоб душа пела в этом пальто. Ан нет, жена, на эмоциях, следя инстинкту толпы в небалованной изысками моды глубинке, покупает на откладываемые деньги себе шубу из фальшивого каракуля. Собственно, вот и зачин. Парень-то не таил деньги, открыто копил их себе на мечту (правда, мечта-то простенькая — щеголять в пальто), и вот мечта поругана и разрушена, и сразу вспомнились и обиды, и скверные семейные истории, откуда-то появился алкоголь, и вот завертелось-закружилось — суд. Правда и отделался вроде легко, но травма осталась — как же так, такой милый и веселый человек-прокурор, а готов его, Веньку — посадить — за шалость, по сути. Фронтовики приводят примеры, да и сам прокурор фронтовик. Пожурил, так сказать. Но и финал почти трагичен, ведь житейское недалеко стоит от чего-то более неосознанного, граничащего с совестью или душой. Правда остается толика надежды на лучшее, а иначе — для чего нужны притчи?

Если читать рассказ поверхностно, не вдумываясь, прикрываясь любовью к шукшинскому слогу — то, выходит — читатель становится свидетелем пьянки и ее логического завершения. Ан нет, дело тут в какой-то особой неприкаянности и тоске, горестном осознании бесцельно прожитой жизни. Когда проживаешь много лет аккуратно, мило, напутствующе, наставнически, а, доживая до седин, когда кто угодно уже не будет сомневаться в твоей благообразности и мудрости — понимаешь, что и вспомнить-то нечего. Скупость даже в досуге — так, жидкая кашка (в ресторане, кстати) и тщетность любования молодой певицей, не первой уже за все эти годы. И вот, перед тобой горячая и простая энергия молодости — сибирская, разудалая, откровенная. Ты — старичок, перед тобой развалился детина (именно так его и называет автор), незлой, щедрый, ликующий от успешности дела и не бесцельной дороги. И вот тогда, робко пригубив коньяка (водка ведь только по номенклатуре — 100 г.), ты, старичок, все еще помня в душе о коварстве этого напитка, уже плывешь по волне неизбывной грусти, где вершиной хулиганства и горячности становится разбитая рюмка под эхом доносящийся рефрен есенинских строк. И готов, готов уже лететь в Сибирь, бросив все, плача и горемычничая на груди у парня, который, по простоте душевной,почти забирает беспутого старика в Сибирь. Но коньяк отпускает коварные вожжи, и вот — старичок снова благообразен, и страх гонит его прочь от этой почти состоявшейся вольницы обратно в болото последних лет жизни — чтобы снова боятся сделать шаг в сторону.

Случайно открыв для себя иронические мемуарные рассказы Довлатова, невольно сравнил их с трип-приключениями мистера Чебоски, и вдруг понял, насколько они похожи, но Довлатов, все же, не нарочито выпячивает свои алкогольные пристрастия, предпочитая рассказывать именно то, что происходит вокруг них. Это ценно, в первую очередь тем, что ты сам, как читатель, погружаешься не только в личность писателя-рассказчика, а ощущаешь эпоху, давно уже ушедшую, но, вместе с тем, и интересную, а иными и вожделеемую. Литературный герой Довлатова, по сути он сам, достает из пропахшего нафталином чемодана артефакт для него уже прошлый, ненужный, но памятует о ряде интересных моментов, связанных с обычными отвратного качества носками. А здесь и авантюра, и любовь, и желание молодого человека «быть не хуже», а может и побогаче иных. Но, авантюра, безусловно, как и любого такого рода коммерческое предприятие имеет риски, и, собственно, финские носки стали еще одним кирпичом в бастионе противостояния Довлатова с советским обществом, так некстати начавшего выпуск таких же дрянных по качеству, но более дешевых в рознице носков. Зато какой интересный получился рассказ.

В целом, никакое это не предисловие, а некий зачин, в котором Довлатов подводит нас к тематике своего сборника о тех или иных вещах, которые были у него, и оставили воспоминания в контексте осмысления своей «пропащей», как сам выражается автор, жизни. Зачин получается настолько эмоциональным, что Довлатов останавливает сам себя, ведь хочет он рассказывать не о том, как советская номенклатура выпустила его из страны с одним только чемоданом, а поговорить, потравить байки. «Что я нажил» — также неудачная формулировка для цикла, ведь сам гипотетический микрокосм «чемодана» в перипетиях эмигрантской жизни забылся, истаял из памяти, и попав в руки хозяину вещей, хранившихся в нем, снова — вызвал лишь какие-то обрывки воспоминаний, но не необходимость плакать по своей судьбе, или со слезами перебирать нафталином пропахшие вещи. Нет, писатель подготовил нас к интересным историям, которые мы сами хотели бы услышать.

Читал я этот рассказ в журнале «Пионер», потом в тоненькой книжице с чудесными фотографиями, а вот перечитывать пришлось уже в розоватой книге с котом. Рассказ этот мне очень нравился, ведь пропитан он простым духом таежного быта, дымом, что стелется над далекой для меня горой Чувал, а я, быть может, иногда смотрю на гору Синюю, и знаю, что нет больше там избушек, хотя на старых картах вполне себе есть. Так и с этим рассказом. Есть в нем легкая и неизбывная грусть тишины опустелых изб, осыпающихся хвойными дождями, проваливающимися крышами под гнетом снега. Потому что нет в них больше того простого духа. А в рассказе он есть, и когда перечитываешь его, то точно знаешь, что стоит еще дом деда Пантелея, и живет в этом доме простой дух ржаных лепешек, и разносится еще над лесными далями эхо непонятных песен, и все еще стоит на окошке избы огарок свечи. А сам дед Пантелей живет и на страницах журнала «Пионер», и в той самой книжке с фотографиями, и даже в детской книжице с котом.

Довольно мрачной и угрюмой может быть ранняя зима. Сырость и неуютность лесов, гулкая тишина перелесков. Но в один прекрасный миг легкой кистью природы сиюминутное волшебство выводит некоторого путника из ступора. В своей жизни видел я многих дятлов, и пестрых, и черных, но вот зеленого — никогда, быть может — потому что тропы мои проходили в лесах Сибири и Урала. Но какая же необыкновенная и живая она в этом маленьком рассказе. Этот дятел питается с земли, и разрывает даже муравейники со спящими насекомыми, становясь для них Царем, беспощадным и суровым. Неповторимость зарисовки именно в ее сиюминутности. Ты чувствуешь зябкость леса, слышишь неповторимый, ни с чем не сравнимый крик Муравьиного Царя, и вспоминаешь о далеком детстве, когда еще мог удивляться и радоваться многим вещам впервые, а теперь каждый приятный миг — с легкой толикой ностальгии. Вот почему и люблю я Юрия Коваля, он умел описывать мгновения, которые потом с удовольствием перечитываешь, совершенно случайно натыкаясь на эти небольшие рассказы то в одном сборнике, то в другом, и не перечитать их не можешь.

Эта чудесная повесть Дж. Даррелла навсегда связана с моим детством. Точно также, как и «Хоббита», я прочитал ее в детской библиотеке, где моя мать писала сценарии, а я был слишком мал, чтобы в эту библиотеку записаться, да и находилась она далеко от нашего района. Книга эта запала мне в душу, однако долгие годы не мог ее найти в более или менее приличном виде, настолько она бывала зачитанной. Да и сейчас в букинистах и на книжных аукционах редко можно ее найти в том виде, когда я впервые нашел ее среди разного рода детских книжек на библиотечной полке.

Совсем недавно я перечитал повесть и сравнил сегодняшнее ощущение с ощущениями детства. И вы знаете, Мифландия стала немного меньше размером, но от этого не потеряла своего очарования. Здесь авантюрный стиль изложения все так же соседствует с волшебством, очень много запоминающихся персонажей. Почему-то теперь очень отважным и рыцарски надежным кажется жаб Этельред, шпион, авантюрист и романтик, который, по сути больше всех жертвовал собой на протяжении всей повести, а все потому, что просто искал вдохновение, в конечном счете вдохновившись обаятельной и находчивой девочкой Пенелопой. Плюс иллюстрации Беломлинского, канонично сплетаются теперь в моей памяти с рисунками к сказке «Сундучок, в котором что-то стучит» (предполагаю, обилием серьезных и нахмуренных выражений лиц у героев).

Сказка замечательная, хотя и не кажется теперь детской, но я предполагаю, что увлекательное путешествие в страну мифических существ и лунного желе оставит много веселых впечатлений у современных детей, не меньше, чем у тех, кто прочитал книгу на рубеже 80-90-х годов.

«Работяга-робот славно поработал» (с) цитата из книги

Совершенно случайно увидев это произведение на одном из аукционов, в составе одного из очень популярных в 90-е книжного формата — сборников боевиков (авторского, кстати, с тиражом в 1 млн. экземпляров), я, заинтересовавшись, прочитал именно то, что меня интересовало больше всего. Наверное, это произведение можно было назвать «романом о попаданцах, написанном до мейнстрима данной тематики», однако изюминкой является то, что попаданец (а, вернее, пришелец из будущего в параллельный мир), по своей воле и воле его мечты в мир Толкина, то есть Средиземье Третьей Эпохи. Себе в команду он берет, почему-то, киборгов-убийц (именно так, в стиле раннего перевода «Терминатора» названы эти «роботы») — Робокопа, Рэмбо, Терминатора и Хищника, а также ИИ по имени Прелесть. Собственно, попав в Средиземье, вся эта компания начинает стращать и без того вымотанный отряд Хранителей, превращая, понемногу, сюжет превращается в техно-боевик. И, я думаю, что для 1993 года (а сам роман писался с 1989 года) — чтиво было интересным, учитывая, что в качестве вдохновения у писателя был только перевод Муравьева-Кистяковского, чьи эпитеты, имена и цитаты активно используются в романе. Но, безусловно, просторечный (даже панибратский) стиль изложения, и пресность языка убивают всю атмосферу техно-фэнтези, которое могло бы при должной редакторской работе потеснить какое-нибудь перумовское «Разрешенное волшебство». Хотя, возможно, виной всему — технический склад ума автора, который сразу бросается в глаза, настолько подробно в романе описываются различные кибернетические системы.

«Толкиновской» атмосферы в книге нет, равно, как и вообще атмосферы, как таковой, потому что сам роман состоит, в основном, из диалогов в этаком просторечно-рабоче-бытовом стиле. «У нас есть проблема — сейчас мы ее решим, благо технологии позволяют». Однако, в самой идее романа есть некоторая изюминка — видно, что автору очень нравился Толкин, хотя в итоге он написал, все же фантастику. Опять же, в отличие от той же «Техномагии» или «Подземелья ведьм», миротворцы-попаданцы не скрываются за личинами благодетелей-волшебников, а активно взаимодействуют с героями Толкина, уже практически делая их высококомпетентными в компьютерных и прочих технических делах. Впрочем, Толкину бы не понравилось, я полагаю.

И еще в романе много постиронии, даже слишком, но если посмотреть какую-нибудь раннюю «толкинистскую» фэн-прессу, или послушать ряд песен менестрелей, ничему уже не удивишься.

Я был удивлен, что рассказ был написан в 1975 году, настолько современно он смотрится. Возможно, это стало бы похвальбой, но здесь, скорее, я имею ввиду то, что атмосфера у рассказа немного статичная, пластмассовая. Впрочем, и линейного повествования с героем, идущим к особой цели здесь не получилось. А получился небольшой психологический триллер, с неожиданным для читателя концом. Тяга к обогащению порождает притчи о драконах, сторожащих свои сокровища. Здесь же роль дракона отыграл тролль (тролль ли?). Но и притчи из рассказа не получилось, потому как нравоучительных выводов читатель не сделает, зато начнет понимать немного то, что для того, чтобы свирепеть берсерку, вопреки заблуждениям, не нужны мухоморы. Зато рассказ достаточно хорош в плане экшна, да и перевод на русский обогатил слова атмосферными оборотами. Что интересно, весь стиль повествования вполне уместно смотрелся бы в сеттинге Warhammer40k.

Джек Лондон снова покоряет невольного читателя холодными описаниями северной природы, помещая туда случайных и неслучайных персонажей, волевых, сильных, или же слабых, завистливых, мелочных. С их судьбами нередко связаны и животные. По уровню злобы — главный герой рассказа, канадец Леклер превзошел бы многих, и не уступал ему в этом и его пес, помесь эскимосской собаки и волка — Ублюдок (Батар — в его французском произношении). Злобный ненавистник хозяин всю недолгую жизнь пса бил и истязал его, а тот отвечал ему абсолютно тем же — при любом удобном случае нападал на Леклера. В этом извечном противостоянии долгое время не было победителей, а жертвами нередко становились случайные люди и животные. Но с каким же упорством изводил Леклер своего Ублюдка, настолько, чтобы сделать его покорнее, укротить в нем неисправимо свободолюбивую волчью кровь, чего ему не удавалось никакими жестокими средствами. А пес просто ждал своего часа, даже после того, как оба чуть не погибли, выздоравливая, они ненавидели друг друга, а финал получился истинно лондоновским — прочитать эти мгновения стоит, хотя бы ради развязки, но участь и Ублюдка-хозяина, и Ублюдка-пса стала каким-то поистине роковым финалом демонического противостояния.

Рассказ этот попался мне очень давно, когда на мансарде, среди старых подшивок «Огонька» и «Юности» попадались и отцовские «Костер» и «Пионер», а бывало изредка — и «Техника Молодежи». Рассказ получился достаточно гуманитарным, где научное допущение есть ровно настолько, чтобы было интересно. Возможно, что этот рассказ был одним из первых такого плана, задолго до моды на «попаданцев».

Итак, некий историк из гипотетического будущего со странным, как и у всех в будущем именем Ильма Кир, изучает эпоху далеких 1240-х, был он и на Неве, был и еще много где, и не раз. На поверку, он является отличным мечником, и знатоком средневековой филологии Руси (по крайней мере, тот говор на котором он изъясняется, попадая в прошлое — понятен тамошним обитателям). Устройством для возвращения является некий обруч, со встроенной временной спиралью.

Ильма (в прошлом — Савва), участвует в Ледовом побоище, получает рану, обруч слетает, таким образом личность Саввы начисто перекрывает личность историка, оставляя его навсегда в любимой эпохе.

Рассказ очень живо и интересно написан, при множестве допущений — действительно веришь и в правдоподобность таких перемещений, и в культуру повседневности Древней Руси. Диалоги с другими историческими и второстепенными персонажами очень правдоподобны. В целом, этот рассказ емкий и целостный, словно бы просит продолжения, но оставляет читателя, смотрящим вослед победившим и израненным древнерусским воинам.

Альфред Хичкок, как истинный джентльмен, обещал в этом небольшом собрании именно те истории, от которых не заснешь ночью. Однако, от открывающей его новеллы авторства Шарлотты Армстронг, уснуть удалось практически сразу. Это на редкость вторичное произведение, возможно похожее на классический детектив, но в его упрощенной вариации. В дом умершей сестры приезжает этакая вариация пожилой женщины-детектива, которая почти сразу же заподозрила в смерти довольно таки занудной сестры Алисы некоторые несостыковки, особенно касаемые ее обычного режима. Допросу дамы подвергаются все находящиеся в доме родственники, которые в принципе занимаются похоронными делами, и им тяжело. Как оказалось не все так просто. Но... Сюжет настолько предсказуемый и написан он таким нудным стариковским языком, что читать этот рассказ — невыносимая мука. В остальном, родственники вполне могут быть коварными, мы все знаем кучу примеров.

Рассказ об уюте возвращения домой, где все понятно, а все те странности, что окружающие видят и воспринимают таковыми — для тебя и твоих близких — повседневность. Мальчик живет вместе с бабушкой, чей дом построен возле кладбища, в гостеприимном доме, там, где всегда есть свежие цветы на столе. Бабушка очень любит эти цветы, правда берут их прямо на могилах, где они оставляются мертвым. К бабушке приходят гости и разговаривают о былом, как и подобает приличествующим гостям и хозяевам, да и цветы и соседство кладбищенской земли не очень тревожит гостей.

Все эти истории, разумеется, беспокоят опекающие службы, и мальчика надолго забирают от бабушки. Но он стремится к этому уюту через всю свою жизнь, через тревоги и ад войны, он все еще чает увидеть свою бабушку, услышать те же истории, которые из раза в раз повторяют ее гости, а быть может, и присоединиться к беседе — ведь он уже вырос. В конечном итоге, он находит покой, ожидая, в то же время покоя большего, который, надо сказать придет уже очень скоро...

Удивительно, насколько живо, искренне и непостижимо глубоко в очередной раз погрузил нас в свои воспоминания о детстве Астафьев. И дело здесь вовсе не в «том самом времени», но в живом говоре уже уходящей Сибири, погрязшей в пустопорожнем новоязе, или в городской суете. И неким потаенным эхом, словно доносятся из прошлого, увядающие вместе с ноябрьскими травами, голоса. Они ругаются, плачут и поют невеселые или наоборот удалые песни — одним словом живут своей незамысловатой жизнью, словно связанные незримыми нитями. Осень дышит своим предстоящим холодом, а люди просто квасят капусту, приправляя холод осенней земли горячими словами, размоченными в хмельном, закусывая осенним воздухом, где прибаутками, где подзатыльником вбивая в головы детей житейскую мудрость — жить по совести, учиться, чтобы потом не работать тяжело и не надрываться в опостылевших буднях, и радоваться повседневным заботам. Обволакивает, кружит листвой осень, хлюпают в разного размера кадках и бочках капустным рассолом дни, утекает юность. Однако воскресают эти воспоминания потом, словно настоявшись. И вот тогда они становятся такими дорогими, что рассказываются легко, но, одновременно с грустинкой и надрывом, словно напоминая об ушедших давно людях.

На этой неделе я отдался воле течения, и прочитал все вышедшие под «красной обложкой» романы Гектора Шульца. Правда, так как на ФЛ есть карточка только с «Уродами», то напишу об этом.

Мне нравится такая литература, она не блещет пафосом назидательного педагогического тона, но всецело показывает ту самую сторону школьных будней, которая, подчас, не замечается учителями, о которой не рассказывается родителям, от которой иные бежали в свое время в турклубы и кружки моделистов, а иные начинали протестовать, примеряя на себя одежды различных субкультур. А иные, чтобы не мудрствовать лукаво, разбавляют собственные воспоминания рассказами других, и пишут об этом книги. И это очень честно, за это таких авторов, в том числе и Шульца, можно уважать. Есть две грани произведений о школе, одна из них — это какая-нибудь «Ночь после выпуска» Тендрякова, где парня заморалили пафосными речами и обличительными словами, совсем забыв, каким он был на самом деле, или «Могилевская трилогия» Козлова, которая впервые появлялась на сайтах металлистов и футбольных фанатов, потому что именно они могли противостоять гопникам всех мастей, и где главные герои, вроде бы «не такие», оставались теми же гопниками, но с будущим. Шульц говорит нам о личностях, которых эти вещи не ломают, а делают сильнее, и интересно, что каждая из его историй — часть мультивселенной, где мимо по улице, или в одной компании могут оказаться герои других произведений автора. Это очень здорово.

А еще, в книгах Шульца много хорошей музыки, тяжелой, атмосферной, некоммерческой. Не знаю, как у других, но каждая из песен, упомянутых в романах, проиграла у меня в голове, при чтении, даже не столь любимый мной Cannibal Corpse, но с остальным все в порядке. В романе много мата, иной раз даже нарочито много, как и выкуренных сигарет, и, пожалуй, Артем, главный герой «Уродов» — один из немногих, кто не пьет.

Но еще более интересно, что «Уроды» — не плач по ушедшим годам, не жалость к себе, не агитационное полотно про хороших ребят и плохих гопников. Это достаточно философское произведение, в котором в каждом из персонажей к финалу пытаешься найти человеческое, но, разумеется, ожидаемо, находишь его не во всех.

Когда у нас вспоминают об Исае Калашникове, на ум приходит его эпохальный «Жестокий век», написанный своевременно и являющийся, наверное, самой популярной книгой о Чингис-Хане. Вторыми вспоминаются зарисовки из жизни забайкальских старообрядцев — семейских, благо автор сам принадлежал к их родове. Но, мало кто вспоминает, а может и не знает вовсе, что Калашников писал еще и детективы.

«Расследование» — это очень атмосферный и, одновременно наивно-остросюжетный детектив, действие которого происходит, судя по всему, где-то в Усть-Баргузине, где, в принципе происходило действие большей советских произведений, если дело касалось Байкала по нашу сторону. Все дело в том, что ко времени событий, в том числе и «Расследования», всюду действовали леспромхозы и одновременно охотничьи и рыболовецкие артели, где сезонно проживало множество совершенно случайных жителей Советского Союза. В одном из рыболовецких домов я побывал этой осенью с поисковыми делами по случаю, и залез в погреб, обнаружив там довольно большую «коллекцию» советского бутылочного водочного стекла. Работа и отдых кипели, а молодость отдавалась порывам, создав хорошие крепкие семьи.

Впрочем, повесть не о том. В один прекрасный дождливый вечер происходит убтийство сельского врача, которая проходила через ручей вместе с мужем — егерем охотоведческого хозяйства. Для расследования в деревню приезжают молодой милиционер-бурят Баторов, опытный оперативник Алексей Антипович, а также веселый по случаю рождения дочери полноватый и остроумный следователь прокуратуры Зыков. Все вместе они начинают распутывать клубок событий около убийства, и показывают читателю очень много интересных колоритных портретов сельских жителей, говоры (правда характерные не для того района), манеру общения, и судьбы обычных людей. При всем при этом сами сыщики также вполне обычные люди, со своими слабостями и душевными переживаниями. Через некоторое время, к ним присоединяется поэтесса-журналист Соня, которой симпатизирует лейтенант Баторов. Она вносит видение с третьей, амбивалентной стороны, а образ жестокого и хладнокровного человека, виновного в преступлении вырисовывается постранично, словно бы мы сами сидели в гостиничном доме (именно доме), и обсуждали все обстоятельства.

Однозначно — самый лучший персонаж — следователь Зыков.

«Не так-то просто своими словами, сточенными, как галька на речном берегу, передать неровные, зазубренные откровения чужого опыта.»

Когда издатель хочет убедить потенциального читателя в том, что книга, которая вот-вот появится на полках книжных магазинов, стоящая, при том, что она не такова, он наводняет ее сонмом различных восторженных рецензий-цитат от людей, о которых никто не слышал. И вот тогда понимаешь, что книга, собственно, не совсем хороша на самом деле. Однако, это часть квеста, ведь, например, «Мотель «Парадиз», каким-то непостижимым образом, появился в моих руках. Действительно, по количеству хвалебных отзывов в самой книге, перед текстом, на обложке, и вообще, везде, где только можно, включая обширное предисловие «координатора серии», «Мотель «Парадиз» перещеголял вообще все то, что я читал ранее.

Но, к книге. Маккормак выстраивает перед нами запутанное полотно, не приводящее ни к чему конкретному, однако интригующее своей витиеватостью и потаенной пошлостью, выпячивая интимное, ровно так же, насколько откровенно он рассказывает о доставаемых неприятных сюрпризов из тел людей. Но, все сводится к аллегориям, метафорам, замысловатым построениям слов, настолько неспешным, что именно эта книга стала бы идеальным снотворным.

Автор пытается соткать перед нами магическую канву, вызвать интерес, но никакого шарма раннего Коэльо, или какого-то Анхеля де Куатье вовсе не получается. Безусловно, витиеватые словесы очень идут этой престарелой деве, замаскированной под роман, но вызывают скуку именно своей неспешной повествовательностью, которая в каждом из кусочков пирога с изысканными библейскими именами неизбежно возвращается к подробному, почти подростковому эротизму мотельного секса.

В одном из завершающих пассажей, когда юные консерваторы сжигают тираж книг бездарного писателя, и он внезапно восходит на костер, подобный погребальному, разрушая тем самым молодость идеалистов, не в меру разошедшихся в своей «шутке-розыгрыше», однако через поколение, внуки этих юнцов с упоением будут читать, или смотреть краткие пересказы именно такой, напыщенной и пустой литературе, которую можно использовать для пафосных цитат, прилепленных не к месту, со своими фотографиями, где непременным атрибутом будет кружка кофе.

Возможно, эта книга станет альтернативой для любителей «философской» прозы, однако философия ее непонятна. Возникло подозрение, что автор писал ее во время распития бесконечных кружек с тепловатым виски (это сочетание часто встречается в тексте), но если Буковски находил в этом профит, вызывая интерес всеми своими «выкрутасами», то Маккормак — депрессивен и печален, уныл до невозможности, а содержание книги показывает нам именно то, что изображено на обложке, в этом самом «бестиарии судьбы».