Рауль Гонсалес Туньон

Блюз покинутого корабля

Я здесь давно, с тех пор как потерпел крушенье...

Кто, изменив мой курс, разбил меня о риф?

Здесь разрушаюсь я и превращаюсь в дерево,

лишь дерево одно мой образ сохранит.

Я илом занесен, во мне каменьев груды,

в них тайна гибели моей погребена.

На корабле — один, став жертвой грозной бури

о риф забвения разбился капитан.

Воспоминанья вновь живут в моих отсеках,

едва луна во тьме найдет меня лучом.

Я вижу, как, дрожа, целуют мачты небо

в водовороте злых, солено-горьких волн.

Я вижу порты вновь, холмы угля и соли,

таможню, грустного чиновника глаза...

На кораблях чужих поют аккордеоны

в моряцкой злой тоске о милых берегах.

В тавернах моряки пестрят татуировкой:

здесь женщин имена, и сердце, и стрела...

Играет автомат, и чайки с криком громким

над баржей немощной, как ангелы, кружат.

Я вижу контуры затопленных селений

и слезы матерей о мертвых сыновьях,

зловещий силуэт жилищ оцепенелых

и полчища бродяг на грязных пристанях.

Я огибаю вновь благоуханный остров,

и рыбаки следят за мной в закате дня...

Я снова их детей зову из глуби мертвой,

но, поглотивший их, не внемлет океан.

Не страшен мне туман, глаз рулевого зорок.

Я к берегам чужим везу восторг и боль.

В моих каютах спят любви случайной воры,

и старый лесоруб, и шайка шулеров.

Не могут сокрушить мой остов горделивый

ни тягостный туман, ни солнечный костер.

И мой покой в плену приливов и отливов

тревожит лишь порой набег ребячьих орд.

О, быть бы мне мостом, огромным и звенящим,

в строительных лесах себя запечатлеть

или ковчегом стать в потопе предстоящем...

Но заживо навек я похоронен здесь.

Порой прошелестит вдоль отмели песчаной

Марии легкий шаг. Движения ее

так юны и нежны. И с тихим состраданьем

на одиночество она глядит мое.

И я тогда люблю безлюдье, и туманы,

и осень влажную, и старую печаль...

Мне машет альбатрос приветливо крылами,

и скорбный облик мой — весь в золотых лучах.

(Перевод И. Чежеговой)

Офорт

Как невралгия, дождь терзает переулок.

Он слезы льет в ночи над болью всей планеты.

В чахоточном дворе внезапный хохот гулок,

и гаснет лампы свет, и умирает где-то.

Пришел слепой старик: котомка — жизни сальдо.

Ли-лангу видится пекинский уголок.

Горбун со скрипкою все грезит Эсмеральдой

немыслимой, — и все хрипит его смычок.

И странной жалобой кому-то вторит скрипка.

Летучей мыши тень похожа на калеку.

А тень моя в углу качается так зыбко,

напоминая мне фантазии Эль Греко.

Из бара — музыка. Она звучит ошибкой;

и ветер, прикорнув на крыше, засыпает

под плач, исторгнутый припадочною скрипкой —

она во тьме ночной поет и погибает.

(Перевод О. Савича)

Рикардо Хаймес Фрейре

Дорога лебедей

Волны бурные, вцепившиеся в гривы

табуна ветров, смятеньем обуянных,

в час, когда среди рассыпавшихся молний

в горней кузнице гигантский молот бьет по наковальне.

Волны бурные под клочьями нависших

беспокойных туч, что в сумерках холодных,

окровавленные, медленно дымятся.

Мутных глаз грядущей ночи потаенные обводы.

Волны бурные, что страсти злых чудовищ

укрывают, шумно двигаясь и пенясь

в час, когда надрывным басом шторм заводит

дикую эпиталаму, величание вселенной.

Волны бурные, чьи ломаные гребни

к берегам далеким судорожно мчатся

и рыданьями глухими нарушают

ледяной, суровой ночи равно душное молчанье.

Волны бурные, пронзаемые килем

и воителя могучим острым взором,

как Дорога Лебедей в кипящих недрах

тускло светится, встречая грозного Царя Морского.

Вороны

В смертоносном лязге стали и в безумных криках воинов

слышно карканье и виден круг неспешного полета:

двое неземных посланцев, двое вещих черных воронов

к богу на плечи садятся и нашептывают что-то.

Мимолетное

Однажды ветер ветку

с куста цветущей розы

сорвал, унес в болото

и прямо в омут бросил.

Вмиг расступились волны,

и трепетную розу

болото засосало

в голодную утробу.

Лишь листья над водою

остались плавать сиро,

покрывшись илом черным

и став чернее ила.

Но в час, когда таится

весь мир во сне глубоком,

струится запах розы

над мертвенным болотом.

Странствующая Венера

I

За судном легкокрылым

следую наудачу;

слышу, как ветры рыдают в снастях корабельных,

вижу, как чайки садятся на мачту.

Рыбы на киль, со скрежетом режущий волны,

тусклые взоры уставили;

их чешуя от солнца на мелкие части дробится;

белая пена вскипает под черными их хвостами.

Слежу беспокойно,

как скалы скрываются за горизонтом.

Блуждает взор мой

в бескрайнем царстве водном.

II

Странствующая Венера, ты — сладострастия стражница.

Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.

Странствующая Венера...

Он грезил с тобою вместе, быть может.

За белокурой Венерой он быстрый корабль

вел вдоль берегов, седых от тумана и инея.

На бронзу его загара с надеждой взирали

глаза ее серо-синие.

За черной Венерой корабль он вел

вдоль выжженной солнцем пустыни,

и легкие, как тени, эбеновые руки

шею его обхватили.

Странствующая Венера, на берегу его ждешь ты.

Может быть, баядерой ты обернуться хочешь?

Искусна ли ты в любви?

Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.

III

Всплыли в тиши одиночества

мечты и виденья зыбкие,

и контуры их таинственные

вычерчиваются в дымке.

(Перевод В. Васильев)

ЗАКЛИНАНЬЕ ВОЛКА

Тяжелый плотный снег на сучьях старых сосен.

Безмолвие пустынь. Весь в звездах небосклон.

Владыка Гарца сел, луной заворожен –

Огромный желтый диск в недвижной мгле морозен.

Тропинки и леса, ущелья, цепь вершин –

Все зимний саван скрыл покровом синеватым.

Земля приподнялась вдали хребтом горбатым

В бескрайной плоскости объятых сном долин.

На мрачный горизонт луна струит сиянье,

Как золотистый глаз сверкая в вышине.

Озноб прошел волной у волка по спине.

Сжал сердце старика порыв немой страданья.

Волчица верная и четверо волчат,

Кого хранила мать теплом косматой груди,

Лежат на две норы: их умертвили люди,

Все милые ему недвижны и молчат.

В безжизненных снегах он одинок отныне.

Всё – голод, жажда, свет, охота в час ночной

За ланью трепетной иль робкою козой, –

Что для него они, когда весь мир – пустыня?

Волк дышит тяжело, язык дымится паром.

Не лижет крови зверь, не видит черных ран, –

Он поднял морду вверх и воет сквозь туман,

Охвачен яростью и мщенья жгучим жаром.

Враг давний, – Человек, губитель предков, – ты,

Убийца всех детей и царственной супруги,

К кому волчонок льнул, грызя сосок упругий, –

Как ты волнуешь кровь и гневные мечты!

Багровые огни в зрачках мелькают чаще,

Шерсть встала на спине щетиною стальной,

И к прадедам летит его надрывный вой,

К их душам на Луне, таинственно блестящей.

(перевод — М.Касаткин)

ЕККЛЕСИАСТ

Екклесиаст сказал: "Уж лучше пес живой,

Чем мертвый лев". И нам одна потреба – в брашне,

Иное – тень и дым. И жизни пустотой

Исполнен черный гроб. А мир – навек вчерашний.

Перед лицом небес, объятый тишиной

Ночей древнейших, он смотрел с вершины башни,

Не покидая трон злачено-костяной,

И мрачно взорами парил в дали всегдашней.

Старинный солнца друг, ты сетовал. Ну что ж!

Смерть непреложная – ведь тоже только ложь.

Блажен, кто в ней исчез одним прыжком суровым.

А я бессмертием, как страхом, опьянен

И слышно мне теперь, как за стеной времен

Жизнь вековечная исходит долгим ревом.

(перевод — С.Петров)

АЛЬБАТРОС

Взвывает и мычит разгневанный Борей

В безбрежных областях полуночных морей;

Он скачет по волнам — и океан белеет

От бешеной слюны... Он в ярости пьянеет,

Когда, настигнув их, когтями дико рвет,

Когда над бездною холодно-бледных вод

Хватает тучи в пасть и мечет без пощады,

И молний судорги сжимают их громады...

Он кружит в вертит в тумане водяном

И перья птиц, и крик в смятеньи роковом

И кашалотов лбы волнами оглушая,

Чудовищный их вопль он дразнит, завывая!..

Один он, — царь пространств, пернатый царь морей,

Уверенно идет на грозный шквал зыбей

И, не сводя очей, так гордо устремленных

На синеву и мрак туманов отдаленных,

Где в хаосе слилась рыдающая мгла, —

В один железный взмах упругого крыла

Под гул морской грозы он рассекает тучи,

Плывет и тонет в них, спокойный и могучий!

ВОЗМЕЗДИЕ

Ужели это сон? — Какой ужасный сон!

О, эти мертвецы! Несметными толпами,

С горящими огнем, недвижными очами

Из глубины могил восстал их легион,

Вращая дикими зрачками.

Иезекиил-пророк! Не так же ль твой глагол

Пресекло ужасом виденье роковое,

Когда они текли, покинувши Хеол,

Когда они, кружась, спускались в страшный Дол,

К гробницам вечного покоя?..

В цепях я видел их... И дыбом поднялись

Все волосы мои при Голосе могучем...

Его слова с небес грохочущих неслись,

Из глубины небес, где молнии вились

По содрогающимся тучам.

И Голос говорил: — Безумные князья!

Вы, волки жадные, коварные и злые!

Века своим путем к вам приближаюсь я,

Теперь я недалек... И я сломлю шутя

Голодных ртов клыки стальные!

День гнева моего — он вспыхнул наконец!

Я жажду утолю — мои оковы сняты...

Я как поток ворвусь в палаты и дворец,

Смертельный луч, огонь, веревка и свинец —

Вот все орудия расплаты!

Нет времени теперь стенаньям и мольбам,

Содеянных грехов ничто не умаляет,

Жестокие сердца я вырываю вам,

Рать мертвецов к моим всевидящим очам

Народ из гроба подымает.

Уж под парчой теперь вам не лежать в земле

В могилах вековых, где предки обитают,

Где строгий сон царит в прохладной полумгле...

Не спать с мечом в руке, с венками на челе,

Как доблестные почивают!

Нет, стая тесная разгневанных орлов

Наестся досыта нечистым вашим телом,

В лохмотья изорвет на тысячу кусков,

И, озираясь, псы потащат их с холмов

В овраги — радостно и смело.

Я сотворю сие, я, Судия живой!

Всё выше прошлое передо мной воскресло:

Средь воплей и молитв, звучавших над землей,

Для новых гнусных дел вы с каждою зарей

Вновь опоясывали чресла.

И кровь рекой лилась, и долгий ряд веков

На ваших площадях замученные люди,

От женщин и детей до дряхлых стариков,

Как мясо свежее на лавках мясников,

Лежали, сваленные в груде.

Но час настал, пора, пылай, о факел мой,

Зубами скрежещи, о Ненависть и Злоба,

Возмездие! скорей свой яркий флаг раскрой,

Замолкни, крик тоски, предсмертный и глухой,

Перед отверстой дверью гроба!

Пускай они хрипят под грудами домов,

А вы, погибшие, вы, жертвы истязаний,

Вы их преследуйте проклятием грехов,

Чтоб черный мрак дрожал от зарева костров,

От ваших лютых завываний.

УСОПШЕМУ ПОЭТУ

Ты, чей блуждавший взор в последние мгновенья

Пленялся и землей, и горней красотой,

Спи с миром в тишине холодного забвенья!

Запечатлела ночь твой облик гробовой.

Знать, слышать, чувствовать? — Прах, ветра дуновенье!..

Любить? — Но желчь одна, желчь в чаше золотой...

Как бог, свой бренный храм покинувший с тоской,

Разлейся в беспредельности творенья.

Почтит ли мир твое немое погребенье,

Иль, выронив слезу пустого сожаленья,

Твой пошлый век тебя забудет навсегда, -

Ты счастлив, ты отжил! Ты больше не страдаешь,

Быть человеком здесь ты ужаса не знаешь

И мыслить горького не ведаешь стыда.

(перевод — И.Бунин)

***

Поймешь, когда пройдешь по всем путям земли:

Следы блаженств и бед сливаются вдали,

Потом с лица земли добро и зло уходят…

Так хочешь, болью стань, а хочешь – исцели.

***

Я сердце упрекал: греховное, оно

Страшится смерти там, где воспарять должно.

И в замешательстве мне отвечало сердце:

«Я от рождения на смерть обречено».

***

Несчастья начеку. Смотри не провинись -

Свой жребий получив, за лучшим не тянись.

Черкнув, коснулась Кисть черновика Творенья…

Теперь черту судьбы не сдвинешь вверх иль вниз.

***

Среди любивших мир найдешь ли одного,

Кто волей собственной покинул бы его!

О жизни вечной ты мечтать, конечно, волен…

Любой из них мечтал не хуже твоего.

***

Увы тебе, щенок, мой суетливый зверь!

Охоту счел игрой, добегался теперь.

Наверно, потому, что был к костям привержен,

Навек забыть о них клыком заставил вепрь.

***

В игре добра и зла, отрады и невзгод,

Коротких ясных дней и долгих непогод -

Что ж небо обвинять!.. Палач, но подневольный.

Ты лучше пожалей несчастный небосвод.

( перевод — И.Голубев)

СЕРЕБРЯНОЕ И ЧЁРНОЕ

Я терзался, проснуться пытаясь, –

сон хватал и тащил назад,

и, безумьем моим изнутри прорастая,

те слова всё больше болят.

Мой язык и коряв, и туманен —

не шепчу, а плачу во сне, —

и болят те слова, изнутри меня раня,

и от них ещё хуже мне.

И всё больше безумья и крика,

сердце вязнет в тенётах смут,

лишь слова эти льются и гневно, и дико,

и во мне как колокол бьют.

Может, скоро, дремотой охвачен

и не слыша шагов твоих,

словно в гроб серебряно-чёрный, упрячу

я тебя в сумасшедший стих.

НОЧЬЮ

Горестной ночью даже светильни

плачут, слезятся газом обильно;

там, над домами, как над гробами, –

мертвые сами – плачут над нами.

Ты же, поэзия, в горе великом

ночью зовёшь нас плачем и криком:

горькие речи – чёрные плиты —

давят, кровавят терном увитых.

Так приходи же чудно и смело,

чтобы сердца нам вырвать из тела,

чёрных просторов дай покрывало,

чтоб твоё пламя нас не терзало.

БЕСЫ

Ночью кричу я, окно разбиваю –

кровь из порезов рекой потекла...

Слева и справа меня окружают

хитрые бесы, исчадия зла.

В мраке – сиянье зелёного круга,

улицы мчатся слепою волной,

движутся бесы фонарные цугом,

пламенем синим струятся за мной.

Кровь со слезами мне взор застилают;

бесы хохочут, оскалив клыки,

в спину рога мне с размаху вбивают,

топчут надежду и рвут на куски.

Бесы земные мне роют могилу,

звёздные бесы пророчат беду.

Пусть посинею, потрачу все силы —

вырвусь. И в ноги к тебе упаду.

Глаза

Белоцветную ветку мая,

словно стяг, подниму над собой!

И глаза мои радость узнают –

взлетят в небосвод голубой!

Тёплым шумом, ветрами хмельными

будет пронизан простор!

Будет небо, как женское имя,

Как очей её горестный взор.

Небо тяжкой тоской раздавит,

будет в мае октябрьский закат,

а глаза – припомнить заставят,

глянут сладко – и вновь победят.

Для меня спасенья не видно,

боль в словах — исцелить нельзя...

Как собаки верны, беззащитны,

ко гневу прильнут глаза.

На реке

Конец дороги всё ближе,

за днём убегает день,

текут к окончанью срока

волны и времена.

Как в негативе, вижу

вместо сиянья тень,

когда я пою одиноко

на зыбком борту челна.

Сокроется всё от взора,

затянется пеленой,

не буду спорить с рекою –

сяду и руки скрещу,

и сердце отвыкнет скоро

от радости всякой земной,

смерть явится, тронет рукою —

внимания не обращу.

(перевод — С.Шоргин)

ИСТОЧНИК

В укромной рощице родник живой искрится

в тиши, вдали от жара дня;

там кудри гиацинт качает, наклоня

к фиалке, и тростник сребрится.

Ни козы, по холмам бродя сквозь горький дрок,

ни пастушок, часы безделья

охочий коротать с божественной свирелью,

прозрачный не мутят поток.

Тенистые дубы источник осеняют,

для пчел убежище дают,

и горлица, найдя в густой листве приют,

головку под крыло склоняет.

Большой олень, зайдя в замшелый бурелом,

вбирает дух росы медвяной;

под свежею листвой ленивые сильваны

забылись безмятежным сном.

В священном роднике, в хрустальной влаге зыбкой,

наяда в сон погружена;

глаза закрыты, вся во власти грез она,

и светится лицо улыбкой.

Ничей нескромный взор, желанием горя,

на дне не видел серебристом

ее струящихся волос в потоке чистом

и кожи нежной, как заря.

Никто не знает, как свежи ее ланиты

и алебастровая грудь,

как тонок очерк плеч и шеи, как чуть-чуть

у спящей губы приоткрыты.

Лишь похотливый фавн высматривает сквозь

листву, раздвинутую смело,

как влажной ласке вод сияющее тело

в невинной дреме отдалось.

И вдруг, покой и тишь нарушив, дико он

хохочет и довольно блеет;

и дева вздрогнула, испуганно бледнеет

и пропадает, будто сон.

Так, потревожена, ты тоже прочь спеши,

беги, как робкая наяда,

касанья грубого и низменного взгляда,

о Красота, о свет души!

Последняя иллюзия

Сравнялся человек с последней высотою,

Откуда путь один -- во глубину теней;

Вслепую восходил, но вот, на пике стоя,

Он прозревает свет прошедших чудных дней.

Пусть ночь из берегов выходит, тьмой клубится, --

Но перед ним вдали, за крайнею чертой,

Мечты и чаянья кружат, как голубицы,

В прозрачности зари румяно-золотой.

Ты, скорбный мир, куда тропой тернистой, горной

Не помечталось бы вернуться никому,

Вы, звезды хладные, как брошенные горны,

Вы, слезы тихие, пролитые во тьму! --

Глядите: скоро он уснет в ночи безмерной, --

Над ней не властен Бог, ей человек казним;

Он, бренный прах с душой, как облачко, неверной,

Исполнен образов, что с детства были с ним.

Он снова видит всё сквозь сомкнутые веки:

Вот старый тамаринд в тени знакомых скал,

Вот те, кого любил, ушедшие навеки,

Чей саван океан из пенных волн соткал.

Лиловых жакаранд над хижиной величье,

И пчелы в них, и луг, к воде бегущий вниз,

И манго сочные, и гроздья алых личи,

Султанка синяя[1], шмыгнувшая в маис.

Меж тонких тростников с янтарной кожурою,

Из-под которой сок струей прохладной льёт,

Кобылок розовых, напитанных жарою,

На склонах старых гор живой и резкий лёт.

Вот брызги веером, алмазов лучезарней,

С утеса рушась вниз, вздымает водопад;

И, словно мед, душист дым над сахароварней,

В полях, как муравьи, индусы мельтешат;

Вот рыжих на току кофейных зерен груды,

И в ступках каменных тяжелый стук пестов;

И стариков в тени веранды пересуды,

И смех детей среди бамбуковых кустов.

Вот резкий профиль гор, что будто неба старше,

В свой пурпур царственный закат уже облек;

И полковой оркестр под сладостные марши

Идет, чеканя шаг, в казармы на ночлег.

Озера чистые в обломках черной лавы;

Мычание быков, бредущих из саванн

Чредою медленной в загоны Таматавы;

Вздыхающий легко и мерно океан;

В Сен-Жиле, там, где гор песчаные отроги,

Там, где коралловый играет цветом риф,

Как стайка юрких птиц, стремительно пироги

Бьют веслами, волну серебряно взбурлив.

Cтихает всё. Луна, покачиваясь, вскоре

Взлетает ввысь, и звезд все небеса полны;

Сгущает тишину дыханьем сонным море,

Баюкая миры на лоне у волны.

В прозрачный воздух льют благоуханье кроны,

И светлячков меж них мерцает блеск живой;

Охотничьих костров огнями обагренный

Повсюду стелет ночь роскошный бархат свой.

И ты, ты тоже здесь полупрозрачной тенью,

Ты, пробудившая боль в сердце в первый раз,

Фиалка, сорвана еще в разгар цветенья,

Благоухавшая в сени дерев лишь час.

Виденье милое! ты, словно издалёка,

С родимых берегов, где спишь ты вечным сном,

Щемяще-нежное сияние востока

Затеплишь в сердце вдруг, остывшем и пустом.

Годам не заглушить твою живую прелесть,

Спас милосердный гроб небесные черты;

Прекрасные глаза улыбкой загорелись:

Как прежде, радостно к нему подходишь ты.

Но вот сейчас его проглотит мрак неведом,

Где всё погребено на вечны времена,

И кто узнает, что цвела ты в мире этом,

О греза нежная, забвенью предана?

Ночь, что распахнута к просторам несказанным,

Вы, звезды чистые, что в юные года

Струили благодать свою над океаном, --

С тем, кто пригрезил вас, уйдете в никуда.

Так что же суть любовь, и юность, и мечтанья,

Лесов и моря песнь, под вольный небосклон

Надежд безумный взлет и крыльев трепетанье --

Так что же это всё, невечное, как сон?

Да будет так! Наш прах, во тьме бредущий слепо,

Его восторг и боль, и кровь, и дым кадил,

Им выдуманный Бог, весь этот мир нелепый --

Ничто пред каменным бесчувствием могил.

(перевод — Д.Манин)