РЕКВИЕМ

1962

Асар Эппель. Моя полониана: Переводы из польской поэзии. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. – 448 с.

О. Балла-Гертман

( источник — http://www.svobodanews.ru/content/blog/24... )

21 марта — Всемирный день поэзии.

В 1999 году на 30-й сессии генеральной конференции ЮНЕСКО было решено ежегодно отмечать Всемирный день поэзии (World Poetry Day) 21 марта. Первый Всемирный день поэзии прошел в Париже, где находится штаб-квартира ЮНЕСКО.

«Поэзия, — говорится в решении ЮНЕСКО, — может стать ответом на самые острые и глубокие духовные вопросы современного человека — но для этого необходимо привлечь к ней как можно более широкое общественное внимание».

Более того, Всемирный День поэзии призван дать возможность шире заявить о себе малым издательствам, чьими усилиями, в основном, доходит до читателей творчество современных поэтов, литературным клубам, возрождающим извечную традицию живого звучащего поэтического слова.

Этот День, считает ЮНЕСКО, призван послужить созданию в средствах массовой информации позитивного образа поэзии как подлинно современного искусства, открытого людям.

Считается, что самые древние стихи-гимны были созданы в 23 веке до нашей эры. Автор стихов — поэтесса-жрица Эн-хеду-ана (En-hedu-ana), про которую известно лишь то, что она была дочерью аккадского царя Саргона, завоевавшего Ур (территория Ирана). Эн-хеду-ана писала о лунном боге Нанне и его дочери, богине утренней звезды Инанне.

( источник — http://www.calend.ru/holidays/0/0/24/ )

_________________________________________________

Поздравляю всех, кто пишет стихи, всех, кто любит и читает!

Радость одиночества

Наедине с собою
славно идти зарею,
только вода бы пела —
звонко, пустынно, бело,
рядом с землею сонной —
звонкой, пустой, зеленой.
Только бы полной грудью
вольно вдыхать безлюдье,
где, над землей витая,
ангелов кружит стая.
Рай их лежит высоко.
Сладко в нем, одиноко.

Сентябрьский ветер в тополях
В небе, где отгорела
памятью прошлом лете,
бродит душа несмело
в звонко-звенящем свете,
точно прося, чтоб снова,
рощицей у излуки,
светлая тень былого
к ней протянула руки.
Что там? Прозрачен воздух,
дальние видно вехи,
музыка кружит в звездах,
спит в тополином эхе.
Слышится в перелеске
легкий звук поцелуя,
крыльев глухие всплески
тайну хранят людскую.
Но и в блаженном гуле
не повстречаться с вами,
годы, что затонули
и утекли ручьями.
Юность, моя отрада,
чем я тебе отвечу?
Мне и тебя не надо,
не выходи навстречу!
Пой тростника безвестней
в пойме реки туманной.
Будь, как и я, лишь песней —
дальней и безымянной.
К вам потянусь без страха,
губы, глаза, былое.
В желтые листья праха,
молча, лицо зарою.
Да распахнет ненастье
мрака глухую полость.
Пой мне, былое счастье,
пой мне, заветный голос!
Пой и прощай, родное,
жажда и жизнь без края!
И уплывай волною
в желтую славу рая.

* — 2 ноября — День поминовения усопших.





Хорхе Гильен. Стихи

Соловей
Поклон дону Луису(*)

Соловей — ночной павлин,
распустивший веер звука,
словно весточку долин,
шлет туда, где спит излука,
вдаль, где истово горит
вечный свет, взойдя в зенит,
где, должно быть, никогда
птица — огненная сфера,
божество, сиянье, вера —
соловью не скажет: «Да!»
О, прекрасная моя,
ты нужна мне! (Белизною
в сердцевине бытия,
в памяти, во мне, со мною,
а свиданье — стороной,
мимо). Встреча — ужас мой!
Переполнен — полонен.
Красота — почти помеха.
Что в ней? Что? (Но точно веха —
разбудивший память сон.)

Тождество

Радость снегопада
вдоль путей-дорог.
Радо сердце, радо!
Приходи, награда,
к тем, кто одинок!
Человек обижен,
а земля черства.
В снегопаде ближе
небо Рождества.
Свет на небеси,
сохрани,
спаси!
Розовы и ярки,
румянцем дыша,
как смеются ямки —
щечки малыша.
Как они пригожи,
нежны и крепки.
Как у розы божьей
свежи лепестки!
Смех звенит в зените —
глядите, жива! —
вот она, возьмите —
роза Рождества!
Свет на небеси,
сохрани,
спаси!
Радость воплотилась,
и нет ей конца —
заливает милость
людские сердца.
Радость снегопада
вдоль путей-дорог.
Радо сердце, радо!
Приходи, награда,
к тем, кто одинок!

Зренье да слух — ну чего еще, кажется, надо?
Зренье да слух — вот великая наша армада.
Все остальное излишне темно и громоздко.
Видишь, с морозного неба за блесткою блестка.

разве не так обитают бесплотные духи?
Разве не чудо метель, запуржившая крышу,
если представить, что я только вижу и слышу?

И о том, что кончилось кочевье,
а оседлость — мир совсем иной,
плачут монастырские деревья
за высокой каменной стеной.

* * *
Может, узел еще разрубят,
обойдет мировое зло:
две вороны друг друга любят
и надеются свить гнездо.

* * *
Господи, время, куда ты?
Горсткой, обвалом, гуртом!
Я ведь не ставила даты,
думала, это потом.

Думала, все еще будет.
Думала, ну времена!
Думала, время рассудит.
Ан уж и вечность видна.

Что она, впрочем, такое?
Туго налеплен сургуч.
Листья опавшие? Хвоя?
Белый с пылинками луч?

Карцер? Симпозиум умный?
Банька? Бескрайняя даль?
Или веселый и шумный
пионерлагерь “Печаль”,

тот, где, о папе и маме
вдруг загрустив у ворот,
девочка в мятой панаме
пишет в намокший блокнот...




* * *
Неба вдосталь и воли в избытке,
все сбывается — только скажи!
Самолетик на сдвоенной нитке
заплетает вверху виражи...

Все осталось как есть, невредимо.
Все прошло, и упал за рекой
самолетик на ниточке дыма,
управляемый детской рукой.




* * *
Жизнь — сплошной суетливый глагол —
не всегда удается возвысить,
часто смысл унизительно гол:
гнать, держать, не дышать и зависеть.

Смерть не знает глагольной возни,
синь бездонна, и море безбрежно,
и витают наречья одни:
пусто, сыро, легко, безмятежно.




* * *
Краткий путь, золотая мера —
думал, вверх, оказалось, вниз.
Закатилась звезда Венера
за кладбищенский кипарис.

Но по всходам студеных лестниц,
по ступеням фонтанных блюд
чудный гость, золотистый месяц,
посещает людской уют.

Всем родной, всему посторонний,
он выскальзывает в дымок,
словно лодочка из ладоней,
из неловкой руки челнок.

Подплывает к ручным гераням,
к диким яблоням невдали,
серебрится морозцем ранним
на подшерстке седой земли,

на литом кипарисном стержне,
где поют, заклиная высь,
сладкогласые, как и прежде,
птица-юность и птица-жизнь.




* * *
В ночи обнажаются мели,
и звезды лежат на мели,
как все, чего мы не успели,
хотели, да вот не смогли.

А небо еще по привычке
былой исполняет урок,
и чиркают звездные спички
о синий его коробок.




* * *
У кого-то вечная забота —
кто-то жить не может без кого-то.
Кто-то, обуздавший свой полет,
жить не может, плачет, а живет.

А иной бы жил да жил — все мало,
да судьба его переломала —
полистала, начала скучать
и, зевнув, захлопнула тетрадь.

И, блуждая мыслью в этой теме,
я брожу меж этими и теми:
все надеюсь хоть когда-нибудь
тех и этих словом помянуть.


После снегопада, или Черный человечек

Господи, какая красота!
Жизнь сначала, с чистого листа!
С этой вот заснеженной сосны.
С этой хрупкой, хрусткой белизны.
Брейгель, Брейгель, зимние холсты,
погляди на это с высоты:
лес и поле в белых простынях,
черный человечек на полях.
На полях, на кромке бытия —
черный человечек это я.
К нам сюда — оттуда, одному —
как далеко, бедному, ему!


Ангел дураков

Мы бы здесь давным-давно пропали,
но Господь, по счастью, не таков.
Чтоб из нас не выпали детали,
есть на свете ангел дураков.

В понедельник или в воскресенье —
мне узнать про это не с руки —
нам его послали во спасенье:
там у них вверху не дураки!

Он нас ночью утешает: “Тише!” —
если вдруг отчаянье грызет.
Он нас ловит, падающих с крыши,
и на скорой помощи везет.

В слипшихся, насквозь промокших платьях,
в водорослях, залепивших рот,
он несет нас бережно в объятьях,
невредимых, на берег кладет.

Он следит, кого и кто обидел,
возле печки тушит угольки.
Говорят, его никто не видел.
Что с нас взять — вестимо, дураки!

Чтобы мы в потемках не плутали,
чтоб уж точно, чтоб наверняка,
он включает фонари в квартале —
чтоб дурак увидел дурака.

А потом сквозь сумерки и вьюгу
добрый ангел, улетая ввысь,
бросит нас в объятия друг к другу,
чтобы мы здесь не перевелись.


Мoscow by night

Ночью лужи в радужных извивах,
огонечки прыгают пестро,
и везут любовников счастливых
поезда последнего метро.

Вот они, задумчивы и редки —
соловьи и только — посмотри! —
на зеленой, красной, синей ветке
с потаенной музыкой внутри.

А потом в законных тусклых спальнях —
тихий принудительный ночлег —
реют сны любовников печальных,
и Москву завеевает снег.


* * *

Над рынком мерзлых слез,
над общей маетой
зловещий Дед Мороз
налился краснотой.
Брательник, корешок,
хозяйская рука.
Сафьяновый мешок,
и звезды из мешка
топорщат вразнобой
зеленые усы.
Сафьян-то голубой,
невиданной красы.
И тьма вокруг него
бросает рынок в дрожь
под шепот: “Ничего!
Ты тоже отдохнешь”.


История

История — это давно.
История — это когда-то.
Отравлено чье-то вино,
но ждет за отраву расплата.

Какой-то сучок боковой —
прямому побегу угроза.
История — это конвой
двух дат, между коими роза

пылает, горит со стыда,
дрожит в белизне помертвелой.
То алой и белой вражда,
мученье то алой, то белой.

История — это канву
пятнает стежок — багряница.
Младенца везут на Москву,
а юшка за гробом струится,

как ниточка — шелк, мулине.
За вышивку эту в ответе
погибнут на новой войне
еще не рожденные дети.

Пусть в Угличе Дмитрий угас —
лишь пуговка прочь откатилась,
история — это сейчас.
Она с нами всеми случилась.


Ночь. Сад. Фонтан

Да воссияет ярко,
да будет вечно внове:
“Ночь. Сад. Фонтан” — ремарка
в “Борисе Годунове”.

Кругом война и смута,
и деспот в славе снова.
Но выдан же кому-то
фонтан — какое слово!

Фонтан — а как иначе! —
и призрак смерти изгнан.
И ночь, и сад в придачу
к его алмазным брызгам.

До них подать рукою.
Спаслись мы в одночасье.
Ночь. Сад. Фонтан. Какое
накатывает счастье!

Меж листьев в свежем глянце
звезда горит, не тает.
А что мы самозванцы —
так кто про это знает!


* * *

Интересно быть поэтом,
толковать о том, об этом,
унося в глухую тьму,
хороня в сырой могиле
бытовые наши были —
не таких они губили! —
то, о чем под пистолетом
не расскажешь никому.