Но будь иначе, он, наверно бы, оскорбился. Однажды пылкий почитатель, признаваясь Бетховену в бесконечной любви, уверял, что над каждым его опусом плачет. Бетховен осадил его по-бетховенски: «Музыка, от которой плачут, — плохая музыка».

Ладно, все это в конце концов литература, словесность. Но когда гестаповцы расстреливали героя Сопротивления Жана Прево, пули пробили спрятанный на груди листок с переписанным «Лебедем» Бодлера. Это уже не словесность. И не словесность первые русские переводы Бодлера — переводы народовольца Петра Якубовича, приговоренного к виселице и помилованного вечной каторгой. Столетие спустя Бодлера переводил очередной каторжанин — по-новоязовски «зэк» — Иван Лихачев. И это еще одна загадка Бодлера: почему угрюмейший из поэтов протягивал руку обреченным и уводил «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови».

Кажется, в Талмуде есть притча о реке, где рыба самая разная, но дохлая всплывает, мозолит глаза, и, глядя на нее, думают, что знают реку. Осмеянный Достоевским Париж, самодовольный, скаредный и полусонный, для Бодлера — при его недолгой жизни — был иным. Тот Париж, который он любил и оплакивал, не раз ощетинивался баррикадами, и поэт не порхал над схваткой, а метался в гуще событий, все более безутешных — и если бы только для него.

Незадолго до смерти Михаил Михайлович Бахтин сказал ученику, посетившему его в богадельне: «Веселой поэзии не бывает. И музыки тоже». Странная фраза, тем более в устах апологета карнавальности, еще при его жизни ставшей притчей во языцех, модой, а ныне — стилем жизни. И не только странная, но, как все глубокие мысли, спорная. Все бывает — и было, и будет. Но Бахтин говорил не о стихах или мелодиях, а о музыке. И, может быть, веселость, не только в искусстве, возникает из сознательного или бессознательного порыва развеселить, то есть ободрить, утешить и заверить, что не так страшен черт, а лучше смерти бывает только жизнь. Короче, возникает из сочувствия и сострадания. Великий гуманист Бах действительно полифоничен: погружая нас в бездну человеческой скорби, где уже нет ни контрапункта, ни инструментов, а лишь человеческие судьбы, те замирающие голоса, что жалуются, утешают, отчаиваются или стыдят павших духом, из этой стихии человеческого горя он возвращает нас к радости. Таким был музыкальный канон, но Бах умел радовать, как никто до и после него. Это редкий, быть может, единственный и, наверно, высший дар.

Двух великих ровесников судьба не баловала, но по-разному. У Некрасова, помимо Петербурга и литературы, была неоглядная Россия с ее нищетой и богатством, лесами, людьми и песнями. У анахорета Бодлера был только любимый и неприветливый город, где вершились европейские судьбы, рождались моды, но трудно дышалось и было тесно. Он тосковал о южных морях, но жил городом. Бодлеровский «Лебедь», на русский слух перегруженный античными реминисценциями, французу знакомыми со школьной скамьи, — это мир в убогой перспективе парижской окраины. Странное совпадение: знаковое стихотворение Некрасова, стихотворение-символ об извозчичьей кляче («О погоде») тоже рождено удушливой теснотой имперской столицы (сон Раскольникова мне кажется лишь театрализованным пересказом этого короткого и неотразимого стихотворения).

Рубенс, лень и дремота бездумного тела,
И ни тени души, и любви ни следа,
Но не ведает жизнь ни преград, ни предела,
Словно воздух в лазури и в море вода.

Рембрандт, этот безвыходный мир божедомки,
Нищета богадельни и крест на стене,
И в загоне, где судьбы и стоны негромки,
Зимний луч, неожиданный в тусклом окне.

Зачарованный схваткой и вечной борьбою,
Изнуренный и все же сберегший в душе
Благородное право кулачного боя
Корифей каторжан, меланхолик Пюже.

Гойя, шабаш вокруг и повсюду на свете,
Где то выкидыш варят, то чистят штыки,
И карга молодится, а голые дети
На соблазн упырям надевают чулки.

Это пламя и плач, богохульство и credo,
Становились отравой, как наш алкоголь,
И борцов никогда не венчала победа,
Но в несметных сердцах унимали вы боль.

Что не созданы мы из одной только глины,
Что не зря рождены — и для жизни иной,
И, быть может, Господь искупит наши вины -
Этот огненный плач перед вечной стеной.

Бредут они, провидческое племя,
То большаком, то кое-где тайком,
Несут детей и кормят молоком
Голодное отверженное семя.

Скупой привал и нищенский уклад,
Но вторят песням голоса цикад,
И даже пустошь кажется зеленой,

МУЗЫКА

С отвагою, нежданно молодою,
Как никогда,
Взлетает парус мой, а за грядою
Растет гряда;

Пространство, раздираемое стоном!..
И мертвый штиль, а в зеркале бездонном
Моя тоска.

Полуночь зимняя отрадна и горька,
Когда огонь уже подернулся золою,
А где-то благовест гудит издалека,
И возвращается воскресшее былое.

Я не сродни ему и, как бы ни мечтал,
Души расколотой надтреснутый металл
Не откликается победным его звонам,

ТУМАНЫ И ДОЖДИ

На безлюдьи, в размытой дождем панораме,
Где беснуются ветры, скрипя флюгерами,
Неприкаянный дух мой не ищет тепла,
На лету раскрывая вороньи крыла.

И предвестие стужи, проникшее в щели?
Лишь неведомо, с кем на случайной постели
Под одной простыней убаюкивать боль.

Когда гнетет зенит и воздух как удушье
И сердце тяжесть их бессильно превозмочь,
А горизонт петлей сжимается все туже
И превращает день в безрадостную ночь,

Когда в конце концов упорное ненастье
Дождем зарешетит огромную тюрьму,
Заполоняют мозг, опутав ловчей снастью,
Немые пауки, подползшие к нему,

И тянутся в душе беззвучной вереницей
Безвестные гроба неведомых бедняг,
А смертная тоска безжалостной десницей
В поникший череп мой вонзает черный стяг.

Легка была душа, как чайка над водой,
Когда на корабле поскрипывали тали
И парусник летел в безоблачные дали,
Пьянея от лучей, как ангел молодой.

Кифера! Колыбель сердечных тайн и смут!
Пеннорожденная, бессмертная, ты рядом,
И родина любви доныне дышит садом,
И даже камни там по-прежнему цветут?

Где вечен голубков воркующий галдеж.
Увы, былой цветник заброшен и печален,
Но в вихре карканья над пустошью развалин
Я вдруг увидел то, что видеть невтерпеж.

О нет. Где паруса вдыхали свежий бриз,
Распугивая птиц на отмелях и плитах,
Три шатких горбыля, над висельником сбитых,
Вонзились в небеса, как черный кипарис.

Зиял пустых глазниц расколотый орех,
К ногам текло нутро, чтоб высохнуть от пыли,
И дружно грешника вороны оскопили
В отместку за разгул неправедных утех.

На острове любви родился ты и жил,
Невольный мученик забытого завета,
Ты искупил его, стал жертвой, и за это
Отказано в земле, где рос ты и грешил.

Я вспомнил воронье, мой бедный побратим,
И хищные клевки в усердьи неизменном,
А недоклеванное в пищу шло гиенам,
Чтоб голод утолить, но он неутолим.

На острове любви не скрасили цветы
Удавку двойника, лишенного могилы.
Вот дух и плоть мои. Пошли мне, Боже, силы
На наготу свою глядеть без тошноты.

I



Андромаха, я помню твой плач по герою,

Но забыть ли, как жалкую нить ручейка

Нарекла Симоэнтом, оплакавшим Трою[3],

И слезами насытила вдовья тоска!

Вспоминая бараков линялые краски,

Снова вижу тряпье за оконным стеклом

И зеленые лужи в расплесканной ряске,

И куски капителей, пошедших на слом.

Там из клетки вдруг вырвался лебедь однажды.

Посреди мостовой, не щадя своих сил,

В пересохшей пыли обезумев от жажды,

Перепонками лапок он камни скоблил.

Искривленною шеей, как нищий калека,

Тот, кого пресмыкаться всевышний обрек,

Он напомнил Овидия[5], взгляд человека,

Посылающий Богу бессильный упрек.

Даже в Лувре иные преследуют лики:

Нестерпимою жаждой нещадно палим,

Как изгнанники наши, смешной и великий

Возникает мой лебедь, а следом за ним

Или ты, негритянка, нетвердой походкой

Волочась по грязи, сквозь промозглый туман

Устремившая взгляд, изнуренный чахоткой,

В бесконечную даль африканских саванн,

Бередит моя память в лесах этой боли

Свой охотничий рог — и, пока не затих,

В нем тоскует моряк на безвестном атолле

И кандальник, и пленник… и столько других!

Темнеет, но, не смолкая,

Ликуя или скуля,

Пытается жизнь людская

Выписывать вензеля.

Всегда в балагане этом

Несладко жилось поэтам,

Устал наконец и я.

[1] © А. Гелескул. Перевод, вступление, 2004.

[2] Кифера — остров в Эгейском море, древле прославленный культом и храмом Афродиты. Образы стихотворения и само название трагически перекликаются с известной буколической картиной Ватто «Отплытие на Киферу». (Здесь и далее – прим. перев.)

[3] Вдова Гектора Андромаха в плену у Пирра облюбовала ручеек и назвала его именем реки Симоэнт у стен погибшей Трои (Вергилий, «Энеида», 111).

[4] Каррусель — старая парижская площадь, при Наполеоне IIIполностью перестроенная.

[5] Строки в «Метаморфозах» Овидия о человеке, единственном, в отличие от животных, кто смотрит в небо.

[6] Согласно «Энеиде» Вергилия, Андромаха стала женой Гелена, заурядного брата великого Гектора.

Накануне вечером он потерял сознание и, пролежав ночь на каменном полу холодной парижской мансарды, скончался от воспаления легких. Еще раньше его похоронили как поэта. Хоронили его не раз, и чужие, и свои: Макс Нордау углядел в нем «дегенерата», а Анатоль Франс, которому по выходе из бельгийской тюрьмы были посланы стихи, составившие потом славу Верлена, нашел их «худшими из всех, когда-либо кем-либо виденных». Хоронили его и десятилетия спуст после смерти. Шпенглер в «Закате Европы» счел нужным упомянуть его поэзию как «запоздалую, мимолетную и малопонятную городскую лирику», хотя вряд ли Верлен был большим горожанином, чем Хлебников.

Года за три до смерти ему, казалось бы, улыбнулась судьба. Были изданы и переизданы его сборники, и стихи стали наконец известны не только десятку друзей. Появились кое-какие гонорары, что тоже было внове. Его самая большая и самая значимая для него книга стихов — написанная в тюрьме «Мудрость» — первоначально была издана за счет автора. Известно, какой счет у человека, которому друзья порой собирали на хлеб, но тогда он неожиданно стал собственником — совладельцем фермы. Издание книги положило конец благим замыслам, и ферма была продана ровно за полцены.

Понятна эта горечь художника, которого хоронят при жизни. Многим, да и самому Верлену, казалось, что он устарел. И далеко не все, написанное им в последние годы, на высоте его дара. Вообще, Верлен достигал глубокого звука, когда тосковал и страдал, и терял голос, когда влюблялся, — свидетельством тому и его ранняя «Добрая песня», и поздний, посвященный его последней подруге, Эжени Кранц, сборник «Песни для Нее», который не добавил ему славы.

Нет, поэт не умер, а вот человек умирал. Тюрьмы и трактиры отняли у Верлена куда меньше времени, чем больничные койки. Из последних десяти лет его жизни почти треть приходится на лазареты. Иногда это было единственное пристанище, которое спасало его от голодной смерти или самоубийства. Но помимо житейских тягот и ранней старости Верлена изводили болезни. Было ли это расплатой за бродяжничество, но на протяжении десяти лет он временами просто не мог двигаться: в коленном суставе скапливалась жидкость, ноги воспалялись и покрывались незаживающими язвами. Нарывы ему вскрывали без наркоза, опасаясь за больное сердце; позже к этому добавился диабет. Странник по призванию, Верлен сходил с ума от вынужденной неподвижности, но бывало и того хуже. Когда зимой 1886 года умерла мать — единственный в мире человек, любивший его таким как есть, — скованный болезнью Верлен молча смотрел из окна, как выносят гроб. Это все, что он мог тогда сделать.

АНАТОЛИЙ ГЕЛЕСКУЛ

***

Вы, думы бедные мои, вы вновь со мною!
Питомцы радостей, прошедших стороною,
Надежд загубленных, бессонниц до утра,
И сердца мягкого, и черствого нутра,

И в страхе на луну глядите полусонно.
«Так овцы затемно выходят из загона,
Одна, за нею две, за ними сразу три,
Не поднимая глаз, не чувствуя зари.

Кто лучше и мудрей, и вас, мои тихони,
Скликал подолгу он и запирал в загоне,
Чтоб после повести в нагорные края.

Статья А.М.Гелескула о замечательном Московском театре "Сопричастность" http://soprichastnost.ru/ :

ТАК МЫ СТАЛИ «СОПРИЧАСТНИКАМИ»

Заранее винюсь. Не дело, когда рассуждать о театре берется человек, безнадежно в него влюбленный, но ничего в нем не смыслящий. Кто хотя бы в детстве не марал бумагу карандашом или красками, зря ходит на выставки — он не умеет видеть, поскольку не пытался изображать. В этом смысле, говоря о театре, я девственно чист — никогда не играл даже в самодеятельности. Помимо полной неспособности была, думаю, и глубинная причина. Ощущение театра, его образ, у меня сложились в детстве и с годами тускнели, но не менялись. Как ни удивительно, я застал еще средневековый, изначальный театр — уличных кукольников и Петрушку. Знаю, читал, что они когда-то были и в двадцатые годы постепенно вымерли. Но вот при мне воскресли: я видел их в сорок втором и сорок третьем, а позже, в конце войны, уже не встречал — то ли я подрос, то ли они перевелись. Как сейчас, помню латаную ширму, простуженный голос кукольника и бесшабашного Петрушку, который вначале дурачит хитрых супостатов, а в конце лупит их семо и овамо под наши, шести-семи-летних заморышей, счастливый гогот: смешно, а все, что смешно, уже не страшно. И хотя страшное вряд ли входило в сопливые извилины нашего сознания, становилось легче. Жив Петрушка, одолевает — значит, и все будет так и никак иначе.

Но навсегда театр вошел в жизнь уже после войны — школьные или семейные вылазки из разбойного в ту пору Подмосковья в театральную Москву, хлопотливые, волнительные и незабвенные. Тогда и возникло это ощущение праздника, редкого и особенного, единственного. Театр — как новогодняя елка с ее мишурой и запахом леса, талого снега, какой-то зимней весны, которой не бывает и быть не должно, а все же она есть. Короче, прошу прощения за мемуарность, театр для меня так и остался праздником и загадкой — выражаясь высокопарно, таинством. Как музыка. Это не фраза, и сравнение, мне кажется, не пустое. Единственно музыка, и не только исполнительская, странно сочетает строгий расчет и непредсказуемую свободу. В расчет входит многое — жесткие рамки искусства, техника, муштра, заученностъ, а вот свобода и для самих музыкантов нежданна и таинственна. Говорят, Софроницкий в общих концертах иногда рвался на сцену, заклиная пустить его вне очереди, — играть сейчас и ни минутой позже. Я однажды слышал, как молодая пианистка вполне прилично и привычно исполняла Дебюсси и вдруг, вместо фортепьянного пассажа, стряхнула в зал капли дождя с расцветшей ветки — и зал вздрогнул от этой влажной россыпи. А бывает, после концерта музыкант говорит: «Не игралось; хоть головой об стену бейся, не игралось», — я сам это слышал. И пару раз наблюдал, как после долгих и благодарных аплодисментов дирижер смотрит на оркестрантов с усталой укоризной: «Эх, вы...» Ну, а композиторы и далее те, великие? Гайдн, когда музыка не давалась, молился о ниспослании ему мелодии. Музыка жестока к музыкантам, и театр тоже жесток. Может быть, беспощадней его лишь его пращур — цирк, где за промахи платят увечьем, а то и жизнью.

Однако, жив Петрушка. Мне иногда кажется, что молодое искусство кино, родившись чуть ли не на наших глазах, достигло зрелости и мудрости, явно старится и может умереть. А театр не может. По той же причине, почему самый непокорный из инструментов — скрипка — долговечней оперы. Кинофильм средней руки вполне может впечатлять и нравиться, а вот у спектакля только две школьные отметки — двойка и пятерка (минусы не в счет). Но и самые великие фильмы отличны от спектаклей тем же, что и долгоиграющая пластинка от живого исполнения. Они окончательны, то есть навсегда одинаковы и лишены свободы, жизненного порыва искушать судьбу. И того откровения, которое подстерегает актеров и зрителей. Никогда не забуду, как в очень милом и не бог весть каком спектакле «Деревья умирают стоя» Раневская, игравшая Бабушку, глотнув вина и чуть пошатнувшись, произносит: «Ох, кажется, я опьянела», -ивзале неслыханная тишина, подобно вздоху. За простой фразой и скупым жестом разверзалась бездна — жизнь. Неискупимые утраты и близкая смерть, и утраченная жизнь, и не утраченное достоинство, и многое еще, невыразимое словами, — и мы, молодые зрители (говорю о себе), видели то, о чем едва догадывались. Называть это таинство свободой или вдохновением — суть не в словах, а в том живом начале, которым, по-моему, и держится театр.

Смертельно завидую людям, способным читать партитуру, то есть слышать музыку в собственном и, разумеется, идеальном исполнении. Отчасти поэтому драматургия была с детства моим излюбленным чтением. Но лишь отчасти. Я убежден, что слово достигает своей точности, силы и доверчивости только в драматургии. Поэт верит лишь себе, и он прав, как библейские пророки, — не слышите, но услышите. Драматурги скромнее и потому доверчивей. Хрестоматийный пример — Художественный театр репетирует «Три сестры», и больной Чехов присылает записку: великолепный, по свидетельству Станиславского, монолог Андрея о семейной жизни, — навсегда забыть и заменить: «Жена есть жена». В упомянутой этой текстовой правке проступает эстетика театра вообще — доверие к слову и недоверие к словоговорению. Ни пейзажей, ни подробных портретов, ни общих рассуждений — все это передоверено артистам (и зрителям). Единственное, чего театр не в силах домыслить, это ложь изначально заложенную в слове, замысле или умысле. Поэзия театра сродни стихам. Но поэзия поэтов — это звезда лучами внутрь, и к ней приходят в одиночку. Театр распахнут — как природа, как музыка. Снова о музыке. Меня всегда завораживала симфоничность пушкинского «Бориса Годунова". Историческая хроника, шекспировская свобода композиции, но все это вольное многоголосье выстроено по законам музыки, в единой тональности: стихи с их необходимо приподнятой лексикой и разговорная речь, пересыпанная поговорками, неразделимы и загадочно соприродны. Слушая Варлаама в корчме, можно бессознательно отмечать музыкальные такты его хмельных реплик.

С подобной же загадкой сталкиваешься, читая Гарсиа Лорку, его зрелые вещи. Чем достигается единство? Почему стихи не кажутся стихами, а скупая крестьянская речь звучит как стихи? Понятно, что браться за перевод трагедий Лорки было заманчиво и страшно, а со временем стало казаться, что уже поздно. Железо куют, пока горячо, а с годами и кровь остывает, и рука уже не та. Мечта так и осталась бы мечтой, но тут судьба постучалась в дверь, и, представ в бородатом облике Игоря Михайловича Сиренко, мягко, но твердо потребовала дела. Так мы стали сопричастниками.

Неловко твердить «я да я», но говорить за других я не вправе, вот и приходится о себе. К вышеописанному моменту мои связи с живым театром давно оборвались — по разным причинам, и житейским тоже. Но главное — современный театр стал для меня скучен. Конечно, налицо возрастной консерватизм вкусов — известное дело, в детстве и мороженое слаще, и вода чище. Но, помимо всего, я не понимаю театра, где вместо людей играют конструкции, а невнятная дикция возмещается пантомимой. Отдаю должное изобретательности, более или менее остроумным решениям, но это не мой театр. Что делать, публика капризна, а человек, наверно, неисправимый собственник, идет ли речь об искусстве, друзьях или подругах — вечно с «мое» и «не мое».

Вообще мне кажется, театральные судьбы подчиняются многозначному правилу: чем меньше публику мы любим, тем легче нравимся мы ей. Только не надо ни соблазнять ее, ни потакать ее прихотям. Что же до подлинной любви, то у Хуана Рамона Хименеса есть коротенькое стихотворение, под таким названием: ЛЮБОВЬ

Не будь же слеп!

Не поцелуй руки,

целуя хлеб.

Думаю, сила театра — и залог подлинности и независимости — в его внутреннем, самоценном достоинстве. Другое дело, что оно слишком дорого обходится;

Не буду кривить душой. Когда зашла речь о переводе «Кровавой Свадьбы», первой мыслью было — вот и прекрасно, мы, переводчики, сделаем свое, как сумеем, а каков театр и что он там поставит — не в нашей, увы, власти. Поймите правильно. У каждого великого художника (пророка, как бы саркастически сам он ни относился к такому генеральскому званию) есть зловещая тень, которая крадется за ним, жадно принюхиваясь. Это хорошо знал Пушкин:

...Грех алчный гонится за мною по пятам...

Так ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

Думаю только, что не лев – существо ленивое, большей частью полусонное и не слишком-то прожорливое. Шакал — да. А еще верней — что-то помельче, вроде таежного гнуса. Эта зловещая тень — пошлость (она-то прожорлива по-настоящему) преследовала и преследует всех, далее Баха, не говоря о Шекспире. Лорка всю недолгую жизнь сражался с испанской пошлостью, испанщиной — и век спустя она настигла его и одолела на родине. Русская сцена держалась дольше других (к этому взывала и наша история, и мощная инерция культуры, и не в последнюю, наверное, очередь испанская эмиграция). Стояла, выстояла, но перед зарубежными гастролями спасовала. Юбжейный фестиваль лоркианских постановок, который довелось посмотреть, обрушил такую развесистую клюкву, загримированную под оливки, что почти не оставил иллюзий. Но любопытство человеческое неискоренимо, — и мы проникли в театр.

Первым виденным мной спектаклем была «Любовь — книга золотая» — превосходная и, боюсь, вечно сегодняшняя комедия нашего родимого снобизма и самодурства. И, повторяю, все, что смешно, уже не страшно, — я ощутил драматический, жутковатый подтекст, не подчеркнутый сценически, но отчетливый: одно — обезьянья игра в культуру (цивилизация в новейшем переводе), и другое — живые человеческие души. И тогда же ощутил свои, сугубо профессиональные, тревогу и страх: слушая золотой русский язык Алексея Толстого, подумал — что мы, переводчики, предложим театру? Не приведи Бог, жеваную бумагу.

Потом были «Розовые слоны» и «Амилькар» — и от спектакля к спектаклю рождалось радостное удивление: ба, да ведь это — мой театр.

Короче, я сопричастник — пусть и не соучастник, но все-таки. Я пристрастен и придирчив. Мне кажется, что зал должен быть больше — хотя бы в полтора раза; понимаю, что это ни от моих желаний не зависит, ни даже от Игоря Михайловича. Мне кажется, что при теперешнем зале артисты форсируют звук, пренебрегая драгоценной возможностью говорить вполголоса — говорить дыханием, и оно будет расслышано и понято. Много чего мне кажется, и какую бы любительскую чушь я ни порол, единственное чего не вправе, — быть равнодушным: Да, мой театр, и хочу, чтобы он был совсем моим.

И прежде всего, неуклюже, но как умею, преклоняю, колено перед Светланой Николаевной Мизери. Повторяю, я профан, и не могу оценить как должно ее филигранное искусство, умение присутствовать в каждой точке сцены, решая на ходу десятки одновременных задач и переплетая партнеров общей паутиной – как бы фокусируя сценическое действие. Для меня, одного из зрителей, дороже другое, о чем я давно стосковался, — она создает образ. Мне кажется, образ — это не роль, не то, что предложено и должно быть исполнено, а то, что за ней. Русская икона должна была быть по предписанию — добросовестным и подробным рассказом о том или ином житии, а стала трудами безвестных мастеров чудом со сказочными цветами и горами, музыкой линий и магией красок — стала образом мироздания, ада и рая. Образом мира и нас в этом мире. Ближе по времени и, наверно, понятнее — мне кажется, что образы создавал Ван Гог, а вот безупречному подвижнику Сезанну это не далось; хоть и было его высшей целью. И «Над вечным покоем» Левитана — не пейзажик волжского, плеса. Недаром избалованный славой Шагал, посетив в семидесятых Третьяковку, замер перед «Вечным покоем» (меньшим, эскизным вариантом) и сказал: «Все, что сделал, отдам за этот набросок».

Чувствую, что все сказанное звучит невнятно. Опять сошлюсь на себя, простите возрастную тягу к воспоминаниям. В молодости мне посоветовали прочесть Пруста. И тогда, и потом он не стал любимым писателем, но, по крайней мере, я сразу понял, насколько он труден, а порой невыносим для чтения. Однако, занимаясь самообразованием, одолел его первую, наверно, лучшую книгу – «В сторону Свана». И когда, несколько изнуренный, вышел из библиотеки, произошло необъяснимое. Я шел, как новорожденный, шатаясь, в неведомом мире, таком бесконечном в своих оттенках и отзвуках, каким я дотоле его не знал и едва догадывался. Словно я выкупался в ледяной реке и промыл глаза. Наверное, я смутно ощутил образ мира. А уж потом, по мере моего продвижения из библиотеки, проснулось сознание с его беспощадными вопросами. Кто я и где, случаен ли я в этом Мире, и если не случаен, то зачем?

Вот приблизительно то, что я вкладываю во фразу: «Мизери создает образ». Думаю, что читать ей это будет смешно и неловко. Однако сошлюсь на поэта (Д. Самойлова): «Но высший дар себя не сознает». И правильно делает.

Что же мне, сопричастнику, пожелать театру в его пионерский юбилей? Многая лета? Конечно, но это желание житейское — любовное и потому неисполнимое. Есть и другой жизненный закон — честь дороже жизни. Ничего не желаю театру, кроме того, чем он жив и будет жить, — внутреннего, самоценного достоинства. Желаю ему и впредь избегать двух роковых опасностей любого искусства — развлекательности и назидательности. И впрямь — Сцилла и Харибда. С развлекательностью понятней, она хороша, но, как перец — в меру, а переперчишь — пиши пропало. А вот об назидательность спотыкались даже гении. Между тем, вековой опыт театра, искусства и человечества свидетельствует: учить и поучать ~ занятия не просто разные, но прямо противоположные.

А больше всего желаю, чтобы у демиурга и мученика «Сопричастности» Игоря Михайловича не опускались руки. Представляю, как часто они готовы опуститься. Не представляю, что помогает им властно держать дирижерскую палочку вопреки, может быть, отчаянью. Но соль земная на то и соль, а перестанет быть соленой — грош ей цепа, да и нам, недосоленным.

И последнее. Смутно знаю, скорее догадываюсь о студийной роли театра. Не ведаю, когда и что отовьется от «Сопричастности» и заживет своей, отдельной и, наверно, непохожей жизнью, но верю, что ростки будут здоровыми и свежими.

И, быть может, дальний потомок вашего театра вспомнит слова поэта: "Не говори с тоской – их нет,но с благодарностию — были."

Анатолий ГЕЛЕСКУЛ

(Журнал «Театральный дневник» № 2 2000 г.)

http://svpressa.ru/culture/article/17246/

По материалам с http://www.cardriver.ru/

КЛИЕНТЫ АВТОСЕРВИСА ГЛАЗАМИ АВТОМЕХАНИКА

Автомехаников у нас принято ругать чуть ли не чаще, чем правительство. Даже сантехникам, ей-богу, достается меньше. Послушаешь собравшихся выпить автолюбителей или почитаешь автомобильные форумы — ужас берет, честное слово. Ну прямо монстры эти механики — косорукие, жадные, некомпетентные, хамоватые... А еще — пьют, ругаются матом, да и неопрятные какие-то. Тьфу! Как их земля-то носит?

Гламурная киса

Если вы думаете, что блондинки ездят исключительно на дэуматизах, киапикантах и шевролеспарках, то не угадали. Гламурное кисо вполне может подъехать на «девятке», джипе «широкий» или двадцатилетнем БМВ, держащемся исключительно на немецкой обязательности. Тем не менее, несмотря на разнообразие марок, все эти автомобили страдают одной и той же неисправностью: «Ой, у неё там что-то бумкнуло...».

На механиков гламурное кисо смотрит с подозрительной брезгливостью — какие-то они, знаете ли, не такие... Не с обложки дамского журнала, короче. Блондинки ожидают увидеть в автосервисе непременно прекрасного мачо, который, поигрывая мускулами, приобнимет её за талию и развлечёт несложной эмоциональной беседой (О! Я! Я! Даст из фантастиш!), пока машина сама как-нибудь починится. В общем, о работе механика они судят, похоже, по немецкой порнографии. Разочарование от этакого небритого мурла со следами масла на физиономии и облачённого в замасленный комбез бывает очень велико.

Особенный облом происходит от того, что внимание этой рожи привлекает вовсе не её макияж, а подвеска ее машины. И потому в ответ на вопросы «Что именно бумкнуло? Где? Когда? На какой скорости?» блондинка только надувает губки, предоставляя механикам разбираться самостоятельно.

Машины гламурных кис чисты, благоуханны, полны кавайных няшечек, и осквернить их грязными лапами механика сродни кощунству. Однако под капотом обычно страх господень — масла осталось на кончике щупа («Ой, а его надо менять?»), шарниры клацают, резинки потрескались, шланги текут, провода искрят, колодки скребут железом по железу... Если даже до кисы доходит, что с машиной что-то не так, то это, как правило, уже предсмертные судороги умученного механизма. Поэтому, когда механики, загибая пальцы на всех имеющихся руках — своих и соседских, — составляют блондинке смету по замене всего, то она, попискивая в ужасе, бежит писать в дамский форум о жутких немытых жадных хамах, которые посмели требовать с нее какие-то пошлые деньги.

Как правило, ситуация разрешается визитом в сервис кисодержателя — мужа или иного какого бойфренда, — которому механики, облегченно вздохнув, демонстрируют, до чего довела автомобиль его блондинка. Если кисодержатель вменяем, то ситуация разрешается ко всеобщему удовольствию. Если нет — процесс повторяется в другом сервисе.

Знаток

Знаток виден сразу — он решителен и умудрен. Он открывает дверь с пинка, осматривается неодобрительно, кривится, посмотрев на марку инструмента, скептически оценивает глубину ямы... Потом взгляд его падает на механиков и губы собираются куриной гузкой — опять криворукие алкаши, несомненно! Знаток как-то раз в детстве подавал ключи, когда его папа менял шаровую опору в своей «копейке», и поэтому считает себя специалистом по авторемонту. Он, безусловно, сделал бы все сам — в три раз быстрее и лучше, чем эти дауны, но он слишком занятой человек для этого. Денег на фирменный дилерский сервис ему жалко, поэтому приходится снисходить до этих уродов. По какой-то необъяснимой причине такие персонажи очень любят обращение «командир».

— Так, командир! У меня тут опора постукивает (все стуки в подвеске он относит к «опорам» — не зная названия иных деталей), что будет стоить поменять? Только в темпе, у меня времени мало!

Что бы механик ни сказал ему в ответ, Знаток уверен — его пытаются развести. Его почему-то все и всегда пытаются развести, но он не задумывается о причинах — и так все ясно. Ведь вокруг косорукие некомпетентные уроды, и только он дартаньян.

— Как не опора? Причем тут стойка? Сколько-сколько? И комплект стоек? И до вечера? Слышь, командир, ты меня тут не разводи — я знаю что к чему и что почем!

Если это первый сервис, в который обратился Знаток, то он гордо хлопнет дверью и удалится. Возможно, потом он вернется — когда в других сервисах ему скажут то же самое, но дороже. Если этот сервис далеко не первый, то он начнет торговаться и, возможно, снисходительно согласится.

Из автомобильных форумов он твердо уяснил, что одни стойки — дубовое дерьмо, другие — мягкое дерьмо, третьи — пафосное дорогое дерьмо, четвертые — польское дерьмо, а настоящие пацаны ставят только вот эти «крутые стойки». И он, конечно, знает единственную в городе точку, где эти стойки не поддельные и по правильной цене. Знаток уезжает и возвращается через час с левыми турецкими амортизаторами от другой модели. Убедить его в том, что это именно так, стоит больших нервов.

Знаток обожает присутствовать при ремонте, заглядывая в яму, и давать идиотские советы. Это позволяет ему с чистой совестью высказаться на форуме о криворуких уродах, которые без его указаний и колесо бы не сняли.

Деловой

Деловой ни черта не понимает в технике и не скрывает этого. Он ни за что не будет терять время в сервисе — ему некогда. Он кинет с порога ключи и визитку с номером мобильника: «Так, пацаны! (У него все «пацаны», даже люди вдвое его старше). Чёт тачка хреново разгоняться стала! Выясните — позвоните чего купить, я привезу». И исчезает по своим деловым делам. Для Делового страшнее всего — оказаться вдруг Лохом. Поэтому у него должно быть все самое крутое, в фирменной упаковке с логотипом бренда, даже если то же самое без логотипа вдвое дешевле. Деловой требует подробного описания неисправности, но никогда его не выслушивает, перебивая вопросом: «Чё стоит? — Делаем!» Если неисправность серьезная, требующая времени и большого объема работ, Деловой обычно говорит: «Подшаманьте, чтоб ехала, я её завтра продам...».

В целом, Деловой — хороший клиент хотя бы потому, что не пишет в форумы и не читает их. Однако если ему покажется, что его «разводят, как лоха» — ждите неприятностей. Любая поломка, произошедшая в течение месяца после ремонта — неважно, связана ли она с вашей работой, — будет отнесена на ваш счет, и Деловой приедет «разбираться», причем не один.

Тюнингатор

Среднестатистический Тюнингатор — прыщавый молодой человек лет 18, которому папа отдал старую «шестерку». Ему очень хочется любви на разложенных сидениях, но девицы почему-то не спешат запрыгивать в его рыдван. Тюнингатор одержим мыслью, что врожденное несовершенство автомобиля можно замаскировать так, что девушки спутают его «шаху» с «бугатти» последней модели. Желтые брызговики, блестящие китайские зеркала, чехлы из меха чебурашки, руль диаметром с глушитель и глушитель калибром с руль он обычно устанавливает сам. Однако пацаны со стритрейсерского форума объясняют ему, что это уже некруто и вообще «колхоз». С этого же форума он узнает слова «наддув», «закись» и «нулевик»...

Обычно Тюнингатор сваливается на сервис чисто случайно — как правило, у него гараж рядом. Вломившись в разгар работы — этак запросто, по-соседски, — он начинает сверлить мозг.

— Слыш, Иваныч. А можно на шаху наддув вкорячить?

— Все можно, — честно отвечает механик, продолжая крутить гайки, — были бы деньги.

— Слыш, Иваныч, мне тут пацаны обещали по дешману турбу от бэхи подогнать... Встанет, как думаешь?

— Как ставить... — туманно отвечает занятый механик.

— Слыш, Иваныч, а твои ребята могут сделать?

— Мои ребята все могут! — гордо отвечает механик.

— А что стоить будет?

Механик на секунду останавливается, производит мысленный подсчет и называет сумму. Тюнингатор, осознав, что это примерно в двадцать раз дороже, чем его шаха со всеми чехлами и синими лампочками, отваливает потрясенный. Денег у него нет, не было и не будет никогда.

Ждите его визита примерно через неделю с вопросами про закись. Зато менять сцепление и крестовины, убив их в любительских дрэг-заездах, он придет именно к вам, да еще и приведет за собой десяток таких же юных «гонщегов».

Тюнингатор безвреден, безденежен, служит основой для анекдотов и его можно иногда сгонять за пивом.

Крестьянин

Крестьянин — патриот отечественного автопрома, причем почитает подозрительным новшеством даже «восьмерку». Типичнейший автомобиль Крестьянина — ржавая, пропахшая навозом «двойка» с фаркопом и багажником во всю крышу. Продвинутый, или живущий далеко от асфальта Крестьянин ездит на «Ниве». Шаровые Крестьянин меняет сам, крестовины ему меняет Вася с МТС за пузырь, а масло он не меняет никогда, доливая тракторное по мере угара. В сервис Крестьянин обращается, когда автомобиль встал окончательно. Как правило, его притаскивает на буксире другой Крестьянин. Представленный к диагностике механизм представляет собой кусок спекшегося чернозема с вкраплениями ржавчины и для осмотра требует лопаты. Подвеска скрыта наслоениями глины, мотор — маслогрязевой шубой, салон — отходами сельского хозяйства. Назвать техническое состояние автомобиля ужасающим — сильно ему польстить. Рациональным решением было бы указать Крестьянину путь к ближайшей свалке, но его это категорически не устраивает. Он на этой машине тридцать лет картошку в район возил, и уверен, что может проделывать это еще тридцать лет: «Вы, ребята, ее чуть-чуть подшаманьте, а я уж в долгу не останусь!». К машине Крестьянин относится, как к любимой лошади: кормит скудно, работать заставляет до упаду, но бросить не может. Денег у Крестьянина, как ни странно, хватило бы и на новую, но природная прижимистость заставляет экономить даже на ремонте старой. Замену колодок, шлангов, резинок и прочего он почитает городской блажью — пока машина способна передвигаться без привлечения гужевой тяги, она считается исправной. Крестьянин очень любит выпрашивать детали б/у (мол, городские выбросили, а нам, небось, сойдёт) и норовит расплатиться салом и самогонкой.

Гость с Кавказа

Горячий южный парень чинит машину в одном случае — перед продажей. Машина Гостя — старая «копейка» или «шестерка», но на шикарных литых дисках, стоящих в два раза дороже всего остального, наглухо тонирована и вусмерть убита. Начинает Гость с Кавказа с того, что пытается впарить эту машину тебе:

— Э, дарагой, слюшай, хороший машина, да! Дэд мандарын возил, отец мандарын возил, я мандарын возил — купи, ты возить будэшь! Недорого, слюшай, да! — и называет цену, относящуюся к реальности, как горы Кавказа к побережью Сочи.

Поняв, что механик не повелся, нимало не огорчается и просит:

— Продать хачу, слюшай. Дарагой, сделай так, чтобы выглядел хорошо, да? Матор дымит? А, ты же знаешь — масло-шмасло, присатка всякий есть — налей, чтобы неделя не дымил! Какой дырка в кузов? Зачем сварка, зачем крыло замена? Залепи-закрась, харашо будет!

Торгуется Гость с Кавказа зверски и даже договоренную сумму норовит не заплатить полностью, придираясь, что: «Машина совсем нэ как новый! Как я такой машина прадават буду?». Зато вином и чачей поит обильно и бесплатно, развлекая механиков витиеватыми тостами.

Хитрый Мужичок

Хитрый Мужичок — автолюбитель старой закалки. Свою машину он чинит преимущественно сам. И если уж его занесло в сервис — жди подвоха. Как правило, такой визит означает, что он сорвал резьбу на самой недоступной шпильке или наткнулся на намертво приржавевший болт, или обнаружил в процессе ремонта что-то столь же замороченно-трудоемкое, с чем сам не может справиться. И вы думаете, он так и скажет механику? Ну, тогда он не был бы Хитрым Мужичком, правда? Он прекрасно понимает, что эту фигню не одолеть без сварки-болгарки-дрели плюс полной разборки всего вокруг, и решает свалить этот геморрой на кого-то еще.

Хитрый Мужичок умело прикидывается чайником. Он приезжает в сервис с элементарной, казалось бы, и вполне стандартной операцией вроде замены сайлентблоков и отнюдь не спешит ставить в известность, что закладная гайка провернулась в кузове — это превращает банальный ремонт в головоломную задачу. Он эту гайку еще и грязью прибросает, чтобы не было следов откручивания. Главный его прием — договориться о цене ремонта ДО осмотра машины.

— Ну, мужики, чего у вас стоит резиночки поменять? Если вы не распознали Хитрого Мужичка сразу и называете стандартную цену — вы попали. То, что вы потратите на работу полный день, сражаясь с этой чортовой гайкой, его совершенно не волнует — цена была названа. А гайку вы, небось, сами и свернули, уроды криворукие! Он еще и поторгуется постфактум по этому поводу.

Очень, очень неприятный клиент этот Хитрый Мужичок. К счастью, одноразовый — в следующий раз он поедет с сорванным болтом в другой сервис.

Браток

Браток сам под капот не заглянет — растопыренные пальцы мешают. Объяснить, что случилось, для него тоже проблема — словарный запас ограничен:

— Слышь, брателло, там у меня чего-то тово, ну, этово... Херня, короче, какая-то. Я ее тудыть, а оно хрен там. Типа глянь, как там чо...

Браток, как ни странно, клиент уважительный — слова «дифференциал», «контроллер впрыска» и «лямбда-зонд» вызывают у него почтительный ступор. Разговаривать с ним надо вежливо и, набравшись терпения, объяснить суть поломки в доступных терминах:

— Видишь, братан, вот эту круглую железную фигню? Она должна вот эту раскоряку этак вот проворачивать. А она — погляди — вот тут не доходит, а вот тут погнулась. Нужно, короче, эту ерундовину поменять на другую фиговину, ну и заодно ещё эту штучку подкупить, чтобы два раза не лазить...

В этом случае Браток пальцы не гнет, не быдлит, а, проникшись, спрашивает только, сколько эта фигня стоит, и никогда не торгуется. Если ремонт не занимает много времени, Браток скромно садится на корточки и курит, не заглядывая в яму и не мешая разговорами. Это поразительное умение часами сидеть на корточках, молчать и ровно ничего не делать с полным отсутствием мыслей на челе — удивительный братковский талант, недоступный иным категориям населения. После расчета браток непременно предложит тебе по дешевке пару-тройку краденых машин. Ну чисто в благодарность. Отказываться надо очень аккуратно, чтобы, не дай бог, не обидеть щедрого человека.

Государев Человек

Государев Человек — это милиционер, гаишник, работник налоговой, сотрудник прокураторы — в общем, деятель госорганов в невысоких чинах. (Высокие чины ездят на новых иномарках и сервис им не нужен.) Он проникнут чувством собственной значимости и приезжает с ощущением, что все ему должны.

Государев Человек привык добиваться всего угрозами и шантажом и изменить этому поведению ему так же трудно, как свинье полететь. Поэтому в сервисе он раздираем внутренними противоречиями — с одной стороны, ему очень хочется скомандовать: «Встать, лицом к стене, карманы вывернуть!», а с другой, он понимает, что придется тогда ездить на неисправной машине дальше. Соблазн припугнуть очень велик — мало у какого сервиса в порядке абсолютно все бумаги и разрешения — но ремонт из-под палки может выйти сильно боком... Этот когнитивный диссонанс вызывает иногда причудливые девиации поведения — с неожиданными переходами от преувеличенно ласковых, просительных интонаций к начальственному рыку с топаньем ногами. Результат непредсказуем — иногда удаётся пробудить в нем остатки человеческого, и Государев Человек остается благодарным и постоянным клиентом, исключая твой сервис из привычной картины мира, где все ему должны. А иногда... В общем, самые настырные и твердолобые рискуют получить щепотку притирочного корундового порошка в моторное масло — поверьте, механик найдет способ тонко и с юмором выразить свое неудовольствие.