Знаете, вот именно это я люблю в поэзии Тарковского — какое-то невероятное душевное спокойствие и отсутствие драмы. Эти стихи буквально освежают, как туман холодного летнего утра, который пронизывают лучи низко висящего раскалённого, но пока ещё не греющего солнца.

То же самое можно сказать и о «японских сказках», только в них ты чувствуешь себя рыбаком, которому больше не о чем плакать, так как его единственную драгоценность — сеть, — унесло в море, а раз ему больше не о чем плакать, значит, он автоматически счастливей и спокойней всех на белом свете, и несущемся в потоке воды кусочке материального мира, который ничего не может поделать со своей участью.

Подобным второму стихотворению из цикла настроением (и размером) обладает «Китайская девушка» также любимого мной Гумилева, только Тарковский, что свойственно для человека, вышедшего к тропам литературы не из дворянского гнезда, совсем не пытается эстетствовать и усложнять образы стихотворения.

Бесконечно ценю творчество Цветаевой «на стыке» — при переходе из энергичной, но стройной и красочной поэзии в несколько диковатую и резкую, но все же именно цветаевскую фирменную интонацию эмигрантского периода.

Я очень рад осознавать, что два моих любимых поэта имели такую крепкую дружбу, которая выливалась в прекрасные стихи-посвящения и «железное убранство» (или в другой редакции «спартанство») в виде черного кольца — талисмана, которым Антокольский очень дорожил. Хотелось бы привести стихотворение двадцатиоднолетнего Антокольского, посвященное Марине Ивановне в ту холодную и голодную пору.

Эта повесть беспощадна. Сюжет заключается в том, что автор, то есть, Зенкевич, бывший в прошлом, наверное, самым нестандартным участником «Цеха поэтов» и, — впоследствии, — кружка акмеистов (кто не знает, «акмеистами», пусть и с оговорками, но все же себя называли всего шестеро поэтов — Николай Гумилев, Сергей Городецкий, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Владимир Нарбут и, собственно, Михаил Зенкевич), то ли умирает от холода, то ли угорает в душной спальне, потому что растопил печку (а дело происходит в голодных и холодных послереволюционных годах военного коммунизма) сырыми дровами, после чего начинается, собственно, самый «сок».

Послереволюционный полуразрушенный Петербург сам по себе выглядит как зловещий неоплаканный мертвец, и эта гнетущая атмосфера враждебно настроенного по отношению к тебе города, чем-то напоминающая схожую у Гоголя и Достоевского (см. также стихотворение Зенкевича «Петербург летом»), просто не может не давить на нервы. Однако герой оказывается замешан просто в чудовищной водоверти событий.

Мертвецы оживают, явь сплетается со снами, сюжеты стихов поэтов серебряного века (если вы не знаете о серебряном веке больше школьной программы, будьте готовы испытывать жесточайшее недоумение — кто этот поэт? Почему он так описан? Чьи это строчки и откуда?) становятся одним целым с сюжетом голодной и полуразрушенной действительности, время идёт вспять, и, похоже, ни за что не собирается останавливаться.

Сюжет, где следующие друг за другом неостановимые события одновременно и дополняют, и на одинаковых правах исключают друг друга, напоминает описание страшного сна, от которого невозможно пробудиться — ты словно бы являешься актером в спектакле, сценарий который пишется сумасшедшим режиссером по ходу действия, и никто, кроме тебя, этого не замечает. Лично мне это очень напомнило одновременно литературные статьи Льва Гаспарова, сразу двух «Алис» Льюиса Кэролла, и абсурдистскую прозу Хармса.

К прочтению рекомендую.

Черт побери, это произведение в свое время заставило меня по-настоящему страдать.

Поэму «Сын» Антокольский посвятил своему сыну Владимиру, погибшему на фронте Второй Мировой войны, и, если верить воспоминаниями, до этого, убитый горем потерявшего своего ребенка родителя, пробовал нарисовать (именно нарисовать) портрет Володи — «на веки веков восемнадцатилетнего» юноши, который, что ужасно, так и не смог показать себя миру. Собственно, портрет сына Антокольского — мечтательного, творческого и целеустремленного юноши здесь вышел настолько ярким и честным, что не проникнуться к его судьбе состраданием просто невозможно. Помимо прочего в поэме невероятно красочно описано превращение Германии в то, на что с ужасом мы сейчас смотрим с кадров кинохроники — и надо ли говорить, что Антокольский просто не мог написать иначе?

Как мне кажется, это произведение просто обязательно должно войти в школьную программу наряду с «Василием Теркиным» Твардовского (хотя, кроме шуток, «Сын» мне кажется более честным произведением, потому что не имеет настроя плакатной агитации, которой тогда занимались практически все стоящие поэты) хотя бы в виде пары глав, чтобы дети поняли, ЧТО такое война (не только Великая Отечественная, превращенная в последнее время в какой-то круговорот из почти мещанской пошлости и коммерции на костях, а война в принципе); война — это голод и разруха, лживые, навязанные ценности, звериная жестокость и горе родителей по павшим детям — ничем и не перед кем не виноватыми, — которые оказались добровольно или насильно втянуты в нее.

Строчка «От вердиктов рождаются Бенедиктовы, но даже не зачинается Блок» выглядит почти афористичной, однако мне это стихотворение кажется неожиданно коротким и каким-то слегка куцым для поэта уровня Константина Симонова — приверженцем реалистического взгляда на вещи и на поэзию. Проще говоря, этот очевидный эксперимент уже состоявшегося поэта выглядит одновременно и вымученным, и не дожатым — он одновременно и слишком короткий, и слишком длинный, и при общем настроении выглядит как какая-то беглая отмазка на уместное критическое замечание. Впрочем, может, Симонов, достигший к моменту написания шестидесятилетнего возраста, хотел таким образом уколоть критиков? Мол, «я достиг уже многого на этом поприще, и точно знаю, что и как писать, и не вам меня учить»?

Может, и так, но это стихотворение выглядит на фоне остальных его работ все-таки каким-то странным и не до конца для меня понятным .