облако тэгов
В «эфире» Голоса из Тьмы. Продолжаем говорить о хорроре с Татьяной Шуран – кандидатом политических наук и философом. Обсуждаем, как на нас влияет литература ужасов. Ранее мы откровенно задумались, существует ли «русский хоррор». И сошлись на том, что школы пока нет, но жанр уже эволюционирует вместе с обществом, цепляясь за наши культуру, исторические события и травмы. Теперь же смещаем фокус. Текущий разговор посвящён не столько границам жанра, сколько его глубине. Что даёт нам хоррор — терапию или прививку от страха? Может ли хоррор выйти за рамки ужаса ради ужаса, серьезно затронув наше мировоззрение и психологию? И должен ли жанр вообще умнеть / давать ориентиры? Возможно, показывать свет в конце туннеля бессмысленно, если можно честно признаться себе, что глубоко во Тьме человека ждет лишь тупик…
Вы можете повлиять на смыслы следующего диалога. Так что, вежливо (!) высказывайте свое мнение, дискутируйте. Мы читаем и реагируем.
Татьяна предполагает:
Т. Ш. Потенциал русского хоррора – за рамками жанра: он касается литературы, как таковой. Мы, русские читатели, как-никак воспитаны на классике, которую хотя бы просматривали в школе. И произведение, основная цель которого – вызвать эмоции страха и отвращения, для России – слишком мало и просто. Хоррор как жанр может открывать новые горизонты и выходить на более масштабные темы. В нём изначально заложены серьёзные вопросы религии, философии и психологии.
Религию я считаю культурообразующим фактором и базой, на которой строится всё остальное. С этим не все согласятся. Но, на мой взгляд, влияние религии на хоррор велико, потому что ужас, как правило, связан с потусторонним миром, а картину этого потустороннего мира мы и берём из мифов и легенд. Даже если писатель придумывает собственную мифологию или берёт за основу своременную городскую легенду, корни всё равно уходят в религию. Пример: «боги бездны» выдуманы Лавкрафтом, очень убедительно, и всё же основаны они на христианских представлениях о языческих богах и чёрной магии. Если Ктулху полностью вымышлен, то вот Догон уже – древний шумерский бог.
Единство религии, философии и литературы – характерная для России черта. В качестве величайших русских философов изучают, прежде всего, Достоевского и Толстого, которые растворили свои идеи в художественном вымысле.
А. Х. Да, наш культурный багаж сильнее многих. Но значит ли это, что русский хоррор доложен стать умнее? Нет. Жанр просто развивается, а любое развитие в природе привязано к многообразию видов и форм, а не только их усилению. Жизнеспособность любого жанра – в многообразии. Поэтому, как и любой жанр, хоррор может быть высоким и низким одновременно. Но зачастую он обращается к ужасу, который по натуре своей — древний. А древние, первобытные чувства не имеют ничего общего с разумом.
Если хоррор все-таки попытается стать узко-интеллектуальным, он выродится. Потому, что сила любой страшной истории – в ее простоте. Если мы хотим, чтобы жанр был как-то развит, он должен периодически обращаться к массам. Затрагивать страхи большинства.
То же, что хоррор сегодня касается все более умных тем, говорит больше о нас, а не о жанре. Мы, читатели, умнеем (как бы странно это не выглядело на фоне общей деградации новых поколений). Когда человек умнеет, он лучше осознает свои страхи. Перерастает их. Не удивительно, что теперь нас сложнее испугать. Ведь там, где есть интеллект, страха нет. Но сильно ли мы поумнели в рамках вида? Вот в чем вопрос.
Т. Ш. Я не предлагаю сделать хоррор узко-интеллектуальным, увести его полностью в область философии. Я, скорее, предлагаю дополнить «традиционный», обращённый к эмоциям хоррор-текст дальнейшим развитием, осмыслением.
То есть мы можем выделить два подхода.
Первый: автор нарисовал страшную, мрачную картину; читатель пережил эмоции ужаса и прочего негатива; и на этом дело кончилось. Назовём это «базовым хоррор-эпизодом».
И второй подход: мы создаём многоплановое произведение, в котором базовые хоррор-эпизоды присутствуют как ряд элементов, но вокруг них выстроен более широкий контекст, они увязаны с некоей проблематикой, которую хочет раскрыть автор: например, социальные вопросы, психология и характеры персонажей (психологическая драма), мировоззренческие идеи, мистический опыт.
Как мне кажется, Стивен Кинг потому и популярен, что выходит на широкий контекст, он, прежде всего, прекрасный бытописатель «рядовых американцев из штата Мэн», с их образом жизни, внутренним миром. Лично мне больше всего нравятся его реалистические произведения: «Кэрри», «Куджо», антиутопия «Долгая прогулка».
В общем, я как автор хочу, чтобы эпизоды «чистого ужаса» служили поводом поговорить об их причинах и следствиях. Естественно, с таким подходом можно не соглашаться. В принципе, можно вспомнить большие серьёзные произведения, которые при этом состоят из чистого трэша, например, роман Владимира Сорокина «Сердца четырёх» или фильм «Техасская резня бензопилой».
А. Х. Да, дополнить хоррор религиозной базой можно. Вы видите религию как культурную матрицу, на которую «садится» ужас, чтобы обрести плоть. Я же считаю, что миф, архетип, потустороннее — не всегда религиозны по своей природе. Они могут быть доконфессиональными, дохристианскими, или вообще нерелигиозными. Страх живет в теле, в подсознании, в физиологии, и только потом на него «нашивается» культура. В этом смысле у ужаса первобытная природа. Он старше богословия. И потому способен жить в других формах — в нашем теле, психике и… душе. Но здесь стоит провести грань. Есть ужас именно как жанр, а есть ужас – чувство.
Писатели типа Кинга играют на двух полях: они используют жанр с целью показать наши души. Здесь, конечно, возможна синергия. Но ключ в том, что успешный хоррор – не всегда про душу. Иногда он просто про хорошо описанный инстинкт.
Т. Ш. Насколько я поняла, вы сейчас говорите о страхе, укоренённом в инстинктах. Страх, который «живёт в теле», это страх перед силами, которые угрожают физическому выживанию? Просто мне такой вариант страха мало знаком. Я же городской житель, я не боюсь отравиться мухомором или встретиться с волком. Страх нападения, болезни, смерти роднит человека с животным, живущим на природе. Но где здесь развернуться писателю? Получается довольно ограниченный круг тем и сюжетов…
Мне в большей степени знаком страх, который я бы обозначила как «потустороннее присутствие». Когда ты чувствуешь, что именно на твою психику (а не тело!) действует какая-то невидимая сила извне. Когда в обстановке вокруг тебя ничего не изменилось – никто не нападал, нет физической угрозы – но ты вдруг начинаешь воспринимать ситуацию совершенно иначе. Это, по сути, нарушения психики, от сравнительно лёгких – агорафобия, клаустрофобия, панические атаки – до серьёзной депрессии с суицидом. И, как мне кажется, именно это «невидимое» воздействие люди стараются для себя объяснить с помощью религии или, в современном мире, архетипической психологии (которая всё равно опирается на религию, но вместо веры и ритуалов предлагает осознанность и работу с активным воображением).
А. Х. Частично соглашусь. Речь о нуменозном ужасе, когда мы столкнулись с явлением, которое не можем объяснить. Оно оставляет глубокий след в нашей психике. Это подлинное проживание мистического. Но здесь снова берет верх наша биология. Когда человек не может объяснить, чего боится, он придумывает объяснение: бог, демон, сущность, и так приходит к религии.
Здесь включается важный механизм. Форма наречения. Он древний, первобытный. Пример: экзорцизм — власть над демоном / духом мы получаем, когда он назвал свое имя. Древний магический принцип: назови — и владеешь. Такая форма познания, в большой степени, религиозная — она дает страху имя. Но. Так как религия работает с особенно глубокими слоями нашей психики, она дает понимание сугубо через символы. Это именно понимание, а не знание. К примеру, когда в комнату к нам вошел незнакомый человек, мы как-то сразу быстро определяем, хороший он или плохой. Хотя он ничего про себя не говорил. В этом и есть разница: «понимать страх, чувствовать, что объект опасен», — не зная при этом, чем. Нашему животному началу не нужны факты. Религия обращается именно к такому иррациональному страху. Через нее мы чувствуем ужас во всех деталях. И «понимаем» страх, ничего о нем, по сути, не зная. Происходит это именно благодаря мистическому опыту, про который вы говорите. Но, каким бы возвышенным он ни казался, все равно неотделим от животного начала. Потому, что зверь и монах одинаково ощущают ужас перед чем-то, что их превосходит – они проживают пограничный психический опыт через инстинкт.
Т. Ш. Мне «нуменозный опыт» видится немного по-другому. Даниил Андреев, с которым я согласна, предлагал такие термины. Наш «физический» мир – это мир с тремя координатами пространства и одной координатой времени. Его мы воспринимаем пятью органами чувств. Но миров на самом деле великое множество. Просто они имеют другое число координат, другую структуру пространства-времени. Для нас они «потусторонние», нефизические. Но называть их «духовными» тоже неправильно, это не «абсолют», лучше – «иноматериальными». И хотя мы не воспринимаем их физически, мы всё равно чувствуем их влияние: через психику, подсознание, интуицию – так называемое «шестое чувство».
Что касается животных, я думаю, они видят астрал. А люди, с позиции современной науки, назвали это «инстинктом». Проблема в том, что для животных, с которыми мы ассоциируем все инстинкты, этот мир – реален. Крысы же не просто так бегут с корабля, зная о разрушении до того, как начнется гибель.
А. Х. Да, объяснить поведение крыс сугубо биологическими инстинктами сложно. В их контакте с ужасом зашито что-то, что пока не поддается пониманию. Нюанс в том, что мы – не крысы, и тоже можем предчувствовать гибель («не нужно садиться в эту машину», «не нужно лететь этим рейсом). Кто-то говорит – интуиция. Кто-то называет шестым чувством. А кто-то прямо заявляет, что «ангел-хранитель отвел».
Как бы там ни было, мы привыкли давать имена всему необъяснимому. Это нормально. Дать личным страхам имена – шаг к тому, чтобы вывести их на свет из Тьмы, где те прячутся. Зная, кто перед нами, мы можем на него смотреть. Можем выдерживать ужас. Но «выдержать боль» — не значит «исцелиться». Хоррор, даже умный и религиозный, не избавит нас от кошмаров. Он терапевтичен только в виде прививки: когда мы регулярно сталкиваемся с ужасом на страницах книги, то понимаем, что бояться – это нормально.
Мы живём в культуре, где бояться — стыдно, в отличие от древних предков, у которых была культура страха. Стеснение за то, что боишься, и презрение себя за страх мешает понять нам, кто мы. Но без знания, кто ты, нельзя стать зрелым. Поэтому хоррор можно назвать профилактическим, а не терапевтическим. Страшный текст помогает пройти путь признания собственных фобий, но не заменит его. Страх нельзя победить — его можно только перерасти.
Т. Ш. Значит, отличие в нашей оптике – то, как мы воспринимаем контакт с ужасным. Мне кажется, разница между приземлённым и мистическом опытом интересно показана в фильме «Вий». Мы видим, как человек, столкнувшийся со злой потусторонней силой, пытается противостоять ей одновременно мистически и по-земному. Он читает молитвы. Но в то же время: нюхает в храме табак, запускает сапогом в гроб, танцует во дворе, пытается бежать… Можно это оценивать по-разному. Я смотрела фильм несколько раз, и возникали прямо противоположные оценки. То я видела человека, который постоянно даёт слабину, нарушает молитвенное делание, и поэтому погибает. В другой раз я увидела человека, который столкнулся с силой, превышающей его способности, но не сдаётся, цепляется за всё подряд, и только самому Вию, подземному богу, удаётся его победить. Здесь важно то, что мы, как люди, не можем подчинить себе Тьму, даже имея мистический опыт.
А. Х. Встает вопрос, поможет ли нам христианство перерасти свои страхи. Возможно, стоит искать ответы в других религиях.
Т. Ш. Ну, исторически сложилось, что сейчас мы – христианская православная цивилизация. Именно поэтому, когда «смотрим» за рубеж, мы «видим», прежде всего, Запад. Христианская культура Европы и Америки нам понятнее и ближе, чем, допустим, мусульманский Иран или некогда буддийская Северная Корея. Библейские образы и сюжеты привычны и известны даже неверующим. Христианская мифология богата, серьёзна и предоставляет большой простор для творчества. Христианство может кому-то не нравиться, но, парадоксальный пример: сатанизм, сама по себе идея Сатаны – тоже часть христианского мифа. А образ Дьявола крайне важен для темных жанров.
А. Х. В каком-то смысле, христианство действительно стало утробой, в которой они формировались. Хоррор, который держится на категориях зла, может появиться только в богатой культуре, где зло многообразно и многолико. Это культура, как правило, распространена в сильных цивилизациях. Чем более развита культура, тем она терпимее к чужакам – и тем лучше она видит разнообразие человеческой природы. Соответственно, тоньше оперирует понятием зла. Так получилось, что наиболее развитые регионы были христианскими.
Но. Христианство нетерпимо к насилию. Оно проассоциировало со злом все, что связано с нашим животным началом. Тьма человеческая оказалась порочной. Но, так как наша Тьма многообразна, разнообразным стало и понятие зла. У него стало больше категорий. Так что, да: без христианства Зло было бы простым и грубым.
Тем не менее, не могу однозначно дать ответа, насколько будущее хоррора зависит конкретно от христианства. Конечно, истинная религия держится на мистике, а та неотделима от ужаса. Но хоррор – всего лишь литература, которая с религиями связана условно, и даже мистика для темного жанра – такая же условность, которая имеет смысл только в рамках сюжета.
Читатель хоррора не обязательно ищет в истории счастливый конец. Он хочет нащупать себя изнутри. Коснуться того, что пугает. Ужас, по своей сути, — рентген. Он просвечивает то, что мы вытеснили из самих себя.
Т. Ш. Именно поэтому мне хочется объединить литературу ужасов с религиозно-мистическим исследованием реальности, философией и психотерапией. «Сверхъестественный ужас» должен уступить место «сверхъестественному опыту» – мистическому познанию.
А. Х. Соглашусь, но стоит учитывать, что серьезные авторы понимают опасность такого пути. Весомая доля сильных хоррор-сюжетов, где человек контактирует с подлинным ужасом (чем-то околосмертным и/или бессознательным) открыто говорит, что выхода назад может и не быть. Конечно, в мистике есть темы, которые могут быть освещены положительно. Но, говоря серьезно, мы должны признать: внутри нас (и во внешнем мире также) сокрыта тотальная тьма и чернота, с которой лучше не иметь дела, ибо она древнее человека.
Художественно писать об этом могут только профессионалы, Что мы видим по рассказам А. Кранка («Зов высокой травы»), А. Искрова («Глубина» и «Гончая»), А. Матюхина («Умеренность» и «Бесы Бережного»), А. Уманского («Яко тает дым»), Д. Костюкевича («Очередь»), Г. Шендерова («Как Зинка Кольку…») и особенно часто в текстах В. Чубукова По большому счёту, только эти авторы и говорят чаще всего о Первозданной Тьме. Новички в литературе о таких вопросах даже не думают. Середняки же знают, о чем речь, но боятся темы, потому как хорошо чувствуют, что без подготовки на эту территорию лучше не заходить. А вот профессионалы, видя, что в глубине мира кое-что спрятано, не боятся с этим экспериментировать. Но, повторюсь, даже они делают это осторожно. Потому что далеко не каждый хоррор должен говорить, что на «нижних этажах Бытия» тупик, и назад пути нет.
На самом деле, об этом говорить вообще не обязательно. Литература в принципе должна показывать свет в конце туннеля. Мы, люди, хотим думать, что страхам можно смотреть в глаза — и выдерживать их. Таким образом, возможно, даже тот из нас, кто вошел в пучину Бессознательного и оказался в личной черноте, сможет отыскать свет и вернуться назад.
