Эмигрантский роман «Машенька» Владимира Набокова представляет собой историю одной недели из жизни молодого русского эмигранта Льва Глебовича Ганина в Берлине, колеблющегося между необходимостью по какой-то причине покинуть Германию и желанием встретиться с любовью его юности, той самой Машенькой, приезжающей на днях к Алферову, соседу Ганина по берлинскому пансиону.

«Машенька» задает точку отсчета для дальнейших движений авторской мысли, фиксируя непроницаемость границы между российским детством-отрочеством-юностью и эмигрантской молодостью. Короткий дебютный роман отвечает на первейший вопрос писателя-эмигранта: что дальше – лелеять надежды на возвращение в Россию или забыть о той жизни и встроиться в общество на новом месте? В ответе на этот вопрос проявляется уникальный набоковский взгляд на мир и человека – это ложный выбор, не стоит делать ни того, ни другого. Возвращение невозможно и по физическим, и по метафизическим причинам, а забвение прошлого и перекраивание себя по чужой мерке недопустимо.

Оба неправильных варианта (лелеять или забыть) представлены на внешней стороне сюжета, в окружении Ганина: в пансионе он соседствует с другими русскими эмигрантами, скучными и пошлыми обывателями; одних полагают, что эмиграция – временное состояние, и на полном серьезе обсуждают, как скоро рухнут Советы и как после этого обустроить Россию, а другие уже будто забыли, что есть какая-то Россия, и освоились в Берлине так, будто жили там всю жизнь. Ганин никому из них не симпатизирует, тяготится этой компанией и думает лишь об отъезде, пока неприятный навязчивый Алферов не рассказывает о скором прибытии из СССР жены, которая оказывается первою любовью Ганина – этим событием открывается внутренняя сторона сюжета, чарующие и томительные воспоминания главного героя о лучших месяцах его жизни в России.

Отстраненность Ганина от унылого эмигрантского быта в Берлине и яркость образов его памяти о романе с Машенькой меняют местами реальное и иллюзорное в книге: вынужденное пребывание в пансионе становится досадным мороком, соседи, знакомые и любовница уплощаются до смутных фантомов, преследующих героя, в то время как воспоминания обретают объем действительного, всеми органами чувств переживаемого здесь и сейчас впечатления. Ганин смотрит вокруг и видит одни тени, не знающие, что ничего живого – ни телесного, ни духовного – в них нет, в то время как себя он ощущает не только наполненным жизненной энергией, но и подобным Богу благодаря силе своей памяти. Потому он и хочет забрать Машеньку у Алферова – не дать призрачному эмигрантскому мирку поглотить самое ценное, что осталось от России в сердце героя.

В ожидании их встречи постепенно нарастает напряжение между субъективно-реальными грезами Ганина и иллюзорно-объективным окружением, выливаясь в сомнения о воссоединении бывших возлюбленных: каким окажется баланс тела и тени в Машеньке? какой ее увидит Ганин? а каким увидит его Машенька, законная жена Алферова? выберет ли автор трагический (Машенька тоже стала тенью), драматический (Ганин стал тенью для Машеньки) или счастливый (Машенька спасена, любовь разгорелась с новой силой) финал? к чему вообще ведет эта история о призрачности тоскливого настоящего и осязаемости милого прошлого?

Набоков выбирает силлогический финал: если в памяти все так хорошо, а в текущем восприятии все так себе, не стоит портить воспоминания новыми впечатлениями. Этот силлогизм определяет и будто бы внезапное решение Ганина не встречать Машеньку, и ответ на первейший вопрос – эмигранту нужно сохранить память о России, но ни в коем случае не возвращаться в нее, чтобы не рисковать самым ценным в своем сердце. Что потом автор и подтвердил своей жизнью.

Еще в романе есть скрытый уровень, связанный с подозрительными деталями фигуры Ганина – он вооружен, силен, участвовал в Гражданской войне, живет под польским псевдонимом и, возможно, украл паспорт у Подтягина – но его исследованием я займусь при перечитывании. В первом чтении «Машенька» – это авторское кредо «Внутреннее важнее внешнего».

Немецкий модернистский суперхит 1929 года «Берлин, Александерплац» Альфреда Дёблина представляет собой монтажный роман о судьбе человека в этом мире бушующем на примере алкоголика, хулигана, тунеядца Франца Биберкопфа в декорациях нищей, бесприютной Веймарской Республики. Как сделать абсолютно авангардный роман абсолютно популярной книгой? Написать о текущем остром моменте и насытить действие родными для читателя деталями, чтобы аудитория читала и узнавала: «Да, я тоже по этой улице ходил, когда метро рыли! да, мне тоже жаль тот магазинчик, снесенный год назад! да, я тоже в эту пивную хожу после работы! да, я тоже торговал шнурками, да и сейчас торгую… да, я тоже дружу с евреями и торгую газетами красно-коричневых, а что делать, времена такие…» А как сделать актуальный роман нестареющим? Обнаружить в сиюминутном вечное.

Великая и великолепная книга. Вот это модернизм так модернизм во весь рост: Дёблин использует передовые техники монтажа и потока сознания, чтобы точнее и энергичнее передать в тексте реальность. «Берлин, Александерплац» посвящен 1928 году в жизни германской столицы, и в основную историю злоключений Франца Биберкопфа – сутенера, убийцы, пьяницы, гордеца, то есть в целом обычного человека – автор вставляет окружающие его тексты: рекламные вывески, газетные статьи, мимохожие разговоры на улицах и лестничных клетках, выписки из судебных и медицинских документов, цитаты из дневников, песни из радиоточек и в головах персонажей. Благодаря этому частная история одного еле-еле сумевшего устроиться в жизни германца ни на миг не выпадает из общей истории после(-Первой-мировой-)военного Берлина, всеми силами пытающегося выбраться из разрухи. Почти ни у кого нет нормальной работы, вообще ни у кого нет денег, все приторговывают какой-то ерундой, проституция и воровство процветают.

На панорамировании Германии вокруг Франца Биберкопфа Дёблин не останавливается и расширяет повествование до вселенски-метафизических масштабов, добавляя в текст библейские цитаты и мотивы. Биберкопф (и Берлин вместе с ним) проживает судьбу Иова, во испытание веры лишенного всех благ и низвергнутого на зловонное дно жизни. Его кровью насыщается мать блудницам и мерзостям земным на звере багряном, а душу и тело Биберкопфа у Вавилона великого стремится отнять сама Смерть, жнец, властью от Бога большой наделенный. Так в злоключениях главного героя, который как будто просто сидит в пивной, или торгует газетами, или бьет сожительницу, или страдает от очередной неурядицы, раскрывается борьба первооснов человеческого бытия. Вроде бы герой распоследняя пропащая скотина, но и за его душу тоже ведется битва, так что не стоит им пренебрегать – в каждом немецком привратнике живет Фауст. «Все мы Фаусты, искушаемые, но не пропавшие» – ну как книга с такой воодушевляющей идеей могла бы пролететь мимо народной любви?

Альфред Дёблин, профессиональный психиатр, бьет романом «Берлин, Александерплац» точно в сердце. Считаю эту книгу мастридом вровень с «Улиссом» Джеймса Джойса.

Легендарный алкомодернистский роман «У подножия вулкана» Малькольма Лаури, так любимый Отцами американского литературного постмодернизма, – это однодневная трагедия спившегося дипломата, совершающего в сопровождении бывшей жены и сводного брата последнее путешествие из Куаунауака к подножью вулкана Попокатепетль. Это практически «Смерть Вергилия» Германа Броха, только вместо древнего Рима – Мексика 1938 года, вместо солнечного удара – алкоголизм.

Книга действительно мощная. Это образцово сконструированный и написанный художественный текст, который должно быть очень удобно изучать в университетах и на курсах писательского мастерства как пример того, как надо правильно делать литературу. Все детали работают в ансамбле, ключевые мотивы постепенно усиливаются, а композиционная динамика гармонирует с сюжетом: чем ближе к финалу, чем мрачнее и бесповоротнее события, тем пьянее главный герой Джеффри Фермин и его спутники, тем градуснее горячительные напитки и тем ближе они к местному Эребу – Попокатепетлю.

Роман полон густых по языку душевных метаний героев, все трое – люди очень непростые, со странностями и не прочь выпить. Об алкоголе они тоже много размышляют, особенно Фермин, как бы предвосхищающий «Москву-Петушки» Венедикта Ерофеева. Герои по очереди выступают в роли POVов глав, причем автор подбирает сюжетные события так, чтобы рассказчик, будь то сам Фермин, его экс-супруга Ивонна или брат Хью как можно меньше интересовались происходящим и больше думали о своем (из-за чего все разговоры у них нескладные, никто никого не слушает). Поэтому, например, глава о бое быков показана глазами Ивонны, которой эти быки не интересны вовсе, а интересно, как восстановить брак с Джеффри.

А уж Джеффри прямо мастер-класс преподает, как правильно убивать себя алкоголем. Когда он доходит до самого насвиняченного состояния, автор уже не показывает его читателю глазами Ивонны и Хью, только его собственными, создавая (благодаря своему богатому алкашескому опыту) достоверную картину того, как воспринимает мир окончательно спившийся человек. Возможно, это и было целью Малькольма Лаури – дабы не-алкаголики узнали, как это инфернальное состояние выглядит изнутри. И у него получился настоящий мировой хит.

Пре-сюрреалистический антироман Locus Solus Реймона Русселя представляет собой научно-фантастическую экскурсию по имению гениального ученого Марсьеля Кантреля, как-то пригласившего с десяток гостей засвидетельствовать любопытный научный эксперимент.

Отличная безумная книга! Знающие товарищи рассказали мне, что при сочинении Locus Solus Руссель преобразовывал по созвучию обычные французские словосочетания в абсурдные, а затем строил очередной эпизод на обнаружении в этом абсурде внутренней логики. Например, в «demoiselle`a pretendant» («девушка-претендент») он услышал «demoiselle a reitre en dents» («трамбовка рейтара из зубов») и сочинил вторую главу антиромана, где гости видят, как сложный механизм собирает из человеческих зубов мозаику с изображением рейтара в пещере. Удивившись, что это вообще такое, они получают от Кантреля подробнейшие объяснения, как устроен механизм, как он работает, зачем ученый вообще его сделал, откуда взялись зубы и что случилось с рейтаром, изображенным на картине.

В каждой главе гости Кантреля видят очень странную диковину и становятся очевидцами загадочных до бессмыслицы событий, затем ученый рассказывает о своих экспериментах и открытиях, приведших к существованию очередной удивительной конструкции. Зачастую внутри одной истории ему приходится рассказывать другую, чтобы в увиденном гостями не осталось ни малейшего темного места, из-за чего Locus Solus напоминает «1001 ночь». Никакой мистики в наблюдаемом абсурде нет – сплошь технологии, прирученные законы физики и биохимии, воплощенные в хитроумных механизмах. Ближе к финалу Кантрель в том же духе раскрывает секреты ярмарочных гадалок, в процессе гости наблюдают тот самый – опять очень странный, как такое в голову могло прийти! – эксперимент и, послушав постскриптумом историю харкающего кровавыми буквами петуха, уходят на обед.

С одной стороны, это текст, написанный против всех законов художественной литературы. В нем нет сюжета, персонажей, конфликта, СМЫСЛА. Каждая глава – независимое и не связанное с другими описание диковины. Обстановка утопическая: у Кантреля всё получается, все механизмы работают безупречно, ассистенты не совершают ошибок, все заказы ученого, какими бы мудреными они ни были, выполняются идеально, и у него неиссякаемые запасы денег, чтобы всё это оплачивать. В отдельных рассказах можно при желании найти какую-то суть, но нет, они лишь служат мотивацией происходящим странностям, а сами по себе незначительны. Поэтому читателю в Locus Solus остается только разводить руками в недоумении, как Винсенту Веге в «Криминальном чтиве», ведь повествование идет куда-то мимо него, а вместо истории приходится читать инструкцию к заводному трансглюкатору, работающему на кошачьей электроэнергии.

С другой стороны это текст-приключение, позволяющий отдохнуть от литературных конвенций. Я большой любитель необычного в художке, а в Locus Solus (от которого до сюрреализма всего один шаг – перестать объяснять очевидный абсурд) попросту нет ничего обыкновенного, причем Реймон Руссель не столько нарушает правила сочинения историй, сколько будто бы не в курсе их существования. Поэтому, пока автор увлеченно преобразует ослышки в картинки и обнажает их технологическую изнанку, читатель может с пользой провести время за перепроверкой своих представлений о границах и возможностях художественной прозы. Именно ради этого антироманы обычно и пишутся.

Как у нашего кота каждый винтик неспроста

Научно-фантастический роман «Кровь на воздух» Павла Иевлева – это герметичный детектив о якобы потерявшем память капитане космического корабля, очнувшемся на чужом буксире в компании искина Кати и сломанного робота-уборщика и пытающемся выяснить хоть что-то о себе и этом рейсе в свободное от исполнения астрогаторских функций время. Герой отлично помнит каждую техническую мелочь космического ремесла, но не знает ни как его зовут, ни кем он был до потери памяти, ни как он попал на буксир. В реконструкции памяти ИИ-Катя оказывает не помощником, а противником героя, так как в этом мире искины – патологические лжецы. Только благодаря завидному упорству капитана по мере приближения к точки назначения проясняется страшная правда о его судьбе.

Отличная книга, мне очень понравилась. Я абсолютно ничего не ожидал от «Кровь на воздух», а получил четко продуманную и профессионально исполненную детективную интригу, в которой все странности стартовой позиции (почему герой помнит все, кроме своей биографии? почему поведение ИИ-Кати не похоже на творческое галлюцинирование стандартных искинов? почему герой так боится ИИ? почему ИИ-Катя не пускает его на баржу за буксиром, а он, наоборот, туда рвется? почему герой регулярно становится послушным? зачем скрывать от него полетный маршрут?) постепенно объясняются и складываются в непротиворечивую картину вместе с дополнительными загадками-разгадками. Образцовое развлекательное чтиво, где читатель получает удовольствие как от пассивного наблюдения за авторским складыванием сюжетных паззлов, так и от самостоятельного, упреждающего разгадывания заданных в завязке вопросов.

Роман написан приятным живым и шутливым языком, и в какой-то степени его даже можно отнести к модной категории «уютных детективов», если вынести за скобки все более жестокие флэшбэки в прошлое главного героя: до самого прибытия в точку назначения герой довольно мило переругивается с ИИ-Катей, дружелюбно общается с всплывающими в его поврежденном мозгу галлюцинациями и возникающим в конце завязки вторым ИИ-персонажем, импровизирует куплеты колыбельной на мотив «Как у нашего кота», все время что-то чинит и конструирует, спокойно относится к приближению смерти и вообще держится молодцом и даже джентльменом. Темп повествования размеренный, атмосфера умеренно напряженная. История напоминает метроидванию с неизбежным бэктрэкингом: в начале все реальные и ментальные двери для героя закрыты, и ему приходится наматывать круги по одним и тем же локациям в поисках ключей, зато ни одна деталь не оказывается лишней, каждая приносит персонажу и сюжету пользу в рамках провозглашенной в мире романа идеологии утилитаризма.

В книжном клубе на Фантлабе, в рамках которого я и прочел роман, книгу ругают за вторичность, но поскольку я в сетературе и формульных книжных развлечениях не разбираюсь и понятия не имею, в каких еще книгах использовались сюжетные ходы из «Кровь на воздух», для меня все повороты были в новинку, в том числе те, которые мне удалось предугадать. Между усложненной литературой на английском и усложненной литературой на русском бывает приятно просто отдохнуть в хорошей истории, где главный герой превозмогает обстоятельства. Причем не могу не отметить наличие в книге модернистских приемов – повествование от лица

Если такая приятная и хорошо сделанная книга считается для сетературы посредственной и вторичной, то каковы же вершины?

Экспрессионистский технопессимизм

Психоделико-фантастический роман «Горы моря и гиганты» Альфреда Дёблина представляет собой серию вольных фантазий автора о том, как будет жить и умирать человечество в XXVII веке. Первые две главы – вступительная часть, где кратко пересказывается, до чего люди докатились от Первой мировой войны до катастроф XXVII века. 3-4 главы – чуть менее краткий пересказ истории луддитского градшафта Бранденбург сквозь призму личных трагедий его консула Мардука. Остальные пять глав – основная часть романа, детальное изложение крупнейшего цивилизационного провала XXVII века: растапливания льдов Гренландии консервированным жаром взорванных вулканов Исландии, приведшего ко всеобщему упадку.

Это очень-очень-очень странная книга. В «Горах морях и гигантах» Дёблин, как я понял из его же статьи о книге, хотел отдохнуть после сочинения исторического эпика «Валленштейн» и отпустить фантазию на волю – и уж в том, что касается фантазирования будущего, автор выложился по полной, не стесняя себя ни логикой, ни знаниями. У него была географическая карта, справочник по геологии, масштабная практика невропатолога и бытовые представления о физике, экономике и политике – из этих ингредиентов и сварен густой психоделический суп романа. Как любителю достоверного моделирования и профессиональному политологу мне было больно читать ленивый футуристический бред двух первых глав о гибели национальных государств и повсеместной замене их на города-государства (градшафты), о деглобализации человечества, элитаризации технологий и сосуществовании постдефицитной экономики и первобытно-общинного строя на руинах капитализма. Как читателю мне было больно от бессвязного идиотизма поведения действующих лиц.

В третьей-четвертой главах ощущение бредовости повествования и идиотичности персонажей только усилилось, поскольку Дёблин замедляет темп и более подробно рассказывает о событиях начала XXVII века в бывшей Германии. Безмозглую и беспорядочную ерунду там творят абсолютно все – автор будто бы предвосхищает абсурдизм Беккета, но в экзальтированном духе немецкого киноэкспрессионизма рубежа 10-20-х годов. Ни у одного из персонажей нет стабильного характера, реакция каждого на события и на чужие реплики в диалогах определяется генератором случайных чисел и в основном относится к истерическим состояниям, из-за чего сюжет сводится к однообразно непредсказуемым скачкам по психозам. Как рассказали знающие товарищи, больной эпизод, на котором я чуть не бросил чтение – секс-пари между Мардуком и Балладеской (кто первый кончит, кончает с собой) – Дёблин считал одним из самых удачных мест книги и даже выступал с ним. То есть бредота тут не баг, а фича, пусть и очень-очень сильно выглядит как баг.

Срезонировать с «Горами морями и гигантами» мне удалось только после того, как из психически бесформенного Мардука сделали брадихронную мумию, поскольку наконец началась главная история, как лондонцы решили вспороть Земле брюхо в Исландии, напитать турмалиновые полотнища адским жаром хлещущей магмы и развесить их на твердых облаках над Гренландией, чтобы на потеплевший остров переселить орды беженцев, а на Гренландии внезапно началась сверхускоренная эволюция чудовищ, приведшая техноцивилизацию Запада к окончательному краху. Во-первых, там резко уменьшилось число ненужных вставных интермедий «а вот был еще один правитель, который вел себя так же рандомно и агрессивно, как остальные», во-вторых, у повально болезненных реакций отдельных людей и масс на события хоть появились убедительные причины: взрывы вулканов и сбор магматической энергии с нарушением всех мыслимых норм техники безопасности, монтаж полотнищ на твердых облаках с многочисленными жертвами, происходящая на Гренландии жуть и миграция этой жути в Европу – действительно травмирующие события.

А в-главных, из странного фанфикера, выдумывающего неработающие модели социально-политической и научно-технической эволюции человечества, Дёблин преображается в мощного художника-визионера. Как только от мутной возни дураков автор переходит к описанию грандиозных картин подрыва Исландии, так сразу и язык становится поэтическим, и повествование – впечатляющим, и идейная сторона романа – выпуклой. А уж когда Гренландия превращается в громадный суп существ и для сдерживания его пены лондонцам приходится строить вархаммеровские дредноуты из бревен, камней и крупного рогатого скота, так вовсе хочется простить писателю первые четыре главы нездорового идиотизма. В шестой, седьмой и восьмой главах Дёблин демонстрирует настоящую силу и своей фантазии, и своего пера, ради них и стоит читать эту книгу.

8-9 главы «Гиганты» и «Венаска» окончательно проясняют уровни авторского замысла в «Горах морях и гигантах». В первую очередь, роман представляет реакцию крайнего индивидуалиста на наступающую эпоху массовости, и это реакция отвращения. Массы в ГМиГ не то что тупы или безвольны (хотя это повторяется и подчеркивается постоянно), но и не очень-то человечны. Даже к животным их получается отнести с трудом, скорее в книге они являются агрегатным состоянием вещества: есть камни, есть вода, есть воздух, а есть нечто промежуточное – человеческие массы. Они текучи, подвержены притяжению градшафтов, взрывоопасны, проникают всюду, могут перемешиваться, в спокойном состоянии предаются броуновскому движению. Массам противостоят яркие индивидуальности с сильными чувствами и могучими устремлениями – они всегда легко становятся вождями и навязывают массам свою волю. Вообще-то эти вожди в романе сплошь суперзлодеи, но автор все равно на их стороне, потому что индивидуализм = хорошо, массовость = плохо.

Этим противопоставлением массового и индивидуального объясняется композиция текста, когда повествование общего характера, похожее на пересказ учебника истории, перемежается частными историями какой-нибудь Мелиз из Бордо, убивавшей любовников ядовитым перстнем, или первого бранденбургского консула Марке, заставившего дочерей покончить с собой. Хотя они кажутся ненужными по сюжету, вставные рассказы о безумных правителях будущего необходимы для передачи одной из центральных идей романа. Но почему правители безумны? На мой взгляд, здесь проявляется дёблиновская метафизика единства и борьбы хаоса с космосом: индивидуальности исходят из масс, но не перестают быть их частью, они подобны последней крупинке соли в перенасыщенном растворе, запускающей кристаллизацию, а не божественной руке, помешивающей варево. Индивидуальности – тоже всего лишь люди, а поскольку люди в мире ГМиГ не человечны, а вещественны, их психические реакции одинаково хаотичны, как траектории отдельных молекул в газовой смеси. Просто это молекулы, которым больше всех надо.

Во вторую очередь роман является одним из первых больших высказываний технопессимистов. Естественное = хорошо, искусственное = плохо. Научно-техническое развитие в «Горах морях и гигантах» – это огромное искушение и тяжелейший смертный грех, за который человечество обязательно настигнет кара, поскольку любая машина и любое усовершенствование природных условий жизни вносят дисбаланс в бытие. Их накопление порождает онтологический кризис и с неизбежностью закона физики ведет к катастрофе. Технологии делают человека слабым, зависимым от них и менее приспособленным к жизни на Земле. Также они сводят с ума и так не очень вменяемое человечество и заставляют жаждать все большего и большего покорения природы новыми сплавами, новыми конструкциями, новыми энергиями – и когда люди добираются до запретных пределов первосущностей мира, мир отбрасывает их назад, меняет агрегатное состояние масс и индивидуалистов, обращая их в камни, воду и воздух.

То есть «Горы моря и гиганты» служат предупреждением: ребята, давайте осторожнее играть с огнем, у нас много мозгов для того, чтобы придумывать опасные машины, но мало для того, чтобы контролировать их безопасное применение. И это Дёблин пишет в начале 20-х годов, под впечатлением от Первой мировой войны, когда даже катастрофы Второй мировой войны никто не мог предугадать, хотя до нее всего-то 17 лет. В итоге «Горы, моря и гиганты» – могучий, монументальный текст, в который непросто въехать из-за болезненной специфики сюжета и персонажей, но полноценно оправдывающий усилия читателя, одолевшего его целиком.

Сборник рассказов Minds Meet Уолтера Абиша состоит из серии коротких историй, сфокусированных на проблемах коммуникации (между людьми, между человеком и миром, между миром и текстом, между произведениями искусства), с псевдо-переходящими персонажами и трагикомическими сюжетами.

Уолтер Абиш представляет аналитическую версию литературного (пост)модернизма, в которой предмет художественного высказывания подвергается очистке от несущественных деталей, раскладывается на составные части и рассматривается напрямую. Характерный пример – How the Comb Gives a Fresh Meaning to the Hair, где история о Прусте в Альбукерке дробится на параграфы с прямолинейными подзаголовками. Тексты Абиша, хотя в них и происходит множество смешных, печальных и регулярно абсурдных событий, очень сухие по стилю, действия описываются кратчайшим способом, персонажи мыслят конкретно и четко осознают причины своих поступков. Неспроста в нескольких рассказах местом действия является пустыня – из сочинений автора как бы выпарена вся вода литературных украшений и оставлена только самая суть.

В Minds Meet Уолтер Абиш анализирует механизмы человеческого восприятия: как первично обрабатывается входящий через органы чувств поток информации, как мозг формирует представления о привычном и новом, как выделяет существенные элементы и как уводит в тень неприятное. Типичен рассказ The Second Leg, чья любовная интрига вращается вокруг иссохшей обезображенной ноги красивой во всех остальных местах женщины: рассказчик старается не замечать больную ногу, говоря всегда о второй, здоровой и сексапильной ноге, в то время как для героини именно этот телесный недостаток постоянно находится в центре внимания и побуждает искать через половые связи доказательства своей красоты.

Самый большой рассказ This Is Not a Film This Is a Precise Act of Disbelief исследует проблему привычности: пропал знаменитый архитектор, и никто не может его отыскать, потому что и в его доме, и в остальном окружении ничего не изменилось. Исчезновение важного человека – это существенная перемена, но если мозг регистрирует, что все вещи остались на своих местах и все прочие события происходят как обычно, то для расследования нужно преодолеть границы привычного, а это крайне тяжело (в рассказе находится выход через подключению к поискам чужаков – иностранной съемочной группы, планировавшей сделать жизнь об обыденной жизни американцев).

Специфика Уолтера Абиша состоит в его интересе к визуальному совриску, инсталляциям и искусству фотографии. Рассказ With Bill in the Desert о поиске героем своего места посреди пустыни вдохновлен инсталляцией в виде тента с лампочкой, рассказ Non-Site о трудностях выпуска газеты в маленьком городке – выставкой Non-Sites. Рассказ Life Uniforms о создании серии фотографий женского оргазма анализирует как процесс работы, начиная с решения задач освещения, так и восприятие изображений запечатленной женщиной, колеблющееся между идентификацией и отчуждением.

Несмотря на сухость стиля и интеллектуализм повествования, Абиш неизменно, хотя и часто незаметно, шутлив – он как бы подмигивает читателю тем здоровым глазом, который спрятан под повязкой. Также все его истории, тематически тяготея к абстракциям, конкретны (тоже результат отсечения лишнего и обращения к объектам и событиям напрямую) и жизненны либо близки к жизненности. Герои как правило женаты, сюжетным двигателем как правило выступают любовь и секс (в Crossing Friends и Frank's Birthday – дружба, в A Stake in Witches — ненависть), всюду персонажами управляют простые чувства и столь же несложные идеи. Поэтому под определенным углом зрения Minds Meet можно читать как сборник бытовых рассказов о немного странных, но вполне нормальных людях.

Таков, очевидно, естественный результат авторского метода извлечения из обыденности технической стороны взаимодействия между контактирующими разумами: в основе всего сложного и запутанного всегда лежит нечто ясное и простое.

Научно-фантастический роман «Отчаяние» Грега Игана предлагает читателю историю о научном журналисте (прямиком из анекдота про «Ученые изнасиловали журналиста!»), решившем снять тихую спокойную документалку о разработчице Теории Всего из ЮАР на конференции по теоретической физике, но попавшему в эпицентр мета-физического триллера об информационном Большом Взрыве.

Этот роман – вершина раннего творчества Грега Игана. Если «Карантин» – хороший детектив вокруг модного квантового фантдопа, а «Город перестановок» – серьезная, усердная работа по моделированию цифровой жизни, то «Отчаяние» – без всяких скидок большая литература. Главным героем здесь выступает обычный человек, пусть и постоянно контактирующий с учеными, но плохо разбирающийся в науке и в целом к научному знанию профессионально безразличный: работа есть работа.

Поэтому «Отчаяние» является, видимо, самым комфортным для чтения романом Игана: когда начинается лекция на сложную тему, герой сообщает читателю лишь то, что он ничего не понял (в отличие от следующих книг, где все-все уравнения, диаграммы и графики представлены в исчерпывающем виде). Нужно это, чтобы дать неангажированному персонажу разобраться, чем же научное знание лучше мистических учений и политической идеологии – и материала автор накидывает богато с обеих сторон.

Фантдоп в «Отчаянии» потрясающий: что если исчерпывающе описывающая Вселенную Теория Всего и создает эту Вселенную вокруг себя? Если так, то будущее человечества оказывается зависящим от того, какая из возможных Теорий Всего будет завершена первой и кто станет первым осознавшим эту теорию человеком. Завершение Теории Всего может оказаться как благом для мира, так и его смертью, поскольку смешение физической реальности и информационной виртуальности превратит материю в чистую математику, абстрагирует бытие до уровня платоновских эйдосов и все попросту исчезнет.

Никто не знает, как получится на самом деле, поэтому верующим во благо Теории Всего приходится бороться с верующими в губительность Теории Всего за жизни ученых, эти теории разрабатывающих. Так выясняется, что даже в самой строгой теоретической науке без религиозных моментов не обойтись, как только возникает задача интерпретации математических выкладок: хорошо, у вас тут и правда правая сторона уравнения равна левой, но какой в этом уравнении практический смысл? Иган мастерски выкручивает проблему связи между теорией и практикой до максимума, делая научное знание в виде Теории Всего угрозой человеческому существованию.

Игана принято ругать за сухое повествование, но «Отчаяние» наполнено живыми эмоциями, житейскими ситуациями и размышлениями не о теориях, а о том, что хорошо и что плохо с точки зрения простого человеческого здравомыслия. Как будто не Иган писал. Я раньше всем советовал начинать этого автора с «Диаспоры», но теперь буду советовать стартовать с «Отчаяния», поскольку именно здесь у Грега Игана самые высокие показатели литературности и человечности (при том что пресловутую «человечность» в книге он ох как ругает). Здорово, что эта книга была издана официально АСТом и ее можно легко найти на вторичке за нормальные деньги.

А уж какой там финал – я хоть и угадал его где-то на последней четверти, но все равно был шокирован. Если твердая научная фантастика может быть большой литературой, то «Отчаяние» – ярчайший пример такой возможности.

Детские слезы ради мечты об импичменте

Оппозиционный роман Stabat Mater Руслана Козлова предлагает читателю историю о поразившей мир мистической болезни, убивающей детей приступами невыносимой боли, и бесчеловечной жестокости российского государства, решившего закрыть все хосписы, где несчастным малышам оказывают паллиативную помощь.

Это обычная для жанра «кровавая гэбня» книга. Не первый раз под привлекательной оберткой я обнаруживаю роман-фансервис для нелюбителей путинизма. Почему-то все они выпущены Редакцией Елены Шубиной – «Раунд» Анны Немзер, где за чеченских геев сотни тысяч вышли на митинг на Тверской, «Средняя Эдда» Дмитрия Захарова, где чиновников убивали волшебные картинки, «Радио Мартын», где великаны утопили Старую площадь в моче, «Повести Л-ских писателей» Константина Зарубина, где отравление Навального запустило апокалипсис. Как и там, в Stabat Mater под прикрытием рассуждений о христианском Боге и человеческих страданиях продвигается лозунг «Без Путина лучше». Если вас дико бесит наш президент, роман Руслана Козлова должен вам понравиться.

Как типовой оппозиционный роман, Stabat Mater изобретает ситуацию, ведущую к массовому народному восстанию. Руслан Козлов, много лет сотрудничавший с хосписами, подходит к задаче с самой чувствительной стороны: жертвами государства в книге становятся неизлечимо больные дети.

Поначалу кажется, что роман будет посвящен осмыслению автором своего опыта работы в детских хосписах и теодицее: если Бог есть, как он допускает мучения невинных детей? Над этим вопросом в первых главах бьются филолог-сын священника и иеромонах в церкви при хосписе, им в подмогу дана побочная сюжетная линия о первых христианах, чью общину в 130 году должны за веру отдать на растерзание львам – старейшина общины Кирион также много думает о том, нужны ли Иисусу Христу страдания и мученические смерти верующих.

В начале книги я недоумевал, почему отец Глеб, да и филолог Иван тоже, плутают в трех соснах, хотя с точки зрения христианской метафизики ничего сложного в вопросе о детских страданиях нет. Богу эти страдания не угодны, они являются последствием грехопадения – при изгнании из рая человек был облачен в кожаные ризы, и вот эти-то тленные оболочки подлинного человеческого тела и страдают от физических болезней; смерть есть предел, милосердно положенный Господом тлению кожаных риз для избавления от страданий, порожденных первородным грехом.

Изучение мнений самого Руслана Козлова о вере показало, что в романе отражено рядовое «бытовое христианство», когда человек вроде бы истово верит в Иисуса Христа, ходит в церковь, молится, но вообще ничего не знает о своей религии, давно давшей ответы на все вопросы, и сочиняет отсебятину, де-факто впадая в индивидуальную ересь. Отсюда все странные и откровенно кривые рассуждения о Боге, какими наполнена первая половина книги.

Но на второй половине стало ясно, что религиозные споры – только маскировка, а тема детских хосписов – только повод для переупаковки жанровых клише о «кровавой гэбне», представленных в Stabat Mater в полном составе: зверства правоохранителей против честных людей, беснования федеральных СМИ против честных людей, безразличие церкви к бедам честных людей, воровство чиновниками денег у честных людей, социальный взрыв после гибели нескольких честных людей и импичмент президенту, потому что во все виноват лично ВВП, конец.

Я даже не буду анализировать косяки в моделировании событий в романе (если болеют дети из всех страт, государство не будет экономить на хосписах, если надо закрыть хосписы, федеральные СМИ не будут это освещать, если надо выгнать людей из хосписа, нужна не полицейская осада, а отключение света и воды и прекращение отпуска лекарств) – в таком анализе нет смысла: тем, кто любит читать о плохом государстве, достоверность безразлична, а тот, кто ценит в реалистических книгах именно реалистичность, просто пройдет мимо стандартной оппозиционной агитки Stabat Mater.

Лучше б и я тоже прошел мимо. Не мой жанр.

Великий Американский Кошмар

Модернистский сатирический роман J R Уильяма Гэддиса рассказывает историю о взлете и падении финансовой империи 11-летнего школьника Джей Ара, воспитанного рекламными буклетами и газетными объявлениями, о затронутых его махинациями судьбах десятков взрослых людей, а также о мучительном хаосе, в какую жизнь в США выродилась из-за жажды наживы.

Это великая книга. В «Джей Аре» Гэддис берет американскую мечту – подняться из нищих низов к вершинам благополучия – и показывает, как она к началу 70-х превратилась в американский кошмар: все пытаются что-то продать или продаться, так что медиа замусорены спамом и новые технологии лишь умножают его, но почти никто не производит ничего реального (либо акции-опционы-фьючерсы, либо бесполезные вещи и услуги) и ни у кого нет денег. Американцы вроде бы изо всех сил крутятся, изображают успешный успех и бурную деятельность, но богаче становятся только миллионеры, а все прочие горят в аду развитого капитализма, травятся ядовитыми парами рекламы, грызут друг друга за копейку денег и минуту славы и ничего в итоге не получают, кроме болезней, безумия, алкоголизма, распада семейных связей и преждевременной смерти.

Для точной передачи инфернального водоворота американского кошмара Гэддис радикализирует форму романа: текст почти полностью состоит из неатрибутированных диалогов и на первый взгляд выглядит как неразборчивый шум десятков голосов, сбивчиво требующих чего-то друг от друга в полной темноте (без обычных ремарок «сказал Эдвард» и «спросила Эми» читатель как бы не видит историю, а только слышит ее, да и то без тембров и интонаций). Никто никого не слушает, каждый говорит о своем, мало кто может выразить мысль связно, все постоянно прерывают друг друга и отвлекаются сами. Кроме того, роман не разделен на главы, смена места и времени действия происходит без предупреждения, что усиливает чувство дезориентации: с ходу не ясно не только кто с кем говорит, но также где и когда, а еще почему вдруг вместо налоговых убытков пошла речь о музыке.

При этом за вычетом модернистских приемов усложнения «Джей Ар» – вполне мейнстримовая сатира на американское общество. Если восстановить весь опущенный автором контекст, то окажется, что в книге есть несколько взаимосвязанных и последовательно рассказываемых реалистических историй, сфокусированных на четырех локациях: кабинет директора в школе, где учится Джей Ар, дом семьи Баст, чьи владения захватывает новый торговый центр, офис Typhon International на Уолл Стрит и квартира Эйгена и Гиббса на 96-й улице. Через школьные сцены выражается критика системы образования, призванной присматривать за детьми, а не обучать их; в постепенной гибели владений Бастов отражена всепожирающая сущность капитализма, а механизмы его пищеварения переданы сценами в Typhon International. Квартира на 96-й улице, в какой-то момент превращенная в головной офис корпорации Джей Ара, – это втиснутый в однокомнатную жилплощадь дух времени: она уставлена коробками с позабытым творчеством Эйгена, Гиббса и Шрамма давних лет, а поверх навалены коробки со спамом, счетами, акциями, бизнес-литературой, товарами, письмами и прочей ерундой, из кранов на кухне и в ванной шпарит горячая вода, где-то в глубине завалов работает радио, телефон беспрестанно звонит, дверь болтается на одной петле и не закрывается. Ад как он есть.

В таких декорациях разворачивается печальная история молодого композитора Эдварда Баста, от безденежья ставшего официальным представителем Джей Ара, попавшего в ловушку обязательств и потерявшего все. Зеркально развивается линия альтер-эго автора Джека Гиббса – алкоголика, насмешника и вредины, не способного ни с кем сотрудничать, но как раз благодаря неуживчивости избегающего проблем, какие из-за неуемной неопытности Джей Ара обрушиваются на Эдварда и других взрослых. Роман полон сюжетных поворотов, все линии имеют четкие финалы с ясными смыслами, поэтому «Джей Ар» как-то даже трудно назвать авангардным произведением – это Большой Американский Роман, критически фиксирующий состояние общества в США в конкретный момент времени.

После прочтения «Джей Ара» я перечитал самый известный отзыв на роман – эссе писателя Джонатана Франзена «Уильям Гэддис и проблема чтения сложных книг», где Франзен рассказывает, как ему было тяжело, скучно и безрезультатно грызть эту книгу (он дважды не смог дочитать ее до конца) – и был поражен, насколько же разным может быть читательское восприятие. На мой взгляд, «Джей Ар» – это угарный и ураганный сатирический боевик, где экшн не останавливается ни на мгновение и только наращивает скорость по мере приближения к финалу, так что приходится самому притормаживать и делать перекуры, чтобы переварить очередной внезапный и впечатляющий поворот в сюжете. Я просто не понимаю, где там можно скучать с такими шикарными персонажами, хитрыми джейаровскими схемами обогащения, психологически и физически жестокими событиями и постоянным давлением на мозг информационного потока, так что кажется, будто я сам сижу в этой жуткой 96-й квартире и на меня со всех сторон рушатся проклятые коробки с забытым прошлым и ненужным настоящим Америки начала 70-х.

Конечно, я очень люблю истории о финансовых махинациях и злую социальную сатиру, но ведь самый сок в «Джей Аре» – это герои, которым невозможно не сопереживать. Гэддис литературными средствами передает мысль, что американцы – сами кузнецы своего несчастья, для чего насыщает роман изворотливыми пройдохами (Джей Ар и старшие джейары), чтобы двигать сюжет, доверчивыми добряками (Эдвард Баст и прочие простаки), чтобы пройдохам было на ком наживаться, и опустившимися бездельниками (Джек Гиббс), чтобы было кому оберегать добряков от пройдох. А какие там женщины! Фурия Энн ДиЦефалис, всесторонне привлекательная Эми Жубер, чилловая Рода, ни в чем не согласные друг с другом тётушки Баст, манипуляторша Стелла Энджел, злобная меценатка Зона Селк, которую хотелось убить с первого же появления в истории – они все великолепны. Центральная фигура Джей Ара, сопливого, неряшливого и невежественного мальчика с кипами рекламных буклетов и газетных вырезок в портфеле, затыкающего микрофон в телефонной трубке платком, чтобы голос звучал ниже, по рекомендациям в спаме зарабатывающего миллионы на убыточных компаниях и размещающего собственную рекламу на спичечных коробках, обоях, в школьных учебниках и энциклопедиях – это грандиозный образ Человека Капиталистического, в котором всякая человечность заменена коммерческой целесообразностью, и в то же время абсолютно живой персонаж, на все упреки Эдварда и Эми недоумевающий «а чо такова?».

Поэтому для меня необъяснимо, почему Франзен пишет, что в «Джей Аре» Гэддис предлагает читателю холодный интеллектуализм без малейшей возможности увлечься сюжетом и мажет всю историю исключительно черной краской «в Америке все очень плохо». У меня в связи с этим только один вопрос – он точно читал именно «Джей Ар»? Ведь это горячая и страстная книга о борьбе между духовностью и чистоганом, с постоянными хохмами и равномерной раздачей побед и поражений всем трем категориям персонажей в финале. Очень плохо, что Джонатан не дочитал роман до конца, тогда бы он увидел, что в багаже Гэддиса есть и катарсис, и хорошая концовка, и ему бы не пришлось обвинять автора «Джей Ара» в невыполнении читательско-писательского Контракта. Наверное. Лично мой Контракт Уильям Гэддис выполнил даже с бонусами, с моей точки зрения «Джей Ар» – та требующая усилий книга, которая за все усилия воздает с лихвой увлекательным чтением.

С нетерпением буду ждать, когда «Джей Ар» издадут на русском. Изданные «Плотницкая готика» и «Распознавания» дают на это надежду.

Научно-фантастический роман «Город перестановок» Грега Игана предлагает читателю историю о создании независимой от реальности виртуальной машины, чье население случайно создало новую вселенную.

Если «Карантин» – детектив, сквозь который прорастает НФ, то «Город перестановок» уже лишен шаблонной сюжетной обертки. Книга подробно разбирает все аспекты существования цифровых копий человека, вплоть до политических (пока копии не признаны субъектами права, они могут только чьей-то собственностью) и экономических (жизнь копий занимает массу вычислительных мощностей, и они обязаны сами их оплачивать, нищая копия просто перестанет обсчитываться).

В центре внимания, поскольку это Грег Иган, находятся экзистенциальные и этические вопросы: что ощущает копия? что допустимо делать с копиями? стоит ли признать их живыми? каково копии отставать от естественного времени (из-за того, как сложно их обсчитывать)? каково копии оказаться в окончательной изоляции от реальной вселенной? Техническая сторона, как обычно у автора, продумана и блестяще описана. Если вы интересуетесь темой цифровых копий человека – это, пожалуй, лучшая художка по теме.

Иган не был собой, если бы эту узкую земную тему не связал с чем-то гораздо большим. В «Городе перестановок» он предлагает в качестве фантдопа отмену принципа причинности. Главный герой через непрерывность своего восприятия внутри виртуальной среды, обсчитываемой на разных компьютерах в разное время, открывает возможность путем пермутаций создавать связанные системы из сколь угодно разнесенных в пространстве-времени материальных частиц – «теорию пыли».

Эта машина и есть Город перестановок, на примере которого автор рассматривает проблему абсолютного бессмертия, когда человеческое сознание живет не то что очень долго, а именно что бесконечно.

Как большой любитель клеточного автомата «Жизнь», я радовался всякий раз, как от этики и экзистенции виртуальных людей Иган обращался к этике и экзистенции клеточных автоматов. Автор прекрасно разбирает разницу между программными симуляциями мира, где все условно и может быть в любой момент изменено, и клеточными автоматами, где действия жесткой ограничены набором базовых правил. Именно эти ограничения делают клеточные автоматы более реальной средой, чем виртуальная реальность.

«Город перестановок» – зрелое, серьезное, многоаспектное исследование в художественной форме одного из вероятных путей развития человечества. Провал продаж этой замечательной книги в серии «Звезды научной фантастики» говорит лишь о том, что у научной фантастики нет читательской аудитории, читателю подавай боевички да детективчики – ну или эзоповы размышлизмы о дне сегодняшнем – в технологичных декорациях.

Научно-фантастический детектив «Карантин» Грега Игана предлагает читателю историю о том, как частный сыщик искал умственно отсталую женщину, а нашел невероятную тайну Вселенной.

В этом раннем романе Иган показывает, как надо писать настоящую научную фантастику – не приключенческий роман с околонаучными элементами, не псевдонаучное фэнтези, а самую что ни на есть нф-ную НФ: берем какую-то горячую научную фактуру, развиваем ее в фантастическом ключе и от последствий этого моделирования отстраиваем в обе стороны (к началу и концу) сюжет книги. При таком подходе научный момент всегда остается в центре действия, а не работает в роли второстепенной декорации для шаблонных ходов боевика / детектива / триллера.

В «Карантине» Иган предлагает представить, а что если коллапс волновой функции происходит не при любом взаимодействии системы, а только при ее измерении — и что если измерение систем ведется только на Земле, тогда как во всей остальной Вселенной никто этой глупостью не занимается, а потому всякий объект пребывает во всех вероятных состояниях?

Эта идея быстро приводит к заключению, что человеческие мозги – это вселенское зло, потому что

Сюжетно квантово-измерительный фантдоп завернут в детективные приключения: главный герой сначала ищет непонятно как сбегающую из закрытых помещений пациентку психбольницы, затем поневоле становится охранником в сверхсекретной фирме, затем

Уже в этом раннем романе легко можно узнать того Грега Игана, который потом будет взрывать мозги читателя в «Лестнице Шильда», «Ортогональной трилогии», «Накале» и «Дихронавтах», так как научно-фантастические построения постоянно перемежаются с рассуждениями об этике: что человеку допустимо делать, а чего делать нельзя, в том числе с собой – а в центре сюжета находится типовой игановский вселенский катастрофизм (только тут источником крушения мира выступают сами люди и их неумная страсть все измерять и коллапсировать в чистые состояния). Отличительной же особенностью является религиозная тематика – автор проезжается по существующим в будущем верованиям, препятствующим нормальному движению научно-технического прогресса.

Приятнейший энергичный текст, преимущественно состоящий из действия, но вваливающий непростых научных концепций по полной.

Пелевин без пошлятины — это фантастика!

Пелевинско-фантастический роман «Смотритель» Виктора Пелевина представляет собой экскурсию по искусственному миру Идиллиуму, созданному силой воображения Павла I Романова, Франца Антона Месмера и Бенджамина Франклина, где экскурсантом является новоиспеченный глава Идиллиума, молодой горячий смотритель Алексис де Киже, а гидами – все-все-все, кто попадается ему на пути: предыдущий смотритель Никола III, наставник Галилео, монахи и архаты, порождающие благодать Ангелы, сволочной первопредок Киж и даже любовница Юка. Гиды постепенно открывают Алексису уровни правды об устройстве его благодатного мира и контактах с Ветхой Землей, а тот задает все больше вопросов, пока не познает (вместе с читателем) максимум того, что отпущено человеку.

Пелевин, конечно, опять написал ту же самую книгу про иллюзорность всего сущего и ничтожность человеческого разума, но идейную составляющую стоит воспринимать скорее как обязательную черту авторского жанра «пелевинщина». Ни у кого же не возникает вопросов, когда детективщик пишет очередной детектив о таинственном убийстве, а фэнтезист – очередное лекальное фэнтези меча и магии? Вот и к Пелевину нет смысла предъявлять претензии, что в «Смотрителе» снова оказывается, что ум убог, бытие мнимо, а истина обретается за пределами возможного. И в предыдущих десяти книгах, и в последующих десяти книгах все сводится только к этому, так что при чтении «пелевинщины» стоит на старте принимать, что из любых декораций в итоге выйдет буддийская критика капитализма, и больше уделять внимания самим декорациям.

«Смотритель», на мой взгляд, интересен тем, что это серьезная версия «пелевинщины». Книга показывает, каким мог бы быть автор без пошлого фансервиса (дурацких обыгрываний свежих мемов, нелепых рассуждений о мужском и женском, намеренно грубых метафор о культуре потребления), то есть если бы он больше занимался продуманным художественным оформлением своих идей, чем поспешной клоунадой на потеху публики. Пошлость в романе все равно есть, с нее как маркера бренности начинается история духовного пути Алексиса де Киже, но по мере продвижения к финалу фансервисные моменты отходят на задний план, уступая место многоступенчатому восхождению главного героя на небо Идиллиума. Сам Идиллиум – виртуальная машина, рукотворный рай, почти независимый от Ветхой Земли и будто бы недоступный для земных гостей – располагает к тому, чтобы автор отрешился от бренной мирской ерунды и сосредоточился на исследовании ключевых вопросов: что есть бытие и что есть ум.

Благодаря минимизации клоунады становится ясно видно, насколько хорош Виктор Пелевин как фантаст. «Смотритель» – это качественная фантастика о тайнах искусственного мира, с богатым дизайном и построенным на вотэтоповоротах сюжетом. Таких поворотов необычно много, и что важно, они есть не только в действии, но и в рассуждениях персонажей-«гидов» о мире и человеке. В отличие от проходных книг автора, где одна и та же мысль долбится с первой по последнюю страницу, в «Смотрителе» каждая новая правда оказывается кусочком все более масштабной истины, откуда и возникает ощущение восхождения Алексиса к Храму Последнего Поворота. Это, говоря попросту, интересно читать ради самой истории приключений молодого смотрителя и его «зеленки» – оба любопытны, настырны, все время лезут, куда их не просят и попадают то в передряги, то в очередную кат-сцену с длинной-длинной, но развивающей сюжетку беседой. Чем-то другим Пелевин к 12 роману и не мог удивить: его мнения об иллюзорности сущего и ничтожности ума мне прекрасно известны, а хохмы по мемам откровенно скучны – тем приятнее было следить за тем, как он может, когда хочет, красиво прописывать фантастический мир и выстраивать сюжетные линии.

Буду надеяться, что автор еще когда-нибудь напишет серьезную «пелевинщину», было бы здорово.

Метафантастический роман Павла Матушека «Оникромос» рассказывает историю о том, как после гибели Лепе Басала из-за прошедшего по Линвеногру мощного Импульса от очередного ксуло из Квалла последний в городе человек Друсс соглашается на поиск Крек'х-Пы по иным мирам в сопровождении Манакума и Лестича, а Панаплиан организует замина Хемеля и перуса Тенана в погоню за ним. Поиск и погоня оборачиваются бездонным погружением в неведомое и неописуемое, все более впечатляющее и все менее объяснимое по мере приближения к загадочному финалу.

«Оникромос» — это книга о непознаваемом и попытках разума справиться с необходимостью сосуществовать рядом с непознаваемым. Первая стадия — восприятие — наталкивается на невозможность различить непознаваемое, даже если оно навалилось на вас всем весом, так что приходится говорить лишь о расплывчатых формах, цветах свечения и странных углах (изредка можно подобрать какую-нибудь ассоциацию из знакомого: пирамида, яйцо, шип, медуза).

Вторая стадия — познание — оборачивается чередой провалов, так как непознаваемое не подчиняется известным законам и произвольно реагирует или не реагирует на любые эксперименты. Тогда наступает третья стадия — вытеснение непознаваемого за пределы внимания, но и оно мало что меняет, так как странные штуковины по-прежнему находятся рядом и непредсказуемо вторгаются в жизнь. Поэтому единственный выход — не закрываться от непознаваемого, быть готовым к нему, принимая, что ни его механику, ни его смысл постичь не удастся никогда.

«Оникромос» погружает читателя в непознаваемое постепенно. Нечётные главы посвящены мистическим историям, происходившим на Земле в разные времена с участием иномирных и надмирных объектов. Чётные главы передают основной сюжет, начинающийся вполне базовым вирдом об очередном Нью-Кробюзоне, оказавшемся на грани гибели, но как только Друсс покидает Линвеногр и расслаивается на версии в иных мирах, роман становится по-настоящему фантасмагорическим, так как человеческого там (в чётных главах) не остаётся ничего.

Всякая версия Друсса в какой-то момент наталкивается на загадку и ради неё отказывается от обыденной жизни, а разгадывание каждый раз приводит еë к невообразимому, отправляющему героя дальше по пути к Крек'х-Пе. Таких версий со своими мирами и приключениями-непонятно-в-чем в книге не две и не три. Постепенно в месиве событий кристаллизуются постоянные детали, как графитовое изборожденное яйцо и золотистый свет, появляются существа, преследующие мета-героя из мира в мир, и к финалу множество мозаик явно складывается в единое целое.

Но что это за целое, можно уловить лишь в самых общих чертах — расплывчатые формы, цвета свечения, странные углы — потому что непознаваемое не становится менее непознанным. Выжившим персонажам остаётся радоваться, что их не убило (или ещё что похуже) при соприкосновении с чудовищными надкосмическими сущностями, а за освободившихся из ловушки иллюзорных реальностей радуются те, кто освободиться так и не смог; живые/механические загадки, сказав напоследок что-то вроде СОМОРКИНО КХАТ, исчезают по своим делам.

«Оникромос» — книга, которой можно тестировать любовь к фантастике. Её чётные главы состоят только из фантастического, ничего реального-земного в них нет, и ни к чему реальному-земному их события не отсылают. Если вы читаете фантастику ради погружения в не-человеческое, эта книга для вас.

Модернистский бытовой роман Second Skin Джона Хоукса состоит из разбросанных воспоминаний бывшего моряка, ныне искусственного осеменителя коров Эдварда «Шкипера» о том, как все его родственники покончили жизнь самоубийством. В особенности он фокусируется на обстоятельствах суицида любимой дочери Кассандры, но порой обращается к смертям отца, матери и жены, а также к убийству подставного зятя Фернандеса.

Хоукс использует в романе набоковскую стратегию повествования, когда история показывается с точки зрения героя-злодея, приукрашивающего себя, опускающего откровенно неудобные моменты и часто не замечающего, что вокруг него происходит на самом деле – а перед читателем стоит задача восстановить из его слов подлинную картину событий. Шкипер в начале романа представляется страдальцем, которому надо бы посочувствовать, вот только по мере развития сюжета появляется все больше вопросов к его роли в смертях близких. Герой этого, скорее всего, не понимает и объясняет самоубийства родителей, жены и дочери независимыми от него причинами – он вообще как будто мало что осознает в окружающем мире. Прежде всего Шкипер глух к эмоциям.

Разрыв между реальностью и ее восприятием Шкипером сообщает истории определенный комизм, насколько уж может смешить череда самоубийств в компании с расчлененкой, изнасилованием, избиениями и выкидышем. До этого я читал у Хоукса «Каннибал» и The Lime Twig, и все три книги довольно мрачные, рассказывают о людских страданиях и преступлениях, но трагическое в них регулярно, в режиме тонкого черного юмора, переходит в комическое, что опять же напоминает манеру Владимира Набокова. Шкипер лиричен и красноречив, обожает дочку, стремится к простому жизненному счастью, стойко выдерживает удары судьбы, но если реконструировать его образ из реплик и действий других персонажей, выяснится, что у лирика и стоика есть еще одна важная черта характера, та самая second skin, которая и отправляет в могилу окружающих его людей.

Название романа весьма иронично, ведь second skin Шкипер называет непромокаемый штормовой плащ. Разум главного героя как бы облачен в промасленную ткань, сквозь которую не могут проникнуть чужие слезы: вокруг все страдают от его поступков, а самому Шкиперу сухо и комфортно, и он недоумевает, что происходит, почему всем плохо, когда он обо всех заботится и всем помогает? Сбежать от него невозможно – он кинется догонять, но терпеть его долго нельзя, вот родственникам и остается всего один путь избавления от зануды. Весьма трагикомично.

В утопические сцены на «блуждающем острове», где Шкипер искусственно осеменяет коров и ждет, когда родит его молоденькая любовница, я не верю. Если в этой идиллии он вспоминает о прошлом и не замечает своей вины в гибели семьи, значит, характер его не изменился и новые знакомцы должны страдать так же, как прежние – но они почему-то все счастливы. Следовательно, это лишь фантазия злодея, так и не осознавшего свои злодейства.

Second Skin мотивировала меня уделить больше внимания Джону Хоуксу. Постмодернизма в нем не заметно (в отличие от Кувера, Гэсса, Сукеника, Каца), зато пишет здорово – красиво, изобретательно, мрачно и странно.

Научно-фантастический роман «Некровиль» Йена Макдональда предлагает читателю историю о дне-терминаторе между эпохами органического человечества и нанотехнологического постчеловечества. 1 ноября, в День Мертвых, пятеро друзей должны по традиции собраться в кафе неподалеку от руин Голливуда, в калифорнийском некровиле – многомиллионном поселении оживленных мертвецов, а вернее, копий умерших людей, чьи тела вместо биологических клеток состоят из нанороботов-текторов. День Мертвых – главный праздник для мертвецов, время карнавала, когда живым лучше не соваться в некровили, но герои, у каждого из которых свои счеты со смертью и мертвецами, все же заходят туда и по отдельности переживают важнейшую ночь в их жизнях. Фоном их индивидуальных историй становится последняя масштабная битва против сдерживающих эволюцию человечества политических и экономических ограничений.

Великолепная книга, я в полном восторге! Если роман «Король утра, королева дня» литературно прекрасен, но его мифологическая тематика и ирландские декорации мне безразличны, то «Некровиль» с той же виртуозностью повествует о важных для меня темах смертности и ее преодоления, человечности и ее эволюции. Программист Сантьяго слишком много времени проводит в виртуальности и готовится покончить с собой, чтобы присоединиться к недавно умершей и воскрешенной в наномеханическом теле возлюбленной. У Тринидад тоже умер любимый, и она ищет способ избавиться от тоски. Камагуэй сам скоро умрет, так как его любимая-мертвячка заразила его наномеханическим вирусом. Адвокатка Йау-Йау Мок спасает клиентку-мертвячку от охотящейся за ней могущественной корпорацией. Наследник этой корпорации Туссен под угрозой смерти устраивает встречу космических повстанцев-мертвецов с ненавистным ему отцом-гендиром.

«Некровиль» дает панораму точек зрения на смерть и нанотехнологическое посмертие. Особенно здесь важны линии Сантьяго и Камагуэя: первый жаждет смерти, поскольку испытал в жизни все мыслимые удовольствия – второй страшится смерти, которая неизбежно настигнет его через 48 часов; первый в День Мертвых сталкивается с чередой мучительных смертей, какими развлекают себя мертвецы, и через ужас, боль и легкую расчлененку осознает ценность реальной жизни – второй с помощью добродетельной мертвячки в последний раз познает, как прекрасна жизнь, и приходит к приятию биологической смерти. Макдональд говорит и о том, как трудно, но необходимо отпускать умерших, и о том, как тяжело собственное умирание, даже если за ним следует воскрешение, и о том, какую цену придется платить за жизнь в нанотехнологическом посмертье, и о том, как важно полноценно жить, и о том, в чем смысл смерти.

И все это в режиме неистового праздника, который всю книгу разворачивается на улицах некровиля. В романе соседствует бок о бок и переплетается множество жанров – классический нуарный детектив, процедурал, ураганный боевик, технотриллер, космоопера, мелодрама, комедия – в каждой линии происходит огромное количество событий, все они яркие, энергичные и опасные, способные в любой момент отправить в небытие и живого, и мертвого. Одно удовольствие следить за тем, как персонажи меняются под действием ежесекундно обрушивающихся на них испытаний и откровений. В эту ночь они находятся в состоянии максимально возможной жизни у самой границы смерти, в чем, собственно, и состоит суть карнавала в День Мертвых. Форма безупречно соответствует содержанию.

Также «Некровиль» – это роман о любви к кинематографу. Он наполнен сотнями отсылок к классическому голливудскому кино, и для киноманов его чтение, узнавание фраз, сцен и образов из фильмов – это отдельное удовольствие. Вновь не могу не восхититься трудолюбием и проницательностью Наталии Осояну, распознавшей и прокомментировавшей все эти интертекстуальные украшения, за которые я тоже очень люблю Йена Макдональда.

В общем, великая книга великого автора.

Фэнтезийно-(пост?)модернистский роман «Король утра, королева дня» Йена Макдональда представляет собой трилогию о трех поколениях ирландских девушек, обладающих способностью прямого контакта с ноосферой. Эмили в 1913-м находит дверцу в сказку; Джессике в 1934-м приходится выбирать между реальностью и мифом; Энья в 1988-1989 годах вынуждена с катаной и лэптопом наперевес бороться с нечистью, пачками лезущей из ноосферы в Дублин.

Это роман о культурных кодах и их позитивном/негативном влиянии на жизнь человека. В начале всякого мифа стоит человек, и всякий миф создается человеком не просто так, а с практической целью, как для защиты от угроз окружающего мира, так и для агрессии. Макдональд дает мифам материализоваться через воображение одаренных фантазеров и показывает, что получится. Девушка, страстно желающая любви ирландского языческого божества, может быть буквально им изнасилована. Девочка, попавшая в ловушку пожара, может создать защитников, и те всю жизнь будут ее охранять. Девушка, загнавшая детскую трагедию глубоко в подсознание, может воевать с чудовищами, которое это подсознание и штампует.

Роман восхищает в первую очередь тем, что история о влиянии культурных кодов на человека сама написана ирландскими культурными кодами. Я большой нелюбитель викторинного режима чтения («раскопай все отсылочки, чтобы выбить платину»), но здесь абсолютно к месту все раскавыченные цитаты и упоминания без пояснений местных топонимов, исторических личностей и произведений искусства. Роман примерно до уровня «Улисса» Джойса насыщен непонятными неспециалистам отсылками и, видимо, поэтому считается сложнейшей работой Йена Макдональда – потому что это большой архив ирландской культуры, в который еще намешано знатное число элементов других культур, в Ирландию импортированных. «Улисс» там тоже присутствует разными сторонами, от простых цитат «Да я сказала да» до повторения в одной из глав катехизисной композиции «Итаки». Не могу не отметить мощную работу переводчицы Наталии Осояну, снабдившую русское издание подробными примечаниями по всем-всем-всем секретикам текста.

Мне безразлична ирландская мифология и в целом Ирландия, но чтение романа стало настоящим праздником, поскольку Макдональд в нем совмещает две удручающе редко пересекающихся литературных сферы – фантастику и (пост)модернистскую многоуровневую усложненку. «Король утра, королева дня» можно исследовать на предмет скрытых посланий примерно так же долго, как «Радугу тяготения» Пинчона, а по части охвата ирландской культуры она объемнее «Улисса», ведь фиксирует ее состояние и перед Первой мировой войной, и в период интербеллума, и на глобалистском рубеже 80-90-х годов. В то же время это абсолютно сюжетный текст о попытках сначала проникнуть в мир фэйри, а потом заткнуть межмировую прореху чем-нибудь попрочнее, так как люди, травмированные двумя глобальными войнами, психоанализом и массовой потребительской культурой, заполняют ноосферу пугающей ерундой вместо величественных мифов прошлого.

Йен Макдональд замечательно ставит вопрос об обновлении мифологии, проходя несколько иным путем, чем Джон Барт в «Химере», и, видимо, направляя мысль Нила Геймана в «Американских богах»: лепреконы и сиды создавались под потребности древних людей, но человеческая цивилизация радикально изменилась, перед ней теперь стоят совершенно иные вызовы, от экологических до информационных, и пора бы создать новых мифических существ, живущих в бензоколонках, синтетических наркотиках и скидочных купонах, и ритуалы для взаимодействия с ними, а не отсиживать культурные задницы на представлениях о потустороннем мире давно прошедших времен. Сумбурные впечатления современников о современности, утекающие в ноосферу, должны быть систематизированы, оформлены и приручены. Иначе – хаос в головах.

О «Короле утра, королеве дня» хочет сказаться в двух словах так: вот как надо писать взрослые фэнтези о мифах (где взрослость не в порнухе или мокрухе, а в постановке вопросов о культуре и предложенных ответах).

Всякая идея есть блуд духа

Религиозно-философский роман «Возвращение в Египет» Владимира Шарова представляет собой сборник писем Николая Васильевича Гоголя II и его родственников, обсуждавших в 50-60-е года XX века проект дописывания «Мертвых душ», гоголевское творчество, трактовки Священного писания, в особенности с точки зрения староверов и секты бегунов, историю России и собственного рода.

Грандиозная книга, но меня скорее опечалила. Для меня это довольно редкая читательская эмоция, книги обычно или радуют-восхищают, или раздражают-злят, или вызывают скуку – здесь большая часть романа воспринималась с одобрением и привычным удивлением извивами авторской мысли, но после финала я прямо загрустил. Как прочитавший первые пять романов Владимира Шарова, сразу скажу, что «Возвращение в Египет» не просто содержит все то же самое и рассказывает о том же самом, что в предыдущих книгах, но делает это в концентрированной и даже перенасыщенной форме, вот только не дает никакого выхода в финале. Роман выглядит как творческое завещание автора, ожидавшего, что больше ничего перед смертью он написать не успеет, а потому собравшего в одном тексте и несколько раз продублировавшего все свои ключевые взгляды на человека, Россию и яд идей. К 60 годам эти взгляды, почти не менявшиеся на протяжении 35 лет творчества, стали лишь мрачнее и печальнее.

В каждой книге Владимир Шаров изображает жизнь идей в обществе: идеи подобны генам, передающимся по наследству, и вирусам, распространяющимся через прямой контакт между зараженным и здоровым. Как вертикально наследуемые в рамках одной семьи, так и горизонтально поражающие социум идеи очень легко мутируют, ведь каждый человек понимает их по-своему – эти постоянные мутации, приводящие к трагическим последствиям, и находятся в центре внимания Шарова. В «Возвращении в Египет» есть фраза, которая полностью описывает шаровский пафос, определяющий развитие его сюжетов: «Когда человек одержим идеей, он не отличает хорошего от плохого». Под властью идеи человек перестает адекватно воспринимать реальность, видя ту и понимая сквозь искривленную призму идеологии, становится де-факто безумным. Поскольку значительная часть человечества, включая власти предержащие, одержима самыми разными идеями, мировая история оказывается борьбой между сумасшедшими, безумцами и совсем поехавшими, в которой массово гибнут здоровые, избежавшие идейной заразы люди.

Обычно книги Шарова полны не только идейного умопомешательства, но и насилия, поскольку писатель предпочитает доводить каждую историю до Великой Октябрьской революции и сталинских репрессий, предлагая на выбор альтернативные объяснения (одно больнее другого), как российская история могла довести Россию до ужасов Гражданской войны и ГУЛАГа. «Возвращение в Египет» отличается минимализмом кровавых аттракционов, хотя главный герой и ряд его родственников проходят сквозь лагеря – почти весь объем их переписки составляют дискуссии о наследии Гоголя, христианстве и судьбах России, из-за чего воспоминания о кошмарных страницах семейной истории всплывают довольно редко и то для иллюстрации какой-нибудь очередной религиозной или философской идеи. В этом плане «Возвращение в Египет» – пожалуй, самый мирный роман Владимира Шарова: персонажи не хотят устроить второе пришествие Христа, повернуть время вспять или уничтожить человечество ради обретения Царства Божия, они просто беседуют о староверах, бегунах, «Ревизоре», «Носе», «Мертвых душах», «Выбранных местах из переписки с друзьями» и вариантах наложения исхода евреев из Египта в Землю Обетованную на историю России.

Так откуда взялась печаль? На мой взгляд, в «Возвращении в Египет» Владимир Шаров как никогда прежде показывает, во-первых, пандемический характер зараженности людей идеями, а во-вторых и в-главных, тщету человеческой мысли, отравленной ядом идей. Идеи владеют и порождаются не только большими мыслителями – религиозными лидерами, философами, великими бунтарями, государственными вождями – но и самыми простыми людьми. Воспринимая от «больших» то или иное идейное учение, «малые» мгновенно преобразуют его по своему вкусу и далее передают друг другу, стараются на низовом, личном уровне заразить близких мутировавшим штаммом учения.

Заразность идей чудовищна: всего нескольких слов достаточно, чтобы если не поселить идею в разуме здорового человека, то запустить в нем процесс искаженного мышления, продуктом которого станет еще одна – новая, очередная, равноценно безумная и убийственная – идея.

И все эти идеи в лучшем случае бесполезны. Они ни от чего не спасают и не защищают, каждая концептуализация человека и мира ошибочна, так как строится на недопустимых упрощениях и совершенно случайных аналогиях, ведущих к абсурдным, бредовым выводам, чье слишком активное претворение в жизнь не может вылиться ни во что, кроме насилия, горя и смерти. Всякая идея есть заблуждение – Шаров не проговаривает это прямо, но демонстрирует всем массивом «Возвращения в Египет». Николай Васильевич Гоголь II и его многочисленные собеседники на протяжении 700 страниц и так и этак вертят тему спасения от грехов через странничество и сопряженную с ней тему еврейского исхода, высказывают действительно оригинальные и неожиданные мысли, находят новые смыслы в событиях российской истории (они не могут не появиться, если ко всему подряд прикладывать лекало движения народа по пустыне между Египтом и Израилем), но в итоге приходят только к тому, что любую сову можно натянуть на любой глобус.

Россию можно воспринимать и как Египет, и как пустыню, и как Израиль, и как Небесный Иерусалим, во всяком происшествии увидеть и исход в Израиль, и пересечение Красного моря, и строительство Небесного Иерусалима, и даже возвращение в Египет, а во всяком государственном деятеле – и фараона, и Моисея. Можно в Ленине обнаружить Христа, в Великой Октябрьской революции – борьбу с царством Антихриста, в массовых репрессиях – заселение Небесного Иерусалима мучениками. А можно и наоборот. В этом состоит главное зло идей – они изначально ложны, а потому никакие их трансформации не могут привести к Истине, однако каждому зараженному идеей будет казаться, что именно он и только он Истины достиг. Избавления от этой заразы нет: ни сам человек не способен осознать, что заблуждается, ни кто-либо другой ему этого не объяснит, потому что все окружающие точно так же больны идеями. Выздороветь не выйдет, и даже физическая или психическая смерть носителя не всегда приводит к гибели его идеи: она сохраняется в документах – книгах, статьях, письмах, картинах, даже в архитектуре – и продолжает заражать других через годы, через расстояния. Чтобы спастись, нужно перестать думать чушь, но как перестать, если чушь так соблазнительна?

В предыдущих книгах Владимира Шарова этот пафос был несколько затемнен мощью писательской фантазии, предлагавшей читателю грандиозные истории, поражающие чудовищностью религиозно-философские теории и сад расходящихся Сталиных. В них было интересно следить за приключениями труппы актеров, 300 лет готовившихся ко второму пришествию, трансформациями русской философской мысли в зависимости от капризов клонов Жермены де Сталь, возведением над Волгой музыкально-хоровых храмов, борьбой чекистов против возвращения Веры Радостиной в дореволюционные времена, да просто за тем, как семья выживала на карусели в Абхазии – а в «Возвращении в Египет» этого почти нет, фирменных шаровских сюжетов о безумствах плоти очень мало (хотя история о родственнице Гоголя, решившей, что она лошадь, впечатляет), и потому ничто не отвлекает от безумств духа. Персонажи романа живут мирно, буднично, далеко от жерновов российской истории, после оттепельного освобождения из лагерей с ними ничего не происходит, и оттого беспрестанное жужжание мутирующих идей в их головах становится таким явным и таким нестерпимым. Ну какая разница, Россия – Египет или Израиль, движется народ в Землю Обетованную или возвращается к фараону? Никакой разницы нет, ничего от этих концепций не меняется. Но идеи продолжают плодиться, распространяться, подавлять разум и отравлять жизнь людей.

Что с этим делать, Шаров не знает. Оттого и печаль.

Роман «Дорога запустения» Йена Макдональда предлагает читателю историю захолустного городка, возникшего посреди ничего у железной дороги на первой терраформированной человечеством планете и ставшего в силу обстоятельств и немалой двинутости отдельных горожан центром аресополитической борьбы между властями, поддерживающими миграцию с Земли, и потомками первопоселенцев, желающих остановить заселение планеты.

Отличная книга, мне очень понравилась. «Дорога запустения» – это «Сто лет одиночества» Маркеса в научно-фантастических декорациях с композицией, как в моей Exodus Dei: сначала дается серия глав-представлений двух десятков действующих лиц, а затем разворачиваются непредсказуемые последствия их взаимодействия друг с другом. Один человек, ведомый неким постчеловеком через пустыню, находит дом в пещерах рядом с железнодорожными путями, и вокруг него нарастает поселение беглецов, мигрантов, бездомных и просто не на той остановке сошедших людей под названием Дорога Запустения. Поселение разрастается хаотически, о нем постепенно узнают бродячие торговцы, официальные власти и крупные корпорации, и вот уже Дорога запустения – лишь пригород огромного сталеплавильного завода. Родившиеся здесь дети вырастают необычными людьми, разъезжаются по другим городам, становятся техно-святыми, террористами, большими политиками, чтобы в итоге все равно вернуться домой и написать историю планеты своей кровью на руинах Дороги запустения.

«Дорога запустения» – это идеальное литературное приключение: предугадать, что там будет в следующей главе, совершенно невозможно, поскольку автор долго не задает никакой конкретной сюжетной линии, а все наращивает и наращивает число действующих лиц; но и после сливания персонажных ручейков в бурную реку борьбы идиотов-сепаратистов против идиотов-корпоратов никакого очевидного исхода истории не просматривается, поскольку автор ни за тех, ни за этих. Также это великолепно написанный текст, с одновременно энергичным и насыщенным образностью языком (перевод Николая Караева, как всегда, на высоте) и тонко продуманным, но по большей части остающимся за кадром фантастическим миром. Декорации поначалу очень, так сказать, окрошечные: хайтек/лоулайф киберпанка сочетаются с латиноамериканскими вариациями христианства, святая Екатерина отвечает за терраформирование, у людей есть души, которые могут поглотить машины, беглый орбитал с помощью электрической гитары вызывает дождь, а старики, загуляв в лесу, запросто превращаются в деревья – однако все это следствие единого дизайна, синтезирующего НФ и магреализм (и по законам магреализма не обнажающего свои первоосновы, как положено в НФ, а только приоткрывающего их).

«Дорога запустения» – это замечательный вариант V.-дебюта, то есть первой книги, куда молодой автор сваливает в кучу все, что ему понапридумывалось. Именно так V.-дебюты и должны выглядеть: каждый элемент в куче прекрасно выглядит и все они постоянно друг с другом взаимодействуют, порождая неожиданные (возможно, даже для автора – это не недостаток, если система мира хорошо продумана) маршруты сюжетного половодья. В случае Йена Макдональда в зачет идут еще и яркий язык, и постоянный юмор, и хорошая стилизация под латиноамериканскую литературную традицию, дающая рамку для окрошечности декораций. Прекрасный старт для большого и весьма оригинального писателя-фантаста.

Историко-философский роман Mason & Dixon Томаса Пинчона предлагает читателю историю о демаркации британскими астрономами Чарльзом Мэйсоном и Джеремайей Диксоном границ Мэриленда с Пенсильванией и Делавэром, наполненную, как это водится у автора, около-сюрреалистическими приключениями, комическими эпизодами, интеллектуальными разговорами ну и, конечно же, теориями и практиками заговора.

В Mason & Dixon Пинчон рассказывает о генезисе США, прослеживая истоки всего того, что будет происходить с Америкой и миром в XX веке и в его предыдущих романах (вплоть до корня генеалогического древа моряцкой династии Бодайнов). В романе автор – все тот же анархист и луддит, поэтому во многом история посвящена критике капитализма, зарождающегося в предосудительном браке между техническим прогрессом и большим капиталом. Уже в XVIII веке люди подчинены интересам крупных компаний, а те стремятся максимизировать прибыль удешевлением производства и ростом производительности, откуда, с одной стороны, эксплуатация рабского труда, а с другой стороны, развитие промышленных технологий, лишающее работы ремесленников. Линия Мэйсона-Диксона буквально проходит между этими сторонами единого Зла – рабовладельческим Югом и промышленным Севером.

Сердце Пинчона, как всегда, отдано независимому малому предпринимательству и всем борцам за освобождение от гнета властей предержащих. Линия Мэйсона-Диксона – одно из физических и в то же время символических воплощений этого гнета, каприз короля, парой черточек на карте разрешившего спор британских колоний о территориях: она разделит не владения, но судьбы простых людей, прервет связи, нарушит естественный ход вещей, слепо пройдет тараном по искусственной траектории, не заботясь о последствиях. А уродовать не знающую границ свободную землю и ее молодой народ придется двум подданным британской короны, сыну мельника, астроному, меланхолическому вдовцу Чарльзу Мэйсону и сыну ткача, землемеру, жизнерадостному бабнику Джеремайе Диксону. Автор показывает, как гнусно это все устроено: власть берет одних хороших людей, добивается от них обязательств и во исполнение служебного долга отправляет портить жизнь другим хорошим людям, приговаривая «если не вы, так другие».

Мэйсон настолько погружен в астрономию после смерти жены Ребеки, что воспринимает окружающий земной мир как навязчивую и неприятную иллюзию, куда он изгнан до тех пор, пока смерть не соединит его с любимой вновь; Диксон, напротив, абсолютно приземленный ценитель простых удовольствий, сопереживающий страданиям простого народа (Пинчон прямо выводит характеры из профессий астронома и землемера) – как будто полные противоположности, но на деле они составляют половинки пинчоновского идеала человека, ведь оба добры, честны, умны, трудолюбивы, скромны, справедливы и нестяжательны. И вот эти прекрасные люди по воле кого-то из элит мотаются по чужим землям и вроде бы занимаются исключительно научными делами – наблюдают за прохождением Венеры по диску Солнца, устанавливают точные координаты на поверхности Земли по небесным ориентирам – но в действительности служат пешками во властных играх госаппаратов, корпораций и тайных организаций. Сколь бы ни были чисты сердца и могучи умы, власти предержащие всегда найдут, как обмануть их, подчинить и употребить во зло.

Наиболее ярко искажение естественного хода вещей властолюбцами изображено в романе в побочной линии борьбы иезуитов против фэн-шуя. Иезуиты признают, что фэн-шуй работает, и именно поэтому он должен быть уничтожен, дабы конкурирующее учение не подрывало доминирование церкви на новых землях. Так линия Мэйсона-Диксона приобретает метафизический смысл – она калечит материальное тело Дракона, отравляя его негативной энергией Ша, которая, как известно, может распространяться только по прямой (сходство Ша с фотонами позволяет автору лишний раз утвердить максиму «тьма, ночь, подполье – хорошо для свободолюбивой натуры человека, а свет, день, открытое место – плохо»).

В команду Мэйсона и Диксона затесывается сумасшедший китаец, превративший себя в копию врага-иезуита, и ученые сначала отмахиваются от бредней о Драконе и прямых линиях, но затем, по мере нарастания подозрений, что их миссия совсем не то, чем кажется, все больше задумываются о хотя бы косвенной правоте безумца.

Конечно, Пинчон не был бы Пинчоном, если бы не превратил историю в карнавал паранойи: герои постоянно в сомнениях, чья рука их направляет и кто за ними наблюдает – французы, иезуиты, масоны, жители полой Земли, кибернетическая утка? В эпизоде перехода Британской империи на григорианский календарь, на мой взгляд, наиболее четко прояснен фундамент паранойяльности пинчоновских историй – ощущение, что враждебные силы забрали у вас что-то очень важное, так что теперь вы тревожитесь, что у вас могут отнять что-нибудь еще, а может быть, отнимают прямо сейчас. Паранойя есть продукт травматического столкновения с контролирующим все видимое мировым Злом. Смена календаря – это изъятие у британцев 11 дней, с 3 по 13 сентября 1752 года, воспринимаемых как реальный отрезок времени, который люди имели право прожить, но утратили по велению зловредной воли; эти дни где-то с какой-то целью спрятаны, и в них можно проникнуть, найти в них укрытие от Зла. В отличие от героев предыдущих книг, Мэйсону удается найти украденные дни – и они выглядят как земной рай. Кстати, в Mason & Dixon в целом все подозрения рано или поздно оказываются справедливыми (да-да, даже про жителей полой Земли): то ли в XVII веке Они еще не достигли таких высот конспирации и запутывания следов, как в XX веке, то ли тогда в мире еще оставалось место для волшебства.

В особенности на волшебство богата в романе Америка, страна невообразимых возможностей, чей потенциал раскрывается тем больше, чем дальше персонажи уходят от колониального британского наследия на просторы никем не покоренной и, следовательно, ничем не ограниченной американской земли. В освоенной части колоний Мэйсон и Диксон видят те же прозаические ужасы эксплуатации человека человеком, что и в метрополии, разве что с местным колоритом (особенно их впечатляют массовые убийства индейцев), но чем глубже в лес, тем больше чудес встречается на их пути и тем более они экзотичны. Что начнется с «обычного» волка-оборотня, рано или поздно дойдет до оборотня-бобра и гигантской моркови. За четыре года экспедиция астрономов обрастет чудаками всех мастей и превратится едва ли не в кочующий цирк, где в пору продавать билеты за просмотр диковин, в процессе Мэйсон и Диксон сроднятся с американцами. Именно здесь, в колониях, готовящихся к войне за независимость, они найдут добрых, честных, умных людей себе под стать. Поэтому возвращение в Лондон станет для них движением против стрелы времени, только не к молодости, а к небытию.

В философской части романа основное внимание ожидаемо уделено проблеме репрезентации: задачу установления соответствий и различий между реальностью и ее репрезентацией Пинчон распространяет с демаркации по картам границ Мэриленда и Пенсильвании на все человеческое бытие. Например, немецкие мистики предполагают, что Земля – это карта, полученная соединением точек расширяющегося рая и сжимающегося ада; это мысль позволяет предположить, что жизнь человека – это репрезентация Истинных Жизней, обретающихся над и под ней. Представления о реальности – это ее репрезентации в разуме, тексты – это ее репрезентации в письменном коде, и важно удерживаться от их смешения. Аналогично, не надо путать представителя организации с самой организацией (например, Мейсона и Диксона с Королевским обществом). В конечно счете, и сам роман Mason & Dixon есть репрезентация взгляда Томаса Пинчона на предысторию его любимых США.

Интеллектуально-фантастический роман «Сорока на виселице» Эдуарда Веркина рассказывает историю об ожидании на Регене заседания Большого Жюри по вопросу применения фермента LC для прорыва в строительстве актуатора потока Юнга, остро необходимого синхронной физике: таежный спасатель Ян «случайно» попадает в состав Большого Жюри и прилетает на Реген одним из первых, вместе с библиотекарем Марией и главным светилом синхронистики Уистлером, селится в здании Института пространства, где конструируется отменяющий ПВ-континуум актуатор, а дальше начинается СТРАННОЕ.

Великолепная книга, я в восторге! В «Сороке на виселице» Эдуард Веркин расширяет снарк-снарковскую тематику «субъективное в столкновении с объективным» с масштаба «слово vs событие» до масштаба «разум vs бытие». Как и в «снарк снарк», текст романа преимущественно состоит из диалогов персонажей: немногочисленные видимые Яну сотрудники и гости Института пространства постоянно спорят о синхронной физике, выясняют отношения, рассказывают странные истории, частью из личного опыта, частью из прочитанных книг, частью выдуманные на ходу, а в процессе поднимают примерно все современные философские проблемы внеземного вектора развития человеческой цивилизации. Ян как внешний наблюдатель подкидывает им вопросы, наводит на размышления других и много соображает сам и, не осознавая того, способствует совершенствованию синхронистики.

Главная обсуждаемая проблема – проблема Предела. На каждом этапе человечество упирается в предел прогресса, непреодолимый известными ей средствами, требующий научно-технологического скачка в принципиально новом направлении и угрожающий в случае застоя цивилизационным крахом. В «Сороке на виселице» люди научились перемещаться по космосу быстрее скорости света, колонизировали десятки планет, но проблема Предела никуда не делась: прыжки через подпространство требуют слишком многого (громадные вычислительные ресурсы, необходимость эвтаназии людей и животных, невозможность перевозок сложной электроники) и по сути не меняют ничего. Человек по-прежнему ограничен в возможностях, пусть не одной планетой и не одной звездной системой, а тысячей световых лет, – власти разума над бытием как не было, так и нет, бытие все так же непроницаемо, непластично и неконтактно. Полет на крыльях мысли уперся в очередной, неясно кем и зачем возведенный потолок.

Тем не менее разум не сдается, хочет покорить Вселенную, раскрыть и переписать под себя законы мироздания, пусть даже это будет стоить ему очень дорого. Новейшим фронтом борьбы человека и мира и является синхронная физика, изучающая механизмы причинности в случайных и не взаимосвязанных друг с другом событиях. В романе Веркин фиксирует неуютную неопределенность, в какой приходится жить научным умам, когда поиск прорыва за Предел уводит их слишком далеко от человеческого и не дает не то что быстрых, а вообще хоть сколько-нибудь ощутимых результатов. Синхронистика разрабатывалась в течение трех веков, и до сих пор не установлено, есть ли в ней хоть капля научного знания или это просто психологическая защита человечества от страха никогда не обрести истинную свободу. Огромные средства и тысячи жизней энтузиастов были скормлены новому теоретическому Молоху, но поток Юнга так и не зарегистрирован, актуаторы не передали ни одного бита информации. Поэтому Большое Жюри едет на Реген не только по запросу Уистлера, желающего пожертвовать собой ради науки, но и для решающего вердикта: быть или не быть синхронной физике?

Отправляясь в средоточие синхронистики на Регене, Ян как член Большого Жюри (и читатель вместе с ним) обречен стать свидетелем и участником загадочных событий, ведь синхронная физика нацелена на преодоление привычных причинно-следственных связей, лучший синхронист мира Уистлер явно безумен и прямо в здании Института пространства работает недособранный актуатор. Вместе с Яном читателю придется колебаться между пинчоновской паранойей – взаимосвязи между странными разговорами и неожиданными событиями все-таки имеются, и их обнаружение раскроет истинный облик мира, спрятанный от людей зловредными силами – и беккетовским абсурдом – взаимосвязей нет, все действительно случайно и есть лишь апофеническая привычка разума обнаруживать знакомые формы в бессмысленных последовательностях знаков.

Каждый эпизод романа будет только увеличивать неопределенность истории: что в целом происходит? почему так важен Барсик? зачем нужна очередная вставная история? почему Большое Жюри никак не прилетит? зачем на Реген привезли миллионы бумажных книг? почему Ян видит менее десяти человек в Институте пространства? каково значение проволочных головоломок? что из рассказов персонажей выдумка, а что происходило «на самом деле»? на что намекают валенки, трехгранный нож и снег на галерее Объема? связаны ли бабушка-удав и бессмертные медведи-доноры? почему у здания Института пространства такая удивительная геометрия? – и вопросов будет становиться все больше и больше до внезапного финала, будто бы что-то проясняющего, но и будто бы оставляющего все таким же неясным.

Это замечательная книга, чью историю, если взять на себя труд читать внимательно, можно понять, наверное, десятком-двумя непересекающихся версий и долго, продуктивно для собеседников обсуждать, такая она увлекательная и богатая на идеи и концепции. Фраза «каждый увидит здесь что-то свое» в случае «Сороки на виселице», открытой для интерпретаций от названия до последней точки, не является банальностью (возможно, даже текст романа у разных читателей будет различаться): в ней настолько много всего, и все оно настолько взаимоисключающее, что охватить целиком многообразие романа одному наблюдателю не получится так же, как полностью увидеть актуатор. Но это вовсе не расстраивает, а наоборот, дает читательской мысли крылья, побуждает к сотворчеству и самостоятельному поиску ответов. Эдуард Веркин создал для нас редчайшее чтение – то, что воодушевляет.

Новейше-исторический роман «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича предлагает читателю историю о буднях российских аферистов в предштурмовые месяцы 1993 года, обрамленную эпизодом поездки к монгольскому монастырю Эрдене-Дзу в тихом 2004-м и инкрустированную очерками о европейских приключениях самозванца Тимошки Анкудинова в XVII веке.

Отличная книга, мне очень понравилась. Первая премия «Большой книги»-2009 присуждена не зря – «Журавли и карлики» стоит отнести к категории «мгновенная классика». Роман безупречно передает дух 90-х на контрастном фоне тучных нулевых и в тонких параллелях с событиями 300-летней давности. 15-летнее отдаление дает автору достаточную перспективу, чтобы отсечь несущественное и оставить в тексте ключевые, эпохообразующие черты ельцинской России, а его любовь к Монголии и русской истории сообщают книге большую индивидуальность и глубину мысли. 90-е в романе оказываются закономерным витком спирали в бесконечной войне журавлей и карликов, где случаются временные победы, но нет и не может быть мира – большая проза как она есть, высший сорт.

Главное в первые послераспадные годы – эйфория призрачных надежд при отсутствии реальных возможностей. Оковы рухнули, надо пользоваться моментом и поднимать бабло вагонами, однако мало кто из вчерашних советских граждан понимает, как это делать. Не только верхи, но и низы по мере сил растащили по кусочкам имущественный труп самоубившегося государства, каждый прихватизировал какой-нибудь ценный артефакт социалистического труда – отлично, а как теперь эту бесполезную собственность обратить в полезные деньги? Где вообще эти деньги водятся? У нас товар, но кто купец, если все что-то продают, и никто ничего не покупает (разве что с целью перепродажи)?

С одной стороны, такие времена созданы для аферистов всех мастей – у них тоже нет четкого понимания, как зарабатываются деньги, зато есть уверенность в собственных силах: что-нибудь придумаем, как-нибудь вывернемся, одних надуем, других обуем, добудем кэш и скроемся в туман. С другой стороны, это приводит к ситуации, когда вокруг одни аферисты, а значит, аферистам приходится надувать и обувать не честных граждан, а друг друга, что до крайности запутывает схему «купи-продай» неопределенным числом переменных. Как это бывало в 90-х, Леонид Юзефович предлагает проследить на примере Сергея Жохова, неунывающего ловчилы, провалившего сделку по вагону сахара и лишь слегка преуспевшего в продаже 3 кг европия. Жохова поставила на счетчик не очень организованная преступность, но для самородка авантюризма это лишь повод ловчить лучше – до штурма Белого дома он успевает и личную жизнь наладить, и в чужой дом вписаться на правах фальшивого родственника, и под шальную пулю не попасть, и аж Билла Клинтона в свое малое предпринимательство замешать.

Рамочный POV, куда менее энергичный журналист Шубин в это время будет пытаться заработать хоть какие-то деньги статьями о самозванцах и наблюдать за тем, с какой ураганной скоростью все меняется в России. Не успевая, в отличие от Жохова, приспосабливаться, он найдет убежище в историческом взгляде на современность: все это уже было, и все это каждый раз проходило и успокаивалось. Аферисты, взлетая в эмпиреи успеха, неизбежно падают и разбиваются о самое дно истории – тому примером биография лже-сына Василия Шуйского, исколесившего всю Европу, принявшего ислам, иудаизм и несколько раз католичество, сначала убедительно вравшего западным государям, затем использовавшегося в политических торгах с Москвой, сочинившего (промеж прочей лапши для высокопоставленных ушей) миф о войне журавлей и карликов, но уверовавшего в собственную выдумку; судьба и правда в итоге настигли и его.

Как война журавлей и карликов, круговращение истории бесцельно и не остановимо: тихие времена тоже закончатся, и вновь наступит эпоха перемен, а значит, новые Анкудиновы и Жоховы примутся обманывать честных людей, друг друга и сами себя, чтобы урвать зачем-то нужную им секунду богатства/славы. Относиться к этому стоит с буддийским спокойствием – или христианским смирением.

Cборник рассказов «Пир» Владимира Сорокина – это хрестоматия стилей, приемов и мотивов автора, концептуально объединенная темой еды. В ассортименте представлены и ужасное насилие, и расчлененка, и людоедство, и обильные испражнения, и порнуха, и буквализация языковых метафор в декорациях Российской Империи, СССР, России рубежа тысячелетий и неопределенного будущего.

Скучная книга, мне не понравилась. В «Пире» Сорокин просто повторяет темы, ходы и модели построения образов из предыдущих книг, так что из всего предложенного меню стоит читать разве что «Настю», потому что это единственный повтор лучше оригинала (романа «Роман»), и «Ю», потому что это единственная история с сюжетом и мыслью. Значительная часть остального в сборнике подобна обрезкам, возникшим из-за стилистической инерции после сочинения той или иной ранней, периода накопления авторского капитала, работы. «Concretные» – послед первой части «Голубого сала», «Лошадиный суп» – продолженная версия «Тридцатой любви Марины» на сюжет «Не те отношения» Мамлеева, «Зеркаlо» – сгущенная вариация первой части «Нормы», «Пепел» – сокращенные «Сердца четырех», «Сахарное воскресенье» – приквел к гламурно-советской части «Голубого сала».

Прочее тоже ничего неожиданного не предлагает – и это у автора, известного именно неожиданными (впечатляющими, пугающими, отвращающими) преобразованиями привычных художественных текстов. «Аварон» сочленяет детскую литературу и 1937 год ради сцены с фиолетовым Червем в мавзолее Ленина. «Банкет» утомительно пародирует поваренную книгу несъедобными рецептами. «День русского едока» будто бы отвечает на «Generation П» Пелевина сорокинской версией телевизионной реальности России 90-х, туда же идет «Машина». «Жрать!» – облако тэгов всего предыдущего творчества автора, откуда он черпает стили и декорации для составления текст-салатов из литературной нарезки и порно-копро-како-соуса. Единственная новинка на всю книгу – умильный автопортрет «Моя трапеза», в отличие от всего прочего, ничем не изуродованный и не измазанный (так мы узнали, что хотя бы себя Владимир Георгиевич любит).

В «Пире» Сорокин вновь подтверждает, что он не столько писатель, сколько художник: в подавляющем большинстве случаев он не ставит перед собой цель рассказать историю, так как его интересует создание суггестивных картин. Отсюда знаменитый постулат «Это только буквы на бумаге» – Сорокин уподобляет слова краскам, освобождает их в акте творчества от нормальных человеческих смыслов и уравнивает между собой: ценностной разницы между нежным девичьим сердцем и кучкой кала нет так же, как между розовым и коричневым (а уж что там читатель в этих картинах увидел – это дело читателя, художник-провокатор никакой ответственности за читательские впечатления не несет!). Поэтому в короткой прозе «Пира» сюжет или вовсе отсутствует, или вторичен-третичен, ведь метод Сорокина требует все показывать и ничего не рассказывать, потому что автору рассказывать нечего, а читатели сами себе все додумают и дорасскажут. При этом своим постулатом Сорокин противостоит интерпретациям, делает их принципиально чуждыми его текстам – там, где Уильям Гэсс и Роберт Кувер призывали читателя к сотворчеству, Владимир Георгиевич холодно требует «Мои полотна руками не трогать».

До «Пира» читательский интерес к книгам Владимира Сорокина состоял в наблюдении за тем, какую еще книжную традицию автор препарирует, обессмыслит и начинит отвратительным: дворянскую XIX века, советскую разных эпох, постперестроечную? И как именно, какой конкретно какографии во что добавит? В сборнике же выяснилось, что все варианты перебраны, верхи и низы двух последних столетий российской литературы равномерно обгажены, а больше гадить не на что, остаются лишь самоповторы. В раннем творчестве у автора был только один неудачный роман – «Роман», и потому обновляющая его «Настя» получилась по-настоящему мощным и омерзительным уродованием русской классики (пожалуй, с «Насти» стоит начинать знакомство с Сорокиным, чтобы понять сразу все). Все же остальное, за вычетом поэтичного «Ю», вызвало у меня только скуку.

Зато стало ясно, почему дальше была написана нехарактерная для раннего Сорокина сюжетная и осмысленная «Ледяная трилогия». Автор пытался выбраться из тупика какашечно-расчлененочных аттракционов к чему-то новому.

Сборник рассказов In the Heart of the Heart of the Country состоит из пяти произведений короткой формы, созданных Уильямом Гэссом до 40 лет, в те годы, когда он еще только формировал свой подход к художественному письму и подолгу вытачивал каждое предложение на станках языкового перфекционизма и эмоционального напряжения.

Отличная книга, мне очень понравилась. Сборник дает замечательную возможность увидеть, как выглядел писательский гений Уильяма Гэсса до погружения в пучины постмодернистских экспериментов с телом текста. Даже модернистских приемов в этих рассказах не так много. Во всех пяти представлены вполне реальные, бытовые истории, главной спецификой которой являются не игры с формой, а особый гэссовский герой, во всей полноте воплощенный в фигурах Джетро Фёрбера из Omensetter's Luck и Уильяме Колере из «Тоннеля» – Человек Озлобленный. Герои гэссовской прозы всегда придавлены окружением и стремятся это окружение преодолеть, но всегда их старания заканчиваются не так, как им хотелось. Бороться за свободу и покой им приходится не с какими-то бесчеловечными властными институтами, а с самой жизнью, повседневной бытовой жизнью обычных людей, к которой они испытывают отвращение, презрение и ненависть. Злоба руководит их поступками, и злобе они отдают свои сердца едва ли не с наслаждением.

В The Pedersen Kid подросток Йорге злится на свою полудикую семью и радуется, когда неизвестный убийца соседней семьи Педерсенов убивает его не менее злобного отца. Радоваться тут нечему: маньяк, вероятно, застрелил и наемного работника, забрал лошадь, лишив Йорге возможности вернуться домой сквозь метель, в семье остались только сам подросток и мать, а если убийца доберется до его дома первым, Йорге вовсе окажется сиротой – однако как же он счастлив, что придурок-батя получил по заслугам и парень теперь сам себе голова. Этот герой, самый первый в череде гэссовских злюк, освободился от давящего окружения, но дорогой ценой.

В Mrs. Mean мужчина средних лет вместе с женой перебирается в тихое захолустье, чтобы предаться сладкой неге праздности (неизвестно почему, можно лишь предложить, что его достала дальше некуда городская суета), но его терпение тут же начинают испытывать соседи. Этот гэссовский герой стремится изжить злобу путем отстраненного наблюдения за окружением, но возвыситься над бытовой жизнью ему не удается – напротив, она исподволь захватывает и поглощает его, и вот уже он, во-первых, вовсю ненавидит местных жителей, во-вторых, с благостной созерцательности опускается до подглядывания и подслушивания за соседями. То есть злоба остается на месте, а сам злюка растворяется в объектах его злости.

В Icicles представлен герой, задавленный окружением до предела прочности – неудачливый риелтор, которому совсем не интересна эта профессия, жизнь проходит мимо него, молодой коллега продает лучше, между тем как героя интересуют только сосульки. Сосульки красивы, чисты, естественны, а главное, умиротворенны, чего персонажу, вынужденному находиться в водовороте постоянной болтовни в офисе и на выездах, остро не хватает. В итоге он так душевно сживается с ледяными идеалами, что отломанная мальчиком от карниза продающегося дома сосулька ломает и карьеру героя, и его разум. Оставшись без работы, он отчуждается от собственного тела и фантазирует о сдаче органов в аренду. Злоба, которую он подавлял в себе, не найдя выхода наружу, обрушивается на него самого.

В Order of Insects женщина, выясняя, откуда берутся на ковре в новом доме омерзительные пятна раздавленных тараканов, постепенно увлекается бытовой энтомологией. Как и в Mrs. Mean то, что изначально вызывало отвращение, становится частью человека, пожелавшего избавиться от отвратительного.

В In the Heart of the Heart of the Country расставшийся с молодой любовницей рафинированный поэт средних лет – вариация персонажа Mrs. Mean – переезжает в провинциальный город B, чтобы пережить утрату любви, и сначала он умиляется деталям захолустной американской жизни, но затем они начинают давить на него, порождая потоки НЕНАВИСТИ, которые поэт изливает на бумагу в виде рассказа In the Heart of the Heart of the Country. У этой истории самый жесткий финал: окружающий мир отвечает озлобленному герою полнейшим безразличием, и пока он пыхтит и язвит пороки провинции разгневанным красноречием, горожане спокойно, вяло, по привычке празднуют Рождество. Ему предлагается услышать песню Joy to the World, но радость мира персонаж отвергает, оставаясь со своей злобой наедине.

Сборник предварен авторским предисловием 1976 года, в котором Уильям Гэсс подробно и очень красочно рассказывает о сочинении первых двух историй и о том, как вообще он, простой паренек из промзоны городка Уоррен (Огайо), обрел писательскую страсть. Гэсс честно признается, что с восьми лет им двигала именно что злоба – он не хотел иметь ничего общего с уорренцами, а избавление от давящего окружения видел в искусстве. Художественное письмо давалось ему очень тяжко, ту же 40-страничную Mrs. Mean он писал три года, делая долгие перерывы и помногу переделывая каждое предложение и весть текст целиком (так что 27 лет на «Тоннель» – это вполне нормальная скорость для Гэсса). Предисловие крайне познавательное, поскольку в интервью Уильям Гэсс выступает как искрометный шутник, очень добрый, умный, открытый и спокойный человек – а оказывается, что по молодости в нем злоба кипела и выплескивалась на страницы сочинений, причем ее было столько, что хватило даже на «Тоннель», начатый в 1966 году.

Также в предисловии Гэсс – почти 50 лет назад! – прямо пишет, что литература уходит на задворки, людей куда больше привлекают кино и поп-концерты, писатели не имеют ни малейшего влияния на общество и историю. Из этого он делает крайне важное заключение, под которым я подписываюсь, что писать книги нужно исключительно ради искусства. Без надежды на публикацию, без надежды на прочтение необходимо писать так, как если бы вы высекали последние истины на скрижалях вечности. Сборник In the Heart of the Heart of the Country высекает на скрижалях истину об озлоблении: в конечном итоге оно ведет к потере себя.

Твердо-научно-фантастический роман «Заводная ракета» Грега Игана – это история о том, как ученая в иной вселенной обнаружила, что время ее мира пространственноподобно, пространство имеет топологию тора, излучение света приводит к нарастанию энергии, а родную планету очень скоро может мгновенно уничтожить ортогональное скопление небесных тел.

Великолепная книга, очень ее люблю. В «Заводной ракете» сошлись все отличительные черты Грега Игана как фантаста: глубочайшее моделирование декораций, фокус на жизни ученых и обстоятельствах научных открытий, обязательное рассмотрение этических вопросов и вселенский катастрофизм как двигатель сюжета. С этого романа, первой части Ортогональной трилогии, Иган (за предыдущие 20 лет вдоволь нафантазировавшись в рамках нашей Вселенной) начинает путешествие по мирам с иными законами физики, продолжающееся по сей день. Среди иномирных сочинений Ортогональный цикл стоит особняком: если в последующих романах конструирование новой Вселенной становится самоцелью, а сюжет лишь пристегивается к нему по остаточному принципу, то в «Заводной ракете», «Вечном пламени» и «Стрелах времени» все наоборот: моделирование новой Вселенной является следствием потребности автора рассказать историю.

Мир «Заводной ракеты» – где нет жидкостей, цветы светятся по ночам, число химических элементов не превышает дюжину, звезды выглядят не как точки, а как разноцветные полоски, животные размножаются бесполым делением, разумные существа напоминают пластилиновые половинки авокадо, а воздух нужен только для охлаждения – создан для того, чтобы на материале такого «сферического коня в вакууме» поведать о комплексе проблем, встающих перед учеными и инженерами при продвижении научно-технического прогресса. Игану, видимо, понравился опыт романа «Накал», где сантиметровые крабики в астероиде на орбите черной дыры воспроизводили общую теорию относительности из простейших опытов с пружинами и камешками, и он решил еще больше абстрагироваться от земной конкретики, чтобы зафиксировать универсалии тягот и радостей ученой жизни и утвердить принципиальную важность естественных наук для выживания разума.

Главная героиня Ялда, соло-дочка в обычной фермерской семье, первой в роду получает высшее образование, переезжает в большой город и устраивается в университет преподавателем на кафедру оптики, где сталкивается с косностью нравов и замшелостью традиционной ученой мысли. «Женщины» в этом мире рано или поздно делятся на 4 части – двух «девочек» и двух «мальчиков», а «мужчины» воспитывают этих детей. Ялде, открывшей пространственноподобность времени, для продвижения своих теорий приходится бороться не только с нежеланием профессоров пересматривать физику, но и с патриархальным укладом общества, требующего от «женщин» думать о родах, а не о «мужских» занятиях, и с собственной биологией, ведь даже без «мужчины» она может однажды распасться на четырех младенцев.

Иган подчеркивает, что в одиночку эти стены не пробить. Он вводит Ялду в феминистскую группу, принимающую запрещенный блокатор деления, и знакомит с богатым молодым энтузиастом Эусебио – при их поддержке Ялде удается не пасть духом и довести исследования до момента, когда выясняется, что их планета в любой момент может превратиться в звезду из-за столкновения с более или менее крупным объектом, движущимся из будущего в прошлое. Что с этим делать, совершенно непонятно: Ялда и сторонники ее теории вращательной физики уперлись в непрошибаемый потолок (непонятно даже, какие еще нужны эксперименты для дальнейшего проникновения в природу вещей), а большинство в их противоречащие бытовому опыту и сильно мудреные выкладки по-прежнему не верит.

Тут-то и появляется проект заводной ракеты, грандиозного космического корабля, чьи пассажиры на протяжении многих поколений должны посвятить свои жизни научным исследованиям ради спасения родной планеты. Если теория Ялды верна, с точки зрения оставшихся на планете людей полет заводной ракеты продлится всего четыре года – отличный план, вот только как это построить и где набрать безумцев, готовых запереть себя и потомков на сотни лет в крошечной твердолитовой банке, бороздящей космос на «бесконечной» скорости?

На мой взгляд, самое интересное в «Заводной ракете» – это подробное прописывание движения научной мысли. В какой-то момент появляются экспериментальные данные, противоречащие существующей системе знаний, и сначала приходится выбирать, отмахнуться от них как от явной ошибки или пересмотреть стандартную теорию, а затем, если выбран второй вариант, начать долгий и тяжелый путь к новой теории, путь в полнейшей темноте и по непривычному ландшафту, потому что теоретизация экспериментальных данных, о ужас, противоречит здравому смыслу. Теорию никак не удается закончить, каждое новое открытие ставит еще больше вопросов о мироустройстве, часть работы приходится строить исключительно на предположениях, которые вот сейчас вроде как непротиворечивы, но завтра очередная порция данных может их опровергнуть, а значит, все надо перепродумывать и пересчитывать заново. Через интеллектуальные мытарства Ялды и ее коллег Грег Иган передает читателю, насколько непростым трудом занятые ученые, как зыбки результаты этого труда – и в то же время как много может дать цивилизации несколько наблюдений за небесными телами при должном приложении к ним образованных, энергично работающих, свободно мыслящих и мощно обрабатывающих информацию мозгов. «Заводная ракета» – это главный гимн Игана во славу ученых.

Не только мироздание противостоит научному поиску, но и общество. Наука требует денег, и в отсутствие госфинансирования приходится полагаться на спонсоров, что означает попадать в зависимость не только от их настроений, но и от политических интриг, в которые они, влиятельные люди с самых верхов, неизбежно вовлечены. Наука требует единоличного служения, что означает отказ от служения семье, социальным нормам и даже (внезапно) научному сообществу – а между тем родственники все напоминают, что «часики тикают», обыватели возмущены непристойностью феминисток, СМИ пишут о науке исключительно в духе «ученый изнасиловал журналиста», а кафедральных стариков ничего не интересует, кроме их маленькой властишечки над факультетом. Наука требует очень много нервов, потому что ученых не понимают, следовательно, не доверяют им, подозревают в мошенничестве, сумасшествии, пустой трате ресурсов на ерунду – и как же сложно не опустить руки, когда экспериментальная установка опять сломалась, уравнения вновь не сошлись, а окружающие только рады, потому что им не охота думать, что вот эти красивые полосы в небе предвещают скорую гибель всего живого. Жизнь ученого – это постоянная борьба без надежды на окончательную победу.

Поскольку «Заводная ракета» – это прежде всего биография Ялды, у нее есть полноценный финал, но в то же время она закладывает основные темы двух следующих книг цикла: в ней впервые обсуждается легендарное «вечное пламя», без разработки которого население заводной ракеты не сможет вернуться домой, и природа термодинамических стрел времени, приручение которой понадобится для спасения планеты от столкновения с ретрохронными объектами. Ученые эпохи Ялды не имеют ни малейшего понятия, как хотя бы подступиться к «вечному пламени» и стрелам времени, даже механика света для них остается тайной за семью печатями, так что для первых пассажиров заводной ракеты история действительно заканчивается на последних страницах романа. Человеческий ресурс, указывает Грег Иган, ограничен, но не стоит отчаиваться из-за того, что Теорию Всего вам построить не удалось – пусть вас упокоит осознание, что она будет основана грядущими поколениями на ваших трудах.

An Articulated Structure That Can Cope with a Multiplicity of Small-scale Units

Модернистский научно-семейный роман Women & Men Джозефа Макэлроя представляет на суд читателя историю о переплетенности и сложном взаимовлиянии друг на друга человеческих отношений на примере американского журналиста Джеймса Мейна и его окружения, начиная с полулегендарных приключений бабушки Маргарет в конце XIX века и заканчивая вроде бы не связанными друг с другом эпизодами из жизни соседей Мейна по многоквартирному дому. Макэлрой настолько фокусируется на отношениях, что даже дает им собственный коллективный голос – в виде ангелов-Breathers, обсуждающих события, которые произошли или могли произойти на расстоянии двух-трех рукопожатий от главного героя.

Women & Men суммирует накопленный за 60-70-е годы писательский и идейный багаж Джозефа Макэлроя, предлагая глубокий и детальный анализ всего комплекса межличностных связей: жён с мужьями, включая бывших, детей с родителями и бабушками-дедушками, работников с коллегами и постоянными клиентами, общественных лидеров с последователями, любовников и безответно влюбленных и так далее, от самых мимолетных до продлившихся всю жизнь, от публичных до тайных. Разлука, вражда, абьюз, некоммуникабельность, и наоборот, крепкий брак, дружба, взаимовыручка, доверительность, а также нейтральные контакты, в основном соседские – все проходит сквозь призму авторского взгляда и раскладывается на составные части на 1290 страницах (у меня двухтомное издание 2021 года).

Макэлрой предлагает ряд концепций для осмысления природы и практики межличностных связей, эти же концепции по модернистской традиции определяют форму и стиль книги. Коммуникация – фундаментальное взаимодействие информационных систем – в простых человеческих контактах реализуется посредством звучащей речи, а та представляет собой особый вид дыхания. Поэтому олицетворенные отношения, свершившиеся, несвершившиеся и потенциальные (они так себя и называют: we relations или mere form of a prospect) именуются Breathers в противопоставление людям-Bleeders как материальным объектам. Поскольку жизнь человека за вычетом животных процессов целиком состоит из отношений с другими, Breathers равноценны и равновесно реальны с Bleeders (как вершины и ребра в графах), так что порой могут сгущаться в физическую форму. Таким сгустком, в котором сошлись отношения предков, потомков, коллег, соседей и случайных прохожих, и является Джеймс Мейн, всю книгу по эффекту бабочки продвигающий мировые линии десятков персонажей, в том числе не взаимодействующих с ним напрямую.

Коммуникативные единицы словесных выдохов не существуют отдельно друг от друга, а складываются в масштабную систему, сравнимую по всеохватности воздействия на человечество с воздействием погоды на планету – основу погоды ведь тоже составляет движение воздуха. По этой причине концепту Weather в романе уделено примерно столько же внимания, сколько в A Smuggler's Bible – концепту Smuggling, в Ancient History – концепту конических сечений, а в Lookout Cartridge – концепту Between. Сам выбор глобального взгляда на отношения продиктован еще более абстрактным концептом an articulated structure that can cope with a multiplicity of small-scale units, почерпнутым из книги экономиста Эрнста Фридриха Шумахера Small Is Beautiful: A Study of Economics As If People Mattered – Джозеф Макэлрой собирает в одной книге multiplicity простейших взаимодействий между людьми, тех самых small-scale units отношений, и показывает, как и какая articulated structure самого высокого уровня из них выстраивается.

People R Matter

Отправной точкой авторского анализа служит шумахеровский постулат people matter, «люди важны», развиваемый Макэлроем в вариант people are matter, который можно понять двумя путями «люди составляют особый род материи» и «только люди и важны». Принцип people are matter в обоих смыслах лежит в основе сочинений Джозефа Макэлроя: с одной стороны, его принципиально интересуют именно простые люди и детали их повседневности, кто кому что сказал, кто на кого как посмотрел, кого с кем где видели, кто о ком что подумал, вплоть до обстоятельств мытья посуды, принятия ванны или тренировки в спортзале; с другой стороны, он стремится вывести из частных историй некие универсалии, законы и схемы, по которым повседневность действует незримо для ее участников. В предыдущих книгах почти всегда был один POV (все истории A Smuggler's Bible реконструированы Дэвидом Бруком, Hind's Kidnap рассказан Джеком Хайндом с небольшим перерывом на монолог его жены Сильвии, Ancient History: A Paraphase написана кинботообразным Си, в Lookout Cartridge мы видим лишь взгляд Картрайта на события, а в Plus POV'ов и вовсе меньше одного), поэтому роман, передающий multiplicity точек зрения, тоже вполне small-scale units отношений, явно напрашивался в творчестве Макэлроя как эволюция метода: не один смотрит на других, а все смотрят друг на друга.

Таким романом и стал Women & Men с максимально говорящим названием (да-да, вся книга именно о женщинах и мужчинах, как они есть во взаимодействии между собой) и с совершенно естественной для авторского письма толщиной. Скорее приходится удивляться, как Джозефу Макэлрою, с его дотошностью в прописывании мелочей и склонностью к спиральной подаче сюжета, как в «Доме, который построил Джек», удалось уложить всего лишь в 1290 страниц столько историй самостоятельных, не отраженных в центральном герое рассказчиков и столько концепций, связанных с people are matter. Это и авторское кредо Every little thing matters в устах юного экономиста Ларри, и теория Colloid Unconscious Джорджа Фоули, угадывающая бытие ангелов-Breathers, и перекочевавшая к Ларри через Мейна от Отшельника-Изобретателя Нью-Йорка идея Obstacle Geometry, объединяющая метеорологию с социологией, и переосмысление neighborhood как коммуникативного поля, и правило превосходства What над When, и представление совокупности контактов как розы ветров, и числовое выражение отношений как 2->1, и потребность в Abundance, «избыточности», для описания всего этого. Очень много идей и очень много людей, и все взаимосвязано в articulated structure, где People R Matter.

Язык романа наследует лабиринтам умозаключений Картрайта из последних глав Lookout Cartridge, только в том романе синтаксис усложнялся постепенно, а в Women & Men он в первой же BREATHER-главе стартует со сложности Nightmare. Вас ждут предложения произвольной длины, где непонятно о ком идет речь (спиральная подача сюжета требует максимальных умолчаний в начале), точки не обязательны, вместо утверждения признака дается цепочка отрицаний, вместо сообщения факта ставится вопрос о факте, из-за превосходства What над When через запятую и вовсе без запятых рассказывается о разновременных событиях – при этом внимание нельзя ослаблять ни на одну минуту, так как текст только выглядит мешаниной, а на деле является хитрым переплетением сюжетных линий, которое постоянно подбрасывает фактуру для разгадывания основных тайн романа. Не весь роман такой. Рассказы о Bleeders на периферии жизни Джеймса Мейна написаны вполне обычным языком. Сюжетные главы о физических формах ангелов-Breathers – самом Джеймсе, его женском отражении Грейс Кимбалл, Ларри, бабушке Маргарет и некоторых других персонажах – более замороченные. Самая густая языковая жуть в BREATHER-главах, так как для их POV-ов, олицетворенных отношений, не существует ни времени, ни пространства.

Надо читать!

За что я уважаю Макэлроя, так это за писательскую порядочность: если уж он задает интригу, то обязательно, несмотря на явный примат эстетических и интеллектуальных задач, раскроет ее в финале – не бросит и не объявит несущественной (как любят некоторые), а четко покажет, что там такое случилось и почему это произошло. В Women & Men таких интриг масса, у каждого персонажа какая-то фига в кармане, и в серии финалов на все вопросы ответы даны. Как соотносятся сказки Маргарет о East Far Eastern Princess и ее собственные приключения на диком западе? Как с ней связаны ботаник Маркус Джонс и белогубая исследовательница пекари Мена? Что за шестисотлетний Anasazi Healer? Откуда взялась опера Hamletin и в чем ее роль? Какова история пистолета, хранящегося у Мейнов? Что случилось с мамой Джеймса? Почему была убита Майга? Что конкретно изобрел Отшельник-Изобретатель Нью-Йорка? Почему Чили? С какой целью чилийский офицер втерся в доверие к оперной певице Луизе? И еще много вопросов, среди которых мой любимый (с шикарный ответом) – почему Джеймс так не любит Спенса? Ничего спойлерить не буду, читайте!

В завершение надо сказать, что, если бы у людей было принято работать с одной книгой в течение года, Women & Men оказалась бы в числе популярных, так как в ней есть что внимательно читать и исследовать, чтобы год не оказался потраченным впустую. Нечитанность столь умной и одновременно столь человечной книги (а не как у некоторых) я могу объяснить только разрывом между усилиями, что она требует для прочтения, и условной «нормой» усилий, что готов затратить на один роман рядовой любитель чтения. Я прочитал opus magnum Джозефа Макэлроя за 22 дня, и это было подобно одиночному забегу на вершину марсианского Олимпа – лучше бы его читать месяца четыре большой группой в режиме совместных чтений. Роман того стоит.

Гипермодернистский роман «Табия тридцать два» Алексея Конакова посвящен моделированию российской культуры и русского языка, в которых литературоцентричность заменили шахматоцентричностью. В начале 2080-х альтернативного будущего, где ООН поместила Россию в информационную и товарную изоляцию, аспирант-историк Кирилл Чимахин во время работы над диссером по пешечной структуре берлинской защиты знакомится с идеологом извращенных шахмат-960, а тот открывает ему губительную связку, в какую попало российское общество из-за неспособности властных любителей многоходовочек считать варианты.

Великолепная книга, я в восторге! «Табия тридцать два» – ни в коем случае не (анти)утопия-с-посылами о Проигравшей России, а чистейшее художественное развлечение автора, решившего довести призывы к отмене русской литературы до абсурдного конца: допустим, русская литература отменена – что тогда ее заменит и что из этого получится? Алексей Конаков предлагает – раз уж замыслил литературную игру – вместо чтения классики о хаотических порывах страстей играть в шахматы, никакого хаоса не допускающие. Текст устроен как шахматная партия (долгая расстановка фигур в дебюте, размены в миттельшпиле, попадание черного короля в смертельный цугцванг после неудачного маневра в эндшпиле), повествует о шахматах, до краев наполнен шахматными отсылками, цитатами, анекдотами и написан шахматным новоязом.

Года два назад я начал увлекаться шахматами, в основном как зритель – смотреть разборы классических и новейших партий, следить за турнирами и игроками – и «Табия тридцать два» показалась будто специально для меня написанной: в нее зашито все, что мне интересно и в самой игре, и в ее сообществе. Даже мой любимый берсерк Рашид Нежметдинов упомянут. Роман начинается с советских шахматных классиков и будто бы настраивает на ностальгический лад (автор же специалист по культуре СССР и логично ждать от него воспроизведения привычной ретро-тематики), но очень быстро сквозь отсылки к XX веку прорывается современность – отказ Магнуса Карлсена от шахматной короны, стримы Хикару Накамуры, обвинение Ханса Ниманна в анальном читерстве, всплеск альтернативных правил и, конечно же, компьютерные движки во главе со Стокфишем, полностью изменившие подход к обучению игре и анализу вариантов. Остранение шахмат 2020-х через восприятие Чимахина, для которого Крамник и Непомнящий так же далеки, как Алехин и Тартаковер, лишь добавляют читательскому удовольствию остроты.

Роман безупречно смоделирован. Алексей Конаков ловко отвечает на все вопросы к шахматизации России, которые возникают по ходу чтения, начиная с мотивов отмены русской литературы на государственном уровне (объяснение, почему только руслит имперский-токсичный, а вся иностранная художка правильная-гуманная – локальный пик иронии над «культурой отмены»). Это, наверное, даже не вторая, а первая причина, почему книга мне так понравилась, ведь детальное и непротиворечивое прописывание фантастических декораций лично на мой вкус важнее идей, которые на их фоне высказываются. Весь роман я пытался подловить автора то на одном, то на другом мутном моменте в устройстве российской шахматной идиллии, но Конаков рано или поздно их прояснял, причем с такой убедительностью и изобретательностью, что просто моё глубочайшее уважение.

Кроме того, «Табия тридцать два» написана замечательным воздушным стилем и чаще комична, чем трагична. Рассказчик-аспирант большую часть истории находится в приподнятом настроении (ибо молодость, любовь, радужные перспективы в науке), что весьма нестандартно для современной русской литературы, где действует запрет на белые поля и герои вынуждены или блуждать, как слоны, по однотонной черноте, или преодолевать чересполосицу черного и серого. Энергичная игривая книга на одну из любимых тем с трудолюбиво проработанными языком и миром от реально умного автора с огромным чувством юмора – что еще нужно для читательского счастья?

Буду надеяться, что Алексей Конаков еще вернется к сочинению художки, у него это великолепно получается. Такие авторы нам нужны.

Новейше-исторический роман «Город Брежнев» Шамиля Идиатуллина показывает срез жизни в Набережных Челнах в андроповском 1983-м году: взрослые стаханствуют на КамАЗе, молодежь ищет место в жизни, школота развлекается, чем может, в том числе играет в бандитские группировки, а государство, как обычно у автора, занимается не тем и не так на всех уровнях власти; главный герой – традиционный для Шамиль-абыя супер-татарин, на сей раз бойкий, впечатлительный, дружелюбный, честный и вообще мировой пацан, подросток Артур Вафин, на чью голову (вместе с головами его родителей Вазыха и Ларисы) сыплется множество неприятностей, регулярно с возможным летальным исходом.

Великолепная книга, я в полнейшем восторге! По моему скромному мнению читателя, прочитавшего у Идиатуллина 10 (страшно подумать) романов, «Город Брежнев» является magnum opus этого замечательного российского писателя, вершиной его писательского метода «ставь перед собой сложные задачи и выполняй их с избытком». Очень удачно вышло, что до книги я добрался после других девяти, так как смог сполна оценить эволюцию писателя от и так не слабеньких «Татарский удар / Мировая» и «СССР (тм)» через еще более сильную дилогию «Убыр»+«Убыр. Никто не умрет» и увлекательно сложный «За старшего» к роману, собирающему все успешные наработки – драматургические, стилистические, фактурные, идейные – в единое масштабное и гармоничное целое. «Город Брежнев» надо разбирать на курсах писательского мастерства в ключе «Вот как надо!».

Чему нас учит эта книга? Начну с точности. Исторический роман, если он в самом деле исторический, должен быть наполнен конкретикой времени и места, а сами время и место обязаны играть одну из ведущих ролей. «Город Брежнев» забит материальными и духовными деталями жизни в предперестроечных Набережных Челнах, как кладовка перфекциониста: всего очень много, но все на своих местах. Автор без отрыва от сюжета проводит читателя дотошной экскурсией по позднесоветским реалиям от быта (что ели-пили, во что одевались, какие фильмы показывали, какую музыку слушали) через подробную географию челнинских новостроек к техническим тонкостям производства на КамАЗе. По плотности фактуры роман не уступает научпопу о советской жизни 80-х, то есть, следя за историями Артурика и его окружения, вы одновременно читаете многоаспектный нонфик, охватывающий и экономику, и культуру, и социалку.

Продолжу о языке. Мне трудно назвать в современной русской литературе второго такого же пышущего языковыми играми писателя, как Шамиль Идиатуллин; пожалуй, именно он мог бы написать российский аналог Finnegans Wake (конечно же на смеси русского с татарским и английским), если бы задался такой умопомрачительной целью. В «Город Брежнев» его страсть к обнаружению смысловых и звуковых связей между словами достигает локального максимума – в большей или меньшей степени каламбурят все персонажи, в особенности Артурик и его батёк. Также текст полнится уместными метафорами, отражающими текущее настроение POV-ов, причем регулярно показывается процесс ассоциативного мышления, приводящий к той или иной метафоризации жизненного случая. В то же время текст свободен от длиннот и тяжестей, стиль «Город Брежнев» так же энергичен и упруг, как в боевиках и триллерах Идиатуллина, хотя вроде бы история совершенно будничная: старшие поднимают надои электропечей на ЧЛЗ, младшие по подворотням орут друг на друга «КАКОЙ КОМПЛЕКС».

Отсюда о драматургии. Хотя действие в романе не выходит за границы обыденности, автор находит в этих границах достаточно нерва, чтобы бытовое-реалистичное развивалось не менее горячо, чем остросюжетно-жанровое. Прежде всего бросается в глаза выживание Артурика среди гопоты и оборотней в погонах, но это только часть конфликтной карты «Город Брежнев», отрисовываемой от таких глобальных вещей, как усиление при Рейгане экономических санкций США против СССР и Афганская война, и до таких интимных личных проблем, как аборт во вроде бы благополучной семье заводского руководства. Постоянно бороться за себя и своих приходится не только Артурику, но всему многоголосью POV-ов: Вазыху Вафину нужно отстоять суверенитет чугунолитейки, Ларисе Вафиной – обеспечить погоду в доме, молодому афганскому ветерану Виталику и его любовнице, учительнице немецкого Марине – прилично устроиться, капитану Хамадишину – раскрыть канал контрабанды оружия в Брежнев и так далее. У всех своя правда, все с двойным дном, каждый ближе к финалу проявляет себя с неожиданной стороны; все частные линии взаимозависимы и подталкивают друг друга к серии развязок, резонирующих с 9 февраля 1984 года – днем смерти Юрия Андропова.

Закончу идеями. Освободившись от жанровых рамок экшена, Шамиль Идиатуллин всем массивом повествования в «Город Брежнев» передает ту ключевую для его творчества мысль, которую прежде приходилось кратенько проговаривать персонажам в перерывах между драками, погонями и перестрелками. Главное в жизни человека – это семья, причем это касается всех членов семьи в равной степени и не должно быть такого, что кто-то один царь и бог, а остальные вокруг него скачут. Профессиональная карьера может обрушиться после одной аварии или даже неудачного совещания, влюбленность – испариться на первом же серьезном испытании, служба Родине – обратиться в напрасную жертву, честь пацана – оказаться фуфлом, братва – кинуть кореша в произвольный момент. А семья – по мысли автора, семья никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Потому у человека не должно стоять выбора между семьей и чем-то другим: в любой непонятной ситуации выбирайте семью.

Глава «Как огурчик», где отец и сын пытаются вместе выбраться из заледенелого погреба и в процессе обретают друг в друге по-настоящему родных людей – то, что я с лета 2018 года пытался найти в современной русской литературе И НАКОНЕЦ-ТО НАШЕЛ. Честно, я ничего особенного не ждал от «Город Брежнев», книги популярной и премированной, написанной в неинтересном мне поджанре «советские годы прекрасные/ужасные», тем более после пяти подряд по нарастающей крутых романов Идиатуллина. Поэтому мне трудно даже передать мои эмоции, когда я обнаружил, что и в шестом романе автор, уже находясь в эмпиреях прозаического совершенства, продолжал расти над собой. Могу лишь выразить их бурными аплодисментами, переходящими в овацию. Браво, Шамиль-абый, браво!

The Making of Americans – это авангардный роман о бытовой истории человечества, 900+ страниц развинчивания английского языка на составляющие и тщательное исследование возможностей слов путем составления их в повторяющиеся предложение за предложением, страница за страницей конструкции.

Это книга не о людях, а об их типах, воплощаемых в конкретных индивидах. При том, что полная классификация невозможна, признает автор, но хоть какие-то регулярные интегральные и дифференциальные признаки описать можно. В первую очередь Стайн показывает resisting и attacking типы поведения на примере семей Херсландов и Денингов. Также она примеряет классификацию на себя.

Основной приём познания у Стайн – повторение. Повторения выявляют типические, неслучайные черты характеров, какие и интересуют автора. Повторения тоже типизируются, в итоге книга сводится к тому, что есть being one going on being living.

Чем ближе к финалу, тем меньше слов использует Стайн, поясняя, что новые слова доставляют ей дискомфорт, лучше находить новые смыслы в привычных словах. В итоге в последней части текст деградирует до зацикленных банальностей (и Стайн отдаёт себе отчёт в том, что её работа не найдёт понимания у современников).

Это уникальный модернистский текст, написанный поперек всех правил художественной литературы до того, как сходные эксперименты стало модным. С книгой у меня случился love-hate, никому не могу ее рекомендовать, поскольку она дает слишком специфический читательский опыт.

Душевнейшая мужская мелодрама о сердечных печалях кризиса среднего возраста.

Благодаря этой книге и «Пустоте Волопаса» Егора Фетисова я с удивлением открыл для себя, что: а) мужские мелодрамы, то есть истории о любви с мужской точки зрения, вообще существуют; б) мне такие истории заходят на отлично. Особенно я удивился второму.

Главный герой обнаруживает, что молодость прошла, и теперь не он, а его сын за стенкой любит юных красоток. В попытке хотя бы имитировать былое он нанимает молоденькую проститутку сгонять с ним на Белое море просто погулять туда-сюда на безжизненном просторе.

Сквозь эту поездку будет просвечивать другая, семилетней давности, когда туда же герой ездил с сыном рыбачить, и по мере перемешивания двух линий все яснее будет становиться, что тоскует мужик вовсе не по сексу с девицами. Потому что для мужчины любовь не исчерпывается совокуплениями, как кажется женщинам.

Буду теперь искать других представителей этого несуществующего жанра «мужская мелодрама».

1700 страниц уникального авторского голоса о том, как оставаться человеком в любых условиях.

Роман начинается как поток сознания наивного добродушного интеллигента, в конце 90-х ложно обвиненного в серии изнасилований, продолжается как серия документов по уголовному делу, затем как спин-офф о конфликте священника и начальника колонии, заканчиваясь авторской поездкой в гости к главному герою.

По модели «Книги Иова» герой теряет прежнюю жизнь. От него отворачивается семья, и он попадает на зону, где исчезает бесследно… чтобы вернуться из могилы судьбы несломленным, по-прежнему жизнерадостным и верящим в лучшее. С Евгением Золоторотовым случилось все самое плохое, что только могло случиться в 90-е, но он так и не научился быть злобной циничной сволочью.

Даже автор пеняет ему, что ж он какой непрошибаемый оптимист – кругом ложь, предательство, эгоизм, идиотизм, насилие и прочие ужасы, а Золоторотов все не сдается, переносит удары с песней «Я люблю тебя, жизнь!» и отстраивает утраченное заново.

Это одновременно безжалостная и наполненная состраданием книга, продуманная и написанная с таким необычайным мастерством, что ее проигрыш роману «Зулейха открывает глаза» Яхиной на премии «Большая книга» я могу объяснить только читательским бессилием жюри.

«Гугенот» – это триллер о тайном управлении историей российскими методами.

Роман написан в фирменном стиле Хуснутдинова – язык самый простецкий, но понять, что в книге происходит, решительно невозможно.

Крутой бизнесмен середины нулевых попадается в лапы сверхсекретной правительственной организации, фабрикующей реальность в интересах государства. Его вычеркивают из обычной жизни и заставляют выполнять нелепые действия ради неозвученных целей.

Окружение говорит недомолвками, полагая, что герой все и так понимает, и отказывается пояснять якобы очевидное. Неясно что случается незнамо где – вот основное содержание большей части злоключений «гугенота», а долгожданные инфодампы только еще больше все запутывают.

Ближе к финалу сюжет вроде бы получается разровнять и выстроить логически, но большую часть работы с текстом приходится оставаться в полном недоумении. За что мы Хуснутдинова и любим.

«Ведьмочервь» – это постфэнтези о попытках главного героя Ланцета выпутаться из перемешанных слоев магических реальностей.

Начинается как обычный фанфик под «Ведьмака», но почти мгновенно перерастает в очень странное и брутальное нечто, где действие переключается между фэнтезийными, фантастическим и реалистическими локациями, герои постоянно меняют характеры, пространство-время пластичны, а магия вся завязана на членовредительстве без какой-либо логики в ритуалах (ну кроме пресловутой «логики сна»).

Книга написана в стиле black metal, имеет вставки блэк-миталической лирики и держит ультрамрачную атмосферу борьбы привычного зла против зла необъяснимого. Текст забит отсылками ко всему, что читал и слушал автор, от Гоголя до Машнина.

Сюжет при должном усердии распутывается непротиворечиво, но сколько же колец ведьмочервя придется для этого раскрутить!

Это одна из книг, к которым я очень рад быть причастным. В ней соединено всё, что мне дорого за пределами условно-высокой культуры, и кое-что из неё тоже. Отсылки к музыке, которую я слушал, фильмам, которые смотрел, книгам, которые я читал, когда был на 15-20 лет моложе. Что-то такое должен был написать я сам году в 2007-м.

«Распознавания» — это образцовый большой американский роман о фальшивости американской жизни.

Герои – представители «интеллектуальной» среды, то есть сплошь позеры, неучи и бездари, способные только бестолково имитировать других. Немногие исключения, как главный герой, гениальный художник Уайатт Гвайн и композитор-перфекционист Стэнли, рано или поздно сходят в этой среде с ума, и не удивительно, ведь авторитеты фальшивой культуры постоянно искушают их преимуществами копий перед оригиналами. Оригиналы здесь не выживают – они просто никому не нужны, все охотятся за подделками, искусно сработанными под уважаемых мастеров искусства. Никто никого не слушает, все говорят о себе, а точнее врут о том, что они якобы прочли, послушали, попробовали, купили или потребили иным способом.

«Распознавания» – сатира всех степеней едкости. От Гэддиса достается каждому, кто как-то связан со сферой информационных услуг, от рекламщика до радиослушателя. Проклятые СМИ, подчеркивает Гэддис, замусоривающие и так не самые заполненные знаниями американские мозги. Проклятые бизнесмены, отмечает Гэддис, втюхивающие людям ненужные товары. Проклятые ученые, добавляет Гэддис, за деньги подтверждающие все самые идиотские заверения бизнеса о ненужных товарах. Проклятые учителя, перечисляет Гэддис, ничему не учащие, проклятые врачи, ничего не лечащие, дважды проклятые психоаналитики, вдвойне ничего не лечащие, проклятые копы, ничего не расследующие, и так далее. Вообще есть что-то хорошее, здоровое, умное, порядочное в этих наших США? – задумывается автор и отвечает – НЕТ.

Это роман многих «если». Он очень веселый, если вы выкупаете его юмор. Он очень красивый, если вы прочувствуете красоту его образов. Он очень глубокий, если вы узнаете отсылки и замечаете намеки. И он очень понятный, если вы запоминаете персонажей и детали их внешности, а затем различаете их без имен. «Распознавания» сложно назвать даже модернистским романом – это умеренно усложненный мейнстрим, в котором формальные приемы целиком подчинены истории и появляются только там, где это действительно нужно. Тем не менее, он предъявляет читателю определенные требования, поскольку автор уважает свой труд и предлагает остальным, открывая «Распознавания», уважать как минимум себя и читать роман всерьез, а не почитывать, как персонажи. Эти требования я уже перечислил: выкупать юмор, чувствовать красоту образов, узнавать отсылки, замечать намеки, запоминать и узнавать персонажей.

Провал «Распознаваний» в 50-х целиком соответствует его идеям: критики не читают книги, оригиналы без горячей раскрутки никому не интересны и обречены на забвение. Если бы роман превознесли в год публикации, он сам стал бы фальшивкой, поскольку его истории разошлись бы с реальностью. А так все случилось как надо – молодой талант пролетел мимо позеров, неучей и бездарей, заинтересованных лишь в том, за сколько можно продать себя и других.

Рекомендую всем, и прогнозирую, что «Распознавания» Уильяма Гэддиса будут самым успешным изданием Kongress W press (сейчас 2020-е, уже можно, наверное, оценить шедевр по достоинству, да?).

Эта книга – абсурдистский теори фикшн. Книга воспроизводит форму научной работы, включая схемы, графики и поясняющие иллюстрации, к которым обязательно прилагаются определения терминов. В ней смешаны стилизации под исследования разных наук – физики, климатологии, геологии, математики, истории, теологии. Объект исследования – житуха самого Бена Маркуса и его бати Майкла на ферме в Техасе, так что текст состоит из теоретизации быта реднеков, погоды, сельхозработ, верований, развлечений, человеческих отношений, отношений с животными и прочей рядовой скучной повседневности.

Только теоретизация ведется в режиме абсурда. В ЭПиС нет мозголомной терминологии, как в «Циклонопедии» Резы Негарестани, используются обычные слова, вроде отец, пес, тряпка, дом, солнце, вода, девочка, убийство, но составленные из них предложения почти никогда не имеют смысла (словно бы отражая бессмысленность жизни на американском юге). Получается что-то вроде «Крови электрической», если бы у Сиратори был план действительно написать книгу, а не пошутить: тоже есть облако тэгов – охватывающее фермерский быт в Техасе – из которого автор черпает и горстями разбрасывает по страницам слова то в соответствии с тематикой конкретной главы (Сон, Погода, Общество, и т. д.), то поперек.

Поскольку тэги связаны американской реальностью, при их перемешивании время от времени всплывают осмысленные фразы, но в основном главы состоят из суггестивной бессмыслицы, предлагающей читателю свободно трактовать описываемое как угодно (или вовсе не трактовать). Из книги можно понять, что у Бена есть вопросики к папе, что мама хорошая, погода плохая, собака друг человека, а птицы и ветер достали автора по самое не могу молчать. Проводами и струнами, очевидно, здесь выступают строки текста, на которые автор нанизывает свои любимые и ненавистные обыденные вещи. Очень похоже, что это очередной пример графотерапии – когда человек пишет, чтобы нечто неприятное вышло из него на бумагу – и в случае Бена Маркуса на бумагу вышло представление американской жизни как тотального абсурда.

Значимость текста для кого-либо, кроме Бена Маркуса, неясна. Понятно, почему в блербе сказано, что это «крупнейшее обновление языка после Гэсса» – потому что перемешивание тэгов дает выражения вроде «солнце – это твердая вода, горящая внутри собаки, если та не жует тряпку», но непонятно, зачем. Ну распилил автор свою жизнь на составные детали, ну составил из них (полу)случайные утверждения, ну оформил в виде научной работы, снабдив столь же бессмысленными, как текст, рисунками — ну и? Неужели Маркус изобрел абсурд в американской литературе, а до него абсурдистов в США не было?

В общем, книга является скорее лит-артом, коротким (там текста страниц на 150, не больше, остальное – ничего не поясняющие иллюстрации) приключением на один вечер для тех, кому интересно посмотреть, как их мозги будут справляться с пониманием абсурдного в основной массе текста, усеянного крупинками вспыхивающего то тут, то там смысла. Издано, как обычно у Конгресса, богато-красиво.

Книга представляет собой библию внутренне свободного человека и учебник, как таким человеком быть (и как не быть не таким). 30-летний историк Мартин/Мануэло Венатор работает барменом у тирана средиземноморского города-государства Эвмесвиль в посткатастрофическом, постисторическом мире ориентировочно середины XXI века. На протяжении 500 страниц записок, найденных его сводным братом, Мануэло рассказывает о политической и личной жизни Эвмесвиля, но только как повод поразмышлять над соотношением политического и личного в целом. Поскольку рассказчик — историк, в большей степени его занимает прошлое как поставщик самых разных моделей этого соотношения, а поскольку рассказчик еще и анарх (не путать с анархистом), все эти модели он рассматривает в равной степени непредвзято, поскольку для анарха, грубо говоря, работает аксиома Эскобара.

В романе раскрыты механизмы всех вариантов государственного устройства, причем не только социальные, но и биологические, и даже физические. Не спеша описывая то своих учителей, то работодателей, то подчиненных и учеников, переходя от личных историй к историям знакомых и биографиям значимых и малозначимых исторических фигур, Мануэло свободно отвлекается на размышления об общественном, индивидуальном, физиологическом и законах их взаимодействия и создает таким образом нечто вроде Теории Всего, в центре которой (и очень сильно с краю реального мира) находится идеал — независимый наблюдатель, действительно свободный человек.

Юнгер, не знавший, что доживет до почти 103 лет, написал в 80-летнем возрасте своеобразную сумму результатов своих (историко-/политико-/естественно-научно-)философских поисков, проанализировав в одной книге все существовавшие до этого модели утопий, антиутопий и реальных государств. Его итог: утопия возможна и необходима только в одном месте — внутри человека. Все остальное — это формы порабощения и борьбы за эксплуатацию человека человеком, включая даже анархизм. Выйти из этого круговорота взаимного общественного насилия можно только в одну сторону — освободи себя сам, причем рецепт универсален для любого места и любого времени, потому что, опять же, аксиома Эскобара.

Это та редкая вещь про политику, где к автору не возникает каких-либо претензий, потому что он так же идеально непредвзят, как и его персонаж-рассказчик. Богатый иллюстративный материал из успехов и провалов государств и государей прошлого рассматривается с точки зрения математики, физики и биологии, то есть Юнгер подходит к вопросу «что делать» без каких-либо индивидуальных предпочтений, и тем интереснее, что ответ обнаруживается в максимальном внутреннем отстранении от общественно-политического как от мешающего человеку быть свободным в той мере, в какой ему это отпущено его природой.

А еще это книга 1977 года, где описано будущее, в котором можно расплачиваться за покупки с помощью мобильного телефона, а нейросети по текстовым документам визуализируют картины прошлого.

Это образцово постмодернистская книга, игривая, отменяющая смысл и подчиняющая людишек буквам.

Красотка Альва со спутниками Алексом и Алленом прибывает в Африку, где их захватывает мутный поток местных конфликтов с постоянным вмешательством Запада, а где-то на заднем плане маячит сам автор.

Специфика романа в том, что на текст наложено строгое формальное ограничение: в 1-й главе разрешены только слова на A, во 2-й слова на A и B, в 3-й слова на A, B, C и так далее вплоть до центральных 26-27-й глав, где используются слова на все буквы латиницы, а дальше начинается обратный процесс: в 28-й запрещены слова на Z, в 29-й слова на Z и Y, в 30-й слова на Z, Y, X. В общем, в 52-й главе вновь лишь слова на A.

Правила игры создают постоянную читательскую интригу: как раскроется история в главе +K, где разрешены слова kill и kidnap? что новое принесет глава +S – shoot, sex, surrender, she, suicide? как будет выглядеть неограниченный текст в главах +Y, +Z, Z-, Y-? Что случится с персонажем на N в главе N- или M-? Успеет ли автор докрутить сюжетку, или ограничения словаря настигнут его раньше?

Каждая буква дает какой-то поворот истории, благодаря чему формальный эксперимент воплощается в увлекательное чтение.

Hind's Kidnap – это 600-страничный идиллический детектив в летних декорациях Нью-Йорка середины 60-х, состоящий из картин по-пасторальному безмятежной обыденной жизни нью-йоркцев, по преимуществу обеспеченных и образованных. Макэлроя хлебом не корми, дай побольше бытовухи среднего класса в сюжете использовать, и в Hind's Kidnap ему лучше всего, по моему мнению, удалось совместить страсть к живописанию обыденности с другими увлечениями – разгадыванием загадок и анализом абстракций.

Сюжет

За что я в целом люблю Макэлроя, так это за резкий старт: он не рассусоливает вступлениями, а на первых же страницах заявляет интригу, на которой как на позвоночнике держится тело истории на протяжении всего текста. В Hind's Kidnap главный герой Джек Хайнд – конечно же 1930 года рождения, женатый и с дочкой, как и сам Макэлрой в те годы – по пути к жене Сильвии получает от странной старухи многозначительное послание «If you're still trying to break the kidnap, visit the pier by the hospital». Речь о совершенном 7 лет назад похищении 4-летнего Херши Лорела, чьи родители вскоре после исчезновения мальчика погибли – Хайнд почему-то занялся собственным расследованием и продолжал его даже после закрытия уголовного дела, но потом бросил, поскольку не удалось найти ни малейших зацепок.

В первой части, составляющей половину романа, мы наблюдаем, как Джек Хайнд с головой погружается в новую попытку найти Херши Лорела – теперь уже 11-летнего, выросшего в семье похитителей, вряд ли помнящего настоящих родителей и вряд ли нуждающегося в «освобождении», ведь его отец и мать мертвы, а о других родственниках ничего неизвестно. Хайнд признает отсутствие логики в жажде найти мальчика и все-таки следует подсказкам таинственной наводчицы, отложив намерение помириться и съехаться с женой. В том, чем заставляют героя заниматься подсказки, заключается основной изюм книги – ему приходится встречаться с людьми, которые хорошо к нему относятся и хотели бы видеться с ним почаще.

Следуя первой из подсказок, Хайнд несколько недель проводит на одном из нью-йоркских пирсов, притворяясь, что ходит туда загорать, а на деле внимательно изучая местную публику в поисках зацепок. Он вливается в крошечное общество бездельничающих среди бела дня горожан и многие страницы обсуждает их личную жизнь и вообще жизнь в Нью-Йорке – не переставая всматриваться в каждого и всех подозревать. В итоге он все-таки находит зацепку, но та неожиданно выводит героя на старого приятеля, с кем Хайнд давненько не общался. Притворившись, что просто решил зайти напомнить о себе, он ищет новые ниточки на работе и в семье приятеля, пока тот искренне (и весьма приставуче) радуется, что Джек наконец выполз из пещеры и вспомнил о друзьях.

Далее зацепки начинают водить Хайнда от одного забытого друга к другому, герой посещает гольф-клуб в Новой Англии, потом надолго зависает в качалке, где никак не может выбрать, кто из завсегдатаев является ступенькой к следующей подсказке, позже заменяет друга-преподавателя в университете (чего почти никто не замечает). Как только его фантазия иссякает, старуха подбрасывает новые загадочные сообщения, давай пищу детективным размышлениям. И все это время он притворяется перед товарищами и знакомыми, что объявился просто так, по старой памяти и без всякой задней мысли, продолжая подозревать, что вот этот крюк в дереве, вот эта мимолетная фраза, вот эта перемена в отношениях между людьми с говорящими фамилиями – то самое, что выведет его к заветному Херши Лорелу.

Читательский опыт

Любителям расследовать детективы вместе с героями-сыщиками Hind’s Kidnap предлагает увлекательную игру в поиск зацепок в «пасторальных» пейзажах возлюбленных автором районов Нью-Йорка и беседах не менее любимых им нью-йоркцев. Пикантности игре добавляет четкое осознание с самого начала, что перед нами явно интеллектуальный роман, а значит, нет ни малейших гарантий, что а) зацепки есть, б) зацепки хоть куда-то приведут, в) Херши Лорел вообще будет найден. От детектива в книге только рамка – и тем интереснее подмечать странные моменты в тексте и строить теории по ходу чтения, чем сильнее нарастает предчувствие, что формульная сторона сюжета может закончиться ничем. А Макэлрой, красавчик, не дает читателю расслабиться или разочароваться и постоянно продвигает расследование Хайнда по шажочку вперед, все ближе и ближе к разгадке.

Любителям сложного чтения Hind’s Kidnap предлагает, прежде всего, чехарду хронотопов, характерную для всех книг Джозефа Макэлроя после A Smuggler’s Bible. Основное действие в первой и третьей частях романа постоянно и без предупреждения прерывается воспоминаниями Джека Хайнда о своем прошлом, а вторая часть, где на 100 страниц рассказчиком вместо уснувшего героя становится его жена Сильвия, целиком состоит из ее воспоминаний, свободно перетекающих из одного в другое. Благодаря ассоциативным флэшбэкам в историю вводится второй главный герой – недавно умерший опекун Джека – и мы узнаем, что биография Хайнда как-то очень подозрительно напоминает биографию Херши Лорела: у него тоже погибли оба родителя и воспитан он был чужим человеком.

Центральной темой романа, на мой взгляд, является двусмысленность, что закладывается уже в названии: Hind’s Kidnap – «Похищение Хайнда» – кем является Хайнд, похищенным, похитителем или кем-то, имеющим к похищению лишь косвенное отношение? Детективная игра в «угадай зацепку» строится на необходимости подозревать в двусмысленности все, что попадает в поля зрения и слуха главного героя. Более того, главный герой с детства приучен опекуном, человеком строгого мышления и еще более строгого подхода к языку, замечать в речи двусмысленные конструкции, которые, по логике опекуна, требуется заменять на однозначные (особенно много внимания в книге уделено полисемии предлога 'of'). Из-за этого в тексте множество языковых игр. Если же читатель возьмет на себя труд поработать с текстом самостоятельно, он наверняка обратит внимание на двойственность истории: в основном действии предлагается разгадывать дело Херши Лорела, но перебивающие его воспоминания зачастую не связаны с похищением и сфокусированы на опекуне, не имевшем отношения к расследованию – так нет ли и в этих флэшбэка какого-то второго смысла?

В центральную тему вливается постоянный мотив о необходимости уметь сквозь иллюзии видеть скрытую ими реальность, иллюстрируемый желанием Хайнда научиться видеть картины как двухмерные совокупности линий и пятен. Картина ведь на самом деле (реальность) – это плоскость с линиями и цветовыми пятнами, а не трехмерные формы (иллюзия), какие мы видим при взгляде на нее. У создания иллюзорных форм есть свои техники, начиная с выбора vanishing point, куда стремится перспектива, и нужно развить в себе способность замечать эти техники – сначала в живописи, потом в самой жизни – чтобы не заблудиться среди миражей. Миражами являются не только подозрительные фразы в дружеских разговорах, но и, в конечном счете, сами поиски Херши Лорела: какая разница, найдет он мальчика или нет, ведь в жизни Джека Хайнда раскрытое дело ничего не изменит, в отличие от примирения с женой, так неловко прерванного на первой странице книги.

10 из 10

Я не буду спойлерить, чем заканчивается детективная рамка, скажу только, что заканчивается она на отлично. Также отлично ближе к финалу сводятся воедино основное действие и воспоминания о покойном опекуне. Городские заполненные людьми пейзажи Нью-Йорка изображены в книге с большим вкусом и тщательностью – роман в этом плане подобен признанию в любви к родному городу и, конечно же, району Brooklyn Heights. История поистине безмятежная: герой редко куда торопится, имеет возможность долго ничего не делать, не испытывает проблем с деньгами, ему ничто и никто не угрожает, друзья максимум недовольны тем, что Хайнд давно к ним не заходил, жена терпеливо ждет, когда он уже наиграется в сыщика и вернется в семью. Этакий анти-нуар – у всех все хорошо и в финале становится еще лучше.

То есть как раз такая история, которую я, утомленный сюжетами про «все плохо и лучше не станет», давно хотел в какой-нибудь книге прочитать. Теперь у меня есть роман-идиллия, к которому я всегда могу вернуться, когда доминирующие в литературе чернуха с серухой достанут в очередной раз – Hind’s Kidnap Джозефа Макэлроя.

Вот было бы здорово, если бы книгу издали на русском языке, и наши читатели смогли открыть для себя Джозефа Макэлроя не только как создателя романа неимоверной сложности «Плюс», но и как рассказчика историй о людях для людей.

Это мейнстримовый, без постмодернистских игрищ, роман о механизмах формирования сект.

В шахтерском городке трагедия: взрыв унес жизни 90 человек. Большинство выживших спасли сразу же, но спустя несколько дней нашли еще одного – Джованни Бруно, а при нем записку погибшего проповедника Эли Коллинза: «Вместе мы встретим Господа 8-го». У Бруно поврежден мозг, он изрекает фразы вроде «Явление света воскресенье неделя», и вокруг него формируется культ конца света.

Кувер показывает, как это работает: люди травмированы, десятки женщин потеряли мужей, и им легко поверить в близость всеобщей гибели; одной сумасшедшей, слышащей «голоса из космоса», достаточно, чтобы придать смысл бреду Бруно и убедить отчаявшихся, что их горю скоро придет конец. А дальше включается американская медиа-машина – апокалиптический культ попадает в новости и начинает привлекать все больше людей со всей страны.

Книга написана с умом и юмором, почти не имеет усложнений и хорошо подходит для знакомства с Робертом Кувером.

Мастер интеллектуальной сатиры, в «Глифе» Эверетт обращает свое язвительное жало против философии XX века, в первую очередь против той, что занималась проблемами языка, речи и текста, и сопутствующих исследований психологов и лингвистов. Больше всего достается Людвигу Витгенштейну, Жаку Мари Эмилю Лакану, Ролану Барту и Жаку Деррида, хотя в процессе Эверетт проходится по всем, начиная с древних греков. Если «Овидий в изгнании» Романа Шмаракова – это капустник для филологов, то «Глиф» – стендап для философоведов.

Сюжет там короткий, словно рассчитанный на экранизацию. В семье художницы и философоведа-постструктуралиста рождается гениальный младенец Ральф, который мгновенно осваивает язык, но отказывается от речи и общается с людьми исключительно письменно; так же мгновенно он начинает философствовать, осознавая свое бытие, а по мере поглощения родительской библиотеки, где, как вы можете догадаться, в основном стоят книги по философии, спорить с философами. Первый же психолог, которому родители показывают Ральфа, похищает мальчика ради экспериментов, затем он еще пару раз переходит из рук в руки, попадая то в секретную военную структуру, то в католическую церковь, пока не достигает финала, закономерного для историй, где сюжет второстепенен.

Куда важнее сюжета рассуждения Ральфа, наблюдающего за человечеством – семьей интеллектуалов, группой безумных ученых, служащими правительственной организации, семьей простых чиканос – с позиции как бы Симплиция Симплициссимуса, только вооруженного могучим интеллектом и неуживчивым характером. Несмотря на все проявления аномально развитого разума, взрослые продолжают воспринимать Ральфа как пупсика, с одной стороны, позволяя герою наблюдать то, что принято скрывать, а с другой стороны, обращаясь с ним как с абсолютно бесправным существом. Поэтому сначала мы наблюдаем разгром автором отношений в интеллигентских семьях, затем – высмеивание научных исследований психологов, затем – стеб над американской военщиной и уже ближе к финалу – насмешки над католическими священнослужителями.

Как во всякой сатире, Эверетт показывает фальшь в человеческих отношениях. Батя Ральфа – псевдоинтеллектуал, неспособный ни написать приличную философоведческую статью, ни даже толком скрыть от жены измену с аспиранткой. Первая похитительница Ральфа – псевдо-ученый, нарушающая все этические правила науки и думающая только о том, как прославится. У карикатурного генерала мозгов хватает лишь на то, чтобы превратить Ральфа в оружие. Католики, конечно же, решают, что в мальчика вселился дьявол. И все они боятся героя, потому что чувствуют его интеллектуальное превосходство даже в беспомощном теле полуторагодовасика, все стремятся одновременно извлечь из него выгоду и нейтрализовать, изолировать.

Это тот уровень романа, который мне доступен. О подколках-отсылках в адрес философов мало что могу рассказать, поскольку никого из них не читал, тут нужна пояснительная бригада с философского факультета. Вполне возможно, что и форма романа – главы в две-три страницы, иногда в один абзац или одно стихотворение – отсылает к какому-то всем известному труду. По лингвистическим моментам могу судить, что автор понимает, о чем пишет, так что его наездам на постструктуралистов вполне доверяю. Постироничная пародия на «Логико-философский трактат», посвященная природе художественной литературы, очень хорошо продумана и составляет, на мой взгляд, центр романа, вокруг которого нарастают шутки, насмешки, комедийные ситуации, вплоть до похотливо мелькающего на заднем плане Ролана Барта.

Теперь мне интересно, если несведущему в философии читать «Глиф» было очень весело, то как же хохотать над ним (может быть, сквозь слезы) должны сведущие?

Практические рекомендации для тех, кто рискнет посвятить N часов расследованию хитросплетений истории Новых Замков в романе «План D накануне» Ноама Веневетинова.

1. Вспомните все самые сложные книги, прочитанные вами ранее, и примите, что «План D накануне» сложнее. Даже так: НАМНОГО СЛОЖНЕЕ. Ладно, уступает «На помине Финнеганов» Джеймса Джойса, но и только. Роман невозможно «читать по диагонали» или пролистывать до следующего понятного эпизода (потому что их нет), очень трудно читать без запоминания и исследования деталей, однако и при самом внимательном, въедливом чтении легче не становится. Накопление опыта не упрощает работу с текстом, в книге словно бы включен автолевелинг – только вы приспособились ко всем приемам автора, как сюжет становится еще зашифрованнее. А в конце «Колосс на глиняных ногах» устраивает вам «Фонематическое насыщение» по самую «Спаржеварку».

2. В работе с текстом используйте установки «все связано», «все имеет значение», «все дешифруемо». Книга на 100% (остро)сюжетная, в ней описаны конкретные события, происходившие с конкретными персонажами в конкретных локациях и временах, между ними есть прямые причинно-следственные связи, а у действий героев – полноценные мотивировки. Оно все очень сильно засекречено и запутано, но не бессвязно. В нужных местах разложены ключи к пониманию, кто все эти люди, чего они хотят, что, где и когда они делают и что у них выходит. Разгадки регулярно спрятаны в ворохах загадок, но они есть! Ищите, не пренебрегайте ничем.

3. Читайте дальше! Старайтесь как можно меньше поддаваться соблазну FOMO вернуться назад и перечитать тот или иной эпизод, в особенности в первой-третьей частях, поскольку это мало чем поможет прояснить происходящее и замедлит продвижение по тексту. «План D накануне» устроен так, что в начале он наваливает гору непонятностей, смысл которых можно установить только по прочтении большей части книги. В романе очень важны постоянные мотивы, а для их выделения надо читать вперед. Примите, что очень многое вы упустите, потому что книга требует нечеловеческих ресурсов по запоминанию деталей.

4. Расчеты датировок сверяйте с Приложением на последней странице книги – списком всех локаций и дат. Удобнее его отксерокопировать и постоянно держать под рукой, вычеркивая те года и места, какие вы уже установили, чтобы было проще искать подходящие для очередного эпизода.

5. В гуглеже ставьте в приоритет Википедию и Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Во вселенной романа оба источника входят в число магических текстов, трансформирующих реальность. Поэтому, если в Вики у вас одна датировка, а на прочих сайтах другая – используйте датировку по Википедии. ЭСБЕ позволяет находить устаревшую информацию, отсутствующую в Вики, но значимую для истории Новых Замков. Еще вам пригодятся гугл-карты, на картографии в книге завязано многое.

5. По возможности ведите конспекты, а еще лучше – карточки по персонажам и событиям. У персонажей выделяйте особенности внешности, у событий выясняйте место-время. Не помешает составление генеалогического древа Новых Замков.

6. Учитывайте, что один и тот же персонаж может быть назван несколькими именами/кличками, а совершенно разные герои могут называться одним и тем же именем. Учитывайте, что в рамках одной главы тот или иной персонаж может быть показан в разные годы. Учитывайте, что сцена, прерванная на полуслове, может продолжиться спустя 200-300-400 страниц.

7. «Если не хочешь читать – бросай» («План D накануне», ч. 3 «Преданным – за так», гл. 11 «Действие третье», стр 386).

8. По завершении чтения по возможности (если силы все еще берутся) перечитайте первую часть «Монтаж аттракционов», ее события раскроются в новом свете.

«План D накануне» в первом приближении

У романа «План D накануне» Ноама Веневетинова нет первого приближения.

Его невозможно «пролистать» или пробежать глазами по диагонали из-за многоступенчатого синтаксиса: поверхностный взгляд просто не найдет в массиве слов грамматические основы предложений. Впрочем, будь синтаксис менее заковыристым, а описания людей, событий, предметов и пейзажей – не столь детальными, значительного упрощения чтения все равно не произошло бы, поскольку повествование переполнено действием и персонажами, состоит из множества неочевидно переплетенных сюжетных линий. Кто все эти люди и что за дела они творят? Это явно не та книга, которую берешь почитать в отпуск, а та книга, ради изучения которой берешь отпуск: ее или читать медленно и внимательно, или не открывать вовсе.

Если задаться целью придумать красивое маркетинговое название «Плану D накануне», то лучше всего подойдет, на мой взгляд, название «big data роман». Он состоит из огромного количества перемешанных на разных уровнях истории фактов, упорядочивать которые в непротиворечивую картину надлежит читателю. При этом данные в романе все-таки организованы в большие кластеры – части, главы, сюжеты – и расставлены в не вполне случайном порядке. Книга полнится описаниями разных хитроумных механизмов и сама таковым является, нужно лишь понять, как соединяются элементы текстового устройства и запустить его у себя в разуме. Цифровые нейросети и правда приходят на ум при рассмотрении дебюта Веневетинова но не в плане его сочинения, а в плане прочтения: быстро воспринять и понять роман под силу только компьютеру. Big data как она есть.

«Плана D накануне» во втором приближении: форма

При медленном и внимательном чтении «Плана D накануне» первой становится понятна его форма:

а) текст построен как ризома Делеза и Гваттари: в повествовании нет какого-то единого направления истории, а всякая относительно большая сюжетная линия постоянно, но непредсказуемо разлетается в стороны мелкими деталями или же прерывается другими линиями. Вскользь брошенное замечание может вырасти в долгий поясняющий пассаж, внутри которого легко способно возникнуть не менее долгое пояснение второго уровня;

б) текст построен как фрактал, причем не как «Бесконечная шутка» Уоллеса, где это скорее красивое маркетинговое название, а фрактал на самом деле: все его разнообразные элементы имеют одинаковое устройство, каждое предложение, абзац, параграф, глава, часть и весь роман в целом построены по закону уклонения от прямого повествования. Разве что уровень отдельных слов автор (почти) пощадил и не стал вставлять в них другие слова, как Джойс в «На помине Финнеганов».

Насколько я понимаю, ризома и фрактал – противоположности, поскольку первая непредсказуема, а второй предсказуем полностью. Однако синтезировать их в фрактал-ризому в рамках художественного текста вполне можно, достаточно добиться подобия каждой относительно крупной части целому и составить из таких элементов свободную композицию. С одной стороны, читатель будет постоянно погружаться в неизвестное и неожиданное, не следующее из рассказанного на предыдущей странице, с другой стороны, несмотря на разнообразие сюжетов, все они будут построены сходным образом.

Если позволить себе еще немного импозантных книжных слов, то «План D накануне» – это самоподобный хаос, где в одинаковой степени усложнены и запутаны все составляющие. При этом речь идет не о полной непроглядности, как в уже упомянутых «Финнеганах», напротив, усложнения и запутывания организованы с расчетом, чтобы читатель мог с ними работать, анализировать детали и воссоздавать историю, постепенно приходя к ее пониманию. Хотя выглядит книга как очередной (пост)модернистский монолит имени невозможности понимания, на самом деле она обращена именно к читателю, а не к себе любимому автору, филологам-мазохистам, ноосфере или никому. История романа такова, что требует ровно этой, ризомно-фрактальной, организованно-хаотической формы, но авторская интенция все же состояла в том, чтобы текст был прочитан до конца и как-либо понят.

Закон уклонения от прямого повествования реализован в следующих приемах:

а) сокрытие имен в духе традиций французского нового романа. Имена персонажей встречаются крайне редко, чаще они сокращены до первого инициала, регулярно действующее лицо попросту никак не называется. Автор как бы не дает читателю взглянуть в глаза герою, показывает лишь его поступки, учит различать персонажей по их поведению. В многофигурных сценах из-за этого регулярно возникает неразбериха. К примеру, в первой главе «Выбор пилотов» основные участники – авантюрист Готлиб Салем, циркач Гавриил Вуковар и агент тайных сил Герардина Неубау – одинаково обозначаются как Г.;

б) диалоги из недомолвок. Одни персонажи как будто боятся, что их подслушают, и выражаются так, чтобы понял лишь собеседник. У других оригинальность речи передает оригинальность мышления. Третьи донельзя ироничны и без сарказма слова сказать не могут. Четвертые просто ботают по фене. С одной стороны, таким образом автор скрывает не только лица, но и намерения героев, с другой стороны, дополнительно раскрывает историю через постоянные провалы коммуникации (если не между персонажами, то между персонажем и читателем);

в) стремительные скачки действия. Повествование чрезвычайно раздроблено, редкие эпизоды в главах занимают более 10 страниц, а в среднем через каждые три-четыре страницы происходит новый скачок в другое время и место. Крупные скачки хотя бы обозначены пустой строкой между эпизодами, но даже внутри абзаца может произойти монтажная склейка. Так автор скрывает время и место действия истории. В сочетании с а) зачастую трудно установить с ходу, тот же персонаж действует в следующем предложении, или это какая-то совсем другая история;

г) неточное употребление малоизвестной лексики. Вместо каламбуров Джойса на уровне слов Веневетинов предлагает фонтан узкоспециальных терминов, архаизмов, экзотизмов и прочих редкостей, которые в одних случаях употреблены верно, в других не вполне верно, в третьих – вовсе ошибочно. А это уже сокрытие непосредственно текста романа, где часть слов непонятно что обозначают, а часть использованы не в тех значениях, и их нужно восстанавливать читателю. Также это еще один из инструментов раскрытия истории через форму;

д) перегруженный синтаксис. Предложениями-страницами и предложениями-списками сейчас мало кого можно удивить, но в «Плане D накануне» у необузданных потоков второстепенных членов и ветвистых схем придаточных есть своя специфика. Они являются наиболее ярким формальным средством раскрытия истории, текстовым воплощением сверхплотного потока информации, в котором живут герои, и прежде всего центральный среди них – гениальный сыщик Л. К. Циклопические синтаксические структуры, скрывая основное действие, передают восприятие реальности персонажами, очень непростыми людьми, и саму реальность романа, заполненную под завязку лицами, событиями и заговорами (скрываемыми от читателя приемами а-г).

В романе используются и другие приемы, которые к закону уклонения от прямого повествования не относятся, простите за тавтологию, прямо. Во-первых, это вставки иностранных слов и диалоги на оригинальных языках. Скажем, если идет допрос на немецком языке, весь диалог написан по-немецки. Это скорее украшение текста, поскольку почти вся иностранщина переведена в сносках. Во-вторых, это анкеты. Персонажам время от времени приходится заполнять списки ассоциаций ради проверки их состояния ума тайными силами. Анкеты являются наиболее темными и открытыми для интерпретаций участками текста. В-третьих, это переиначенные обширные цитаты известных произведений XIX века, предупреждающих, что действительность «Плана D накануне» хоть и близка нашей во многом, но совпадает не вполне. В-четвертых, это загадочная вставная пьеса, раскрывающая ряд тайн основной истории, но и задающая к ней дополнительные вопросы.

И в-пятых, мой любимый прием романа – самоописание, в котором наиболее очевидно проявляется его фрактальность. Каждая подробная изложенная схема какого-нибудь механизма, каждый план чьей-то работы, будь то сыщики или налетчики, каждый список документов и каждый изображенный в книге документ – это буквально отражение всего «Плана D накануне»: множество деталей, которые каким-то очень хитрым способом друг с другом сцеплены, хотя с первого взгляда не разобрать, как это работает. Сюда же идут важнейшие из предложений-страниц, в которых максимально кратко, обезличенно и мнимо беспорядочно перечисляются события романа. Поначалу они выглядят как очередные калейдоскопические мелькания тел в фокусе повествователя, но затем, когда персонажи становятся узнаваемыми и без имен, вдруг обнаруживается, что мелькали-то вполне конкретные люди, и становится чуть понятнее (или наоборот, запутаннее), чем они занимались в том или ином эпизоде.

При редактуре я ставил себе цель отполировать все это богатство приемов усложнения, но не уменьшить его. Роман захватил меня не сразу, а где-то с сотой страницы, с главы «Пляж – это спуск», когда я понял, что начал врубаться в происходящее и как будто научился читать текст Веневетинова. На этом моменте мне удалось определиться с концепцией редактуры: сохранить и даже усилить хардкорность формы, прояснив содержание. И мне ни капельки не стыдно. Переписать эту книгу тривиальным языком невозможно, часть истории попросту исчезнет, поэтому выход был только в бережном допиливании хаоса до идеально завихренного состояния. Мы с автором проработали каждое предложение на предмет (не)точности синтаксиса, каждое редкое слово – на меру его (не)уместности, каждую темную сцену – на степень ее (не)просветляемости. Не менее 99,9% текста в печатной версии выглядит так, как задумывалось.

Как ни странно, Ноам Веневетинов при подготовке рукописи к изданию оказался куда большим борцом за упрощение книги, чем я. Он вырезал из нее около 200 страниц распыляющих внимание читателя посторонних эпизодов (как тот самый ростовой портрет Цверга) и наиболее сюрреалистических сцен, стараясь сбалансировать основную историю и ее постоянную расфокусировку, а также дописал по моим вопросам к тексту ряд эпизодов, проливающих свет на слишком туманные сюжетные линии. Я был против сокращений – усложнять так усложнять, лишь бы каждая буква в верстке стояла не просто так, – но автор, еще до меня радикально упростив роман, настоял на максимальном приближении текста к читателю. Да, эта книга очень старается ничего вам не рассказать и все от вас спрятать, однако с надеждой и даже жаждой, что вы найдете спрятанное и выудите из нее правду. Воистину, проза снежного человека, которому очень хочется жить среди людей.

«Плана D накануне» в третьем приближении: содержание

В 1899 году стареющий авантюрист и антиквар Готлиб Салем предлагает стареющему циркачу Гавриилу Вуковару, одному из самых загадочных членов рода Новые Замки, экспедицию в Крым для поисков легендарной хартии Елисея Новоиорданского. С собой им приходится взять нынешнюю хозяйку карты, ведущей к хартии, нестареющую Герардину Неубау, с которой Готлиба связывает многое и почти ничего хорошего. В день, когда они отправляются из Солькурска на юг, на метафизическом уровне один из нордов солькурянской Фабрики, Норд1671 по воле бога Яровита запускает механизм судьбы, превращающий экспедицию Готлиба в триггер событий мировых масштабов, финалом которых станет План D. Или нет.

При медленном и внимательном чтении «Плана D накануне» вскоре после формы становится понятным общее направление истории. Уже по списку приемов усложнения можно догадаться, что роман рассказывает о неких совершенно секретных страницах Истории с большой буквы – это ведь буквально книга-шифровка, которую читателю необходимо расшифровывать предложение за предложением, причем доступны только какие-то разрозненные куски архивных документов, часто с вымаранными строками. И это действительно так. Персонажи и их действия в книге вращаются вокруг нескольких артефактов мистического, археотехнического и внеземного происхождения, породивших ряд тщательно законспирированных сект и псевдокультов. На разных способах применения каждого из этих артефактов построено множество мелких и крупных заговоров, а их синтез в итоге приводит к тому самому Плану D. По крайней мере, я так думаю.

Подобно стилю текста история книги стремится спрятать от читателя как можно больше, вываливая на него громадные потоки информации. Не так часто, как хотелось бы, можно с ходу установить, чем конкретно они собираются заниматься и зачем (и это если оставить в стороне вопросы кто?, где?, когда?). Закулисные авантюры мелькают перед глазами, центральные персонажи часто становятся их свидетелями и изредка – исполнителями, подлинная тайная история мира происходит где-то на периферии зрения, и когда прорывается на передний план тем или иным отростком, у ее исследователей появляется несколько новых крупиц ценного материала, с которыми решительно непонятно что делать. Это буквально книга-заговор – заговор, в который читатель при желании может вступить на равных правах с персонажами и автором.

Вместе с тем «План D накануне» является необычным вариантом семейно-бытового романа, так как клубок конспиративных сюжетов подается сквозь призму жизненных историй нескольких поколений рода Новые Замки, основанного средневековым ученым Готфридом Невшательским. Готфрид кое-что открыл, и это кое-что обрекло его потомков на постоянное попадание в тайные дела сильных мира сего, причем речь даже не о королях, а о тех, кто над королями, и тех, кто над теми, кто над королями, вплоть до земных богов и неведомой Утраты, витающей высоко в небе. Генеалогическое древо Новых Замков весьма обширно, и ввиду особой роли рода в жизни планеты с ним связаны довольно неожиданные исторические личности. Общая паранойяльность книги способствует тому, что после пары сотен страниц каждый новый персонаж начинает казаться скрытым Новым Замком, что превращает семейную сторону истории в конспиративное индийское кино, где все друг другу дальние родственники.

Также «План D накануне» стоит отнести к исторической прозе, только если стандартные исторические романы стремятся изобразить события прошлого в как можно более организованном и удобном для чтения виде, чтобы читатель не только развлекся, но и просветился, то работа Ноама Веневетинова, как было сказано выше, представляет собой сборник документов о роде Новых Замков и ризоме заговоров вокруг хартии Елисея Новоирданского, фейерверков Навуходоносора и тульских зеркал. То есть текст выдает читателю не беллетризованную научно-популярную литературу, где все уже разложено по полочкам, а квази-сырую фактуру, требующую тщательного изучения и раскладывания по этим самым полочкам. Роман предлагает читателю ощутить себя в роли ученого-историка, исследующего тему Плана D и предшествовавших ему событий (включая Планы A, B и C). Себя я при редактуре ощущал скорее археологом, но мы с Ноамом уже выкопали из песка эти таинственные руины, вам же нужно восстановить их до города.

Большая часть событий происходит в XIX веке – преимущественно в 1867-м, 1878-м и 1890-х годах, однако не менее важны эпизоды времен Великой Отечественной войны и Нюрнбергского процесса. Вокруг них рассыпаны десятки сцен от времен крестовых походов до Отечественной войны 1812 года, автор в основном фокусируется на российской и европейской истории, поскольку в них Новые Замки внесли наибольший вклад, но легко может забросить читателя и в годы строительства Великой Китайской стены, и в годы жизни Иисуса Христа. Исторические факты Веневетинов использует как подсказки в тексте-шифровке, указывающие, когда и где происходят приключения очередных Вуковаров и Иессеевых, что побуждает довольно много читать об этих фактах в справочной литературе. Так усиливается исследовательская составляющая чтения: читатель как настоящий ученый работает не только с архивом Плана D, но и с внешними источниками, чтобы уточнять детали, сверять данные, искать ошибки, иными словами, подходить к тексту романа критически.

В-четвертых, «План D накануне» – это роман о кино. Кинематографическая теория от «Монтажа аттракционов» Сергея Эйзенштейна до «Кино» Делеза и практика занимают центральное место в событиях, происходивших после приведения Плана D в исполнение. История движения мира к Плану D завершается, но память о нем остается. Большинство центральных персонажей или кончает жизнь самоубийством, или отправляется по пути Гофтрида Невшательского, но род Новых Замков продолжает жить, и с развитием кинематографа у него появляется еще один инструмент для воздействия на мировое закулисье, чьи многоуровневые заговоры не исчезли после Второй мировой войны, а только преобразились. Также приемы кино во многом повлияли на композицию и стиль романа: нарезка сцен воспроизводит не только испорченные документы, но и работу монтажера – только изображения мы не видим, поскольку «камера» снимает не сами события, а что-то рядом с ними.

Наконец, в-пятых, «План D накануне» – это роман о силе печатного слова, о всемогуществе литературы. Устная речь здесь эфемерна, сбивчива, туманна, персонажи то не могут, то не хотят говорить ясно и вынуждены скорее угадывать намерения друг друга, чем узнавать их в беседе. Письменная речь, напротив, обладает мистическими свойствами. Слишком смешная рукопись Николая Гоголя убивает людей. Сюрреалистические сочинения контрамотного Льва Толстого позволяют управлять массами. Синтез «Леди Макбет Мценского уезда» Николая Лескова, «Путешествия к центру Земли» Жюля Верна и «Алисы в стране чудес» Льюиса Кэролла грозит перевернуть Российскую Империю. Убийство Бруно Шульца подстроено ради похищения у него некой очень важной книги. Что уж говорить о пресловутой хартии Елисея Новоиорданского (до тех пор пока она не была скомпрометирована).

Сочетание пятого законного приема (скрывающий смыслы синтаксис), пятого внезаконного приема (самоописания) и пятой центральной темы (сила печатного слова) довольно прозрачно намекает, что «План D накануне» Ноама Веневетинова является магической книгой магических книг, изучение которой открывает человеку некие тайны бытия, конечно, если он приложит к этому должные усилия. На этот образ работают все обстоятельства издания – и полностью анонимный автор, о котором ничего не знает даже редактор, и возникшее ниоткуда издательство, и премиальное исполнение, и текст, с первого взгляда похожий на «Манускрипт Войнича», только без картинок. Книга-загадка о загадочных делах загадочных людей – пинчоноподобного аналитика Л. К., непростой немецкой девушки Доротеи Виманн, литературного террориста Серапиона Вуковара, короля криминальных авантюр Изамбарда, неудачника Готлиба Салема, хартофилакса Деукалайона, многоликого Венанция Иессеева и четверых его сыновей, а также секты тайлинов, инопланетян, богов Гуан-Ди и Яровита, рыцарей-хранителей зеркал, Фабрики нордов, десятков секретных организаций и сотен тайных агентов.

«План D накануне» в четвертом приближении: смыслы

Прежде всего надо подчеркнуть, что роман, имея свободную форму и довольно темное содержание, открыт для интерпретаций. Хотя я как редактор знаю все его сюжетные секреты (если Ноам чего-то от меня не скрыл в процессе), мои выводы по идеям книги являются всего лишь личным мнением одного из читателей, равным любым другим. Мы договорились с автором, что ни называть «правильные ответы», ни даже подтверждать, что некие «правильные ответы» существуют, я не буду. Только мой взгляд на историю.

На мой взгляд, «План D накануне» – это одновременно очень смешная и очень грустная эпопея об очень странных людях, которые очень усложняют жизнь самим себе и окружающим. Я намеренно повторяю слово «очень» столько раз, поскольку меньшего для описания романа недостаточно. Это роман-очень. Он служит домом всем любителям теории и практики заговора, всем талантам апофении и паранойи, всем умельцам следить из подворотни, пробираться в закрытые помещения, составлять и вычитывать тайные послания. И Ноам Веневетинов показывает, как в конечном счете бестолкова их жизнь. Все они вполне счастливы своими мировым заговорами – одни их затевают, другие их подозревают – но каждый из этих бесконечных Планов X даже в случае полного успеха не дает того эффекта, ради которого он разрабатывался. План D едва ли что-то смог изменить.

Лучшим вариантом для всех является отмена заговора из-за срыва какого-то из начальных этапов, поскольку так заговорщики хотя бы остаются в живых. Исполнение планов регулярно заканчивается смертью участников независимо от того, пошло все по намеченному или вкривь и вкось. Поэтому роман и посвящен в большей степени событиям, которые происходят накануне Плана D, поскольку – как я это увидел – автор подчеркивает, что только путь к цели, предвкушение ее достижения имеет смысл в человеческой жизни, а за достижением цели ничего нет, исполненный план эквивалентен смерти. Неслучайно в книге есть отдельная глава с изображением десятков самоубийств Новых Замков, стоявших за разными историческими событиями: это харакири потерявших свою судьбу самураев. Выжить может лишь тот, кто откажется от участия в совершенно секретной истории Земли.

Человеку, говорит в моей голове посредством «Плана D накануне» Ноам Веневетинов, не нужны эти авантюры с могущественными артефактами, не нужны секты с псевдокультами, тем более не нужны «высшие» силы вроде богов и инопланетян. Одна из моих любимых сцен в романе – сцена явления бога Гуан-Ди в концлагерь тайлинов, которые этому Гуан-Ди поклоняются. Тайлины в ужасе от материализации их демиурга немедленно организуют ритуал его изгнания из реальности. Потому что воплощенный бог им только мешает. Боги – один из источников земных загадок, но они втягивают смертных в исторические катастрофы от скуки и для развлечения, так что лучше с ними просто не связываться.

И можно лишь сочувствовать тем, кто без заговоров, авантюр, планов, интриг и подковерной борьбы не может обойтись. Это несчастные люди, лишенные простых удовольствий обычной жизни. Им не сидится на месте, им все время куда-то бежится, а что печальнее всего, таких людей много, и вот уже они собираются сначала в небольшие группы, потом во все более и более сложные криптоструктуры, апофенят и параноят поколениями, порождают династии тайных агентов невесть чего, и однажды кому-то из них обязательно удается исполнить что-то грандиозное – но грандиозным оно является только в их собственных глазах, а в действительности это или пшик, или ужасное и безумное злодеяние. Ноам Веневетинов как бы желает нам: пусть у каждого Плана D будет только его «накануне», а самого Плана D никогда не случится. Таков мой финал понимания фрактальной криптоэпопеи о судьбе мировых заговоров.

В завершение я хотел бы еще написать о наиболее важной лично для меня теме романа – теме семейных связей. «План D накануне» является глобальной, с размахом в 600 лет иллюстрацией того, как легко эти связи рвутся под влиянием малейших поворотов мировой истории. При этом, если начинать разбираться и копать свое прошлое, то вокруг может обнаружиться большое число дальних родственников, о которых вы не знали именно из-за слабости горизонтальных и вертикальных контактов между поколениями. Даже родные братья легко рассеиваются по странам, свести их вместе может разве что провидение, а внуки рассеянных и подозревать не будут, что где-то живут троюродные братья и сестры. Автор не дает никакого рецепта для соблюдения генеалогической целостности, кроме фантастического, хотя в этом он как раз абсолютно реалистичен: смерть – естественная преграда для обрыва семейных связей, и единственный вариант их сохранить – это Тасмания.

Ради LETTERS я в течение месяца читал предыдущие шесть книг Джона Барта, поскольку знал, что в этом эпистолярном великане появятся их персонажи. Увы, роман оказался не заслуживающим таких усилий.

Авторское кредо “Эстетика превыше всего”, уже обнажавшее свои худшие стороны в “Заблудившись в комнате смеха”, по полной оттопталось на читателе в третьем большом романе автора. Если многостраничность “Торговца дурманом” Барт написал просто от избытка молодецкой удали, многостраничность Giles Goat-Boy — из-за необходимости последовательно изложить взгляды на мироустройство и место в нем человека, то многостраничность LETTERS посвящена играм с формой. К моему сожалению, играм бесцельным. Потому в “Торговце дурманом” мы имеем гору сюжета, в Giles Goat-Boy — гору мыслей, а в LETTERS — гору всего лишь букв (как и сказано в названии романа).

Будучи большим любителем древней литературы, в конце 60-х Джон Барт захотел написать эпистолярный роман — “классический, старинный, отменно длинный, длинный, длинный” — примерно как “Кларисса” Сэмюэла Ричардсона, но с вливанием, как и в “Химере”, молодого вина в мехи ветхие. Поскольку к тому времени он уже ощущал себя фундаментально игривым постмодернистом, Барт решил, что книга заодно соединит все его предыдущие сочинения, то есть будет мета-сиквелом: каждая уже известная читателям Барта история получит продолжение и обнаружит взаимосвязи с другими. Играть так играть, подумал автор, и заодно сконструировал книге жесткую форму: персонажи будут писать письма только в определенные дни недели и в такие даты, чтобы на календаре читалась надпись LETTERS. А еще у каждого письма будет в начале буква, сложение которых на календаре в порядке LETTERS будет давать самоописание романа “An old time epistolary novel by seven fictitious drolls & dreamers each of which imagines himself factual”. И все-все-все будет организовано в романе вокруг числа 7 — это же седьмая книга Джона Барта!

Сначала расскажу о форме. Итак, все письма были написаны в марте-сентябре 1969 года, возвращающиеся персонажи расположены в порядке сочинения их книг.

По субботам (потому что у них там на Западе все не как у людей и в календарях последний день недели — суббота, а первый — воскресенье for some reason) пишет единственный новый персонаж — Леди Амхерст, она же Жермена Питт, 49-летняя британская филологиня, фанатка Жермены де Сталь и неудавшаяся авторка, в юности перетрахавшая примерно всех писателей в Старом Свете (даже делала аборт после связи с Германом Гессе), а в середине 60-х переехавшая в Мэриленд читать лекции по литературе. Поскольку в надписи LETTERS ей достались верхние перекладины ETTE и вершина R, у нее больше всех писем — 24 из 88, и именно ей принадлежит роль связующего звена между персонажами из предыдущих сочинений Джона Барта. Леди Амхерст пишет письма Джону Барту.

По пятницам пишет 69-летний Тодд Эндрюс из “Плавучей оперы”. Человек, с юности ожидавший внезапной смерти, преспокойно дожил до старости и все так же работает адвокатом. Перед началом событий романа умирает его друг Гарри Мэк, за несколько лет до того сошедший с ума так же, как его отец, и Эндрюс обнаруживает, что ключевые события его жизни, описанные в “Плавучей опере”, повторяются в ускоренной перемотке. Поскольку Эндрюсу достались участки “букв” прямо под перекладинами и верхний уголок S, у него всего 9 писем. Тодд Эндрюс пишет письма мертвому отцу.

По четвергам пишет 45-летний Джейкоб Хорнер из “Конца пути”. Джейк провел все 15 лет между событиями двух книг в той же неофициальной клинике для кататоников, где лечился в молодости, в том же состоянии полной душевной катастрофы, какая постигла его в финале “Конца пути”. Перед началом LETTERS в клинику прибывает Джо Морган, который теперь накуренный хиппарь, и требует, чтобы Хорнер повторил заново события “Конца пути” в некой форме театральной постановки, но так, чтобы бедняжка Ренни выжила. Хорнер пишет письма самому себе. 8 писем.

По средам пишут Эндрю Берлингейм Кук IV (в начале XIX века) и Эндрю Берлингейм Кук VI, прямые потомки по мужской линии Генри Берлингейма III из “Торговца дурманом”. Анна Кук, сестра-близнец Эбенезера Кука, родила от Генри мальчика, названного Эндрю Берлингеймом Куком III, а тот своего сына называет Генри Кук Берлингейм IV, и так зарождается традиция чередовать в роду имена и фамилии с добавлением порядковых номеров. Род Куков/Берлингеймов наследует страсть Генри Берлингейма III к политическим интригам и деланию королей, но на практике сильно замкнут на себя, поскольку каждый сын стремится отменить интрижные политические успеха своего отца. Эндрю Берлингейм Кук IV (в начале XIX века) пишет письма об истории и интригах их рода своим еще не родившимся близнецам, а Эндрю Берлингейм Кук VI посылает эти письма и пишет еще пересказы “посмертных” писем Эндрю Берлингейма Кука IV ушедшему в подполье сыну Генри Куку Берлингейму VII. К сожалению, этой мешанине достались серединки букв EER и целых 18 писем.

По вторникам пишет Джером Бонапарт Брэй, местная версия антагониста Гарольда Брэя из Giles Goat-Boy. Брэй безумен, имеет частично насекомую природу (считает себя трутнем), содержит козью ферму и владеет биомеханическим компьютером LILYVAC, на котором пытается сгенерировать идеальный текст NOVEL, но получает все время какую-то ерунду — сначала набор букв, потом набор цифр — и в итоге изобретает новый, цифровой вид искусства numerature. В процессе Брэй создает особый наркотик для порабощения, оплодотворения и превращения женщин в пчелиных маток. Брэй пишет много кому, именно его письма встречались в “Химере”. 8 писем.

По понедельникам пишет Эмброуз Менш, 39-летний авангардный писатель, ровесник Джона Барта, детство которого описано в трех реалистических рассказах из “Заблудившись в комнате смеха”. Эмброуз влюблен в леди Амхерст и хочет наладить новую семейную жизнь с этой женщиной на 10 лет его старше (Эндрю с дочкой-дауном несколько лет назад бросила жена). Эмброуз пишет письма “Вашему покорному” — неизвестному адресату, чье пустое письмо в бутылке он выловил 30 лет назад в рассказе Water-message. 9 писем.

По воскресеньям пишет сам Джон Барт, скромно скрываясь за словом “Автор”. Барт особой роли в романе не играет, никому ничему не рассказывает и лишь отвечает на обращенные к нему письма (и дважды обращается к читателю). Тем не менее, у него 12 писем из-за нижних перекладин в LEE и нижнего хвоста S.

Теперь о содержании.

Глобально книга посвящена организации некой “Второй революции” в США, видимо, из-за того, что LETTERS — это мета-сиквел, и ему положено рассказывать обо всем “втором”, повторяющем все “первое” в каком-то новом виде. В письмах Эндрю Берлингейма Кука IV идет речь о создании отдельного государства индейцев и беглых африканских рабов, которое не смог в конце XVII века организовать в Мэриленде Генри Берлингейм III. Ради этого он даже пытается вывезти с острова Святой Елены в Новый Свет Наполеона Бонапарта во время второй войны США за независимость от Британии в 1812-1815 годах. В 1969 году Джером Бонапарт Брэй, Эндрю Берлингейм Кук VI и сын покойного Генри Мэка совершенно по-разному представляют, что такое “Вторая революция” в США, но все стремятся ее воплотить — кто через компьютерные технологии, кто через тонкие политические интриги, а кто и прямолинейной террористической деятельностью.

Основные события LETTERS разворачиваются вокруг съемок авангардного фильма по книгам Джона Барта. Эмброуз Менш написал сценарий, но режиссер, принципиально отказывающийся что-либо читать (не только книги Барта, но и сценарий Менша), снимает нечто странное, воспроизводящее не столько бартовские сюжеты, сколько бартовские интересы в истории и в рассказывании историй. В съемках участвуют почти все персонажи, включая и леди Амхерст, и Эндрю Берлингейма Кука IV, от которого, кстати, леди Амхерст родила Генри Кука Берлингейма VII, и Джерома Бонапарта Брэя, и вероятную дочку Джейн Мэк от Тодда Эндрюса, которую теперь зовут Беа Голден, и бывшую жену Эмброуза Менша, в которую влюблен Джейкоб Хорнер, и я наверняка кого-то в этой санта-барбаре забыл упомянуть. Не хватает разве что общего хоровода в стиле Пинчона.

На полях съемок фильма развивается множество любовных линий (это же эпистолярный роман в стиле Сэмюэла Ричардсона, как никак). Леди Амхерст постепенно отвечает взаимностью на страсть Эмброуза Менша и старается забыть любовь всей ее жизни, Андре Кастина (который на самом деле Эндрю Берлингейм Кук IV). Менш, в свою очередь, мечется между леди Амхерст, Беа Голден и женой своего брата. Тодд Эндрюс на пороге 70-летия переживает ренессанс любви к Джейн Мэк и тоже немного мечется между ней и своей бывшей секретаршей. Хорнер благодаря любви к жене Менша выходит наконец из жизненной кататонии. Джо Морган мучается от невозможности вернуть жену из мертвых. Эндрю Берлингейм будь-он-неладен Кук IV соблазняет Джейн Мэк ради наследства Гарри Мэка. Джером Бонапарт Брэй обожает всех женщин, каких видит вокруг, потому что хочет запихнуть их в улей.

И вся эта многосоставная конструкция ужасно скучная. Хуже всего обстоят дела в линии во всех смыслах проклятых Куков-Берлингеймов, потому что письма что Четвертого Эндрю, что Шестого Эндрю состоят из краткого изложения огромного количества событий, происходивших в США в XVIII веке и во время Англо-американской войны. Пересказы параграфов из учебника американской истории с вписыванием в них берлингеймовщины занимают порой по 50 страниц, выглядят как синопсисы серии исторических романов, которые Джон Барт поленился написать, и почти совсем никак не связаны с событиями 1969 года. Разве что мы узнаем, как потомки Генри Берлингейма III (без)успешно доинтриговались с начала XVIII века до 1969 года и продолжают интриговать дальше сами против себя — но почему так утомительно, Джон? Где задор здорового плутовского идиотизма “Торговца дурманом”? Что за торопливо топчущееся на месте пережевывание исторической фактуры? Зачем столько букв, чтобы сообщить, что Куки Берлингеймы противостоят Берлингеймам Кукам?

На мой взгляд, в LETTERS Барт, увлекшись хитроумной формой, не одолел заполнить ее конгениальным содержанием. Основу повествования составляют пересказы леди Амхерст, что случилось вокруг нее и в ней за неделю, а остальные письма служат довеском, сочиненным только потому, что этого требует схема. Линия Джейкоба Хорнера максимально пустая. Линии Джерома Бонапарта Брэя не повезло идти пятой: ей досталось всего восемь писем, и она слабо раскрыта. Линия Куков-Берлингеймов в романе не нужна, ее стоило издать отдельно. Линия Эмброуза Менша несамостоятельна — она зеркалит линию Леди Амхерст и в известной степени заменяет линию Автора, поскольку 12 писем от имени Джона Барта — просто затычки. Из побочных линий полноценно хороша только линия Тодда Эндрюса, достойно завершающая биографию “улыбающегося нигилиста”.

Хотя роман наполнен событиями, по существу в нем ничего не происходит. Персонажи перемещаются в LETTERS из предыдущих книг как бы законсервированными, ни капли не изменившимися, и реальной динамики в их характерах нет, поскольку они заняты повторами своих сюжетов: Эндрюс перепроживает события “Плавучей оперы” 32-летней давности, Морган заставляет Хорнера переигрывать события “Конца пути” 15-летней давности, черти Берлингеймы-Куки бегают друг за другом по кругу на протяжении 2,5 столетий. Меншу давно не 10 лет, но он все так же заворожен пустым письмом из Water-message. Да, на этот раз финалы у них будут другими, но сам этот ход с перепрохождением прошлого является повторением сюжетов “Химеры”. Зловещая “Вторая революция” так и не случится, фильм так и не будет завершен, несмотря на законченные съемки, а поставленная в конце всех сиквелов общая точка не ведет ни к чему, кроме объявления автором, что с первым периодом своего творчества (1954-1979 годы) он разделался.

В итоге имеем красиво организованную книгу с бестолковой историей о том, что все истории развиваются по спирали, то есть постоянно повторяют сами себя с теми или иными изменениями, и никакого финала у них быть не может, поскольку жизнь продолжается — ну, по крайней мере для тех, кто выжил на очередном сюжетном повороте. Ради такого читать предыдущие шесть книг Джона Барта вовсе не стоило. По счастью, “Торговец дурманом”, “Химера”, Giles Goat-Boy, “Плавучая опера” и “Конец пути” заслуживают того, чтобы быть прочитанными (именно в таком порядке) независимо от намерения осилить LETTERS.

Где-то после выхода в свет “Заблудившись в комнате смеха”, уже занимаясь сочинением LETTERS, Джон Барт ушел от жены и троих детей к молодой любовнице. Опыт освобождения от старой жизни и одновременно повторения ее лучших моментов — страсть, ухаживания, близкое познание Другого — оказался настолько позитивным для писателя и так хорошо совпал с его пост-GGB-шными литературными интересами, что он отложил в сторону эпистолярного гиганта и написал первую в творчестве книгу средних размеров — трехчастный роман о любви, кризисе среднего возраста и пути героя “Химера”.

Это уже полноценно постмодернистская работа, написанная человеком и понимающим, что он батя литературного постмода, и знающим, о чем и как надо писать в этом направлении, и владеющим целой системой новых (aka хорошо забытых старых) приемов для выражения в тексте постмодернистских идей. Если вам неохота тратить время на 900-страничные кирпичи, лучше всего знакомиться с Джоном Бартом именно “Химерой”, здесь он зрелый-умелый, но еще не окрякший, как в LETTERS.

Потсмодернизмовость в “Химере” начинается на первых же страницах первой части “Дуньязадиада”, где в реальность “1001 ночи” в покои Шахерезады является лично Джон Барт, рассказывает о том, как удачно ушел от жены и троих детей к молодой любовнице, и диктует Шахерезаде по порядку сказки из “1001 ночи”, его любимой настольной книги. Благодаря бартовской копии знаменитого сборника арабских сказаний, превратившегося таким образом в самосочиненный текст, Шахерезаде удается выжить и добиться отмены несправедливого гиноцидного правила Шахрияра.

Здесь же автор заявляет тему ревизии классических сюжетов с целью их усовершенствования (этот подход будет даже теоретически обоснован в третьей части романа): фабула мифа должна быть до известной степени сохранена, но наполнена современными смыслами, чтобы миф продолжал жить и приносить человечеству ту же пользу, что и в древние времена. Барт критически подходит к завязке “1001 ночи”, что Шахрияр и его брат из-за неверности супруг решили убивать по одной женщине в день. Почему случайные женщины должны лишаться жизни из-за чьей-то там измены? Что за дискриминация по половому признаку — разве мужчины не изменяют женам? Как такая ситуация влияет на социально-политическую обстановку в государстве? И чего достоин человек, отправивший на бессмысленную смерть сотни невинных?

На эти вопросы автор отвечает с позиции гражданина демократии середины XX века, в политической истории которой немалую роль сыграл феминизм: человека нельзя лишать жизни ради дурости власть имущих, у женщин должны быть равные права с мужчинами во всем, кровавые ритуалы дестабилизируют государство, а убийце невинных надо как минимум отрезать яйца. Поэтому для восстановления справедливости Барт отзеркаливает историю Шахерезады и Шахрияра в историю Дуньязады и Шахзамана, где уже мужику приходится сочинять сказки, чтобы не умереть. Должно быть, двумя такими сказками и становятся вторая и третья часть “Химеры” — “Персеида” о сорокалетнем Персее и “Беллерофониада” о сорокалетнем Беллерофоне.

В соответствии с принципом “не искать в современности отголоски мифа, а вписывать современность в миф”, Барт предлагает пофантазировать, как бы себя на пороге сорокалетия вели Персей и Беллерофон, будь у них мозги среднего американца 60-х годов XX века. Истории Персея и Беллерофона зеркальны, поскольку Персей — это истинный герой, который в самом деле совершал подвиги в молодости, а затем осел с Андромедой в Тиринфе и принялся скучать, а Беллерофон — это самозванец, всю жизнь пытавшийся быть героем по примеру Персея, но погрязший в фейках своего учителя, протеического пророка Полиида (чем-то мне это напоминает парочку Эбенезер Кук — Генри Берлингейм III из “Торговца дурманом”). История Персея является изначальной реальностью, желающей повторить себя, а история Беллерофона — ее комически искривленным отражением, принужденным также повторять себя вслед за “Персеидой”.

Сразу отмечу, что за постмодернизм здесь отвечает Полиид, прозревающий случайные куски будущего и умеющий превращаться в тексты различных книг и документов до изобретения письменности в Арголиде. В его фигуре перемешаны все времена, все вещи и все тексты мира, через него автор постоянно хулиганит и вставляет в “Беллерофониаду” все подряд, включая собственную лекцию и даже несколько отрывков из грядущего романа LETTERS. Полииду известна выделенная литературоведами XX века схема жизни мифических героев, и он всеми силами старается подогнать судьбу воспитанника под эту схему, в том числе превращается в Химеру и имитирует ее убийство Беллерофоном, ведь настоящий герой обязан уничтожить какое-нибудь чудовище. По сути, именно Полиид создает миф о Беллерофоне, выполняя в нем все роли (возможно. даже роль самого Беллерофона в отдельные моменты) вплоть до овода, низвергающего псевдо-героя с Пегаса в болота — конечно же! — Мэриленда.

Что же касается содержания “Персеиды” и “Беллерофониады”, то оно посвящено очень душевному разбору кризиса среднего возраста. 40-летие — это примерно середина от рождения до смерти, и, доходя до этого порога, человек невольно осознает, что будущего у него, вероятно, становится меньше, чем прошлого. это будущее теряет цветность, сужается до резко ограниченного спектра сценариев, и в него двигаться как-то совсем не хочется. А хочется что? Правильно, вернуться в молодость и попробовать прожить ее еще раз, но со зрелой головой на плечах (например, бросить жену с тремя детьми и уйти к молодой любовнице). В историях экс-героя Персея и псевдо-героя Беллерофона Джон Барт рассказывает, что из таких попыток может получиться.

Автор придерживается позиции, что в одну реку нельзя войти дважды. Персей может отрицать, что он изменился, но за 20 лет изменилось попросту всё, причем вследствие его же подвигов. Медуза оживлена богами, но это совершенно другая Медуза, и убивать ее уже не нужно, и повтор старого маршрута грайи-стигийские нимфы-горгоны к ней не приведет. Персей повинен в том, что не хочет замечать перемен и адекватно реагировать на них. В в первую очередь он виноват перед женой Андромедой, которую вся эта дурнина про “я герой, давай еще раз вспомним, как я геройствовал, ох как же охота погеройничать еще разочек” утомила до крайности. Персей тащит несчастную женщину в бестолковое путешествие по местам былой славы вместо нормальной поездки к родственникам, в результате начинаются идиотские приключения, без которых семья легко бы обошлась, не будь Персей так зациклен на героичности. Чем там кончилось, прочтите сами.

Судьба Беллерофона вдвойне ужасна и трагична. Он — фальшивка от якобы божественного начала и до бесславного конца. Он не должен был стать героем, но позволил Полииду убедить себя и потратил лучшие годы на кривобокое повторение чужой жизни вместо того, чтобы проживать свою. В итоге Беллерофон прекрасно устроился — царство, любящая и все понимающая жена, какой-никакой героический миф и все еще летающий Пегас — но несамостоятельность сдергивает беднягу с теплого места в тот момент, когда псевдо-герой вылавливает из моря рукопись “Персеиды” (возможно, ее форму принял Полиид) и узнает, что в его возрасте Персей, оказывается, дал второй круг по Медузам и Андромедам, а в конце пути вознесся на небо. Придется повторять и это, иначе какой он герой? Поэтому Беллерофон пускается в еще более идиотские приключения, в финале раздражая олимпийцев дерзостью и получая давно заслуженное воздаяние за самозванство. Мне трудно передать, насколько печальна эта комедия — так же трудно, как признать, что к 40 годам пора уже перестать пытаться быть героем, раз до этого ничего не получилось.

В “Химере” Джон Барт очень мощно выступает в защиту женщин, обнажая несправедливый дисбаланс женских и мужских ролей в мифах. Мужики там постоянно насилуют женщин, бросают их с детьми, заточают в темницы, изгоняют и убивают, как каких-то животных, а не людей. Писатель дает женским персонажам древнегреческих мифов постоять за себя, восстановить справедливость, отомстить тупоголовым спермобакам и даже порой зажить независимо от иглы мужского одобрения. При сравнении сюжетов трех частей “Химеры” с биографической подоплекой текста возникает подозрение, что Барт вывел свою брошенную жену в фигурах Андромеды и Филонои и позволил ей через эти персонажи излить негодование на придурка-мужа, не удержавшегося в семье после 20 лет брака. То есть автор разбирает ситуацию “седина в бороду, а бес увел к любовнице” со всех сторон. У новой избранницы Барта в книге тоже есть персонажи, и они тоже устраивают отражениям автора знатную трепку.

Конца у этой рецензии нет.

После разрывного, но не имевшего коммерческого успеха “Торговца дурманом” Джон Барт написал магнум опус и лидер продаж Giles Goat-Boy, где изложил сумму своих взглядов на мир, человека и истину, так что дальше уже было не очень понятно, о чем писать, не повторяясь. Впрочем. за время работы над философскими приключениями Джорджа ГИЛЕСа Барт накопил некоторую сочинительскую инерцию и пачечку не влезших в роман сюжетов — то и другое он воплотил в сборнике малой прозы “Заблудившись в комнате смеха”, предварив выход книги публикацией программной статьи “The Literature of Exhaustion” о том, как надо и не надо делать современную художку.

В Giles Goat-Boy почти не затрагивается проблема письменного творчества, отношений в треугольнике писатель <-> текст <-> читатель, и именно ей сборник “Заблудившись в комнате смеха” посвящен целиком.

В рассказах Джон Барт размышляет над тем, что такое художественный текст и история, из чего они состоят, к кому они обращаются и зачем создаются, дает им высказаться о себе, авторе и читателе. Автор экспериментирует с формой, например, вставляя в сюжет литературоведческие замечания, или заменяя повествование рефлексией рефлексии, или превращая историю в полупрозрачную матрешку вставленных друг в друга рассказов, и не только. Также писатель начинает подготовку к следующему гиганту LETTERS, помещая в сборник 3 реалистических рассказа о детстве авангардного мэрилендского писателя (не знаю, насколько он альтер-эго автора) Эмброуза Менша, одного из героев-адресантов грядущего эпистолярного мета-сиквела.

Сборник откровенно скучный. Хотя да, не могу спорить, что в нем разрабатываются, во многом даже изобретаются приемы метапрозы (“письма о письме”), но чего-то интересного по итогам писательских рефлексий о писательстве и экспериментов с формальными элементами повествования не выходит. Ну эксперимент, ну рефлексия — ну и что? В “Менелаиаде”, предлагающей банальное решение не раскрытого древними греками вопроса “Почему Елена выбрала середнячка Менелая?”, можно поразвлечься выстраиванием схемы вложенных нарративов, но больше в ней делать нечего. В рефлексивных рассказах читателю делать нечего вовсе, кроме как в каждом предложении фиксировать, что или а) текст рассказывает себя, или б) автору нечего сказать. Реалистические рассказы об Эмброузе Менше на этом фоне выглядят странно и, увы, тоже никакого огня в себе не содержат. Хорош, на мой вкус, только “Ночное путешествие морем” о зарождении сочинителя из генов слушателя.

“Заблудившись в комнате смеха” воплощает риск, изначально заложенный в творческом кредо Джона Барта “Эстетика превыше всего” — риск написать нечто эстетически важное для автора, но лишенное какой-либо читательской ценности. Идеи в рассказах ясные, но технические. Тексты, в которых эти идеи реализованы, тоже технические. Фокусируясь на форме, Барт пренебрегает содержанием, так что рассказывающая о себе и отношениях с автором история не имеет ни событий, ни персонажей. И если заявки на эксперимент поначалу воспринимаются с интересом, вскоре всякий интерес из чтения “Заблудившись в комнате смеха” улетучивается, так как все эксперименты в сборнике поставлены ради самих себя, а не ради каких-либо конкретных результатов. Получается, что иллюстрировать постмодернистские приемы рассказами из сборника удобно, но читать их как самостоятельные произведения, а не примеры метафишкна, незачем.

Крайне нежелательно начинать знакомство с Джоном Бартом с “Заблудившись в комнате смеха”. Намного лучше вчитаться в его следующий роман — «Химера».

“Илиада” — это увлекательный боевик, блокбастер и фактически сёнен о нескольких днях боестолкновений ахейцев и троянцев в последний год Троянской войны. Одновременно, «Илиада» — это трагедия о беззащитности человека перед тиранией богов.

Самым удивительным открытием для меня, в детстве зачитавшего до дыр томик Николая Куна “Легенды и мифы древней Греции”, стал образ главного человеческого двигателя сюжета — Ахилла Пелида. В “Илиаде” Ахилл предстает обидчивым, безответственным, мелочно мстительным эгоистом, предающим боевых товарищей в самый напряженный момент войны, и избалованным маменькиным сынком, для которого элитная нимфа-мать может и жалобу на самый верх передать, и супер-доспехи у Гефеста справить. Да и богатырь-то он так себе: в речке чуть не утонул, а Гектора убивал, когда тот находился на последнем издыхании из-за ранений и усталости от беспрестанных боев. Ахилл в “Илиаде” — не герой, а антигерой. Неожиданно.

Антигерою Ахиллу в поэме противопоставлены настоящие герои — Диомед Тидид, Аякс и Тевкр Теламониды, Аякс Оилид, Идоменей Девкалид и Мерион Молид, Одиссей Лаэртид, Агамемнон и Менелай Атриды, Нестор Нелид и Антилох Несторид, Эней Анхизид и их соратники (ближе к финалу героизм проявляет друг Ахилла Патрокл Менетид). Пока Ахилл ноет и дует губки из-за ничтожной ссоры с Агамемноном, герои в первых рядах сражаются с троянцами, крошат врагов в труху и сами получают ранения. Что важно, троянцы показаны пусть уступающими ахейцам в силе, ловкости и стамине, но равными им в храбрости и мужественности — в “Илиаде” нет типичного для наших времен расчеловечивания врага, как и чрезмерного возвеличивания своих. Когда не вмешиваются боги, ахейцы имеют стабильный, но весьма относительный перевес в битве просто за счет большого числа примархов (перечислены выше), в то время как у Трои есть только Гектор.

Злодеями же в “Илиаде” выступают Зевс Кронид и вся его божественно-убогая шайка-лейка истеричек. Спасибо Гомеру, теперь я не могу смотреть на олимпийских богов без тряски. По тому же томику Куна запомнилось, что Гера — злобная тупая стерва, но ведь и Афина в поэме — никакая не богиня мудрости, а такая же злобная тупая стерва, как ее мачеха, только с лучшими показателями атаки. Аполлон вообще гад, насылающий на ахейцев чуму и прикрывающий Гектора от ахейских ударов; именно Аполлон исполняет самый позорный эпизод “Илиады” — убийство Патрокла (он наносит герою контузию и лишает его доспехов и оружия, чтобы у порядком к тому времени забегавшегося Гектора хоть так получилось поразить Менетида). Боги превращают рядовой вооруженный конфликт бронзового века в хаотический кошмар: одни поддерживают троянцев, другие — ахейцев, и обе партии “Троя стоит!” и “Трою на мыло!” всячески мешают людям воевать. Зевс как бы возлежит над схваткой, но на самом деле оркеструет бойню из-за обещания Фетиде наказать обидчиков обиженки Ахилла и еще из-за того, как ему надоели семейные скандалы по троянской теме.

Я не ожидал, что слушать “Илиаду” будет настолько интересно. Сюжет о затянувшейся войне, в которой давно потерян интерес к первоначальной цели, но закончить дело миром никак не получается (сорванная сволочными богами дуэль Менелая и Париса, безуспешное посольство Трои после первого дня битвы), ни капли не устарел. Бои изображаются красочно, с подробностями, у кого мозги вылетели, у кого кишки вывалились. Гомер делает, на мой взгляд, потрясающую вещь: подробно рассказывает о каждом убитом, кто он такой, чем известен, кто его родители и дети, добиваясь тем самым реального трагизма — не безликие ноунеймы гибнут из-за придури богов, не строчки в статистике потерь, а настоящие живые люди со своим достойным прошлым и уничтоженным войной будущим. И как же мерзко на этом фоне выглядят олимпийцы — бессмертные, неуничтожимые сверхсущества с психикой накокаиненных пубертатных бабуинов, относящиеся к смертным как к игрушкам: вот эту куколку я люблю, стрелу от нее отведу, а вот эта мне не нравится, хрясь ей по башке!

Я думал, что буду просто добирать филологическое образование слушанием “Илиады”, а получил захватывающую историю о борьбе за сохранение себя в ужасном мире, оккупированном злыми богами, и в тяжелейших военных условиях, когда главная система вооружений в армии приуныла и заперлась в туалете, а враг пользуется этим, чтобы переломить ход войны. Давно я так не болел за персонажей, как за ахейских героев, в особенности за Диомеда Тидида и Аякса Теламонида (наш слон!), и против персонажей — фейкового героя-марионетки Гектора, пусечки Париса и всего олимпийского сброда, да будет он проклят в веках. Ух, какая же крутая штука эта ваша “Илиада”, вот бы таких древнегреческих боевиков побольше дошло до наших дней.

Завершив “Плавучую оперу”, Барт понял, что житейский нигилизм в романе раскрыт не до конца. Тодд Эндрюс был, несмотря ни на что, крепким парнем, выбиравшимся из любого кризиса, да и автор ему немножечко помогал, и книжка вышла жизнеутверждающей, местами даже комичной. А ведь можно же не только комически взглянуть на вопрос, но и трагически, когда персонажи стараются выжить, борются с судьбой, но злой рок сужает пределы их свободы до узенького коридорчика прямиком в тупик. Так и появился роман-антипод “Плавучей оперы” — “Конец пути”, написанный в том же 1955 году в ожидании публикации дебюта.

Главный герой “Конца пути” — антропоморфный хаос Джейкоб Хорнер, человек без внутреннего стержня, без каких бы то ни было взглядов на жизнь, без стабильных черт характера, периодически даже без сознания. У него явно какая-то психиатрия, из-за которой он в минуты сильных переживаний впадает в кататонию, поскольку как буриданов осел не может сделать никакого выбора. То есть, в отличие от вполне нормального Тодда Эндрюса, выводящего из жизненного опыта идею отсутствия ценности у вещей и самой жизни, вполне ненормальный Джейкоб Хорнер изначально ничему не может придать ценность, для него нет никакой разницы ни между чем — буквально.

И такого-то природного нигилиста, чуть ли не философского зомби, автор сталкивает с абсолютным логиком и проповедником осознанности поведения Джо Морганом, а между ними ставит самого обычного человеку — Ренни, жену Джо. Сюжетно этот персонажный треугольник ожидаемо приводит к измене и тройственным страданиям (в “Плавучей опере” Эндрюс занимался сексом с Джейн, женой Гарри Мэка, ко всеобщему удовольствию, но то ж комедия), а идейно — к рассмотрению ситуации “unstoppable force Vs. immovable object”: куда вывернет конфликт между тотальной упорядоченностью и тотальной неопределенностью? Столь же трезво и зрело Барт отвечает на вопрос так: и “неостановимая сила”, и “неподвижный объект” быстро обнаружат границы своих мнимых абсолютностей, хоть особых перемен с ними не произойдет — но горе тому, кто попадет в поле их взаимодействия!

“Конец пути” похож на классические русские романы, где герои с противоположными ценностными системами долго спорят за чаем, на конных прогулках и в нумерах, как правильно любить человека, мир, Бога и Родину. У Моргана при первом же мимолетном знакомстве появляется интерес к Хорнеру, и большую часть книги персонаж-логик пытается воспитать в персонаже-алогике сознательность, используя Ренни в качестве как ассистента, так и наглядного примера: когда-то Ренни просто существовала, а теперь она во всем копирует Джо и, с точки зрения Джо, прекрасно живет настоящей разумной жизнью. На самом-то деле Ренни тяжело соответствовать завышенным запросам мужа, но она очень к этому стремится, потому что не просто любит, а боготворит умника Джо. Поскольку Ренни всего лишь человечна, она быстро превращается из подмоги Моргана в объект борьбы между порядком и хаосом, так как Хорнер со своей стороны доказывает ей, что муж не то чтобы безупречный ангел всепобеждающего интеллекта.

Когда же происходит измена, начинается настоящая трагедия. Хорнер по-прежнему не может нести никакой ответственности, так как его поступки случайны. Морган по-прежнему отказывается верить, что человек в принципе может вести себя настолько бессистемно (в его картине мира нет такого варианта) и повышает давление на Хорнера, чтобы он сознался, зачем он занялся сексом с Ренни. У несчастной Ренни, ненадолго поддавшейся хаотической заразе Хорнера, рухнул мир — она тоже не знает, почему случилась измена, очень хочет вернуть все как было, но не может, потому что у Джо из-за невозможности одолеть алогичность Хорнера крыша идет трещинами и начинает сильно протекать. Отношения накаляются до достоевских высот, когда Ренни оказывается беременной то ли от мужа, то ли от любовника, и разрешаются самым печальным, хотя и непредсказуемым образом.

Победителей в этой истории, как в ядерной войне, нет. Моргану не удается посеять и взрастить сознательность в Хорнере, более того, связь с этой ходячей неопределенностью разрушает его семью внесением в продуманную и расчисленную жизнь Джо и Ренни нескольких вагонов случайности. Барт таким образом показывает, что разуму не надо бороться с нигилизмом — логикой его не победить, на бесплодной земле ничего не вырастет. К Хорнеру возвращаются приступы кататонии, и ему приходится покинуть мир нормальных людей, которому он несет одни лишь разрушения. В его случае Барт скорее предупреждает, что даже в нигилизме надо знать меру (вспомните сцену с монеткой из “Плавучей оперы”). Бедной Ренни приходится хуже всего. Если неостановимая сила несет вас по направлению к неподвижному объекту — оставьте их, не дожидаясь конца пути.

В возрасте 25 лет перед Джоном Бартом остро стоял вопрос: быть ему писателем или не быть? К тому времени у него уже были жена и трое детей, а денег не было, и приходилось выбирать: или устроиться на более оплачиваемую и более загруженную работу в университете, или часть доходов добывать сочинением художественной литературы, выделяя под это часть трудового расписания. Барт вовсе не собирался быть коммерческим борзописцем, кропающим романчики по актуальным запросам — влюбленный в античную и классическую литературу молодой многодетный отец подходил к вопросу максималистски: или он пишет то, что ему интересно, и это продается, или не пишет вовсе.

Поэтому дебютный роман “Плавучая опера” написан в режиме “первая и последняя книга”, когда автор старается сразу, без раскачки и проб пера, высказать самое главное, что успел надумать за прожитые годы, так как осознает вероятность не написать ничего другого. А о чем может думать 25-летний мужчина, полный сил, но тяжело обременный семьей? Правильно, о конфликте между желанием сдохнуть и жаждой жизни. Сюжетный двигатель “Плавучей оперы” — это решение главного героя, 37-летнего юриста, ровесника XX века Тодда Эндрюса покончить с собой по аналогии с отцом, повесившимся семью годами ранее из-за финансовых неурядиц.

Молодежный вопрос “Быть или не быть?” Барт предлагает разобрать на примере персонажа, как бы созданного для самоубийства. С 19 лет Тодд Эндрюс живет с уверенностью, что из-за сердечного заболевания он может, как сказали врачи, умереть буквально в любой момент, и потому горизонт планирования у него ничтожен: смысл заниматься чем-то долгосрочным, вроде заведения семьи или большого дела, если через секунду его жизнь оборвется с вероятностью 50/50? Эндрюс хорошо знаком со смертью — в 18 лет на поле боя Первой мировой войны ему довелось заколоть штыком немецкого солдата, и звук, с которым он отнял у того жизнь, поразил юношу до глубины души; в 20 с чем-то его едва не убила бывшая возлюбленная, ставшая проституткой; ну и в 30 лет он нашел в подвале повесившегося батю, что поразило его настолько, что всю дальнейшую жизнь вплоть до 54 лет, когда он пишет рассказ о своем самоубийстве в 1937 году, Тодд Эндрюс посвятил исследованию причин отцовского суицида.

Пример отца, у которого не было значительных причин лишать себя жизни (банкротство и долги — это ж не повод кончать с собой, ведь так?), и постоянное ощущение близости собственной гибели закономерно делают Тодда Эндрюса склонным к суициду. Герой использует социальные маски — сначала безбашенного кутилы, затем умиротворенного почти-святого, затем циника — чтобы подавить страх смерти, но в одну печальную ночь, когда у него не встает в постели с любовницей, он переживает сильнейший экзистенциальный кризис и решает, что хватит это терпеть: надо прожить следующий день как ни в чем не бывало, а вечером убить себя. 17 лет спустя Тодд Эндрюс добирается до этого дня в исследованиях папиной летальной загадки и подробно записывает все, что случилось в тот день, 21 или 22 июня, ставший последней поворотной точкой в его судьбе.

Не так просто поверить, что эта книга написана 25-летним — настолько в ней много трезвых, зрелых и последовательных размышлений о жизни и человеке. Тодд Эндрюс закономерно приходит к нигилизму, ведь трудно при таком несправедливом здоровье, практически как у кота Шредингера, найти позитивные основания для человечности. Барт по ходу “Плавучей оперы” раскрывает, какие дороги ведут к отрицанию любых ценностей перед лицом смерти, однако подчеркивает, что тут нет и повода ходить по жизни с кислым хлебалом, ныть о трагичности общего и личного бытия и отворачиваться от маленьких радостей. Автор предлагает концепцию smiling nihilism, которая впоследствии станет фундаментом и “школы черного юмора”, и в целом американского литературного постмодерна: именно потому, что ни у чего нет безусловной ценности — даже у жизни как таковой! — у человека нет повода унывать.

Nothing has intrinsic value, folks. Even life (or suicide). Живете — и ладно. Нет толку расследовать, почему другие ведут себя как-то так, а не иначе — какая разница? Можно радоваться тому, что есть, можно жаждать большего, можно ничего не хотеть — опять никакой разницы нет. Поступайте, как вам нравится.

Мой любимый эпизод в романе — когда герой не может решить, как поступить с доказательствами по текущему делу о наследстве: оставить их в офисе и помочь другу Гарри Мэку отсудить у матери $2 млн или уничтожить их и преподать другу урок нигилизма. Эндрюс бросает монетку, монетка выпадает стороной, на которую загадано уничтожить документы. Тогда герой осознает, что у него все-таки есть личное мнение и он не может позволить какому-то жалкому куску металла решать за него, как жить — и отправляет доказательства в офис. Так молодой Барт подчеркивает, что человек остается хозяином своей судьбы хотя бы в тех пределах свободы, куда не наползает злой рок. Если вы каждую секунду можете умереть — а вы, мои дорогие читатели, и в самом деле каждую секунду можете умереть — из этого не надо делать никаких выводов. Жить надо, пока живется.

В общем, мое уважение автору. Джон Барт вошел в литературу сразу со взрослой книги, и современным начписам хорошо бы ставить его в пример: не можете в свои 20+ писать, как Томас Пинчон в “V.”? — пишите как минимум как Джон Барт, чтобы ничего лишнего, ничего детсадовского и все по делу.

“Торговец дурманом” — это плутовской исторический роман об обстоятельствах сочинения поэтом Эбенезером Куком в конце XVII века разгромной сатиры “Торговец дурманом”, первого художественного произведения о Мэриленде. Мэриленд — родной штат Джона Барта, регулярное место действия его сочинений и ответ на вопрос, почему автор так любит морскую/моряцкую тематику (штат расположен вокруг залива Чесапик, а его восточный край — на берегу Атлантического океана). Роман вырос из замысла написать сто рассказов о мэрилендских болотах в духе “Декамерона” после первой пары реалистических романов “Плавучая опера” и “Конец пути”. Сто рассказов молодой Барт не осилил, но часть явно написал и приспособил в “Торговца дурманом” после того, как понял, что из накопленных исследований по истории малой родины лучше сделать один большой связный нарратив.

К “Торговцу дурманом” я подходил без каких-либо ожиданий, тем более что исторические романы — не моя чашка чая, а толщина (в русском издании — 950 страниц плотной верстки) и усложнение языка стилизацией под рубеж XVII-XVIII веков настраивали скорее на превозмогание. Каково же было мое удивление, переходящее в радость, переходящую в бурный восторг, когда оказалось, что “Торговец дурманом” — это хитрозакрученная остросюжетная комедия, под завязку набитая реально смешными, зачастую скабрезными (привет “Декамерону”!) приключениями. Кстати, сразу спасибо переводчику Алексею Смирнову за то, что не стал переводить книгу языком времен Петра I.

Завязывается роман вполне обыденно: британский аристократ Эндрю Кук, владеющий землями в Мэриленде, отправляет сына Эбенезера в Америку в наказание за разное и в надежде, что управление табачными плантациями сделает из того мужчину и капиталиста. Эбенезер Кук — неисправимый идеалист, витающий в облаках и пренебрегающий реальностью из-за увлечений книгами и особенно поэзией; к 30 годам он так и не расстался с девственностью, гордится этим и менять наивность на опытность не собирается. Не понимающий намеков, очень эмоциональный, попеременно трусливый и задиристый, Эбенезер обречен на то, чтобы попасть во все мыслимые и немыслимые передряги по пути в Мэриленд и в самой британской колонии — а в конечном счете повзрослеть и осознать, что невинность либо бесполезна, либо вредна.

История краха иллюзий и возмужания Эбенезера Кука могла бы быть построена как драма, даже как трагедия, но Джон Барт предпочел комический пафос и написал чистейшей воды буффонаду о пройдохах, самозванцах и греховодниках. Эбенезеру, так сказать, мета-противостоит его учитель Генри Берлингейм III, тайный агент то ли лорда Балтимора, бывшего правителя Мэриленда, то ли британской короны, то ли американских пиратов, то ли самого себя — протеический трикстер (то есть он всем вокруг строит козни и постоянно перевоплощается), стремящийся полюбить всю Вселенную и заодно раскрыть тайну своего происхождения. Генри знает лишь, что его младенцем выловили в Чесапике с надписью “Генри Берлингейм III” на теле, а кто такие Берлингеймы и почему он третий, неизвестно.

На неспособности Эбенезера Кука вести себя расчетливо в мире мошенников и негодяев и попытках Генри Берлингейма использовать поэта в своих хитрых схемах построены все приключения “Торговца дурманом”. Уже при отплытии из Британии Эбенезер обнаруживает, что его имя и титул (лорд Балтимор от души назначил героя поэтом-лауреатом Мэриленда) присвоили сразу три человека, включая его собственного слугу — и теперь ему придется выдавать себя за этого слугу, чтобы не быть выброшенным за борт. Вскоре корабль захватывают пираты, имеющие поручение взять в плен поэта-лауреата Мэриленда Эбенезера Кука, но поскольку не могут понять, какой из двоих настоящий, берут обоих. Потом эти пираты догоняют корабль с проститутками, и дальше не буду спойлерить, только скажу, что в полном соответствии с традициями плутовского романа Эбенезер все время попадает из одной беды в другую, и каждая все более ужасная, чем предыдущая. Лишенного имени, героя постоянно обкрадывают, раздевают, бьют, казнят, ему приходится не раз идти на сделку с совестью, и так до самого финала романа, который вроде хороший, а вроде и нет.

И все это ужасно смешно. Не припомню, чтобы я над какой-то другой книгой хохотал на протяжении 800 страниц без остановки.

С одной стороны, “Торговец дурманом” поясняет, почему Барта всюду зовут основоположником “школы черного юмора” (издававшиеся прежде бартовские труды не то чтобы очень юморные) — страницы со 120-й книга превращается в безостановочный угар, и да, поскольку каждый следующий поворот сюжета с новой стороны атакует драгоценную невинность Эбенезера Кука, юмор там все чернее и чернее. Речь не только о сексе — хотя с какого-то момента основной интригой истории и заодно залогом спасения Мэриленда от восстания индейцев и беглых рабов станет секрет увеличения пениса — но и о похищениях, мошенничестве, грабежах, коррупции, самозванстве, насилии и членовредительстве. Погружая главного героя все глубже и глубже в комическую чернуху, Барт подчеркивает, что невинность — это порок.

С другой стороны, в романе нет утверждения модной нынче “серой морали”, поскольку местным хитрецам и плутам во главе с Генри Берлингеймом III так и не удается восторжествовать над Эбенезером Куком. Напротив, Генри постепенно обнаруживает, что его интриги не достигают своих целей и, кажется, вовсе не имеют цели, а выполняются исключительно из любви героя к трикстерству и протеизму. В этой книге Барт усиливает мотив ловушки неопределенности, впервые озвученный в “Конце пути”: тот, кто отказывается от абсолютов в пользу релятивизма, превращается в бесформенное пятно и вернуть себе стабильную форму уже не может. Генри таки узнает (тоже путем уморительных приключений), кем были его предки Берлингеймы и почему он третий, но не может закрепиться на обретенной фамильной почве, так как к тому времени он сменил слишком много личин и слишком много налгал людям.

Ни “белой”, ни “черной” морали в книге тоже нет, зато есть множество ладно скроенных и крепко сшитых сюжетных поворотов, причем за каждым следующим может появиться второстепенный персонаж из начала книги (стоит запомнить, кто там на ком стоял во вводной части романа) со своим дополнением к трагикомической истории Эбенезера Кука, поэта-лауреата Мэриленда и автора сатиры Sot-Weed Factor, абсолютно заслуженно представившего земли вокруг залива Чесапик болотом беззакония и бесстыдства. Такой горячий текст, что хочется перечитать все 950 страниц прямо сейчас.

Постмодернистская икона о становлении постмодернистского взгляда на жизнь (черное — это белое, плохое — это хорошее, грех — это добродетель, гайка — это болт, лошадь — это ёж и т. д.), написанная в духе воспитательных романов 18-го века.

В альтернативной вселенной, где весь человеческий мир — это огромный Университет, стороны света — кампусы, государства — колледжи, президенты и генсеки — ректоры, министерства — деканаты, граждане — студенты (ну вы поняли, земная история пересказана в терминах высшего образования), в New Tammany College — аналоге США — зачатый компьютером WESCAC в теле девственницы и воспитанный отставным еврейским ученым в козьем стаде мальчик решает стать местным Мессией и Спасителем. Для этого он, телом человек, душой козёл, должен пройти ряд испытаний, чтобы сдать зачеты на право зваться Гран-Преподом, в том числе войти во чрево WESCAC и выйти из него невредимым (всех, кроме Гран-Преподов, чрево компьютера сводит с ума). Проходя испытания, он знакомится с порядками NTC, находит любовь, противостоит могущественному двойнику, устраивает сделки с дьяволом, помогает и портит жизнь одним и тем же людям и не перестает разгадывать загадку своего прирожденного девиза PASS ALL FAIL ALL.

Это 100%-й бильдунгсроман. Главный герой Джордж ГИЛЕС (это не имя и не фамилия, а аббревиатура проекта “Гран-преподский Идеал: Лабораторно-Евгенические Существа”) начинает путь с почти полностью животного состояния, попадает во множество поучительных приключений, учится рассуждать, позволяет другим людям воспитывать его, затем сам начинает учить и воспитывать других, совершает ошибки, учится на ошибках, совершает еще больше ошибок, еще больше на них учится и в финале приходит к просветленному состоянию сознания, в самом деле став Гран-Преподом (только ему этот статус уже безразличен, настолько он в своем познании преисполнился). Также роман 100% старомодный: персонажи ведут долгие философские диалоги, поначалу сосредоточенные на прелестях свободного секса, но где-то после первой четверти все больше фокусирующиеся на философской категории Passage / Failure: что есть “сдача экзамена”? что есть “провал экзамена”? как отличить одно от другого? стоит ли отличать одно от другого? На старте Giles Goat-Boy похож на “Симплиция Симплициссимуса” Гриммельсгаузена, но в сумме все-таки ближе к “Кандиду” Вольтера и в какой степени к “Жюстине” де Сада.

В то же время это 100% постмодернистский роман без рамок и тормозов, усиленно нарушающий европейские и американские табу (Джону Барту даже пришлось сделать отдельное заявление, что он смотрит на вещи исключительно эстетически, так что с этическими претензиями не надо к нему подходить). Поэтому герой в детстве совокупляется с козочками, единственный на всю книгу негр — бессловесное животное, местный Мефистофель вышучивает Холокост безжалостнее Джимми Карра, регулярные изнасилования возлюбленной Джорджа Анастасии ни у кого не вызывают протеста, а вся история в сумме служит шаржем одновременно на традиционные религиозные учения и на “холодную войну” между США и СССР (в книге называемым Nikolayan College). Форму романа воспитания Барт использует для того, чтобы показать генезис постмодернистского ультрарелятивизма: сначала Джордж мыслит мифологически, потом классически, потом модернистски и наконец приходит к выводу, что Passage is Failure, а Failure is Passage не только в смысле сдачи госэкзаменов, а в смысле, что вообще ни между чем нет никакой разницы, даже между разницей и одинаковостью.

Это одновременно интеллектуальный и буйный, сорвавшийся с цепи текст где персонажи то творят непотребства, то поступают благородно, их разумные и неразумные решения с одинаковой вероятностью 50/50 приводят к полезным и вредным результатам, а перерывы между диалогами заполняются лихорадочным действием. Буйство, однако, не означает каши: в начале задается несколько загадок, и история движется по пути их разгадывания, причем сперва всегда дается ошибочный ответ на сюжетный вопрос, затем верный, а после верного — возвышенный. В целом, Джон Барт демонстрирует здесь, какой он шерстяной волчара и как мощны его писательские лапищи: Giles Goat-Boy есть огромное здание философских исканий со стройной сюжетной архитектурой и мастерским “Universe->University” редизайном.