Пожалуй, главное произведение автора — м.б., не по замыслу «написать главное», а по результату. В отличие от попыток современной прозы, прибавляет Быкову очень заметно. Даже лучше его стихов. Даже лучших из них.

Очень странный роман...

Если бы его было правильно оценивать только как литературу, я бы дал... допустим, 7 из 10. Проблема, однако, в том, что после «Остромова» у читателя остается не послевкусие, как после обычной (пусть даже и гениальной) литературы, а ощущение того, что автор нашел то измерение, в котором читатель пребывает, сам не зная этого, и до, и во время, и после чтения романа — говоря иначе, «Остромов» интересен не как роман, а как откровение, совпадающее не с мыслями читателя, а с его чувственным, внелогическим опытом. В этом плане роман сравним с «Учебником рисования» М.Кантора, но Быков гораздо искуснее, и там, где у Кантора ругань и философия (как все мизантропы, он любит смешивать эти две вещи), Быков создает мощную волну — у него уже не только мысль, а сверх-мыслие, потому что не доказывается логически (логика в романе вообще сводится к полифонии зачастую ошибочных или неполных мнений разных персонажей), а овладевает психологически — от романа так просто не отвяжешься. Быков, как известно, хвалил Кантора — теперь он его еще и превзошел. Отличный религиозный роман. На тему? Есть такой опыт из школьной физики — потереть стеклянную палочку о шелк. Здесь: потереться сложному о простое, как в последней сцене, и разойтись, ибо мир этот так устроен, что не разойтись нельзя. Наблюдаемый при трении эффект называется христианством. Толку от него (в масштабе того школьного опыта, который можно назвать жизнью) — ноль. Что и доказывается, если после «Остромова» обратиться к «Оправданию». Все остальное — ад и пожирание. После быковского романа занавес мира делается прозрачнее, а cкрежет, хруст и чавканье — громче. Но это не страшилка. 10 из 10.

Самое интересное в повести — это то, как время 20 лет спустя зарифмовало ее с «Золотом бунта», превратив в своего рода зеркальное отражение... Представьте себе стареющего Осташу, к которому на его барку являются такие вот юные миссионеры с заемными (и поэтому — нерушимыми) представлениями о мире и о своем месте в нем, и начинают его воцерковление, не гнушаясь бластером... И юношеская повесть, и зрелый роман — по сути об одном: только выстраданная ценой неоднократного отказа от других и от себя мудрость имеет цену, но поделиться ею для просветленного, умиротворенного ума невозможно («правда для народа только через кровь живет»). Более того — ее носитель, каким бы святым он ни стал, не мог не пройти через преступление. И в глазах юных знатоков морали он, в силу этого, не настоящий... его доводят и докручивают до исходного зла, до того, что он возвращается к тому, с чего начинал свое просветление. Не нужна Даниилу и Милоре правда Андраковского, не нужна народу правда Перехода... Вот это, пожалуй — самое важное и интересное в повести, несколько испорченной душком журнала «Костер», но, как показало будущее, очень ивановской, важной для последующей его писательской эволюции.

В январе 2011 г. в Сети появилась некая весьма похабная по отношению к Иванову статья (Кузьменко «Золота ни фунта»), посвященная главным образом данному роману. Смысл статьи таков: с момента выхода прошло 5 лет, роман не выдержал проверки временем, и это не удивительно, ибо он и его автор — оба одно г-но.

Я общался с Ивановым и могу сказать, что более закомплексованного и противного субъекта не встречал. Да-да, мне даже подумалось тогда, что я сам чего-то не того с ним напортачил... Лишь потом я посмотрел передачу, где он общается с Т. Толстой, и понял, что он такой по жизни — вот такой вот: абсолютно не переносит критики, любит оскорбляться, любит, когда его хвалят, делает замечания, если не хвалят (мне, например, сказал, что я не имею права его критиковать, ибо его «знает читающая Россия», так вот читающая Россия его никогда не критиковала, а кто я такой?)

Если бы пресловутая статья долбала Иванова за это, я бы понял ее автора. Проблема в том, что статья изничтожает Иванова как писателя, а это необъективно и несправедливо. Иванов как писатель значительно выше Иванова как человека. Он пишет много лучше, чем говорит. Для писателя это, пожалуй, нормально. Вот если бы было наоборот — это действительно была бы ситуация, драма.

Статья «во первых строках» изничтожает писателя за то, что он перелопачивает груды словесной руды ради нескольких удачных метафор. Чушь. У Иванова на каждой станице 700-страничного «Золота бунта» (кто читал — знает) встречается 4-5 удачнейших и красивейших метафор: я, кажется, уже никогда не забуду горы «сытые, как послеобеденный вздох», да еще с «медвежьей складкой», «осенние глаза» Бойтэ, в которых печаль «мелькнула сухой веткой», перелетающих в лесной темноте рябчиков, похожих на «комья мрака», «продырявленный валунами ручей, напоминающий ветхое полотенце», Кумыш — «речку-щенка», молоденькие березки в сугробах, похожие на девок на сносях, или вот еще — «нахлобучивающуюся на голову» падающему кверху ногами Осташе опрокинутую картину речного створа и т.д. и т.п. — сотни примеров, бери не хочу.

Но автор статьи делает вид, что ничего этого нет. Он берет козырную 459-ю стр. первого издания, ту самую единственную на весь роман глокую куздру, которой Осташа (в коем «не остыли страсти») иезуитски хвалит мастера Кафтаныча (и, понятно, старик Кафтаныч от такого аж заколдобился), и делает вид, что роман из такого только и состоит. Это, пишет критик, каждому можно спародировать, т.е. вывод — не шедевр. Очень хорошо. Пусть каждый возьмет с любой (а не только 459-й) страницы по одной метафоре — вроде тех, что я здесь привел — и спародирует... Я не говорю, что невозможно. Знаете, что получится? Сухую ветку печали в глазах Бойтэ можно, конечно, заменить бревном и вставить его вышеупомянутой Бойтэ совсем в другое место — но тогда пародия все-таки будет напоминать не текст Иванова, а скорее текст пресловутой статьи. Что-то много пошло статей, изваянных в форме плевательницы.

Мне защищать Иванова интереса как бы нет... мне другое не понравилось. Не понравилось, что автор статьи чусовские скалы-бойцы обозвал палеозойскими огрызками (или как-то так), и противопоставил себя уже не писателю, а природе. Я живу в городе, вокруг которого растут убогие леса — но я и то знаю, что лес выше города, лучше города, святее города. Откуда знаю? А мне лес транслирует, и не одному мне. И даже если в жизни чусовские скалы действительно огрызки (я не был, не видел), то мифотворество Иванова, изваявшего из них сотни прекрасных страниц, сделало и из них нечто сверхъестественное, как роман. А противоставлять себя cразу и природе и сверхъестетсвенному — ну-у-у, это так смело, как объявлять себя публично уродом без души. Ургаланом. Что автор статьи и сделал, пустив ее в свет.

Но вот что интересно. Иванов может быть прав: дело действительно превыше души. Статья пойдет — станет эталоном критики при оценке этого произведения. Эпоха такая...

М.М. Бахтин высказывался в том смысле, что романист (в отличие от автора рассказов) тяготеет к незамкнутым, незавершенным структурам. Прочитав этот роман, добавим: и к непостигнутым. Если «Оправдание» — не вполне роман, хотя бы пот.что его сюжет может быть адекватно пересказан вкратце, то второй роман Быкова хорош уже тем, что ставит большую проблему, причем такую, что вкратце даже пересказать ее невозможно: ибо вкратце будет «как прожить жизнь?», а наиболее честным ответом будет проживание ее. Или, как выражается Грэм, есть истории, которые без пули в конце не закончишь. Написать такой кирпич, это, конечно, не то, но это менее не то, чем свести проблему жизни к некоей теореме, воплотимой в нескольких словах. Быковский Ять, понимая, что жизнь нестатична, бессмысленна, тупо циклична — выбирает отказ, но те, кто остался внутри отвергнутой им жизни, по сути, и выполнили задачу проживания жизни, как бы ничтожны ни были их результаты. У Ятя же единственный результат — это давшееся ему наконец прочтение книги Клингенмайера, из которой он узнает, что все это бессмысленно. А то он этого не знал?

Может быть, это не фантастика мирового класса, но что такое этот мировой класс? Не есть ли это лишь следование американской парадигме НФ, к к-рой тогдашний Лем не мог (а позднейший не хотел) иметь отношения просто по техническим причинам? Для советской же НФ «Эдем» — произведение знаковое, полемичное по отношению к идеям осчастливления недоразвитых доразвитыми. Если бы не этот роман — не было бы «Попытки к бегству» и «Трудно быть богом» Стругацких — произведений, следующих в эдемовской колее, произведений не слабых — но отнюдь не перекрывающих роман Лема.

К недостаткам — а таковые есть — отнесем в первую очередь очень путаные описания, многословные, но как-то не создающие атмосферы другой планеты. В «Солярис» океан остается за иллюминатором, он более отстранен, а здесь инопланетные реалии лезут в глаза, забивают дыхание... но принципиально не меняют параметров восприятия окружающего, как в «Следствии», наверно, пот.что эти реалии по определению представляют собой неизвестную величину, не создают оппозиции нормы и не-нормы.

Скверное эссе. Лем вдруг предстает не вполне адекватным, особенно когда приписывает себе, скажем, идею телепортации. Если перечитать «Диалоги», становится ясно, что не совсем о телепортации речь, что годы спустя в восприятии автора случилась некая аберрация... Вот что лемовское останется навсегда, так это фантоматика (виртуальная реальность).

Социологические разделы заметно ниже по качеству, чем те, что посвящены проблемам функционирования сознания.

Дополнения заметно улучшают качество книги, особенно тех частей, что посвящены социологии (в версии 1957 года они излишне апологетичны в отношении социализма), хоть и лишают ее цельности.

Да, так Тихиана и должна была закончиться. 100-процентное попадание.

Мило, конечно, но... если вдуматься, то это всего лишь парафраз стихотворения Лермонтова «В полдневный жар в долине Дагестана». Которое, в свою очередь, тоже, вероятно, парафраз чего-нибудь другого, навскидку не вспоминаемого...

Неинтересно. В отличие от других романов данного автора. И все тут.

Плохо. Повод, но не предмет для разговора. Качественно написанная ремесленная (не художественная!) книга по сути ни о чем. С научной точки зрения и вовсе бред. Азимовская галактика перекатыватся между двумя полюсами слаборазвитости просто потому что автор не был в состоянии предвидеть... да вообще ничего! До Уэллса, Лема и Стейплдона ему как до небес. А самый занятный вопрос — где роботы, где инопланетяне?! Или Азимов считал, что смысл научной деятельности — в бесконечном пережевывании современных ему достижений, которые, мол, могут быть утрачены в силу политической дезинтеграции космоса... Слабо для профессора, даже если, по-нашему, это доцент.

Но — Азимов не считался бы великим, если бы у него не было сильных черт. Таковой является его дар отгадывать тренды и тем самым определять последующий облик и своих, и чужих НФ миров. Из этого цикла многое — Галактическая империя, упадок развитой цивилизации до аграрной стадии, цельнометаллическая планета-город и т.д. — стало архетипами НФ, перекочевало в «Звездные войны» и т.п. Но и это не делает его трилогию чем-то большим, чем беллетристика, слабая и как с т.зр. реализации основного замысла (история галактики превратилась в зауряд-боевичок), так и с т.зр. литературы (художественных образов как таковых нет, а те, что есть — или стандартны (Аркадия), или заимствованы (Мул, чей психологический портрет дан в начале романа, списан с шекспировского Ричарда ІІІ).

Есть, конечно, сильные моменты, особенно в начале, но вся тема с Мулом — это уже деклайн. Кто такой Магнифико, можно отследить если не с самого начала, то с момента, когда на сцене появляется видеосонор. Если вещь задумывалась как вселенская панорама, то Азимов доказал лишь одно, что рядом со Стейплдоном и Лемом конь не валялся...

Может, и лучшее в трилогии, но сомнительное произведение — оно хорошо как ремесленная литература, но научная концепция в основе психоистории откровенно антинаучна (Азимов, повествуя о возможности исследования закономерностей развития статистически больших групп, совершенно исключает вероятность и случайность, к-рая как раз сильнее всего и проявляется в таких группах, и даже противопоставляет закономерности не случайность, а свободу воли — как будто случайности вообще не существует). Для того, чтобы азимовский мир мог реализоваться, необходима Вселенная с другой, чем у нас, физикой.

Социально-исторические сюжеты неплохи, но откровенно из ликбеза — хотя автору, по моим наблюдениям, ликбезовское мышление, вообще, свойственно. Неразрешимых психологических коллизий нет (чего, опять-таки, не бывает в жизни). В общем, азимовские романы об Академии — это то, что Лем называл возможностью для читателя предаваться удивлению, не меняя своей жизненной философии.

Отличная вещь, хотя, м.б., и не шедевр — Ван Вогт как-то всегда слишком зависим от духа времени, не чувствует архаичности... его решения в построении сюжета и отделке создаваемого мира не обладают тем вневременным характером, что отличает классику — в целом же книга имеет блеск, доступный каждому, кто способен получить удовольствие от «старой литературы».

Как впоследствии у Ф.Дика, много непредсказуемости, книга превращается в своего рода «темную» (подразумеваю здесь как комнату, так и процесс избиения, сбивания с толку читательского ума): автор все время толкает читателя в разные стороны, не проливая на происходящее свет так долго, как только можно. Начинается с линии Макаллистера, но, едва начавшись, эту линию без предупреждения сменяет линия Фары, к ней подключается линия Кейла... текст, как отстегнувшаяся лыжа, едет то передом, то задом, то поперек горы — а самое удивительное, это то, насколько все это нужно и оправдано с сюжетной точки зрения. К недостаткам разве что можно отнести убийство автором ни в чем не повинного Макаллистера в финале... возможно, оно в духе фантастики того времени, но сейчас оно уже немного шокирующее, кажущееся не столько неизбежностью, сколько неизобретательностью Ван Вогта. Хотя в последнее не верю, прочитав этот замечательный роман... Нет, не неизобретательностью, а именно вот этим — неощущением значения времени, в которое он творил. То время — 1951 год — было архаичным, а Ван Вогт построил на базе образов этого времени картину тысячелетнего будущего.

Неплохое, однако неровное произведение, возможно, в связи с позднейшими авторскими переработками, к-рые преследовали, в т.ч., цель включить его в контекст дилогии (вышло так, что ее 2-я часть была начата раньше 1-й, а закончена позже). Надуманные же действия в литературе всегда удаются хуже спонтанных. Поэтому детективная линия — первая половина произведения — получилась заметно лучше концовки, пытающейся свести воедино несколько линий. В первой половине есть и острые психологические поединки, и неожиданности вполне в духе Ф.Дика... Вообще, читается на одном дыхании, и оттого разочарование от второй половины тем сильнее, чем резче вот это самое снижение скорости — цена потери спонтанности. Хотя в целом и интересно и красиво — чего стоят, например, описания города, обнаруженного ГГ на инопленетном корабле.

Неплохая книга, м.б., слишком уж в мейнстриме тогдашней фантастики, недостатком же является не столько качество произведения, сколько тот дух времени, к-рым нанесло всех этих сверхчеловеков, проблематику всемогущества, и отсюда же невнятная помесь «романа воспитания» с космооперой.

Вроде бы все хорошо... но это, по большому счету, римейк фильма М. Антониони «Приключение», снятого еще в 1960 году. Как только понимаешь, что произведение несамостоятельно, сразу начинает вылазить неуклюжесть построения и иные недостатки, теперь уже не оправдываемые новаторством.

У Дика есть несколько архетипических вещей, т.е. таких, к-рые программировали будущие сюжеты других авторов, м.б., и не сознававших это. Сюда, например, относится «Распалась связь времен», а также «Стигматы», «Убик»... и эта вещь тоже — но сам этот сюжет оказался актуальнее для тоталитарных и пост-тоталитарных обществ, где его реализовали в таких фильмах, как «Секс-миссия», «Подполье» и даже в анекдотах. В Америке же его архетипический потенциал так и не реализовался. Проблема книги в том, что Дик писал далеко не анекдот и даже не детектив, а политический роман, и он получился даже лучше, чем другие его вещи подобной направленности — психология, в основном, в характере Адамса, более правдоподобна, чем обычно у этого автора, а запутанные интриги делают вещь интересной даже при том, что финал, в общем-то, предсказуемый. Очень удачна идея осциллирующего персонажа (от Лантано к Янси), к-рая связана явно не только с тем, что это может быть побочным эффектом путешествий во времени, но и служит визуализацией той общей неуверенности, в коей пребывают запутавшиеся герои книги, чья позиция (по отношению к тому же Лантано) тоже как бы осциллирует.

Недостатком текста, включенного в ПСС, являются, видимо, некоторые решения переводчика: «оловяшки», например. Оригинала я не видел, но рискну предположить, что подразумеваются оловяные солдатики. Переводчик заменил их неологизмом и тем самым как бы скрыл авторскую мысль, состоявшую в том, чтобы описать общество, где люди загоняют друг друга под землю ради того, чтоб на поверхности шуровали солдатики, т.е. марионетки. Хотя — не видев оригинала — не настаиваю.

Очень милая сказочка о путешествиях во времени. Самое в ней поразительное — это умение автора свободно обращаться со столь «грузящей» проблематикой. Серьезных, глобальных мыслей нет... а что, они обязательны?

Концовка очень сильно прибавляет роману.

Как всегда, когда Дик пытается быть остросоциальным, из-под его новой оболочки вылазит прежняя — писателя-фантаста. Можно 1000 раз сказать о благих намерениях автора, пролить слезы над послесловием... все равно роман однозначно интересно читать там, где описывается бредовое наркотическое мировосприятие, и неинтересно там, где автор пытается сделать из описанного вполне земные выводы. Ощущение такое, что в послесловии Дик стократ искреннее и талантливее, чем в самых реалистических сценах романа.

Замечательный роман, к-рый можно отнести вместе со «Стигматами» к «богословским» вещам автора. Что лучше — духовная высота, приобретенная поисками вольтеровского, философского Бога, или примитивная эмпатия? Понятно, вторая лучше. Но насколько более соблазнительна первая — настолько, что человек не замечает, что в нем уже поселился андроид, неспособный мечтать об овцах на том основании, что они электрические (сочувствие к искусственным тварям — важный мотив у этого автора, параллелящийся с Химмелем из «Когда наступит прошлый год», оживлявшим бракованную технику).

Супер!!! Один из лучших романов, и уж точно — самый неожиданный. Главный обман скрывается в предисловии, а разгадка дается буквально на последних 2-3-х страницах, напрочь отменяющих весь предыдущий текст... Даже не знаешь, с чем сравнить этот ДИКИЙ (в обоих смыслах) роман, хотя, справедливости ради заметим — он попроще большинства классических вещей автора. Но это ничуть не минус.

Главный шедевр Мастера. Для тех, кто не читал — попытайтесь, не читая роман, соединить «Лангольеры» Кинга и «Вести из Непала» Пелевина воедино, и если у вас получится шедевр, то вы — Филип Дик. Успехов.

Великолепный богословский роман, один из тех, что заложили фундамент той концепции Бога, к-рая сейчас разрабатывается в философской беллетристике активнее всего. Приоритет, несомненно, принадлежит здесь С.Лему, в чьем «Солярисе» (1961) впервые говорится о несовершенном Боге, не могущем явиться взыскующим Его героям в силу собственного несовершенства — они усовершенствуются сами, стремясь навстречу Ему, в своих поисках. И без Его вмешательства, тем б., что всемогуществом Он не обладает.

У Дика образ Бога иной. Палмер Элдич считает Его галлюциногеном с Проксимы Центавра. Сами Проксы считают этот галлюциноген средством своего проникновения в Солнечную систему. Другие персонажи веруют в Него традиционно. Во Вселенной Он не явлен напрямую. Более того, когда Элдрич подменяет для потребителей Чуинг-Зета реальный мир галлюцинациями, выясняется, что в этих новообразованных мирах для Бога и вовсе места нет. Для Элдрича это тоже неприятный сюрприз. И тогда Лео Булеро выясняет главную тайну — Бог есть вера в Бога. И не более того. Но хороша ли эта вера, достаточна ли для спасения — из последних строк неясно. Булеро летит уничтожать галлюцинаторный мир, но что при этом станет с настоящим, скрытым под слоем иллюзий?

Один из самых зубодробительных романов автора, сложность которого объясняется не только лихо наворочанным психоделом, но и тем, что текст последовательно переходит из жанра постъядерного апокалипсиса в классический (в английском смысле слова) детектив, а уже оттуда в психоделию, причем приемы автора настолько разрушительны по отношению к используемым жанрам, что их можно бы назвать даже саморазрушительными. В этом, собственно, слабость романа. Давно известно, что в детективах убийство не должен совершать безумец. Детектив — все-таки жанр сугубо рациональный. Однако Мэри-Энн — «без крыши» еще почище, чем вуги-радикалы, и действует она в книге наподобие бога из машины. Есть сумбурные моменты, но в целом неплохо.

У этого шедевра по определению не может быть адекватной аннотации. Еще Лем в «Фантастике и футурологии» писал, что Дик в пересказе — ахинея. В данном произведении структурообразующим моментом является не альтернативная история, а галлюциногенное пространство. Но с такого откровения крайне неудобно начинать пересказ идеи романа, пот. что сами герои его об этом в начале книги еще не знают. Оккупация Америки немцами и японцами — не факт альтернативной по отношению к нашей реальности, а следствие чудовищной галлюцинации, тем более неодолимой ни героями, ни читателями, чем менее и тем и другим понятно, откуда она взялась. А это в книге вовсе не объясняется, и очень правильно: вот, скажем, в «Симулякрах» на сотнях страниц описаны интриги властных кругов СШЕА — много ли это прибавляет восприятию романа?

Здесь же ткань галлюцинации разрывается только эпизодически, непредсказуемо, и все, что остается героям — гадать по Книге Перемен да надеяться на Человека в Высоком Замке. Но увы, Человек этот понимает в своем даре срывания масок столь же мало, сколь и Ричард Конгросян из «Симулякров». Так что вести свою битву за прорыв к правде, ждать свою «настоящую машину», которая к ней вывезет, каждому нужно в одиночку — есть у тебя талант или нету.

Милейшая повесть, хотя и в venue американской НФ, но классно продуманная и держащая в напряжении от и до. Не пропустите.

Роман не то, чтобы плох — в нем плохо то, что он первый в послужном списке автора. В силу этого в него и напихано всего по максимуму, Дик как начинающий автор словно бы опасался, что больше его не напечатают, и до наступления этого момента постарался высказаться по возможности по всем вопросам — от богословия и телепатии до теории игр и ругани в адрес истеблишмента. В результате вышла достаточно кривобокая вещь, не лишенная, правда, достоинств — напр., сцен охоты телепатов на Пеллига. А способ проникновения к крупье, придуманный Верриком — это вообще, по-моему, супер. И в то же время роман не лишен паралогизмов. Скажем, полет престонитов к Пламенному Диску (т.е. неизвестной, 10-й планете Солнечной системы) занимает каких-то несколько дней, причем не на каком-то там суперновом лайнере, пронзающем простанство, а на старом рудовозе, чью дряхлость автор подчеркнул неоднократно. Т.е. Диск не то, что был не открыт — скорее уж на него осознанно «закрывали глаза». А вот такое закрытие глаз — уже из совсем другого романа, «Распалась связь времен». Но в самой «Солнечной лотерее» это осталось непроясненным.

Шедевр. Архетипическая вещь, как сказал бы уважаемый Диком Юнг, из к-рой растут ноги у тематики, излюбленной позднейшим кинематографом — Шоу Трумэна, Игра и т.д.

Скверный роман, единственно чем интересный — это тем, что здесь Дик обкатывает идею линейного времени, но не с т.зр. путешествий (как другие), а с т.зр. предвидения. А с этой точки роман не работает. Позднейшие вещи Дика уже не про линейное, а про ветвящееся время («Жду прошлого года» и др.) — шедевры, а вот этот роман совершенно не удался. К тому же, как автор психологической прозы Дик абсолютно провален, все сцены Кассика с женой, все психологические метания Джонса — пардон, галиматься. Какие бы благие намерения быть глубоким инженером человеческих душ автор не питал, садясь за роман.

Шедевр. Может, и не такая карамелька, как «Дверь в лето» Хайнлайна, но не хуже ее, а просто — другая.

Как известно, НФ — это не литература, это фантастика. Поэтому в ипостасях, свойственных высокой литературе, она не работает: сравните хотя бы фантастические и реалистические вещи Г.Дж. Уэллса — какие из них хочется читать и перечитывать? Лем почти единственным удачным (хоть и не бесспорно удачным) симбиозом НФ с реалистической прозой считал Брэдбери — да, согласен. И придется согласиться с тем, что Д-р Бладмани Дика неудачен, пот. что жанру НФ нет хода ни в антиутопию (даже «451 по Фаренгейту» — не лучшая вещь в жанре), ни в апокалиптические жанры, к 60-м годам уже разработанные литературой. У Дика все то, что посвящено выписыванию характеров, личным драмам и т.д. — ходульно и штамповано. М.б., это и не его недостаток, а родовая травма НФ, изначально призванной к жизни ради изображения того, чего не бывает. Поэтому попытки сделать НФ социальной, актуальной всегда выглядят неуклюже. Вспомнить хотя бы Стейплдона — «Последние и первые люди» воспринимаются безбожно глупо, пока автор пытается писать о ближайшем будущем, вырастающем из реалий того 1930 года, когда он писал роман. А вот когда темп повествования убыстряется и уходит вперед на миллионы лет, книга делается дико интересной. К сожалению, с 1930-х гг. многие авторы наступили на те же грабли. Исключение — НФ, созданная в тоталитарном обществе как фига в кармане официальным доктринам (Стругацкие). Но эта НФ было как знамя. На Западе же тоталитаризм был воображаемым, книжным. Антиутопии там служили не знаменем, а предостережением. Глупо и неестественно выглядят развлекательные жанры, когда их призывают к высокоморальным задачам.

Теперь о том, что хорошо. Хорошо описание самой катастрофы. Хороши картины постъядерного мира. Хороши некоторые (некоторые, подчеркиваю) психологические моменты — вроде того, как жители городка, дезориентированные тем, что Хоппи убил Бруно, собираются вынести ему благодарность (для Дика вообще характерно умение одновременно дезориентировать своих персонажей и читателей). Сама же сказочка безмерно слащава, а полеты Билла в сове и особенно то, что она его выблевала, по безвкусности примыкают к пелевинским говорящим лошадям и Достоевскому, живущему в компьютерной стрелялке.

Очень слабый роман. Совершенно не тот случай, когда в непереведенном наследии вдруг обнаруживается бриллиант. Здесь чуда не произошло.

Ознакомившись наконец с текстом, должен сказать, что произведение странное — с 1 стороны, это вроде бы чистая «новеллизация фильма», жанр по определению «низкий» и несамостоятельный, с другой же — роман абсолютно не лишний в библиографии автора, п.что ряд идей здесь впервые высказан в четкой, отдистиллированной форме, не загроможденной метафорами, изысками, стилем, как в «настоящих» романах Ал. Ив. Выходит, что новеллизация как жанр была выбрана осознанно, дабы высказаться ясно и недвусмысленно, поставить точки над і.

Все недостатки, уже отмеченные критиками, в тексте присутствуют, но явно не потому, что автор «не справился», а это, скорее, особенности жанра новеллизации (например, сложно, хотя и можно упрекнуть Шекспира, что Гамлет в пьесе больше говорит стихами, чем прозой, как в жизни), а жанр этот стал для писателя возможностью высказаться, не прибегая к трактатности, но и не отходя от нее так далеко, как отходит худ. литература в целом.

Иванов снова, как в ЗБ, высказывается на тему слепоты народа в отношении добра. В России (правильнее — в Московии, России тогда не было) это вылилось в мысль, что спасаться надо через зло, иначе даже богоявление пройдет незамеченным. Эту идею подхватывают еретики (а все еретики, так или иначе — манихеи, дьявол для них есть равновеликий богу творец, что доказывается самим миропорядком, в к-ром зло отнюдь не слабее добра) и власть. Роман Иванова исследует как раз второй вариант спасения, приписывая его авторство Иоанну Грозному и отсчитывая как раз отсюда полицейское государство в России с характерной для нее сакрализацией власти как спасительницы народа.

В романе все написано еще тоньше, хотя сам жанр избран такой, что тонкость в нем должна бы поступиться кинематографичности. Чудесная глава «Русский митрополит» прямо на пальцах показывает, как манихейство овладевает слепым в отношении добра народом — не через происки дьявола, а просто: вот кинула царица-черкешенка деньги в толпу (в чем тут происки?), и точас же взмахи митрополичьего кадила, отраженные и как бы продублированные ее движениями, отразились в давке и злобной суматохе на площади перед собором. Филипп же, человек цельный (п.что отшельник и жил вне мира) пытается воссоединить мир, толком его не зная. Но мир — это то, что делится надвое сразу и без разговоров. В романе так делятся душа и разум главных героев: у Маши душа отступила в 7-летний возраст, а место разума заступила дева Мария — это потеря рассудка. У Иоанна разум тоже отделился от души, но отступил в противоположную сторону — в будущее, уверовав в грядущий конец света. А душа, пытаясь спастись, схватилась за бармы небесного царя — это потеря души, это идея скарализации власти. С точки зрения логики, истины прав Иоанн — в романе мироустройство на каждом шагу подтверждает его правоту. Но в его правоте выжить нельзя, и потому в конце книги его пыточный городок пуст. Филипп тоже прав, но по-человечески, и правота его — «подземная», а над ней бушует пожар и гарцуют опричники.

Хорошая книжка. Иванов — настоящий Протей, написал так, что снова умудрился не повториться. Не живет, а переливается узорами...

Хороший детектив, но слишком стандартный, без удара грома посреди текста. Концовка несколько отдает дидактикой на тему «Почему Россия все-таки лучше Запада».

Попытка сделать откровенный римейк, как и в случае с Любовницей Смерти, привела к тому, что на выходе имеем откровенную чепуху — не то пародию (но без хохм), не то подражание (но слишком уж неизящное, видно, что автор не очень любит произведение, послужившее прототипом. Вероятно, он больше любит фильм...)

Отличный роман, читается на одном дыхании.

Лучший в рассказе момент — безусловно, сцена в курильне, где в какой-то момент читателю начинает казаться, что четки обладают самостоятельной скрытой реальностью, вторгаются в мозг Ф. и действуют напрямую

Сюжет не нов благодаря фильму Хичкока 1951 года, но смысл не в этом, а в том, что рассказ представляет собой взгляд извне на убийство крест-накрест и на возможность его раскрытия. И возможность эта практически нулевая, ибо к невероятности раскрытия добавляется еще и невероятность доказательства в суде. Магия рассказа скрыта в безупречной композиции: во-первых, все запланированное и продуманное в рассказе принадлежит преступникам, а все мимолетное, случайное, можно сказать, беспорядочное — силам порядка (парадокс!).

Шикарная, далеко не низкопробная серия. Формат литературного проекта позволил автору широко пользоваться наработками мировой литературы всех возможных жанров.

Японского автора, чьему стилю здесь подражал Акунин, я, увы, не знаю, но в целом рассказ исполнен в парадигме Честертона — загадка может быть сколь угодно сложной, но ключ к ней прост, если основное внимание уделить не вопросам, кто мог или не мог видеть из коридора и сколько раз пепел упал с сигары, а высказываниям персонажей на нравственный аспект проблемы, т.е. кому выгодно — вопрос морали.

Изящная литературная загадка, основанная на том, что читатель видит сюжет из глаз двух биографов двух детективов, и оба не вполне понимают ход мысли своих патронов. Детектив усиливается, таким образом, за счет того, что к загадке приравнивается несовершенство оптики обоих биографов. Очень, очень хорошо.

От Умберто Эко в повести почти ничего нет, кроме филологической загадки, зато бросается в глаза очень красивое построение мизансцен (сама география северного края неожиданно оказывается лабиринтом) и потрясающая сцена в подземелье. Единственный недостаток — финал как-то слишком уж напоминает всем известную повесть братьев Стругацких...

Написано нежно и трогательно, с огромной любовью к первоисточнику. Хаять этот красивейший рассказ можно только если отвергать любовь на том основании, что тот или иной акт ее не развивает камасутру, да и вообще, мол, все это уже было...

Один из лучших рассказов, украшение сборника. Акунин особенно силен там, где загадка не затеняет психологию. А здесь они — в полной гармонии. Замечательно!

В «Особых поручениях» мир не спас бог, в «Коронации» не спасла любовь... Героиня этого романа — зеркальна по отношению к Фандорину (ему тотально везет, ей же, как она считает, не везет, причем тоже тотально). Из неких мотивов (выясняющихся потом в «Алмазной колеснице») Фандорин не использует свой дар во спасение, и поэтому, чувствуя соприродность героини себе, закономерно пытается воспротивиться тому, что та намагничивает саму себя на зло мира, воплощенное в мерзавцах, собравшихся в финале вокруг клада. Он-то видит, что спасение — в чем-то другом, поэтому выбирает в этот раз бегство от мира, но не кондово-отечественное (в скит, в монастырь, в народ), а на Запад, в гоночном автомобиле, совершая при этом добрые дела — помогая исправиться Сеньке (и в этом он не одинок, вспомним приемного отца его братца), отдавая сокровище и т.д. Но одно «но» — бегством от мира не исправишь сам мир...

Как текст — очень здорово. Стильно, остроумно, напряженно...

Все в романе — ахейцы;

Этот по-моцартовски легчайший дивертисмент — поистине украшение цикла. Ни одной вымученной ноты и даже полуноты (такой, как водевиль «Особое поручение», который только раз мелькает в тексте, но насколько же удачно он там мелькает)... Удовольствие неподдельное!

Как ни странно, этот вроде бы развлекательный текст посвящен явно любимой Акуниным теме спасения мира. Как будто бы детективщик не дает основания считать себя серьезным писателем, но культурный багаж автора начинает работать независимо от его декларативных намерений, а, если продолжить музыкальные метафоры, то один из основателей европейского пианизма Доменико Скарлатти тоже говорил о своих экзерсисах как о несерьезных (но почитайте о нем статьи позднейших музыковедов — согласны ли они с его мнением?) В повести проблема спасения решается путем введения в христианскую реальность языческого персонажа (недаром подчеркивается, что пиковый валет — Момус — персонаж древнегреческий), стоящего по ту сторону морально-этических дефиниций добра и зла. Задумывая очередную аферу, корнет Саввин ни разу не удосуживается взвесить ее на весах морали (насколько же он в этой повести удачливее, легче, виртуознее Фандорина, мыслящего в категориях законга и справедливости). Но — и в этом противоположность данной повести «Сердцу Пармы» Ал. Иванова — мир далеко не такой легкий и веселый, как кажется Момусу, далеко не такой языческий. В нем есть христианский дьявол, прикидывающийся христианским же богом (и тем особенно опасный), с которым Момус сталкивается в лице купчины Еропкина, с которым связался... просто так, пожалуй — разнообразия ради, сам не поняв, почему. Вот тут-то и выясняется, что на одной античной легкости в этом мире не уедешь. И тогда в ответ на молитву прозревшего Момуса, уже постигшего различение добра и зла, появляется Фандорин и спасает его из тенет. Но Фандорин олицетворяет не универсально благое божество (оно и невозможно в этом мире, а вот почему так — см. концовку «Алмазной колесницы»), а всего лишь справедливость как более гуманную альтернативу закону. И в соответствии с манихейским устройством этого мира Момус вырывается из сетей, но в них остается его спутница... Так есть ли Бог? Да! конечно! Но этот бог — языческий, другого не дано, поэтому главное чудо, совершающееся в повести, совершает все-таки сам Момус — в конце ее.

И все же вывод автора пессимистичен: Момус унесся в пролетке, а вторая повесть цикла, где его нет, где о нем даже не вспоминают — мрак, ужас, кровь и буханье колоколов, под которые воскресает христианский Бог, а Фандорин, пытаясь все-таки исполнить даже в таком мире нравственный закон, карает убийцу, но сам лищается спасения любовью.

Ключевая проблема романа (об Акунине уже не первый и не сто первый раз сказано, что он писатель умный, а значит, использующий жанр детектива для расследования некой мировой проблемы; не может же умный автор всерьез мучить себя вопросом, кто убил вымышленного персонажа!) — можно ли любовью спасти по-манихейски устроенный мир (подробнее механика этого мироустройства, излюбленного Акуниным как зрительный прибор для исследования действительности, описана в т. 2 «Алмазной колесницы»). Нет, нельзя его спасти, и даже не по одной причине — любовь эту разрушают не только сословные рамки, не только горький жизненный опыт 40-летнего Фандорина, но также и тотально обиженный Зюкин... а еще ее перехватывает Линд, п. что на ней выгоднее всего паразитировать, и в итоге она просто не доходит до адресата! Тут главная сцена — попытка объяснения Фандорина с Ксенией: когда они вместе, они не понимают и не доверяют друг друга, а когда уже готовы довериться, между ними оказывается посредником Зюкин, который из эгоизма разрушает благополучно возможность соединения любящих, а заодно и возможность спасения мира-империи.

То, что Акунин кладет в основу метода вид «из глаз дворецкого» а ля Кадзуо Исигуро — не плагиат (хотя бы п. что и не Исигуро это придумал, да и в «литературном проекте» Акунина сознательных отсылок к отечественной и мировой литературе более, чем достаточно), а наиболее удобный способ организации повествования, посвященного другой, чем у Исигуро, проблематике. В целом — очень здорово, м.б., лучший роман в серии. Сильные мизансцены, напр., объяснения Зюкина с Фрейби, когда оба пытаются объясниться, стоя со словарями в руках (идеальная метафора вышеописанной проблемы). К тому же непредсказуемость — хотя, дочитав, понимаешь, что нечто подобное уже встречалось в «Левиафане», но ведь невозможно предсказать, в каком именно романе серии будет воспроизведен предыдущий прием!

Подзаголовок «Последний из романов» связан не столько с возможным тогдашним желанием автора прекратить серию на этом произведении (давно известно, что цикл должен быть доведен до 1919 г. римейком «Адьютанта его превосходительства»), сколько с тем, что «роман» в русском языке — на английском не только novel, но и romance.

Единственный недостаток этой отличной книги — то, что автор нигде не выходит за рамки предварительно разработанной сюжетной схемы, текст нигде не «воспаряет» за ее рамки. Хотя сама книга — ключевая в серии, ибо только в ней объясняется, откуда и почему у Ф. пресловутый дар выигрывать (доселе не разъясненный, а потому жутко раздражавший многих читателей откровенной надуманностью), возможно ли, что надуманность эта не противоречила бы реалистичности повествования (да, возможно). Философская проблематика тоже важна для всего цикла в целом, п.что здесь важны не столько отдельные произведения цикла, а жизненный опыт Ф. в целом, посвященный выживанию нравственного человека в манихейски устроенном мире. Вообще — здорово. Хотя некоторые сцены (напр., занятие сексом под артобстрелом) зашкаливают куда-то в область безвкусности... Ну да ничего — особенно в данном случае.

Из 2-х глав, доступных в Сети, можно сделать вывод, что перед читателем не роман, а сценарная разработка в чистом виде, т.е. текст, априори рассчитанный не на самостоятельную жизнь (как роман), а на то, что другие люди преобразуют его в иной жанр искусства и поднимут в воздух, иначе он не летает. Это не самолет, а чертеж самолета. Он да, не летает, правда ему невозможно и упасть (недаром в критике этот текст уже обозвали «крепкой повестью»). Ближайшие аналоги — не столько романы Иванова, сколько опусы из тома киносценариев в серии «Миры бр. Стругацких». См. также очень дельное послесловие к данному тому...

Не зная всего текста, не даю и оценки. Хотя остального Иванова ценю высоко. Правда, он ошибок исправлять не хочет. Но ладно, писал же Гоголь «щекатурка», да еще и спорил с Краевским, что тот по-русски не понимает...

Действительно, самый неудачный у автора роман... Если сравнить, допустим, с «Футурологическим конгрессом» Лема — небо и земля. Конечно, можно возразить, что, мол, сменилась эпоха, что гладкость лемовской повести в новые времена уже невоспроизводима в ином виде, чем подражание (как в музыке, например, за музыкой Моцарта и Шопена пришла куда более ершистая музыка Вагнера и Малера, что, конечно, не исключало позднейших подражаний Моцарту или Шопену — однако эпоха напрочь отказала таким подражаниям в актуальности). Но... но... Сразу вспоминаю «Сердце Пармы» Ал. Иванова, роман из новейшей же эпохи: вроде бы сперва такой же набор откровенно слепленных, стилистически неуклюжих и местами несуразных сцен в начале — но зато какой же мощный и, главное, непрерывный и непрерывно растущий кайф в середине и конце!!! Где это здесь? А нигде, сказал бы Чапаев (и я с ним). Текст вялый и подконтрольный, причем подконтрольный именно логике, а не вере (с которой горы свернуть можно). Ни горы не свернуты, ни персонажи не развернуты. Книжно-плоский граф Т., в отличие от ивановского князя Михаила, так и не разворачивается в человека.

Кто-то, конечно, возразит в том смысле, что пелевинские персонажи и не должны разворачиваться в людей, потому что лучший мир для них — все равно не здесь. О.К., но читатель-то — здесь! и не исчезнет! Книги о пустоте, а не о читателе и о том, как ему жить дальше, рождены чуть-чуть иной литературной традицией — западной. Здесь см. «Безымянный» Беккета, «Резинки» Роб-Грийе и проч. Жаль, что в России в последнее время наметилась тенденция к тому, что горы активизировали порождение мышей — здесь и ивановское (увы) «Блуда и МУДО», и быковские «ЖД», а теперь еще и...

Увы, увы. Если бы пелевинский роман представлял собой философский прорыв, это все можно было бы оправдать, но, в третий раз увы, это всего лишь новый компендиум пелевинской философии, читателю уже известной, и ни шагу за ее грань! Книга замкнутая, интровертная и — снова увы — беспомощная. А быть беспомощной книга не должна, потому что ее дело — помогать читателю, иначе и писать незачем. Если писатель берется за перо, чтобы самовыразиться, если он не верит, что властен помогать, получаются романы вроде этого. А ведь еще годом раньше Пелевин способен был выдать П5, где пара вещичек оч-чень сильные. Тем б. жаль...

Сорокин — прежде всего исследователь того, как в текстах взаимодействуют слово и реальность, как отражатель (слово) меняет отражаемое (реальность). В 1974 г. Луис Бунюэль снял фильм «Фантом свободы», где максимальная степень свободы персонажей достигается за счет практически полной отмены сюжета как такового. В 1991 г. Сорокин пишет «Сердца четырех», где свобода (т.е. непредсказуемость текста) реализована иным способом — все персонажи совершают некие действия, все эти действия подобны тем, к-рые всякий может отождествить с личным опытом, но... они не имеют никакого смысла. За словом не стоит опыт — только отождествление. Как только личный опыт читателя подставляет к описываемому автором действию предсказуемое вроде бы продолжение (вроде как бы за «Дай закурить» следует «Ну, как дела»), текст Сорокина изменяется. За означающим не стоит означающее.

В «Свадебном путешествии» две реальности, воплощенные в Маше и Гюнтере, сосуществуют. Гюнтер — человек слова. Его фамилия — овеществленная легенда, рассказ о его отце совпадает с его самоощущением, к-рое он демонстрирует по ходу пьесы. Маша — человек дела. Ее гюнтероподобное альтер эго подавлено. Рассказ о ее бабушке ничуть на нее не действует и на ней как личности не отражается. Побеждает линия Гюнтера — слово сильнее дела, реальность опутана знаками, и выйти из-под их власти невозможно. Подобное утверждает фр.философ Ж.Деррида. Но через пару лет все изменится в «Голубом сале», где слово уже бессильно оплодотворить реальность. Оно разве что создает некое пространство турбулентностей, нарушающих причинно-следственные связи внутри текста, его логику (отсюда малопонятные поначалу рассуждения персогнажей о природе времени — а это они пытаются обнаружить закономерности жизни в выдуманном мире) — но никак не влияющих на финал романа, реальность к-рого определяется не сюжетом, а историей.

Сорокин — создатель символов. В отличие от почти всей остальной литературы (кроме, пожалуй, М.Павича), конструирующей аллегории, т.е. визуализации уже известных и прижившихся в массовом сознании понятий, он работает с трендами еще не предсказанными, но уже предчувствуемыми.

ГС — роман, к-рый можно было бы назвать «анти-Деррида». Напомню, что этот французский философ писал о тоталитаризме языка, к-рый порабощает любые, даже автоматические действия, ибо все они описуемы в его рамках. Для современного человека это самоочевидная мысль, и многие авторы работают в парадигме Ж.Деррида, не видя выхода из нее (напр., Пелевин в «ДПП (нн)»). Сорокин же предлагает иное видение, интуитивное. В рамках философии, любимой Пелевиным, это видение не конкретизируемо, п.что еще не имеет символов в своем активе. Созданием их Сорокин и занялся в ГС. Созданием, а не объяснением — поэтому нередко можно слышать мнение, что роман темен и непонятен.

Итак. В бункере где-то на севере Сибири некие ученые занимаются тем, что создают плоть из слова, выращивая ее в телах клонов великих писателей. По Деррида, язык тоталитарен, и то, что в него можно облечь любые действия человека, меняет структуру его бытия. Тогда из слова можно получить плоть. Получили — голубое сало. Но, по Сорокину, это — не плоть. Иллюзия остается иллюзией, что бы ни говорили Деррида и Библия. Реальный продукт развития языка — это литература. Литературные же опусы клонов из бункера никому не нужны, и герой 1-й части, Борис Глогер, просто посылает их с голубиной почтой своему гомосексуальному другу — как курьез. Поэтому во 2-й части (начиная с вторжения в бункер сибирских земле...бов) логика в тексте начинает давать сбои — не потому что автор дурак, а п.что вымышленный мир не имеет иной логики, кроме вымышленной. Постичь ее нельзя, и отсюда в тексте путаные размышления о природе времени и т.д. Самое логичное, что можно в этом мире сделать — это выйти за его пределы (пределы, пределы... повторяет в романе Хрущев — и недаром). Но выходить некуда и некому — этим и кончается книга. Рябой старый сухорукий Сталин, ничего общего не имеющего с красавцем из той утопической Москвы, где «Митрофан Владимирович Пуришкевич едет в санях на Сретенку к своей любовнице Целиковской», оказывается не самим собой вымышленным из 1954 года, а слугой «на побегушках у космических пидарасов» (по выражению Юрия Любимова, явно хорошо понявшего роман) — получается, что только это и является закономерным итогом реального (а не отлакированного медикаментозными реформами, тем б. вымышленными) сталинского правления.

Странности и нестыковки текста и связаны с тем, что реальность, на поверку оказывающаяся сусальной национал-патриотической мечтой, пробиваема отовсюду. Это и рождение Бродского-поэта, проглотившего снесенное Ахматовой яйцо русской литературы (опять плоть из слова! — и все распадается на молекулы... надо понимать, так же распадется и мир самого Бродского), это и оплодотворение товарищем Ахматом трех башкирских колхозниц (недаром это происходит в тексте, приписанном Ахматовой, и ведет к вознесению трех рожденных ими Ахматов (ср. с единством в трех лицах) в «небесную Москву»), это и погребение Аттиса, приписанное Чехову — кого погребают, бога или собаку с именем бога? И подобных намеков в тексте массы и массы.

в «Голубом сале» слово бессильно оплодотворить реальность. Оно разве что создает некое пространство турбулентностей, нарушающих причинно-следственные связи внутри текста, его логику (отсюда, повторю, все малопонятные поначалу рассуждения персонажей о природе времени, поиски твердой земли на поджаренной свиной коже и т.д. — а это они пытаются обнаружить закономерности жизни в выдуманном мире) — но никак не влияющих на финал романа, реальность к-рого определяется уже не сюжетом, а историей.

В целом, месседж очень подобен финалу «Кыси» Т.Толстой — интеллигенция бессильна воздействовать словом, она в силах только воспарить. Нет голубого сала, к-рое станет источником энергии для реактора на Луне. Оно может стать только синей таблеткой, источником головокружительного трипа, описанного Сорокиным в... действительно, чертовски увлекательном романе!

Как и Милорад Павич, Сорокин занимается тем, чем в литературе вообще мало кто занимается — он отыскивает (или создает? Пелевин спросил бы здесь, а в чем отличие) символы. Могут тут же возразить — как, разве все искусство занимается чем-то еще? В том-то и дело, что да. Искусство по большей части занимается конструированием аллегорий, т.е. приданием символического вида вещам уже давно известным и массово осознанным, грубо говоря, переливанием из одного сосуда в другой с целью облегчения восприятия массами того, о чем доселе толковала лишь метафизика — дисциплина, воспринимаемая массами слабо и неохотно. Ни в коем случае это не значит, что этого не следует делать. Это значило бы, что искусство — не для масс. Таким переливанием занят, например, тот же Пелевин. Его лозунг — буддизм в массы! То, о чем он говорит, известно. Другое дело, как он говорит. В принципе, Сэлинджер ведь ратовал за то же, за что и Пелевин, однако по-другому.

Символ — не то же, что аллегория, а наоборот. Символ — это создание образа, помогающего воспринять вещи, к-рых в мвасовом сознании пока еще нет. Такими вещами занимаются, например, некоторые кинематографисты — Питер Гринуэй, Дэвид Линч. Кто-нибудь может внятно сказать, о чем их фильмы? Вот и этот сценарий — взнос в ту же копилку.

Оценивая Лед с т.зр. его места в трилогии, можно сказать, что он принадлежит скорее прежнему, эпатажному Сорокину, чем новому, более сориентированному на выписывание тонких многослойных смыслов под внешне вроде бы менее затейливыми текстами.

Работает скорее в смычке с «Днем Опричника», нежели сам по себе. Сборник имеет смысл скорее как усилитель эффекта читательского присутствия в мире, намеченном в предыдущей повести. Одномерный мир становится многомерным, увиденный глазами не только опричника, но и детей, бомжей, оппозиционеров, государыни и т.д., нарисованный средствами сказа («Марфушина радость»), пьесы («Калики»), сатиры («Кабак»), самоповтора («Очередь») и традиционной для данного автора пародии на Солженицына («Харчевание»).

Основные (по смыслу) рассказы — «Кочерга», «Письмо» и «Кино», в к-рых многосторонне исследуется проблематика соотношения Слова и Дела в реальности. Еще до этого, в расск.«Волны», Сорокин показал зависимость мира идей от мира вещей — волна как научная идея, как метафора любви, как символ надвигающейся тьмы оказывается производной от... плавленого сырка. В «Кочерге» же, где действие, напомню, происходит всего за день до краха государства, чекист ставит во главу угла Слово. Слово здесь надо понимать широко — и саму русскую народную сказочку, и песни Кобзона, и речь Государя. В расск.«Кино» речь идет о создании Слова — вернее, иллюзии (кинофильма). В «Кочерге» иллюзия присутствует в сцене пыток. По сюжету снимаемого фильма американец шантажирует Ивана тоже иллюзиями (голограммами), Иван же сопротивляется ему, вспомнив о Душе (тоже иллюзорной). Снимаемая сцена кончается ничем — мучительной паузой, на к-рой режиссер кричит «СНЯТО!» Но вот что стоит за сюжетом (вспомним фразу, что главное место принадлежит сценарию), выясняется из дальнейшей попойки. Окажется, что причиной патовости иллюзорного сюжета является то, что сценаристка в запретном американском виски размешала русский сахарный кремль и выпила (см. сорокинский «Месяц в Дахау», где сближение русского и еврейского народов показывается через их алхимический брак ввиде двух экскрементов в желудке автора). В этом контексте надо воспринимать и историю с коровой, расчлененной обществом «Яросвет» (из расск. «Кочерга») — не слово, а дело, т.е. магическая процедура является причиной гибели, состоявшейся на другой день после действия «Кочерги». А речи Государя, песни Кобзона о чекистах среднего звена и т.д. — просто искажение реальности. Сюда же относятся сюжеты из расск.«Очередь» и «На Заводе» — кремль должен бы быть целокупен, но бой продают на каждом шагу... и нравственность, типа охраняемая Домостроем, тоже оказывается битой... А заодно и весь госстрой, в основе к-рого лежит кокаиновый кремль из сна Государыни и КОКОША практически из каждого произведения.

Конец сборника хорош и закономерен. Суперкайфа от книг (обеих) нет, но эффект присутствия достигнут, а кроме него в литературности Сорокина, похоже, уже мало что интересует. Но интересна и, добавим, необычна для данного автора попытка придать сочинению смысл. Хотя некоторые вещи («Дом терпимости», «Петрушка») и стоило выкинуть, ибо и так уже достаточно бесстильных вещей — но и в них есть некий шарм. А самое главное (в контексте этой вот сорокинской попытки создать нечто осмысленное), в них раскиданы маячки, соединяющие сборник в нечто целостное — напр., песня подъячего про белого, черного и красного псов (из «Кабака») бросает нить к псам из расск. «Хлюпино», а разговор героев этого последнего рассказа на тему мужчины-кобеля бросает нить обратно, в расск. «На Заводе», где диалог о целокупности Кремля, в совю очередь, бросает нить к расск. «Письмо» и «Очередь». Основная идея автора раза три повторена в расск. «Кочерга», потом еще в расск. «Письмо». Нельзя, однако, не отметить общую бледность — все же текст принадлежит перу некогда выдающегося стилиста! Хотя — уже не так занудно и невыразительно, как Трилогия.

Сам по себе этот текст не производит большого впечатления. Написано бледновато, нет фирменно сорокинской сгущенности эпатажных образов и подробностей (как в футуристических частях «Голубого Сала» и сб. «Пир»). Но в смычке с Сахарным Кремлем книжка неожиданно начинает работать. Дело, видимо, в том, что новый Сорокин (начиная с Трилогии) более внимания уделяет не копрофагии и прочим своим фирменным штучкам, а созданию многослойных по смыслу текстов. Смысла в поверхностном слое вроде бы немного, чего-то концептуально суперсложного и оригинального нет, но мир прописан выпукло, полновесно, и быть в нем интересно — хоть и не потому, что он симпатичен, а потому, что детальность описаний, причем сдержанная (как, собственно, и любая окружающая повседневность) создает эффект присутствия. Так бывает на работе — смысла (кроме денег) никакого, делаешь муру всякую... но сомневаться в реальности происходящего — ни-ни! Сорокин неоднократно говорил о своем неверии в воспитательную и эстетическую функцию литературы. Истый конструктивист, он ДАЕТ ВЕЩЬ. И готовая вещь лежит в руке, как настоящая.

Помимо этого, нельзя упускать из виду то, что «День Опричника» работает как наполнитель по отношению к рассказам «Сахарного Кремля», к-рые именно и служат раскрытию более высоких, менее очевидных смыслов.

Глубоко... мыслей громадье... но при всем том нет того блеска, заставляющего снова и снова хвататься за вещь и вертеть ее в руках, всякий раз находя новые грани (хотя грани эти есть) — конечно, если лепить по пузатому кирпичу в год плюс еще и стихи (очень часто гениальные, в т.ч. включенные в этот роман), то откуда ему взяться! При божественной легкости любовных (и не только) диалогов, нет той четкости мыслей, к-рая так подкупает в Оправдании, нет запоминающихся визуальных образов — гигантская лейка это все же не то, это, пардон, безвкусица, способная оставить от красивой любви одно недоумение... а картины поствоенных городов сильно навеяны Стругацкими. С другой стороны, проблема Бога-любви, потустороннего хранителя, что на поверку оказывается всего лишь эвакуатором (причем эвакуатором в никуда, ибо эвакуаторство, другими словами, богоявление, по Быкову, возникает на такой стадии развития, когда избыточность бытия уже готова вылиться в Большой Взрыв), да в итоге еще и морально низшим по отношению к человеку, возносимому им на высоту божественности — проблема новаторская. Подумайте, кто еще задавался вопросом, зачем нужна любовь после этого вознесения. Финал хорош. Бог хранит человека не как маршал Жуков, а именно потому что сам слаб, что без человека ему хана! Потому-то в финале эвакуатор, невидимый, идет за Катькой. Надеюсь, что Дм.Львович еще вернется к этой теме, но уж пусть бы с новым блеском, после благотворной паузы, с отстоявшимся запасом свежих слов и мыслей, с прочувствованным до дна пониманием того, какие абзацы в тексте не нужны. А то ЖД — еще то разочарование...

Шедевр — это когда книга одновременно и глубока и блестяща (а блестит-то поверхность, не забывайте!), когда все в ней сжато, а монологический (временами прямо на грани дискурса) стиль только затягивает все глубже и глубже. Вот здесь это и присутствует. Читайте и перечитывайте.

Обманка, таящаяся в тексте — одна из лучших, какие встречал. Потому что истина, к-рую она под собою скрывает, необходима для жизни. А не просто для того, чтобы получить удовольствие от текста (если подыскивать для сравнения не лучшие обманки, то это «Спектр» С.Лукьяненко, если лучшие — то «Золото бунта» А.Иванова).

Европейский читатель, пожалуй, оценит только метафорический язык. Смысл произведения упрется в одно большое НУ И ЧТО???? Ради чего все это — непонятно. Хотя смысл есть, но... но для нас это будет как бы зачет, и не больше, а для японцев — молния и гром. Как если бы ЖД Дм.Быкова перевели на японский...

Cтандарт культуры конца ХХ века — произведения, где масса сюжетных линий увязана не только друг с другом, но и с идеями, к-рые озвучиваются действующими лицами в романах, фильмах и проч., и, т.обр., симулируется верификация этих идей практикой, а практика, как известно — критерий истины. Большая часть героев, т.обр., существует не только для жизни (как во времена Тургенева), но для озвучивания определенных идей — в противном случае идеи эти придется озвучивать автору, и получится скучно. Поэтому эти герои не имеют индивидуальных черт, а отличаются друг от друга лишь концептуально. Прием дешев (уже давно дешев), но эффектен. Дешев — потому что под этим зонтиком ныне сосуществуют и Умберто Эко, и Лукьяненко (хотя кому-то в этом клубе ведь не место...). Значит, что-то не то.

Быков написал нечто помятое и нелепое, но зато именно то, что хотел, как сам и признает — поск. явно чувствует, что добавлять еще одну дешевку у 1001 уже существующей — это уже дефолт. Нелепость — это именно писать дешевку и считать, что ты писатель (а в России это слово с большой буквы). Писать надо великое. Не бить, а убивать (ну, не до смерти). Быков нарушил законы литературной физики — в ЖД роман переходит в трактат и обратно с поистине инопланетянской легкостью, но этот текст читателю так же сложно полюбить, как землянке — вышеупомянутого инопланетянина (ай, ай, эвакуатор!!). Литературная физика имеет свои законы! Яблоко падает вниз не потому, что Ньютон сказал, а еще почему-то. А Быков говорит: нет слова ОТГРОМ, но я захотел, и стало. Бывает... Возвращение евреев, колбаса из нефти — хорошо, но... Все время какое-нибудь НО. Все не совпадает с идеалом, к-рый есть где-то в душе у читателя, а писатель все топчется-топчется — и никак туда не попадает.

Зато только из таких претензий и рождается что-то новое. Вот только максимум, что светит книге ЖД — это место в списке предтеч некоего еще не написанного свободного романа, к-рый пока едва виден сквозь магический кристалл Пушкина. А ЖД — это покамест по отношению к Пушкину как Батюшков, т.е. место в списке есть, но чего-то пока не хватает. Вот стихи у автора отличные, в т.ч. и те, что в романе.

Пелевин написал стандартно-трогательный рассказ, герой к-рого выбирает побег из страшного ему мира. Образ оказался привязчивым — побег лисы А Хули ведь вышел очень сродни... А ведь истинный смысл рассказа другой: почвенничество (аксеновская бочкотара (еще и с огурцами!)) или западничество (набоковский велосипед) — и вся альтернатива.

Идеальная выдумка. Отдельный аплодисмент за верно избранный жанр — не как псевдорецензия, а как собственно роман она, наверное, не прокатила бы.

Ознакомившись с началом романа, я ждал в дальнейшем большего. Но и так неплохо. Актуально для эпохи гонки вооружений. Сейчас — если только она вернется.

Остроумно и зло, п.что роботы — это зеркало людей. «Спасем Космос» куда как беззубее.

Нет Папах на башне. Правда, их и не стоило включать. Но для полноты картины...

Очень дельно. Истинная философия возникает не на пустом месте (она слишком хорошо знает, что такого места давно уже нет — всюду дискурс), зато соединяет в пределах одного смыслового кадра образы, о к-рых еще никто не подумал, сколь гармонично и оправданно, сколь правдоподобно смотрятся они вместе. Тут именно такой случай.

Отличный рассказ. Главное, небанальна идея, положенная в основу — читаешь и не знаешь, куда авторская мысль повернет. А ларчик просто открывается. Класс!

Один из самых трогательных рассказов. Что приятно — без этих повторяемых позднее из вещи в вещь переползов из ниоткуда в никуда. Класс!

У Брэдбери был когда-то рассказец на похожую тему — «Бетономешалка». Тоже ничего особенного. Недаром ПнБ не переиздаются.

Потрясающий рассказ. Не только едкая сатира на свободную Африку, но и якобы научная идея, положенная в основу — все замечательно.

Вне корпуса ДПП(нн) — большого смысла не имеет

Игриво, мило, беспроблемно... по-моему, эталон. Но не хватает чего-то, что связывает текст с душой читателя — мысль экологическая в этом рассказе предсказуема, как казенный плакат. Нет финального аккорда жалости, на который плакат не способен. Из-за капустника не выглянул ни один живой человек — одна капуста.

Вещь отличная по качеству текста, но перечитывать ее сложно — не из-за дискурсивности, кстати, здорово разбавленной шикарным юмором, а из-за того, что тот (биполярный) мир ушел. Когда Тихий испытывает культурный шок от того, что, оказывается, все политические игроки на Энции всегда стремились к благу, всё, написанное до этого (т.е. все страницы, кроме последней) превращается из вина в уксус. Идеальный поначалу текст вдруг делается непередаваемо фальшивым. Можно подумать, размышляет нынешний читатель, что он этого не знал! А если не знал, тогда мудрец Лем лоханулся на последней странице! Гора родила мышь, к тому же уже давно неживую. Так же герои коммунистических эпопей бр.Стругацких не могли примириться с убийством, не понимая, что они в меньшинстве, они динозавры — они, а не арканарские штурмовики-мещане и обладатели разных хищных вещей. Вот и Тихий вдруг стал таким же динозавром.

Автор лишний раз напомнил о своей способности к нестандартным наблюдениям. Признателен.

Кроме Каббалы, корни данного эссе лежат в известном рассуждении Синявского о том, что истоки победы коммунизма в ХХ в. лежали в правильно подобранных аббревиатурах — напр., ЧК, большевик и т.д. Но об этом не упомянуто. Эссе, т.обр., оказывается менее оригинальным, чем планировалось. А ведь, кроме оригинальности, в нем, в общем-то, ничего больше и нет...

Стебно. Требует развития в форме художественного текста, но такового не имеет. Посему — просто стебно.

Все, даже не поклонники ПВО, любят этот рассказ. Я тоже.

Парафраза великолепной ранней вещи «Водонапорная башня» — по сюжету сборника место рассказа в той главе «Чисел», где Степа почти решает жениться на Мюс, вот только... Если бы эта вещь была вставлена в собственно текст романа, все стало бы понятно задолго до его конца, а так получилось весьма изящно. Но это не отменяет стилевой вторичности рассказика.

Вне сборника этот рассказ, я думаю, не сработает. Выходя за пределы российских реалий, Пелевин обычно утрачивает сатирический пафос, поэтому данный текст написан бледно, незахватывающе, неинтересно. Чуда не происходит. Однако в сборнике его финальное положение плюс эпилог в виде комментариев специалистов весьма оправданы. Ср.композицию П5 с композицией ДПП(нн), и вы поймете, что автор за прошедшие 4-5 лет стал умнее и тоньше, чем был. Хотя продолжает нести в мир ту же свою, пелевинскую, правду. Она не пожелтела ни от сборов, ни от времени — раз уж не пожелтела идея, несомая автором.

Однако сам по себе рассказ — не силен. Домучиваешь его. А жаль.

Микророман о каше в головах... кого? Вопрос!... Слишком много машин вокруг, как справедливо сказано в финале рассказа, и все ездят по тебе, а ты уже труп — тебя убили, ставя на тебе социальные эксперименты, причем даже не такие зловеще-инфернальные, как большевизм, а вот именно такие мелко-глупые, как здесь. Мир — каша, броуновское движение продолжается, но конец истории, видимо, уже наступил — а страшного суда нет, вершины-то немые... ДПП(нн) будет в целом ярче, чем П5, но «Македонская критика французской мысли» (вещь, с к-рой эта запараллеливается) все-таки заметно слабее. Финал рассказа прекрасен... Многослойная вещь. Рассчитана на перечитывание. К слабостям можно отнести то, что это все же — довольно прямолинейный клон ДПП(нн). Не говоря уж о «Маятнике Фуко» У.Эко. К достоинствам — то, что это самая трогательная... может даже самая сильная вещь сборника. Много бьющих в яблочко деталек: Хайдеггер, «Немые вершины», «Вот как-то так» (в предсмертной записке), бездна горького юмора — смешное рядом с душераздирающим.

Немного вторичный (на взгляд знакомых с ранним творчеством ПВО) рассказ. Хорошо же в нем то, что, по сути, автор метафоризировал в нем свои отношения с миром. Мир, читая новые его вещи, отчетливо видит (уже научился видеть), где пыльные декорации, кулисы, где ниточки... не видит только, зачем все это делается. Ведь наличие кулис не отменяет чуда, а чудо, как ПВО говорил в разных своих произведениях раз 10, если не больше, происходит в сознании. Лучшее в этом рассказе — вставная новелла про фараона.

Когда-то, читая «Generation П», я, помню, ржал и думал: вот, елы-палы, жаль, что такой поток злого, едкого, смешного — и тратится на каких-то ельциных и подъельциных, о к-рых через год никто и не вспомнит. А потом с чего-то подумал про злющие «Бесы» Достоевского, от к-рых ржешь и сейчас (даже при том, что давно не актуальны ни Тургенев, ни народовольцы, зло, едко и смешно высмеянные в этом романе), и понял, что все нормально. Это не проза ПВО отомрет по мере отмирания ельциных, это они увековечатся в ней в виде смешных монстриков (потом в ДПП(нн) они стали покемонами). Это сознание определяет бытие. Бытие максимум что может сделать — это впрыскивание... (как в этой повести) но вся последующая алхимия ему уже не подвластна. Это не Аладин создал джинна, это другой. Все творчество Пелевина тому доказательство. Он — другой.

Теперь ложка... гм... того самого. Есть у Гессе рассказец (название забыл) на подобную тему — погружение в параллельный мир посредством восточных духовных практик делает из практиканта убийцу (у Гессе это студент, занимающийся переводом сакральных текстов с санскрита, убивает он своего профессора), при этом он теряет нравственность даже легче, чем пелевинская героиня. Если исключить едкую сатиру и критику русско-медведевских реалий, то философски эта повесть — даже не развитие идеи Гессе (тоже буддиста-восточника по корням своей философии), а просто парафраза. Правда, длинная. Вторичность — главный недостаток всех вещей сборника. Закрыть глаза на нее заставляет лишь глубина... но здесь это вряд ли тот случай. Разве что общество препарировано мастерски.

В рецензии Л.Данилкина (если у меня в памяти она не сконтаминировалась с другой рецензией, тьфу-тьфу-тьфу) сказано, что правы те, кто скажут, что ничего нового Пелевин в П5 не открыл, и в то же время правы и другие — те, кто скажет, что этого и не нужно. Потому что мир Пелевина давно самодостаточен, как божественное творение (даже если, как и оно, он не вполне совершенен). Новые книги ПВО не потрясут поклонников неожиданными вывертами в некое новое, им пока еще не ведомое пространство возможностей (все-таки это не Ал.Иванов) — но вместо этого П5 со всеми своими повторами уже пройденного заставляет мысль работать с тою же интенсивностью, к-рая требовалась от читателя предыдущих книг нашего автора. А он добре знает, что путешествие вглубь много важнее поездки вдоль.

Итак,

Зал поющих кариатид — самое большое по объему произведение, в к-ром сосредоточился социально-критический пафос автора. Здесь, понятно, и Рублевка, и олигархи, и НЛП, и проституция, и что-то вроде Идущих Вместе («50 000 гандонов на Ленинском проспекте»), и суицидально-эскейпистский выход из окружающей мерзости. Очень точно, глубоко и... не ново для читателей ПВО. Масса аллюзий на собственное раннее творчество, даже на забытое, напр. эссе «ГКЧП как тетраграмматон». Но, как я уже говорил выше, не повторение важно. Можно читать не один раз — капуста раскрывается не вся и не за один присест.

Кормление крокодила Хуфу — парафраза ранних вещей «Вести из Непала» и «Спи». Ошибкой автора стало то, что он выдал свой замысел во втором же абзаце рассказа. К середине его мы уже понимаем не только идею, но и то, как именно она будет реализована. Однако в силу ностальгии по ранним рассказам этот читается с наибольшим удовольствием. См.отличную характеристику этого рассказа у Л.Данилкина.

Некромент — нечто вроде Зала кариатид, с меньшим, правда, размахом, зато с элементами техники микроромана, воплощенными во вставных новеллах в виде интервью с участниками событий, видеозаписей на мобилу, фрагментов рукописей, заголовков веб-контента и проч. В соответствии с такой техникой, гл.герой в рассказе не нужен, его масштабность достигается не прямым портретированием, а проекцией на других действ.лиц. Очень сильная концовка. Как и 1-я вещь, эта — тоже на несколько прочтений.

Пространство Фридмана — один из любимых жанров ПВО суть дискурсивные (пардон) псевдоэссе а ля «Абсолютная пустота» С.Лема. Сей рассказ я читал еще в Сети, не на бумаге, и он очень мне глянулся глубиной и живостью... такой себе красавец-спрут, резвящийся в глубинах ума. Прошу читающих обратить внимание на отличное рассуждение автора на заезженную всеми сивками от метафизики тему «почему в мире все так, как есть»... а слово «баблонавт», помнится, заставило ржать в голос. Как и Чингиз Платонович Каратаев. Аплодисменты!

Ассасин — псевдовосточная легенда, написанная в стиле Олди, хотя и без пошлости данных авторов (это когда пишут явную пошлость, но бескорыстно думают о себе, что гениально, пот.что знают, что так о них подумают другие). ПВО написал текст скупо-неохотно, как бы всем своим видом давая понять, что иным языком псевдовосточные легенды в русской литературе не перескажешь, и он изобрести здесь велосипед, увы, не в силах. Сама по себе вещь слаба, но ее углубляют 2 фокуса — комментарии в конце и само положение в конце сборника (т.е. читатель неизбежно будет воспринимать ее в контексте уже прочитанного). Хотя, если она появится позднее в каких-нибудь Relics отдельно, вряд ли сыгает так, как в этом сборнике.

И еще. ОЧЕНЬ пошлые надписи на обложке. Тексты лучше рекламы, однозначно. Знает же автор цену рекламе, а вот на тебе — взял и сделался сам персонажем своего старого эссе про Фаулза, зазывая рекламой щей на черепаховый суп.

Кто был раньше — АНС или сценарист сурка? Правда, в итоге получились совершенно разные истории: в России — философская притча о бесполезно прожитой (причем много раз подряд, что куда страшнее!) жизни в брежневское безвременье, в Пиндостане — что-то бабски-трогательное, с непонятной моралью: мне, зрителю, что делать, если я не играю на рояле и не знаю, кто в моем городе голубой, а кто из Шотландии приехал? А кругом всякие придурки за деньги отрывают себе баб каких хотят... Но сценарист сурка взял и питворился, что никаких придурков вокруг нет, что все по-честному. Ну вот и пошел в баню со своим сурком. Я лично голосую за АНС!

Сольные вещи Бориса (особенно ПП) впечатлили меня гораздо больше. Тут, вроде, что-то есть... но Абличительный пафос времен перестройки душит автора, и даже почти задушил, ну а восторженное отношение к разным околонаучным чудесам а ля 70-е годы уже тогда, во время вышеупомянутой перестройки выродилось в заряженные кремы и т.д. Сейчас оно вообще сдохло. Анахроничная повесть.

Откровенно слабо. Для детей не прокатит — хотя бы потому, что я вспоминаю то, что мне самому нравилось в детстве... оно нравится мне и сейчас. А это — придуманное и вымученное (и по дороге замученное до безжизненности).

Есть нечто приятное в эпизодах, к-рые, как всегда у АБС — очень зрелищны и просят режиссера. Рефрен с дедушкой в кресле, походы по всем этим коридорам, Конь Кобылыч и т.д. — весьма мило. Есть, правда, и слабости, даже с этой стороны — например, спидола, или как его... В целом повесть — никакая (увы!!!), это раз (т.е. для Пионерской Правды годидзе, но не больше), а кроме того, навеянный Булгаковым язык излишне вычурен и тяжеловат для детской прозы, и это два. Это неспешный, резонерский язык вальяжного скептицизма, совершенно детям не свойственного. Скептики держат фигу в кармане, герой же этой повести как будто скрывает в себе другого себя, более едкого и более взрослого... А наивность, неизбежно присущая детям — где она?

Насколько я слышал, это — первый совместный рассказ АБС, к-рый они расценили как получившийся. И я согласен. Для 50-х гг. оно и неплохо. Правда, ничего спрецифического, «стругацкого», в нем пока нет — это мэйнстрим антиимпериалистической фантастики.

Первая глава завораживает... к сожалению, дальше все съезжает в предсказуемую повестуху о перевоспитании. Сделано профессионально... но у авторов есть куча вещей, к-рые цепляют, а эта — нет. Цензура, наверно. С ней не поборешься так просто, приходилось писать не только для души, а и на поток. Жаль.

Это — НЕ роман. М.М.Бахтин писал когда-то, что автор романа неизбежно тяготеет к незаконченному. Иначе говоря, роман (особенно эпопея вроде этой) — всегда эксперимент, к-рый еще неизвестно чем окончится. Начатый, он пока даже не может быть додуман до конца, или это не роман! Вот так!

В этом же романе все известно заранее. Дореволюционный Питер 1914 года с первой же страницы удушающ, воздухом же могут дышать только те герои, кому удается приблизиться к животворному источнику большевизма. В 10-й гл. Сестер Телегин делается марксистом, вот и все. Все ясно, и добавить к этому автору нечего. Дальше — писанина по готовой схеме, без неожиданностей (запрещенных партией). Все это отразилось даже на языке — тут тоже гладь и... ничего. При том, что автор — талант. Но нет в этом опусе ни грана жизни. Позорная книга. Тем более, что сочинял ее не идейный марксист-фанатик, а белогвардеец-перебежчик, любитель собственной шкуры (и любимец). Читайте лучше «Тихий Дон».

Текст может показаться несколько неуклюжим в сравнении с ТББ, но это 1-й опыт АБС в жанре фантастики, ушедшей от прямолинейно-технического описания реалий победившего коммунизма. Визуальный ряд повести прекрасен, философия — тоже... хотя сразу чувствуешь, что мир, увы, давно уже отрешился от наивного идеала, когда люди будут жить как в теплице и совсем перестанут понимать, что оружие в жизни значит больше, чем биоблокада и позитивная реморализация.

Если говорить о качестве текста, то качество это — однозначно высшее. Книга динамична, захватывающа (сюжетом, языком и даже мыслью) как вообще редко какая русская книга (для русской литературы спецэффект никогда не был главным, преобладала все-таки глубина мысли), оригинальна и национальна. Отдельного аплодисмента требует мастерская подача философского материала, рассредоточенного как по приключениям героя, к-рые все получают тот или иной «оттенок высшего смысла» и собираются в единое мировоззренческое целое к концу книги, так и по байкам, рассказываемым различными персонажами (почти все эти байки автор придумал сам — молодец! ничего не скажешь). Действие — духовные искания героя, овеществленные в виде приключений тела. Удалось и то, и другое. А метафоры — и отдельные, и составленные из них длинные описания, от которых сердце замирает, как на русских горках — не слабее, чем в ГГП, особенно же поражает их количество. И не перестаешь удивляться тому, что все они живые, все очень расцвечивают и оживляют текст, изобилующий архаической и специальной терминологией... Короче, все увидите.

Те, кто еще не читал! Две последние части, в к-рых описан сплав по Чусовой — СУПЕР!!! Реально. Готовьтесь: в литературе такого экшна не было давно. На протяжении этих частей крышу будет рвать не раз и не два. Однако действительное значение этих двух частей далеко выходит за рамки слова «экшн». Именно поэтому не сравниваю с кино — в кино достигается другой эффект... но я предпочел ему тот, к-рый достигнут Ивановым в этом прекрасном романе. Впрочем, все остальное в романе тоже супер. Читайте.

Помесь прозы С.Беккета с тем же Мисимой. Написано хорошо, но... вторично.

Очень хорошо, но талант автора заставляет читателя требовать от текста чуть большего (даже если читатель добрый и не хочет) — поэтому читаешь и думаешь: «Нет, Бродский все-таки лучше!» Но все равно респект!

Читал в электронной версии (чего с опусами Пелевина, в принципе, лучше не делать, т.к. упускаешь слишком многое) — хорошо... В отличие от гигантской плеяды постоянно премируемых авторов, до сих пор живущих прошлым русской литературочки (и, кстати, премируемых именно за это), Олегович живет в будущем, как Петя Трофимов. Он-то и обитает за углом того коридора, к-рый ФСБшные баблонавты увидели в своем трипе. Чтобы повернуть за угол, им понадобится вдесятеро больше бабла или... Но вот на это «или» они как раз и не способны.

В целом — очень хорошее псевдоэссе а ля не то Лем, не то чуть более ранний (времен Македонской критики) сам В.О. (последнее вероятнее). Наукообразный зачин превосходно связывается и с актуальностью момента, и со слезой в голосе рассказчика (когда он понимает, что за угол коридора все равно не зайти), обязательной для всякого пишущего для читателя (исключение составляют, конечно, баблонавты от литературы, ходоки за премиями, вечно 60-летние дарования (даже те из них, кому чуть-чуть за 20))... Будущее, не дай бог, подтвердит подозрение, к-рое у меня где-то с 1999 г. — что Пелевин его посланец в настоящем, этакий Зигги Стардаст. Тогда уже никто не поверит, что его гениальные прозрения не были списаны с реальности. Лучше пусть он останется фантастом. Пусть будущее будет не таким мерзким и страшным.

Шиза полная, как сказали бы сейчас. В том и значение этого рассказа — наверно, это 1-й случай в литературе, когда шиза (лучше сказать, абсурд) завоевала в ней место (за 90 лет до Хармса, за 100 до Ионеско). Пушкин молодец, что оценил с ходу — даже сам Гоголь испугался тогда этого своего творения, но, слава Богу, не стал править да переписывать... Шедевр!

Вроде хорошо, но ведь чистое ИЗО. Тексты такого плана — излюбленная утеха графоманов, неспособных ни развить мысль, ни претворить ее в образ. Гоголь мог в 10 раз лучше. По этому отрывку видно, что гений чах, останавливался, не знал, к чему себя применить, куда идти дальше. Все начиналось, но не имело сил кончиться...

Историйка так себе — водевилем отдает. Гоголь исключительно силен по части изображения, он художник, нагнетатель настроения, а не придумыватель сюжетов. Сюжеты картин, написанных им, как правило, заимствованы у других — что-то подарил Пушкин, что-то из народной мифологии. Даже чисто изобразительный отрывок про Рим выглядит сильнее. В данном случае тот бурный поток, к-рым Гоголь умел наполнить любое русло — ушел в песок. Будь на месте Гоголя Чехов, повестуха просто растворилась бы в массе иных и прочих, но у Гоголя вообще мало написано. Это хорошо, это качество... но здесь это выглядит как зубная щетка с инкрустацией из бриллиантов.

Роман заметно лучше рассказов, составляющих вторую часть книги. Однако они не лишние, поск. объясняют, что случилось с героями. И при этом, что хорошо, не портят того шедевра, к-рым является роман.

Птицефабрика описана поначалу трудноузнаваемо, но автор сам все портит, вложив в уста одного из героев разгадку. Было бы прикольнее найти ее самому, но увы... В целом — для Совы отлично, а в мировом, как говорил Чапаев, масштабе — не очень.

Лучшее в рассказе — это вставные микроновеллки. Особенно первая.

Лучший роман данного автора. Живо, интересно, неожиданно, сказочки Мартина оригинальны и, главное, в них ощутим постепенный подъем его духа — что и требуется. Недостатки романа связаны не с идеей или исполнением — тут как раз все стандартно-хорошо — а с дохлой моралькой. Писатель в апогее книги неожиданно выдавил из себя мещанина. Когда его герой таки добыл главный приз — стал сверхчеловеком, автор тут же взял и понизил его в агенты ФСБ, пустив ура-патриотические слезы. Теперь автору надо написать из жизни пернатых — жизнеописание двуглавого орла, как он открыл в себе Путина с Медведевым и зажил долго и счастливо... Хоть я и не против Путина с Медведевым. Но не подсовывайте мне такой моральки!

Идея — весьма даже не дрянь, но ужасное исполнение. Для написания нелинейного романа, в к-ром нужно сохранить динамику действия среди одновременно идущих событий, нужен талант. Или — глубже усвоить уроки А.Хейли. Здесь — ни того, ни того.

Плохо, в общем-то. Тему возвращения бога хорошо взяли Достоевский и Булгаков, плохо — Айтматов. Есть недурственный рассказ Брэдбери «Человек»... Данная книга содержит кое-что оригинальное, но в целом критики не выдерживает. Хотя линия приключений прописана недурно. Читать было интересно, думать же по прочтении — нет (думались мысли на эту же тему, навеянные другими авторами, а не этим. Мысли этого автора оказались вторичны — при додумывании улетали к своим настоящим родителям).

1 часть — варварская помесь постсоветского неизвестно чего (действительно неизвестно — взять хотя бы сцену распития спиртных напитков космонавтом, севшим на шоссе, и водителем, которого он чуть не заломал при этом. Или взять звездолетчика, рекламирующего памперсы — это что, литература или жизнь? Откуда это взялось, где автор это увидел?) со Стругацкими. Регрессорство — идея, может, и не плохая, но какая-то одновалентная. Если пишешь роман — пиши его на те свои мысли, к-рые не додуманы до конца. Роман, собственно, для того и пишется, чтобы помочь автору их додумать. Иначе достаточно и рассказа. А язык романа и рядом не валялся с языком Стругацких.

2 часть — получше, про миры Тени читать было реально интересно. Конечно, про сверхчеловека писали 1000 раз до этого автора, но если читателям об этой идее проще узнать из его книжек, а не из первоисточников — то да будет так. Хай йому грець! Хотя для меня это не основание ставить высокий балл.

Кроме технических деталей быта в виртуальном городе — ничего особенного. Где нужна динамика — там она частенько подвисает. Хотя порой и не подвисает. В DOOM играть было раз в 100 интереснее, чем прочитать об этом здесь. А «фелосовские мысли»... Да где их нет! Уж лучше бы их хоть здесь не было. Кто хочет настоящих мыслей — читай Лема. А Лукьяненко, если въедешь в Лема, ты выбросишь сам. Прочитавши же про Диптаун, я просто пожал плечами — есть же многие тысячи тех, кто ведется на такое.

Ахинея с красивостями, от которых оскомина во рту. Предыдущие части трилогии откровенно подражательны, но эта — вообще за гранью. Казнить, нельзя помиловать.

Неровный сборник.

КиГ — патетическая ерунда без признаков психологии героев. Хотя визуально — неплохо. Экранизуемо... жаль только, что текст не тянет на сценарий.

ОнБМ — хорошо (хоть и неровно), импонирует сама мысль, положенная во главу угла повести: взрослые и тертые жизнью пираты — на практике более романтики, чем книжно-прагматичные дети (но мысль эту можно было бы развить... хотя прагматичные дети сорвали все попытки главного героя сделать это).

ПХ — слабовато, но хороши диалоги злобных недоумков в духе ранних Стругацких (а «ктырь» — не слабее, чем «кое-какер» из «Стажеров»).

З-С — центральная вещь, написанная очень крепко. Весело и с подъемом. Стиль изложения, образ главного героя (при том, что образа, вроде бы, и нету...) предсказывают мощь ГГП, о сюжете же промолчу, тем б. что он явно пародиен. Очень хороший юмор («про нас газеты не писали, пот.что наш случай — особенный, а все люди живут нормально» и т.д.). Лучшая из повестей сборника.

Действительно, блестящая сатира. Не последуй продолжения — было б идеально. К сожалению, последовало...

Казнь 90-х годов сатирой, недостатком которой служит то, что подтекст очевиден только для младших менеджеров. Мне, например, случайно рассказали — я младшим менеджером не был.

Да, здорово. И никакой тягомотины, по правде, не заметно. 17 лет прошло, но не устарела вещица.

Две уборщицы думали, что живут в реальном мире, а оказалось, что мир настолько призрачен (рассказ начала 90-х годов, когда СССР действительно стал развоплощаться в призрак), что они сами могут менять ход его истории. Вот они и выступили застрельщицами перестройки. После чего выяснилось, что они обе всего-навсего литературные героини, а миром вообще правит какой-то кампучийский держиморда. Типичный Пелевин. Лучшее в этом рассказе — симпатичные детальки, метафорки. Ну и описание потопа.

Не могу особо одобрить этой короткой пьески. Диалог выпивающего под бормотание новогодних Новостей гражданина со своим телевизором — это классно, но дальше Сорокин просто разрубил хорошо начатую вещь абсурдным финалом. А читателям, вероятно, надлежит по этому поводу радоваться...

Шикарная пьеса из жизни будущего, где книги употребляют как наркотики. И вот выводится новый препарат — Достоевский. А дальше — о последствиях его употребления в неразбавленном виде. Очень смешно. Смех злой. Как у самого Достоевского.

Слабовато выражено достоинство романа — то, что Сорокину все же удалось свести все главные намеченные линии к одному знаменателю, показать то, как изменилось братство света — если во 2 части оно оставляло позитивное впечатление своей поистине ледяной чистотой на контрасте с зарисовками ужасающих житейских сцен людишек Москвы-будущих братьев, то тут жалеть начинаешь скорее мясных машин — уж слишком настойчиво на косноязычном слэнге братчиков читателя уверяют, что место этих машин на свалке. Но суммарное ощущение — автор исписался. Язык не интенсивен и беден, неологизмов (главного украшения «Голубого сала») вообще не дождешься... Возникает не раз и не два чувство, что некоторые вещи автор... как бы сказать... не выродил до конца (например, зачем было настойчиво уверять, что последняя погоня за Ольгой и Бьорном шла на заводе, где китайцы производили что-то вроде женьшеня из собак? Будто братство — иллюзия, будто оно вот-вот рассыпется как вымысел, будто правда — это не оно, а вот этот самый китайский завод... Ладно. А зачем было обрывать этот намек?). Будь это первый роман Сорокина, автора казнили бы презрением за неоправданную претенциозность.

Очень неинтересная пьеса чисто на злобу дня (1991 год.) Жаль, что ей принесли в жертву Белого Ферзя. В частности, такое отношение к творчеству (вообще, типичное для России, где любой поэт непременно «больше, чем поэт», и все, что ни делается, делается «с оттенком высшего смысла») испортило ДСЛ Аркадия, написанный тогда же — вместо литературы туда напихано ругани, сюда — страха перед диктатурой. Авторы пошли мазать в один цвет, черный, так, будто взялись за перо в первый раз после СБТ. В эпоху ГКЧП (вот это уже не-стругацкая аббревиатура) авторы, пожалуй, гордились своим творением... Так Чернышевский гордился своим «Что делать», пока в Питере не обанкротились фаланстеры.

В свое время это, возможно, было откровением в СССР. Тема борьбы с мещанством — не нова, но новостью стало то, как братья, кажется, не выезжавшие на Запад, вроде бы схватили его реалии. Сейчас только ленивый туда не выезжал, и нам всем эта старая повесть, однако, ни наивной, ни придуманной до сих пор не кажется. Чудо сконструированного в ней мира состоит в том, что в его основу положены не подлинные западные реалии (к-рых Стругацкие не знали), а реалии советской жизни тех людей, что видели отдушину в максимально допустимой вестернизации своей жизни (пить Пепси, а не Байкал, носить Адидас, а не Скороход)... Психология персонажей — конечно, психология таких людей, а не всамделишних европейцев. Эта психология в какой-то степени жива до сих пор. Это цивилизация, а ХВВ, при всей их фантастичности — памятник эпохи ее расцвета.

Негативное отношение к мещанству — не новость, а в 60-е годы и вовсе было общим местом. Лучшее в повести — это житейская ее сторона. Вымышленные реалии цепляют посильнее невыдуманных в ХС.

Неудачная повесть. Документальный стиль изложения сделал ее совсем занудной — к документам отношение априори известно какое.

Чисто булгаковская по стилю вещь на жизненном материале собратьев-писателей. Без ГЛ воспринимается просто как набор ситуаций, Михаил Афанасьевич, появляясь в конце, что называется, не срабатывает в том смысле, в к-ром ждет читатель, приученный к фантастике. С ГЛ повесть звучит как контрапункт — оптимистичные 60-е чередуются с упадочными 80-ми, причем одни из них существуют в рукописи, другие — в жизни. Наиболее открытая для интерпретаций вещь Стругацких — ведь в ней ничего толком не объясняется. Вместо ГЛ текст планировалось параллелить с ГО... все стыкуется со всем... Отношение к ней — как к очеркам.

Высокий бал за новаторство формы. Пьесу о своей же пьесе до Гоголя, кажись, не писал никто.

Причины сожжения понятны — если бы Гоголь дошел до 3 части, то это была бы новая Бождественная комедия, с воскрешением мертвых душ. Они стали бы живыми. Но для этого типические лица 1 части должны были бы измениться — сами, без мистики. Гоголь и попытался это написать. Но увы... Жизнь-то сильнее. В жизни они не изменились бы, да и не изменились. Все, как говорится, изменила революция.

Сорокин всегда обманывает ожидания тех, кто пытается придать его произведениям социальный смысл. «Норму» многие поняли так, что для описания жизни в СССР нет иной метафоры, кроме поедания дерьма. А ведь, если подумать, персонажи просто его едят, без социологических комментариев — «с идеей» его едят как раз те читатели, которые поняли книгу именно таким образом. Но если они трактуют поедание дерьма именно так — что они будут делать с другими образами многочастного романа, к-рые не влазят в эту трактовку?

Вот и в «Очереди» нет никакой внятной метафоры советского общества, п.что портрет носит настолько обобщенный характер, что в нем исчезает иллюзия смысла. Да, смысл — иллюзия, недостижимая в жизни. Литература не может адекватно отразить жизнь, так как жизнь всегда шире. В литературе смысл воплощен в мыслях и поступках героев. У Сорокина нет ни мыслей, ни поступков, ни даже героев (как нет их и в жизни — все они тают в растворении бытом, превращаются в фон вроде разговоров в очереди. На этом фоне существует уже не литературное отражение жизни, узость и искусственность к-рого понятна и видна автору, а нечто такое, что он пытается зафиксировать средствами не литературы, а языка — не объясняя, а копируя. Поэтому у Сорокина тексты восходят чаще к разговорной речи, чем к литературе — если же к литературе, то в виде откровенно пародийных стилизаций).

Диалог в сорокинской очереди ведут все со всеми, в сумме это напоминает мировую душу из пьесы Треплева в чеховской «Чайке», а остроумный финал приделан... ну должен же быть финал, ибо бесконечное произведение все еще остается недостижимой мечтой. Конечно, чтобы о таком мечтать, надо быть Сорокиным.

Согласен, главный шедевр братьев. Конечно, увлечение Кафкой ощутимо. Но у них вообще всегда ощутимо, кем и чем они увлекались. Зато образы, мизансцены, диалоги, описания этой повести входят в кровь читателя с первого же прочтения. О подтексте тоже можно рассуждать долго, но не хочется, хочется восхищаться, перечитывать, чувствовать снова и снова — как в первый раз... Кстати, я только с третьего раза отметил, например, в первом абзаце 1 главы «сернистый гейзер на Парамушире» — прощальный взмах рукой из розового шестидесятничества с его геологами и КСП, постепенно преобразовывающегося (благодаря Домарощинерам) в неизвестно что с двумя блокнотами и теодолитом. И можно было бы сказать: еще не все потеряно, слава богу, рядом есть Лес — но увы, если разобраться, Лес это тоже такой ужас, что уж лучше стать директором и слушать шаги за запертой дверью. Надо быть Кандидом (см.Вольтера — имя говорящее), чтобы выбрать борьбу в этих обстоятельствах.

Бюрократия вечна. Эта повесть — не антисоветская, а антибюрократическая. Ухохотаться на ней можно до сих пор. Язык суперский. Поэтому дальше ей — быть. Это не я сказал, а правда жизни.

Динамичная повесть-катастрофа. Возможно, авторы и снабдили ее неким философским подтекстом, проблемой эмоциолизма или как его... — но текст настолько живой, что о подтексте не хочется и думать, есть он или нет. Ведь никто не задается вопросом, а какая философия у моей любимой... Просто живешь с ней, и все. Качественнейшая фантастика. Хоть, может, и не самая великая — а этим авторам великое было по плечу.

Cамое глубокое в повести — это та нравственная дилемма, с к-рой сталкивается (и проигрывает) Роберт. Горбовский намечен штрихами, но очень здорово, как Ставрогин у Достоевского. Главное, он почти не виден, но при всем том — понятен! Вывод — слабых мест у повести нет.

Вне попытки написать парафразу Маугли эта повесть — банальна. И психологически, и философски. Видно, цензура крепчала... Но, как всегда у авторов, визуальные образы — на грани волшебства и фантастики.

Люблю эту вещь не за антирежимность-антисоветскость (давно уже не актуальную), а за визуальные образы, так и лезущие в глаза — будто видел их в своем сне, а не в стругацком. Один лес, набитый автоматическими боевыми машинами, чего стоит. Язык тоже прекрасен — уже почти не чувствуется, что еще 10 лет назад авторы пребывали в ученическом восторге от Старины Хэма.

Довелось читать отзыв М.Золотоносова на этот роман. Отзыв произвел большее впечатление, чем то, чему он посвящался. Отзыв попал в яблочко, роман — нет. Но я о другом. Однажды БНС совершил творческий подвиг, шагнув из родной советской реальности в невнятную постсоветскую и написав ПП, книгу практически идеальную. А здесь... ну не вышло, и все. В 2002 году, среди раздувающейся газом экономики, писать о тотальном бессилии потертых интеллигентных людей в ушанках и драповых пальто можно, конечно... но Пелевин написал «Generation П» в 1999 году, т.е. даже интеллигентные люди (не только те, кто открывает фирмы) имели 3 года, чтобы прочесть и понять, откуда ныне дует ветер и текут подводные течения, да и начать строить лодки под парусом. БНС со своей книгой не просто опоздал, но еще и не заметил своего опоздания. А вера в Выборы (именно так — с большой буквы), в марши никогда-ни-с-чем-несогласных — это уже не в какие двери...

И еще. Стругацкие — большие писатели. Но, как и большинство фантастов, они не вполне самостоятельны в смысле почерка. В конце 50-х они восхитились Хемингуэем, в конце 70-х — Булгаковым... в их текстах всегда можно прочесть, кем и когда они восхищались. Контакты не зачищены! (Позор технической фантастике) Так вот, попытка соответствовать модерновым тенденциям, создавая многослойный, развитый в ширину нелинейный текст а ля Саша Соколов, требует более высокого уровня, чем их уровень. В фантастике, в общем-то, такого уровня нет. Исключение — разве что «Star Maker» Стэплдона, но у него фишка не в качестве литературы (это вообще не литература), а в остроумной придумке, переводящей масштаб единичного героя в масштаб Вселенной. Хорошо, но тогда, м.б., БНС стоило избрать более традиционный и динамичный тип повествования. Хотя, справедливости ради, скажу: получилось на пару порядков выше, чем «Осенние визиты» Лукьяненко.

...Начинается это как диссидентский роман, написанный мрачно и динамично. В таком стиле выдержаны две части — полкниги. Правда, из стилистики выбиваются куски, как будто принадлежащие не этому роману, а другому (вера в профессионализм автора подстегивает ожидание, что куски эти все же реализуются дальше, а не просто попали в текст по недосмотру) — это и линия Виконта, и тема предназначенности с блокадными вставками, и встреча с Полой... ого, как много — и читатель понимает, что истинный смысл книги МНОГО шире, чем просто диссидентское бытописание. 3 часть, незапоминающаяся по качеству, поясняет многие недосказанности первых двух. Но не поясняет главного. И начинается 4-я, не просто написанная апокалиптическими красками, а описывающая апокалиптическую реальность (по логике, вроде бы, должна быть реальность постперестроечная, всем известная...), к-рая начинается сразу за окраиной Питера. Финал — потрясающий, реальный выстрел в мозг читателю, только теперь понимающему, зачем все это было наворочено. Объяснение всему — простое, в двух словах, и оттого убойно-сильное. Много сильнее, чем если бы в финале было понакручено метафизики, имеющей целью приклепать высокое объяснение к низменной действительности, как это часто бывает (в такое объяснение читатель верит меньше, пот.что сам не чувствует в своей жизни такой метафизики и основательно считает ее придуманной). Но автор, хоть и написал крайне пессимистическое произведение, заслуживает уважения за то, как сильно он его написал. Тем более, его сценарий, вообще говоря, недалек от действительности...

Кроме размышлизмов Изи в последней части — вроде все хорошо. Стиль несколько более вольный, чем в предыдущих вещах... но почти всегда это в тему. Ставлю 10 за богатую идею.

Книга о том, что бог — это Бог до тех пор, пока не вмешивается. Пока посторонний. Как только бог втягивается в события, он даже выбора сделать не в состоянии. Выбор делает человек. Что делает человек Румата в конце — вынимает обычный меч (а не бластер). Пока бог остается богом — он бессилен от невмешательства. Как только он от невмешательства отказывается, он становится человеком. И уже не важно, бессилен он или нет. Это даже узнавать уже неинтересно...

Отлично! Без особых глубин — но не в этом дело. Как же поступить, все-таки?..

Один из главных шедевров, причем совершенно не фантастический. Это книга — о выборе. Но не только. Написанная почти в нулевом градусе авторского отношения к выбору героев, она ставит массу очень хороших вопросов, нулевого отношения к которым у читателя не может быть и не должно. Почему Гомеостатическое Мироздание, почему весь мир держится на мещанстве? А ведь держится и даже чудеса для них совершает (посмертная телеграмма Снегового)... А плохо ли это? Вот Вечеровский — такой себе в белом, а ведь это робот, монстр, цитирующий стихи (переводные, что характерно — ведь Окуджаву цитирует Малянов), без семьи, без друзей (друзей он променял на их белые папки, на разговор с Вселенной). Но тогда почему все остальные как бы склоняются перед ним? Почему положительное отношение к Вечеровскому авторов читатель ощущает само по себе, а вот его внутреннюю «роботность» постигает рассудком, перечитывая отдельные куски диалогов? Вот вопрос, на к-рый не может быть ответа, а только свое к нему отношение. Похожая проблема — у Обломова. Весь текст своего романа Гончарова доказывает — прав Обломов, потому что естественен, потому что симпатичен Ольге, любим Захаром, а Штольц чудовище, чудовище! Но сам Обломов признает правоту Штольца, сам автор тоже склоняется признать ее... Автор говорит одно, текст — другое. Боги выпускают созданных ими людей на свободу и те обретают иной, отличный от авторского, голос...

Книга издается в 2 версиях — в составе ХС и вне ее. Получаются 2 разных эффекта воздействия, вне ХС — предпочтительнее.

Качественно — великая вещь. Без скидок.

Совершенно замечательная книга. Если бы коммунизм строили такие проповедники и верующие, он выжил бы хотя бы как идея — вот же вам, настоящая книга Веры! Увы! Строили райкомы.

Единственный недостаток — глава про капиталистов. И надуманно, и без вдохновения. Остальное — в кайф, в радость. Даже сейчас, в сортирные 00-е годы.

Книга не то чтобы хорошая, а... настоящая. Прочитав ее году в 2006 впервые(!), я оглянулся по сторонам с неподдельным чувством: где коммунизм, куда бежать, чего строить? почему в него больше не верят? Интересно, а демократия как идея способна возбуждать настолько, что рождаются такие Книги Веры — ох, наверное, нет!

Единственный недостаток — обилие чисто технических рассказов, к-рые давно уже никому не интересны. Но недостаток большой. Больше половины книги уходит в этот недостаток.

Смерть советским поэтам! — а что еще, если (когда разобраться) они писали такие стишата... Поэт может быть уязвим для Мартынова или Дантеса. Или Сталина. Но не для критики же...

Подобная сцена есть у Эмиля Золя в ром. «Земля»

Русские едоки — это те раки под корягой в конце, понятно. Но остальной рассказ безбожно затянут всякими неинтересностями...

Не лучший рассказ, если не вчитаться, то просто кажется, что бытовая зарисовка с элементами мистики. Но и вчитавшись, чудес не обнаруживаешь... Конечно, мир непознаваем. Людьми. И за это они и огребут 22 июня на свою голову. О-о-очень оррригинально...

Типичный Сорокин. Сильная метафора — в России власть стреляет в народ сахарными пулями. Лед, под которым Говно (вот именно, с большой буквы, Сорокин rules!) мне тоже по душе.

Сорокин почти прекрасен там, где на некую идею наворачивает образы вымышленного мира, к-рые проходят перед читателем так, будто он идет по улице. Например, здесь. А вот идея — в общем-то, никакая.

Игривый текст, составленный из вроде бы нестыкуемых фраз диалогов советской прозы (не какой-то конкретной, а типичной). Дальше — больше, стыкуются уже сцены и целые блоки (сцена с подпольщиком, преследуемым шпиками а ля М.Горький, монтируется со сценой заседания профкома а ля А.Гельман). Весело и прикольно.

Лучшее в рассказе — это описания якобы советской действительности, воплощенной в процедурах вокруг клубня. Сорокин хорош там, где наслаивает вымышленные реалии, обогащая мир рассказа. Это не Пелевин, идейные каркасы его не интересуют, да они у него банальны, как правило.

Лед хорош, особенно там, где автор панорамирует разные социальные группы, из к-рых братья света рекрутируют новых братьев. Путь Бро — ужасен совершенно и без скидок (даже если он нужен по сюжету, зачем же так длинно?) 23000 несколько исправляют впечатление и приводят все к знаменателю, к-рый довольно предсказуем, поск. в последней части градус описания братства начинает сдвигаться к минусу. Неплохо... но ни чудом, ни тайной произведение не является. Густота языковой игра крайне низка, будто это и не Сорокин даже. Жаль!

Слабо. Потому что неинтересно. Сорокин вроде бы опять проводит читателя сквозь последовательно развенчиваемые дискурсы — дворянский, приключенческий романы... но вдруг всплывают братья света с их идиотским языком, нудно-патетическим и нечитаемым, в отличие от прошлых экспериментов автора на этом поле. Что там у них — не хочется даже узнавать. Дочитываешь — ничего особенного. Ну да. Разве что интересно, кто у кого позаимствовал идею сумасшедшего инициатора поисков в потусторонности — Быков (Оправдание) или сам В.Г.

Сорокин всегда кажется безумен тем, кто, думает, что раз его запараллеливают с Пелевиным, значит он — его идейный оппонент. Нет. Если Пелевин оперирует философскими концепциями и развенчивает мир как фикцию в духе буддийского эскапизма (герои Пелевина, как правило, уходят из романов в Нирвану. В одном из романов у него даже сказано прямо, что СССР тоже ушел в Нирвану), то Сорокин — это автор, считающий, что нет никакой литературы: есть только язык — и то, что он позволяет с собой проделывать в рамках определенного стиля (но рамки эти очень проницаемы и преодолимы).

В этом, к примеру, романе герои думают, что у них есть некая высокая («литературная») цель. В тексте поиски ее описываются средствами советской городской прозы. Сама цель не называется, но как только герои начинают к ней приближаться, в их банально-типическую речь невесть откуда вплывают все эти «гнеки, знедо, параклиты«и т.д. Городскую реальность протыкают со всех сторон парадоксальные сцены (вроде блокадника, к-рый совращает школьника (кстати, школьник, зачинающий повествование, в нарушение всех законов жанра, тут же исчезает из текста навсегда)). Новая же реальность ставит в тупик читателя (правда, только его — герои ничего не замечают, ведь литературы нет, т.е. нет объективной реальности, и они прекрасно функционируют одновременно в двух реальностях, взаимопересекающихся в тексте). А что происходит — сердца четырех (в литературе битвы всегда идут за сердца) превращаются в игральную кость, образ матери становится жидким и даже замороженным... а в тексте начинают действовать законы статистики. Ведь если нет эстетического начала, гармонизирующего вселенную героев, то она превращается в хаос. В тот хаос, к-рым и является настоящая, а не выдуманная, как в фантастике, Вселенная.

Один из шедевров Сорокина, где прекрасно реализована главная метафора его творчества — литература, отражающая жизнь, легко умирает под механическим натиском языка, конструирующего на ее трупе новую реальность. Марина, хоть и диссидентка, и «лишний человек» — первые 3 четверти книги живет в пространстве, сконструированном из штампов советского романа, такого банального и всем надоевшего, что читатель даже не сразу отмечает наличие его влияния как факт. А потом, в апогее, входит парторг и на своем конце вносит в этот затхлый храм... нет, конечно, не язык Платонова или Зощенко — а язык еще более банальных советских газет (ведь он же парторг, все-таки). И под этим влиянием насквозь литературная Марина сыплется, превращаясь в трудовой коллектив, в Отчетный доклад тов.Ю.В.Андропова, в принцип партийности — в новый текст. Потому что у Сорокина нет героев и их проблем, а есть только дискурсы, взаимопроникающие друг в друга и при этом разрушающие мир героев, продолжающих жить по понятиям прежнего дискурса и не догадывающихся, что старого мира уже нет.

Роман — человек, но постепенно из текста выясняется, что нет, что он — просто сумма штампов русского романа 19 века. И тогда, чтобы вочеловечиться, он вырубает эти штампы топором. Но при этом теряет человеческий облик, потому что он — этот русский роман и есть (даже девушка у него — Татьяна). От него остается только набор фраз, напоминающих букварь... и смерть в конце. Идея хороша, но исполнение затянуто безбожно.

Гениальная книга, очень живая («ново-русско-китайско-английский» язык, казалось бы, насквозь придуманный, звучит необычайно живо!), пародии роскошные (особенно на Набокова и Платонова), сюжетные повороты, в к-рых перемешаны абсурдность и целесообразностьпоступков героев — тоже здорово. А финал, в к-ром внимательному и вдумчивому читателю становится понятно, с какой целью все это затевалось и куда затянуло Сталина, принявшего лингвистическую игру за политическую — достойный автора. В конце концов, у Сорокина всегда язык (выдуманный или русский) брался за гуж, продирался через леса стилизаций, стирал с доски всю литературу, писал на ее месте алфавит (так пишут на поверженном Рейхстаге) и оставлял читателя перед выбором: или возвращаться в отмененную им как интеллектуальная фикция литературу, или понять, что же в книге произошло.

Часто слышал мнение (насколько часто вообще можно услышать мнение о Сорокине), что концовка романа проигрывает началу. Начало действительно потрясающее, рипс нимада табень (кто не читал, может не понять — ну, пусть читает!). Но смысл-то в том, что приведение к знаменателю всех сюжетов в соответствии с требованиями художественной словесности знаменовало бы победу литературы с ее требованиями. Это был бы не Сорокин! Тогда как финал романа по-сорокински закономерен: попытка оплодотворения жизни литературой выбросила Сталина из его реальности. И неудивительно — реальность-то была вымышленная, олитературенная а ля Набоков («Приглашение на казнь» etc.), вот Сталин и очутился в другой реальности, благо она тоже вымышленная. Все это лишь игра отражений. Истинные чувства в ней хорошо скрыты. Как ненависть Сталина в последнем предложении романа. Выход из литературы — только в другую литературу, а иначе... А что иначе — средствами литературы, наверное, и не узнать. Есть лишь красивые версии. У Хичкока в фильме «Головокружение» герой, разрушив свою иллюзию, обнаружил, что стоит на краю крыши, с которой только что упала героиня, как бы давая понять ему что-то... Ну и т.д.

Не знаю, с чего сейчас начинаются встречи с фантастикой, а раньше — с этой повести (потому что ГИГ всегда печатался вторым в сткреотипно переиздававшемся сборнике). Описания Марса — да, конечно, Бэрроуз, зато история (Марса и Атлантиды) — это супер, это, м.б., предвосхищает Лема (наверно, все-таки не Стэплдона), да и то, каким языком все это написано, не может не завораживать. Помните, что с любви к повестям А.Толстого начались, например, Стругацкие.

К сожалению, сильные стороны есть только у первой книги. Третья — ровная, без взлетов. Вторая — просто мерзость. До такого В.Аксенов дописался после «Ожога». По совокупности заслуг — выше пятерки, но не намного.

Сатира без юмора — неработающий прибор. Примером чего и служит... это вот.

Да, Диптаун — это так, для питания жвачных животных, с Пелевиным рядом не стоит. «Есть ли бзна...» — супер!!! да и могое еще. С ДБ и ЖН эта повестуха — в одном ряду и по тематике, и по качеству. Молодец автор!

По-моему, хронологически последний сильный рассказ Пелевина. Вроде ничего нового — но нет, ого-го! Найти алмаз в тайге хорошо, найти на перепаханном поле — чудо. Здесь как раз оно.

Шедевр! Помимо суперской «майской» ругани («маюгов») много чего ценного, но главное — первый подступ к методу написания ЖН. Герой одновременно и американский шпион и советский работяга — что не удивительно, ведь в СССР убежденность, что «у нас все плохо» и восхищение пепси-колой и адидасами, в общем-то, неплохо сосуществовало с совестким патриотизмом. «Широк человек! Я бы сузил» (Достоевский).

Здорово. В технике потока сознания автор не писал ни до, ни после. Картины жизни схвачены очень точно. А смысл ее — как водокачка, все так же торчащая за окном. Забытая и недостижимая.

Отличный рассказ. Как я убедился, мало до кого дошел его истинный смысл. Юнкер-то, конечно же, не пропустил демона. И тогда демон пролез «в разливе» — в бутылках. Пелевин, как, кстати, и Сорокин, всегда любил овеществлять метафоры (помните, в ДПП (нн) «На дворе стоял конец горбачевской оттепели...»). Данный рассказ так понимать и следует — история была бы иной, победи демон в своем изначальном виде — в кепке, в пальто... А он победил в бутылках. У Пелевина в «Оружии возмездия» выражалась мысль, мол, хорошо бы путем наведения в зеркале отражения уметь воссоздавать перед этим зеркалом, в реальности, то, что отразилось в нем. Здесь, чтобы понять реальный объект рассказа, нужно посмотреть в пропитую позднесоветскую реальность — и таким образом увидеть, что из 1917 года в ней отразилось.

Впоследствии автор стал каждый свой роман превращать в детальное руководство по мироустройству средствами конспирологии. Но раннему Пелевину это еще не было нужно. Получился самоценный текст — явно лучший у автора из коротких рассказов.

Не про русскую жизнь, но — удалось! Хорошо. Нет ничего, кроме диалогов, но с динамикой — полный порядок. А многослойность повествования делает возможным многократное перечитывание. Устройство же шлема впечатлило, пожалуй, даже побольше, чем устройство мироздания в ампире В. Потому что, можешь не говорить прямо — не говори! Тонкий сильнее толстого.

Самая глубокая вещь Пелевина. Потому что именно здесь он нащупал, где тот краеугольный камень, на к-ром зиждется современная русская жизнь. Возможно, она зиждется и не на нем. Неважно. Но как только роман вышел, возник целый культ приверженцев, считающих что так оно и есть. И с этого момента русская жизнь, ее понимание критическими умами (а вне этого понимания что есть жизнь — непонятность и хаос!) стало исходить из этой вещи Пелевина. Камень, которого не было (еще в ЧиП не было), появился. Это ли не чудо? Возьмите другие попытки отыскания этого камня — «ЖД» Дм.Быкова или «Блуда и МУДО» Ал.Иванова и сравните. Кто больше убеждает?

Я знаю, что эта книга значит для фэнов Пелевина... но не могу разделить их мнение именно здесь. Почему — объясню. Слишком симметричное построение (после ЖН, где люди оказываются то людьми, то насекомыми — как, кстати, и в жизни), слишком простой конец, метафора дурдома как современной жизни... ну слишком уж прямо! В конце концов, когда в следующем романе Пелевин нащупал виртуальность как всеобщую метафору для обозначения современности, именно эта метафора «выстрелила». Хотя не могу не отметить силы глав с Чапаевым. В этом мире хочется пожить, не выбрасываясь в какую-то там условную реку абсолютной любви.

И еще. Было бы закономернее, если бы вместо Котовского был Фурманов. Понятно, что он и косноязычный заика, и ни при чем, и вообще неизвестно кто... Но тогда уж лучше братья Васильевы. Потому что кто такой Котовский в истории реального Чапаева (в это понятие входит и реальная посмертная история его образа в авторском и народном творчестве) — да никто!

Кроме этого, еще концовка подкачала. Ну сбежал человек в свою внутреннюю Монголию, ну и что... До 1999 года Пелевин не мог разглядеть тенденций русской жизни, и приделал стандартно-эскапистский финал. Уже в «Generation П» концовка гораздо сильнее. Хотя чтобы понять ее, надо постоянно держать в уме явления Азадовского в рекламе и «снятие облачного тела» (или как там это называется). После этого и фраза про 30 Татарских становится понятной. Вот это — умный и сильный финал, а здесь увы и ах...

Одна из самых сильных книг автора. Написано абсолютно без оглядки на тех умников, кто будет спрашивать: а как, все-таки, устроен мир этого романа вообще? Впоследствии, правда, Пелевин именно детальное обустройство таких миров сделал профессией. Но ранний постсоветский мир еще не имел внятных черт, стандартов жизни как таковых. Строить было не на чем! Отсюда такие мощные сцены, как с навозным шаром, с норой, вырытой в Крыму (но выходящей при этом в Магадан), с ежедневным прокапыванием на работу и домой, или вот сцена с наркоманами... финальная сцена тоже очень сильная. А главное — это то, что если кто-то захочет спросить: так герои — люди или насекомые? ему придется всмотреться в самого себя. Но ведь и это предсказано автором — в сцене с зеркалом... Великолепно.

Разочарование. Пелевин как бы забыл, что все это он уже писал. Ладно бы он просто повторился (Толстой с Достоевским, к-рые «нервно курят», тоже ведь повторялись, и не раз), так он еще и стал делать вид, будто нет! он не повторяется! вы что! И стал пересказывать краткое содержание своих же предыдущих книг с таким видом, как будто их и в помине не было. Вот и вышла тягомотина. К тому же женщина не получилась. Позднего Пелевина женщины, дети, личности (то есть все иррациональное, несводимое к философским выкладкам) не то перестали интересовать, не то уста немотствуют (В.Ерофеев). Нет, мелкие хохмочки великолепны, переписка лисиц тоже, короче, в плане юмора — отлично, как всегда, но есть и явные проколы: древний Китай (уже 100 раз было), вой в тундре (мдааа...) Попытка вернуться к литературе чувств, пожалуй, скорее провалилась. Пытаясь уйти с уже ставшего привычным поля, ПВО слишком уж опасно ступил на грань фола. Оборотни в погонах — слишком явная реализация метафоры, да и метафора чужая и 100 раз повторенная. Вот в «Числах» патетики — ни на волос, зато ржешь в полный голос. А по прочтении — задумываешься, глубоко задумываешься... Здесь — не то. Слишком уж прямо сказано, и чуда не получается — слишком прямолинейное высказывание всегда повторяет чье-то более раннее! Новое слово никогда не звучит прямолинейно — только цитата.

В свое время Абличительный пафос задушил великого писателя в Салтыкове-Щедрине, оставив от него отдельные хорошие шутки на общем невозможно пафосном фоне. И вот в этом романе Пелевина, увы! — то же самое. Народу этот роман нравится за обилие шуток. Мне тоже. За остальное — нет.

На Афише можно ознакомиться с очень глубокой (даже в 2-х главах!) рецензией Л.Данилкина, где он трактует роман как притчу об отношениях народа (Хаврошечки) — художника (А Хули) — власти (оборотней в погонах). Рецензия хороша, ничего не скажешь. Прочитав ее, я подумал — нет, вдруг я дурак? — и опять открыл роман, надеясь, что иерихонская роза зеленеет там, где мне виделась одна пустыня. Ну и вот. Что я прибавлю... Рецензия — хороша, роман — не хорош!

Весьма хорошо, хотя и не дотягивает до ДПП (нн) (сравниваю с последними вещами). Возможно, чуть-чуть сказалось желание автора сконструировать цельный, непротиворечивый, замкнутый в своей логичности мир. От этого актуальность книги немного затуманилась. Воздуху стало меньше. Толстой и Достоевский, в принципе, хоть и не курят, вопреки уверению на обложке, но, думаю, уважают. Но не отметить этой ошибки Пелевина не могут. Автор, претендующий на мироконструирование поверх актуальности, должен обращать больше внимания на язык, на героев, на побочные линии... Главная линия в книге отличная, но мир не оживлен — побочных линий почти нет, герой ходит как бы в пустоте. Куда б он ни вынырнул — все вокруг него оказывается главной линией. Такое ощущение, что главному герою все прислуживают, ждут, когда ж он поумнеет — в жизни же так не бывает! Нет жизни там, где живет только кто-то один.Сравните с «Generation П» — ведь там совсем другое дело в этом отношении, там и куча фирм (на к-рых работает Татарский), и Гуссейн, и Гиреев, и даже спиритизму место нашлось (не говоря о Радуеве и Б.Б.)! Однако в глубину «Ампир В» роет куда глубже.

Все же нельзя обойти вниманием то, что со временем ПВО из традиционного писателя превратился в конструктора схем. Если бы этот роман был его первым, никто не поверил бы в умение автора описывать, скажем, психологию детей — ведь все герои Ампира на одно лицо, отличия между ними определяются не личностными, иррациональными, параметрами, а лишь количеством владеемой информации об истинном мироустройстве. Если бы Пелевин писал о Германии 19 века, то, по логике, ее должен был бы объединить не Бисмарк, а Гегель (ну, или Шопенгауэр), поск. его информированность о мироустройстве была выше. Чушь? Чушь! То, что недостатки пелевинской прозы обоснованы в пространстве романа, не отменяет реальности факта: все, кого я знаю, ностальгически вспоминают прежнего Пелевина, умевшего скупыми (а оттого легкими) штрихами нарисовать, скажем, спальню мальчиков в пионерлагере... Как бы ее рисовал нынешний Пелевин, если бы обитатели спальни не занимались вампиризмом со сложной обрядовостью, а просто болтали бы, лежа в кроватях — так, как это было тогда?

Помимо очень классной иронии и шикарного стеба в книге большое место занимает простая, вроде бы, но абсолютно неосуществимая в жизни (и великолепный финал свидетельствует о том) идея: не смотри в глаза чудовищ. Эти чудовища не только обитают в надмирных сферах, но могут и стоять у власти (причем не только в них). Степа не знал, что духовный мир населен так же густо, как и здешний, подлунный — и населен, что естественно, теми же самыми людьми. Которые обращаются к семерке — каждый к своей.

Для Пелевина характерно понимание бесконечности, к-рая высится над ищущим человеком, как бесконечности иерархий, в к-рой человеку, как бы отчаянно не стремился он вверх, доступны только низшие уровни, где, в общем-то, все то же самое, что и здесь — потустороннее население представлено теми же покемонами и джедаями, что и в окружающей действительности. По мере подъема тот, кто поднимается, теряет себя прежнего (лучше всего это показано автором в Ампире В, где Рома поначалу превращается в Раму, а потом и в летучую мышь — свиномордую, что характерно), поэтому человеческий разговор о том, что может быть максимально далеко от человека — невозможен. Ведь и у Олафа Стэплдона герой «Создателя звезд» буквально на мгновение (вернее, на аналог мгновения в текстовом пространстве) проникает по ту сторону мира — но не больше, больше нельзя... Поэтому потусторонний мир, достижимый для человека, неизбежно оказывается отражением этого мира (а здесь см.Пространство Фридмана), и единственная альтернатива здесь — то, что этот мир тоже отражение потустороннего. Все узнаваемо. Все то же самое. И то, что среди фигурантов потусторонности мелькнет изредка какой-нибудь «Тони Блэр — премьер-министр» (это тот максимум, на к-рый человек может рассчитывать), радикально ничего в нашем постижении трансценденции не меняет, как и деятельность вышеупомянутого Тони Блэра ничего не может изменить в лучшую сторону здесь.

Особо отмечу обилие веселых аллюзий на классиков и современников — книга многослойна, как капуста, и абсолютно не теряет при перечитывании. Молодец автор!

А смешно. Особенно сцена в самолете... Сама идея рассказа тоже хорошо, но вот жаль, что она всецело принадлежит 90-м годам, сейчас и душа страны, и отношение к Америке и к свободе — все уже несколько другое.

Ничего... но философия под флером китайщины и сентиментализма слишком уж напоминает Гессе. К тому же, писатель должен показывать, а не излагать. А здесь писатель прямо капитулирует, и даже делает из этого тему рассказа. Ну не срабатывает — и все! А мысли интересные.

Для понимания идеи рассказа надо постоянно возращаться к журнальной статье, читаемой героем вначале. А потом просто собрать в голове воедино: что же с ним случилось дальше? Отличное продолжение этой темы (даже более четкое) — «Волны» В.Сорокина.

Неплохо, но... не шедевр. А рядом с этой вещью есть действительно шедевры.

Несколько надумана метафора, заложенная в основу повести. И самый мир не проработан, хотя есть прикольные детали.

Вариация на тему «Как буря перевесила вывески» Х.К.Андерсена. Особенного — ничего.

Очень здорово, но вне книги ДПП (нн) вряд ли работает

Оно бы ничего, но слишком напоминает «В этом мире много миров» Арк.Арканова...

Ну четко же написано в посвящении — «Героям Советского Космоса». Если написать (специально для некоторых любознательных читателей) «Героям Советского Микрокосма», это, пардон, будет уже не литература, а инструкция для трамвайных контролеров. Кстати, с «Улиткой на склоне» Стругацких была та же тема с эпиграфом — и тогда тоже почти никто не понял, что главный смысл авторы оставили в устах процитированного ими Пастернака, не став повторять сами, потому что sapienti sat... А книжки — шедевры (обе)!

Теперь о содержании. Конечно, речь в романе не идет ни о каких «Героях Космоса». Речь о том, что вся советская (да и не только советская) действительность — это всего лишь набор практик для воспитания в человеке веры (не случайно в лучшей главе романа появляется священник). Не так важны материальные достижения, как духовные — даже в мире коммунизма. Только за них и идет борьба. Ведь проигравший в ней теряет себя.

Отличный рассказ на тему, нащупанную Пелевиным еще в конце 80-х гг. в рассказе «Музыка со столба»

Повторное погружение в мир «Голубого сала». Очень не дрянь, как говорил Чичиков. Предсказывает позднейший возврат автора в мир опричников.

Отличное исполнение, но, если честно, ведь это парафраза рассказа Ю.Мамлеева «Не те отношения»... 7 из 10

Лучшее, что написано этим автором. Как правило, тексты Сорокина пытаются трактовать как антисоветские. На самом деле они — антилитературные. Мысль, что литература отражает жизнь, Сорокину никогда не нравилась. И в этом он прав — жизнь отражается в языке. Прочтите главу, составленную из пародий на советские стихи — с точки зрения языка и главной его стихии (бытовой речи) все эти стихи не просто выспренни, они бессмымленны. Или письма к Мартину Алексеевичу. Сколько автор писем не пытается написать своему патрону и работодателю «нормальное письмо» (сорри за невольный каламбур!), за эпистолярными штампами ему не скрыть того крика, который за ними прорывается и превращает последние письма в одно большое ааааааааааааааа

Первый Чонкин был гениален, второй — наоборот, почти за гранью... (автор впал в Абличительный раж, явно подумав, что раз советская власть бессмертна, то, значит, ругань в ее адрес — тоже). Теперь третий... Н-да... А что сказать? Ничего так, есть пару глупостей (подмена Сталина — ну, это фигня... Лучше почитайте Искандера «Сандро», главу про пиры Валтасара, ту, что экранизировал Ю.Кара), остальное — ровное, без срывов, без гениальности. Моралька в конце книги, конечно, неприемлема — скажем, Тургенев, живя во Франции с Виардо, писал о России, а о своих жизненных предпочтениях умалчивал, как о стыдном. Увы, Войнович все еще живет в 1991 году. 5 из 10.

Не очень... Идея и банальная, и не прожитая автором до степени, когда в нее начинает верить и читатель. Магические главы выдержаны в стиле «Поисков жанра» В.Аксенова (глава про Маманю), злобные недоумки выросли из ранней фантастики Стругацких (и не поумнели. Но не стали и хуже)... да ладно, чего уж. Но вот что интересно — в повести куча чужих текстов, и собственно ивановский (даже при том, что ранний и все такое) — не слабее их. Симптоматично!

Класс! Шутки уже на уровне ГГП (кроме банального пургена и летающего борова, явно содранного у Пинк Флойд), описания живые (скажем, «злобное одеяло» — уже голос не мальчика, но мужа)... единственный раз, когда у Иванова вышла злая пародия (на то же «Трудно быть богом», ну и на Мирера) — это здесь. Авторские приемчики, держащие повесть на грани бреда — зрелые, и, главное, нигде не впадает он в пошлость! Но в одиночку, без позднейших шедевров, она, конечно, не выжила бы. Все же — лучшая фантастическая вещь Иванова. 8 из 10.

Ерунда. Нечитабельно. Такое ощущение, что в собр.соч. оно включено, чтобы сделать 2 книги вместо одной — без этой вещицы ранние повести плюс О-н-К вполне можно было бы издать одним томом в 530-550 стр. объемом. Худшее, что есть у Иванова.

Мило, талантливо, но не очень... да и уже устарело. Тем более, философская проблематика в повести не авторская, а заемная — из советской фантастики. Дети у Крапивина поярче. Зачин а-ля «Экспедиция в преисподнюю» А.Стругацкого совсем убивает, но дальше неплохо. Место в конце, где немой Бомбар от ужаса начинает говорить, а Андраковский, слыша это, жмет-таки кнопку взрывателя — если не прекрасно, то, по кр.мере, предсказывает большого писателя, знающего о себе и о других больше, чем они сами. 7 из 10.

ИМХО, у автора три великих романа — ГГП, СП и этот. Все разные, но всем ниже 10 не дашь. Добавлять еще комплиментов... да и так понятно, что высший класс. Но вот возникает какой вопрос: почему в начале книги в Гусевых Маруся Зырянкина выстрелила раз, попав в Сашкин крест, и Настя выстрелила трижды — а в конце книги Маруся уже выстрелить не успела, а трижды стреляла (и, значит, попадала) уже Настя? Вот я не понял.

Тот случай, когда явно несовершенный текст столь же явно предсказывает большого писателя. К чести коего добавим, что во второй половине книги сведены к нужному знаменателю минусы первой половины, в осн. — непростая и оригинальная, а оттого и тяжеловесная философия (напомню желающим возразить, что писатель свою философию должен показывать, а не рассказывать — иначе получается жвачка (как зачастую здесь)). Но звериная интуиция на подачу мировоззренческих материй у Иванова прорезалась только к СП (ведь и ГГП, если разобраться, не слишком философская книга). Хорошо, однако, то, что автор дает в книге практически полное изложение своего мировоззрения (впоследствии он такого уже не делал, дабы усложненные философемы не наносили ущерб художественности... но именно ввиду необходимости иметь под рукой книгу-справочник по мировоззрению Иванова О-н-К — необходимое звено в его библиографии). Отличные бытовые диалоги. Финал очень мощный!!! Реально. Покрывает очень многие недостатки. 10 не ставлю, но 8 — однозначно.

Молодец автор! От первой главы ощущение, будто писал какой-то графоман, зато дальше — гений!!! И при всем этом живое ощущение непрерывности, ведь ни на миг не возникает сомнения, что все это писал один и тот же человек. Отсюда — непередаваемое чувство подлинности... чувство того, что ни грана искусственности, профессиональной обработки из страха оставить явно проигрышные места во всем этом нет. Как нет ни грана лжи. Автор честно писал как получалось. А получилось-то как!!! Идеальный текст, при этом очень отличный от СП (тоже идеальный текст, я дал 10 обоим). Хоть и барочный роман, и наивный. Но каковы метафоры! А правда жизни, правда эмоций такова, что только говоришь себе: ну и что, что и барочный, и наивный? «Тихий Дон» тоже наивный... И читаешь, не отрываясь, дальше.

Герой — бихевиористический человек. Он не целен, потому что жизнь его складывается из вызовов и ответов на вызовы, вот и все. Вот и главы такие — короткие-короткие. Кроме одной, где герой — наедине с детьми, но там уж особое... в общем, не буду портить предвкушение тем, кто не читал. А очень того стоит! Добавлю еще, что герой этот, Служкин, займет в творчестве Иванова такое же место, как Раскольников в творчестве Достоевского. Это — открытый автором человек-архетип, с к-рого будут делать мысль и литературу следующие поколения думающих и пишущих.

П.Вайль и А.Генис писали как-то, что нет ничего труднее, чем написать хорошую патриотическую книгу. Это правда. Вспоминаешь «Тараса Бульбу», «Тихий Дон»... а что еще? И вдруг в позорнейшее время России с какой-то зачуханной Камы приплывает такой шедевр! Господа, 10 баллов однозначно.

Как все великие книги, СП написана так, будто автор о существовании литературы узнал на днях, поэтому писал не литературу, а что-то свое, небывалое. Помесь историчеких романов Евг.Федорова не то с отстраненной манерой прозы Л.Добычина, не то с варварскими орнаментами в зверином стиле. Местами звучит как тот же «Тихий Дон», однако отличий больше, чем сходства, плюс философская проблематика в активе. Вроде бы простецкие описания, но не перестаешь удивляться — травы опять «светятся и звенят», ручьи шумят... постоянство действия сил природы в present indefinit удваивает эпичность текста, а недостатки его (вроде князя Ермолая, велевшего дворовым купить княжичам пару сапог — по сапогу на брата? так, что ли? оригинальный вы человек, князь Ермолай!) были и остаются настолько единичными, что сам себя одергиваешь за блохоискательство, неуместное рядом с ЧУДОМ. Компоновка свободная (первые главы по 5 стр. каждая, последние — по 50), без оглядки на то, что скажут критики. Один из них так и сказал: книга слишком нелепая, чтобы рекомендовать ее. Все так, да. С точки зрения обычности, традиционности — она действительно нелепа, потому что оригинальна настолько, что иначе, чем полюбив ее, с ней нельзя смириться. Но в том-то и плюс, что как раз любовь к себе она способна вызывать. Не зная ГГП или ЗБ, читатель может подумать, что СП — это единичный прорыв некоего графомана: уж слишком откровенно СП застолбила для себя нишу на грани между дилетантизмом и гениальностью, слишком уж подчеркнула узость этой грани. Традиционная же литература не признает ее, вылизывает сама себя за счет стандартных (давно уже) приемов сокрытия истины, делает все, чтобы читатель поверил, будто бы между гениальностью и дилетантизмом не узкая грань, а широкое поле, и вылизанное надлежащим образом произведение находится на нем близко к краю гениальности и максимально далеко от края дилетантизма.

Тут же ничего подобного нет. Правда жизни достигается за счет того, что не скрывается ничто — даже подпорки и даже там, где их можно, вроде бы, убрать... Но единожды соглав — кто тебе поверит (К.Прутков). И автор честен настолько, что обвинить его проще, чем защитить. Ведь для защиты нужно прочитать весь роман, а для обвинения достаточно первых 3 глав. Возьмите хоть их. Начать пошло, и не испугаться, что читать не станут — это сильный ход. Начало воистину выглядит как безвкусная переводная фантастика (с маленькой буквы) со всеми этими «золото тускло отблескивало», плюс еще и уснащенное массой локальных терминов а ля «Многорукий бог далайна» С.Логинова. Ничто не предсказывает того, богатства, каким является роман в целом (СП не стоит делить на фрагменты, оно срабатывает только целиком, как море — ведь девятый вал не накатывает отдельно от предыдущих восьми, но опрокидывает и топит реально).

Самое сильное у Иванова — эмоции, а не логика. Князь Михаил в каждый отдельный момент времени логичен, прав перед собой. Но этого мало, все равно у него в жизни все — бардак. Целое дается в руки не через разум, а через сердце. Иванов не раз подчеркивал, что главное — не идея, а отношение (подробное изложение авторской философии на эту тему см. в О-н-К). Идеи, через к-рые Михаил проходит последовательно, так же последовательно развеиваются в прах, а вот его гуманистическое отношение к земле, к людям исподволь строит ему тот вечный дом, где он и окажется в финале — светящимся песком.

Роман передает это на 100%, поэтому оно доходит и до читателя. Как мысль — это, пожалуй, не новость, а как чувство — это ЧУДО. Ну-ка поищите второе такое...

Самое лучшее у данного автора — это неподдельное ощущение, что какой-то графоман вдруг взял, да и написал гениальный роман, и этот роман — вот он, у вас в руках! Читая, в каждый отдельный момент времени вы сознаете, что перед вами... да, не самый новаторский роман в мире. Но вы не в силах казнить его за это презрением. Потому что чувства — они как мышцы: всегда сильнее ума. Чувства у данного автора настоящие, их много, они — через край. Лев Толстой в трактате «Что такое искусство» писал, что в искусстве главное — это трансляция чувств от автора к читателю. Иванов очень сильный транслятор! Возьмите ГГП или СП... Убедитесь! Но, пожалуйста, не берите для этого БиМ.

В БиМ чувства отсутствуют. Автор, похоже, заболел вечно модной русской болезнью лишнего человека и взялся «алгеброй поверять гармонию». Вышла какая-то местами безвкусица, местами помесь порно (того самого, дешевого) с высоким интеллектом. Да и не очень высоким, по правде — по сравнению с Пелевиным Иванов все-таки ванька. ДП (ПНН) — это не остро и не смешно, а от 50-кратного повторения еще и безвкусно, как мох (если вы не лось и не лох). Иванов-то ведь не злой, он из А.Немзера сделать недотыкомзера не умеет. Слишком много в книге аббревиатур и размышлизмов, слишком явно то, что прошлые наработки (ГГП, например, в сценах с детьми) стали спасательным кругом. Впервые появляются метафоры за гранью фола: автобусы не похожи на самовары, даже если дымят! Моржов с пивом и ПМ не является семантическим аналогом гипсового Павлика Морозова! Не верю, как Станиславский! Но, с другой стороны, в БиМ есть несколько чуть ли не лучших у Иванова описаний: например, где небо растянуто над землей железнодорожными линиями, как на ткацком станке... Или про речку под дождем сказано, что она закрыла глаза — потрясающе.

Лучшее в книге — психологические диалоги с веселым авторским комментарием (правда, все это весьма навеяно Толстым, Гоголем, даже Ильфом и Петровым). Но уж точно, они лучше всего остального в этой, удивительно, но напрочь лишенной катарсиса книге. Даже лишенной смеха, потому что его подменило хихиканье. Хотя если не сравнивать в предыдущими, книга очень даже ничего. Талант, все-таки... Но вряд ли получился голос эпохи. Неудача автора состоит в том, что если в СП и ЗБ герои добывали правду на краю смерти, то Моржов всегда может вынуть из кармана пачку денег. Да еще ПМ в придачу. А не на краю — нет и правды. Книга убедительна постольку, поскольку в ней узнаваемы реалии нашего времени, а что будет потом, когда они сотрутся? БиМ будет звучать странно, как скрипичный концерт, где скрипку почти не слышно и ее по временам заменяют духовые.

Умничанье в эпилоге — это как раздел «Выводы» в диссертации (его читают только оппоненты)... Иначе надо было! В эпилоге нет чувства, той слезы, к-рой не избежать, вместо же этого — какие-то объяснения, похожие на оправдания.

И насчет мата. Меня более убедил ГГП, где мата и полслова нету, а речь — живая, люди — живые, и время воссоздано так, что вот оно, часы тикают!