Ключевая проблема романа (об Акунине уже не первый и не сто первый раз сказано, что он писатель умный, а значит, использующий жанр детектива для расследования некой мировой проблемы; не может же умный автор всерьез мучить себя вопросом, кто убил вымышленного персонажа!) — можно ли любовью спасти по-манихейски устроенный мир (подробнее механика этого мироустройства, излюбленного Акуниным как зрительный прибор для исследования действительности, описана в т. 2 «Алмазной колесницы»). Нет, нельзя его спасти, и даже не по одной причине — любовь эту разрушают не только сословные рамки, не только горький жизненный опыт 40-летнего Фандорина, но также и тотально обиженный Зюкин... а еще ее перехватывает Линд, п. что на ней выгоднее всего паразитировать, и в итоге она просто не доходит до адресата! Тут главная сцена — попытка объяснения Фандорина с Ксенией: когда они вместе, они не понимают и не доверяют друг друга, а когда уже готовы довериться, между ними оказывается посредником Зюкин, который из эгоизма разрушает благополучно возможность соединения любящих, а заодно и возможность спасения мира-империи.

То, что Акунин кладет в основу метода вид «из глаз дворецкого» а ля Кадзуо Исигуро — не плагиат (хотя бы п. что и не Исигуро это придумал, да и в «литературном проекте» Акунина сознательных отсылок к отечественной и мировой литературе более, чем достаточно), а наиболее удобный способ организации повествования, посвященного другой, чем у Исигуро, проблематике. В целом — очень здорово, м.б., лучший роман в серии. Сильные мизансцены, напр., объяснения Зюкина с Фрейби, когда оба пытаются объясниться, стоя со словарями в руках (идеальная метафора вышеописанной проблемы). К тому же непредсказуемость — хотя, дочитав, понимаешь, что нечто подобное уже встречалось в «Левиафане», но ведь невозможно предсказать, в каком именно романе серии будет воспроизведен предыдущий прием!

Подзаголовок «Последний из романов» связан не столько с возможным тогдашним желанием автора прекратить серию на этом произведении (давно известно, что цикл должен быть доведен до 1919 г. римейком «Адьютанта его превосходительства»), сколько с тем, что «роман» в русском языке — на английском не только novel, но и romance.

Единственный недостаток этой отличной книги — то, что автор нигде не выходит за рамки предварительно разработанной сюжетной схемы, текст нигде не «воспаряет» за ее рамки. Хотя сама книга — ключевая в серии, ибо только в ней объясняется, откуда и почему у Ф. пресловутый дар выигрывать (доселе не разъясненный, а потому жутко раздражавший многих читателей откровенной надуманностью), возможно ли, что надуманность эта не противоречила бы реалистичности повествования (да, возможно). Философская проблематика тоже важна для всего цикла в целом, п.что здесь важны не столько отдельные произведения цикла, а жизненный опыт Ф. в целом, посвященный выживанию нравственного человека в манихейски устроенном мире. Вообще — здорово. Хотя некоторые сцены (напр., занятие сексом под артобстрелом) зашкаливают куда-то в область безвкусности... Ну да ничего — особенно в данном случае.

Из 2-х глав, доступных в Сети, можно сделать вывод, что перед читателем не роман, а сценарная разработка в чистом виде, т.е. текст, априори рассчитанный не на самостоятельную жизнь (как роман), а на то, что другие люди преобразуют его в иной жанр искусства и поднимут в воздух, иначе он не летает. Это не самолет, а чертеж самолета. Он да, не летает, правда ему невозможно и упасть (недаром в критике этот текст уже обозвали «крепкой повестью»). Ближайшие аналоги — не столько романы Иванова, сколько опусы из тома киносценариев в серии «Миры бр. Стругацких». См. также очень дельное послесловие к данному тому...

Не зная всего текста, не даю и оценки. Хотя остального Иванова ценю высоко. Правда, он ошибок исправлять не хочет. Но ладно, писал же Гоголь «щекатурка», да еще и спорил с Краевским, что тот по-русски не понимает...

Действительно, самый неудачный у автора роман... Если сравнить, допустим, с «Футурологическим конгрессом» Лема — небо и земля. Конечно, можно возразить, что, мол, сменилась эпоха, что гладкость лемовской повести в новые времена уже невоспроизводима в ином виде, чем подражание (как в музыке, например, за музыкой Моцарта и Шопена пришла куда более ершистая музыка Вагнера и Малера, что, конечно, не исключало позднейших подражаний Моцарту или Шопену — однако эпоха напрочь отказала таким подражаниям в актуальности). Но... но... Сразу вспоминаю «Сердце Пармы» Ал. Иванова, роман из новейшей же эпохи: вроде бы сперва такой же набор откровенно слепленных, стилистически неуклюжих и местами несуразных сцен в начале — но зато какой же мощный и, главное, непрерывный и непрерывно растущий кайф в середине и конце!!! Где это здесь? А нигде, сказал бы Чапаев (и я с ним). Текст вялый и подконтрольный, причем подконтрольный именно логике, а не вере (с которой горы свернуть можно). Ни горы не свернуты, ни персонажи не развернуты. Книжно-плоский граф Т., в отличие от ивановского князя Михаила, так и не разворачивается в человека.

Кто-то, конечно, возразит в том смысле, что пелевинские персонажи и не должны разворачиваться в людей, потому что лучший мир для них — все равно не здесь. О.К., но читатель-то — здесь! и не исчезнет! Книги о пустоте, а не о читателе и о том, как ему жить дальше, рождены чуть-чуть иной литературной традицией — западной. Здесь см. «Безымянный» Беккета, «Резинки» Роб-Грийе и проч. Жаль, что в России в последнее время наметилась тенденция к тому, что горы активизировали порождение мышей — здесь и ивановское (увы) «Блуда и МУДО», и быковские «ЖД», а теперь еще и...

Увы, увы. Если бы пелевинский роман представлял собой философский прорыв, это все можно было бы оправдать, но, в третий раз увы, это всего лишь новый компендиум пелевинской философии, читателю уже известной, и ни шагу за ее грань! Книга замкнутая, интровертная и — снова увы — беспомощная. А быть беспомощной книга не должна, потому что ее дело — помогать читателю, иначе и писать незачем. Если писатель берется за перо, чтобы самовыразиться, если он не верит, что властен помогать, получаются романы вроде этого. А ведь еще годом раньше Пелевин способен был выдать П5, где пара вещичек оч-чень сильные. Тем б. жаль...

Сорокин — прежде всего исследователь того, как в текстах взаимодействуют слово и реальность, как отражатель (слово) меняет отражаемое (реальность). В 1974 г. Луис Бунюэль снял фильм «Фантом свободы», где максимальная степень свободы персонажей достигается за счет практически полной отмены сюжета как такового. В 1991 г. Сорокин пишет «Сердца четырех», где свобода (т.е. непредсказуемость текста) реализована иным способом — все персонажи совершают некие действия, все эти действия подобны тем, к-рые всякий может отождествить с личным опытом, но... они не имеют никакого смысла. За словом не стоит опыт — только отождествление. Как только личный опыт читателя подставляет к описываемому автором действию предсказуемое вроде бы продолжение (вроде как бы за «Дай закурить» следует «Ну, как дела»), текст Сорокина изменяется. За означающим не стоит означающее.

В «Свадебном путешествии» две реальности, воплощенные в Маше и Гюнтере, сосуществуют. Гюнтер — человек слова. Его фамилия — овеществленная легенда, рассказ о его отце совпадает с его самоощущением, к-рое он демонстрирует по ходу пьесы. Маша — человек дела. Ее гюнтероподобное альтер эго подавлено. Рассказ о ее бабушке ничуть на нее не действует и на ней как личности не отражается. Побеждает линия Гюнтера — слово сильнее дела, реальность опутана знаками, и выйти из-под их власти невозможно. Подобное утверждает фр.философ Ж.Деррида. Но через пару лет все изменится в «Голубом сале», где слово уже бессильно оплодотворить реальность. Оно разве что создает некое пространство турбулентностей, нарушающих причинно-следственные связи внутри текста, его логику (отсюда малопонятные поначалу рассуждения персогнажей о природе времени — а это они пытаются обнаружить закономерности жизни в выдуманном мире) — но никак не влияющих на финал романа, реальность к-рого определяется не сюжетом, а историей.

Сорокин — создатель символов. В отличие от почти всей остальной литературы (кроме, пожалуй, М.Павича), конструирующей аллегории, т.е. визуализации уже известных и прижившихся в массовом сознании понятий, он работает с трендами еще не предсказанными, но уже предчувствуемыми.

ГС — роман, к-рый можно было бы назвать «анти-Деррида». Напомню, что этот французский философ писал о тоталитаризме языка, к-рый порабощает любые, даже автоматические действия, ибо все они описуемы в его рамках. Для современного человека это самоочевидная мысль, и многие авторы работают в парадигме Ж.Деррида, не видя выхода из нее (напр., Пелевин в «ДПП (нн)»). Сорокин же предлагает иное видение, интуитивное. В рамках философии, любимой Пелевиным, это видение не конкретизируемо, п.что еще не имеет символов в своем активе. Созданием их Сорокин и занялся в ГС. Созданием, а не объяснением — поэтому нередко можно слышать мнение, что роман темен и непонятен.

Итак. В бункере где-то на севере Сибири некие ученые занимаются тем, что создают плоть из слова, выращивая ее в телах клонов великих писателей. По Деррида, язык тоталитарен, и то, что в него можно облечь любые действия человека, меняет структуру его бытия. Тогда из слова можно получить плоть. Получили — голубое сало. Но, по Сорокину, это — не плоть. Иллюзия остается иллюзией, что бы ни говорили Деррида и Библия. Реальный продукт развития языка — это литература. Литературные же опусы клонов из бункера никому не нужны, и герой 1-й части, Борис Глогер, просто посылает их с голубиной почтой своему гомосексуальному другу — как курьез. Поэтому во 2-й части (начиная с вторжения в бункер сибирских земле...бов) логика в тексте начинает давать сбои — не потому что автор дурак, а п.что вымышленный мир не имеет иной логики, кроме вымышленной. Постичь ее нельзя, и отсюда в тексте путаные размышления о природе времени и т.д. Самое логичное, что можно в этом мире сделать — это выйти за его пределы (пределы, пределы... повторяет в романе Хрущев — и недаром). Но выходить некуда и некому — этим и кончается книга. Рябой старый сухорукий Сталин, ничего общего не имеющего с красавцем из той утопической Москвы, где «Митрофан Владимирович Пуришкевич едет в санях на Сретенку к своей любовнице Целиковской», оказывается не самим собой вымышленным из 1954 года, а слугой «на побегушках у космических пидарасов» (по выражению Юрия Любимова, явно хорошо понявшего роман) — получается, что только это и является закономерным итогом реального (а не отлакированного медикаментозными реформами, тем б. вымышленными) сталинского правления.

Странности и нестыковки текста и связаны с тем, что реальность, на поверку оказывающаяся сусальной национал-патриотической мечтой, пробиваема отовсюду. Это и рождение Бродского-поэта, проглотившего снесенное Ахматовой яйцо русской литературы (опять плоть из слова! — и все распадается на молекулы... надо понимать, так же распадется и мир самого Бродского), это и оплодотворение товарищем Ахматом трех башкирских колхозниц (недаром это происходит в тексте, приписанном Ахматовой, и ведет к вознесению трех рожденных ими Ахматов (ср. с единством в трех лицах) в «небесную Москву»), это и погребение Аттиса, приписанное Чехову — кого погребают, бога или собаку с именем бога? И подобных намеков в тексте массы и массы.

в «Голубом сале» слово бессильно оплодотворить реальность. Оно разве что создает некое пространство турбулентностей, нарушающих причинно-следственные связи внутри текста, его логику (отсюда, повторю, все малопонятные поначалу рассуждения персонажей о природе времени, поиски твердой земли на поджаренной свиной коже и т.д. — а это они пытаются обнаружить закономерности жизни в выдуманном мире) — но никак не влияющих на финал романа, реальность к-рого определяется уже не сюжетом, а историей.

В целом, месседж очень подобен финалу «Кыси» Т.Толстой — интеллигенция бессильна воздействовать словом, она в силах только воспарить. Нет голубого сала, к-рое станет источником энергии для реактора на Луне. Оно может стать только синей таблеткой, источником головокружительного трипа, описанного Сорокиным в... действительно, чертовски увлекательном романе!

Как и Милорад Павич, Сорокин занимается тем, чем в литературе вообще мало кто занимается — он отыскивает (или создает? Пелевин спросил бы здесь, а в чем отличие) символы. Могут тут же возразить — как, разве все искусство занимается чем-то еще? В том-то и дело, что да. Искусство по большей части занимается конструированием аллегорий, т.е. приданием символического вида вещам уже давно известным и массово осознанным, грубо говоря, переливанием из одного сосуда в другой с целью облегчения восприятия массами того, о чем доселе толковала лишь метафизика — дисциплина, воспринимаемая массами слабо и неохотно. Ни в коем случае это не значит, что этого не следует делать. Это значило бы, что искусство — не для масс. Таким переливанием занят, например, тот же Пелевин. Его лозунг — буддизм в массы! То, о чем он говорит, известно. Другое дело, как он говорит. В принципе, Сэлинджер ведь ратовал за то же, за что и Пелевин, однако по-другому.

Символ — не то же, что аллегория, а наоборот. Символ — это создание образа, помогающего воспринять вещи, к-рых в мвасовом сознании пока еще нет. Такими вещами занимаются, например, некоторые кинематографисты — Питер Гринуэй, Дэвид Линч. Кто-нибудь может внятно сказать, о чем их фильмы? Вот и этот сценарий — взнос в ту же копилку.

Оценивая Лед с т.зр. его места в трилогии, можно сказать, что он принадлежит скорее прежнему, эпатажному Сорокину, чем новому, более сориентированному на выписывание тонких многослойных смыслов под внешне вроде бы менее затейливыми текстами.

Работает скорее в смычке с «Днем Опричника», нежели сам по себе. Сборник имеет смысл скорее как усилитель эффекта читательского присутствия в мире, намеченном в предыдущей повести. Одномерный мир становится многомерным, увиденный глазами не только опричника, но и детей, бомжей, оппозиционеров, государыни и т.д., нарисованный средствами сказа («Марфушина радость»), пьесы («Калики»), сатиры («Кабак»), самоповтора («Очередь») и традиционной для данного автора пародии на Солженицына («Харчевание»).

Основные (по смыслу) рассказы — «Кочерга», «Письмо» и «Кино», в к-рых многосторонне исследуется проблематика соотношения Слова и Дела в реальности. Еще до этого, в расск.«Волны», Сорокин показал зависимость мира идей от мира вещей — волна как научная идея, как метафора любви, как символ надвигающейся тьмы оказывается производной от... плавленого сырка. В «Кочерге» же, где действие, напомню, происходит всего за день до краха государства, чекист ставит во главу угла Слово. Слово здесь надо понимать широко — и саму русскую народную сказочку, и песни Кобзона, и речь Государя. В расск.«Кино» речь идет о создании Слова — вернее, иллюзии (кинофильма). В «Кочерге» иллюзия присутствует в сцене пыток. По сюжету снимаемого фильма американец шантажирует Ивана тоже иллюзиями (голограммами), Иван же сопротивляется ему, вспомнив о Душе (тоже иллюзорной). Снимаемая сцена кончается ничем — мучительной паузой, на к-рой режиссер кричит «СНЯТО!» Но вот что стоит за сюжетом (вспомним фразу, что главное место принадлежит сценарию), выясняется из дальнейшей попойки. Окажется, что причиной патовости иллюзорного сюжета является то, что сценаристка в запретном американском виски размешала русский сахарный кремль и выпила (см. сорокинский «Месяц в Дахау», где сближение русского и еврейского народов показывается через их алхимический брак ввиде двух экскрементов в желудке автора). В этом контексте надо воспринимать и историю с коровой, расчлененной обществом «Яросвет» (из расск. «Кочерга») — не слово, а дело, т.е. магическая процедура является причиной гибели, состоявшейся на другой день после действия «Кочерги». А речи Государя, песни Кобзона о чекистах среднего звена и т.д. — просто искажение реальности. Сюда же относятся сюжеты из расск.«Очередь» и «На Заводе» — кремль должен бы быть целокупен, но бой продают на каждом шагу... и нравственность, типа охраняемая Домостроем, тоже оказывается битой... А заодно и весь госстрой, в основе к-рого лежит кокаиновый кремль из сна Государыни и КОКОША практически из каждого произведения.

Конец сборника хорош и закономерен. Суперкайфа от книг (обеих) нет, но эффект присутствия достигнут, а кроме него в литературности Сорокина, похоже, уже мало что интересует. Но интересна и, добавим, необычна для данного автора попытка придать сочинению смысл. Хотя некоторые вещи («Дом терпимости», «Петрушка») и стоило выкинуть, ибо и так уже достаточно бесстильных вещей — но и в них есть некий шарм. А самое главное (в контексте этой вот сорокинской попытки создать нечто осмысленное), в них раскиданы маячки, соединяющие сборник в нечто целостное — напр., песня подъячего про белого, черного и красного псов (из «Кабака») бросает нить к псам из расск. «Хлюпино», а разговор героев этого последнего рассказа на тему мужчины-кобеля бросает нить обратно, в расск. «На Заводе», где диалог о целокупности Кремля, в совю очередь, бросает нить к расск. «Письмо» и «Очередь». Основная идея автора раза три повторена в расск. «Кочерга», потом еще в расск. «Письмо». Нельзя, однако, не отметить общую бледность — все же текст принадлежит перу некогда выдающегося стилиста! Хотя — уже не так занудно и невыразительно, как Трилогия.

Сам по себе этот текст не производит большого впечатления. Написано бледновато, нет фирменно сорокинской сгущенности эпатажных образов и подробностей (как в футуристических частях «Голубого Сала» и сб. «Пир»). Но в смычке с Сахарным Кремлем книжка неожиданно начинает работать. Дело, видимо, в том, что новый Сорокин (начиная с Трилогии) более внимания уделяет не копрофагии и прочим своим фирменным штучкам, а созданию многослойных по смыслу текстов. Смысла в поверхностном слое вроде бы немного, чего-то концептуально суперсложного и оригинального нет, но мир прописан выпукло, полновесно, и быть в нем интересно — хоть и не потому, что он симпатичен, а потому, что детальность описаний, причем сдержанная (как, собственно, и любая окружающая повседневность) создает эффект присутствия. Так бывает на работе — смысла (кроме денег) никакого, делаешь муру всякую... но сомневаться в реальности происходящего — ни-ни! Сорокин неоднократно говорил о своем неверии в воспитательную и эстетическую функцию литературы. Истый конструктивист, он ДАЕТ ВЕЩЬ. И готовая вещь лежит в руке, как настоящая.

Помимо этого, нельзя упускать из виду то, что «День Опричника» работает как наполнитель по отношению к рассказам «Сахарного Кремля», к-рые именно и служат раскрытию более высоких, менее очевидных смыслов.

Глубоко... мыслей громадье... но при всем том нет того блеска, заставляющего снова и снова хвататься за вещь и вертеть ее в руках, всякий раз находя новые грани (хотя грани эти есть) — конечно, если лепить по пузатому кирпичу в год плюс еще и стихи (очень часто гениальные, в т.ч. включенные в этот роман), то откуда ему взяться! При божественной легкости любовных (и не только) диалогов, нет той четкости мыслей, к-рая так подкупает в Оправдании, нет запоминающихся визуальных образов — гигантская лейка это все же не то, это, пардон, безвкусица, способная оставить от красивой любви одно недоумение... а картины поствоенных городов сильно навеяны Стругацкими. С другой стороны, проблема Бога-любви, потустороннего хранителя, что на поверку оказывается всего лишь эвакуатором (причем эвакуатором в никуда, ибо эвакуаторство, другими словами, богоявление, по Быкову, возникает на такой стадии развития, когда избыточность бытия уже готова вылиться в Большой Взрыв), да в итоге еще и морально низшим по отношению к человеку, возносимому им на высоту божественности — проблема новаторская. Подумайте, кто еще задавался вопросом, зачем нужна любовь после этого вознесения. Финал хорош. Бог хранит человека не как маршал Жуков, а именно потому что сам слаб, что без человека ему хана! Потому-то в финале эвакуатор, невидимый, идет за Катькой. Надеюсь, что Дм.Львович еще вернется к этой теме, но уж пусть бы с новым блеском, после благотворной паузы, с отстоявшимся запасом свежих слов и мыслей, с прочувствованным до дна пониманием того, какие абзацы в тексте не нужны. А то ЖД — еще то разочарование...

Шедевр — это когда книга одновременно и глубока и блестяща (а блестит-то поверхность, не забывайте!), когда все в ней сжато, а монологический (временами прямо на грани дискурса) стиль только затягивает все глубже и глубже. Вот здесь это и присутствует. Читайте и перечитывайте.

Обманка, таящаяся в тексте — одна из лучших, какие встречал. Потому что истина, к-рую она под собою скрывает, необходима для жизни. А не просто для того, чтобы получить удовольствие от текста (если подыскивать для сравнения не лучшие обманки, то это «Спектр» С.Лукьяненко, если лучшие — то «Золото бунта» А.Иванова).

Европейский читатель, пожалуй, оценит только метафорический язык. Смысл произведения упрется в одно большое НУ И ЧТО???? Ради чего все это — непонятно. Хотя смысл есть, но... но для нас это будет как бы зачет, и не больше, а для японцев — молния и гром. Как если бы ЖД Дм.Быкова перевели на японский...

Cтандарт культуры конца ХХ века — произведения, где масса сюжетных линий увязана не только друг с другом, но и с идеями, к-рые озвучиваются действующими лицами в романах, фильмах и проч., и, т.обр., симулируется верификация этих идей практикой, а практика, как известно — критерий истины. Большая часть героев, т.обр., существует не только для жизни (как во времена Тургенева), но для озвучивания определенных идей — в противном случае идеи эти придется озвучивать автору, и получится скучно. Поэтому эти герои не имеют индивидуальных черт, а отличаются друг от друга лишь концептуально. Прием дешев (уже давно дешев), но эффектен. Дешев — потому что под этим зонтиком ныне сосуществуют и Умберто Эко, и Лукьяненко (хотя кому-то в этом клубе ведь не место...). Значит, что-то не то.

Быков написал нечто помятое и нелепое, но зато именно то, что хотел, как сам и признает — поск. явно чувствует, что добавлять еще одну дешевку у 1001 уже существующей — это уже дефолт. Нелепость — это именно писать дешевку и считать, что ты писатель (а в России это слово с большой буквы). Писать надо великое. Не бить, а убивать (ну, не до смерти). Быков нарушил законы литературной физики — в ЖД роман переходит в трактат и обратно с поистине инопланетянской легкостью, но этот текст читателю так же сложно полюбить, как землянке — вышеупомянутого инопланетянина (ай, ай, эвакуатор!!). Литературная физика имеет свои законы! Яблоко падает вниз не потому, что Ньютон сказал, а еще почему-то. А Быков говорит: нет слова ОТГРОМ, но я захотел, и стало. Бывает... Возвращение евреев, колбаса из нефти — хорошо, но... Все время какое-нибудь НО. Все не совпадает с идеалом, к-рый есть где-то в душе у читателя, а писатель все топчется-топчется — и никак туда не попадает.

Зато только из таких претензий и рождается что-то новое. Вот только максимум, что светит книге ЖД — это место в списке предтеч некоего еще не написанного свободного романа, к-рый пока едва виден сквозь магический кристалл Пушкина. А ЖД — это покамест по отношению к Пушкину как Батюшков, т.е. место в списке есть, но чего-то пока не хватает. Вот стихи у автора отличные, в т.ч. и те, что в романе.

Пелевин написал стандартно-трогательный рассказ, герой к-рого выбирает побег из страшного ему мира. Образ оказался привязчивым — побег лисы А Хули ведь вышел очень сродни... А ведь истинный смысл рассказа другой: почвенничество (аксеновская бочкотара (еще и с огурцами!)) или западничество (набоковский велосипед) — и вся альтернатива.

Идеальная выдумка. Отдельный аплодисмент за верно избранный жанр — не как псевдорецензия, а как собственно роман она, наверное, не прокатила бы.

Ознакомившись с началом романа, я ждал в дальнейшем большего. Но и так неплохо. Актуально для эпохи гонки вооружений. Сейчас — если только она вернется.

Остроумно и зло, п.что роботы — это зеркало людей. «Спасем Космос» куда как беззубее.

Нет Папах на башне. Правда, их и не стоило включать. Но для полноты картины...

Очень дельно. Истинная философия возникает не на пустом месте (она слишком хорошо знает, что такого места давно уже нет — всюду дискурс), зато соединяет в пределах одного смыслового кадра образы, о к-рых еще никто не подумал, сколь гармонично и оправданно, сколь правдоподобно смотрятся они вместе. Тут именно такой случай.

Отличный рассказ. Главное, небанальна идея, положенная в основу — читаешь и не знаешь, куда авторская мысль повернет. А ларчик просто открывается. Класс!

Один из самых трогательных рассказов. Что приятно — без этих повторяемых позднее из вещи в вещь переползов из ниоткуда в никуда. Класс!

У Брэдбери был когда-то рассказец на похожую тему — «Бетономешалка». Тоже ничего особенного. Недаром ПнБ не переиздаются.

Потрясающий рассказ. Не только едкая сатира на свободную Африку, но и якобы научная идея, положенная в основу — все замечательно.

Вне корпуса ДПП(нн) — большого смысла не имеет

Игриво, мило, беспроблемно... по-моему, эталон. Но не хватает чего-то, что связывает текст с душой читателя — мысль экологическая в этом рассказе предсказуема, как казенный плакат. Нет финального аккорда жалости, на который плакат не способен. Из-за капустника не выглянул ни один живой человек — одна капуста.

Вещь отличная по качеству текста, но перечитывать ее сложно — не из-за дискурсивности, кстати, здорово разбавленной шикарным юмором, а из-за того, что тот (биполярный) мир ушел. Когда Тихий испытывает культурный шок от того, что, оказывается, все политические игроки на Энции всегда стремились к благу, всё, написанное до этого (т.е. все страницы, кроме последней) превращается из вина в уксус. Идеальный поначалу текст вдруг делается непередаваемо фальшивым. Можно подумать, размышляет нынешний читатель, что он этого не знал! А если не знал, тогда мудрец Лем лоханулся на последней странице! Гора родила мышь, к тому же уже давно неживую. Так же герои коммунистических эпопей бр.Стругацких не могли примириться с убийством, не понимая, что они в меньшинстве, они динозавры — они, а не арканарские штурмовики-мещане и обладатели разных хищных вещей. Вот и Тихий вдруг стал таким же динозавром.

Автор лишний раз напомнил о своей способности к нестандартным наблюдениям. Признателен.

Кроме Каббалы, корни данного эссе лежат в известном рассуждении Синявского о том, что истоки победы коммунизма в ХХ в. лежали в правильно подобранных аббревиатурах — напр., ЧК, большевик и т.д. Но об этом не упомянуто. Эссе, т.обр., оказывается менее оригинальным, чем планировалось. А ведь, кроме оригинальности, в нем, в общем-то, ничего больше и нет...

Стебно. Требует развития в форме художественного текста, но такового не имеет. Посему — просто стебно.

Все, даже не поклонники ПВО, любят этот рассказ. Я тоже.

Парафраза великолепной ранней вещи «Водонапорная башня» — по сюжету сборника место рассказа в той главе «Чисел», где Степа почти решает жениться на Мюс, вот только... Если бы эта вещь была вставлена в собственно текст романа, все стало бы понятно задолго до его конца, а так получилось весьма изящно. Но это не отменяет стилевой вторичности рассказика.

Вне сборника этот рассказ, я думаю, не сработает. Выходя за пределы российских реалий, Пелевин обычно утрачивает сатирический пафос, поэтому данный текст написан бледно, незахватывающе, неинтересно. Чуда не происходит. Однако в сборнике его финальное положение плюс эпилог в виде комментариев специалистов весьма оправданы. Ср.композицию П5 с композицией ДПП(нн), и вы поймете, что автор за прошедшие 4-5 лет стал умнее и тоньше, чем был. Хотя продолжает нести в мир ту же свою, пелевинскую, правду. Она не пожелтела ни от сборов, ни от времени — раз уж не пожелтела идея, несомая автором.

Однако сам по себе рассказ — не силен. Домучиваешь его. А жаль.

Микророман о каше в головах... кого? Вопрос!... Слишком много машин вокруг, как справедливо сказано в финале рассказа, и все ездят по тебе, а ты уже труп — тебя убили, ставя на тебе социальные эксперименты, причем даже не такие зловеще-инфернальные, как большевизм, а вот именно такие мелко-глупые, как здесь. Мир — каша, броуновское движение продолжается, но конец истории, видимо, уже наступил — а страшного суда нет, вершины-то немые... ДПП(нн) будет в целом ярче, чем П5, но «Македонская критика французской мысли» (вещь, с к-рой эта запараллеливается) все-таки заметно слабее. Финал рассказа прекрасен... Многослойная вещь. Рассчитана на перечитывание. К слабостям можно отнести то, что это все же — довольно прямолинейный клон ДПП(нн). Не говоря уж о «Маятнике Фуко» У.Эко. К достоинствам — то, что это самая трогательная... может даже самая сильная вещь сборника. Много бьющих в яблочко деталек: Хайдеггер, «Немые вершины», «Вот как-то так» (в предсмертной записке), бездна горького юмора — смешное рядом с душераздирающим.

Немного вторичный (на взгляд знакомых с ранним творчеством ПВО) рассказ. Хорошо же в нем то, что, по сути, автор метафоризировал в нем свои отношения с миром. Мир, читая новые его вещи, отчетливо видит (уже научился видеть), где пыльные декорации, кулисы, где ниточки... не видит только, зачем все это делается. Ведь наличие кулис не отменяет чуда, а чудо, как ПВО говорил в разных своих произведениях раз 10, если не больше, происходит в сознании. Лучшее в этом рассказе — вставная новелла про фараона.

Когда-то, читая «Generation П», я, помню, ржал и думал: вот, елы-палы, жаль, что такой поток злого, едкого, смешного — и тратится на каких-то ельциных и подъельциных, о к-рых через год никто и не вспомнит. А потом с чего-то подумал про злющие «Бесы» Достоевского, от к-рых ржешь и сейчас (даже при том, что давно не актуальны ни Тургенев, ни народовольцы, зло, едко и смешно высмеянные в этом романе), и понял, что все нормально. Это не проза ПВО отомрет по мере отмирания ельциных, это они увековечатся в ней в виде смешных монстриков (потом в ДПП(нн) они стали покемонами). Это сознание определяет бытие. Бытие максимум что может сделать — это впрыскивание... (как в этой повести) но вся последующая алхимия ему уже не подвластна. Это не Аладин создал джинна, это другой. Все творчество Пелевина тому доказательство. Он — другой.

Теперь ложка... гм... того самого. Есть у Гессе рассказец (название забыл) на подобную тему — погружение в параллельный мир посредством восточных духовных практик делает из практиканта убийцу (у Гессе это студент, занимающийся переводом сакральных текстов с санскрита, убивает он своего профессора), при этом он теряет нравственность даже легче, чем пелевинская героиня. Если исключить едкую сатиру и критику русско-медведевских реалий, то философски эта повесть — даже не развитие идеи Гессе (тоже буддиста-восточника по корням своей философии), а просто парафраза. Правда, длинная. Вторичность — главный недостаток всех вещей сборника. Закрыть глаза на нее заставляет лишь глубина... но здесь это вряд ли тот случай. Разве что общество препарировано мастерски.

В рецензии Л.Данилкина (если у меня в памяти она не сконтаминировалась с другой рецензией, тьфу-тьфу-тьфу) сказано, что правы те, кто скажут, что ничего нового Пелевин в П5 не открыл, и в то же время правы и другие — те, кто скажет, что этого и не нужно. Потому что мир Пелевина давно самодостаточен, как божественное творение (даже если, как и оно, он не вполне совершенен). Новые книги ПВО не потрясут поклонников неожиданными вывертами в некое новое, им пока еще не ведомое пространство возможностей (все-таки это не Ал.Иванов) — но вместо этого П5 со всеми своими повторами уже пройденного заставляет мысль работать с тою же интенсивностью, к-рая требовалась от читателя предыдущих книг нашего автора. А он добре знает, что путешествие вглубь много важнее поездки вдоль.

Итак,

Зал поющих кариатид — самое большое по объему произведение, в к-ром сосредоточился социально-критический пафос автора. Здесь, понятно, и Рублевка, и олигархи, и НЛП, и проституция, и что-то вроде Идущих Вместе («50 000 гандонов на Ленинском проспекте»), и суицидально-эскейпистский выход из окружающей мерзости. Очень точно, глубоко и... не ново для читателей ПВО. Масса аллюзий на собственное раннее творчество, даже на забытое, напр. эссе «ГКЧП как тетраграмматон». Но, как я уже говорил выше, не повторение важно. Можно читать не один раз — капуста раскрывается не вся и не за один присест.

Кормление крокодила Хуфу — парафраза ранних вещей «Вести из Непала» и «Спи». Ошибкой автора стало то, что он выдал свой замысел во втором же абзаце рассказа. К середине его мы уже понимаем не только идею, но и то, как именно она будет реализована. Однако в силу ностальгии по ранним рассказам этот читается с наибольшим удовольствием. См.отличную характеристику этого рассказа у Л.Данилкина.

Некромент — нечто вроде Зала кариатид, с меньшим, правда, размахом, зато с элементами техники микроромана, воплощенными во вставных новеллах в виде интервью с участниками событий, видеозаписей на мобилу, фрагментов рукописей, заголовков веб-контента и проч. В соответствии с такой техникой, гл.герой в рассказе не нужен, его масштабность достигается не прямым портретированием, а проекцией на других действ.лиц. Очень сильная концовка. Как и 1-я вещь, эта — тоже на несколько прочтений.

Пространство Фридмана — один из любимых жанров ПВО суть дискурсивные (пардон) псевдоэссе а ля «Абсолютная пустота» С.Лема. Сей рассказ я читал еще в Сети, не на бумаге, и он очень мне глянулся глубиной и живостью... такой себе красавец-спрут, резвящийся в глубинах ума. Прошу читающих обратить внимание на отличное рассуждение автора на заезженную всеми сивками от метафизики тему «почему в мире все так, как есть»... а слово «баблонавт», помнится, заставило ржать в голос. Как и Чингиз Платонович Каратаев. Аплодисменты!

Ассасин — псевдовосточная легенда, написанная в стиле Олди, хотя и без пошлости данных авторов (это когда пишут явную пошлость, но бескорыстно думают о себе, что гениально, пот.что знают, что так о них подумают другие). ПВО написал текст скупо-неохотно, как бы всем своим видом давая понять, что иным языком псевдовосточные легенды в русской литературе не перескажешь, и он изобрести здесь велосипед, увы, не в силах. Сама по себе вещь слаба, но ее углубляют 2 фокуса — комментарии в конце и само положение в конце сборника (т.е. читатель неизбежно будет воспринимать ее в контексте уже прочитанного). Хотя, если она появится позднее в каких-нибудь Relics отдельно, вряд ли сыгает так, как в этом сборнике.

И еще. ОЧЕНЬ пошлые надписи на обложке. Тексты лучше рекламы, однозначно. Знает же автор цену рекламе, а вот на тебе — взял и сделался сам персонажем своего старого эссе про Фаулза, зазывая рекламой щей на черепаховый суп.

Кто был раньше — АНС или сценарист сурка? Правда, в итоге получились совершенно разные истории: в России — философская притча о бесполезно прожитой (причем много раз подряд, что куда страшнее!) жизни в брежневское безвременье, в Пиндостане — что-то бабски-трогательное, с непонятной моралью: мне, зрителю, что делать, если я не играю на рояле и не знаю, кто в моем городе голубой, а кто из Шотландии приехал? А кругом всякие придурки за деньги отрывают себе баб каких хотят... Но сценарист сурка взял и питворился, что никаких придурков вокруг нет, что все по-честному. Ну вот и пошел в баню со своим сурком. Я лично голосую за АНС!

Сольные вещи Бориса (особенно ПП) впечатлили меня гораздо больше. Тут, вроде, что-то есть... но Абличительный пафос времен перестройки душит автора, и даже почти задушил, ну а восторженное отношение к разным околонаучным чудесам а ля 70-е годы уже тогда, во время вышеупомянутой перестройки выродилось в заряженные кремы и т.д. Сейчас оно вообще сдохло. Анахроничная повесть.

Откровенно слабо. Для детей не прокатит — хотя бы потому, что я вспоминаю то, что мне самому нравилось в детстве... оно нравится мне и сейчас. А это — придуманное и вымученное (и по дороге замученное до безжизненности).

Есть нечто приятное в эпизодах, к-рые, как всегда у АБС — очень зрелищны и просят режиссера. Рефрен с дедушкой в кресле, походы по всем этим коридорам, Конь Кобылыч и т.д. — весьма мило. Есть, правда, и слабости, даже с этой стороны — например, спидола, или как его... В целом повесть — никакая (увы!!!), это раз (т.е. для Пионерской Правды годидзе, но не больше), а кроме того, навеянный Булгаковым язык излишне вычурен и тяжеловат для детской прозы, и это два. Это неспешный, резонерский язык вальяжного скептицизма, совершенно детям не свойственного. Скептики держат фигу в кармане, герой же этой повести как будто скрывает в себе другого себя, более едкого и более взрослого... А наивность, неизбежно присущая детям — где она?

Насколько я слышал, это — первый совместный рассказ АБС, к-рый они расценили как получившийся. И я согласен. Для 50-х гг. оно и неплохо. Правда, ничего спрецифического, «стругацкого», в нем пока нет — это мэйнстрим антиимпериалистической фантастики.

Первая глава завораживает... к сожалению, дальше все съезжает в предсказуемую повестуху о перевоспитании. Сделано профессионально... но у авторов есть куча вещей, к-рые цепляют, а эта — нет. Цензура, наверно. С ней не поборешься так просто, приходилось писать не только для души, а и на поток. Жаль.

Это — НЕ роман. М.М.Бахтин писал когда-то, что автор романа неизбежно тяготеет к незаконченному. Иначе говоря, роман (особенно эпопея вроде этой) — всегда эксперимент, к-рый еще неизвестно чем окончится. Начатый, он пока даже не может быть додуман до конца, или это не роман! Вот так!

В этом же романе все известно заранее. Дореволюционный Питер 1914 года с первой же страницы удушающ, воздухом же могут дышать только те герои, кому удается приблизиться к животворному источнику большевизма. В 10-й гл. Сестер Телегин делается марксистом, вот и все. Все ясно, и добавить к этому автору нечего. Дальше — писанина по готовой схеме, без неожиданностей (запрещенных партией). Все это отразилось даже на языке — тут тоже гладь и... ничего. При том, что автор — талант. Но нет в этом опусе ни грана жизни. Позорная книга. Тем более, что сочинял ее не идейный марксист-фанатик, а белогвардеец-перебежчик, любитель собственной шкуры (и любимец). Читайте лучше «Тихий Дон».

Текст может показаться несколько неуклюжим в сравнении с ТББ, но это 1-й опыт АБС в жанре фантастики, ушедшей от прямолинейно-технического описания реалий победившего коммунизма. Визуальный ряд повести прекрасен, философия — тоже... хотя сразу чувствуешь, что мир, увы, давно уже отрешился от наивного идеала, когда люди будут жить как в теплице и совсем перестанут понимать, что оружие в жизни значит больше, чем биоблокада и позитивная реморализация.

Если говорить о качестве текста, то качество это — однозначно высшее. Книга динамична, захватывающа (сюжетом, языком и даже мыслью) как вообще редко какая русская книга (для русской литературы спецэффект никогда не был главным, преобладала все-таки глубина мысли), оригинальна и национальна. Отдельного аплодисмента требует мастерская подача философского материала, рассредоточенного как по приключениям героя, к-рые все получают тот или иной «оттенок высшего смысла» и собираются в единое мировоззренческое целое к концу книги, так и по байкам, рассказываемым различными персонажами (почти все эти байки автор придумал сам — молодец! ничего не скажешь). Действие — духовные искания героя, овеществленные в виде приключений тела. Удалось и то, и другое. А метафоры — и отдельные, и составленные из них длинные описания, от которых сердце замирает, как на русских горках — не слабее, чем в ГГП, особенно же поражает их количество. И не перестаешь удивляться тому, что все они живые, все очень расцвечивают и оживляют текст, изобилующий архаической и специальной терминологией... Короче, все увидите.

Те, кто еще не читал! Две последние части, в к-рых описан сплав по Чусовой — СУПЕР!!! Реально. Готовьтесь: в литературе такого экшна не было давно. На протяжении этих частей крышу будет рвать не раз и не два. Однако действительное значение этих двух частей далеко выходит за рамки слова «экшн». Именно поэтому не сравниваю с кино — в кино достигается другой эффект... но я предпочел ему тот, к-рый достигнут Ивановым в этом прекрасном романе. Впрочем, все остальное в романе тоже супер. Читайте.

Помесь прозы С.Беккета с тем же Мисимой. Написано хорошо, но... вторично.

Очень хорошо, но талант автора заставляет читателя требовать от текста чуть большего (даже если читатель добрый и не хочет) — поэтому читаешь и думаешь: «Нет, Бродский все-таки лучше!» Но все равно респект!

Читал в электронной версии (чего с опусами Пелевина, в принципе, лучше не делать, т.к. упускаешь слишком многое) — хорошо... В отличие от гигантской плеяды постоянно премируемых авторов, до сих пор живущих прошлым русской литературочки (и, кстати, премируемых именно за это), Олегович живет в будущем, как Петя Трофимов. Он-то и обитает за углом того коридора, к-рый ФСБшные баблонавты увидели в своем трипе. Чтобы повернуть за угол, им понадобится вдесятеро больше бабла или... Но вот на это «или» они как раз и не способны.

В целом — очень хорошее псевдоэссе а ля не то Лем, не то чуть более ранний (времен Македонской критики) сам В.О. (последнее вероятнее). Наукообразный зачин превосходно связывается и с актуальностью момента, и со слезой в голосе рассказчика (когда он понимает, что за угол коридора все равно не зайти), обязательной для всякого пишущего для читателя (исключение составляют, конечно, баблонавты от литературы, ходоки за премиями, вечно 60-летние дарования (даже те из них, кому чуть-чуть за 20))... Будущее, не дай бог, подтвердит подозрение, к-рое у меня где-то с 1999 г. — что Пелевин его посланец в настоящем, этакий Зигги Стардаст. Тогда уже никто не поверит, что его гениальные прозрения не были списаны с реальности. Лучше пусть он останется фантастом. Пусть будущее будет не таким мерзким и страшным.

Шиза полная, как сказали бы сейчас. В том и значение этого рассказа — наверно, это 1-й случай в литературе, когда шиза (лучше сказать, абсурд) завоевала в ней место (за 90 лет до Хармса, за 100 до Ионеско). Пушкин молодец, что оценил с ходу — даже сам Гоголь испугался тогда этого своего творения, но, слава Богу, не стал править да переписывать... Шедевр!