12. В рубрике «Из польской фантастики» размещены два текста:
12.1. Рассказ “Z popiołów/Из пепла” написал Кшиштоф Коханьский/Krzysztof Kochański (стр. 38—53). Иллюстрации МАРЕКА КУЛАКОВСКОГО/Marek Kułakowski.
“В будущем герой рассказа обнаруживает, что некая знаменитость внешне идентична его жене, умершей шестьдесят лет назад. Мужчина решает разгадать эту тайну. Прежде всего, нужно похвалить рассказ за великолепную характеристику главного героя – одинокого старика, терзаемого угрызениями совести. В то же время читатель на протяжении большей части чтения не знает, действительно ли рассказчик заслуживает здесь доверия. Также на заднем плане есть много оригинальных и интересных идей, из которых меня, наверное, больше всего заинтересовал футуристический новый вид человека Robo Sapiens. При этом следует предупредить, что текст не дает четких ответов и решать головоломку придется самостоятельно» (Из читательского отзыва).
Рассказ получил премию читателей журнала “Nowa Fantastyka”. Позже он вошел в состав авторского сборника писателя “Europa po deszczu/Европа после дождя” (2017).
Кшиштоф Коханьский впервые напечатался в “Nowa Fantastyka” в феврале 1983 года, на самой что ни на есть заре юности нашего журнала. Эта его публикация в журнале – двенадцатая (см. тэг «Коханьский К.»). На русский язык указанный рассказ не переводился (и вообще у Коханьского переведен лишь один из более сотни рассказов), его карточки на сайте ФАНТЛАБ нет (как нет и карточек еще около 80 рассказов), равно как нет и биобиблиографии автора. Прискорбная, однако, картина…
12.2. Рассказ «Krzywizny zwierciadeł/Кривизны зеркал» написал Марек Крысяк/Marek Krysiak (стр. 54—64). Иллюстрации ЯРОСЛАВА МУСЯЛА/Jarosław Musiał.
“Главным героем рассказа выступает мужчина, который обрел способность проникать в человеческие сны. Здесь его нанимают для расследования странного состояния больного мальчика. Текст разделен на два слоя. Первый – квест главного героя. Здесь показаны его навыки и черты характера – остроумный и бунтарский, типичный “сладкий ублюдок”. Восхищение, однако, вызывает идея мира сновидений – странного и расплывчатого, полного неопределённых существ. Сюжет тоже неплохой, а концовка может удивить. Второй слой — это флэшбеки, объясняющие, как герой приобрел свои способности. С одной стороны, флэшбек сам по себе неплохо работает как самостоятельный сюжет, но с другой – выбивает из первого сюжета и излишне усложняет действие. Но, несмотря на некоторые проблемы, рекомендую для чтения” (Из читательского отзыва).
Рассказ подавался на литературный конкурс, объявленный журналом “Nowa Fantastyka” и был отмечен поощрительной премией, которой следует считать данную публикацию в журнале.
Позже рассказ нигде не перепечатывался, на другие языки (в том числе на русский) не переводился. Карточки рассказа на сайте ФАНТЛАБ нет, равно как нет и биобиблиографии его автора, что, впрочем, не вызывает удивления, поскольку об авторе известно крайне мало.
МАРЕК КРЫСЯК
Марек Крысяк/Marek Krysiak (род. 1986) – автор научно-фантастического рассказа.
Родился и живет в г. Ченстохове. Изучал английскую филологию в Центре европейских языков и философии Ченстоховской академии им. Яна Длугоша. Входил в состав независимой группы кинематографистов “Syzygia”; получив поощрительную премию на литературном конкурсе журнала “Nowa Fantastyka”, опубликовал в 2009 году научно-фантастический рассказ “Krzywizny zwierciadel” (“NF” # 11). Эта публикация была дебютной, но, к сожалению, продолжения не имела и осталась единственным вкладом автора в копилку польской фантастики.
15. Очередная статья Агнешки Хаски и Ежи Стаховича о ретрофантастике из цикла «Из чулана» носит название:
КОЛАБОРАНТ из ЧУЛАНА, или Фантастический лик Феликса Б.
(Kolaborant z lamusa czyli fantastyczna twarz Feliksa B.)
Фантастические романы прежних лет не выдержали испытания временем по многим причинам. Кроме устаревания затрагиваемых тем, в большинстве случаев причина была прозаической, а точнее, графоманской. Однако в пантеоне довоенных польских писателей-фантастов был один автор, обреченный на забвение по причинам не столько литературным, сколько идеологическим. Речь идет о докторе Феликсе Бурдецком/Feliks Burdecki, писателе романов и рассказов, редакторе, публицисте и популяризаторе науки, ныне известном главным образом как «жалкий слуга в своре Франко и Геббельса», а ранее бывшим одним из самых активных редакторов рептильной прессы во времена оккупации.
Передвижное земное основание
Феликс Бурдецкий родился в 1904 году; он окончил факультет математики и естественных наук в Познани, а в 1927 году получил докторскую степень на электротехническом факультете Варшавского технологического университета. Он публиковался с конца 1920-х годов и был прежде всего популяризатором науки и, вероятно, одним из лучших в этой области. В своей журналистской работе по усилению тяги к знаниям среди граждан Второй Жечи Посполитой он занимал весьма важное место, не уступая его даже такому старому зубру, как Бруно Винавер. Бурдецкий публиковался в таких популярных периодических изданиях, как “Tygodnik Illustrowany”,
“Naokolo świata”,
“Kurjer Poranny”
и “Wiadomości Literackie”.
Кроме того, он издавал множество научно-популярных книг, предназначенных в первую очередь для молодых (но не только для молодых) читателей. Тематический диапазон Бурдецкого был весьма широк: от исторической монографии «Техника и промышленность в старой Польше»,
через очерки «Жизнь машин»
до актуальных и до сих пор пышущих неосознанным еще ужасом произведений типа «Борьба за атом» и «Планетарные миры».
Обычно это были не очень толстые, но содержавшие большое количество иллюстраций и схем книги. Писатель определенно не любил обыденное, ибо большинство его текстов сообщало о том, что происходит над Землей. То есть в его творческом багаже состояли «Польское небо», «Полет в стратосфере»,
еще более дальние «Межпланетные путешествия» с особым упором на «Тайны Марса».
Однако наибольшая изобретательность писателя в придумывании названий проявилась в издании книги с очень коротким и ясным заглавием «Освоение материи, или Книга о достижениях польской науки в области химии и физики, астрономии и геофизики, о польских изобретателях и инженерах, а также первопроходцах польской авиации» (на первопроходцев морского судоходства и автомобилестроения не хватило, наверное, места).
Одной из самых интересных книг Бурдецкого были упомянутые выше «Межпланетные путешествия» — научно-популярное исследование и обсуждение возможностей таких путешествий, изданное в 1929 году.
Бурдецкий, будучи энтузиастом науки, считал, конечно, что покорение далеких миров не за горами, поэтому предпослал книге позитивное, даже позитивистское предисловие-манифест: «Мы живем в новую эпоху. Если до сих пор мечты, фантастические представления и смелые взлеты над обыденной действительностью наших дел и поступков принадлежали поэтам, то сегодня именно те люди, которые овладели сухими рационалистическими знаниями (…) именно они держат в могучих ладонях бескрайнее царство грез и фантазий». А далее еще более патетично: «Сегодня, в сиянии новой эпохи, начинает вырисовываться юное тело рожденной недавно идеи полета в бескрайнее пространство Вселенной – и завтра свершится богатырский подвиг новых Икаров человечества». При такой склонности к пафосу неудивительно последующее приязненное отношение автора к некой определенной тоталитарной системе. К сожалению, дальше больше прозы – Бурдецкий описывает строение Солнечной системы, начиная с «предместья нашей Земли», т. е. Луны, а затем эволюцию транспортных средств с древнейших времен до XX века. И лишь в третьей главе появляется долгожданный герой – космическая ракета. Глава полнится диаграммами, графиками и формулами, с помощью которых вычисляется сила тяги, необходимая для достижения тех или иных космических скоростей. Бурдецкий даже задается вопросом о влиянии внеземных путешествий на организм и психику человека. Выводы, к которым приходит этот яростный технофил, очевидны: «Человеческий гений всегда сможет справиться там, где удастся использовать соответствующие технические устройства». В свою очередь, в «Жизни машин» (1934) Бурдецкий продемонстрировал несколько более реалистический подход к теме, написав, среди прочего, что «ошибкой было бы считать, что каждый изобретатель может рассчитывать на большие прибыли от своей работы».
Однако в завершении книги, где речь идет о машинах будущего, вновь звучит фантастика – по его словам, в конце XX века вулканические электростанции и солнечные двигатели войдут в повсеместный обиход, «и перед нами открываются перспективы сотен тысяч истории свободного и культурного человека, вместо которого будут работать металлические рабы-машины!»
Духовный телевизионный душ
Бурдецкий не обладал красноречием и высокоразвитым чувством юмора Винавера. Его научно-популярные тексты хоть и доступно объясняют различные физические проблемы, но, к сожалению, весьма скучны: в них слишком мало занимательных историй и слишком много формул. Тем же недостатком обладали и научно-фантастические художественные произведения Бурдецкого, построенные по образцу рассказов о чудесном изобретении или популяризующие уже существующие, но мало известные в Польше устройства. Примером может служить повесть «Спасительный телевизор» (“Zbawczy telewizor”, 1936), действие которого происходит в недалеком будущем, где герой вспоминает свое первое знакомство с телевизором в конце 1930-х годов.
«Происходящее превосходило возможности моего детского ума. В маленьком окошке я отчетливо увидел маленьких девочку и мальчика. Они красиво танцевали (...) сначала я подумал, что это такая заводная игрушка, стоит там что-то подкрутить и я вновь увижу все так же этих танцующих детей». Проходит около десятка лет, и уже взрослый герой отправляется на подводной лодке «Плутон» в полярную экспедицию, которая заканчивается катастрофой, и лодка застревает в ледяной трещине. К счастью, люди спасаются на льду. «Где ж тут телевизор?» -- спросит читатель? Есть таковой – Бурдецкий сунул телевизор в багаж потерпевших кораблекрушение, они мерзнут и смотрят прямые репортажи о подготовке спасательной экспедиции и это придает им сил! «Какое великое изобретение — телевизор! Телестанция в Порт-Симпсоне показала нам дирижабль, который собирался прийти нам на помощь. Это зрелище придало нам сил и бодрости». Повесть заканчивается спасением экипажа, а главный герой в конце говорит: «Не знаю, что бы случилось, если бы у нас не было телевизора».
Подобная идея проявляется в рассказе «В плену у морских чудовищ» (“W niewoli u bestyj morskich”,1934), напечатанном во втором номере журнала «Przygody I Podróże: Tygodnik dla mlodzieźy/Приключения и путешествия: еженедельник для молодежи» (ведущим автором этого журнала был, впрочем, Бурдецкий).
Здесь также сюжет является вспомогательным средством в прославлении науки, особенно польской науки. Герои — члены экипажа ультрасовременного батискафа “Hades” («Аид»), переживающие довольно-таки захватывающие приключения в путешествии ко дну Атлантики. Действие происходит в 1954 году, а «Аид» — «настоящее чудо техники из бериллиевого сплава. Этот сплав даже более устойчив к давлению, чем сталь, это новейшее польское изобретение». Экспедиция международная, можно сказать, прибалтийская, потому что кроме поляков в нем участвует эстонец Бирнбаум, говорящий по-польски со своеобразным акцентом, подобно Кали у Сенкевича: «“Аид” сделает в глубину. Мы откроем дно океана и там водрузим польский и эстонский флаги! Гип, гип, ура!» Подводные путешественники совершают чудесное погружение, но, конечно же, океанские глубины скрывают проблемы в виде подводной цивилизации чудовищных осьминогов, плавающих на спинах огромных рыб. «Они подчинили себе этих огромных рыб и на их спинах внедряют свои планы в жизнь. Таким образом они легко решают задачу, подобную нашей задаче воздушного полета». Конечно, подводные наездники не являются сторонниками межвидового мира и быстро дотягиваются своими щупальцами до «Аида». Путешественники опускаются на дно океана и их вместе с батискафом затаскивают в столицу осьминогов: «пещера была очень большой и, должно быть, имела размеры не менее трех километров в длину. Ее внутренняя часть представляла собой огромное помещение величиной с кафедральный собор, на стенах которого наши путешественники с удивлением заметили высеченные в скале изображения осьминогов (...) заднюю стену занимала колоссальная скульптура чудовищного осьминога высотой в несколько десятков метров. -- Это какое-то подводное общество! Подводная республика!» К сожалению, вместо того, чтобы исследовать тайны сей новооткрытой цивилизации, герои всплывают при первой же возможности, потому что боятся, что их батискаф принесут в жертву подводным богам.
В свою очередь, в повести «Ракетой на Меркурий» (“Raketą na Merkury”, 1934), трое поляков сталкиваются с более дружелюбной неизвестной цивилизацией динамомашин: «высотой около метра, [это существо] напоминало колпак, оснащенный снизу доброй сотней клубящихся ног, похожих на змеи. С боков, вдоль стенок колпака, спадали длинные конечности, оканчивающиеся чем-то похожим на человеческие ладони. В верхней части колпака имелось большое отверстие, возможно ротовая полость».
Динамомашины оказываются «радиосуществами», их змеиные ноги — радиоантеннами, излучающими волны, используемые для связи. Пищей этим «радиосуществам» служит некое вещество, добываемое из меркурианских скал, а на планете они построили довольно большой мегаполис с «подмеркурийной» железной дорогой и станциями («время от времени подъезжали и отъезжали небольшие тележки электропоездов, и толпы радиосуществ сновали по перронам»). Однако радиосущества оказываются слишком уж радушными и хотят удержать людей при себе, поэтому астронавты оглушают их и улетают.
Иногда в произведениях Бурдецкого чудесное изобретение становится причиной катастрофы: в рассказе «Профессор Миллион Атмосфер» (“Profesor Miljon atmosfer”, 1937) главный герой, профессор Ульпиньский, хочет построить шахту глубиной 300 километров, чтобы «использовать внутриземные силы в промышленных целях на благо всего человечества».
Коллеги не оставляют сухой нити на его идее, обзывая его диверсантом, разрушителем и врагом польского народа; однако неустрашимый Ульпиньский начинает бурение на восточных окраинах. Когда скважина достигает глубины 200 километров, происходит взрыв и разражается всеобщая катастрофа, в которой профессор погибает; к счастью, его сотрудник спасает человечество от вымирания, включив в последний момент специальный «амортизатор».
Бесцветное убожество
В начале оккупации Бурдецкий регистрируется как литератор и начинает сотрудничать с официальной прессой Генерал-губернаторства. Вскоре он становится руководителем издательства “Ster”, выпускавшего книги и журналы для детей и юношества: “Ster” для подростков и “Mały Ster” для детей младшего возраста. Сам он публикуется мало, в том числе печатает «Путь к универсальному идеалу труда» (“Droga do powszechnego idealu pracy”), где он утверждает, что гитлеризм — это вершина мечтаний рабочих (sic!). Однако он не бросает фантастики; в 1940 году публикует в «Стере» сценарий радиоспектакля под названием «Пан Твардовский отправляется на Луну» (“Pan Twardowski jedzie na księżyc”), где потомок его милости пана Твардовского хочет пойти по стопам своего предка. Поскольку магические заклинания не срабатывают, он навещает профессора Ракетовского, который вместе с инженером Монтальским конструирует и строит ракету. Лунные пилоты отправляются в путешествие; Твардовский немного шокирован пребыванием в космосе, особенно невесомостью («Да ты, сударь, никак черной магией занимаешься! Аааа! Оооо! Что случилось? Я лечу! Я падаю! Помогите!»), и Ракетовский торжествует: «Чего не смогли сделать заклинания твоего предка, то свершило неустанное развитие науки и техники». Однако польское подполье интересовало не то, что издавалось, а то, где издавалось; в соответствии с кодексом гражданской морали сотрудничество с оккупантом было предательством. Бурдецкий, вероятно, отдавал себе отчет в этом, поскольку перед окончанием войны исчез. Заочно приговорённый к пожизненному заключению в Польше, он, судя по сообщениям, умер в Южно-Африканской Республике в начале 1990-х годов.
14. В рубрике «Из польской фантастики» размещены три текста.
14.1. Рассказ “Głowa węża/Голова змея” написал Лукаш Орбитовский/Łukasz Orbitowski (стр. 38—55). Иллюстрации ЯРОСЛАВА МУСЯЛА/Jarosław Musiał.
«Журналист-любитель собирает сведения о проекте «Белладонна» -- экстравагантном жилом доме, построенном в глуши. Задание это оказывается не самым простым, и знакомство с жильцами порождает массу проблем и вопросов…»
Рассказ номинировался на получение премии имени Януша Зайделя и был включен в состав антологии “Nagroda im. Janusza Zajdla/Премия им. Януша Зайделя” (2010). Позже рассказ вошел в состав авторского сборника писателя “Rękopis, znalieziony w gardlie/Рукопись, найденная в горле” (2014), на русский язык он не переводился, но был переведен на украинский язык (2019, авт. сб. «Голова змiя»).
И это девятая (не считая статей и рецензий) наша встреча с писателем на страницах журнала (предыдущие см. “Nowa Fantastyka” №№ 6/01, 11/02, 5/03, 1/04, 12/04, 4/04, 9/07, 7/08). Заглянуть в карточку рассказа можно ЗДЕСЬ А почитать об авторе можно ТУТ
14.2. Рассказ «Dwieście milionów operacji/Двести миллионов операций» написал Михал Цетнаровский/Michał Cetnarowski (56 – 58). Иллюстраций нет.
«Небольшой текст о шахматах. Рудиментарный сюжет сосредоточен на шахматисте Гарри Каспарове и его дуэлях с Анатолием Карповым и компьютером. Его можно было бы превратить в исследование шахматного ума, но вместо этого представлены только сухой отчет, воспоминание, уходящее корнями в восемнадцатый век, и моральные головоломки. Если кто-то интересуется историей шахмат, он может извлечь из нее что-то интересное, но лично я устал от этой истории и толком не понял, для чего она вообще тут напечатана. Читать не советую» (Из читательского отзыва).
Позже рассказ не перепечатывался, на другие языки не переводился. Заглянуть в карточку рассказа можно ЗДЕСЬ
14.3. Рассказ «Horyzont zdarzeń/Горизонт событий» написал Томаш Орлич/Tomasz Orlicz (стр. 59 -- 64). Иллюстрации ЯКУБА КИЮЦА/Jakub Kiyuc.
«История о любви на другой планете. Мы знакомимся с шестнадцатилетней девушкой, которая вступает в отношения с мужчиной вдвое старше ее. По мере развития сюжета выясняется, что некоторые персонажи не те, каковыми кажутся, и именно это, а не другое место действия играет важную роль. Похоже, что писатель черпал вдохновение из некоего текста Станислава Лема, где также было мало диалогов, а главная загадка была очень похожа. Здесь, однако, обе стороны, кажется, искренне любят друг друга до самого конца, хотя обстоятельства этому не располагают. Стоит прочитать, хотя это сложное задание» (Из читательского отзыва).
Этот рассказ участвовал в литературном конкурсе, объявленном журналом «Нова Фантастыка», и был отмечен жюри конкурса.
Позже рассказ нигде не перепечатывался, на другие языки (в том числе на русский) не переводился. Ни карточки рассказа, ни биоблиографии автора на сайте ФАНТЛАБ нет. Впрочем, с автором рассказа нам уже приходилось встречаться на страницах нашего журнала – он дебютировал в “Nowa Fantastyka” 9/2007 небольшим рассказом “Zadupie (j)eden”. Поэтому кое-что о нем можно узнать, пройдя в этом блоге по тэгу «Орлич Т.»
12. В рубрике «Felieton» напечатана небольшая статья польского журналиста и литературного критика Якуба Винярского/Jakub Winiarski, которая носит название:
ДОЛЖЕН ЛИ МАСТЕР РАЗБИРАТЬСЯ ВО ВСЕМ?
(Czy mistrz musi znać się na wszystkim?
Все, что относится к разряду «неизвестный текст Станислава Лема», еще долго будет становиться приятным сюрпризом для каждого уважаемого журнала. Потому нет ничего удивительного в том, что «Младенчество кинофантастики» -- не публиковавшееся до сих пор <на польском языке> эссе Лема 1965 года, написанное им по просьбе московского журнала «Искусство кино» по случаю 4-го Международного кинофестиваля, было заявлено на обложке журнала “Film” (7/2009) как один из важнейших текстов этого номера.
Ну да, ну да -- времена такие, что даже пачки скомканных квитанций из стирки, документирующих состояние гардероба гения в годы его жизни и творчества, зачастую являются редкостью, за которую стоит побороться издателю или редактору, ибо фэн, жаждущий тотального знания о своем боге, купит все что угодно. Тем более «неизвестный текст», который всегда может оказаться тем таинственным апокрифом, тем благословенным фрагментом Книги, объясняющим все загадки и выправляющим все пути выдающейся личности. Великие надежды и великие ожидания возлагаются в тех случаях, когда. появляется неизвестный текст. Так что я, хоть и являюсь всего лишь умеренным поклонником творчества Лема, купил июльский “Film”, чтобы узнать, что наш мэтр и всесторонне выдающийся писатель рекомендовал в 1965 году из находящегося во младенчестве кино и что, пользуясь случаем, возвестил.
Не стану скрывать и не стану приберегать этих слов на завершение статьи: я пережил разочарование. Да, я прочитал «неизвестный текст Лема» и разочаровался. Разочаровался, потому что, зная о научно-фантастическом кино лишь то немногое, что я знаю, обнаружил, что знаю гораздо больше Лема, и отнюдь не потому, что знаю фильмы, снятые после 1965 года. К сожалению, даже если лишь кое-что знаешь о кинематографе до 1965 года, этого достаточно, чтобы прочитать статью Лема и его футуристические выводы с некоторой озабоченностью. Текст автора «Соляриса» имеет свою – извилистую, уж такова она есть – драматургию. После стандартного, лишь слегка расплывчатого определения своего места в кинематографической реальности («Как “частный зритель” я просто люблю хорошие фильмы. Думаю, что я зритель “нормальный”, хотя и не киноман») и после выражения надежды в связи со снимавшимся в то время, зрелищным в предвкушении Лема, научно-фантастическим фильмом, эстетика которого, вероятно, повлияла на создателей сериала «Звездная сага -1» — "Фараоном" Кавалеровича («от которого я жду многого»), Лем переходит к сокрушительной критике, типичной для некоторых его журналистских выступлений. В этот раз нацеленной на научно-фантастическое кино, находившееся в то время в младенческом возрасте. Но не только. «Прежде всего, — пишет набирающий разгон Лем, — я должен сказать, что не знаю ни одного полноценного в художественном отношении научно-фантастического фильма: если таковые и существуют, я их не видел». Те, однако, фильмы, которые Лем видел, подвергаются им изрядной порке. «Доктор Стрейнджлав» Кубрика — это «близкий сосед или даже родственник разной приключенческой дешевки».
«Дешевку»Лем, похоже, решительно презирает. Что ж – его право. Но почему он дальше нападает на фильмы Антониони? Я не знаю. Фильмы Микеланджело Антониони («и его подражателей») почему-то – наверное из-за их ничтожно малой, если память мне не изменяет, научной фантастичности -- получают от Лема даже еще большую трепку, чем фильм Кубрика. «Я вовсе не хочу сказать, -- наезжает Лем на режиссера, считая, вероятно, себя знатоком, хорошо разбирающимся в теме, -- что сомневаюсь в искренности намерений Антониони или его подражателей, но намерения в искусстве в счет не идут, во внимание принимается только их осуществление. А фильмы их почти пусты, а если они не пусты, то легко превращаются в обычную демонстрацию сентиментальных действий и сцен (ужасно длинные кадры, лица крупным планом)». Ситуация патовая: «приключенческая дешевка», то есть упор на действие, это, по мнению Лема, очень плохо для фильма, но художественная съемка («ужасно длинные кадры, лица крупным планом») как у Антониони – это вообще настоящее и непростительное преступление, убийство «нормального» зрителя, который «просто любит хорошие фильмы». Воистину, не родился в те годы такой режиссер, который бы понравился Лему. Но -- посмотрим, что дальше. Есть ли такое кино, не обязательно уж такое же научно-фантастическое, как у Кавалеровича или Антониони, которое понравилось Лему? С трудом, но кое-что все же нашлось. Похвалу из уст Лема заслужили себе такие фильмы, как «Обгон» («с превосходным Гассманом»). Это пример, как пишет Лем, фильма, «сделанного по старинке», в котором, однако видно, «что режиссер что-то ищет и что-то хочет сказать». Есть ли другой пример хорошего НФ-кино? Да нет вроде бы. И уж конечно Лем не рекомендовал бы экранизацию своих «Астронавтов», потому что хотя это кино в сущности правильное, -- тут я вспоминаю, в каком году и в какой стране текст Лема должен был напечататься и был напечатан, – плохо, однако, когда режиссер старается впихнуть в произведение «весь коммунизм, всю его социальную и психологическую проблематику, плюс космические полеты, плюс неслыханно развитую наземную технику и т. д. и т. п.» И это уже все, что Лем готов сказать о мировом кино и его связях с научной фантастикой. Конец. Шлюс.
Быть может это кого-то удивит, но, прочитав «неизвестный текст Лема», я не почувствовал себя особенно обогащенным. Однако тут же вернулся старый вопрос: должен ли мэтр разбираться во всем? И стоит ли извлекать из анналов мировой журналистики каждое предложение, каждую напечатанную мысль только потому, что она принадлежит знаменитости? Я знаю, и вы знаете, что апокриф, что Книга, что поиск откровенческого фрагмента -- и что со всем этим, как уже было сказано, всегда огромные надежды. Однако чаще всего — ведь так получилось не только в этот раз и не только бормотание Лема таким образом было вытащено на дневной свет. Старая истина гласит: лучшее, что может сделать художник, — это навести порядок вокруг своей работы. И эта тоска по великому «неизвестному тексту» -- должна остаться неудовлетворенной.
P.S. Должен заметить, что с фильмом Стэнли Кубрика кто-то определенно дал маху: то ли Якуб Винярский, то ли переводчик, чей текст (обратного перевода с русского на польский, надо понимать) был опубликован в журнале “Film”. Станислав Лем говорит о фильме Кубрика диаметрально противоположное тому, что приписывает ему автор статьи. Вот точная цитата:
«Фантастические фильмы обычно обходятся дороже “обыкновенных”, поэтому риск, который связан с их постановкой, исключительно велик. На Западе фантастический фильм – просто близкий сосед или даже родственник (за очень редким исключением) разной приключенческой дешевки. Что же касается этих редких исключений, то это уже, собственно говоря, не научно-фантастические фильмы, как, например, фильм Кубрика «Доктор Стрейнджлав». Таким образом, суждение (подтверждающееся на практике), что фантастический фильм – это художественная халтура, весьма распространено, и оно оказывает явное давление на умы, по крайней мере в кругах польских кинематографистов» («Искусство кино», 1965, № 6, стр. 10). W.
11. В рубрике “Publicystyka” напечатано интервью, которое польская писательница, переводчица и издательница Анна Бжезиньская/Anna Brzezińska взяла у польского писателя Яцека Комуды/Jacek Komuda. Интервью носит название:
«1604. КОМУДА ИДЕТ на МОСКВУ»
(1604. Komuda idzie na Moskwę)
Анна Бжезиньская: «Грабили безбожно; счастлив был тот, с кого нательной рубахи не сорвали. И неслыханные зверства над сдавшимися чинили, убивая их, распятых, варварским обычаем ударом по голове, а убитым немилосердно головы с руками да ногами отсекали, поочередно сбрасывая их в Москва-реку» -- так описывает свидетель резни поляков после гибели первого Дмитрия Самозванца. Не хотели они нас там. Тем временем четыреста лет спустя Яцек Комуда вновь идет на Москву. Почему?
Яцек Комуда: Почему старцы, провозглашенные пророками польского кино и литературы, беспрестанно мучают нас катастрофами, польской анархией, коммунизмом и Катынью? Почему вся нынешняя мейнстримная историческая литература говорит только о том, что была война, толстые немцы приехали на большом танке и поубивали евреев. А после войны пришли большевики и принялись убивать поляков. Беспрерывный коммунизм, моральное беспокойство, служба безопасности и рабство. Если не верите, загляните на полки в книжных магазинах. Вот, пожалуйста, Анджей Барт«Фабрика мухоловок» (Andrzej Bart “Fabryka Muchołapek”). Снова война, лодзинское гетто, фиктивный суд над Хаимом Румковском, главой юденрата.
Рядом – Веслав Мысливский«Трактат о лущении фасоли» (Wesław Myśliwski “Traktat o łuskaniu fasoli”). Монолог о жизни в оккупации, затем при коммунизме. Смотри выше.
И другие исторические романы приносят разочарование. Возьмем, к примеру, «Условие»Евстахия Рыльского (Eustachi Rylski “Warunek”). Наполеоновская эпопея, великая армия, император, наступление на Москву, вот сейчас бабахнет бомба… И что? И ничего. Автор полностью провалился на реалиях. Читатель тянется к книге, ожидая увидеть великую эпоху и великого императора, и получает двух героев, перенесенных живьем из XX века, лишь облаченных в исторические мундиры. И готовых совершать поступки, противоречащие чести наполеоновских офицеров, чтобы доказать тезис Рыльского о том, что все ценности — пустой звук. Типичные тезисы для заблудшего человека, уничтоженного войной и коммунизмом.
Давайте заглянем в кинотеатры. Катынь. Генерал Нил (“General Nil”, 2009). Одни лишь истории неудач. О потере ценных, благородных людей, которых нам сегодня так не хватает. Но все равно о поражениях.
Потерянные поколения авторов потчуют нас литературой поражений и неудач. Почему они расцарапывают старые раны вместо того, чтобы строить новую систему ценностей, новое общество, новую Польшу? Почему они хотят нас деморализовать, унизить? Потому что были рождены при коммунизме? Потому что сотрудничали с секретной службой? Потому что они ни о чем другом писать не могут? Потому что они не знают ключа к истории Польши, рассказываемой в ХХ веке? И, возможно, просто потому, что Бог не доверил им чести поляков?
Пора уже кому-то помочь полякам почувствовать свою значимость и начать строить, а не разрушать. Так почему бы мне не взяться за благое дело восстановления старой Жечи Посполитой? Я питаю скромную надежду, что каждая из моих книг, в том числе и «Самозванец» (“Samozwaniec”), станет таким маленьким кирпичиком в этой огромной стене.
Анна Бжезиньская: Только вот орлы недолго реяли над Кремлем, и современники писали об этой экспедиции весьма горькие слова. «Кто-то сказал, что трудно говорить с брюхом, ушей не имеющим, ибо оно, когда голодное, никаких уговоров не слушает. Годились в поживу нашему брюху во славу ЕКМ и благодарности Родине, кошки, собаки, крысы и мыши, а потом их шкуры, прошлогодние, червивые и разлезшиеся, седельная кожа, лучные тетивы-жилы, пергаменты, воски, травы и сорняки всякие, какие только земля рождает, а потом, когда снег и это немилосердно забрал, тертое дерево, мелкорубленное сено и все другое, чем только обмануть желудок можно» -- пишет в 1612 году Мозырский хорунжий Юзеф Будзило, защитник Кремля. Это были мужественные и упорные люди, но должна ли быть им благодарна Отчизна? Что изменила московская авантюра в Жечи Посполитой?
Яцек Комуда: Польские орлы реяли над Москвой дольше, чем в 1812 году -- императорские. Два года, пока в Москве стоял польский гарнизон, это было время, когда Россия находилась в западном мире. Как это ни странно, но уже в XVI веке в Великом княжестве Московском функционировали механизмы, которые позже были введены Сталином и коммунистами. Без царской грамоты сменить место жительства было невозможно, а иностранцам и купцам приходилось иметь специальные охранные листы (glejty), чтобы после пересечения границы их не бросили в застенок.
Когда такой купец приезжал, например, в Москву, ему приходилось жить в специально построенном Купеческом дворе, чтобы не предоставлять ему возможности разговаривать с простыми москвичами. Удивительно, не так ли? Это как если бы польский купец, приехав, скажем, в Роттердам или Вену, не мог там зайти в трактир и поговорить с местными жителями о торговле и политике.
Когда выезжало за границу московское посольство, слугам запрещалось разговаривать с поляками или литвинами, потому что иногда лишь половина из них возвращалась в Москву. Вам это ничего не напоминает? Можно ли было поехать в СССР во время сталинской диктатуры и позже? Даже с паспортом? Разрешалось ли свободно передвигаться из города в город?
Великий князь Московский Иван Грозный еще в XVI веке изобрел тоталитарный метод управления обществом, практику изгнания и коллективную ответственность. Царь часто вырезал боярские семьи под корень, когда обнаруживалось, что один из членов семьи входил в состав заговорщиков против него.
Дмитрий Самозванец -- первый, ибо второй был лишь марионеткой в руках поляков – пытался демонтировать эту систему и открыть Россию миру. Сто лет спустя Петр Первый сблизил Россию с Европой, но систему не изменил. Дмитрий пытался освободить россиян от всемогущей власти царя. Открыть границы, пригласить купцов, учёных, художников. Основать учебные заведения -- коллегии. Хотя бы ради одной этой попытки создать мост между Жечью Посполитой и Москвой стоило в 1604 году присоединиться к его армии.
Анна Бжезиньская: Фактически шляхетные сторонники Дмитрия описывают Москву как цивилизационный рубеж, «Варварию» – страну без писаного закона, без гарантированной свободы, без благородных обычаев и, наконец, без чести. Откуда брались эти мнения?
Яцек Комуда: В Москве начала XVII века не было ничего привлекательного для Жечи Посполитой, даже сегодня она может только пугать своей жестокой силой. В польской литературе до сих пор сохраняется миф о великой русской культуре и литературе, превосходящей нашу. Это касается прежде всего XIX века, когда в России создавались поистине ценные и потрясающие литература и искусство. Я склоняю в поклоне голову перед Тургеневым и Чеховым.
Однако и в XVI, и в XVII, и даже в XVIII веках Москва была черной дырой. Россиянам запрещалось ввозить книги из-за границы, а в стране допускалось распространение только книг церковной литературы и журналов, одобренных царем. Поэзия и проза сложились лишь в конце царствования Екатерины II. Кто-то скажет, что я русофоб. Покажите мне русский эквивалент Яна Кохановского в середине XVI века. Или, может быть, Рея или даже Шимоновица? До разборов трудно было найти в России хотя бы кого-то вроде ксендза Китовича, поскольку большинство описаний обычаев московской культуры вышло из-под пера иностранцев.
Анна Бжезиньская: С этой точки зрения ты верно отражаешь душевное состояние поляков начала XVII века, которые не знали, что русские заново переводят Аристотеля и Платона, комментируют импонирующего дворянству Цицерона; что Иван IV — внимательный читатель Макиавелли. Если говорить об обычаях времен смуты, «Дневник»Ивана Семенова содержит принципиально глубокие, также этические, размышления о сущности власти и властителя — его взгляды на опричнину во многом совпадают с твоими. Чуть позже Григорий Котошихин – безусловно по шведскому заказу -- составил подробное описание Москвы. Я не берусь решать, лучше или хуже стихи Симеона Полоцкого, чем стихи польских поэтов эпохи барокко, но это факт, что русское искусство и литература развивались быстрыми темпами, и под миф о культурной изоляции России теперь сильно подкапываются историки. Что не меняет того факта, что дворянство остро чувствовало инаковость своего политического и культурного идеала – и бунтовало изо всех сил.
Яцек Комуда: Под миф об изоляции подкапываются российские историки, которые хотят любой ценой доказать, насколько великой была Россия, насколько она была культурной и вообще -- центром Европы. «… твою мать!», только туда и было куда ехать, пан Кохановский. Только не забудь про охранный лист, потому что без него «нельзя», тут же в кутузку посадят.
Как раз поэзия Симеона Полоцкого и есть примером того, как Димитриады (Dymitriady) разрушили стену, отделяющую Москву от Европы. Как никак автор этих стихов родился в Полоцке, на территории Жечи Посполитой, и даже тогда, когда переехал в Москву, до конца жизни черпал вдохновение из польской литературы, копируя, например, «Псалтырь Давидов»Кохановского или ставя польский язык на один уровень с греческим.
Я думаю, что московские обычаи и грубость не вызывали бы такого осмеяния поляками, если бы тогдашняя московская культура, направлявшаяся царской пропагандой, не была такой ксенофобной. Между тем отстававшие от Европы москали считали себя единственными правоверными христианами, а царя — величайшим и могущественнейшим правителем в мире. Трудно поэтому удивляться язвительным отзывам поляков, которые на месте знакомились с московскими порядками.
Анна Бжезиньская: А россияне впадали в бешенство, глядя на шляхтичей, который с саблями на боку перлись в храмы. Вот точно. Ты творишь образ живого воплощения военного сарматизма, подкручивающего ус, с кубком в руке и верной сабелькой на боку, в то же время высматривающего личную выгоду. Между тем в дворянской литературе преобладает модель помещика, богобоязненно сидящего в свой усадьбе и не рвущегося в бой. Таких у тебя что-то не видно. Так какими же были наши предки-сарматы?
Яцек Комуда: Обученный и опытный в военном деле поляк возбуждал страх даже в плену. Станислав Немоевский пишет в дневнике, что после падения Дмитрия Самозванца его отправили в глубь России в качестве пленника. Москали как огня боялись повстанцев. А когда доходило до ссоры, от одного поляка, вооружённого саблей, они бежали дюжинами.
Я не буду утруждать себя спором с коммунистическими бреднями о том, что шляхта не хотела воевать, не желала платить налоги. Пусть за меня ответят статистика и финансово-военные расчеты. Шляхта не любила воевать? Откуда же тогда брались армии, выставлявшиеся Жечью Посполитой в XVII веке? Эти 22 000 всадников и пехотинцев под Смоленском в 1633 году, не считая частей, оставленных для защиты Украины от татар. Эти 31 330 конников и пехотинцев да вдобавок около 30 000 ополченцев посполитого рушения, выставленных на войну с казаками в 1651 году? Откуда взялись эти 44 750 человек, по переписи от 1 августа, призванных для ведения войны против Турции в 1683 году. Сравнивая эти военные силы с армиями Тридцатилетней войны, мы видим, что армии Жечи Посполитой были столь же многочисленны, как армии Швеции или императора. Давайте возьмем ситуацию в Брайтенфельде, где Густав Адольф, король Швеции, имел в своем распоряжении 39 900 воинов объединенных шведско-саксонских войск против 32 000 воинов имперских войск. Или Лютцен, где тот же Густав командовал 18 000 человек, а его противник, Альбрехт фон Валленштейн, имел под своим командованием 22 000 кавалеристов и пехотинцев.
Где же тут пацифизм, ведь процент польского дворянства в армии тогдашней Жечи Посполитой был гораздо выше, чем в Западной Европе? Возьмем коронный расчет за август 1683 года. Из 27 тысяч воинов (не считая частных воинских образований) 14 000 это кавалерия, состоящая практически целиком из дворян (гусарские, панцерные и легкие хоругви). Во второй части армии, драгунах и пехоте, численностью около 13 000 человек, участие дворянства также могло быть значительным. Они составляли не менее 10%, потому что все полковые штабы (малые и большие примапланы) состояли из дворян и иностранцев (обычно тоже дворян). У драгун процент братьев-панов был еще выше, потому что туда вступала голытьба, думаю, что можно принять, что их было даже 20%. Да еще надо учесть и то панство, которое служило в полках иностранного строя – около 2000 человек. То есть 15 000 воинов благородного происхождения на 27 000 войска. Значительно выше половины личного состава. Покажи мне подобную армию в Европе.
.
Анна Бжезиньская: Это не меняет того факта, что помещичий идеал и миф о мирном существовании в собственной поместье очень силен, и все же, как видно из твоих книг, модель воинской шляхты оказывается более привлекательной. Почему?
Яцек Комуда: Потому что война в XVII веке была жестокой и красивой, как негодная, но привлекательная женщина, в чем я сам убедился, участвуя в сегодняшних реконструкциях исторических военных действий. Я начинаю понимать таких людей, как Кшиштоф Арцишевский, Иероним Кристиан Хольстен и кавалер Д'Артаньян. Они жили войной, ради войны, чести и фантазии. Говоря сегодняшним языком, они были наркотически зависимыми от адреналина и опасности. Нужно помнить, что война XVII века, хотя и была жестокой по отношению к гражданскому населению, на поле боя не была похожей ни на Первую, ни на Вторую мировые войны; она не была резней, в которой убивают всех без разбора и смысла. В XVII веке война была ремеслом наемников, профессиональных солдат, придерживавшихся определенных принципов, для которых честь стоила зачастую дороже золота. Есть что-то привлекательное в войне XVII века. Запах пороха поначалу кажется ужасным – кислым, отдающим серой, способным, кажется, прожечь дыры в одежде. Потом, когда человек к нему привыкает, он пахнет лучше самых ароматных духов, а рев пушек звучит как музыка.
Почти все польские авторы дневников XVII века были воинами. Ян Златоуст Пасек, Ян Одланицкий, Самюэль и Богуслав Маскевичи и многие другие. Еще долго после окончания боевых действий и расформирования войск они сохраняли связь и дружбу со своими ротмистрами и бывшими товарищами и, конечно же, отправляли своих сыновей в армию. Земледельческие идеалы расцветали в них в старости, когда они поселялись в своих имениях, ведя мирную жизнь, а в армии их сменяли сыновья.
Анна Бжезиньская: Сарматизм умер мрачной смертью, превратившись в истории литературы XIX века в страшилку и карикатуру на пьяного и дремучего худородного шляхтича, падавшего лицом в грязь перед магнатом и готового за горсть злотых от иностранца сорвать любой из сеймов. А между тем это фактически единственное оригинальное культурное образование, созданное на территории Жечи Посполитой Многих Народов. Чем он все еще привлекает -- читателей, членов братств, любителей исторических реконструкций?
Яцек Комуда: Потому что он самый красивый, хотя был разрушен и коммунизмом, и историками XIX века, писавшими под давлением распада Жечи Посполитой. Кем же нам быть, если не сарматами? Коммунизм превратил значительную часть польского общества в хамов – худших нежели крестьяне XVII века, в людей без чувства общности и общей ответственности за страну. Он уничтожил интеллектуальную элиту – уже не дворянскую в предвоенное время, но исходившую из сарматских образцов. О какой элите мы можем сегодня говорить? О новоявленных нуворишах-хамах? О лжецах и политиках-пройдохах? Нет! В Польше будет создана новая элита, опирающаяся непосредственно на традиции дворянства, которая, будем надеяться, со временем придет ко власти.
облако тэгов
