5. В рубрике «Библиофил – Киноман» напечатана статья Томаша Матковского“Artysta i śmierć” о французском писателе, художнике-сюрреалисте, драматурге, актере Ролане Топоре.
ХУДОЖНИК и СМЕРТЬ
«Вначале острый, пронзительный, пискливый смех – долгий, замирающий, чтобы тут же прозвучать снова. Обманчиво напоминающий смех развеселившегося нетопыря, а может быть – вампира. Затем, в окружении толпы фоторепортеров, женщин и девушек с цветами, молодых людей, жаждущих получить автограф, и попросту зевак, появляется низенький, широконький и кругленький человечек с огромной сигарой в зубах. Он то и дело вынимает сигару изо рта, чтобы разразиться странным нетопырьим смехом-писком. Глаза веселые, большие, немного на выкате, словно у жабы, и с интересом осматриваются по сторонам. Толпа на перроне растет, звучат приветствия, сверкают фотовспышки, стрекочут телекамеры. Таким я впервые вживую увидел Ролана Топора, когда он вышел из вагона поезда на варшавском вокзале. Он приехал в апреле 1996 года к открытию выставки его плакатов и на премьеру своего спектакля “Зима под столом”. Годом позже его не стало.
Кем он был, а точнее – кто он есть, ведь его произведения живут и будут жить? Ролан Топор – мастер черного юмора, прекрасный рисовальщик, писатель, автор ряда повестей и романов, экранизированных известными кинорежиссерами, рассказов, переведенных на десятки языков мира, пьес, поставленных на театральных сценах во многих странах, и бесчисленных юмористических рисунков, напечатанных во многих журналах.
Поляк по происхождению (с еврейской родословной) со звучной фамилией Топор. Его родители, словно предчувствуя, что в Польше они обречены на погибель, эмигрировали во Францию перед самой войной. Все остальные родственники погибли. Во Франции маленький Ролан пережил немецкую оккупацию в деревне. С тех пор он ненавидит деревню, луга, леса и вообще природу. Его стихия – город, движение, толпа, парижские кафе, в которых он просиживает часами. Это яркая и известная личность. Известная прежде всего весьма специфическим черным юмором. Его творчество -- как изобразительное, так и литературное -- буквально сочится кровью. Оно исполнено жестокости.
И вместе с тем это не жестокость ради жестокости. Это скорее жестокость-провокация, выволакивание на дневной свет того, о чем мы не хотим без нужды говорить: смерть, мучения, разложение, увядание, бессмысленность нашего существования. Если бы мы об этом думали, то в конце концов очутились бы в психиатрической лечебнице. Топор делает это за нас, он живет со смертью, осваивает ее, описывает на разные лады, превращает свои свидания с нею в смешарики: игрушки, забавлялки, написанные и нарисованные диковинки -- и каким-то образом проскальзывает мимо врат психушки. Его острые блюда были бы несъедобными, и он сам бы, наверное, помер бы, их накушавшись, если бы не вездесущая приправа – юмор. Юмор и страдание. Это замечательное сочетание, только таким образом и можно проглотить ту дозу пессимизма, которую всаживает в нас этот странный провожатый по континентам мрака. Шутливая смерть – это самое то, что надо. Что вы скажете о таком вот примерчике? Место действия – горы. Сошедшая лавина заперла трех альпинистов на скальной полке, у одного из них отморожена нога. Сильный ветер, метель, помощи ждать не приходится. Спустя несколько дней – жуткий, чудовищный голод. Двое здоровых альпинистов предлагают окалеченному совместно съесть его отмороженную ногу – ведь ему она уже не пригодится, а может спасти всю троицу! Хозяин конечности поначалу сопротивляется, но затем уступает нажиму. Они карандашиком размечают ногу на порции, чтобы подольше хватило, и каждый день отрезают по одному кусочку на троих. Тем временем хозяин конечности, плюнув на лояльность, втихомолку выедает дальнейшие порции мороженого мяса и, разумеется, он-то и выживает единственный из троих. Рассказ называется «Горный шницель». Здóрово? Может быть да, может быть нет. Наверняка можно сказать лишь то, что людям без чувства юмора, без полета фантазии, делать в стране Топора нечего. Топор известен среди интеллектуалов всего мира и вместе с тем совершенно не известен так называемой широкой публике. Как-то однажды репортер французского телевидения шутки ради ловил прохожих перед домом Топора в Париже и спрашивал у них, знают ли они, кто в этом доме живет? Ни один из опрошенных не ответил на этот вопрос утвердительно.
У нас, в Польше, мы познакомились с ним поначалу благодаря его рисункам, которые в свое время часто печатал журнал “Przekrój”, затем благодаря рассказам.
Том рассказов «Cztery róże dla Lucienne/Четыре розы для Люсьен» издало на газетной бумаге в 1985 году “Wydawnictwo Literackie” – у меня самого лежит дома совершенно зачитанный, распадающийся на части экземпляр.
Учительница из Гданьска как-то рассказывала мне, что ее ученики вырывают друг у друга из рук старые экземпляры «Четырех роз», зачитываются ими и используют цитаты оттуда в непринужденном разговоре – так некогда любители фильма «Касабланка» перебрасывались между собой репликами Хэмпфри Богарта.
Издали у нас и роман «Chimeryczny lokator/Химерический жилец» (1980) – странное произведение о молодом человеке, который въезжает в банальный скромный кирпичный дом и постепенно обнаруживает, что этот дом – ловушка, захватывающая новых жильцов подобно тому, как известное экзотическое растение ловит мух; только эта ловушка – интеллектуальная западня, жертвы которой погибают, захлестываясь сильными чувствами.
Книгу прекрасно экранизировал Роман Полянский в содружестве со Свеном Никвистом – одним из величайших операторов современного кино.
В последнее время у нас напечатали и другие книги Топора (“Cafe Panika. Historyjki taksówkowe/Кафе “Паника”. Таксистские побасенки”, 1995; “Trzy dramaty paniczne/Три панические драмы”, 1995;
“Najpiękniejsza para piersi na świecie/Прекраснейшая в мире пара грудей”, 1995; “Księżniczka Angina/Принцесса Ангина”, 1996),
а телевидение показало замечательную экранизацию пьесы “Zima pod stolem/Зима под столом” со Збигневом Замаховским в главной роли. Топор вошел в моду, а его пребывание в Польше стало чем-то вроде триумфального марша – интервью, встречи с поклонниками, празднества.
И вот, как бы в предчувствии того, что надо его увековечить, поскольку потом будет поздно, я предлагаю Институту Франции (Французскому институту) воспользоваться приездом Топора в Варшаву и провести с ним фотосессию, материал которой можно будет оформить в виде выставки. И получаю согласие. Мне предоставляют возможность провести с ним несколько часов вдали от суеты, журналистов и фоторепортеров с лампами-вспышками. Для проведения сессии я предлагаю ему поначалу парк возле Военного музея, где хватает разных странных, жутковатых экспонатов – он не соглашается, ему не нравится этот мой замысел. Я не хочу тащить его в студию, настаиваю на пленэре. Наконец мы выбираем для съемки тротуар перед Кафе литераторов и сад за особнячком, в котором располагаются Союз архитекторов и один из лучших варшавских ресторанов. Если кому-то приходит в голову догадка, что выбор пал на это место потому, что оттуда до разных хороших спиртных напитков рукой подать, – эта догадка правильная. Ролан любит себя потешить: огромная сигара, коньяк, шампанское – неразлучные его атрибуты. Атрибутом является также фломастер, с которым он не расстается и которым рисует, пока готовится съемка, автографы своим поклонникам. Владелица ресторана получает замечательную картинку – наполовину цветную, раскрашенную тем, что было под руками: остатками еды и выжатым из использованного заварочного мешочка чаем.
Топор позирует умело – как профессиональная фотомодель или опытный актер (впрочем, он снимался в кино – и чего он только ни делал!). Он принимает живейшее участие в сессии, по собственной инициативе принимает самые разнообразные позы. В результате рождается образ романтичного, тонкого, исполненного мягкой меланхолии человека. Ни на одном из снимков нет ничего похожего на кровожадного изверга, каким мы могли бы представить себе автора столь ужасающих произведений. Насколько далеко простирается деликатность, тактичность и мягкость этого человека иллюстрирует тот факт, что в конце сессии он спрашивает у меня, не обиделся ли я на него из-за отказа сниматься в том парке со старыми пушками. Я отвечаю, что не только обиделся, но и пришел в ярость – и мы оба покатываемся с хохоту. Ролан иллюстрирует мою мнимую ярость: стучит кулаком по столу, пинает ногой соседнее кресло. И вновь звучит странный смех – словно стая нетопырей пролетела над садом Дома архитекторов. Таким я его запомнил. Смерть была к нему милостива, словно хотела отблагодарить его за то, что он посвятил ей столько своего внимания. Избавила человека от болезней, страданий, увечности, долгой и мучительной старости. Забрала его в расцвете сил, прямиком со светского приема, на котором он ел, пил и курил свои любимые сигары. Ролан Топор попросту потерял сознание в какой-то из моментов этого приема. И в себя уже не пришел – через несколько дней умер».
Жан-Мари Бла де Роблес/Jean-Marie Blas de Roblѐs (род. 1954) – французский писатель и поэт, философ, археолог и популяризатор археологии.
Родился в г. Сиди-бель-Аббес (французские департаменты Алжира), затем его семья переехала во Францию, где поселилась в конечном итоге в г. Вар. Жан-Мари изучал философию в Сорбонне и историю в Коллеж де Франс, после чего отправился в Бразилию, где преподавал философию и заведовал Домом французской культуры в г. Форталеза. Следующий шаг на его жизненном пути – преподавание философии в Китае, где он читал курс лекций по творчеству Жан-Поля Сартра и Ролана Барта. Затем он занимался преподавательской деятельностью в Палермо (Италия), на Тайване, а в начале 1990 годов посвятил себя полностью литературному творчеству.
Дебютировал в 1982 году сборником новелл « La mémoire de riz et autres contes/Память риса и другие истории», отмеченным премией Французской академии. За этим сборником последовали романы «L'impudeur des choses/Непристойность вещей» (1987) и «Le rituel des dunes/Ритуалы дюн» (1989), однако широкую известность писателю принес роман «Là où les tigres sont chez eux/Там, где тигры у себя дома» (2008).
Это более чем 1000-страничный том, представляющий собой «наслоение пересекающихся историй; главная – история журналиста. Находясь в Бразилии, он получает от приятеля биографию немецкого иезуита Атанасиуса Кирхера, который стоял у истоков египтологии, вулканологии и астрономии. Пока главный герой – Элиэзер фон Вогау -- восхищается Кирхером и его открытиями, а также пишет статьи для французских газет, его жена покидает семью, а дочка увлекается наркотиками. <…> Де Роблес писал роман десять лет, рукопись отвергли 40 издателей, и впервые книга вышла в малоизвестном маленьком издательстве “Зульма”. И вот сказочный поворот: в первые же недели разошлись почти 30 тысяч ее экземпляров. Роман получил три престижных французских литературных премии (“Медичи”, “FNAC” и премию Жионо), отзывы критики — восторженные. Конечно, произведение, попавшее в шорт-лист Гонкуровской премии, не могло остаться без внимания. Отважные рецензенты сравнивают автора с Умберто Эко, но Жан-Мари Бла де Роблес <…> предпочитает сравнение с Борхесом» (Дмитрий Волчек). И далее – несколько выдержек из интервью, которое писатель дал Катерине Прокофьевой.
«Катерина Прокофьева: Такое тысячестраничное полотно – это почти эпос? Как вы определяете жанр вашей книги?
Жан-Мари Бла де Роблес: Я бы сказал, что это настоящий роман, там есть история, есть саспенс, есть красивый язык. Вот отдать должное языку – это очень важно.
Катерина Прокофьева: Часто вместе с вашим именем упоминается слово “барокко”... Что это значит?
Жан-Мари Бла де Роблес: Для меня это почти ничего не значит. Если иметь в виду, что барочный роман – это роман шикарный, пышно разросшийся, где много историй — то да. Но он не барочный в этимологическом смысле этого слова. Я предпочитаю – “роман-джунгли”, “роман-мир”, хотя Кирхер жил в эпоху барокко, и, наверное, это тоже влияет...
Катерина Прокофьева: Заголовок романа взят из Гёте: “Безнаказанно никто не блуждает под пальмами, и образ мыслей, наверное, тоже меняется в стране, где слоны и тигры – у себя дома”. Почему Гете?
Жан-Мари Бла де Роблес: По двум причинам. Во-первых, Гете бичует стремление к экзотизму. Мои персонажи, французы, оказались в экзотической стране, вдали от дома, между двух миров. Они ни французы, ни бразильцы, они потеряны. Во-вторых, цитата метафорично связана с фигурой тигра, как ее описывал один из моих любимых писателей – Борхес. Для него, как и для меня, тигр – метафора абсолютной истины. Это животное, которое невозможно поймать, которое исчезает в тот же момент, как показывается. Для меня – это и есть правда, ее невозможно разгадать, всегда остаются вопросы. Ведь и одно из условий поэзии – вопросы, чтобы оставались вопросы. Правда, как и тигр, появляется только в камере-обскуре, в правильном распределении света и тени. Она появляется, прячась.
Катерина Прокофьева: Действие происходит в Бразилии. Почему в Бразилии? Вы как-то пытались представить эту бразильскую этикетку в романе, специфическую экзотику?
Жан-Мари Бла де Роблес: Там нет никакой этикетки, выбор Бразилии – это необходимый выбор для моей истории, которая противопоставляет современный мир миру XVII века, когда жил Атанасиус Кирхер. Кирхер мне понравился тем, что имел совершенно гениальную способность ошибаться, причем во многих областях, за которые брался. Он смутно боялся, полусознательно уничтожал в себе научный дух, опасаясь, что это погубит ту цивилизацию, в которой он жил. Он написал сорок книг по тысяче страниц каждая! Это был настоящий ученый, такой же, как Ньютон или Лейбниц. Тот мир старинной Европы Кирхера противопоставляется новому миру, Бразилии, где — джунгли, дикарство, еще можно найти племена, которые едва знают, что такое цивилизация... И вот это действительно символично. Потерянный рай, который искал Кирхер, и который ищет каждый из моих персонажей — на свой манер.
В XVII веке в Европе была кровопролитная тридцатилетняя война, в 90-х годах прошлого века была война в Косово, Боснии, религиозная война между исламом и христианством. Уже похоже. В эпоху Кирхера пересматривались ценности, Кирхер почувствовал зарождение научного интереса, научного прогресса и сопротивлялся этому, потому что считал, что это убьет религию. Так же в 80-х годах начали рушиться великие идеологии – марксизм, Берлинская стена, все эти построения, которые обещали привести нас к лучшему будущему. Опять, как видите, радикальный пересмотр ценностей. И, наконец, третья параллель. В эпоху Кирхера Европе угрожал ислам, грозили турки. Такой же иррациональный страх, боязнь ислама сегодня присутствует в Европе.
И в то же время Бразилия – это страна, которая пережила период барокко, там есть барочные дома и церкви, много мостиков, по которым я пришел именно к Бразилии. Я жил в Бразилии два года. Я видел нищету, чуму, проказу, детей-попрошаек на улицах, которые дерутся из-за еды из помойки. И мир богатых, и этот разительный контраст. Реальность невыносимая, и ее я тоже описываю в романе.
Катерина Прокофьева: Вы жили во многих странах, в предисловиях к книгам вас постоянно называют путешественником, глобтроттером, неутомимым искателем... Вы тоже так бы назвали себя сами?
Жан-Мари Бла де Роблес: О нет, я просто любознателен, мне интересен мир, люди… Мои издатели пытаются выставить меня вечным скитальцем, это не так. Правда, я долгое время жил заграницей, но только потому, что я работал! Мне жутко представить – путешествовать для коллекции впечатлений, как турист».
Возможно, на волне успеха в том же 2008 году вышел из печати второй сборник коротких текстов Бла де Роблеса «Méduse en son miroir/Медузы в зеркале». Писатель, однако, предпочитает более развернутую форму творческого выражения, и в дальнейшем список книг писателя пополнили: романы «La montagne de minuit/Полуночная гора» (2010, гран-при Thyde-Monnier),
«La mémoire de riz/Память риса» (2011),
«Les greniers de Babel/Житницы Вавилона» (2012),
«L'Île du Point Némo/Остров в точке Немо» (2014),
«Dans l'épaisseur de la chair/В толще плоти» (2017).
Другое увлечение Бла де Роблеса – археология (прежде всего подводная). В 1986 году он участвовал в раскопках французской археологической экспедиции в Ливии. Полученные там и тогда впечатления в какой-то мере отразились в его замечательной книге « Libye grecque, romaine et byzantine/Ливия – греческая, римская и византийская» (1999).
Очень интересны и другие книги Бла де Роблеса этого ряда, посвященные популяризации археологии: «Sites et Monuments antiques de l'Algérie/Ландшафты и античные памятники Алжира» (2003), «Vestiges archéologiques du Liban/Ливанские археологические находки» (2004), «Sicile antique/Древняя (античная) Сицилия». (2011).
Книги Бла де Роблеса переведены на английский, немецкий, итальянский, греческий, чешский, польский, румынский и другие языки. Кроме, к сожалению, русского. На русский переведена (неведомо когда и неведомо кем) лишь новелла «Память риса».
1. В рубрике «Читатели и “Fantastyka”» читатели признаются журналу в любви, критикуют, советуют, просят (стр. 2).
2. Рассказ американского писателя Джона Морресси/John Morressy «The Liberator» (1991, ”The Magazine of Fantasy and Science Fiction”, April), перевел на польский язык под названием «Wyzwoliciel/Освободитель» ЛЕХ ЕНЧМЫК/Lech Jęczmyk (стр. 3-8). Иллюстрации АНДЖЕЯ ГЖЕХНИКА/Andrzej Grzechnik. Драконица Машосса властвовала над деревней. Да, ей требовалась особая дань четыре раза в год, она не позволяла жителям деревни покидать ее, однако взамен защищала деревню от грабителей и прочих лихоимцев, давала сельчанам золото для покупки продовольствия в неурожайные годы и делала много чего другого хорошего, благодаря чему жители деревни чувствовали себя в безопасности. Но это была неволя, а сельчанам хотелось воли, поэтому однажды они взбунтовались и убили драконицу. Добились воли. И чем же для них обернулась эта воля?
]
И это уже восьмая публикация писателя в нашем журнале (предыдущие см. “Fantastyka” №№ 3/1989, 7/1989, “Nowa Fantastyka” №№ 1/1991, 1/1992, 1/1993, 5/1993, 10/1993). На русский язык этот рассказ не переводился, его убогая карточка находится здесь
3. Рассказ французского писателя Жан-Мари Бла де Роблеса/Jean Marie Blas de Roblѐs, который называется в оригинале «La mémoire de riz» (1982, авт. сб. “La mémoire de riz at autres contes”) перевела на польский язык под названием «Pamięć ryżu/Память риса» ЭЛЬЖБЕТА СЕНКОВСКАЯ/Elżbieta Sękowska (стр. 9-13). Иллюстрации ЯРОСЛАВА МУСЯЛА/Jarosław Musiał. Однажды волей случая в руки рассказчика истории попал мешочек с пятью тысячами зерен риса. Это был особый рис – заключавший в себе память всего что было, есть и будет…
Этот великолепный рассказ великолепного писателя, умело стилизованный под средневековую мемуарную прозу, наводящий на размышления философского характера и вместе с тем глубоко лиричный, переведен на русский язык. Найти электронную версию перевода легче легкого. Вот кто бы мне еще подсказал, печатался ли перевод на бумаге, а если печатался, то где… В базе ФАНТЛАБа карточки рассказа нет, да и об авторе сайт если что-то и знает, то это самая малость…
4. Небольшой рассказ американского писателя Джонатана Кэрролла/Jonathan Carroll, который называется в оригинале «My Zооndel» (1988, ант. “Der Eingang ins Paradies” – в переводе на немецкий язык; 1990/1991, “Weird Tales ”, Winter; 1995, авт. сб. “The Panic Hand”) перевела на польский язык под названием «Mój zundel/Мой зундель» АННА КАМИНЬСКАЯ/Anna Kamińska (стр. 14-16). Иллюстрация АНЕТЫ ГУТКОВСКОЙ/Aneta Gutkowska.
«Весьма характерный для Кэрролла рассказ – необычность на грани с horror-ом столь естественно вырастает из нашей повседневности, что кажется ее бесспорным продолжением» (Дорота Малиновская).
И это уже четвертая наша встреча с писателем на страницах журнала (первые три см. “Fantastyka” №№ 7-10/1987 и “Nowa Fantastyka” №№ 3/1991, 7/1993). На русский язык рассказ перевел М. КОНОНОВ под тем же названием «Мой зундель» в 2015 году. Карточка рассказа находится здесь (только год первого издания все же другой). Почитать об авторе можно тут.
5. Роман английского писателя Терри Пратчетта/Terry Pratchett, который называется в оригинале «The Colour of Magic» (1983), перевел на польский язык под названием “Kolor magii/Цвет магии” ПЕТР ХОЛЕВА/Piotr W. Cholewa. В номере публикуется продолжение романа (стр. 25-41). Иллюстрации ПЕТРА КОВАЛЬСКОГО/Piotr Kowalski. На русский язык этот роман, открывающий цикл романов о Плоском мире, перевела в 1997 году под названием «Цвет волшебства» И. КРАВЦОВА. Карточку романа можно найти здесь
6. В замечательном «Словаре польских авторов фантастики»Анджея Невядовского размещена персоналия Сигурда Висьнëвского (1841 – 1892) – репортера, литератора, путешественника, промышленника. Здесь же, в подрубрике «Пожелтевшие страницы», напечатан отрывок из его новеллы «Невидимка» (Sygurd Wiśniowski. “Niewidzialny” (w:) “Polska nowela fantastyczna”, t. 2. Zebrał Julian Tuwim. Wydawnictwo Literackie, Kraków, 1976).
8. В рубрике «Рецензии» (почему-то) находится статья Кшиштофа Соколовского/Krzysztof Sokolowski «Ach, ten bohater…/Ах, этот герой…», в которой автор, опираясь на своем прочтении очередного томика Роберта Говарда «Конан. Час дракона» (R. E. Howard “Conan: Godzina Smoka”. Wydawnictwa “Alfa”, Warszawa, 1988), романа Урсулы Ле Гуин «Город начала» (U. K. Le Guin “Miejscie początku”. “Iskry”, Warszawa, 1987 -- это "The Beginning Place", 1980) и трех первых томов не переведенного на польский язык цикла романов Стивена Дональдсона о Томасе Ковенанте (S. Donaldson.”The Chronicles of Thomas Covenant, the Unbeliver”. London, 1977 – 1983), пытается охарактеризовать типичного героя фэнтези.
9. В той же рубрике «Рецензии» Гражина Лясонь/Grażyna Lasoń весьма увлеченно рассказывает о сборнике рассказов британского (шотландского) писателя Джеймса Макинтоша “Десятый подход” (J. T. McIntosh. “Dziesiąte podejscie”. Tłumaczył Wiktor Bukato. Wydawnictwa “Alfa”, Warzawa, 1988) – вероятно вообще первом авторском сборнике этого интересного автора, рассказы которого (на тот момент числом более 120) печатались лишь в периодике и антологиях;
некто Predator не слишком высоко оценивает 3-е издание «Философии случая» Станислава Лема (Stanisław Lem. “Filozofja przypadku”. Wydawnictwo Literackie, Kraków, tt. 1, 2, 1988); из второго тома, как неактуальная, исключена полемика со структурализмом, вместо нее введены размышления на тему границы роста культуры и анализ «Имени розы» итальянца Умберто Эко, которому (Эко, понятно, а не анализу) Лем явно завидует. При оказии Лем рассказывает о своем писательском опыте, уделяя особое внимание «Осмотру на месте» -- "именно эту часть можно читать". Остальное написано «таким герметическим языком, с восхождением на такие уровни абстракции, что чтение обретает черты героизма, а в конце и вовсе напоминает стучание лбом о стену»;
a некто Karburator хвалит роман японского писателя Саке Комацу «Гибель Японии» (Sakyo Komatsu “Zatonięcie Japonii”. Wydawnictwo Poznańskie, Poznań, 1989); «для каждого любителя классической научной фантастики – это истинное пиршество для глаза и ума».
10. В довольно большой статье французского критика и теоретика жанра Жака Гуамара/Jaques Goimard «Generacja science fiction/Поколение SF» (перевод на польский язык ЗДЗИСЛАВА БИГАЯ/Zdzisław Bigaj) речь идет об истории французской (и мировой тоже) научной фантастики и вкладе в нее французского «поколения 80». Статья почерпнута из журнала «Esprit» (февраль 1984), и неплохо было бы почитать ее в оригинале.
11. В статье «Spadkobierca/Наследник»Дорота Малиновская/Dorota Malinowska сравнивает подход и отношение к созданию кинофильмов двух замечательных американских режиссеров: Уолта Диснея и Стивена Спилберга, видя в последнем творческого преемника и продолжателя первого.
12. В рубрике «Наука и НФ» размещена статья Анджея Махальского/Andrzej Macalski «Podróż do kresu czasu/Путешествие к концу времени», в которой речь идет именно об этом: о конце всех времен и света в масштабах Галактики – каким его видят современные ученые.
12. В рубрике «Читатели и “Fantastyka”» напечатана подготовленная Кшиштофом Шольгиней/Krzysztof Szolginia подборка выдержек из писем читателей с оценкой опубликованных в журнале в 1989 году рассказов польских авторов. Все с тем же разбросом – от восхищения отдельными произведениями до полного их неприятия.
13. В этом номере публикуется также третий фрагмент комикса «Amazonka Anyhia» -- итальянского сценариста и художника РОБЕРТО БОНАДИМАНИ/Roberto Bonadimani.
По мнению китайской литературной критики, классическая проза фантастической и мифологической тематики, и в особенности та, что описывает приключения Сунь Укуна, оказала очень сильное влияние на формирование в Китае современной научной фантастики. Впрочем, не менее сильное влияние приписывается также западным научно-фантастическим романам.
Примерно до половины прошлого XIX столетия Китай проводил так называемую «политику закрытых дверей» по отношению к остальному миру. Поэтому переводы иностранной научно-фантастической классики появились в Китае сравнительно поздно, а первый из них – перевод знаменитого романа Жюля Верна«Вокруг света за 80 дней» – был издан только в 1900 году. Тремя годами позже появился перевод романа «Пятнадцатилетний капитан» того же автора. Этот последний роман перевел выдающийся политический и общественный деятель того времени ЛЯН ЦИЧАО (Liang Qichao), за пару лет до этого руководивший вместе с Кан Ювэем (Kang You-wei) прогрессивным движением, которое стремилось путем реформ и модернизации вызволить Китай из тесных оков феодальной системы. Чтобы облегчить китайскому читателю восприятие литературы нового для него типа, ЛЯН ЦИЧАО произвел в переводе романа традиционную для Китая разбивку текста на мелкие главы.
Также в 1903 году были опубликованы переводы двух других романов Жюля Верна – «Вокруг Луны» и «Путешествие к центру Земли». Оба перевел с японских текстов родоначальник современной китайской литературы ЛУ СИНЬ (Lu Xin), который в предисловии к первой из книг высоко оценил роль научно-фантастических романов в подъеме уровня знаний китайского общества, усматривая в них исходную точку для интеллектуального развития соотечественников.
После освобождения, в 1950-е годы в Китае принялись систематически переводить и издавать остальные книги Жюля Верна. В то время были изданы романы «Дети капитана Гранта», «Двадцать тысяч лье под водой», «Таинственный остров», «Пять недель на воздушном шаре», «Путешествие к центру Земли», «С Земли на Луну» общим тиражом в 5,5 млн. экземпляров.
Начиная с 1979 года, были переизданы прежние и опубликованы многие новые переводы романов Жюля Верна, так что теперь можно с уверенностью сказать, что самый популярный ныне в Китае писатель научной фантастики – это Жюль Верн.
облако тэгов
