Смерть когда-нибудь придет,

А пока живется, —

Пусть кругом земля цветет,

Пусть дорога вьется.

Р.Л. Стивенсон

— Прошли дни и ночи, и посланные за маслянистой водой молодые воины должны уже вернуться, — обеспокоенно заметил Тувига при встрече с Беляевым. — Мои люди у дальних болот видели на берегу следы солдатских ботинок, похоже, их оставили враги-боливийцы.

— Я тоже этим озабочен, — нахмурил брови Беляев.- Не случилось ли с теми юношами беды? Давай-ка пошлем для их поиска опытного Серебрякова и с ним двух-трех твоих воинов.

Пройдя день по едва заметным звериным тропам, Серебряков с индейцами к вечеру наткнулись в кустарнике на лежащие на листве трупы посланных воинов с луками в руках. Если бы не их окровавленные головы, казалось бы, что они спали. Но это был сон смерти.

— Выходит, они внезапно попали в засаду и начали отбиваться стрельбой из луков, — рассуждал Серебряков с индейцами, — но были перебиты из винтовок. Поглядите, возле них валяются закупоренные бутылки с черной жидкостью. Пройдя дальше, они обнаружили на влажной земле втоптанные гильзы и отпечатки подошв обуви.

Эх, сами не убереглись и ничего не донесли, бедолаги, подумал Серебряков, подбирая в сумку оплетенные травой бутылки с драгоценной жидкостью.

Он подал знак сопровождающим индейцам – тихо и за мной. Сам с карабином в руках скользнул между замшелых деревьев и плетущихся лиан. Они пробирались с такой осторожностью, что можно было подумать, из сумерек леса появились призраки.

Вскоре они унюхали запах дыма. Подкравшись поближе, затаились и между деревьями увидели у костра нескольких боливийских солдат. Одетых в форму защитного цвета, брюках-галифе, заправленных в сапоги или навыпуск в ботинках, с оружием и подсумками для патронов. Голову прикрывали смятые фуражки. Время от времени солдаты подбрасывали в огонь сухие сучья и прикладывались к фляжке со спиртным. Дым костра защищал их от мошкары и комаров, но слезящиеся от едкого дыма глаза не были помощниками для высматривания врага.

По знаку Серебрякова все разом выстрелили. Боливийцы, не ожидая внезапного нападения, с криком сиганули в чащу, обдираясь о колючие кактусы, успев прихватить оружие. На бегу один из них вдруг зашатался и упал. Стрельнув вслед солдатам для острастки, Серебряков и индейцы осторожно подошли к раненому. У того проступали пятна крови по животу и груди.

Это был лазутчик-индеец, видно на службе у боливийцев. Раненый приоткрыл глаза. В его взгляде сквозила ненависть и бессильная злоба побежденного. Едва открывая мрачную прорезь губ, он злобно прошипел на языке гуарани.

— Дух удачи отвернулся и мне не повезло… Однако дьяволам руссо от смерти тоже не уйти. Их по одному пристрелят мои друзья. За голову их командира обещана крупная награда – и наши рыщут в его поисках. Мы победим, когда с вами не будет белых начальников. — Его челюсть буквально тряслись от ярости. — Вы не свирепые ягуары, вы дохлые волки…

Он едва сплюнул сгусток крови на землю, провел слабеющей рукой по своей шее — мол, вот, что вас ждет. Хлынувший изо рта поток пенистой крови заглушил его слова. Он дернулся и затих.

— Готов, голубчик,- заключил Серебряков. Его спутники молча кивнули и вырвали из ушей лазутчика большие медные серьги.

А в это время спугнутые Серебряковым боливийцы встретили еще своих солдат и, пылая злобой, объединились, чтобы взять реванш. Они обошли стороной привал Серебрякова со спутниками, которые задержались, чтобы похоронить сородичей, желая им удачной охоты в царстве духов. Боливийцы засели им навстречу, решив огнем винтовок уничтожить своих противников.

Однако Серебряков, поднаторевший в военных хитростях, надумал со спутниками не возвращаться прежним путем. И они выбрали окружной, но более безопасный путь, миновав, к счастью, ту засаду.

— Пока лесные духи сопутствует нам,- тихо переговаривались индейцы, — и мы увидим со своим племенем завтрашние вечерние звезды.

Но человек предполагает, а господь располагает. Так и наши друзья недооценили обстановку. И попали, как говорится, из огня да в полымя.

Привлеченные звуком выстрелов, стали осторожно подтягиваться из глубин первобытного леса индейцы морос, для которых любые белые в их владениях становились врагами и с торжеством убивались и поедались.

Живущие в чащобах, пещерах, старинных развалинах построек канувших в небытие иезуитов, они своими нападениями давали понять, что любая попытка белых вторгаться в их места будет кончаться смертью. У каннибалов жестко почитается обычай сильнейшего, самовыживания и мести. Они были из тех, кто никого не щадит и сами не просят пощады, как и подобные им племена, в забытых богом краях белого света.

Выслеживающие белых морос были грозного вида, вооружены длинными луками и столь же длинными стрелами, боевыми палицами, утыканными клыками зверей. Раскрашенные полосами при помощи сока ягод, одетые в накидки из теребленной коры. Напав на след, они упорно шли по нему пружинистым шагом, покуда добыча не попадала им в руки. Морос обладали тонким чутьем. Им достаточно понюхать землю, кусты и траву, чтобы распознать следы животного или человека, тем более белого, резко выделяющегося своим запахом и потом в сельве.

Их вождь хорошо помнил, как они нашли и подобрали тело нанизанного на сук дерева и уже обглоданное мелким зверьем, его младшего брата.

По следам поняли, что руку к его смерти приложил белый человек, охранявший молодую индианку из кочующего племени. И вождь дал клятву Великому злому духу, что отомстит за смерть брата и положит голову белого и той индианки на жертвенный камень!

Теперь каннибалы настигли и незаметно окружили Серебрякова с двумя индейцами. Освещенные лучами заходящего солнца, их тела, натертые красным и зеленым, казались залитыми кровью. Приближались они с большой осторожностью, на случай, если неподвижность противника скрывала хитрую уловку. Замерли перед броском эти ягуары сельвы: губы вздернуты, обнажая крепкие острые зубы, ноздри раздуты, раскосые глаза жадно полыхали. И разыгралась кровавая драма!

Под роем внезапно пущенных из тростниковых зарослей стрел упали навзничь спутники Серебрякова, хрипя и судорожно ломая застрявшие в горле стрелы. Эх, жизнь не бывает без потерь!- оглянулся он на убитых друзей и, опорожнив на нападающих громыхающий карабин, выхватил мачете и прижался спиной к дереву.

Несмотря на нанесенные раны от его выстрелов, многочисленные дикари решили взять белого живьем, чтобы испытать выдержку необычной добычи при пытках. Но перед сверкающим вверх-вниз лезвием его мачете отпрянули первые смельчаки, недооценив белого и получив поверхностные раны. Серебряков, не успевая уворачиваться, получил несколько порезов. Тут кинулись на него воины, выставив бамбуковые копья с заостренными наконечниками из костей съеденных врагов, угрожающе вопя и прикрываясь небольшими щитами.

Оттолкнув их в стороны, вышел вождь, со следами шрамов на лице и спине, в огненно-красном головном уборе, с ожерельем на шее из зубов зверей и людей. В руке он держал огромную боевую дубинку. Воздух сотрясался от страшных завываний и свирепых криков.

«Ну, маманя родная, пособи своему сыну!», мелькнуло в голове у напружинившегося есаула Серебрякова. В тот момент вождь с неистовой яростью завертел бешено над головой тяжелой дубинкой, против которой мачете казалось игрушкой.

Серебряков изловчился, поднырнул под руку ликующего вождя, и, вывернувшись, с казачьей ухваткой нанес ему сильный удар… Взвизгнуло по кости руки стальное мачете, зарычал от боли вождь, онемели стоящие наизготовку вокруг воины — на землю падала отрубленная кисть руки, еще сжимавшая дубинку.

Вождь ошалело глянул на культю, из которой била алая кровь. Взмахом обрубка брызнул кровью на белого, закрепляя свое право на жертву, и тут же издал ревущий клич!

Орда туземцев навалились, смяла на землю и оглушила по голове жестокими ударами палиц сопротивлявшегося Серебрякова. Опутав тело его крепкими травяными веревками, они с диким ревом поволокли казака в чащу, в свое становище.

Привязанный намертво к стволу большого тополя, Серебряков пережил кошмарную ночь, уже не надеясь на освобождение.

В этой траурно-черной, бархатистой ночи воины на страже молчаливо стояли, опираясь на копья и обратив глаза к лесу. Оттуда доносились звуки, похожие на уханье филина. Остальные полуголые дикари при пламени костров и под звуки бубнов, изображали в пляске схватку, победу и погибель пленного. Алые отблески огня отражались на медных, дергающихся в экстазе телах.

Обессиленному Василию с содроганием вспомнились кровожадные обычаи этих первобытных людей, о которых с широкими от ужаса глазами рассказывали чудом уцелевшие мирные индейцы. В пиршестве и поедании тела пленного участвовало все племя. Сильнейшие воины пожирали еще дымящееся мясо, упиваясь местью над поверженной отважной жертвой. Молодые и старые догрызали объедки, слизывали кровь с еще теплых мослов и хрустели хрящами убитого, впитывая его силу. Дебелые, морщинистые старухи с беззубыми ртами, вырывали друг у друга и насыщались кусками теплых внутренностей убитого.

Часы тянулись за часами, и мучения Серебрякова усиливались. Он порою впадал в полубессознательное состояние, в котором кошмары сменялись один другим. Временами приходил в себя от боли в членах, перевитых веревками. Противно саднили полученные в схватке раны.

Утром наш казак увидел, как из шалаша к собравшимся на лесной поляне воинам вышел вождь. Плечи его покрывали две связанные коричневатые шкуры тапира.

Он слегка пошатывался, культя была обмотана какими-то листьями, на покрашенном зеленоватой краской лице горели мрачным светом глаза. Лицо его пересекали багровые шрамы, которые придавали ему поистине дьявольский вид. В здоровой руке он держал огромную берцовую кость убитого врага, волосы и отрезанные уши индейцев висели на его поясе. Яркие перья тукана колыхались в головном уборе.

В предвкушении мучений пленника мужчины злорадно ухмылялись, заостряли стрелы и ножи. Группа молодых воинов, крича и потрясая оружием, кружилась в военной пляске. Они ногами отбивали ритм своих свирепых пращуров, и он отдавался глухими ударами в теле Серебрякова.

То была пляска смерти.

— Жертву! Жертву! Жертву! Бухали с боем, рокотали барабаны. Земля гудела и печально содрогалась.

Внезапно вождь подал костью знак — и тарабарская музыка мгновенно оборвалась. Замерли пляшущие. Все упали на колени и вытянули руки вперед к жертве. Вождь резко махнул воинам и крикнул. Они натянули луки – стрелы взвились и вонзились веером вокруг головы белого пле6нника. Несколько стрел прихватили к стволу его растрепанные волосы.

Серебряков вождя с подрубленной им рукой, назвал как "Однорукий". Наш казак застыл, не двигаясь, и выпрямился перед вождем. Только холодный пот выступил на его лбу. Скосил глаза — неподалеку виднелся врытый в землю заостренный кол, и пылал в ожидании мяса разведенный костер. Древесный дым смешивался с ароматом каких-то трав и цветов.

«Неужели это все приготовлено для меня? И после стольких мытарств и переживаний я должен погибнуть от рук свирепых дикарей в ужасном тропическом лесу?! А как же Киане?» — мелькнуло в его воспаленной голове. Перед мысленным взором возникло сияние ее черных волос, высокие скулы, гордо посаженная головка. А сердце казака учащенно билось, кровь стучала в висках.

Поднятая голова, смелые глаза, сжатые губы и вздернутый подбородок говорили, что он готов умереть достойно.

Где-то вновь глухо забили барабаны, сделанные из сыромятной кожи пленников, надрывно засвистели дудки из человеческих костей. Им вторили в дикой пляске пронзительные вопли аборигенов, которые раздирали тишину леса. Щебетание и посвист птиц стихло. К КСеребрякову приблизился рослый дикарь с мрачным лицом. Грудь его пересекала свежая рана, из-под перевязки сочилась кровь. Раненый обмакнул палец в свою кровь и провел им по лицу застывшего белого. Острым наконечником стрелы процарапал крест на его лбу, показалась алая кровь.

Другой воин с едва зажившим рубцом на лбу, последовал его примеру. Схватив в ладонь русые волосы Серебрякова, он очертил в воздухе ножом круг вокруг его головы, показывая, как снимет с него скальп. Острое лезвие ножа мелькало перед лицом пленника, ожидавшего в любой момент, что дикарь располосует его на части. Кровь застыла в жилах у Серебрякова. Дикарь провел ножом по шее Серебрякова, с нее потекла кровь на грудь.

Вождь, или "Однорукий", при виде крови свирепо ощерился, словно ягуар перед прыжком. Лицо его исказилось от ярости, и побледнело даже под татуировкой. Он вдруг разразился безумным смехом и размахнулся берцовой костью, чтобы изуродовать голову белому пленнику.

Внезапно из-за зеленой кущи деревьев раздалась команда:

— Пли!- и грянул залп, затрещали быстрые выстрелы. Крик и вой поднялись среди переполошенных дикарей, внимание которых было поглощено казнью белого, а пули одна за другой поражали их плечи, бедра и руки. Вот замертво свалился один, второй дикарь...

Подстреленные зажимали кровавые раны руками, спотыкались, но стремились быстрее скрыться, спастись в чащобах от убийственных смертоносных палок, которые грохочут сильнее, чем раскатистый гром.

Перебегая от ствола к стволу, показались стрелявшие на ходу Экштейн и братья Оранжереевы, за ними поспешал Беляев, пуляя из винтовки. Стрелял из ружей и Тувига со своими воинами, другие с воинственными кличами пускали стрелу за стрелой в отступающих дикарей. Рыча от бессильной злости, что-то гневное выкрикивал, выплевывал "Однорукий", грозно потрясая при отступлении своей культей на привязанного к стволу пыток Серебрякова.

— Живее, друзья! — кричал призывно Экштейн, над головой которого просвистело несколько стрел, сорвавшие с деревьев листья и мелкие ветки. Одна из них вонзилась ему выше колена, к счастью, не задев кость.

Задыхаясь от боли и хромая, он подбежал к улыбающемуся через силу Серебрякову, который произнес сквозь спекшиеся губы:

— А я подумал, что вы обо мне уже позабыли. Эх, жаль, с тем "Одноруким" вождем, мне не удалось до конца рассчитаться!

Освобожденный ударом ножа от впившейся в тело травяной веревки, он почти рухнул на руки Экштейну. «Наверное, Господь спасает меня по ведомой ему одному причине, ведь все таится в руках Будущего!"— подумал он, вознося про себя короткую благодарственную молитву.

Оказывается, не дождавшись возвращения группы Серебрякова, весь отряд, охваченный тревогой, дружно снялся со стоянки. Вперед выслали опытных следопытов, которые и вывели объединенный отряд к месту нахождения Серебрякова в плену у врагов.

Теперь же, маленько передохнув, захватив с собой добытые кровью бутылки с черной жидкостью, и поддерживая с двух сторон шатающегося Экштейна, отряд Беляева собирался в обратный путь в лагерь.

Рассвет ложился на вековечный лес, который один был безмолвным свидетелем горячей прощальной ночи Василия и Киане. Она уже стала очаровательной молодой девушкой.

Ее темные, как индейская ночь, глаза, стали еще более огромными и прекрасными. А своим самообладанием и осанкой она выделялась среди своих, как духом и умом, заложенными в ней природой и развитые заботливым отцом, касиком Тувигой.

Поутру, когда Экштейн хромал с перевязанной ногой, опираясь на сухую палку, а Серебряков, с повязкой на голове, взнуздывал мулов, к нему подбежала запыхавшаяся Киане, и, невзирая на присутствующих, внезапно обняла и запечатлела свой страстный поцелуй на его губах. Василий на всю жизнь запомнил ее порыв и этот поцелуй! Пылко прижалась к нему, и он почувствовал ее округлившийся животик под широкой замшевой юбкой. Быстро прижав его руку

к своему животу, Киане жарко шепнула ему "У нас будет сын!!!"

Лишь мгновенье индианка постояла возле казака, широко улыбнулась ему, повернулась, махнув воронено-черными волосами на голове, и исчезла. Но улыбка ее и ошеломляющая весть о будущем дитяти, теперь поселилась в горячем сердце Василия, и все время грела его душу.

С грустью и тоской глядел вслед Киане юный Александр Экштейн, которого она пленила своими глубокими очами. Серебряков перехватил его взгляд и понимающе усмехнулся, дружески потрепал его по плечу:

— Эх, Саша, живы будем — не помрем! Собираемся, друже, в путь, в шумный Асунсьон. Поди, нас уже заждались. Там и найдем тебе черноглазую невесту!

Забегая вперед, добавим нечто удивительное! Оказывается, Саша Экштейн был безумно влюблен в Киане всю свою удивительную жизнь! О чем он, выжив в экспедициях Беляева в Чако, и уже, будучи седым стариком, признался в интервью, посетившему его в Парагвае русскому ученому Б.Мартынову. Этому ученому, который впервые открыл целому миру в своих публикациях забытое имя И. Беляева и русской эмиграции в Парагвае.

Мартынов оповестил так же, что «Беляева, «белого вождя», похоронили в 1957 году на берегу реки Парагвай — отсюда он и его спутники отправились вглубь Чако. А фон Экштейн-Дмитриев умер в 1998 году. Ему было 94 года. Он также завещал похоронить себя поблизости от Питиантуты, где его «на всю жизнь поразили глаза бедной Киане».

Александр Экштейн, после участия в экспедициях Беляева, отличился затем высоким мужеством, будучи лейтенантом парагвайской армии в боях в Чако против Боливии. Посмотрите здесь на фото нашего героя!..

Однако продолжим повествование о расставании с племенем Тувиги. Вождь, отличаясь бдительностью, предупредил Беляева.

— Возвращайтесь в свои большие жилища со всей осторожностью, чтобы не привлекать врагов. Может, они кинуться преследовать вас, но мы будем незаметно отслеживать их. Если заметим что-то подозрительное, известим через посты парагвайских солдат.

Беляев одобрительно кивнул головой и пожелал вождю удачи и благословения Великих духов в походах по лесам чащобам по его заданиям.

— Если боливийцы-разведчики захотят поймать меня, — заметил Тувига,- то им придется сжечь лес и просеять пепел, прежде чем найти меня.

Отряд Беляева без осложнений вернулся в Асунсьон. Пахучая лечебная трава, приложенная Киане к ранениям Серебрякова и Экштейна, вскоре стянула их. Образцы "черного золота" были доставлены в кабинет военного министра. Тот лично объявил разведчикам благодарность!

Прощаясь, министр намекнул, что в настоящее время необходимо для закупки вооружения армии реальное золото и серебро. По слухам, сокровища могут находиться в тайниках Чако в местах владений иезуитов, спешно отплывших в Испанию более трех столетий назад.

Разведчики озадаченно переглянулись, но на этом их прием был закончен.

Только на тенистой улице, Беляев смутно припомнил, что как-то Серебряков мимоходом обмолвился, что Киане говорила ему со слов своей бабушки-знахарки о каких-то ценных предметах и золотых монетах, скрытых в подземельях старинных развалин у священного озера Питиантута.

Добавим, что спустя десятилетия, пройдя через военные и экономические потрясения, Парагвай занялся тщательной нефтеразведкой, и обнаружил в Чако большие запасы "черного золота". Случилось это только в 2012 году.

А мы продолжим речь о скитаниях Беляева и треволнениях его супруги Саши, сметенных ураганом гражданской войны далеко за пределы России.

Очень важно прожить эту жизнь

И потом ни о чем не жалеть.

Каждым часом спеши дорожить

Каждым мигом на этой земле

...................................................... ...................................................... ...................................................... .............

Парагвай. Военное Министерство. Как давнего сослуживца, встретил министр Секоне вошедшего в кабинет Беляева. Улыбнулся, пожал руку, поднявшись из-за покрытого зеленым сукном стола.

— Рад видеть в добром здоровье! Мы опять нуждаемся в Вашей помощи по чащобам Чако.

— Буэнтос диас (добрый день!) — ответил на распространенном здесь испанском Беляев.

Усадив его в кресло, министр развернул карту Чако с уже нанесенными свежими объектами по последним съемкам экспедиций Беляева.

— Дело в том, — начал он,- что Боливия, невзирая на установление Вами демаркационной пограничной линии, продолжает посягать на нашу территорию в Чако-Бореаль. Туда, в сторону реки Парагвай, активно просачиваются их диверсанты, закрепляют свои опорные пункты, чтобы потом заявить на весь мир якобы о своем праве на этот край.

Хуже того, вдоль реки Пилькомайо уже возникло несколько боливийских укреплений. Этакие глинобитные постройки возле водоемов, оставшихся после ливневых дождей, но пересыхающих в засуху. Везде с ними ведут перестрелки наши патрули.

Но на самом деле здесь замешана… нефть. "Черное золото"!

Беляев удивленно вскинул брови:

— Откуда она могла там оказаться?

— Дело в том,- пояснил министр,- что боливийские власти подписали в 1920 году секретный договор с нефтяной компанией США «Стандарт ойл». Компания настаивает, что на территории Северного Чако скрыты немалые запасы нефти, и она получала для ее разведки большую территорию, примыкающую к нашему Чако. Ещё до прихода европейцев, кочующие там индейцы встречали лужи чёрной пахучей жидкости, выходившей из почвы на поверхность.

Специалисты компании уверены, что в нашем Северном Чако, где обитают индейские племена, залегает огромное месторождение нефти. Они хотят отыскать и любым путём получить доступ к этой возможной нефти. Поэтому компания под эгидой миллионера Рокфеллера и подстрекает Боливию к войне с Парагваем, обнадеживая ее солидной денежной помощью.

Ныне резко увеличилось число вооружённых стычек с патрулями в Чако. Военная напряженность нарастает.

— Да, я предполагал нечто подобное,- ответил Беляев. — В чем же будет заключаться моя задача?

— Вам поручается пробраться как можно ближе к боливийской границе в Чако, разыскать там выходы сырой нефти на поверхность и образцы ее доставить для анализа в Генштаб в Асунсьон. Страна очень нуждается в своей нефти для дальнейшего развития. Это же мировая валюта!

Для вашей охраны мы можем выделить отряд бывалых солдат.

Беляев отрицательно покачал головой:

— Нет. Большие экспедиции обречены на провал, тогда индейцы думают, что против них идут военные. Они устраивают засады и засыпают белых стрелами. Лучше нам отправиться малой группой, так проще пробраться в труднодоступные места, и легче скрыться. Да и проще прокормиться в неприветливых чащобах.

Министр подошел к широкому окну, посмотрел на раскинувшуюся внизу серебристую на солнце, многоводную реку Парагвай, по которой скользили белоснежные паруса и зычно раздавались пароходные гудки. Задумчиво произнес:

— Скажу откровенно, в верхах многие не верят в успех будущей экспедиции. Злопыхатели и завистники, в том числе русские, как генерал Эрн, оспаривающий ваше руководство над прибывшими из Европы колонистами, мрачно оценивают ваши шансы.

Упирают и на то, что мирные индейцы в огромном Чако, приняв столетия назад при помощи иезуитов христианство, в действительности сегодня ими не являются. Поэтому на общей вере на них трудно положиться. Ибо индейцы не отступились от язычества. Почитая для вида христианские церемонии, они же зачастую искренне поклоняются своим языческим богам и духам.

Беляев помолчал и с пониманием ответил:

— Для меня это не в новинку. Я пришел к этому открытию, но оно показало мне только трудность принятой на себя задачи – проникнуть в

тайны духовной жизни индейцев, познать их исконные коренные традиции и верования. Пусть они придерживаются своего язычества. Значит, их вера жива и если я смогу, то узнаю их самобытные обычаи, предания, и покажу миру удивительный строй и религиозный мир этого народа, подчиненный испанцами XVI века, но не уничтоженный ими. Тем самым мы уважим индейцев Чако, (о каннибалах я не говорю), и расположим их к себе. И эта задача меня не смущает.

Министр удовлетворенно кивнул и свернул на столе карту.

— Недоброжелатели успоряют, что невозможно проникнуть в сердце Чако и при этом остаться живыми среди боливийских диверсантов и свирепых индейцев. Они заявляют, что пробраться вглубь их обитания – это сущее безумие. И пророчат вам верную смерть. Некоторые доболтались до того, что видят в вас шпионов, подосланных Боливией для сбора сведений.

Поколебавшись, он добавил.

— Учтите, гибели вашей будут добиваться боливийские разведчики, проникающие в Чако. Наши агенты, законспирированные в Боливии, сообщают, что созданные Вами приграничные карты Чако, вызвали гнев боливийских властей. На вас будут просто охотиться. Ибо за голову вашу объявлена премия в виде крупной суммы денег.

Возвращаясь после домой, Беляев подумал, сколько еще людей погибнет, пока дикое Чако будет присоединено и освоено Парагваем? Скольких умрет от пуль, болезней, жары, голода?

Отряд Беляева, в том же составе с Серебряковым, братьями Оранжереевыми, Экштейном и проводниками, направляется в очередную секретную экспедицию в Чако. У них, покидавших едва налаженную здесь в колонии жизнь с россиянами, а теперь вступающих в сомнительный мир дикой сельвы, невольно сжимались сердца.

Впереди могут быть ожесточенные схватки с бродячими индейцами, с ушлыми боливийскими лазутчиками, с хищниками и буйной стихией природы. И они и их помощники, дружественные индейцы, корсары парагвайского Чако, должны это осилить!

Для такого рискованного похода решали многое не брать, дабы не обременять себя. Захватили только снаряжение, оружие с боеприпасами и небольшой запас продуктов, надеясь пополнить их охотой в пути.

В пограничном укреплении разведчики получили лошадей и выносливых мулов. Серебряков заботливо оглядел их. Обтер насухо, задал корма, осмотрел седла, сбрую, не порваны ли.

На стареньком пароходике, в клубах дыма, последовали они к затерянному миру Чако. С палубы разглядывали с интересом по берегам огромнее деревья, простирающие над водой ветви. С них длинными змеями свешивались лианы. На песчаных отмелях розовели длинноногие, с вытянутой шеей фламинго, бродили белые цапли, дремали чуткие крокодилы, переплывали реку тапиры. От шума парохода взлетали вверх стаи диких уток, перепархивали с ветки на ветку великолепные попугаи ара.

Жизнерадостный Экштейн без устали щелкал фотоаппаратом. Вот аппарат в руках Беляева. Миг! И на палубе запечатлены улыбающийся Серебряков с Экштейноми и братьями Оранжереевыми.

Пароход шел по реке Парагвай, доставляя провиант для закрепившихся среди непролазной сельвы армейских фортов.

Потом паровозик, пыхтя, вез их сквозь заросли тропического леса. Свистнув, он остановился у дощатой станции Касадо, где все выгрузились.

Навьючивая на мулов багаж, Серебряков заметил кавалькаду подъезжающих всадников. Красивая сеньорита спрыгнула с коня. Под короткой гофрированной юбкой виднелись стройные ножки в сапожках. Позвякивая шпорами, она купила билет. Жгучая красавица ничем не отличалась от местных гаучо. На ее кожаном поясе, стягивающем талию, выглядывал из кобуры револьвер и висел мачете. Она взглянула на белых европейцев, широко улыбнулась, помахала шляпой провожавшим всадникам и скрылась в вагоне.

Серебряков подавил вздох. Увы, когда еще в глуши придется встретить этакую темноволосую красавицу. И перед ним всплыл образ обаятельной Киане, — где там она и жива ли в этих опасных дебрях?

Перед ними громадной стеной высился зеленый бушующий ад. Неведомые загадочные места.

Они специально шли непроторенными, глухими местами, путь сверяли по стрелке компаса.

Сжавши зубы, Беляев, Серебряков и их сотоварищи проникали в глубь дебрей, в полную неизвестность.

Опоясанные со всех сторон непролазной растительностью, с остервенением прорубали мачете проход в чащобе. И вновь блеск, и звон острых клинков, падающие ветки, расползающиеся под ногами мерзкие гады, духота и жжение в горле.

Споткнувшись, хватались за обрывок висящей лианы – и вдруг сверху что-то загудит, и тяжелый пучок лиан, сорванный ранее ураганом, сваливается на голову, осыпая градом сбитых в падении веток.

Отряд пробивался с невероятными усилиями. Лианы и запутанные корни упорно цеплялись за ноги, а ослабевшие ноги заплетались в них. Вьющиеся среди деревьев гибкие стебли цепко хватали за хрипящее от натуги горло, безжалостно хлестали по лицу и сплетали уставшие руки. А может, все это казалось измученным, задыхающимся от влажности и жажды людям.

Серебряков и Экштейн первыми (Беляев-то был уже в годах), пробивали путь, нанося удары мачете по зарослям. Направо — налево!

Сверху вниз!

Налево! Направо!

Проводники, выпучив глаза и упираясь, тянули за собой под уздцы всхрапывающих, с оскаленными мордами мулов с поклажей. Грязные, оборванные люди падали, поднимались, ругались, исходили потом, и продирались дальше и дальше. Какой нечеловеческий труд!

С неимоверными усилиями они делали за день от пяти до двенадцати тысяч шагов. Шагами отмечали масштаб пройденного пути. И почти падали в изнеможении.

Кругом ни звука, только позвякивают уздечки коней и мулов. Долгие переходы отнимали последние силы. Даже крепкие мулы шатались от усталости. На всех наваливалась страшное, отупляющее изнеможение и люди, когда позволял путь, дремали на ходу.

— Да, лиха беда — начало, — выдыхал из себя жилистый Серебряков,- но где наш брат не пропадал, выдюжим и в этих ведьмовых лесах.

Хотя все нутром, кожей своей чувствовали, что-то дикое и ужасное нависало над их отрядом и не давало покоя. Враждебно стояла, наполненная колючками и переплетенная лианами чащоба.

Порою в ней все звуки притихали, и тогда в молчании людям чудилось нечто зловещее и трагическое. Они понимали, что сельва, напоенные влагой буйные тропические леса, цепко хранят свои неведомые тайны.

И владычица здесь для чужаков и несогласных с ее законами выживания — это вездесущая и многоликая смерть.

Поджарые, словно скиталецы-волки, они понимали, что в этом жестоком краю найдется много мест, откуда возврата нет. И грань между жизнью и смертью почти неприметна. Но они крепко верили в мужскую дружбу и выручку, проверенную гражданской войной и этой суровой парагвайской жизнью.

Отряд чувствовал себя словно в бою! И это был, конечно, бой. С искаженными от усилий, исцарапанными лицами и засохшей на руках кровью, в оборванной одежде, они упрямо пробивались вперед. Только вперед! Люди пробирались по тропкам, по которым крались только звери.

Господи, есть ли предел выдержке, выносливости и человеческому терпению?! Болели глаза от постоянного напряжения и вглядывания в дебри зеленого ада. Наверное, если бы они сейчас встретились в схватке с врагами, и то было бы легче, чем находиться в натянутой, как струна, тревоге.

А голубое, безмятежное небо играючи проглядывало сквозь деревья. Словно не было на свете ни опасностей, ни тревог.

Серебряков начинал мурлыкать песню, но мотив замирал на запекшихся губах. Мышцы ныли, глаза слипались, и хотелось улечься под деревом и задремать. Но это было пока невозможно.

От усталости он прикрывал глаза – и пред ним возникал вишневый цветущий сад и родной Дон, над которым плыл тихий колокольный звон. Шелестел листьями серебристый тополь, на который он вскарабкивался в детстве, чтобы пытливо поглядеть, что же там, за горизонтом? Матушка несет ему, мальцу, кружку прохладного молока.

А наяву жаркие дни сменялись быстрыми закатами и стылыми ночами. Темнота приносила резкое понижение температуры.

Над ними зияло распахнутое грозное небо. Блестели россыпи ярких, безмолвных звезд. Они сидели у костра. Вслушивались в окружающий мрак. Блики от пламени отражались на влажных боках мулов, за ними колыхалась черная завеса тьмы. От холода каменели мышцы.

Мы сидим у костра, а вокруг молчаливая ночь;

Искры с треском взлетают и быстро уносятся прочь.

Я на реку гляжу, — за рекою горят светляки

И обрызгана золотом гладь этой тихой реки.

Над водой потянулся чуть видимый, призрачный пар,

Кони жмутся к огню, — за рекою не спит ягуар.

Он, державный хозяин, гроза этих темных ночей,

Здесь впервые увидел сегодня костер и людей.

Мы сидим у костра и такой в его треске уют!

Эту радость лесную не многие ныне поймут:

Для чего в городах им костры, когда есть фонари?

Кто ж счастливей – они, иль живущие здесь дикари?

Мне сегодня и думать над этим вопросом не в мочь…

Я беру карабин и стреляю в волшебницу-ночь.

Может быть и удобней костра городской ваш фонарь,

Но сегодня я счастлив: я пьяный, свободный дикарь!

Так писал эмигрант Михаил Каратеев, добравшийся из Люксембурга с эмигрантами в парагвайские края по призыву генерала Беляева, чтобы возводить уголок России среди зарослей кактусов и развесистых пальм.

— Зябко, — поежился Серебряков и высморкался. — Не просто притерпеться к здешней ночной холодрыге сразу после дневной жары. Хотя мне по нраву дым костра и эти звезды, даже бродячие индейцы.

— Чушь. Эти чертовы дикари? От их пронзительных воплей раздирается все внутри, — вскинулся Экштейн. — Почему?

Серебряков потер щетину на подбородке.

— Наверное, потому, что они дают ощущение полноты жизни. Ведь мои глаза, нос и уши, палец на курке, всегда наготове. И не будь мы настороже, лесные бродяги вмиг бы сделали из нас трупы.

А на пути беляевцев стояла все та же, наполненная колючками и переплетенная лианами, чащоба. Беда, начало скудеть с питанием. Дичь словно вымерла. В один из вечеров полуголодные разведчики перетряхнули убогие припасы и ужаснулись!

Беляев вздохнул:

— У нас осталось два килограмма сухого мяса, маленько муки и чая-мате. Пяток банок сгущенки да сотня пересохших галет и пакет прогорклого какао. Воды во флягах на донышке. С таким запасом у нас шансов выжить пятьдесят на пятьдесят.

Однако день за днем они неуклонно продвигалось вглубь Чако. Оружие держали наготове, чтобы отразить нападение или подстрелить дичь возле углублений с мутной водой.

Повезло! Подранили двух маленьких оленей — и сотворили себе роскошный пир!

Когда кончилось мясо, на еду пошли молодые верхушки пальм:

— Точно наши капустные кочерыжки, но ими-то сыт не будешь!

Проводники-индейцы пополняли запасы, метко отстреливая с деревьев обезьян:

— А если их мясом брезговать, то недолго и до голодной смерти.

И поедали их с аппетитом. Но русские морщились:

— Это мясо есть невозможно! Когда индейцы опаливают шерсть обезьян над костром, они похожи на маленьких людей.

Чтобы сохранить тушки обезьян, индейцы подвешивали их на высоких ветвях.

Как-то среди ночи Серебряков проснулся от толчка о свой гамак. В лунном свете разглядел пятнистого небольшого ягуара. Тот отошел от него,

принюхался, от людей пахло сельвой и индейским потом — свои. Привстав на задние лапы, он хватанул на весу тушку обезьяны. Но услышав шорох в гамаке, повернулся, обнажил клыки и бесшумным прыжком растворился в темноте. Позади зверя сомкнулся шелестящий тростник.

Наутро вокруг лагеря виднелись следы лап ночного гостя, почему-то не тронувшего спящих людей и не убоявшегося огня тлеющего костра.

— К оружию! Дикари! — закричал Экштейн, показывая на появившихся из зарослей раскрашенных краской, с перьями в голове, вооруженных луками и стрелами полуобнаженных индейцев.

Все схватились за оружие, укрылись за деревьями и приготовились стрелять. Но это пришли индейцы с Тувигой с улыбающейся Киане. Глаза Василия и Киане мигом встретились, и на секунду во всем белом свете не было людей ближе их! Рядом с девушкой, о боже!, переступал подросший прирученный ягуар, которого она теребила за холку и что-то успокоительно наговаривала. Индейцы поделись дичью, разожгли костры, и после общения и еды, затянули свои мелодичные, древние напевы, которые собирал в блокнот и записывал везде Беляев.

Наступила темная ночь с блестками звезд. Киане, оставшись наедине с Василием, не могла удержать слезу радости и под пологом неба они, уединившись вдвоем, горячо обнимались и целовались. Поведали, улыбаясь, что в томительной и длительной разлуке они не раз приходили и встречались друг с другом в радужно-пленительных снах.

Оказалось, совсем недавно, словно знак Господень о близкой встрече, им в одну и ту же ночь привиделось во снах их полные страсти и нежности, горячие, безумные объятия, сплетения обнаженных тел. И что они пылко отдавались друг другу, ослепительно и пронзительно, до глубины распахнутых тел и душ, до каждой клеточки. А теперь встретившись, о вдвоем и наяву испытывали неземное молодое блаженство, обжигающее, пронизывающее их до сладостной боли соединенных тел, слившихся в долгожданной телесной встрече. И только шепчущий в ветвях деревьев ветер повторял нежные слова любви.

Василий беспокоился, не догадывался ли кто из соплеменников об их близости с Киане, хотя в племени такие контакты и не порицались. Слава богу, не замечал никакого осуждения. К тому же все любили юную дочь вождя, всегда веселую, радостную и всех лечащую отварами из трав и древними заговорам. И он облегченно вздыхал, будучи спокойным за нее.

В один из вечеров Беляев спросил у сидящего подальше от костра осторожного Тувигу, как они смогли в этих чащобах найти экспедицию.

Тот слегка улыбнулся и показал в сторону молодого ягуара, лежавшего рядом с Киане и Серебряковым.

Оказывается ягуар, не тронувший ночью спящих белых, был этим самим. Бродя ночью по лесу, он вышел на лагерь белых людей, где унюхал знакомый запах Серебрякова. А вернувшись к Киане, настойчиво тянул ее за собой, и та сердцем поняла, что нужно следовать за своим взбудораженным питомцем. Так ее чуткий воспитанник и привел их к лагерю белых.

В разговоре с Тувигой Беляев напряженно и с надеждой спросил:

— А не приходилось ли им в кочевках встречать черные маслянистые пятна на поверхности болот, во впадинах скал или еще где-либо?

Тувига прищурился, воспоминая, и ответил: — Да, в нескольких днях пути в сторону границы с Боливией, такие места мои люди примечали.

И по просьбе Беляева, подкрепленной парой новеньких винтовок с пачками патронов и ножами, вождь отправил трех молодых воинов с наказом принести с тех мест в посуде темную, пахучую, маслянистую воду.

В ожидании их возвращения индейцы разбрелись по лесу для охоты, женщины постарше с детьми занялись поиском плодов и ягод, съедобных и лечебных корешков.

Тувига попросил наиболее молодых, в соку плодородия женщин, испросить у духов Воды ближнего водоема большой удачи для важной встречи соседних сильных касиков, а так же украсить себя. К приходу вождей красовались гибкие и округлые тела красавиц, с вплетенными в черные волосы желтыми, красными перьями и цветами, ожерельями на руках из камешков и ракушек. В вечернюю тихо-заманчивую лесную пору в свете костров танцовщицы гибко двигались перед захмелевшими гостями с грацией пантер и посматривали на молодых воинов. Тела женщин были скрыты под причудливой разноцветной раскраской, а лица источали призывные улыбки.

Беляев с касиком Тувигой в лагере принимали с достоинством и одаряли подарками подошедших с охраной вождей, ранее убежденных Тувигой выступать на стороне парагвайцев. Их довольные скуластые лица украшала сложная татуировка, на плечи ниспадали волосы. Вожди и старейшины племен выглядели эффектно. В роскошных головных уборах, накидках из тонких белых и желтых шкур, на шее ожерелья из длинных клыков. Они усаживались на поваленные стволы деревьев. Сыновья сельвы стараются не садятся на землю, опасаясь вредных насекомых и ползучих гадов. В этом племени чамакако Беляев, с соблюдением всех индийских ритуалов, торжественно и навечно получил от касика Тувиги почетное имя Алебук или Сильная рука.

Тут Беляев улыбнулся, вспомнив, как потешились индейцы, когда он впервые запоминал слова на их языке. Но он настойчиво вникал в их гортанное произношение и смысл, и освоил начатки этого языка. Это дало ему возможность понимать наречия других племен и сносно общаться с ними. А затем в Асунсьоне он кропотливо составлял так необходимые для военных фортов и армии словари-разговорники испано-чамакако и испано-мака.

Серебряков с Киане в это время ушли в сторону застоявшегося болота, надеясь там подстрелить что-либо из дичи. Захватили с собой карабин и мачете для расчистки прохода в густой пуще. Василий наловчился владеть этим коротким клинком, ибо их юнцами в станице казаки обучали ловким сабельным приемам, а годы войны добавили опыта в конной джигитовке и владении клинком.

Киане в нескольких шагах от края болота пыталась сухой веткой оттолкнуть какое-то бревно, все в водорослях. Серебряков крикнул, отзывая ее назад. Не понравилась ему рисованная затея блуждать по незнаемому мутному болоту, в котором скользили какие-то водяные гады и мелкие змеи в тине.

Вдруг бревно с плеском изогнулось в воздухе дугой, и перед остолбеневшей Киане взвилась пасть водяной змеи, перекусившей ветку! Это была гигантская серо-зеленая анаконда с буро-желтыми пятнами по бокам.

Серебряков с расширенными глазами прицелился и всадил из карабина пули в извивающуюся треугольную голову змеи. Та с оглушительным плеском исчезла в болоте, вспенивая воду – и вынырнула перед глазами остолбеневшей Киане. Он отбросил карабин.

И с берега, с мачете в руках, кинулся молнией наперерез чудовищу. Падая в воду, рубанул с силой острым мачете по пятнистой шее анаконды, которая с шумом ударила хвостом по воде и скрылась в болотной тине.

Очнувшаяся от страха Киане мелко дрожала, шепча побелевшими губами благодарность добрым водным духам-покровителям ведь они забрали к себе это страшилище.

Серебряков, прихватив и зарядив карабин, вывел ее за руку из проклятого болота, оглядываясь на приют земноводных тварей, и успокаивая, привел в лагерь. Навстречу им выбежали обеспокоенные соплеменники. Экштейн с тревогой и сочувствием глядел на Киане, к которой он был неравнодушен, но старался скрывать свои чувства. Привязанный за ошейник перед уходом ягуар рычал и кидался к хозяйке, словно чуя неладное. Подобрав когти в лапы, тихо заворчал, заглядывая в ее лицо.

Чтобы отвлечь Киане от пережитых волнений, Василий занял ее рассказом о ягуаре, слышанном от парагвайцев.

— Если ягуара приручают еще детенышем, как твоего, то они привыкают к хозяевам и безопасны для домашних животных, — улыбался он индианке, успокаивая ее и поглаживая ладонь.

— Так вот, один веселый человек держал у себя в хижине молодого ягуара и разгуливал с ним, как с собакой. Этот весельчак брал понимающего команды ягуара с собой по лесным дорогам и за деревьями поджидал путников верхом на муле. По его знаку ягуар выпрыгивал из кустов. Испуганный мул от ужаса взбрыкивал и всадник летел с него в одну сторону, а мул улепетывал со всех ног в другую. Вдогонку им ревел ягуар и хохотал его хозяин...

Осмотревшие через пару дней воины обнаружили тело огромной анаконды, скончавшейся от нанесенных ей ран Серебряковым. Она начала разлагаться и от нее исходило резкое зловоние. Индейцы долго пересказывали о смелом поступке белого, спасшего Киане от неминучей гибели: «Руки его не трясутся, словно пожухлая трава от ветра!».

Хотя индейцы сами нередко нападают на небольших анаконд, если обнаруживают их в заполненных водой впадинах. Они прыгают в такие ямы сразу по несколько человек и длинными ножами закалывают ее. Главное, что свежее мясо змей считается очень вкусным.

Но вот с такими страшилищами они избегали встречаться.

...И в дни всеобщей дикости и тлена

Смеюсь, молюсь мальчишеским мечтам.

Б. Чичибабин

Путь Беляева в глубины Белого движения среди пламени пожарищ и взрывов снарядов, пулеметных очередей тачанок, воплей раненых и горы изувеченных трупов — пролегал через ожесточенный и братоубийственный казачий Дон.

Наш генерал, начиная бороться за свою Россию, с печалью узнает, что не нашедший поддержки среди навоевавшегося с «германцами» казачества и разочаровавшийся в выдвинутых идеалах — застрелился донской Войсковой атаман Алексей Каледин. Покончил с собой, сняв китель и наградной Георгиевский крест. Господи, прости, и упокой его душу.

Несмотря на эту трагедию, Иван Тимофеевич откликается на призыв создателя Добровольческой армии на Дону генерала Алексеева: «Нужно зажечь светоч, чтобы была хотя бы одна светлая точка среди охватившей России тьмы…».

Беляев, кутаясь в одежды, дабы не прознали красные, пробирается тайком на белый Дон, который оставался «маленьким, незатопленным островком среди разбушевавшейся стихии». Только там уважалось звание офицера-защитника Отчизны, продолжали соблюдать дисциплину, носить золотые погоны и отдавалась честь. Там в едином строю сурово выстраивались седые боевые полковник и безусые юнкера.

А после под воем шрапнели мальчишки по Дону прошли.

Зашитые в полы шинели частицы российской земли.

Ивана Тимофеевича в пути ждало множество опасностей. Достаточно, чтобы заподозрили соседи по вагону — и ты уже жертва. Он видел, как матросы и красногвардейцы, опознавая царских офицеров, выбрасывали их на полном ходу поезда, и те буквально размазывались по земле.

И страдая, думал он: «На Дон стекались офицеры, кадеты, солдаты — сначала одиночно, потом группами. Иные бежали из советских тюрем, уходили из развалившихся войсковых частей, от большевистской нетерпимости.

Одним удавалось прорваться через заградительные кордоны, другие попадали в тюрьмы, заложниками в красноармейские части, иногда в могилу.

Шли на Дон, не имея представления о том, что их ожидает, во тьме через сплошное большевистское море. Приходили измученные, голодные, но не павшие духом».

В цветущем мае 1918 года Беляев, наконец, очутился в донской станице Мечетинской. Вот он и в Добровольческой армии!

При поддержке Деникина он заступает на пост начальника артиллерии. С неугасимой надеждой на наведение порядка в войсках, да и всей державе!

Сюда же на Дон, на землю предков, пробирается тайком с женой такой же фронтовой генерал Петр Краснов. Он занимался ранее эвакуацией на Дон казачьих частей для будущих сражений. Теперь, одетый в задрипанное пальто и с подложными документами он, в стылом товарном поезде, прибыл с женой в красный Царицын.

На вокзале Краснов с тревогой узнал, что он приговорен к смертной казни. А портреты его посланы по всем станциям от Царицына до Пятигорска. Он, озирая патрули, и чудом избежав расстрельного ареста, на тряской телеге, запряженной парой захудалых лошадей въезжал в Новочеркасск.

Ему, как и Беляеву, иного выбора не было.

Пересеклись на том горячем Дону пути Беляева и Краснова. И хотя воевали они за общее Белое дело, но жизни эмигрантские оказались у них категорически разные…

Краснов после в нацистской Германии станет начальником Главного управления казачьего войска. Будет без устали призывать казачество воевать под знаменами Гитлера против Сталина: «Хоть с чертом — но против большевиков».

А Беляев в Парагвае резко выступит против фашистов и вермахта, и назовет возглавившего борьбу с Гитлером Сталина «русским богатырем». Деникин начнет резко осуждать Краснова за «вдохновенные» призывы его к казачеству – идти под знамена Гитлера». Но все это будет потом…

А сейчас, в роковую гражданскую, Краснов командует Донской казачьей армией. Беляев же находится в руководстве, другой, Добровольческой армии Деникина.

На фронтах бои шли с переменным успехом. Противники не щадили, уничтожали друг друга.

Беляев и другие генералы едва сдерживали офицеров от расправы над пленными красноармейцами — настолько все были разъярены зверствами большевиков. В то же время в панике, неразберихе власти белые перебегали к красным, а пленные красные становились или их насильно ставили в ряды белых. Жить хотелось всем.

В начале 1919 года Деникин стал еще выше — Главнокомандующим Вооруженными силами Юга России, насчитывающих более ста тысяч штыков. Вначале ему сопутствовал успех и части белых заняли 18 губерний, а это было более сорока миллиона населения. Сперва избавителей от большевиков население встречало радостно: колокольным звоном, хлебом-солью на резных блюдах, охапками цветов.

Жарким летом белые заняли Царицын или «Красный Верден», как назвал его Деникин. В центре Царицына состоялся парад войск. Деникин торжественно оповещает, что конечной целью войск будет «захват сердца России – Москвы. И вот взяты с боями у красных Киев и Харьков, Курск и Орел, пал Воронеж и белые части в тульских пределах — и до Москвы рукой подать — осталось каких-то 180 верст…

Но распоясались хмельные от крови, вседозволенности и злого самогона белые победители. Города и села стонали и корчились от их мародерства, насилий и грабежей. Белые сами себе рыли могилу. Красная Армия жестко сконцентрировалась — и перешла в контрнаступление, освобождая занятые деникинцами Орел, Воронеж, Курск.

Постепенно накапливались разногласия между Деникиным и Беляевым.

— Деникин обладает слишком узким взглядом на все происходящее,- говорил среди офицеров Иван Тимофеевич. – Сын простого крестьянина, он ненавидит высокую культуру, да и не жалеет крестьянина, плохо понимает солдата.

Занимаясь снабжением армии, Беляев, открыто выступает против насильного изъятия продовольствия у крестьянских семей. Он предложил Деникину создать специальные охранные роты, которые препятствовали бы повальным грабежам населения:

— Если вам не жалко худого, обокраденного населения, то поберегите, хотя бы армию. Ведь армия, которая грабит, сама разлагается, — убеждал он Деникина.

А тот, поседевший, сидя в измятом мундире, резко возражал:

— Вы, словно чистоплюй, жалеете это мужичье быдло? Да они завтра, краснопузая сволочь, выпустят нам кишки из живота.

— Карательные отряды и расправы без суда, возвращение озлобленных помещиков в свои имения – это признаки катастрофы, — горестно замечал соратникам Иван Тимофеевич. — А можно ли с нечистыми руками творить освобождение и восстановление России?

Беляев ужасался: — Откройте глаза, господа офицеры! Катастрофически падает наш авторитет среди населения. В нашем тылу заполыхало пламя крестьянских восстаний. И мы, кадровые военные, вчерашние победители, под ударами красной армии откатываются назад и назад.

Недовольный Деникин отстраняет Беляева от должности заведующего насильственных реквизиций белых.

Деникин после, в эмиграции, признается запоздало в творимых бесчинствах.

— Увы, наши армии погрязали в больших и малых грехах, набросивших густую тень на светлый лик освободительного движения. Это была оборотная сторона борьбы, ее трагедия.

Выходит, Беляев оказался дальновиднее великого Деникина?! Да нет пророка в своем отечестве.

На глазах Беляева Деникин и его окружение сдавали позиции. Вопиющий белый террор заставил Беляева сомневаться в порядочности высшего командования.

Как-то он увидел на улице несшегося напролом генерал-майора Дроздовского, заряжавшего на ходу винтовку. За ним поспешала группа молодых офицеров, клацающих затворами.

— Куда вы так торопитесь, сломя голову, — изумился Беляев.

— На станцию! Там собралось слишком много пленной красной сволочи! Будем их расстреливать, надо приучать нашу молодежь.

А за рукава и полы офицерских шинелей цеплялась седая старушка-мать, умолявшая: — Моего сына, отдайте моего сына, кровинушку!

Дроздовский смачно сплюнул в сторону обезумевшей от горя старушки, и на ходу вогнал обойму в винтовку, (вскоре смерть нашла его самого).

Соратник Беляева, генерал Туркул, откровенничал:

— В зимних боях мы измотались. Все ожесточились. Ибо знали, что в плен нас не берут, что нам нет пощады. В плену нас расстреливали поголовно. Если мы не успевали унести раненых, они пристреливали сами себя.

Беляев остро видел колошматину войны, несущей всем горе. Вокруг наводили ужас массовые расстрелы, лохмотья кровавого мяса и подбородки пленных, раскроенные вороненой рукояткой нагана, и гарь яростных пожарищ, вихрь безумия и могил.

Вовлеченный в кровавое колесо белого движения, Беляев командует конно-горным дивизионом, сражается на заснеженных полях России. Только сознание укоренившегося долга и присяга удерживало его от намерения немедленно потребовать отставки. Он сражается на заснеженных полях России.

Забыть ли, как на снегу сбитом

В последний раз рубил казак,

Как под размашистым копытом

Звенел промерзлый солончак,

И как минутная победа

Швырнуло нас через окоп,

И храп коней, и крик соседа,

И кровью залитый сугроб.

На прорыв их фронта уже помчалась махина Конной армии Буденного. 1919 провальный год заканчивается печальным приказом Деникина об оставлении Царицына на Волге. За спиной отступающей Белой армии грохочут взорванные ею мосты и бронепоезда, станции и госпиталя… От этой бойни-резни начали уставать и белые и красные.

Велик и страшен наступивший, заваленный снегами, 1920 год! Большевики неумолимо побеждали.

Крах военных операций белых, неудавшееся наступление на Москву подорвало доверие к диктатуре Деникина.

Высокий и подтянутый Врангель, в черкеске, блестя глазами, заявил генералам, среди коих находился и Беляев:

— На огромной, занятой нашими войсками территории Юга России власть отсутствует. Деникин не способен справиться с этой задачей. Страна управляется всеми, кому не лень – от губернатора до войскового коменданта и контрразведчика. Понятие о законности отсутствует. Хищения и мздоимство глубоко проникли во все отрасли управления.

Иван Тимофеевич не принимал участия в штабных интригах. Но полагал, что Деникин скорее прирожденней солдат и служака, чем прожженный политик. Теперь он разбит неудачами, и ему не под силу оставаться у власти. Выходит, единственный выход — это передача полномочий Врангелю.

Весенним апрельским днем 1920 года, уставший, сутулившийся Деникин ставит подпись под своим последним приказом.

«Генерал-лейтенант барон Врангель назначается Главнокомандующим на Юге России. Всем, шедшим со мною в тяжелой борьбе, — низкий поклон. Господи, дай победу армии и спаси Россию».

Затем на севастопольском рейде загрохотали якорные цепи – это английский линкор «Император Индии» на борту с бывшим Главнокомандующим Деникиным взял курс на Константинополь.

Так на Деникина, с первой набежавшей на линкор волной, накатились долгие годы эмиграции.

Врангель сразу же взялся за наведение порядка в Русской армии.

О генерале Беляеве он отзывается, как о «храбром и добросовестном офицере» и «человеке» прекрасной души». Беляев был начальником артиллерии дивизии из трех артиллерийских батарей. Дополнял их отряд пехоты в составе 1200 человек.

Врангель, теряя немало людей в боях, продолжал бесстрашно передвигаться вдоль линии обороны противника. Мало-помалу он брал бразды правления в свои руки, отсеял слабых и неспособных, продвинул храбрых и талантливых. К числу таковых принадлежал Беляев.

Ему в душу запала беседа с Врангелем:

— Понимаете, — говорил тот,- мы остались одни в тяжелой борьбе, где решается судьба не только нашей Родины, но и всего человечества.

Мы защищаем родную землю от ига красной нечисти, не признающей ни Бога, ни Родины и несущей смуту и позор. Скоро три года, как Русская армия несет тяжелый крест. Предав дикому разорению Русь, изверги надеются зажечь мировой пожар, не думая, что в огне его могут сгореть и сами…

Да, Врангель и Беляев предполагали, что диктатура большевиков в будущем потерпит крах, но когда?..

Врангель и офицеры убеждались в глубоком уме генерала Беляева, и его личной храбрости. Вспоминали после атаки красных:

— Мы успели кое-как одеться, подседлать лошадей и выскочить из села, однако обоз двух полков и наша летучка были захвачены. Красные захватили и радиостанцию, но генерал Беляев, выскочивший в одной рубахе из дому, собрав несколько десятков артиллеристов и казаков, и радиостанцию отбил.

А полковник Соколовский добавлял:

— Нас преследовала сплошная толпа всадников. Врангель остановился и, вглядываясь в предрассветный сумрак, принес: «Черт возьми! Похоже, они нас изрубят». В тот момент с противоположенного конца станицы раздался пушечный выстрел, и над красными кавалеристами разорвалась шрапнель. «Это наши, — сказал Врангель, — едем к ним, это стреляет наша батарея». Это Беляев собрал казаков, орудийные расчеты и открыл огонь. Врангель с конвоем поскакал к кавалерийской части, стоящей в десяти километрах. И вдарил по красным. Те бежали, прихватив с собой нескольких наших медсестер.

Врангель успокоился, что его жены не оказалось в лазарете: она уехала в Ставрополь за документами. Ольга Врангель сопровождала его как медсестра полевого лазарета. Многие медсестры, опасаясь со стороны красных надругательств и изнасилований, носили ампулы с ядом, чтобы принять, когда не будет выхода.

Однако дальнейшие отношения Врангеля с Беляевым, имевшим независимое мнение, начали портиться.

Эти напряженные отношения были скрашены долгожданным приездом из Петрограда в Екатеринодар его Саши. Между тем время для любви было опасливое, ненадежное.

Белая гвардия затачивала штыки, готовясь лечь костьми на полях сражений с красными полками, вал которых неумолимо накатывался на нее. А на юге, среди безжалостных боев, гуляла вовсю эпидемия безжалостного тифа.

Скрутил тиф и его милую Сашу. Боже, до чего опустеет мир, если она уйдет!

Если она, благодаря Господу, останется жива, если он будет знать, что солнце опять будет играть в ее золотистых волосах, и ее голубые глаза опять сморят на звезды, и зазвенит её смех, — о, тогда жизнь будет сиять для него!

Но заразился, свалился и сам Иван Тимофеевич. Долгий, смятенный месяц ослабевшие супруги находились на грани между жизнью и смертью!

Саша металась в постели вся в жару, открывала глаза — у изголовья сидел изможденный муж. А он в горячечном бреду видел стоящую над ним Сашу, и в его воспаленной голове кружились слова:

Пожалуйте, сударыня

Сядьте со мною рядом.

Пожалуйте, сударыня,

Одарите взглядом….

Врачи и они сами выхаживали друг друга из последних сил и одолели смертоносный тиф.

— Господь миловал наших «неразлучников», они выкарабкались из бездонной пропасти!- радовались медики и друзья по лечению.

— А не расстался ли с мечтами о Парагвае и индейцах обожженный сражениями генерал Беляев? — лукаво спрашивали его друзья-офицеры, сиживая в узком кругу за бокалом терпкого вина.

— И было ли ему до его любимых писателей Джека Лондона, Луи Буссенара, Райдера Хаггарда, воспевающих Музу дальних странствий? — вопрошали другие, поднимая бокалы за торжество Белого дела.

Он же, посмеиваясь, честно отвечал:

— О, эти мечты и писатели-романтики поддерживали мою грешную душу на фронтах военной жизни.

И таков он был не один.

Так, будущий историко-приключенческий писатель Иван Ефремов вспоминал, что в кипучее время гражданской он взахлеб читал на привалах при свете костров увлекательные книги Райдера Хаггарда из истории Южной Америки.

Став известным ученым и путешественником, Ефремов признавался:

«Не говоря о Жюле Верне, Джеке Лондоне, Киплинге и Майне Риде, мы зачитывались Хаггардом, Луи Жаколио, Буссенаром, Сальгари, Эберсом, Мариэттом, Пембертоном, позднее Пьером Бенуа, — это были многотомные собрания сочинений, в сумме познакомившие нас с природой разных стран мира и с разными историческими эпохами».

Белый генерал известный писатель Петр Краснов вспоминал: «Я мечтал пятидесяти лет (после пятидесяти – какай же может быть кавалерист!) выйти в отставку и стать ни больше, ни меньше как русским «Майн Ридом!»

Но сейчас белых и красных захватывала жесткая проза войны: борьба за власть и новую Россию! А будущее её каждая сторона видела только по-своему.

… Идет драматический отход белых войск из Харькова. Его прикрывает артиллерия под командованием Беляева. Они отходят в Крымскую сторону с остатками войск Врангеля.

Для супругов Беляевых начинается хождение по мукам.

Иван Тимофеевич вчитывается в сводки и содрогается, что при отступлении Вооруженные силы Юга России потеряли убитыми и ранеными десятки и десятки тысяч бойцов. Боже, в плен попало уже около 180 тысяч человек! Господи, куда же мы катимся? ...

И вот порт Новороссийск. Он переполнен отступающими белыми. А там, за морем – чужие берега. Какие мысли обуревали генерала Беляева? Может и такие:

«Новороссийск был катастрофой Белого движения. Мы потеряли громадную, плодородную и густонаселенную территорию, весь материал, и вероятно, две трети нашей армии. Сколько офицеров, оставленных в лазаретах, застрелилось? Сколько было расстреляно и утоплено в бухте?

В Новороссийске погибли результаты двухгодичной славной борьбы. Союзный флот присутствовал при этом как зритель.

Никогда наша армия не переживала такой катастрофы в боях с красными. И вот эта катастрофа была ей причинена своим же собственным Генеральным штабом…

Мы направлялись в Крым, чтобы продолжить борьбу с большим опытом и меньшими иллюзиями».

При эвакуации из Новороссийска большинство казачьей Донской армии, не говоря о беженцах и семьях, было оставлено под расстрел красным.

Беляев видел, как на отходящие суда казачьи офицеры зачастую не допускались и около пароходов громоздились баррикады с караулами и пулеметами. В безумном бегстве белые штыками отпихивали от кораблей своих же сподвижников.

Перед ним стояла черная трагедия, агония Новороссийска.

Красные, идя по пятам отступающих в Новороссийск белых, настигали не успевших погрузиться на суда. Стволы их пулеметов и пушек раскалялись от расстрела людей, сбившихся в кучу на пристани и молу. Прижатые к морю толпой, солдаты, раненые, женщины с детьми, падали в воду и тонули. Жуткий стон, вой и плач стояли над городом.

Беляев, пораженный, остановился.

Около пристани скучились донские кони-красавцы. Другие кони забрели в море, наклонили головы к воде, отфыркивались и сердито били передними ногами.

С плачем и криком метались женщины, отыскивая мужей и детей, затерявшихся в тысячной толпе. Офицеры, солдаты, казаки с мола бросали в море пулеметы, седла, ящики. Все время подъезжали всадники. Один быстро соскочил с седла, обнял коня за шею, прижался к голове и выстрелил в ухо своего боевого друга, а потом себе в голову...

Зычные голоса наводили порядок. Непокорных тут же застреливали и трупы бросали в бухту.

В темноте наступившей ночи пылало небо над городом. Горели, взрывались громадные интендантские и артиллерийские склады. С грохотом огненные смерчи вздымались к небу. Началось дикое мародерство.

Лишь откуда-то, из притихших от страха домов, доносились слова напеваемого псалма:

Скажите, мне братья и сестры,

Куда вы хотите идти…

Терновник колючий и острый

И камни, и мрак на пути…

Черный день 25 марта 1920 года Беляев не забудет никогда. У Ивана Тимофеевича сердце обливалось кровью! Беда пришла оттуда, откуда он не ожидал.

В страшной суматохе отступления и эвакуации, среди многотысячных толп беженцев, потерялась, пропала его любимая «неразлучница» Саша. Он внушал себе: «Надо жить с надеждой на встречу. Иначе я сойду с ума».

Из порта Новороссийска на ревущем гудком пароходе «Бюргермейстер Шредер» он покидает Новороссийск.

Только с января по март этого трагического года из Новороссийска, Севастополя и Одессы было вывезено около 20 тысяч больных и раненых белых офицеров, с ними еще 25 тысяч членов их семей и чиновников.

Всех потом разместили в беженских лагерях на островах Средиземноморья. Оставшихся на родной земле угрюмых белогвардейцев, казаков поджидало, увы, не милосердие красных победителей.

Хуже того, террор продолжался – он приобретал государственные, жуткие массовые масштабы и назывался теперь «расказачивание» и «раскулачивание». Ибо великий деятель партии Лев Троцкий еще загодя призывал командование Красной армии устроить казакам «черный Карфаген».

Трагический 1920 год близился к своему ужасному завершению.

Жуткие картины отступления остались на всю жизнь в обугленном сердце Ивана Беляева, как у поэта и белоэмигранта Николая Туроверова:

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня;

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он пыл изнемогая,

За высокою кормой

Все, не веря, все не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь все плыл, теряя силы

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо -

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

Над плывущими суднами с изгнанниками опустилась ночь. Беляев с борта грустно смотрел в темное небо, ярко сверкали звезды, весело искрилось море. Тускнели и умирали один за другим огни родного берега. Вот потух последний.

Прощай, мать-Россия! Может быть, навсегда…

За морем Черным маячила чужая, неприветливая Туретчина. Выбросил вверх минареты надменный мусульманский Константинополь. Впервые за многие века ползут к нему по морю за подаянием переполненные суда с христианскими воинами-гяурами. Одно транспортное судно затонуло и его пришлось буксировать по волнам к берегу Турции…

У Белого движения была одна неоспоримая заслуга, размышлял наедине сам с собой Иван Тимофеевич. Благодаря его упорному сопротивлению фанатику Ленину был поставлен заслон, и ему не удалось зажечь революционный пожар-террор в Польше, Германии и других странах. Превратить российскую кровавую гражданскую чуму во все пожирающее пламя мировой войны, о чем он так горячо мечтал, писал и действовал.

Беляев не кривил душой и рассуждал честно: в гражданской войне герои были по обе стороны фронта. И все они были русские люди, а точнее – россияне. И каждый радел за «Свою» Россию. Хотя это с трудом вмещалось в его голове.

С уходом за границу армии Врангеля закончился стихийный белый террор. Зато красный террор, разворачивался, набирал крутые обороты и массовость. И становился великой государственной политикой против своего же, и без того уже искромсанного народа.

По Крыму прокатилась беспощадная волна красной «зачистки». Сдавшихся на милость победителей (святая наивность!) белых офицеров и казаков расстреливали десятками тысяч человек.

Красноармейцы прикладами и штыками в лазаретах добили раненых и калек. Кому нужна была эта орава жаждущих лекарств и жратвы ртов? Себе-то, и то жирных кусков не хватало….

Операцией по массовому уничтожению россиян руководил председатель Крымского Ревкома Бела Кун и секретарь Крымского комитета партии Розалия Землячка.

Боже, террор красных обрушился даже на невинное мирное население. На кровавую бойню гнали тысячами "подозрительных" граждан.

Очевидец пишет: «Окраины города Симферополя были полны зловония от разлагающихся трупов расстрелянных, которые уже не закапывали в землю. Ямы за Воронцовским садом и оранжереи в имении Крымтаева были полны трупами расстрелянных, слегка присыпанных землей, а курсанты (будущие красные командиры) ездили за полторы версты от своих казарм выбивать камнями золотые зубы изо рта казненных, причем эта охота давала всегда большую добычу».

Красным убийцам помогали голод и эпидемия, с которыми никто не боролся. Этот кошмар в Крыму описывал М.Волошин, идущий тем же крестным путем, как Беляев, Серебряков и другие:

Зимою вдоль дорог валялись трупы

Людей и лошадей, и стаи псов

Въедались им в живот и рвали мясо.

Восточный ветер выл в разбитых окнах,

А по ночам стучали пулеметы,

Свистя, как бич, по мясу обнаженных

Мужских и женских тел…

А вот генеральским супругам Красновым, тем повезло. В мягком экспрессе 20 марта 1920 года они умчались из буйствующей России прямиком на Берлин!

За рубежом Петр Краснов, этот «русский Майн Рид», напишет исторические и приключенческие романов о любви к Родине и армии.

Однако потом резко перейдет от ненависти к коммунистам — к преступному сотрудничеству с фашистами Германии. Он завершит свой путь зимой 1947 года на висельнице в тюрьме Лефортово в Москве.

Россия, даже в далекие 2000-е годы не простит Петру Краснову рокового отступничества — и откажется реабилитировать его.

Представьте, даже смерть не соединила преданных друг другу супругов Красновых. Жена Петра Николаевича, оперная певица Лидия Федоровна, осталась одна-одинешенька за пограничным шлагбаумом, и судьба ее и место упокоения до сих пор окутаны туманом.

А что же сподвижники генерала Беляева, военачальники Деникин, Врангель и Кутепов?

Они отплыли на переполненных, тоскливо ревущих гудками пароходах, с остатками армий. На чужбине, вкусив горечь изгнания, жили памятью о былом величии. Личные отношения между Деникиным и Врангелем никогда не восстановятся. Хотя Деникин и в эмиграции будет пытаться помогать хоть в чем–то остаткам армии Врангеля.

Прах опального Деникина спустя многие десятилетия вернется на Родину вместе с томами его запоздало-признательных мемуаров.

За границей Деникин узнает и напишет о подвиге русского есаула, парагвайского майора Серебрякова! И огромному эмигрантскому миру станет известна офицерская доблесть донца-парагвайца Василия Серебрякова!

Врангель же безвестно закончит дни свои, больной и нелюдимый, но оставит интересные письменные воспоминания.

Непримиримый Кутепов не станет умиляться мемуарами, а активно займется разведывательно–диверсионными операциями против СССР и погибнет при похищении его агентами НКВД.

Такова была жестокая правда того окаянного времени.

Беляев понимал, что это была губительная для страны война, в которой он глубоко разочаровался. Она стоила народу огромных жертв, но никакой пользы России не принесла.

Но что было отъевшейся, сытой Европе до мнений каких-то разгромленных русских генералов?

В большом и беспокойном сердце Ивана Тимофеевича билась горячая любовь к поруганной и опустошенной Родине. Вернется ли он к ней когда-нибудь?

"А где же ты, моя милая Сашенька?..". Как тосковал и молился он о ней. Воистину сказано, что две странницы вечных, любовь и разлука поделятся с нами сполна.

Саша приходила к измученному заграничными мытарствами Ивану Тимофеевичу в тревожных снах, стройная и миловидная. Часто с нею грезился возникающий из сиреневых туманов юности загадочный и манящий вечнозеленый тропический Парагвай…

Давайте-ка, прервем «одиссею» Беляева на тревожном пути в Латинскую Америку и вернемся к его рискованным экспедициям в дебрях Чако.

Мосты встают ночной преградой

В холодных отблесках огня,

Мосты, мосты, зачем вам надо

С любимой разлучать меня...

В.Орлов

Попрощавшись с индейцами Тувиги, отряд с помощью выделенных им проводников, этих «детей сельвы», держал дальнейший путь.

В один из тихих, закатных вечеров, плотно закусив, все собрались возле теплого костра. Ночи становились все прохладнее.

Пламя костра согревало и объединяло путников. Они чутко прислушивались к неясному шепоту ночи. Трудно поверить, но даже в таких неимоверных условиях люди у костров мечтали.

О том, что наступит время пускать корни на этой целинной земле. Чтобы зазеленели равнины, зажурчали ручьи, и до неба простирались пастбища для упитанного скота и косяков лошадей…

Видя благодушное настроение Беляева, бойкий Серебряков этак заговорщицки спросил:

— Иван Тимофеевич, нам, молодым, дюже интересно, как Вы выжили в смутное время в России, и добрались аж сюда? Ведь мы с Вами не один пуд соли съели, а?

Все согласно закивали головами.

Беляев лукаво усмехнулся и задумался.

— Ладно, уж, послушайте… Вижу, что не отстанете от меня со своими расспросами.

Родился я в апреле 1875 года в Санкт-Петербурге в семье военного офицера. Через пять дней после родов скончалась моя матушка. И мне кажется, что я и ныне чувствую ее последний поцелуй…

Мой прадед был секретарем Суворова, швейцарец на русской службе Л.Трефурт. Он участвовал в Итальянском походе. Мальчишкой я с интересом разглядывал его табакерку, подаренную Суворовым в память о взятии Милана.

Она долго хранилась в нашей семье. На ней нарисован Суворов в мундире и при орденах, с Андреевской лентой через плечо и жезлом в руках. Осталось она в России. У меня же хранится медальон на слоновой кости, посланный прадедом из Милана невесте. Он всегда со мной, этот семейный талисман.

Командир приложил руку к груди, и, поколебавшись, вытащил за цепочку медальон. Все заинтересовано смотрели на старинный сувенир. Беляев щелкнул крышкой, открылось изображение города, с надписью "Милан". С обратной стороны медной крышки была выгравирована фамилия "Беляев", изрядно потертая временем.

— Эту надпись "Беляев" сделал позже кто-то из моего рода, закрепив, значит, медальон для потомков.

Сам Иван Беляев и предположить не мог, что этот талисман спасет ему жизнь в зловещих дебрях Чако.

— А вот другой мой прадед был из шотландского рода А.И. Элиот, -продолжил он рассказ. — Служил он при Екатерине Второй на российском флоте. Прославился в баталиях при Чесме и Наварине.

Отцовский кабинет всегда манил меня! Я «поедал» глазами старинное оружие, сверкающие ордена-медали. В шкафах толпились книги писателей-странников Г.Ферри, Г.Эмара, М.Рида, Ф.Герштеккера. Красовались журналы путешествий и приключений «Вокруг света», «Природа и люди» с захватывающими иллюстрациями.

А цветные географические карты так и звали увидеть чудесный и экзотический мир!

Представляете, как хотелось мне мальчонке, сбежать как Эмару, юнгой в Америку и охотиться с индейцами. Как Ферри колесить в фургоне с товаром и карабином в руках по Мексике. Либо как Майн Рид, биться в рядах добровольцев в Техасе. А то, как Герштеккер, дерзко пересечь Южную Америку, жить среди туземцев и собирать необычные коллекции! Днями и годами я не мог оторваться от чтения этих увлекательных книг! В нашей семье процветало поклонение Её Величество Книге! И я поглощал их с невероятной быстротою.

Боже, а сколько моих сверстников, зачарованных романами приключений, бежало в лунные ночи, чтобы попасть в таинственную Африку, Индию или Америку?

Слушая его, Александр Экштейн добавил мечтательно:

— Да что там мальчишки, если даже девчонки-гимназистки были захвачены той страстью!

Ваша сверстница, затем писательница Вербицкая, вспоминала, что часами стояла над картой и словно путешествовала на верблюдах по пескам Сахары. А то мчалась на диком мустанге в пампасах Южной Америки. Либо с детьми капитана Гранта искала его в рощах Австралии. Карта для нее жила сложной и таинственной жизнью.

Беляев понимающе улыбнулся и продолжил.

— Наверное, друзья мои, знамением для меня было знакомство с загадочным Парагваем… на чердаке родовой усадьбы Гдовского уезда.

Я нашел там запыленные книги из библиотеки прадеда и фолианты «История путешествия генерала». Именно в них я увидел старинные карты с названием племен Америки и карту с надписью: «Столица Парагвая — город Асунсьон, 19-й век». Она захватила мое детское воображение и околдовала навек.

С семи лет у меня не было другого увлечения, как жизнь индейцев. Все, что было написано в книгах и энциклопедиях, журналах о Парагвае, я прочитал взахлеб.

Узнал , что его отважный народ, бившийся в 1864-1870 гг. на смерть с сильным союзом Бразилии, Уругвая и Аргентины, посягавших на парагвайские земли, не упал перед ними на колени. Но за свободу ужасно поплатился!

Три четверти их мужчин было убито, утрачены огромные площади и ресурсы. Мужественные, несломленные парагвайцы были отброшены в развитии вглубь прошедших веков.

Эх, здорово было бы поднять из руин и пепла величие Парагвая!– грезил тогда я.

Но моя родовая военная стезя требовала от меня карьеры военного, ибо все мои старшие братья стали офицерами. Обучается я вначале в кадетском корпусе, затем в Михайловском артиллерийском училище.

Тут Серебряков не удержался и лукаво спросил:

— А как же ваша сокровенная мечта – Парагвай, неужто похоронили тогда ее?

— О нет! — Беляев пригладил отросшие в походе волосы на голове. — Моя мечта неотступно шагала со мной.

Я хватался за все общее с моими индейцами. Мировую историю проходил по программам историко-филологического факультета. Ботанику, зоологию и геологию — по курсам высших учебных заведений, всеобщую географию — по всем источникам, какие мог найти.

— На занятиях по топографии, баллистике или фортификации между строк учебника рисовал индейских воинов с луками, стада бизонов, толпы дикарей.

После военных классов мчался к родичу, профессору Санкт-Петербургского университета Ольденбургу, знаменитому востоковеду.

А с Невы веяло прохладой. В Летнем саду наяривал духовой оркестр, по аллеям фланировали кокетливые барышни с кавалерами. Юнкера в элегантной форме, под перебор гитар напевали романсы томным гимназисткам.

В темноте аллей пылко целовались, тесно прижавшись друг к дружке, ошалевшие от страсти молоденькие влюбленные.

А мы с профессором горячо обсуждали завоевание конкистадорами Латинской Америки, возникновение в Парагвае владений отцов-иезуитов, спрятанные ими богатства… Каждую ночь я горячо молился о моих любимых индейцах.

Одновременно изучал испанский язык, распространенный в Южной Америке и штудировал в библиотеках новейшую литературу об индейцах

Меня приняли в Императорское Географическое общество! Там я узнал, что в Парагвае нынешнее правительство решило распродать иностранцам обширные земли для восстановления земледелия. И это я хорошо запомнил!

Окончил Михайловское училище и служил в бригаде вместе со старшими братьями-офицерами. Но от перегрузок занемог сердцем и лечился на Кавказе …

Беляев внезапно прервал рассказ и вроде как зевнул.

— На этом давайте остановимся, выставляем часовых и отдыхать. Путь продолжим с зарей!

Почему, читатель, Иван Беляев вдруг прекратил воспоминания о молодости?

Просто он не стал тревожить свою обжигающую боль!

Мы позволим себе продолжить его рассказ. Возвращение Беляева в Петербург было наполнено слухами о неумолимом столкновении с Японией.

Он воспитывался с малых лет с девизом «За веру, царя и Отечество!». В гордое понятие Империя вкладывал все лучшее, что было достигнуто мощной Россией за ее сложную историю.

Именно император Николай Александрович производил Беляева в офицеры. Затем в течение двенадцати лет он проходил перед ним в строю на смотрах и парадах, и ему же судьба ссудила затем прочесть перед фронтом трагический приказ об отречении царя.

Однако всю жизнь грел душу Ивану Беляеву великолепный бал в Зимнем дворце зимой 1904 года, в котором участвовали тысячи приглашенных, и они, вчера молоденькие кадеты и юнкера, а ныне счастливые офицеры во имя славы и чести Отечества! Роскошное празднество проходило в присутствии Царственной четы. Этот пышный бал был последний в истории Российской империи!

Прощальный вальс великой прощальной Державы!

Этот вальс, этот вальс, этот вальс,

Оркестра военного медь.

Этот вальс, этот вальс

До сих пор продолжает звенеть.

Этот вальс не забыт,

Этот вальс помнит вас,

Юнкера, юнкера, юнкера...

А тут грянула русско-японская война, проигранная Россией с треском. В это время Беляев занимался подготовкой корпуса разведчиков. Разрабатывал Устав горной артиллерии и ведение массированного артиллерийского огня.

Кто бы знал, что эта работа с разведчиками и тактика артиллерийского удара принесут ему успех в грядущих боях в дебрях Латинской Америки!

Именно тогда к нему неожиданно пришла, нагрянула первая, прекрасно-страстная любовь! А эту страничку личной жизни многие из нас трепетно сохраняют в глубине души и не выставляют напоказ, что он и не стал делать. За давностью лет мы приоткроем частичку его сокровенной жизни.

…Его милую звали Марина.

— Я буду любить тебя вечно,- восхищался ею Беляев.- Мы рождены друг для друга. И даже если бы захотели разлюбить, это было бы не в нашей власти, а в руках у Бога.

Увидев ее сияющие глаза, он крепко прижал ее и поцеловал в теплые, податливые губы. Воспоминания об этом первом поцелуе, от которого они покраснели оба, он помнил до седин. Этот поцелуй юношеской любви был для него величайшим счастьем. Но, увы, он оказался слишком коротким! Как оказалось, это была последняя вспышка ее беззаботной молодости.

Казалось, упоение друг другом, доброта и ласки будут длиться бесконечно, безмерно. Они испытывали чистоту и светлый восторг в обладании друг другом и чувствовали, как души их сливаются в бесконечное и великое единство.

Они до глубины души наслаждались окружающей жизнью и строили радужные планы на будущее. О, увидеть с борта белого парохода лазурное море, зонтики роскошных пальм на побережье, струи звонких фонтанов, в дымке горы-исполины. И весь мир улыбается им!

Удары судьбы страшны своей неожиданностью.

… Марина, желтая и иссохшая, задумчиво произнесла, едва держа его ладонь в своей холодеющей руке: «Будем же благодарны, Ваня, судьбе за то, что узнали, какой может быть любовь на свете. Ко мне скоро придет вечный сон и забвение, и никто их не ждал слишком долго.

И коли нам будет суждено, то встретимся в ином мире и будем также горячо любить друг друга…». Марина умерла не долюбив.

Она скончалась неожиданно для всех, в расцвете цветущей молодости и женского обаяния. На следующий день после похорон друзья не узнали Ивана Тимофеевича!

За одну ночь, когда он в отчаянии бродил и глухо рыдал в одиночестве по равнодушным спящим улицам и набережной Невы со зловеще поднятыми над водой мостами, когда его притягивала мрачная глубина реки, его юную голову исполосовали седины. Его страшила безысходность, жизнь потеряла для него смысл.

Боже,..

Всю ночь над городом ненастье,

Всю ночь колдует темнота,

Остановилось где-то счастье

У разведённого моста.

Он постоянно вспоминал ее милое лицо, обрамленное шелковистыми локонами. Прожитую короткую жизнь, ее нежное, стройное тело, не знавшее до него мужчин, безмолвные страдания, которые она вынесла. Как ужасно, она умерла именно тогда, когда они так хорошо узнали друг друга.

Иван Тимофеевич стойко старался пережить эту трагедию. Хотя порою его охватывало беспросветное горе и отчаяние! Ведь он больше никогда, никогда! не увидит и не услышит её! Его все время преследовали ее волнительные, широко раскрытые простору и радостям жизни, голубые, как синева неба, глаза.

Но нельзя всю жизнь жить одними воспоминаниями, убеждал он себя. Даже пытался залить горе вином, пил вино стакан за стаканом в темном одиночестве, наедине со своими мрачными мыслями… Не помогало. Все вытесняла тоска и черная кручина по любимой. Он оставался один… Среди огромного, шумящего людскими голосами и весельем, бурлящего жизнью города.

Тайну скоропостижной кончины Марина унесла с собой!

Ибо Иван Тимофеевич даже в рукописных воспоминаниях ни словом не обмолвился о причине ее внезапной смерти.

Только вспомнишь – и нет вокруг

Тонких пальм, и фонтан не бьет;

Чтобы ехать дальше на юг,

Нас не ждет большой пароход.

Петербургская злая ночь;

Я один, и перо в руке,

И никто не может помочь

Безысходной моей тоске.

В течение жизни прощальный образ Марины не раз приходил к Ивану Тимофеевичу во сне.

Странно, что никакие тяжелые и опасные потрясения не могли отвратить приход ее в сновидениях к нему.

И тут на помощь пришла молодость, которая сама затягивала душевные раны и боль безвозвратной потери.

Однажды ему на почтамте среди сотрудниц встретилась девушка, лицо которой дышало такой энергией, здоровьем и жаждой жизни, что он вначале даже растерялся и оторопел.

Саша! Так звали его новую знакомую! Она очаровала его своей миловидностью, в ней струился источник неиссякаемого жизнелюбия, и каждому доброму настроению она отдавалась целиком.

С каждой встречей он чувствовал, что Саша любит его, его одного, и кроме него, никого не полюбит! Они, объятые счастьем, поженились!

Однако в кругу своих офицеров-дворян его супруга Саша Захарова была отвергнута! Они, «белая кость», косоротились и ехидничали, что она « простая торговка», ибо происходила девушка из купеческой семьи.

— Да бог с ними, с этим напыщенными дворянами, — успокаивал он Сашу! — Семейное счастье, оно для нас главнее.

Но службу в элитном корпусе ему пришлось все-таки оставить. А гибкая и крепко слаженная Саша, при его помощи, с интересом осваивала в манеже езду верхом, училась стрелять из оружия по мишеням, весело занималась модной ездой на велосипеде и плаванием.

В его жизни Саша была счастьем, и с ней не испугался бы любого испытания. В ней чувствовалась серьезность и вдумчивость, здравый природный ум, те качества, которые полнее развиваются в толковых барышнях после замужества. Молодые и влюбленные, полные сил и энергии, они и подумать не могли, под какие удары судьбы попадут.

Россия доживала последние мирные дни. Запылала, загремела и показала смертоносный оскал Первая мировая война.

В траншеи и окопы «германской» провожает Сашенька своего Ивана на шумной станции, переполненной солдатами. Здесь царила страшная сутолока, возбуждение и суматоха, все громко говорили, слезно прощались с родственниками. Уже спустилась ночь над засыпающими кленами. Но ее молодой муж ничего не видел вокруг, кроме блестевших из-под вуали ее заплаканных глаз. Руки Саши комкали носовой платок. Тоскливо на сердце. А на перроне, заполненном провожающими, смеющими и рыдающими лицами, мужскими, женскими и детскими, надрывалась горько гармоника и ей вторили поющие голоса:

...И в час свидания, эх, перед дальняю дарогою

Абними меня, пожалуста, пацелуй в последний раз.

В паследний раас я стаю перед тобоою,

В паследний раас вижу я твои глаза-а-а,

Глаза влюблённыя, утомленныя разлукою-ю,

По щеке твоею катится адинокая слеза-а-а...

Они расстались. Заревел прощальный гудок паровоза, из трубы его повалил едкий, удушливый дым. Застучали, словно по сердцу, перестуки колес. Над отходящим на фронт составом горела прощальная звезда. Звезда разлуки, любви и надежды!

Однако у Беляева не было сомнения, что Саша, обладая возвышенной душой и твердой волей, будет ему верной спутницей в начавшейся грозовой жизни, какой бы затруднительной она не была.

Сражаясь в кровавых боях в горах и долинах Карпат, он проявляет мужество и отвагу. За спасение батареи и личное руководство атакой его мундир украсил орден святого Георгия Победоносца. Но не уберегся и в жарком бою и получил ранение.

Пулеметным огнем ему разбило правую руку, а в спине, меж позвонков, застряла смертоносная пуля. На носилках побледневший Беляев, шевеля побелевшими губами, попрощался со своими солдатами. Многие смахивали слезы, не надеясь его больше увидеть живым.

Восемь верст солдаты несли командира через рытвины на перевязочный пункт. Он глядел в бездонное голубое небо:

— Может, это лучший день моей жизни… Я исполнил долг перед Богом, Родиной, перед всеми. Одно не дает мне умереть спокойно, это мысль о Саше. Она просила: «Умоляю тебя не бросаться опять в атаку. Всякий раз, когда ты делаешь это, вспомни, что твоя Саша на коленях, со сжатыми руками заклинает тебя пожалеть себя!».

Операционный зал. Повязка с морфием. Операция…

— Беляев, — произнес доктор.- Вы в рубашке родились. Еще бы на волосок и пуля затронула позвонки. А руку мы сейчас загипсуем.

Жилистый и сухощавый, он все выдюжил и опять встал в строй. За военные заслуги был произведен в полковники.

Иван Тимофеевич настолько освоил боевую артиллерию, что в 1916 году успешно командует дивизионом тяжелых гаубиц. Участвует в знаменитом «Брусиловском, галицийском прорыве.

Однако бурную Февральскую революцию он не принял. Остро переживал разложение дисциплины и порядка, грозящие похоронить армию.

Идет-прет по державе отягощенный злом 1917 год. Звенит мартовская капель по мостовым Пскова. На площади догорали ночные костры, девушки дарили безусым солдатикам прощальные поцелуи, а кто посмелее и страстнее – то и молодую грудь.

На городском вокзале к одетому в форме генерал-майору Беляеву, подходит взвод солдат под командой унтер-офицера. На требование снять к «едреной фене» царские погоны с плеч, и попытки содрать их с его шинели, Беляев, не конфузясь, прямо ответил:

— Дорогие мои! Я не только погоны и лампасы, но даже штаны сниму, если вы со мной повернете на фронте против врагов России. А на «внутреннего врага», супротив своих, я никогда не ходил и не пойду, так что вы меня увольте.

Беляев отправлялся на Первую мировую в расцвете молодости и на взлете военной карьеры. А с вернулся с тяжелым ранением. Однако духом не пал, остался предан присяге, не утратил жизнелюбия.

Он чувствовал в себе запас жизненных, творческих сил – и истово верил и уповал на Господа, что его звездный час впереди!

И он сделал выбор — стал на сторону Белого движения и примкнул к Добровольческой армии.

Как не странно, но тот «народно-восставший» 1917 год, внес импульс в мечты Ивана Тимофеевича об экспедиции в тропический Парагвай!

Как-то он, одержимый книгочей, на городском развале-базаре выменял за банку мясных консервов несколько изодранных номеров журнала «Природа и люди» за 1917 год.

Из них ошеломленный Беляев узнал, что пока он дрался с германцами, энергичные русские студенты начали претворять в жизнь его тайную мечту!

Горячие юноши, собрав деньжата свои и доброжелателей, рванули, очертя голову, через океан к диким индейцам в дебри Южной Америки! В страну его грез – тропический Парагвай! Это казалось невероятным!

С задором и жаждой знаний пустилась эта молодежь в малоизвестный мир диких индейцев!

По реке Парагвай они безбоязненно устремились вглубь девственного края. Проявляя терпение, прижились среди краснокожих племен.

Неутомимые исследователи Стрельников и Танасийчук осенью 1914 года добрались до Асунсьона. Там при помощи выходца из России известного Рудольфа Риттера, отправились бесстрашно в охотничьи владения индейцев. Эти белые парни завоевали их доверие, жили с ними, приобщались к их традициям и языку. Выменивали оружие, утварь, одежду…

Но дальнейшая судьба этих энтузиастов оставалось ему неясной, ибо рассказ в этих номерах журнала обрывался, а следующих номеров с продолжением, у Беляева не было. И раздобыть их он не смог.

Выбрались ли они из лесных дебрей или сгинули при нападении дикарей, погибли ли от когтей свирепого ягуара или в смертельных объятиях анаконды… Все может быть. И живы ли эти отважные «эстудиантес русос»?

Забегая вперед скажем, что в одной из экспедиций в Чако, Беляев в присутствии касика Тувиги рассказал ее участникам о русских студентах в дебрях Парагвая.

— Одним словом,- Беляев потер колючую бородку, — эта молодежная экспедиция проявила редкую силу воли и энергию.

И тут невозмутимый Тувига встрепенулся, услышав знакомые имена, и заговорил о них! Это было чудо!

Взволнованный Беляев, слушая его, широко улыбнулся.

Оказывается, спасителями этой экспедиции оказалось племя Тугивы. Они обнаружили в дебрях следы белых и последовали по ним. Подоспели вовремя. Кровожадные морос окружили экспедицию белых со всем снаряжением и приготовились к их убийству. Тут-то воины Тувиги внезапно свалились им на голову. Морос яростно сражались за свою почти готовую добычу. Но, потеряв несколько человек, с зловещим шипением растворились в зеленом лесном аду.

Добавим, что отчаянная экспедиция Танасийчука вернулась из поездки за океан с уникальными экспонатами, которые с восхищением принял музей Российская Академии Наук. На выступлениях Стрельникова обширные залы трещали от публики, не вмещая всех желающих.

Газеты с бойкими очерками наших первопроходцев «Русские студенты в Южной Америке», «Индейские впечатления» расхватывались налету. Привезенных редкостных этнографических предметов и научных материалов было столько, что штабеля ящиков с ними не могли описать и разобрать много-много лет. Одних бабочек насчитывалось 15 тысяч экземпляров…

Но как сложилась судьба самого Ивана Беляева в кровавой гражданской войне в смутной России?

После разлук и тревог

Вновь мы с тобой одни.

В сердце своем эти дни сохрани…

... Будут грозы, прошумят ветра,

— На земле всегда любовь права!

С. Гребенников, Н.Добронравов

Черная ночь враждебно нависла над бивуаком русских, заброшенных на неизвестную чужбину. На ночевках они умащивались поближе к лошадям, потому что их восприятие было острее человеческого, и фырканье или храп вовремя предупредят об опасности.

Занималась алая утренняя заря. Лошади щипали невысокую густую травку. Любопытные, гибкие обезьяны сновали в кронах деревьев над стоянкой спящих беляевцев. Вот одна, черная, прыгнула на нижнюю ветвь. В это время луч света блеснул на металлических застежках брезентовой сумки Беляева, висящей на ветке дерева.

Любопытное животное зацепилась хвостом за ветку, и лапой сдернуло сумку. Василий, чутко спавший, живо вскочил на ноги.

— Эта воровка украла самое ценное! В сумке схемы и карты маршрута — крикнул он.

Схватив ветвь, кинулся за испуганной обезьяной. Та, размахивая сумкой, высоко прыгала по деревьям в чащу, сопровождаемая верещащими сородичами.

Василий впопыхах не захватил винтовку, чтобы пулей в воздухе сбить верткую воровку. Запыхавшись, он бросил в нее бесполезную ветку и привалился к дереву, громко ругаясь. Приостановилась вверху, что-то бормоча и взвизгивая, похитительница.

Вдруг воздух пронзил тонкий свист, в тело обезьяны впилась стрела – и она, и с треском ломая листву, зацепилась за ветку, сжимая в лапе сумку. Стая обезьян, оглушительно ревя, бросилась к замершему сородичу, и, оскалив белые зубы, готовились кинуться на Василия. Он остолбенел!

Тут-то из–за деревьев показалась Киане, держащая в руках лук со стрелами.

Подбежали беляевцы, кто-то пару раз выстрелил и отогнал рассвирепевших животных, прыснувших с визгом в стороны. К ним поспешили индейцы Тувиги, они ловко вскарабкались на высокое дерево к обезьяне, подстреленной Киане. Драгоценная сумка была вручена смущенному Беляеву.

— Хорошо, что так все закончилось, — сказал он,- иначе наши топографические труды могли бы сгинуть, а восстановить их было бы непросто!

Убитая обезьяна индейцами была «наказана». Ее опалили над костром, содрали шкуру, выпотрошили внутренности и изжарили. Обезьяны – лакомая добыча для индейцев. Они протягивали белым сочные куски ее мяса, но те не могли их есть! Индейцы снисходительно переглядывались. И жаркое быстро исчезло в их облизывающихся ртах! Киане подсовывала Василию лучшие кусочки от обезьяны, но он настойчиво отодвигал их.

Девушку хвалили за меткий выстрел, и Василий тому радовался, обмениваясь с ней улыбками. Он уже выучил с помощью Беляева и понимал многие индийские слова.

После были совместные дни похода с племенем Тувиги, индейцы показывали и прокладывали пути к нужным белым объектам.

Они давали дельные советы для выбора мест военных укреплений, засад и проходов.

А еще вечерами были, словно нечаянные, встречи Киане и Василия. Как-то она спросила у него, почему он, такой молодой, скупо веселится и

улыбается. И что он делал раньше, пока не попал сюда, в их такое огромное и красивое Чако.

И он, усевшись рядком с ней, рассказывал по-простому, с мимикой и жестами, о своей жизни в России, кровавых атаках и отступлениях в войне, о родном отце и братьях там, далеко-далече, о скудных днях изгнанника, проведенных в шумных городах Европы. О, таких больших, что там могли разместиться многие сотни кочующих в Чако племен. И ему казалось, что это было так давно. Словно в другом летоисчислении и даже в другом мире.

И только легкое вздрагивание прижавшейся к нему Киане было ответом на его переживания.

Василий говорил ей о необозримых донских степях, по которым ветер гонит волнами серебристый ковыль, о стадах полудиких коней-дончаков. И невольно вспоминалось родное и близкое.

Я ребенком любил большие

Медом пахнущие луга,

Перелески, травы сухие,

И меж трав бычачьи рога…

Он подумал о ночах, проведенных под звездами, — одиноких ночах, когда подолгу лежал без сна. Томясь в темноте по кому-нибудь, кого мог бы любить. Кому мог бы принадлежать без остатка, и кто также беззаветно мог бы любить его…

О том, что Киане нравился этот белый русоголовый парень, догадаться было нетрудно! Восторженные глаза индианки были зеркалом ее горячих чувств. Да она-то особо и не скрывала их от соплеменников. Один из наглых юнцов, как-то загоготал им в лицо, произнеся что-то с циничной ухмылкой.

Вспыхнувший Серебряков, швырнул с маху любителя соленых острот в заросли колючего кустарника, после чего другие, скосоротившись, поняли, что с этим «бешеным ягуаром» — русским, лучше не шутить. Да и Киане, как- никак, — дочь вождя, была с тем белым заодно, и держалась подле него, как дерзкая молодая пантера, выпустившая свои когти.

Вечерами Василий, держа в руках ладошку притихшей Киане, мечтал:

— Я хочу прожить свою жизнь здесь. Слышать, как плещутся воды Парагвая, напоминая о моем Доне. Хочу видеть, как зеленеют деревья и расцветают на равнинах цветы, как и тюльпаны в наших степях. Проснувшись, хочу видеть моих сладко посапывающих малышей, и как мой

скот кормится на лугу, а лошади потягивают губами воду из реки.

— Эта добрая земля создана для домашнего очага,- тихо отозвалась она.

— Скорее бы пришли эти дни,- произнес он, легко привлекая ее к себе.

— Так интересно бы побывать в том, невероятно чудном, большом мире,- говорила она, — увидеть постройки выше самых высоких деревьев, самодвижущие повозки, много-много людей, о чем ты так любопытно рассказываешь.

Где-то крикнула птица, застрекотали в траве насекомые, легкий ветер овеял влюбленных и помчался дальше. На темно-синем небе вспыхнула первая, манящая звезда.

Василий, как зачарованный смотрел на Киане при мягком свете луны. На ней была юбка из мягкой кожи, на плечи наброшена накидка от вечерней прохлады, на стройных ногах — расшитые коричневые мокасины. Шею и пряди волос она украсила красными перьями. Лицо при помощи взмахов легких перышек разрисовала едва заметными их следами. На лбу виднелось изящное, из блестящего металла, витое украшение, спускающееся за розовые ушки, из мочек которых выглядывали крохотные подвески. Зрачки ее темных глаз расширились, улыбка не сходила с влажных ярких губ.

Он никогда не видел ее еще такой красивой. На ее смуглом лице и упругой полуобнаженной груди играли манящие отблески света. Губы были полуоткрыты и поза ее были так пленительна, что его глаза помимо воли начали следовать за изгибами ее тела и впитывали ее томительное волнение и страстное желание.

Девушка превращалась в самостоятельную пылкую молодую женщину! Глубокая любовь, дремавшая в тайниках ее души, которую она столько времени сдерживала — все прорвалось бурным потоком. И они сплелись в пронзительной неистовой страсти буйных, молодых и жадно трепещущих в экстазе тел. Истомленные, они, наконец, с судорожным вздохом и неохотой разомкнули свои объятия.

В ту щемящую, сокровенно близкую их обнаженным ликующим телам и душам ночь, они поклялись друг другу не разлучаться никогда! И им, страстно влюбленным казалось, что нет в мире силы, которая могла бы нарушить их молодое, счастливое время! Ведь каждый наступающий день таил и нес для них новые радости и возможности!

Как-то в наступивших сумерках, умостившись под деревом, он рассказывал ей:

— Знаешь, в преданиях сохранилась чудесная история любви дочери вождя индейского племени Покахонтас и молодого английского капитана Джона Смита. То было триста лет назад, когда англичане приплыли в будущую Новую Англию… И Покахонтас через океан приплыла на огромном судне на его родину, к белым людям…

Киане слушала с широко раскрытыми глазами.

Неожиданно она отстранилась от Василия, ее тело напряглось, и она приложила палец к губам.

Мимо них, не обращая внимания, проскользнуло несколько пятнистых змей. Из чащи выскочили крупные зеленые ящерицы и кинулись прочь. Верху захлопали крыльями птицы. Какие-то насекомые начали больно хватать их за ноги. Это были крупные черные муравьи! Пропитанный сыростью воздух насыщался острым, мерзко пахнущим запахом.

Глаза Киане округлились от ужаса! Плотный муравьиный поток быстро двигался к лагерю.

— На нас идет черная смерть! Эта шевелящаяся земля съест наших людей! Если успеем их предупредить, то все останемся живы!

Киане схватила недоумевающего Василия за руку, и ринулась с ним сквозь заросли к спящему лагерю.

А сзади раздавались чавкающие, хлюпкие звуки. Все ближе и ближе! Это за ними текла живая черная шевелящаяся река. Не сворачивая со своего пути и перемалывая все, что встречала. Десятки муравьев уже прицепились к ним, и Киане от леденящего страха торопилась еще быстрее.

— Гуа-гуа-ниагуа! — закричала она в изнеможении караульным. Ее крики переполошил спящий лагерь! Проводники и индейцы Тувиги спешно поджигали кусты, окружая стоянку огненным кольцом. Беляевцы кинулись на помощь. В отблесках пламени Серебряков вздрогнул от увиденного! Из преисподней черноты сельвы на них наползал бескрайний чудовищный поток.

Это двигались сплошным потоком несметные полчища гигантских муравьев-термитов, пожирая ядовитыми цепкими челюстями все живое.

Не раз случалось, что крупные животные, попадавшиеся на пути прохождения муравьиного потока, погибали за одну ночь, их съедали миллионы маленьких хищников, оставляя после начисто обглоданные скелеты.

— Мы можем погибнуть от их прожорливых челюстей, — крикнул Беляев, — бросайте ветки в кострище! Только жаркое пламя может спасти нас от этих тварей!

Окруженные огнем и дымом, люди едва дышали! Они понимали, что, если задохнуться от дыма, то свалятся наземь и черные твари оставят он них одни кости.

Василий и Киане сражались рядом, едва успевая ветками отодвигать огненные головешки навстречу хищным насекомым. Киане заклинала лесных богов помочь и спасти их, обещая им принести в дар хорошие жертвы! Стояла несусветная вонь от обгорелых куч муравьев. Люди задыхались, кашляли и хватали ртом глоток свежего воздуха.

Огонь с жадностью пожирал сушняк. Яркий свет слепил глаза, жар опалял кожу, дым разъедал глаза, лез едко в нос и горло.

Внезапно взметнувшееся пламя застало Киане врасплох. Она отшатнулась и чуть не упала в кострище, спасаясь от огненного смерча. Василий подхватил ее и оттащил в сторону. На мгновение они заглянули друг другу в глаза и их сердца забились быстрее. Они не видели своих измазанных копотью лиц и порванной одежды. Они снова почувствовали свое полное единение, которое охватывало их раньше. Когда Василий отпустил ее, он понятливо сжал ее ладонь.

Спасая свои жизни, люди провели несколько часов в кольце огненной завесы и окружении ползущих стай живоглотов. Когда те уползли, от костра оставались тлеющие ветки, да вокруг виднелись скелеты крупных змей и каких-то животных.

— Бог миловал нас в этот час. И мы уцелели. Сектант, хронометр, ручные компасы и другое оборудование для съемок цело!- переводя дух, выдохнул Беляев, проверив все наспех и глядя на перепачканную в пепле спасительницу Киане. Она устало, но с облегчением прислонилась к росшему дереву, и переглянулись с чумазым, в поту и копоти, Василием.

— Может морос, эти колдуны зеленых чащей, каким-то способом взбудоражили огромную массу муравьев? – высказал свою догадку Тувига.

— Они окурили их запахом ядовитых растений или еще чем и направили эту чудовищную лавину на наш лагерь?

Какие еще пакости можно ждать от злобных «лесных людей», нахмурил обожженные брови Беляев.

Расставаясь с путешественниками, Тувига сказал Беляеву:

— Я много жил, поседел и набирался мудрости. Наши судьбы теперь переплелись, как крепкая лиана с могучим деревом. Вот, хорошо им, молодым Киане и Василию.

Я тревожился за дочь, что в это непростое время сражений к ней не придет любовь, и она не изведает ее животворящей силы, не принесет мне внуков. Киане очень похожа на свою мать… А мать ее была необычной и с примесью крови белых людей, похоже, от испанских пришельцев.

В юности я увидел ее в пограничном форте и до того она понравилась мне, что ночью пробрался я в ее спальный угол и выкрал, усадил на коня, угнанного мною из табуна форта и долго уходил от погони рассвирепевших солдат, усадив ее впереди себя на седле.

Тувига задумчиво и тепло улыбнулся, вспоминаю свою бурную юность. — Ведь мою жену-красавицу после рождения Киане выследили и выкрали морос. Я тут же кинулся по их следам. Тихой ночью проскользнул в их становище, отыскал ее в шалаше… но было уже поздно…. Чтобы не стать обесчещенной, она обломком ножа вскрыла себе вену на руке, и тихо отходила по Великой звездной дороге к своим предкам… Я успел уловить ее последнее дыхание,

Она уже в забытье приоткрыла глаза, чуть улыбнулась мне. Полуживую с завязанною мною рукой, я при помощи духов-покровителей, потаясь в темноте донес ее, как пушинку до спрятанного скакуна… Она скончалась в нашем семейном жилище, на моих глазах.

Я после не взял себе ни одной жены, и Киане выросла под присмотром бабушки, теперь – под моим… Поэтому так оберегаю и переживаю за нее. Она мое любимое дитя.

Беляев задумался, почему молодые думают, что радость мечты только для них. Пожилые люди тоже мечтают, особенно о будущем своих детей и младых внуков.

Утром он объявил участникам экспедиции:

— Мы исследовали местность и составили первые карты Северного Чако. Обозначена топография белых пятен. Нанесены главные географические ориентиры, пути и места под опорные военные пункты. Мы соорудили геодезические знаки, сделали зарубки на вековечных деревьях и закрепили за собой парагвайскую территорию, во избежание нарушений боливийскими военными границы.

Полагаю, что поручение военного министра выполнено. Пора возвращаться!

Отряд с сожалением расставался с индейцами Тувиги, ведь с ними было надежнее.

— Ничего, теперь на смену нашему отряду приступят к охране зафиксированных нами мест воины племени Тувиги, эти отважные корсары сей парагвайской сельвы,- бодро произнес на прощание Беляев, садясь в седло и поправляя кобуру с револьвером.

Василий заскочил перед уходом к Киане и удивился, когда с ближайшей ветви спрыгнул и кинулся к девушке небольшой ягуар! И мужчина непроизвольно потянулся к рукоятке мачете на своем поясе. Ягуар заворчал на него, но Киане поцокала ему языком по-своему и позвала к себе.

С ним она подошла к Василию, взяла его ладонь и положила ее на голову ягуара, что-то нашептывая малому зверю. Тот сначала заворчал, а затем принюхался к неподвижно стоящему Василию... и стал лизать ему ладонь. Точь в точь, как щенок собаки в его далеком детстве под тополями в родной станице!

— Признал тебя за своего! – рассмеялась индианка.

Она, поглаживая золотистую в пятнышках спинку животного, рассказала, что как-то у болота услышала писк звереныша. Увидела, что его придавило большой корягой. Вокруг земля была взрыхлена, виднелись следы взрослого ягуара и мощных лап крокодила. Девушка поняла, что скуление малыша приманило речного дьявола. А мать детеныша дралась за него, вокруг валялись клочья ее шерсти, но она не смогла осилить водное чудовище, и оно утащило ее в пучину болота.

— Малыша я выходила и выкормила с рук, и он не отходит от меня. Гоняется, играет с детьми и с собаками племени. Я назвала его Лео, и он откликается мне. Знаешь, с ним очень любит возиться и приучает к послушанию и командам мой отец Тувига.

Василий видел, что индейцы очень привязаны к лесным обитателям, как попугаи, туканы, которые поддаются одомашниванию, и охотно держат их при себе. Любимцев этих окружают заботой, даже кормят птичек изо рта, женщины нередко таскают с собою маленьких обезьянок.

А чем для них малый ягуар хуже собаки или большой кошки, усмехнулся он.

Серебряков долго смотрел вслед уходящим в дебри индейцам. Как таинственные призраки, они исчезли в наступивших сизых сумерках. С теплой улыбкой посмотрел он на плетеный кожаный браслетик на своей руке, подаренный ему Киане при расставании. От него пахло ее лесным запахом.

До конца своей жизни, весьма недолгой, он будет хранить этот скромный дар ее любви.