И громом гремела в чаще

Ружей одичалая злость…

С.Есенин

...................................................... ...................................................... ...................................................... .............................................

Из лесистой сельвы вырвался галопом резвый коричневый жеребец. Всадник пригнулся к его шее, прикрывая широкими полями шляпы лицо от ветра. Полудикий скакун перепрыгивал через низкорослые кактусы, ловко обходил заросли колючих кустарников и каменные завалы, и несся к туманному горизонту, почти касаясь брюхом высокой травы. Они уходили от бешеной погони или кого-то настойчиво преследовали сами?

Перед ними расстилалась долина, над головой огромным шатром раскинулось небо. Наездник был один на один с сельвой, слушая стук копыт, поскрипывание седла да нескончаемый посвист ветра.

Долго конь и всадник летели по изумрудной равнине, увлекая за собой длинную тень. Равнина шелестела волнами колышущейся под ветром травы. Вдали маячили чужие холмы.

Вдруг наездник круто осадил коня, тот порывисто заржал, стал на дыбы, и укрощенный сильной рукой, остановился. Мужчина сдвинул шляпу на затылок. Это был капитан Гасио, он отправился разведать впереди лежащую сельву, чтобы наметить дальнейший путь по следам разыскиваемой ими экспедиции Беляева. За ним сзади поспешали верхами его кавалеристы, парагвайцы и проводники-индейцы.

Придержав горячего скакуна, он пристально вгляделся в далекие холмы, которые виднелись на границе между Боливией и Парагваем. Он собирался разглядеть спорную территорию, называемую из-за многолетних вооруженных стычек и нападений «вечно пылающей границей».

В этой относительной тишине где-то впереди вдруг прогремели выстрелы. Еще … и еще…

Он поудобнее перехватил карабин. Надо быть начеку! И сделал несколько выстрелов вверх. Все стихло.

Гасио ощупывал глазами каждую пядь земли, густые кусты. Натянул поводья, высматривая следы привалов и погасших кострищ. Конь приподнял уши и вскинул голову. Капитан привстал на стременах и возле зарослей кактусов заметил следы и тихо двинул коня.

.Перед ними на земле лежало распростертое тело изможденного мужчины в оборванной, грязной одежде европейца, в стоптанных сапогах, потрепанной шляпе. Над ухом зияла рана, по лицу сочилась кровь.

Опытный капитан осторожно подъехал к телу кругами, помедлил, всмотрелся в него. Труп ли это? Останки убитого человека или это тяжелораненый?

Или уловка, как индийская приманка для доверчивого всадника, чтобы тот спешился, и тут же скопом напасть на него.

К Гасио подскакали проводники-индейцы и его кавалеристы, держа карабины наизготовку.

— Вон они, эти мерзавцы, успели смыться в чащобы, теперь их не догнать, — скрипнул зубами в сторону дебрей Гасио. — Давайте займемся лежащим мужчиной, а в чащу-то поглядывайте на этих чертей — лесных бандитов! Неприятности начинаются, что-то заждались мы их.

Они осторожно перевернули пострадавшего на спину, рука его крепко сжимала револьвер.

— Видно, отстреливался, а мы подскочили, и добить его злодеям не удалось. Кто бы ни был этот смельчак, явно он не странствующий монах!

Гасио пощупал пульс у мужчины. Бьется, правда, но слабо.

Перенесли на сухое место. Он глухо застонал. Собрали сухие ветки, развели костерчик, вскипятили воды и промыли, забинтовали раны, одна пуля прошила его левый бок и вызвала кровотечение, другая рана от стрелы в бедре. Напоили его немного теплым бульоном из мяса и горсти муки.

— Много крови он потерял,- повел головой Гасио, увидев на месте раненого большую лужу крови.

Когда он вернулся, привязав коня к дереву и начавшего щипать зеленую траву, то раненый открыл ввалившиеся на сером лице глаза и посмотрел на него.

— Лежи тихо, амиго, у тебя раны да вид сильно больного человека, — спокойно произнес капитан, наклонившись к нему. — Мы ищем пропавшую экспедицию Беляева. А ты кто?

Раненый выдохнул с хрипом воздух и, собравшись с силами, прошептал:

— Я русский из этого отряда... Пройдите дальше, там лежат убитые людоедами вождя Однорукого тела наших людей. Мы отбивались, но….

И раненый впал в забытье, начал бредить и метаться, упоминая имя "Беляев"... Лицо его побледнело, он стал задыхаться. "Господи, выживет ли он, что бы хоть чем-то прояснить обстановку?!"- подумал огорченный Гасио.

Стоявшие вокруг него участники похода застыли с открытыми ртами. Что они, возвратившись сейчас в лагерь, смогут ответить Александре Беляевой, свято веривший в розыск мужа?

Гасио закурил и задумался. Жив ли сам Иван Беляев, его спутники и где они сейчас находятся! В плену ли у индейцев-каннибалов или врагов боливийцев, скрываются ли в старинных тайных убежищах, известных лишь его проводникам, или по ним всем надо уже ставить свечку за упокой души?!

И кто же этот найденный ими русский, может сам Иван Беляев? Хотя раненый, судя по слышанным рассказам о Беляеве, на него не похож, и главное, выглядит моложе пропавшего генерала.

Дело в том, что кроме Саши, никто в этом отряде, сформированном из дальних фортов, не знал и не видел никогда ранее Ивана Тимофеевича Беляева.

Решили с места не трогаться, чтобы раненому не стало хуже, а в лагерь отослать вестового с сообщением Александре Беляевой, что найден один человек из отряда ее мужа. Но он серьезно ранен и очень плох, находится в бессознательном состоянии. Нужно подвезти для его поправки из их основного лагеря имеющиеся лекарства.

А может, стоит перебазироваться сюда всем, на это место, чтобы объединить свои силы?! Так и приписал в конце записки для Александры Беляевой продуманный капитан Гасио.

Капитан подтянул подпругу на своем коне, проверил револьвер, запрыгнул в седло и, обследовав кустарник, разыскал в нем обобранные тела проводников, убитыми морос, но второго тела русского среди них не было. Так где же все-таки неуловимый Беляев? Значит, он жив?!

Гасио неподвижно сидел на лошади, глядя на ужасно обезображенные и раздетые догола дикарями тела несчастных. Как только он обнаружил их, глаза его зорко обшарили окрестности в поисках возможной засады. Но мирно чирикали какие-то птахи, стрекотали цикады, на ветвях колыхались разноцветные попугаи. Шустро промелькнул и исчез в зарослях тапир. Лошадь Гасио стукнула копытом, отгоняя мух. Ох, какая обманчивая вокруг стоит тишина!

Годы схваток с враждебными индейцами научили капитана — с ними можно справиться, если хватит ума избежать их внезапного нападения. Как не криви душой, но индейцы — воины несравненные, прирожденные к военной жизни с малку. Он был опытным воякой и знал, как важно знать местность будущих сражений, когда жизнь человека будет напрямую зависеть от того, насколько хорошо он знает эти края.

Поэтому он старался запечатлеть в памяти особенности проходимого его отрядом непростого пути. Он был одним из лучших стрелков и отличался твердой уверенностью в себе. Хотя знал, если вдруг его выведет из себя поганая ситуация или человек, то злость поднималась в нем темной волной, приводя его в ярость. Зная это, он старался держать себя в руках.

Несмотря на самоотверженность экспедиции Гасио, тайна исчезновения отряда Ивана Беляева по-прежнему оставалась погребенной в диких чащобах Чако.

..."А каждый день неумолимо приближает наступление войны с сильнейшей Боливией,"- не спал ночам военный министр Секони, разложив на столе перед собой и доверенными офицерами секретные карты Чако, подготовленным ранее Беляевым. Они намечали по ним малоизвестные подходы к водоемам, тайные тропы к мирным союзникам-индейцам, возведение замаскированных фортов. Штабисты чувствовали, что для детальной проработки будущих боев и операций в Чако, весьма не хватает опытного, прошедшего бурное горнило войн в России, генерала Беляева.

Тем более, что инструкторами вооруженных сил в Боливии служили наемные немецкие офицеры, тактику которых хорошо знал по сражениям в Первой мировой войне русский генерал Беляев. И неплохо бил-колошматил германцев в боях той войны! Выходит, сражения между ними, противниками в той войне, еще на эту пору, не закончились. Военное мастерство и громадный опыт русских, затем проявятся, взорвутся-таки мужественными и отчаянными боями в дебрях Чако, при начавшейся парагвайско-боливийской войне!

Тяжелораненый русский находился на временной стоянке Гасио в состоянии беспамятства. Сквозь бред слышал, как его поят, споласкивают лицо, перевязывают воспалившиеся раны, и от боли, словно его грызли голодные крысы, он терял сознание.

Ночами пробивался сквозь его тугое сознание волчий вой и шумный сильный ветер, но как-то утром ему стало легче, он почувствовал прохладу на лице и с усилием приоткрыл глаза. Бред, чистый бред... Рядом на коленях с ним стояла женщина с русыми волосами и светлой кожей на лице... Нет, это была не индианка, не метиска... Бред, точно бред... Откуда в таком нелюдимом жутком месте Чако взяться европейской внешности женщине?!

Тут женщина повернула голову, и на него глянуло уставшее до неузнаваемости лицо!

Легкая краска выступила на лице раненого, он словно очнулся и судорожно дернул руками.

— Саша! Вы Саша Беляева! Жена Ивана Тимофеевича?!- полу утвердительно прошептал он. — Как вы очутились здесь, в этой страшной сельве...

Она же взяла его за худую, в подживающих шрамах руку и, наклонившись к нему, с дрожью в голосе спросила:

— Иван Тимофеевич? Жив ли он?..

— Был жив, когда мы расставались, — очень слабо произнес он, и Саша услышала такой долгожданный ответ!

И изнеможенный Василий Серебряков, а это был он, узнанный Сашей, впал в тихое, спокойное забытье.

Сознавая частицей души, что теперь он выдюжит, выздоровеет среди своих. И они отыщут и спасут в опасных дебрях их верного друга и командира Ивана Беляева.

Смерть – навечно.

Жизнь-мгновенье.

Значит, надо жить взахлест,

На колени, на колени

Перед миром трав и звезд!

Г. Регистан

...................................................... ...................................................... .........................................

Беляевцы, обрабатывая картографические материалы об открытии ими водоема Питиантуты для военных объектов, не переставали удивляться!

— Это же чудо! В гуще дебрей колышутся прозрачные воды длиной аж в пять километров и шириной в два! И его постоянно питают чистые подземные ключи, которые мы обнаружили на восточном берегу. Тишь и божья благодать!

— Увы, ранее в лагуне озера гремели ожесточенные схватки, — добавил Беляев, — между коренными индейцами и пришлыми каннибалами морос. Однако мирные племена макка и чамакоки были почти все уничтожены, а кучка оставшиеся еле ноги унесла. С тех пор они страшатся обитающих здесь морос, и паникуют от одного их имени.

Серебряков нахмурился:

— Поэтому проводники индейцы Гарига, Тюрго, Кимаха и Шиди упорно уговаривают нас покинуть эти пропахшие гибелью места. И перейти в другие, не пропитанное смертями и тенями убитых.

Беляев все время заставлял свой ум трудиться. Продумывал разные варианты, искал выхода из непростой ситуации. Вместе они рассуждали:

— Участки под строительство укрепления нами подысканы. Карта окружающей местности составлена. Нет смысла оставаться дальше и подвергать себя смертельной опасности.

Золото и драгоценности направленным взрывом мы скрыли в подземелье до лучших времен. Для извлечения и перевоза их прибудет в свое время специальный вооруженный караван из Асунсьона. Место это тщательно замаскировано и помечено секретным значком, как на местности, так и на карте Ивана Тимофеевича.

Как-то поутру Беляев сказал:

— Дела наши неважные. Я еще раз проверил, что бусы, которые развешивал на деревьях для проверки дикарей, продолжают исчезать. Значит, они не отстают и по-прежнему крадутся за нами следом. Может, выбирают лучший момент для нападения.

— Отсюда возникает внезапная неприятности, — дополнил, покусывая травинку, Серебряков. — Проводники-индейцы наши, перепуганные насмерть присутствием скрывающихся дикарей, наотрез отказались идти. Они настолько боятся их, что предлагают спрятаться в укромном местечке и поджидать подхода крупного военного подкрепления из форта.

Беляев резко ответил:

— Вы знаете, что отбиться на месте от пронырливых лесных людей невозможно. В обороне они увидят нашу слабость и забросают отравленными стрелами. Одна царапина – и тебя нет. Ждать здесь бесполезно. Да никто и не знает ни в одном форте, где мы находимся в округе этого огромного озера.

— Подмога может прийти тогда, когда от нас останутся рожки да ножки,- усмехнулся Серебряков. — Не забывайте, что Однорукий ублюдок жив и живет безумной расплатой с нами всеми! Так я думаю, после стычек с этим отродьем.

Экштейн поддержал:

— Надо идти к намеченному парагвайскому форту. А проводники... они от нас никуда не денутся. Они просто побояться остаться наедине с морос без наших винтовок.

— Ручаюсь головой,- заверил Беляев.- Только дорога к ближайшему форту приведет нас к спасению. В этой опасной игре ставка — это наша жизнь. Надо спасать наработанные сведения. Все. Выступаем на рассвете!

Свернув лагерь на глазах оторопевших индейцев, Беляев вытащил мачете и молча начал прорубать дорогу в густой сельве. Экштейн нагрузил снаряжение на мулов и потянул их за собой. За ними потопал с походной сумой Серебряков. Индейцы Гарига и Тюрго ожесточенно заругались, Шиди и Кмаха колебались — потом все быстро собрали свои нехитрые манатки и нехотя тронулись за белыми. Беляевцы переглянулись и дружно усмехнулись.

Громады гор оставались далеко за их спиной в клубах тумана, а зеленеющие кущи надежно скрывали озеро Питиантута, этот огромный резервуар воды для будущих парагвайских фортов и укреплений. Война была не за горами…

Беляев просчитал шансы на выживание и решил.

— Поскольку нас, друзья, преследует не дед Мороз с мешком подарков, то мы не пойдем по старому пути, на котором нас может подстерегать неприятель. Не забудьте, что на берега озера ранее проникали боливийские лазутчики, таковые могут шнырять и сейчас там. Мы будем пробиваться новым никому не известным путем, чтобы выйти к ближайшему форту «Баия Негра».

— Рискованно!- заметил Экштейн.

— Зато надежнее,- сцепил скулы Серебряков.- Если что, все-равно отобьемся!

Ночь за ночью дым костра экспедиции вился к звездам края, где не было следов пребывания белого человека. Утром они проверяли оружие, перекусывали наскоро, оседлывали коней и трогались дальше.

Люди страшно голодали, все время хотелось есть! Из всей поживы удалось подбить несколько худосочных цапель. Это была удача! Жесткое мясо растянули на несколько дней и упорно жевали, мусолили во рту.

— Жизнь заставит, то и сопливого поцелуешь, — изрекал Экштейн, облизывая косточки отловленного броненосца.- Захочешь набить живот, забудешь о брезгливости.

Каким счастьем было поймать юркую ящерицу, отбить на каменьях мясо и, поджарив, проглотить. Проводники не пренебрегали змеями, но эти гады успевали проскользнуть мимо ослабевших рук. Когда попадалась лягушка — она казалась изысканным лакомством!

Однажды им посчастливилось. Гариго и Шиди заприметили огромного удава. Все окружили его в низкорослом можжевельнике, и, ликуя, словно первобытные люди, забили каменьями насмерть. Тут же при помощи мачете разрубили эту вкуснятину индейскую на куски. Но Беляев и Экштейн сырое, бледно-розовое мясо есть отказались. Однако и поджаренное мясо удава вызывало у них отвращение. Серебряков с трудом засунул в рот кусок этого едева, но тут же бросился в кусты, и его вырвало. Этот деликатес полностью исчез во ртах довольных проводников.

Как-то набрели они на одиноко стоявшее дерево, в дупле которого обнаружили дикий мед. Но вкусная находка принесла Экштейну неприятности. Он забыл, когда и брился, отпустил бороду. С голодухи до сладкого, он с жадностью хватал и ел мед руками. От густого, текущего при еде по бороде меда, борода, затвердела, и превратилась в площадку для множества пчел и мух. Ох, и намучился он, разгоняя их от лица! Слава богу, вскоре путники вышли к небольшому озерцу, куда "медовый" Экштейн, окунулся с головой, отмывая загустевший в бороде мед. Смеху-то было!

Глядя на обессиливших людей, Беляев качал головой. Эх, эти чащи коварные! Ни вооружение, ни военные навыки не спасут, ни дают надежной защиты от них. Да, кто попадет в эти раскидистые коварные зеленые сети, поневоле становится их заложником.

И, невзирая ни на что, он ободрял сотоварищей, как мог!

Вряд ли кто мог признать в них белых европейцев. Обожженные солнцем, обветренные темно-коричневые скуластые лица.

Косматые нечесаные головы, подбородки в многодневной щетине. Вместо курток лохмотья, которые потемнели от едкого пота.

И они, едва живые, с надеждой на русское «авось повезет!», все-таки вырвались из цепких объятий зеленого чудовища!

Команда, воспрянув духом, и ведомая настороженными проводниками, потянулась дальше.

Теперь перед ними расстилалась бесплодная, изнемогающая от зноя пустошь, с островками чахлого низкорослого кустарника.

От восхода до заката солнца, которое пропекало насквозь, разведчики изнывали от жары и испытывали нечеловеческие мучения. Они медленно продвигались, изредка смачивая потрескавшиеся губы водой. В бурдюках едва плескалась драгоценная влага. Глоток воды, которая нагрелась до теплоты человеческой крови, казался блаженством и лишь усиливал безумную жажду.

— Пить…

— Пить и пить!

О, если дать себе волю, то вода в миг, до последней капли, булькнула бы в их пересохших глотках. Но они слишком хорошо понимали, что без воды им грозит верная гибель. Казалось, что эту пытку терпеть дальше невозможною. Люди были доведены до отчаяния.

Забываясь беспокойным сном, Экштейн слышал, как Беляев произнес:

— Если завтра не встретим хоть поганую лужицу водицы, то всем конец. И если в облаках есть вода, то через месяц она прольется уже на наши белесые кости.

В лихорадочных сновидениях им мерещилось, что купаются они вдосталь и вокруг плещется освежающая водица, а на голову им льется теплый и ласковый летний дождь.

Все проснулись, недоумевая, — откуда за шиворот и на лицо капает восхитительная влага?! Дождь! Слава Богу! Это внезапно хлынул спасительный дождь! Открытыми ртами они ловили струи дождя, падавшего с неба. Иссушенные тела, грязные лица и заскорузлые руки, вся исстрадавшаяся кожа жадно поглощала и впитывала живительную влагу.

— Эге, теперь мы поживем и повоюем! – восклицали повеселевшие разведчики, наполняя водой до отказа желудки, бурдюки да котелки.

Однако с желанной водой пришла другая беда. Размокшая и раскисшая почва превратилась в непроходимую грязюку и липкую жижу. Они терпели мученья, бредя по колено в грязище с ободранными ногами, поцарапанными руками, опухшими от укусов комаров лицами.

Из-за пронизывающего ветра и дождя пришлось проводить ночи, скукожившись в жалкие комки, на ветвях деревьев, к стволам которых жались продрогшие, истощенные мулы и лошади.

Миновали сырые леса, с влажной почвой и хлюпающей в драных сапогах холодной болотной жижей. Эти места избегали даже коренные туземцы из-за опасности заразиться зловредной лихорадкой.

И тут Серебряков внезапно зашатался и свалился в грязь лицом.

Спешно нарубили на подстилку еловых веток. А он уже впал в полузабытье, лишь изредка обметанными от жара губами шептал: "Ребята, как хочется жить!.."

Напоив его горячим отваром с костерка и насухо протерев остатками спирта, Беляев, сам шатаясь и опираясь на палку, сказал после осмотра и прослушивания больного.

— Братцы! Дело хреновое! Василия свалила лихорадка. Выживет ли он, это пятьдесят на пятьдесят — лекарств от нее, хинина, у нас давно нет. А сейчас мы становимся лагерем.

Василия трясло то от жара, то от холода, он задыхался в бреду... В глубине дебрей он лежал на подстилке, скорчившись от боли, с ввалившимися глазами и побелевшими губами. Очнувшись, ощущал, как ныла и тянула боль в области почек. Открылась к тому же дизентерия. Ничего в жизни ему не давалось легко. А вот теперь призрак смерти, постукивая в барабан, стоял у его скудного походного изголовья, терпеливо ожидая его бренного конца. Неужели конец? — искрой проскакивали смутные мысли.

Ему, которому не страшны были кавалерийские атаки красных, взрывы снарядов, сверкающие над головой клинки, российский тиф, ярые морозы и голодуха в скитаниях, убийственные туземцы-каннибалы, летящие в него отравленные стрелы и копья, удушающая жара, коварные чужеземные чащобы и хищные звери.

Индейцы с незапамятных времен в заклинаниях призывали своих духов защитить их от вторжения иноземцев наслать на завоевателей бледную, холодную и дрожащую лихорадку.

Она подстерегала пришельцев в лучах солнца, и огненной жаре полудня. Готова была схватить неосторожного в сумерки и холодные бурные ночи в дивные лунные вечера. Ничего не мешало ей атаковать беспечного искателя удачи, и даже самому предусмотрительному в редких случаях удается ее избежать.

Сначала Серебряков не чувствовал ее приступов, но вскоре начал ощущать, что ноги словно наполняются свинцом, мысли прерываются головокружением, а холодная дрожь проходит по всем членам, глаза делаются очень болезненными к свету, и веки бессильно смыкаются.

Образы, иногда чудовищные, а то печальные, появлялись перед его закрытыми глазами. Холодная дрожь переходила в жар, и тени принимали пляски видений людей и зверей... Вот среди них проскользнул гибкий ягуар Лео вместе с образом безмятежной Киане и они пропали в мглистом тумане, а он натужено кричал и звал, звал ее к себе…

И вдруг он, словно в густом тумане слышит в лагере голос Киане?! Серебрякова обдало волной жара, и он весь напрягся! Боже милостивый, она действительно внезапно появилась с двумя своими воинами и ягуаром в лагере, где он метался в приступе лихорадки.

Сквозь серую воздушную зыбь перед ним проступает ее милое лицо.

— Откуда ты взялась, моя милая Киане?

— Из чащи и сельвы, мой хороший! Покинула их вчера вечером. Мы шли всю ночь, торопились.

— Зачем? — он посмотрел на нее.

— Мне слышалось, что кто-то очень звал меня. И это был твой голос, так мне подсказывали мои Духи.

— Значит, ты его слышала…

— Я чувствовала, что сердце мое волнуется и душа требует разыскать тебя. Хотя племя мое ушло в другую сторону, я убедила отца, что ты в опасности.

И тут Киане расплылась в улыбке, словно расцвела.

— Василий, ты благодари своего христианского Бога, ведь я благополучно родила тебе ребеночка.

— Неужто мальчик?

— Да, да, такой крепкий малыш, наш сын. Он, с голубыми глазами и светлыми волосиками, так похож на тебя! Он хорошо растет и ест, уже ходит, и остался с любимым дедом Тувигой! Поэтому долго с тобой задерживаться я не могу!

— И еще! — Киане нахмурилась. — По чаще собираются крупные племена морос-людоедов. Среди них главный вождь Однорукий грозится отомстить войной и смертию всем индейцам, которые дружат с белыми пришельцами, вторгнувшимися на их древние земли, чем оскверняется память и верования их предков.

И я боюсь за сына и отца. Поэтому в сопровождении своих воинов мы будем незаметно пробираться к племени. А ты очень и очень береги себя! Мы должны сберечь нашего сына.

И по-женски лукаво улыбнулась ему!

— У нас тобой будет еще много детей!

Киане вытерла холодный пот со лба Василия, взяла его руку, и успокоенный, он забылся. Она вскипятила принесенные с собой лечебные травы. Когда он очнулся, дала ему отвар, вызвавший у него сильную испарину и уменьшивший трясучую лихорадку. Через пару дней лечения он несколько оправился. Рядом лежал подросший ягуар Лео и осторожно лизал ему руку.

— Ты должен обязательно жить для сына! Ему нужен отец-воин, — воскликнула Киане. — И поклянись мне, что ты выживешь.

Серебряков молча кивнул головой, он не мог говорить – слезы счастья переполняли его душу!

Наконец он промолвил:

— Есть единый для всех Бог и есть Жизнь на земле, и она будет продолжаться навеки в наших детях и внуках…

И он передал ей для сына христианский крестик, захваченный им при поисках сокровищ в подземельях возле Питиантуты, откуда их вызволил отряд Тувиги и Беляева.

— Сын наш так любит Лео, что они даже спят вместе, не расстаются и ночью,– засмеялась Киане, пряча за пазуху крестик для сына.

Киане, встретив Беляева, горько промолвила ему, что она сокрушается, но ее лечение вряд ли дальше поможет Василию.

— Уж больно крепко болезнь когтями вцепилась в его нутро, его надо лечить у белых людей их сильными снадобьями.

Прощанье их было наполнено теплой грустью и светлой печалью.

— Я очень буду ждать тебя! Очень!..– приговаривала Киане, поглаживая исхудавшую, пожелтевшую руку Василия, который не мог насмотреться на нее.

Чтобы не волновать Василия, она утаила от него случай, когда они чуть не лишились сына. Вспомнив о нем, Киане вся вздрогнула. Тогда малый сын, оставшись как-то без присмотра, кинулся за огромной, яркой бабочкой. Стараясь поймать ее, он приблизился к водоему и схватив ее на цветке,

Громко взвизгнув от радости. На свое горе. На этот крик тут же высунулась из тины морда крокодила, и он пополз к застывшему от ужаса малышу. Теперь уже громко завопившему от страха перед чудовищем, ползущему к нему с раскрытой пастью. Благо ягуар Лео, друг по играм, находился неподалеку. Огромными прыжками он перерезал путь страшилищу, схватил зубами его морду у основания шеи и мощным рывком, напрягшись изо всех сил и после крепкой схватки, сломал крокодила.

Тот свалился бездыханным, судорожно подергивая когтистыми лапами. Лео в ярости не отходил от хищника и глухо рычал, Мальчонка опомнился и побежал в стойбище, откуда на резкий рев ягуара спешили воины с копьями.

...Позже Беляев вспоминал, что ему пришлось принять нелегкое решение, (когда каждый человек на счету) — отправить назад к реке заболевшего Серебрякова в сопровождении солдат. Затем солдаты должны вернуться с подкреплением, чтобы укрепить и оборонять новый форт, намеченный ими возле Питиантуты.

Нет, будет мир существовать,

И пусть меня в нем нет,

Но я успел весь мир обнять,

Все миллионы лет.

Я думал, чувствовал, я жил

И все, что мог, постиг,

И этим право заслужил

На свой бессмертный миг.

С..Я.Маршак

...................................................... .............................................

В военном министерстве Голубинцева направили в городок, расположенный на противоположенном берегу р. Парагвая, напротив Асунсьона, в саперную роту капитана Эстигаррибия, с которым потом судьба сведет многих эмигрантов- белогвардейцев.

Именно продуманный и властолюбивый Х.Ф. Эстигаррибия (1888—1940) станет героем Гражданской войны 1923 года и Чакской войны с Боливией. Добьется военных вершин — станет маршалом Парагвая, а затем он президент страны и ее полновластный диктатор, с 1939 по 1940 его год смерти в авиакатастрофе. Но все эти лики будущего пока никому не известны. А сейчас надо выстоять-выжить при военном перевороте.

Голубинцев наметанным глазом заметил у саперов подготовку к отпору переворота. Энергичный Эстигаррибия сформировал большой батальон, отбирал надежных офицеров. Голубинцев почувствовал, что к нему, единственному в батальоне иностранцу, офицеры явно проявляют недоверие: «Не переметнется ли этот европеец к германским офицерам к мятежнику Шерифе, который принял его на службу, и не выдаст ли ему наши секретные планы?

Офицеры батальона смотрели на него недоверчиво, но потом перестали стесняться, и высказываясь супротив повстанца Шерифе. А капитан Эстигаррибия был чистокровным парагвайцем, прошел военную школу в Чили и, несмотря на молодость лет, проявлял большие способности к

тактике и стратегии. Он не доверял иностранцам и ненавидел немцев, занимавших в армии лучшие должности. И это также послужило причиною его разрыва с полковником Шерифе. Через ряд лет из него получился блестящий парагвайский военный стратег.

3 мая в ночь по тревоге капитан Эстингарибия погрузил батальон, его саперы заполонили казармы Асунсьона. Рабочие, студенты, матросы шли добровольцами в отряды, надеясь на правительство, обещавшее провести наболевшие социальные реформы.

И тут Голубинцева внезапно потребовали в военное министерство. Он понял, зачем.

Ведь он был знаком с поднявшим бунт полковником Шерифе и его офицерами. Значит, чиновники правительства и президента Гондры подозревали и считали его приверженцами переворота.

Да, Голубинцева потрясала бедность населения. Он открыто говорил, что без собственной промышленности и почти без экспорта, за исключением местного чая «мате», отсталый сельскохозяйственный Парагвай обречен на нищенское существование. Он сочувствовал полковнику Шерифе, как и его приятели-иностранцы и немало офицеров парагвайской армии.

Представившись главнокомандующему правительственными войсками Голубинцев понял, что его считают сторонником мятежного Шерифе и не питают особого доверия. Хуже того, ему было сказано, что он, как офицер-иностранец, может отказаться от военных действий и уйти в запас.

Но Голубинцев не колебался и ответил, что русские офицеры, дав слово служить парагвайскому правительству, свой долг исполнят до конца. Честь и достоинство офицера Голубинцев считал превыше всего! О том твердо и заявил.

В ответ Голубинцеву крепко пожали руку, присвоили звание капитана. Он получил назначение в гвардейский эскадрон капитана Гарсиа де Сунига. В это время сюрпризом прибыл из Буэнос-Айреса его друг детства Василий Волков, и они вместе веселились на парагвайском карнавале.

С отрядом всадников Голубинцев выдвинулся к городу Сан-Лоренцо для авангардной службы. Так он стал вторым боевым русским офицером, служащим в парагвайской армии после капитана гвардии Комарова.

Они покинули Асунсьон. Вокруг города рылись окопы, возводились укрепления, устанавливались батареи, по реке подходили канонерские лодки. Однако Голубинцев, да и многие парагвайцы, понимали, что сила и военная стратегия на стороне восставших военных.

Все были почти уверены в поражении правительства и триумфе полковника Шерифе, но колебались…

Продуманный доктор Риттер, его покровитель, крепко выругал его за легкомыслие воевать на стороне правительства:

— Вот увидите, через два дня повстанцы займут Асунсьон и заберут в плен весь правительственный сброд во главе с вашим президентом Гондрой. Ведь полковник Шерифе – это военная звезда крупной величины, и Скенони в сравнении с ним – круглый дурак. Знаете, что вас ожидает? Либо расстрел, либо тюрьма и вылет из армии. Вспомните проигравшего переворот капитана Комарова! Как мне Вас жаль! Какая неосторожность!

Вскоре Голубинцева с эскадроном направляют для защиты столицы с северной, слабо защищенной, стороны. Ожидалось нападение неприятеля.

Капитан Сунига выслал Голубинцева с тридцатью драгунами вперед, на аванпост. Его отряд драгун в синих мундирах, поспешил на рысях на улицу Лавровую, на окраину.

Не прошло и полчаса, как прискакали дозорные — по дороге надвигалась пехота противника. Примем бой или понесем поражение, мелькнуло в голове Голубинцева. На него с надеждой глядели его бойцы.

Вспомнив заветы фельдмаршала Суворова, — быстрота, глазомер, натиск, — Голубинцев посадил по коням свой взвод, подал команду вынуть сабли и взять пики к бою. По семь человек с каждой стороны они пошли рысью навстречу противнику.

Подпустив колонну на двести метров, он крикнул: «Да здравствует президент Гондра!» — и бросился в атаку. Настигаемые конницей, пехотинцы обратились в бегство и скрылись в апельсиновых садах. Голубинцев с всадниками взял в плен восемнадцать солдат и двух сержантов, и отправил первый трофей к майору Торресу.

Однако расслабляться не пришлось! Противник перешел в жесткую атаку. Плотным огнем летели ружейные пули. Не желая понапрасну терять людей, Голубинцев прикрыл отряд за углом усадьбы. Затем внезапным ударом опрокинул пехоту конной атакой, занял опять Лавровую улицу, в пешем строю отбил с драгунами контратаку и удерживал за собою улицу дотемна.

Сменивший его со свежим отрядом лейтенант Ортис обнял Голубинцева:

— Капитан русо, все мы, офицеры эскадрона Президента гордимся вами. Майор Торрес и капитан Сунига передают благодарность за лихую конную атаку.

Голубинцев расцеловался с лейтенантом и отправился в Асунсьон. Вокруг города окапывалась правительственная пехота с пулеметами. На грузовых машинах спешно подвозили группы бойцов.

Обстановка была накалена — и его бойцы чуть не поплатились жизнью. Над головами его полуэскадрона просвистели пули. Это свои по ошибке обстреляли их, приняв возвращавшихся драгун за противника, пытающегося прорваться в столицу.

В укреплении Голубинцева встретил на коне майор Торрес со штабистами и капитан Сунига.

После рапорта Торрес крепко пожал ему руку и сказал окружающим офицерам:

— Сегодняшний бой на улице Лавров принес русскому капитану лавровый венок!

Больше всех был доволен капитан Сунига. Еще бы! Голубинцев в первом сражении прославил его эскадрон. Подъехав к русскому, Сунига похлопал его по плечу и протянул фляжку со жгучим ромом.

Голубинцев по пути заехал на виллу к доктору Риттеру, который поздравил земляка с блестящим началом боевой репутации:

— Как русский человек, приветствую в вашем молодом лице наше доблестное офицерство на краю земли. Очень рад! Но все равно жаль, что вы не перешли на сторону восставших военных.

Рудольф Александрович покачал головою и назвал сияющего Голубинцева «неисправимым оптимистом». Пришпорив коня, Голубинцев поскакал до ресторана «Альгамбра». Над ним, словно разделяя его восторг, сверкали, мигали звезды, среди которых выделялось созвездие Южного Креста, этого бриллианта Южного полушария.

Посетители заведения встретили его улыбками и аплодисментами. Услужливый гарсон вмиг положил на прибор вечерний выпуск газеты «Эль Либераль», поздравив в лестных выражениях с успехом. Голубинцев взглянул на газету и с изумлением прочел на первой странице заголовок жирным шрифтом: «Капитан Сакро Дьябло».

Военный корреспондент описал на целой странице его атаку, сравнив эскадрон Эскольты с донскими казаками, неустрашимо громившими врагов. А Голубинцева назвал, за трудностью произношения фамилии, Сакро Дьябло — «Могучий дьявол», оставшейся за ним на все время службы в парагвайской армии.

На следующий день все газеты писали об этой атаке, поместили его фотографию и назвали «тузом правительственной кавалерии». Так успешно прошел первый конный бой в Южной Америке под созвездием Южного Креста.

Голубинцев был счастлив, но несколько и печален. Ах, ему, молодому офицеру с пылкой душой, недоставало женского сочувствия и хотелось толики любви. Ведь юности даже ужасы война и беды не помеха.

И он наслаждался своей крепкой молодостью и силой, жил и дышал полной грудью. Навещал с удовольствием владельцев имений со жгучими дочерьми-красавицами, бражничал с друзьями-офицерами, распевал со всеми местные песни, дружил с индейцами–гуарани…

Но, погоняя коня по парагвайским степным просторам, мимо речушек и озер, кишащих чудной, яркой птицей и крокодилами, ему вспоминался полноводный Дон, такой далекий, но такой близкий…

Тоскую, горю и сгораю

В чужой непривольной дали,

Как будто не знал и не знаю Родной и любимой земли.

Но нужно ль кого ненавидеть

За то, что досталося мне.

Лишь в юности родину видеть,

Скача на горячем коне,

Запомнить простор да туманы,

Пожары, разбои и кровь,

И, видя ненужные страны,

Хранить неземную любовь….

Тут наступили смятенные дни – восставшие взяли в плотное кольцо столичный Асунсьон, и побледневшие жители со дня на день ожидали неумолимого штурма. Голубинцев видел, как по улицам потоком шла пехота, проносились грузовики с солдатами, укреплялись полевые пушки. На реке Парагвай замаячили канонерские лодки, угрожающе выставив жерла тяжелых орудий.

…Ветераны обороны города, сверкая глазами, рассказывали Серебрякову, что капитан Сакро Дьябло в составе кавалерии день и ночь охранял столицу от неожиданных атак неприятеля. Показывали на стенах зданий и улицах следы от разрывов снарядов, где бился Голубинцев со своим отрядом.

Армия полковника Шерифе после неудачного штурма Асунсьона отступила. У Голубинцева продолжались бои с повстанцами.

В дни затишья он, в расцвете 25 лет, вечерами в экстанциях участвовал на балах и жгучих местных танцах.

В воздухе после жаркого дня витали апельсиновые и лимонные запахи. А его казачье сердце горячо билось под парагвайским мундиром среди умопомрачительных креолок. Дамам сердца он признавался в любви на балконах. Одаривал их цветками олеандры и, обняв за гибкую талию, пылко целовал, скромно розовевших.

А на следующие дни после схваток, они в темноте подбирали и хоронили своих юных драгун, чтобы не печалить смертию их матерей. Эскадрон Голубинцева не единожды попадал в засаду, но мощным штыковым ударом подоспевшие парагвайцы спасали их от неминучей гибели.

После многочисленных боев остатки разгромленной армии самозванца Шерифе отогнали в Чако к бразильской границе, а сам Шерифе умер во время отступления. Парагвай пел, веселился и танцевал, празднуя победу. Была объявлена демобилизация. Голубинцев вместе с доктором Риттером провожали в Буэнос-Айрос на пароходе друга Василия Волкова, теперь уже бывшего парагвайского офицера.

В жилах Голубинцева бурлила казачья кровь, его потянуло к привольной жизни, захотелось стать "вольным флибустьером", как он писал. Его сжигало пламя новых приключений и сильных переживаний. Он смело покидал Парагвай и службу в нем.

После шумного прощального вечера, сопровождаемый друзьями и смуглолицыми красавицами, он сел на пароход «Эль Креольо». С причала ему кричали, махали фуражками и шарфами:

— Аль Сакро Дьябло, салют!

-Да сопутствует тебе Бог и Госпожа Удача!

Впереди перед казаком Голубинцевым простиралась желанная Бразилия...

Однако на этом разыскания Серебрякову и Беляеву о своем боевом земляке пришлось срочно прервать. Их группа в прежнем составе, была внезапно вызвана в военное министерство. Опять направят их в дебри к дикарям Чако? Каково в этот раз будет опасное задание?..

А мы на время оставим наших разведчиков, чтобы завершить рассказ о судьбе неуемного донца Голубинцева.

Угнездившись в Бразилии, он вначале пропадал в душных джунглях на прокладке дорог. Однако знания и сметка помогли ему стать помощником директора фарфорового завода. В связи с революцией в Бразилии, (знакомая служба для него!) он поступил в армию начальником штаба конной боевой группы.

Затем наш казак обжился в многомиллионном и роскошном городе Сан-Пауло. В нем день-ночь служил в Департаменте полиции по укреплению общественного порядка и спокойствия. За десять лет беспорочной и отменной службы достиг ответственного звания секретаря начальника Департамента полиции.

Святослав Голубинцев в Бразилии много и с интересом занимался социально-общественной деятельностью, как председатель крупного Русского Офицерского Союза. Состоял заместителем председателя кадетского объединения в Сан-Пауло.

Здесь обосновались многие русские эмигранты. И Голубинцев, обладая литературным даром и бойким пером, активно сотрудничает с популярными журналами русской эмиграции «Родимый край», «Наши вести», местными газетами. Впоследствии напишет свои увлекательные мемуары.

В этой благодатной стране Голубинцев женился на приглашенной им и выписанной аж из казачьего Новочеркасска землячке Миле, окончившей Ростовский университет. У супругов родилась прелестница, дочь Елена.

В период Второй мировой войны Голубинцев вышел в заслуженную отставку и перешел на коммерческую службу в фирму по производству ликеров «Дубар». Хорошо освоил местный бизнес.

«Так спокойно, в кругу семьи и друзей протекает моя жизнь в Сан-Пауло, — вспоминал Голубинцев. — Летом, при наступлении жары, мы переезжаем из каменных стен огромного города к себе на дачу в Сан-Висенте и там, на берегу океана отдыхаем на пляже и купаемся в пене морской».

Под знойным бразильским небом в огромном Сан-Пауло покоится прах донского офицера Святослава Голубинцева, прошедшего нелегкий путь на дальних берегах.

Пройдя через исторические потрясения, Голубинцев и на краю земли не уронил чести русского офицера. Он достойно дожил до 1985 года!

Его активность была поистине удивительной, ведь ему было за 80 лет.

А нас ждет в очередной рискованный поход оперативный отряд Ивана Беляева.

Высока была его палатка.

Мулы были резвы и сильны.

Как вино вдыхал он воздух сладкий

Белому неведомой страны.

Н.Гумилев

Беляев занимался устройством колоний русских белоэмигрантов, которые с семьями потоком прибывали в тропический Парагвай. Ведь они смутно представляли себе эту целинную землю, избранную своей второй родиной, на которой будут жить и трудиться их дети и внуки.

В свободные минуты он обрабатывал материалы своих экспедиций, изучал увиденный в лесах племенной состав, быт и религию индейских племен в Чако, этом будущем театре сражений, и представлял сведения в военное министерство.

Там он услышал среди офицеров выражение, «храбрый, как русский «Сакро Дьябло». Выясненная им информация оказалась скудной. Оказалось, что до его приезда в Парагвай, русский эмигрант офицер Святослав Голубинцев стал в ряды местной армии, проявил мужество при подавлении правительственного переворота. Но подробностей собрать не удалось.

Беляева заинтересовала необычная судьба земляка, хорошо бы узнать, где он сейчас находится и вообще жив ли?

Пригласив к себе энергичного Василия Серебрякова, он попросил:

— Василий, поспрашивай, «пошукай» следы этого загадочного Голубинцева. Его дела здесь может послужить для наших эмигрантов примером, маяком выживания и офицерской доблести при надвигающейся войне с Боливией.

— А может, подключить к розыскам и бойких братьев Оранжеревеых, — вопросил Серебряков.

— Они сейчас допоздна преподают в военной школе по артиллерии и работают в единственном на страну военном арсенале. Придется нам с тобой поднатужиться.

Серебряков, отдохнувший от приключений и опасностей в Чако, верхом на скакуне, в широкополой шляпе, защищавшей от палящего солнца, с карабином в седельном чехле и охотничьим ножом у пояса, заезжал в пограничные форты.

Знакомился с офицерами и проводниками-индейцами, заскакивал на пастбища к скотоводам-гаучо. Это были сильные, выносливые мужчины, вооруженные и в любой момент готовые встретить опасность. Он сидел с ними у костра, пил обжигающий чай-матэ, обменивался новостями и услышанными историями.

Он, в душе глубокий романтик, впитывал все блестящими от восторга глазами. Перед ним открывался огромный и многокрасочный мир, так не похожий на земли казачьего Тихого Дона, на его станицу Арчединскую, где он мальцом начинал свою жизнь.

Кто вселил в тебя этот беспокойный дух, Василий Серебряков? Или бурлила кровь предков, пустившихся на окраины российской империи — в Дикое поле за вольной жизнью и военной добычей.

Почему все, что творится в этом парагвайском сложном мире, касается, волнует или радует тебя?

Он скакал на гнедом, поджаром жеребце по холмам. Вдыхал пряные запахи. И полудикий конь был частью этой природы, запрокидывал голову, раздувал ноздри и мчался дальше, разделяя с всадником полноту счастья жизни.

А чужая жизнь увлекла Серебрякова безмерно. Он примечал все зорко и ненасытно — первозданную природу пышных джунглей, огромные болотистые заросли и полноводные реки с кишевшей на берегах дикой птицей и хищным зверьем.

Порою спутниками его были ветер, скрип седла и перестук копыт.

Он «гутарил» о призрачном «Сакро Дьябло» с мужественными охотниками, но те тоже разводили руками. Он заворачивал в старинные имения, где его приветливо кормили, но о «Сакро Дьябло» не слышали, он заглядывал в набитые людом сельские кабачки, но и там не отыскивал вестей о «Сакро Дьябло»…

Чего только не нагляделся он, и вспоминались ему бойкие гумилевские строки:

Темнокожие мулатки

И гадают, и поют,

И несется запах сладкий

От готовящихся блюд.

А в заплеванных тавернах

От заката до утра

Мечут ряд колод неверных

Завитые шулера.

Хорошо по докам порта

И слоняться, и лежать,

И с солдатами из форта

Ночью драки затевать…

Повезло ему в шумных тавернах Асунсьона. Подвыпившие офицеры, с револьверами в кобурах, ножами за голенищами сапог, передавали по кругу единственный стакан с ромом, (таков обычай!) орали шутки и песни, добродушно бранились.

На его вопрос о «Сакро Дьябло», наперебой заговорили об этом капитане парагвайской армии.

— За отчаянную смелость прозвали его «Сакро Дьябло»! Это был худощавый, мускулистый и крепкий парень. В лихих атаках этот бесстрашный кавалерист на коне с отрядом разбивал восставшие против правительства военные части, показывал чудеса храбрости. Эге, о нем бойко писали хваткие репортеры!

Заинтригованный Серебряков, порывшись в подшивках газет прошлых лет, разузнал, что отважный капитан — тоже казак с берегов Дона, из крупной станицы Усть-Медведицкой, (ныне г. Серафимович, Волгоградской области). А собранная Беляевым в военном министерстве информация оказалась весьма удивительной!

Получается, что Святослав Голубинцев до Октябрьского переворота окончил кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище и Гвардейскую школу. Нюхнул пороха и гари в Первой мировой войне. Корнет. Командовал взводом в эскадроне. В годы гражданской воевал в Донской армии генерала Петра Краснова, но по неизвестной причине покинул полк.

Оказывается, Голубинцев отправился в пекло африканского Марроко...

«Но почему у казака Голубинцева появилась кличка «Сакро Дьябло», — допытывался Василий Серебряков. То здесь, то там он натыкался на следы этого бесстрашного командира и оптимиста, который и в чужом краю пылал жаром молодости.

Когда Серебряков доложил Беляеву о первых поисках Голубинцева, у того от интереса заблестели глаза.

— Эти сведения весьма любопытны, но не полны. Надо больше узнать о его необычной жизни в Парагвае.

И они вместе прикинули возможные варианты добычи информации в самых разных местах. Прошли хлопотливые и напряженные недели по установлению закрученной судьбы донского казака, покинувшего Россию во время кровавой гражданской войны.

И тогда перед изумленным Беляевым и Серебряковым из разноцветной и пестрой мозаики сложилась поразительная картина странствий и подвигов Голубинцева.

Вот что им, закаленным, битым и прошедшим горнило войны и путешествий, представилось.

Итак, Голубинцев распрощался с товарищами и попал в полыхающее восстаниями и насыщенное разбоями арабское Марокко. Там глотал едкую пыль, песок и похлебку-дрянь, сносил унижения и брань в рядах хваленного Французского Иностранного легиона. Капралы, безжалостно гоняя новобранцев с 20-и килограммовыми ранцами под палящим солнцем, вдалбливали им басни о геройской жизни легионеров.

Соленую службу с ним несли тысячи русских белоэмигрантов, подписавших кабальные контракты. Голубинцеву перенести ад палящей пустыни помогла молодость и невероятный оптимизм: «Надо выдержать этот зигзаг судьбы, и все пройдет, как жуткий сон».

Он слышал от бывалых легионеров, что не всем удавалось остаться крепкими и живыми после многолетней, безжалостной муштры, жестоких схваток с арабами в огнедышащих пустынях.

— Вперед, канальи! Маршируй или сдохни!- рявкали старые легионеры.

Не у всех хватало духа и силы — и молодежь бежала, дезертировала в убийственные песчаные пустыни. Там их поджидали на быстроходных верблюдах, с меткими винтовками свирепые туареги. И с предательской ухмылкой, подав глоток воды, жестоко расправлялись.

Голубинцев, горячих кровей, был неравнодушен к арабским девушкам, как и многие легионеры, которые не видели в фортах месяцами улыбчивого женского личика. Эти отчаюги, заручившись поддержкой знакомых арабов и отвалив им хороший бакшиш, в укромных оазисах встречались со жгучими «амазонками пустыни». Однако отцы-арабы мстили белым за ласки к их дочерям. Но страстная молодость и в раскаленной песчаной пустыне оставалась верной себе.

Великий Магомет! Эти «цветки пустыни» так пылко любили легионеров-христиан!

Над полумесяцем сияла

Магометанская звезда.

Ты этим вечером плясала,

Как не плясала никогда,

Красою дикою блистая,

Моими бусами звеня,

Кружилась ты полунагая

И не глядела на меня.

А я все ждал. Пустая фляга

Давно валялась у костра.

Смотри, испытанный бродяга

Не затянулась ли игра?

Смотри поэт, пока есть время,

Не жди бесславного конца.

Араб покорно держит стремя,-

Садись скорей на жеребца.

Нет, Голубинцев не представлял себе долгой и безопасной жизни в сыпучих песках, среди караванов плюющихся верблюдов и шатров с иноверными и коварными арабами.

Так или иначе, он покидает испепеляющее Марокко! В поисках лучшей доли пересекает океан и попадает в Аргентину.

Хмурые полицейские, подозрительно посматривая на русских, (не большевики ли они?), разрешили сойти с парохода на берег. Приют изгоям дал настоятель русской церкви Константин Изразцов. Поселил в библиотеке при церкви, поддержал толикой денег.

Голубинцев до изнеможения работал на побегушках в русском кафе «Украина», до умопомрачения зубрил испанский язык. Иначе не выживешь. А рядом жизнь била ключом.

Проходя вечерами мимо портовых таверн и кабачков, он видел матросов, танцующих со жгучими аргентинскими красотками. Обслуживаемое им заведение наполняла гуляющая публика, моряки иностранных пароходов, мелкие чиновники, куколки всех национальностей, с накрашенными губами и подведенными глазами.

Полный нерастраченных сил Голубинцев организовал из прибывших белоэмигрантов в Буэнос-Айресе активный Комитет русских беженцев. Однако он не понравился «старпедам», угнездившимся здесь русским эмигрантам. Голубинцев же с молодым апломбом, острым языком давал им отповедь в газетах. Все с нетерпением ждали приезда из США бывшего русского посла Штейна, надеясь на изменение жизни к лучшему.

Организованный комитет начал набирать силу, о нем писали крупные газеты. Но, увы, визит Голубинцева к приехавшему Штейну закончился суровым выводом сановника:

— Белое движение умерло. Бывшие офицеры Русской армии должны сами создавать себе положение за океаном и скорее войти в жизнь граждан.

Однако попытка Голубинцева с сотоварищами попытать счастья и получить визы в посольстве Чили, потерпела фиаско из-за опасения проникновения идей коммунизма в страну.

Тогда неунывающий Голубинцев по совету Штейна задумался о переезде в Парагвай, который крайне нуждался в европейских специалистах. Штейн пригласил Голубинцева отобедать в Жокей-клуб и познакомил с военным министром Парагвая полковником Шерифе. Тот, узнав, что русский – это гусарский офицер, рассыпался в любезностях и пригласил его зайти. За визой! Голубинцев, конечно же, не знал, что заговорщик Шерифе уже тогда подбирал для переворота иностранных боевых офицеров.

…Громыхающий поезд мчал по безбрежным аргентинским просторам, и они напоминали донские степи. Под перестук колес Голубинцеву слышался цокот копыт по промерзшим дорогам войны, визги метели и разрывы снарядов.

И вот столица Парагвая Асунсьон! Что принесет она им, новоприбывшим чужакам? Шел тревожный 1921 год, страну сотрясала очередная военная смута.

Но судьба послала Голубинцеву эмигранта из России Рудольфа Риттера.

Этот пожилой и полный господин, в пенсне и черном берете, производил приятное впечатление. Он был умным и энергичным человеком, политиком и владельцем нескольких эстансий (имений), имел большой влияние в правительственных кругах. В Парагвае не существовало русского представительства, и он защищал русские интересы. Пользовался в Асунсьоне огромным уважением.

Просмотрев бумаги, он рекомендовал Голубинцеву поступить в парагвайскую армию.

— В армии инструктора состоят из спесивых немецких офицеров. На всю армию лишь один генерал и четыре полковника, окончившие за границей высшие военные курсы. Асунсьон может похвалиться лишь военным да морским училищем. Так что нужда в офицерских кадрах велика. Вперед, за офицерским патентом!

Риттер поручился за Голубинцева полковнику Шерифе и тот пригласил зайти.

Голубинцев в военном министерстве был представлен Шерифе, передал ему свои документы, переведенные на испанский в российском посольстве в Буэнос-Айресе.

Этот смуглый полковник, с большими усами был одет в синий сюртук с красными кантами, такого же цвета брюки с генеральскими красными лампасами и в ботинках со шпорами. На столе лежали его каска и сабля. Просмотрев внимательно бумаги, министр разрешил держать ему экзамен на чин старшего лейтенанта кавалерии.

Тропические лунные ночи Голубинцев просиживал за уставами и учебниками, изучал фортификацию, схемы укреплений. Он чувствовал напряженную атмосферу в городе.

Хотя с шумных улиц доносилось веселье карнавалов, смех смуглолицых сеньорит, звонкий перебор гитар. Он штудировал науки и понимал, что этот шанс у коварной судьбы он должен выиграть, ведь на карту поставлена его дальнейшая жизнь эмигранта. Благо, что семьи у него не было.

Экзамен принимала комиссия с генералом Эскобаре, щеголявшем в белом кавалерийском мундире и золотых эполетах.

Услышав, что Голубинцев тоже кавалерийский офицер, генерал с интересом спросил, в каких войнах участвовал он и сколько раз был в боях.

— Ваше превосходительство, я участвовал в Великой войне с германцами с 1917 года в составе 11-го гусарского полка, — ответил Голубинцев. — После переворота большевиков находился в Белой армии с 1918 по 1920 год.

Преодолев частокол каверзных вопросов, и лихо проскакав верхом на манеже, Голубинцев удостоился пожатия руки генералом, который поздравил его со вступлением в парагвайскую кавалерию.

Через три дня Голубинцев прочел в газетах президентский декрет о зачислении в армию!

Надев новый синий мундир с малиновыми обшлагами и воротником, опоясав шарф и пристегнув лядунку, он в зеркале не узнал себя. Драгунский мундир с эполетами, синие бриджи с малиновыми кавалерийскими лампасами, ботфорты, палаш и каска дополняли красоту его костюма.

— Шикарно!- бросали на него кокетливые взгляды синьорины на улицах! Первый визит он сделал доктору Риттеру и бросился обнимать его.

Ярко и быстро прошел первый год службы в парагвайской армии. Он командовал фортом «Генерал Дельгадо». Встречался с индейцами и осваивал местный язык гуарани. Продолжил службу в пограничном городе.

Под мерные шаги перекликающихся постовых и звуки трубы ему виделись миражи в пустынях исламского Марокко. Голубинцев навсегда запомнил безжалостный легион, как и служивший в нем казак, поэт Николай Туроверов.

Все равно, куда судьба не кинет,

Нам до гроба будет сниться сон:

В розоватом мареве пустыни

Под ружьем стоящий легион.

Слава, богу, что жестокая Африка, бои со свирепыми арабами, перестрелки с ловкими разбойниками-кочевниками, трупы солдат и верблюдов остались далеко позади…

Как бы ни так!

Вдруг Голубинцева немедленно отзывают в Асунсьон – в стране разразился военный переворот против правительства и президента Гондра.

А возглавил его, кто бы мог подумать! — военный министр полковник Шерифе.

Выяснилось, что полковник создавал тайные связи с крупными военными и политическими деятелями и сумел стать влиятельным человеком. Возмущенные депутаты парламента, стуча кулаками по трибуне, называли полковника Шерифе изменником и врагом республики, требовали над ним суда, скорого и сурового.

А Шерифе, зловеще ухмыляясь, стягивал лучшие части армии и окружал себя германскими офицерами-инструкторами.

Голос, как совесть больная, долгие ночи и дни

Шепотом мне повторяя, вечно звучал позади.

Что-то сокрыто. Найди же. Смело за Грань загляни.

То, что пропало за Гранью,- ждет тебя. Встань и иди…

Ридьярд Киплинг

...................................................... ...................................................... ...................................................... .........

Оглушительным вихрем гражданской войны Белая Армия была выброшена у берегов магометанской Турции и девятым валом занесена в пролив Босфор.

Напуганная беспощадной гражданской войной в России, лощеная Европа остерегалась концентрации русских военных частей в Турции, поэтому белых эмигрантов раздробили и раскидали на турецкой и греческой земле. Так появились их лагеря близ Константинополя, на полуострове Галлиполи и острове Лемнос.

Измученный генерал Беляев, облаченный в замызганный мундир, оказался в палаточных лагерях и землянках Галлиполи. Там, на пятачке земли, сеченные дождями, продуваемые холодными морскими ветрами, без топлива и впроголодь, обитало тридцать тысяч эмигрантов, спаянных железной волей генерала Кутепова.

Иван Тимофеевич поражался успеху Кутепова, который ему пояснял:

— Когда наш корпус прибыл в Галлиполи, я увидел людей, доведенных до отчаяния, угнетенных потерей Родины. Среди кадровых военных были и негодяи, развращенные темными сторонами войны. И я решил использовать военный режим, чтобы сохранить людей.

Над Галлиполи после заката солнца высыпали звезды в темном небе. Откуда-то с минаретов, доносились мощные мелодичные голоса муэдзинов, призывающих мусульман к ночной молитве-намазу:

Аллаху акбар, Аллаху акбар Аллаху акбар, Аллаху акбар

Ашхаду алля иляха илля Ллах Ашхаду алля иляха илля Ллах...

Эмигранты тяжко вздыхали, внимая чужой, малопонятной молитве. И под кривой, словно турецкий ятаган, луной в оживленном русском лагере под перебор гитары разносился, как вызов, звенящий и щемящий душу романс.

Не для меня придет весна,

Не для меня песнь разольется,

И сердце радостно забьется

В восторге чувств не для меня.

Не для меня в стране родной

Семья вкруг Пасхи соберется,

«Христос воскрес» — из уст польется,

День Пасхи, нет, не для меня.

К печальному голосу певца присоединялись напевы юных изгнанников, сыновей и дочерей России.

Но для меня придёт борьба.

Умчусь я в степи придонские.

Сражусь там с бандой большевистской,

Там пуля ждёт давно меня.

Слушая их с истерзанной душой, Иван Тимофеевич вспоминал о блуждающей где-то милой Саше. «Дай-то бог, чтобы была она жива и здорова».

В эмиграции Врангель поставил задачу: сохранить и не допустить «распыления» армии, препятствовать возвращению чинов в большевистскую Россию и оттоку на изнуряющие плантации Бразилии. Однако генерал Беляев воевать с Советской Россией отнюдь не собирался. А возвращаться обратно на верную смерть – тоже.

Он понимал, что проигравшая красным белая армия на чужбине никому не нужна. Несмотря на обращения Врангеля к правительствам разных стран о помощи, ее настигал неумолимый крах.

Командиры видели, что бойцы, устав от беспросветного лагерного бытия, будут стремиться к мирной жизни.

Обострилась ситуация в Турции, ибо ее высшее командование начало выдворять белые части.

В Галлиполи началась вербовка на службу в знойную Африку — во Французский Иностранный легион, в колониальное Марокко, где их ожидали раскаленные пески и непокорные, гордые арабы на горячих скакунах с прицельными винтовками. Уже подписались жариться в том пекле три тысячи казачьих голов.

Беляев подумал – и на этот рискованный шаг не пошел: «Надо найти сначала Сашу, а потом куда-то направлять свои стопы…»

Армия изгнанников, пряча в шинели и палатки оружие, начала перебазироваться на Балканы. Иван Тимофеевич видел, что многие устремились в Чехословакию, Бельгию, Францию, где можно было получить высшее образование и сносную работу. Самые отчаянные ринулись за океан, в американские штаты, в Бразилию, Чили.

Так подоспел конец 1921 года.

Большая часть корпуса покидала Галлиполи и направлялась в Болгарию. Русское знамя, развевавшееся в Галлиполи свыше двух лет, спустили при всех воинских почестях. У покинутого лагеря сиротело кладбище с упокоившимся на чужбине земляками. На пустынном берегу высокомерно взвился турецкий флаг с желтым полумесяцем. Отбыли отсюда в тревоге и генералы, в том числе Беляев.

«К чему приведет этот крутой поворот?» — размышлял он, а холодный ветер выбивал непрошеную слезу. Свинцовые тучи наползали на брошенный лагерь.

…Потрясающим событием для Ивана Тимофеевича стало то, что находясь за границей, он разыскал свою Сашу! Наперекор всем преградам и неистово веря в удачу, нашел-таки ее с помощью друзей-сослуживцев у приютивших соотечественников в "стране фараонов" Египте!

Встретившись с замиранием сердца и не разжимая объятий, они поклялись, что никогда и нигде не расстанутся! Куда бы их ни забросила судьба! И о том в православной церкви, пропитанной запахом ладана, свечей и духа веры, молились истово.

В упоении встречи была счастлива Саша!

— Наверно, родилась я под счастливой звездой! – шептала она мужу в жаркой ночи.

Тяжкие воспоминания двух войн будили Ивана Тимофеевича рядом со спящей Сашей. После того, как сознание выплывало из мрачных глубин, его радовало возвращение к утреннему свету и прильнувшее к нему тело жены. Никогда он не был так упоен близостью с ней, и она отвечала ему такой же самозабвенной страстью.

Она по-прежнему была любима и любила! И почитала это за самое больше в жизни счастье! Но кто мог знать, что судьба будет не раз бросать ее мужа на край пропасти, грозящей разлучить их навсегда.

Посвежевший Иван Тимофеевич стал снова проявлять черты романтика! Он словно сбросил с себя тяжкий груз огненных фронтовых воспоминаний. И волнительно рассуждал, грезил с Сашей о своих экспедициях в дебри индейских территорий.

Но начались прицельные гонения на офицеров Белого движения. Иван Тимофеевич хватался за голову, рассказывая за вечерним чаем побледневшей Саше о массовых преследованиях и травле.

— Неслыханно! Власти многих высылают, других отлавливают и арестовывают. Гонения набирают обороты. На улицах устраивают облавы русских, обыскивают их квартиры.

В их теплой уютной комнате на окошке цвели красные герани, пахло пирогами и ароматным кофе.

Вот патруль с винтовками направился к их жилью, в дверь резко постучали.

— Саша, спокойно, обыск пришел и к нам.

Переворошив их скудные вещички, вплоть до белья, перетряхнув книжки, простучав полы и стены в поисках оружия и валюты, нахрапистая полиция ушла ни с чем, оставив после себя хаос, грязь и громко хлопнув дверью.

— Боже, как жить дальше? И стоит ли под страхом смерти оставаться здесь? — задумывались в тревоге супруги.

— Куда же перебираться нам, неприкаянным, — теребила озадаченного мужа Саша.

— Человек не должен отчаиваться, пока он жив, — успокаивал он ее.

— Может уехать в африканскую, христианскую Абиссинию, куда отправились офицеры в качестве военных инструкторов? – мучились они. — Или в Бизерту, где оказался Черноморский флот с тысячами беженцев?

Может в Марокко или Конго, куда отчалили потомки русских аристократических фамилий?

И они решились!

Шумящий порт. Супруги Беляевы, стоящие на палубе океанского корабля, посылали провожавшим немногочисленным друзьям прощальный привет! А позади остались безучастные города и страны, переполненные поезда и смрадные постоялые дворы.

И вот они, прижавшись друг к другу, стоят на палубе посреди бескрайнего голубого океана, посреди огромного земного шара вдвоем, одни и никому не нужные. Как больно и грустно…

Корабль взял курс к берегам неведомой Америки. Кто ждет их, изгнанников, там? Да и ждет ли?

— Между нами и Родиной пролегла зловещая тень власти большевиков, — тихо сказал Иван Беляев, обняв за плечи погрустневшую Сашу.

— Да, Ваня, мы словно птицы, только без крыльев — молвила она, глядя, как летящие вслед кораблю чайки покричали и отстали.

— Был снег и зной, глинистые дороги, дожди, бинты в крови, расстрелянные гильзы, сыпняк, грохот снарядов, – задумчиво ответил он жене. – За спиной остался Константинополь и Галлиполи, Балканы, и наши изгнанники ныне в Африке, Азии и Австралия. Мы, русские, в веках никогда не пропадали и сейчас не пропадем! Верь мне…

Супруги Беляевы, эти две христианские души, даже не представляли, каким непростым окажется их путь и в какой затерянный мир индейцев попадут они!

Скажите, положа руку на сердце, а что оставалось делать Ивану Беляеву, генералу без армии, карьера которого сгорела в пекле гражданской войны.

Войны, которая вырвала у него кусок сердца. Да и был ли у него другой выбор? Отсиживаться где-то в ожидании хороших времен? Да и наступят ли они, эти добрые времена?

Так не лучше ли начать новую и заманчивую жизнь, к которой он так увлеченно стремился десятилетиями? Огонек, которой продолжал теплиться и не потухал под пеплом обугленных лет.

Пусть израненный, но закаленный в боях и тяготах, он готов был к преодолению препятствий. Беляев решил идти собственным путем, избегая европейских накатанных дорог.

Может, Иван Тимофеевич, как и английский путешественник П.Фосетт, одержимый исследованием загадочных дебрей Парагвая, Боливии и Бразилии, восклицал:

«Романтика испанских и португальских завоеваний в Южной Америке, тайна её диких, неисследованных пространств представляли для меня неотразимый соблазн…».

Началась у супругов Беляевых новая эпоха.

Год 1923-й. Аргентина. Страна яркого солнца и благоухающих цветов, раздольных пампасов, наполненных стадами жиреющего скота и гордыми пастухами гаучо…

Чета Беляевых улыбалась шумному Буэнос-Айресу, разноцветным световым рекламам, широким тенистым бульвары, шикарным ресторанам, элегантным магазинам и нарядной публике.

Хотя сами они обитали, не имея толстого кошелька, более чем в скромном общежитии для беженцев.

Иван Тимофеевич хорошо знал, что в Аргентине, еще до смутного 1917 года, укрепилась русская колония.

Но, к его изумлению, старожилы её не спешили облобызать эмигрантов, добравшихся к ним через океан после сумасшедшей гражданской войны.

Разбогатевшая колония не желала вмешательства сирых земляков в свое сытное, благополучно-размеренное бытие и достигнутые удобства.

В раздражении встретили они царского генерала Беляева с женой.

Господи, кому нужны были униженные и побежденные?! Вконец обнищавшие супруги превратились теперь в отверженных изгоев. Это было гулкое эхо прошедшей войны.

— Здесь все живут обособленной, собственной жизнью. Колония как замкнутый круг, где каждый сам за себя,- говорил притихшей Саше огорченный Беляев. Однако рук не опускал. Пусть едят они черствый хлеб с дешевым сыром, но он пробьет дорогу! И не шикарный Буэнос-Айрес станет столицей его триумфа. Господь да поможет им! И супруги истово молились в созданной за океаном русской церкви.

Помощь пришла неожиданно, откуда супруги ее не ожидали. В один из дней в каморку Беляевых неожиданно зашла некая баронесса Жейсе де Лева.

Почему она нанесла визит незнакомым чужеземцам?

О, она прослышала о скудном пребывании семейства русских дворян Беляевых!

Её покойный муж, (баронесса приложила уголок платочка к глазам), будучи посланником Аргентины в Петербурге, находился в дружеских отношениях с отцом Ивана Тимофеевича Беляева.

Конечно же, она поможет им, беженцам, подыскать работу. Устроит ли господина Беляева преподавание иностранного языка учащимся?

Так Беляев, говоря, что «Мир не без добрых людей», выбиваясь потихоньку из нужды, начал преподавать в колледже французский и немецкий язык.

И продолжил упорно совершенствоваться в испанском. Направил в газету «Эль Либераль», дабы подработать, несколько рассказов, подписав их на местный лад Хуан Белаефф.

Он не терял надежды преодолеть недоброжелательность руководства русской колонии. Но те, услышав громадье его планов привлечь в Аргентину массы бедствующих в Европе русских белоэмигрантов, буквально взвились в воздух, начали порочить и обливать грязью его генеральское звание. А темными вечерами в переулках неряшливо одетые, заросшие щетиной мужики, при встречах грозили ему, поблескивая кастетами и рукоятками ножей, и клялись свернуть ему голову, если он не покинет страну.

Да, не такими он представлял себе русских земляков в чужедальней Аргентине. Выходит, зря с ними связывал свои радужные надежды.

И все сильнее влек его загадочный и желанный с детства Парагвай. Он-то находился почти рядом с Аргентиной. А до здания парагвайского

представительства, расположенного на тенистой улице Буэнос-Айреса, было рукой подать.

Иван Тимофеевич с одобрения Саши поспешает с надеждой в это здание. Однако покидает приемную удрученно, ибо встретили его отчужденно. Просто в Парагвае приключался очередной военный переворот – и там было не до бедствующих русских эмигрантов.

Хотя упорства и терпения Беляеву не занимать. Он не дает забыть о себе в этом представительстве, заводит нужные знакомства, а в библиотеках и по газетам изучает беспокойное положение дел в Парагвае. Так, в ожидании лучших перемен, текли тревожные месяцы…

Но вот газеты сообщили об окончании смуты в Парагвае. В представительстве одобрили желание Беляева о создании русских колоний из семей белогвардейцев на целинных просторах Парагвая. Хотя их сразу предупредили, что страна обнищала и рассчитывать эмигрантам на солидную материальную помощь, увы, бесполезно.

Как на грех, в это время Беляевых обворовывают, крадут обручальные кольца, фамильный перстень и другие вещи. Только присланные из Лондона деньги от брата Николая, которому они телеграфировали о своей нужде, дали им возможность выехать в Парагвай.

И вот они с Сашей в желанном Парагвае! Шел май 1924-го года.

Такова была воля многогранной судьбы. Вернув их друг другу, она принесла им новое, замысловатое испытание, чтобы они до конца узнали истинную цену жизни своей и взаимной любви.

Иван Тимофеевич смотрел с высокого берега на опускающееся над столицей Асунсьоном солнце, блестевший под ним многоводный Парагвай с белыми парусами, на тянувшиеся во все стороны необозримые просторы изумрудно-загадочного Чако.

Пустился ты в дикие страны

Свободы и счастья искать;

И все ты увидел, что стало так рано

Ребяческий ум твой пленять…

Он вдруг понял, что счастлив. От того, что рядом с ним любимая женщина и что все мытарства позади, а впереди их ждет новая, бодрая жизнь! Он еще неясно представлял ее себе, но твердо знал, что она будет лучше прежней и уж куда более мирной.

А вот в последнем-то он как раз ошибся. Ему вряд ли были известны прозорливые мысли современника по ту сторону океана Михаила Булгакова, высказанные в обнаженном романе "Белая гвардия".

"Никогда не надейся на то, что исчерпал все несчастья, отпущенные на твою жизнь. Никогда не думай, что ты страдаешь более чем кто-либо другой. Никогда не упивайся своим горем, надеясь на то, что оно, твое горе единственное, и самое ужасное, и что никто в целом мире такого горя не переживал".

В то суровое время небольшая армия Парагвая крайне нуждалась в военных профессионалах, ибо соседняя Боливия затевала войну, чтобы захватить чащобы пока бесхозного и спорного северного Чако и прорваться к рекам Парагвая, да заимеет выход в океанские просторы. Поэтому в поле зрения военного министра сразу попал эмигрант, опытный генерал Беляев.

Министр передал устное согласие Президента республики на создание Беляевым русского культурной общины. Ему было дано согласие на приглашение в страну 12 эмигрантов-специалистов, как инженеров, геодезистов, конструкторов. Нужда в них была такова, что каждому гарантировалось весьма высокое жалование, равное жалованию депутата парламента.

Воодушевленный таким началом, Беляев замыслил создать в районе необжитых пустошей Чако русские поселения с десятками тысяч колонистов. Предполагалось строить их как казачьи боевые заставы, с привлечением местных индейцев для обороны границ в случае войны с Боливией. Но это были радужные планы, а жизнь внесла свои неожиданные, резкие и суровые коррективы.