Всей рекламе табака без разбора выставляю единицы. Но этой подлости... почему невозможна отрицательная оценка?!

Эту строку Маяковский считал образцом самой высокой поэзии. Из уважения к Владимиру Владимировичу выставляю поэтической строчке десятку. Конечно, реклама агрессивная, но ведь запоминается...

А ведь если вдуматься, то погорел глупый Ли-Фу на том, что вздумал сам работать. Пока Антанка рыбу ловил, пока Актанка на зверя охотился, Ли-Фу в фанзе сидел, деньги считал, и всё с ним было в порядке. А птицу Ли-Фу вздумал самостоятельно ловить, вот и убился, не умеючи. А заставил бы Актанку на дерево лезть, до сих пор бы денежки считал.

Но это я так, занудствую от дурного характера. На самом деле — хорошая сказка.

Совершенно верно, всё так оно и есть: осторожный медведь любит подглядывать за человеком, но сам ему на глаза не покажется, даже если человек зайдёт куда не надо. Так весной я пошёл как-то по следам медведицы, думал, дурак, подглядеть, чем она занимается. А получается, что подглядывала за мной она, и когда я подошёл слишком близко к тому месту, где играли медвежата, вдруг перед самым моим носом, метрах, быть может в пяти, закачалась ветка от удара лапой, и поплыла тяжёлая звериная вонь. Тут уж я понял, что меня добром просят дальше не ходить. Но зверя так и не увидел, хотя, где ему там прятаться, ума не приложу.

Сейчас жалею об одном, что не запомнил с детства, когда впервые читал рассказ Пришвина, замечательное слово «подшумел». Но теперь уж не забуду.

У коренных жителей Уссурийского края есть хороший обычай: тигра-амбу убивать нельзя. Амбу надо два раза просить, чтобы с дороги ушёл, и только потом можно за копьё браться. Потому и не было перевода зверям в уссурийской тайге. Читаешь Амурские сказки и поневоле жалеешь о тех временах.

Замечательно, превосходно, чудесно! Вот уже шестьдесят лет, как я помню фразу: «Я и сам подумываю, как бы удрать, а ну как я повернусь, а он меня схватит за прутик?» Насколько зримо представлялся мне, дошколёнку, замерший в стойке щенок, с напружиненным хвостиком, так трогательно напоминавшим прутик. Сейчас я понимаю, что Михаил Пришвин использует профессиональный охотничий жаргон, но использует с полным уважением к читателю, в жизни не имевшему дела с легавыми щенками. И неважно, четыре года читателю или шестьдесят четыре; история понятна всем, и душу переполняют добрые чувства к охотнику Ромулу, который пока ещё просто Ромка.

Так большой писатель пишет маленький рассказ, не жалея сил и не стараясь экономить талант.

Конечно, автор сильно очеловечивает ежа, но уж если ёжик у тебя прижился, то почему бы его не очеловечить? А вообще, не видал я, чтобы ёж яблоки на колючках таскал, носом толкает, это да, а на колючках, сколько у меня ежёй не перегостило, ни один ничего не накалывал. Впрочем, ни один больше недели у меня не жил, отпускал я их домой, к малым детушкам. А когда потом встречались вечером на тропинке, ежи уже в клубок не сворачивались, позволяя себя гладить. И молоко пили, если в блюдечке принести, тут Пришвин прав.

Сказка для детей, замечательная сказка. Но по нынешним временам запретить её могут на раз, как и прочие сказки Дмитрия Нагишкина. Прежде всего, потому, что его герои курят. Мудрый судья зангин пока думал сто трубок табака искурил. А что делать, если у северных народов курят практически все, и мужчины и женщины? Я в детстве эти сказки читал и перечитывал, а почему-то курить не начал.

Есть в этой сказке сцена, которая действительно неприятна. Зангин, чтобы найти вора, поймал кошку и начал её на огне жечь. Закричала кошка... «Вот также у вора лицо перекосится!» — объявил судья, и вор Уленда сразу окривел. Наверное у орочей и впрямь бытовало такое колдовство, но лучше бы этой сцены в сказке не было. Из-за неё я не смог выставить десятку истории про храброго Кальдуку.

Есть разница между памфлетом и пасквилем. Это пасквиль. Может быть, для малограмотного читателя начала двадцатых такая пропаганда и работала, но сейчас читать как-то неловко.

Этот плакат не устарел и сегодня. Более того, если раньше он относился только к женщинам, то сегодня и к мужчинам тоже.

Речь идёт не о каменных лестницах, а о стемянках. При попытке перенести стремянку с места на место, забытый молоток свалится на голову рабочему. Маяковский, в юности подрабатывавший вывесочником, знал это на практике.

Два рассказа из цикла «Тысяча»: «Строил железную дорогу, длинную, в далёкой степи...» и «В умах и сердцах». Герои обоих рассказов старые большевики, которые ездят в агитвагоне по стройкам «Турксиба» и выступают с пламенными речами перед строителями. Больше ничего в рассказах не происходит. Вот только героя первого рассказа автор называет демагогом, которого давно пора гнать долой, а ко второму большевику относится с большим пиететом. Возможно так оно и есть: один пустой болтун, а второй — пламенный оратор, но это надо как-то показать, а то странно получается для того, кто читает внимательно и помнит, что только что прочёл.

Ещё одна жутковидная новелла. Комсомолка подделала документы для поступления в ВУЗ и вместо института попала в лагерь. Примерным поведением она заслужила условно-досрочное освобождение, но лагерь не покинула, осталась начальницей рабочей колонны. Под её надзором оказалось пятьсот осуждённых, все они её любят, уважают и беспрекословно слушаются, а сама несостоявшаяся студентка обрела себя на новой работе и счастлива.

Это, никак, уже четвёртая новелла Ефима Зозули, воспевающая тюремный быт при социализме.

Этот рассказ уже включался в цикл «Тысяча» под названием [URL=http://www.fantlab.ru/work743850] «Он говорил отрывисто...»[/URL], но потом автор, видимо, забыл об этом и переписал новеллу ещё раз, немного другими словами. Но смысл сохранился один к одному.

Мне очень стыдно. Представьте, залы для научной работы Российской Национальной библиотеки, торжественная тишина, люди работают, и вдруг — дикий хохот. Это я читаю рассказ Ефима Зозули «Красноармеец» и споткнулся о фразу: «Четыреста упитанных красноармейцев в трусиках».

Лет двадцать назад питерские фэны попросили Бориса Штерна написать небольшую статеечку для какого-то фэнзина. Борис Гедальевич откликнулся, прислав письмо, которое начиналось словами: «Первый раз пишу в стенгазету и очень волнуюсь». Рассказ Ефима Зозули один в один совпадает с этой штерновской фразой, только Штерн писал весело, а Зозуля серьёзен до уныния, его героиня и впрямь ужасно волнуется, собираясь прочесть по бумажке своё выступление на профсоюзном собрании.

Одна из моих бабушек некогда работала углежогом и много рассказывала об этой профессии, а сам я по основной профессии химик. И мне непонятно, как можно сделать древесный уголь, который не горит. Бракоделов, которые создали такой чудесный уголь, надо не в тюрьму сажать, а отправлять в НИИ, пусть делятся своим ноу хау.

Как обычно, Ефим Зозуля не в материале и слабо представляет, о чём пишет. Парикмахерская вежливость и назойливая болтовня, с которой борется его героиня, придумана не просто так. Это обязательная часть техники безопасности. Не следует забывать, что мастер работает опасной бритвой, любое неловкое движение может покалечить клиента, а от и вовсе лишить жизни. Клиента надо отвлечь болтовнёй, но и не дать ему вставить слово, ведь при разговоре движутся и щёки, и кадык. Сейчас всё это в прошлом, каких-то двадцать лет назад мне пришлось оббегать полсотни парикмахерских, прежде, чем я нашёл древнего старика, у которого была собственная золингеновская бритва и который мог побрить ею голову. И пока он меня брил, он непрерывно говорил. Ему было восемьдесят, но мастерство не пропьёшь. А Ефим Зозуля пишет, не слишком понимая то, о чём взялся писать.

Автор предельно серьёзен, и в этой серьёзности скрыта такая антисоветчина, что волос дыбом встаёт.

Сюжет прост: старый клоун пережил свою популярность и с горечью понимает, что теперь в чести новые знаменитости, именно на их выступления валом валит зритель. И только в последних строках как бы между прочим сказано, кто эти властители дум. Это не молодые артисты, а передовики производства, выступающие с речами. Короче, двадцать лет советского цирка. Не пойму, отчего Зозуля остался цел?

Симпатичный рассказ. Я не знаю, когда за десятиминутное опоздание начали отдавать под суд, пусть в 1936 году этого ещё не было, и проспавшая героиня боится опоздать на работу потому как она идейная комсомолка или просто дисциплинированная труженица. Замечательно описание, как она полуодетая, босиком на ходу впрыгивает в трамвай и там, на задней площадке под строгим присмотром кондукторши принимается натягивать чулки.

На работу девушка не опоздала и по прошествии некоторого времени может с юмором оценивать ситуацию. И я рад вместе с ней. Чуть ли не единственный человечный рассказ из последней порции новелл цикла «Тысяча».

Ещё одна новелла, которую иначе как сюрреалистической не назовёшь. Кстати, это вторая новелла Зозули под названием «Друг» (первая была опубликована в 1929 году). Прежде всего, действие происходит явно не на Земле. Читаем: вечер, небо уже тёмное, высыпают звёзды, а внизу на земле ещё светло. Всякий, кто хотя бы раз бывал вечером за городом, где нет уличного освещения, знает, что внизу темнеет раньше, чем на небе. Внизу уже ночь, а заря горит вполнеба и облака подсвечены ушедшим за горизонт солнцем. Такое небывалое освещение играет принципиальную роль в рассказе.

Сюжет: юный пионер гуляет по полю и видит, как в тёмном небе кружит самолёт. Эге, — думает пионер. — Он, наверное, заблудился. Хочет сесть, но не знает куда.

И вот, юный ленинец бежит в деревню на кузницу, одалживает там спички, возвращается на поле, выбирает место поровнее, собирает кучу валежника и разводит костёр. Всё это время самолёт уныло кружит над полем. Конечно, у ПО-2 запас хода восемь часов, по поискать свой аэродром или какое-то освещённое место в голову ему не приходит, он ждёт помощи от пионера. Вот, наконец, костёр разгорелся. Увидав огонь, лётчик мгновенно понимает, что это не охотники на привале, не дети, пригнавшие коней в ночное, а сигнал ему. Вообще-то самолёт садится по двум огням, которые указывают направление посадочной полосы, но советскому лётчику достаточно и одного костра. Самолёт садится, пилот обнимает своего спасителя, который отныне и навсегда будет его лучшим другом.

Я рыдаю. Мой отзыв уже превысил размеры самой новеллы. Как можно в столь малый объём впихнуть столько ерунды?

При всём желании я не могу считать эту новеллу реалистической. Идёт строительство «Канала имени Москвы», стройка осуществляется силами заключённых, но нет никакой охраны, зэки работают дружно и весело. Да, они провинились перед советской властью, но сейчас с удовольствием исправляются, в то время как в шотландских (почему именно в шотландских?) тюрьмах «страдают несчастные узники капитала».

Нехорошо так думать, но поневоле хочется самого Ефима Зозулю хотя бы на месяцок отправить в один из «советских концлагерей», которые он так воспевает в своих новеллах... что бы он запел тогда?

PS. Примечание для тех, кого рванёт выражение «советский концлагерь»: это не я придумал, это цитата из Ефима Зозули.

Одна из любимейших сказок детства. Была книжка 1960 года издания, она и сейчас жива, хотя, пройдя через руки детей и внуков, сильно поветшала, был диафильм, ныне погибший. Не знаю, что чаще: книгу перечитывал или диафильм смотрел. Всё равно хорошо. Если уж описывает Дмитрий Нагишкин страхи, так они действительно страшные. А самый жуткий ужас подступает, не там, где новая напасть лезет, а где просто нет дороги, и ничего поделать нельзя. Придумать такое, уметь надо.

Безусловная десятка! Идеальный образец стилизации, великолепное знание быта и психологии нивхов, владение словом: ни одной лишней детали, но антураж прописан так, что происходящее видно, как наяву. А уж пачкучая радуга: с детства помню это ощущение — бежишь по радуге, проваливаешься, и весь перемазан разноцветными красками. Сейчас перечитал сказку в сотый раз, и вновь то же ощущение счастья.

Когда написано хорошо, то написано хорошо, и плакат этот ничуть не устарел, разве что вместо гвоздей сегодня больше используются саморезы. Но их также разбрасывают на любой стройке.

Московский «Электрозавод» был создан в 1928 году и должен был создавать оборудование, необходимое для выполнения плана ГОЭЛРО. На завод отбирались самые квалифицированные рабочие и лучшие специалисты. Разумеется, Владимир Маяковский не мог пройти мимо такого рода компании. Однако, большинство лозунгов, помещённых на плакаты, относятся к его старым работам из цикла «Трудовая дисциплина». Ни единого плаката, отражающего специфику производства «Электрозавода», в цикле нет. Те же самые призывы годятся и для самоварной фабрики, и для плотницкой артели.

Евгений Евтушенко, работая над поэмой «Братская ГЭС», писал: «Маяковского в тридцать седьмом представить не могу». После вот этих и некоторых других произведений позднего Маяковского, я очень хорошо представил его в тридцать седьмом, гневно обличающим перерожденцев-троцкистов и зиновьевцев, требующим их покарать во имя торжества грядущего коммунизма. Подобных примеров масса, в том числе и среди писателей. Достаточно вспомнить публицистику Мариэтты Шагинян или Ефима Зозули. Многие писатели не ступили на этот путь, но Маяковский, как видим, ступил.

В 1928 году Маяковский жил в Париже и Ницце, о чём едко проходился Самуил Маршак: «Нет, наша барыня жила не здесь, а за границей, она полжизни провела в Париже или Ницце». В деревне Маяковский никогда толком не жил, что там творится, знал с чужих слов и искренне полагал, что уничтожение трудового крестьянства, тех, кто работает сам, не прибегая к найму батраков, есть новый этап борьбы с кулачеством. Вот и писал поэт, распаляя себя классовой ненавистью, за которой кроме искусственной истерики не было ничего.

Художественная ценность этих строк на нуле, в настоящее время большинство подобных рекламных слоганов попадает под действие законов об агрессивной и недобросовестной рекламе. Представляет интерес только для людей изучающих историю рекламного дела. Впрочем, и в новое время встречаются попытки сочинять рекламу под Маяковского. В 1972 году в городе Миллерово Ростовской области я видел плакат следующего содержания: «Кушал бы всю неделю я — кондитерские изделия!» Думаю Владимир Владимирович от такой поэзии пришёл бы в восторг. Так что, жив курилка.

Три строчки, три лживых утверждения.

Первая ложь: «Человек только с часами», — или Маяковский полагает, что тот, кто без часов, уже и не человек? Тогда это не ложь, а хуже.

Вторая ложь: «Часы только Мозера», — фирма Мозера лишь одна из фирм, производящих швейцарские часы, часы фирмы «Брегет» были значительно популярней.

Третья ложь: «Мозер только у Гума», — после того, как предприятия фирмы «Мозер» были национализированы, они потеряли право ставить мозеровского клеймо, так что никакого Мозера в России не было.

Такова судьба любой рекламы: она основана на лжи, даже если пишет её Маяковский.

Замечателен порядок человеческих потребностей, перечисленных автором. Прежде всего — желудок, затем — тело, а под конец, так и быть, ум. Печально...

Бывает ложь, наглая ложь и реклама. Так вот это — реклама. Если речь идёт о сливочном масле, то лучшее масло было датское и финское. Кстати, финское масло прекрасно продавалось в РСФСР. Если же речь идёт о подсолнечном масле (выпускалось в Голландии и такое), то несомненно лучшим маслом было Ставропольское и Полтавское. Так что, поздравляю, Владимир Владимирович, совравши.

Как всё-таки хорошо, что в наше время какая бы то ни было реклама табачных изделий запрещена. А если взглянуть на старые плакаты, можно увидеть совершенно дикие вещи. Реклама папирос «Шафран», тех, о которых вспоминает Вадим Шефнер. На плакате изображён мальчишка лет десяти, шагающий с папироской в зубах, а следом спешит толпа взрослых дяденек, жадно вдыхающих дым от папироски. Дико видеть такое. А для Маяковского, любившего позировать с папиросой, по-хулигански прилипшей к губе, подобное в порядке вещей.

Если взглянуть непосредственно на плакат, то очень трудно понять, что перед нами стихи, тем более, что и рифма и размер оставляют желать лучшего.

Всё-таки, Маяковский, требовавший ясности и точности в стихах, сам частенько грешил двусмысленностями. Ещё дошколёнком я выучил со слов отца «Необычайное приключение», но ещё много лет не мог понять, что такое «последние дни Донца». Так и в этом стишке, совершенно непонятно какую кучку ожидают рабочие. А ведь перед нами плакат, смысл которого должен быть ясен и несомненен. Но покуда видим ясную и несомненную неудачу.

В книге Глеба Успенского «Нравы Растеряевой улицы» описано повальное пьянство рабочих по воскресеньям и, как следствие, такое явление, как «понедельничанье», когда мучимые похмельем или вовсе не протрезвившиеся рабочие, похмеляются, додираются, отсыпаются, но на работу не идут. Частные заводчики с этим явлением мирились, во первых, потому, что бороться с ним себе дороже, а во-вторых, понедельничанье позволяло накладывать на виновных огромные штрафы. Советская власть с этим явлением повела решительную борьбу. Плакат Маяковского — одно из свидетельств этой борьбы.

Согласно законам шариата для развода достаточно, чтобы муж трижды при свидетелях крикнул: «Развожусь!» А спровоцировать старого мужа на такой поступок и освободить от постылого супруга прелестную женщину, уже дело техники. На то он и водевиль.

Так понимаю, авторы отзывов выясняют, какое произведение напоминает им этот рассказ. Одним — «Роковые яйца», другим — «Патент АВ». А мне рассказ напомнил повесть Александра Беляева «Человек, потерявший лицо». И там, и там — главный герой артист, добившийся успеха за счёт своего уродства, и там, и там объявляется учёный, обещающий уродство исправить. После удачного лечения бывший актёр оказывается никому не нужен и испытывает все прелести дикого капитализма. Повесть Беляева написана в 1925 году, рассказ Лагина на десять лет позже. Вот почему оценки, мною выставленные, так различаются.

«Не издевайся на заводе над тем, кто слаб,

Оберегайте слабого от хулиганских лап». — это называется: стихи.

Сразу вспоминается «Сказка о Пете толстом ребёнке и о Симе, который тонкий»:

Защищайте тех, кто слаб,

От буржуевых от лап...»

— сравнение, прямо скажем, не в пользу плаката. Халтура она и есть халтура.

Слово «хулиган» ворвалось в русский язык в начале прошлого века (впервые отмечено в 1904 году) и первоначально было синонимом французскому выражению enfant terrible, то есть, значение его было не слишком негативно, и бытовало оно в культурных слоях русского общества. После 1917 слово это часто фигурировало в декретах и постановлениях молодой Советской власти и, таким образом попало в народ. Народная этимология немедленно связала хулигана с глаголом «хулить», так что слово прижилось и обрело современное значение. Не стану утверждать наверняка, но полагаю, что Есенин, называя себя хулиганом, имел в виду первоначальное, извинительное значение. Маяковский же, говоря о хулиганах, имеет в виду скверных типов, от которых нет спасения ни женщине, ни мужчине, ни электрической лампочке.

В середине 20-х годов в стране прошло несколько показательных процессов против хулиганских групп, и была усилена воспитательная работа с хулиганами. Две строчки Маяковского на заводском плакате — напоминание о тех событиях.

Пройдёт совсем немного времени, и речь будет идти не о злостных нарушителях. Даже за однократное опоздание начнут отдавать под суд. И стих Маяковского потеряет всякий смысл.

Не очень понятно, что имеет в виду Маяковский под словом «симулянт». Старые словари не дают никаких значений, отличных от сегодняшних. Получается, что болезнь, с точки зрения Маяковского и тех, кто дал ему этот заказ, является нарушением трудовой дисциплины. Только если работник на самом деле болен, то нарушение будет простительным, а если он симулирует, то злостным. Но в трудовом кодексе того времени ничего подобного нет.

За порчу станков, даже без злого умысла, отдавали под суд. Так что этот плакат — всего лишь предупреждение разгильдяям.

Эти две строчки не так просты. Пасха и двунадесятые праздники были в царской России выходными днями. В Советской России официальное их празднование было отменено, но верующие из числа рабочих в эти дни не выходили на работу. Наказание за такие прогулы всегда было жестоким, религиозный прогульщик немедленно увольнялся по статье, а если учесть, что уровень безработицы в начале двадцатых годов был достаточно высок, то празднование двунадесятых праздников среди рабочего класса быстро сошло на нет. В деревнях, даже в колхозах они праздновались долго, а отчасти и до сих пор, просто по той причине, что колхозника было некуда уволить.

Плакат Владимира Маяковского — свидетельство той давней борьбы.

Написано весьма проникновенно, но почему-то советскому рабочему гораздо ближе были другие стихи: «Тащи с работы каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость!» Получается, что сознание определяет бытие, а не поэтический талант агитатора.

Азбука Андрея Горобца для сельских училищ «Из деревни», которую рекламирует Маяковский, впервые была издана в 1922 году. Но вот, что интересно, хата Пахома, изображённая на первой странице азбуки, явно принадлежит кулацкому хозяйству, а хата Тараса, со второй страницы — бедняцкая. И никакой классовой борьбы, никаких примет советского быта, кроме картинки на обложке Госиздатовского издания 1925 года. Так что можно с большой долей уверенности утверждать, что азбука была подготовлена до 1917 года.

«Хорошо у Пахома и Параши», «Шура, пососи сахар», -- это тебе не «Мама мыла раму».

Маяковский — любимый поэт, десятки ему ставлю щедро, не считая и не обращая внимания на политическую ангажированность. Но в данном случае, перед нами откровенная халтура, не заслуживающая ничего выше двойки. Стыдно за поэта.

Публиковать такое, да ещё на плакате, в 1925 году, когда всякий, живущий богато, попадал под раскулачивание, прямая провокация. А если учесть что через два года начнётся сплошная коллективизация, то это и вовсе мерзко. Не бывал Маяковский в деревне, не знал её проблем, но с невиданной отвагой хватался писать чушь.

С такими стихами только в Венецуэлу. Размер кривой, рифма ещё кривее. Интересно было бы узнать, сколько тонн словесной руды перелопатил Маяковский, чтобы выдать на гора этакое. Лепить этакие рифмушки можно по сто штук в день. Мне кажется, подобные плакаты только отвращают от учения.

Любопытная реклама. Что же это за новые авторы, которых издаёт Госиздат? Физику даже я ещё учил по Пёрышкину, впервые изданному в 1908 году, арифметику до 1930 года учили по Малинину и Буренину, книги Перельмана, бывшие дополнительной литературой по всем естественным наукам, также написаны задолго до революции, а «Родное слово» Ушинского было первым учебником чтения с 1863 года и почти до наших дней. С другой стороны, ни Рудзитиса, ни Воронцова-Вельяминова ещё не было, советские учебники начинают массово появляться лишь в сороковых годах. А Маяковский радостно рекламирует «лучшие учебники новых авторов!» Нет уж, реклама всё и всегда врёт!