Яцек Дукай "Лёд" 9-10 1

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ О ледняцкой душе Он раскладывал пасьянс.

- Я так для себя положил – если этот пасьянс сойдется, то стану диктатором Польши1. Я-оно уселось на лавке у стены, с другой стороны стола, завернулось в оленью шкуру. Громадная печь по-султански разпахнулась на четверть помещения и хорошенько нагрела дом; только мороз еще сильно в костях сидит. На той же печи свои собственные кости грел громадный волкодав не слишком чистых кровей, практически не открывающий уже глаз; что на нюх из окружающего мира возьмет, настолько и присутствует в этом мире. Когда я-оно проходило от двери из кухни, где за творожными шанежками сидят пан Кшиштоф и еще один японец, пес поднял голову и медленно поворачивал ее по указаниям носа, глаза ему уже не служили. Уселось, завернулось в шкуру, вынуло табак и папиросную бумажку, свер-нуло самокрутку. Утреннее солнце падает из-за плеча, глаз щурить не надо. Глаза под седыми, сросшимися, кустистыми бровями щурил он – тот, кто раскладывал пасьянс. Ибо за окном светлой горницы – на левом крыле, над плечом – там поля ослепительного снега, там гладь с сине-вой, словно с акварельной миниатюры, а дальше – кедровый бор, высокий, густой, не до конца затянутый одеялом кристал-лического пуха, так что сначала видишь черноту затененных стволов, и только потом – плоскогорье ледовых крон. По-видимому, по нему можно даже пройти, зверьки туда-сюда шмыгают, белки, даже соболя; я-оно заметило их не раз и не два по пути из Иркутска, на фоне неба. И так оно и идет – белизна, чернота, белизна – ввысь, чуть ли не до Солнца, по всем склонам крутых гор, увенчанных на юге высокими шпилями. В окошко видна группа из трех вершин – там сидит пост япон-цев, следящих за округой в бинокли, передающая световыми отблесками предупреждения, когда появляется чужой путник. По ночам они жгут огни на вершинах. Цепочка секретов протянулась на добрые пару десятков верст. Тунка – это естествен-ная крепость. Одна головоломная тропа на восток, одна – на запад. По-иному и не доберешься: горы, горы, заснеженные, замороженные леса, а в них одни лишь тайные охотничьи тропы. Укрытие для настроенных против государства боевиков, о котором можно только мечтать. Вчера вышло на прогулку в компании пана Кшиштофа, которого тут называют "Адин" – "Единицей". В Японском Ле-гионе он вовсе не занимал первой позиции, прозвище взялось от свернутой шеи. То есть, он ее почти что свернул, и таким уже и остался: подломанным, скошенным, вниз и в сторону, к плечу искривленным, так что в профиль, по очертаниям, и уж наверняка в светени под Черным Сиянием пан Кшиштоф вырисовывался (по природе своей рослый и словно береза строй-ный) образом цифры один: вот тут узкий, прямой корпус, а вот тут – шея и голова острым углом к земле направленные. Так он и ходил, в землю нацеленный, на квинту от ключицы спущенный. Я-оно спросило его, что, собственно, приключилось с ним – в какой-такой авантюре получил он военную контузию? Адин только меланхолично вздохнул, рассказ о всей своей жизни вмещая в этом единственном вздохе. Так узнаешь людей без опасности словесной фальши. Сделало полный вдох в столь же откровенном ответе, и потьвет окрасил пар на покрытых инеем губах. Я-оно дышало сибирским воздухом, дышало морозом открытой Азии, дышало глубоко, словно на отдыхе, докто-рами предписанном в высокогорном курорте. Другой была здесь жизнь, другим были свет, небо, цвета, совершенно иначе скользило время по ледовой лазури. Правильно говорил редактор Вулькевич: там, в Иркутске, живешь по минутной стрелке часов, в страстном каком-то напряжении – любое прошедшее мгновение – мгновение пропавшее – можно жить больше, можно быстрее, нужно быстрее! Заработать? Заработать, сделать! То — се, что угодно – лишь бы вырваться из бездеятель-ности, лишь бы приписать один успех к другому. Бездеятельность – это страшнейший грех. В городе, тем более, в таком городе – человек является тем, что он сделал. Дворяне сбегают в деревню не потому, что здесь у них имения и крестьян-ские души под феодальным правлением, но потому что здесь ты являешься чем-то большим. Что бы там сделал или не сделал князь-барин, князем-барином быть не перестанет. А вот город, город промышленный, коммерческий, банковский – он стихия для Шульцев этого мира. — Есть у вас известия о губернаторе? Как там со властью в Иркутске, поменялась? — Ничего нового не приходило, пан Бенедикт, — ответил Адин. – Мы последними из города приехали, а потом – ни-чего, тишина. Тишина над полями, тишина над лесами. Раз нет звука, чтобы отмеривать секунды и минуты, то этих уходящих се-кунд и минут даже не жалко. В городе уже бы нетерпение страшное захватило человека, уже бы он был пришпорен к какой-нибудь мысли, действию, жестокой какой-то необходимости. А тут – вышло в поля, прошло по свежей белизне между дома-ми, западая по колени в рыхлом снегу, оставляя в нем счетверенную, правильную тропу; побродило на морозном, хру-стальном воздухе… А зачем? А затем: чтобы ходить, чтобы просто дышать. Который час? А не глядишь на часы. Какой се-годня день? Понедельник или вторник, двадцать четвертое или двадцать пятое ноября. Или двадцать шестое… Где-то так. Около того. Приблизительно.

______________________________________________________ ______________________________________________________ ________________________
1. Автор в одном из интервью пишет: "Потому-то меня так потрясла та история о Пилсудском: зимой 1909 года Пилсудских в Закопане посетил Жеромский (Стефан Жеромский, известный польский писатель, автор "Пепла" – прим.перев.), и что он видит? "Это была пролетарская нищета. Его я застал раскладывающим пасьянс за столом. (Хозяин) сидел в кальсонах, по-тому что единственную имеющуюся у него пару брюк он как раз отдал портному, чтобы тот заштопал дыры". Но почему Пилсудский с такой увлеченностью раскладывает тот пасьянс? Об этом он отвечает Жеромскому так: "Я предположил, если этот пасьянс сойдется, то стану диктатором Польши". Жеромский глядел на него, как на сумасшедшего. Проходит пара де-сятков лет – и вот, пожалуйста! ( dukaj.pl/JacekDukaj/PolskaZDrugejStronyLustra)