цитата Глава 1.
течениереки, мимо Евы и Адама, от изгиба берега до поворота залива, приводит нас просторной окольной дорогой круговорота обратно к замку Хоут и его окрестностям.
Сир Тристрам, менестрель любви, с другого берега, вновь прибыл из Северной Арморики на эту сторону скалистого перешейка Малой Европы, дабы вершить свою уединённую войну; и не скалы лесопильщиков у реки Окони превозносились пред гордецами округа Лоренс, пока те без устали лукавили, нет; и не глас из огня прорёк миши-миши тафтауф туартпатрик ещё нет, хотя вскоре, как дичь после охоты, малышня не боднула старого кроткого исаака; ещё нет, хотя в Ванессе всё дозволено, были сёстры-близнецы в гневе на Джо и Нейтана. Гнилая куча отцовского солода – то ли Джем, то ли Шен варили при свете дуги, и багряный край под ливнем был виден радужно на водной глади.
Падение (бабабадальхарагтакамминарроннконнброннтоннерроннтуонн тхуннтроваррхоунаунскаунтоохоохоорденентхур – нук!) некогда несокрушимого старца-гордеца возвещается на ложе смертном и позднее, чрез христианское песнопение. Великое падение с высоты повлекло за собою, в столь краткий миг, пфтъюх шута Финнегана, истинно мужского мужа, так что холмоголовый гордец собственный незамедлительно посылает неискушённого к западу в поисках пяток его тумти-тум, и место поворота-встречи – в парке, где апельсины лежат ржавчиной на траве зелёной с тех пор, как черти впервые полюбили Ливви.
Что здесь сталкивается – воли, обычаи, остриготы, гавкающие рыб-боги! Бреккек Кеккек Кеккек Кеккек! Коакс Коакс Коакс! Уалу Уалу Уалу! Куаоуау! Где бадделарийские партизаны всё ещё гоняются за счетоводом Малахом Макгрейном, а Вердоны катапультами швыряют людоедов из Уайтбойса на Хоуди-Хед. Осадные врата и бумерангштормы. Содовы выродки, страх мне! Санглориане, спасай! Зов оружия, ужасающий. Килли-килли-килли: звон, звон. Каковы шансы милых созданий, каковы курганы проветрены! Какие бидиметоловов породили теготетаб-решатели! Какое истинное чувство к их «эйр» с каким гнусавым гласом фальшивой икоты! О, здесь, здесь, как жарко растекался помёт от зари до зари отец развратников, но (о, звёзды сияющие и тело моё!) как простёр небеса превыше всего небознак мягкой рекламы! Но что есть это? Изольда? Были ль стоки? Дубы старины ныне в торфе, но вязы ликуют там, где ясени пали. Восстань, если хочешь, ибо ты должен подняться, и не так скоро ещё фарс сей мимолётный придёт к финалу бренному.
Зодчий Финнеган, Длань Заикающаяся, вольнодумцев каменщик, жил самым размашистым образом невообразимым в свете лучины долог – до того далёк, когда жилища строились до судей Иисусовых, что цифры нам не дали, или до Елвития, Второзаконие сотворившего (в один хмельной день он с духом погрузил чело в чан, дабы узреть судьбину грядущую, но не успел и мига пробыть, как, силою Моисеевой, вся влага испарилась, и все воды собрались к Исходу своему, дабы то явить, каков он пентшаньёйский муж был!) и во дни великих странствий муж сей молота, цемента и зданий в Топерс-Торпе возводил строение на строение для жильцов у реки Соангсо. Он умильно фифи Аню дразнил, малютку неразумную. «Локоны держи в дланях, поделись и ты частью своею в наследстве». Нередко болтливый, митрой венчан, с мастерком в руке надёжной и в промасленных комбинезонах, кои обыденно облюбовал, как Харун Чилдерик Эггеберт, он исчислял множительным числом высоты и громады, пока не узревал при свете ясном винокурения места рожденья своего, круглоголовый столп былого воздвигнутый (да будет радость!) ценностью в вал, небосвод высотный дивнейшей хоутой ввысь вздымался, рождённый из ничто и восходящий небесно к гималаям и ко всему, иерархитектурно-титиптитопловностно, с горящим кустом клочок от кроны и с шутами орудий бряцающими взлётами и кувырком ведра гремящими падениями.
Первым был он, кто имя и герб обрёл: Вассайли Буслейх из Ризенгеборга. Его родовой герб, в зелени с каймами, беспокойный, серебряный, дуб-великан, преследуемый, ужасный, рогатый. Его щит рассечённый, с натянутыми луками лучников, золотой, второй. Хутч – для хлебороба, правившего сохой. Хо-хо-хо-хо, мистер Финн, да вы станете мистером Финнеганом! Настанет утро, и о, ты – лоза! Вечер настанет, и, ах, ты – уксус! Ха-ха-ха-ха, мистер Фанн, да вас снова оштрафуют!
Что же тогда подобное агенту привело к трагедии в четверг, этому городскому грешному делу? Наш кубический дом всё ещё качается, как очевидец грома его арафатов, но мы слышим также через череду веков ту жалкую песнь неквалифицированных мессальщиков, которые клеветали на белый камень, вечно швыряемый с небес. Задержи нас, для чего в нашем поиске праведности, о Поддерживающий, в час восхода и когда берём в зубы зубочистку, и перед тем, как плюхнуться на нашу кожаную кровать, и ночью, и при угасании звёзд! Ибо кивок набиру лучше, чем подмигивание вабсанти. Иначе – пути западные, как у того пристава, глумящегося над бедуином между горой и ипсианским морем. Крохерб с хрустящим папоротником решит. Тогда мы узнаем, является ли праздник скоромным. У неё есть дар поиска на месте, и она, как ни в чём не бывало, отвечает помощникам, мечтательно-дорогим. Слушайте! Слушайте! Возможно, это был промах кирпича, как некоторые говорят, или, может быть, это произошло из-за коллапса его тыловых обещаний, как другие смотрели на это. (Существует уже тысяча и одна история, все рассказанные, об одном и том же). Но так больно било яблони святой плюща (что со стенами залов ужасов рулон-права, кареты-взломщики, каменные механизмы, киствы, трамвайные деревья, фаргоболёры, автокинотоны, гиппохоббили, уличные флотилии, турниртаксы, мегафогги, цирки и рвы и базилики и аэропагоды и повозка и весёлый бордель и полицейский в пальто и мекленбургская сука кусает его за ухо, и холмы Мерлина, бурые скалы и его предстарые поры-суды, чем больше скуки, тем больше, и его ужасные чёрные стеки на двенадцать кеглей дюжину и автобусы-выскочки, скользящие по улице Безопасности, и деррижелейки, шныряющие вокруг угла Скажи-Нет-Портным, и дым, и надежды, и топот-удар родных для его города хранящих очаг, подметающих дом, ползающих по куполу, шумом и громом в причудливой грязи-бурме и вся суматоха со всех крыш, крыша для мая и риф для хью, но под его мостом подходят тони), одно предупреждение Филу Фила полному до краёв. Его голова казалась тяжёлой, его капюшон трясся. (Стена, конечно, возводилась) Димб! Он покачнулся с лестницы. Дамб! Он был мёртв. Дамб! Мастабатум, мастабадумм, когда муж женится, лютня его становится длинною. Для всего мира видеть.
Щас! Щас покажу! Макул, Макул, чой-то ты помер? С похмелья, что ль, наутро? Ревут-рыдают на поминках Финнегана, все хулиганы нации, в шоке полном и в избытке чрезмерном стенаний. И сливы были, и виноград, и вишни, и цитеры, и налётчики, и синема тоже. И все заорали враз с великим радушием. Агог и магог, и кругом них агрогом. Да будет продолжено сие празднование до истребления Ханандхунигана! Кто в кинкин-хоре, а кто – канканит жалобно. Возвышая его и опуская долу. Он и окоченел, а всё ж стойкий – Приам Олим! Вот ведь был добрый малый-работяга. Подправьте ему изголовье, откупорьте гроб! Где ещё на свете сыщете галдёж такой? С их глубоколобыми фундигами и пыльными фиделиями. Уложили его в широкорассветную вечность. С бутылкой виски у ног. И телегу гиннесов на голову. Ти, татал, из-под капель жидкость – на бокал заплёкшемуся, о!
Ура, однако, молод ещё старый мир вертится, что, тавтологически сказать, одно и то же. Ну-с, он, существо такое, развалился тушей словно Вавилон недостроенный, дадим поглядеть, уставимся-ка, ну, посмотрим, что у него есть, должен быть, блюдо с угощением. Хм! От Шёпалиса до Бэйливика или от Аштоуна до Барона-Присяги или от Покупайбанки до Круглой-Головы или от подножия холма до Ирских далей простирается спокойно. И повсюду (рог!) от фьорда до фьель его ветры с заливов дуют гобоями, завывают, окольцовывают его прибрежными скалами (хоахоахоах!) в плеске-брызге-волне всю живущую-живую ночь, лощинная, плещущая ночь, ночь колокольчиков синих, её свирелька-флейта в каверзных трохеях (О карина! О карина!) будит его. С её иссинскими-эссинскими и её патерджекмартинами вокруг всех трактиров и домишек. Ткут сказание о холме, вещают о колокольне тории Таублинг. Благодать перед чревоугодием. Ибо что мы есть, дар изобильный, коль мы вот-вот уверовать готовы. Так пей, нищий, и пусти кружку для ворон. Знамение. Так вздохнём о нём. Дедушка упал, но усмешка озаряет стол. Что на месте расчленения туши? Фин-фай-фом, Фуш. Что в его голове печёной? Буханка Сингпана – отведай-ка хлеб Кеннеди. И что запряжено в подпрыгивании хвоста его? Стаканчик Дану О’Доннелла славного старого Доббелина эля. Но, смотри, когда б ты испил мошенничества его и вонзил зубы в эту питу белую-пребелую, взгляни на него как на бегемота, ибо он невочто. Финита! Только фэдограф давней сцены. Почти румяный Сальмосалар, древний из веков Агапэмонидов, он уплыл в тумане нашем, запакован, уложен. Так поминальная трапеза протухла для всех, шульк, шлюкс и ладная сельдь.
Но можем ли мы не видеть до сих пор бронтоихтианский облик, задремавший, даже в нашем ночном мраке, у зарослей форели – линг ручья, который Бронто любил, и Брунто имеет к нему пристрастие. Hic cubat edilis [1]. Apud libertinam parvulam [2]. Что, если она в лохмотьях или развевается, в дырявых тряпках или балаганных одеждах, с монетой рудной или с нищенской полушкой. Арра, конечно, все мы любим крошку Энни Руини, или, хотим сказать, любим малютку Анну Рейни, когда под её зонтом, среди лужи и лужицы, она дурёхой-няней шествует гуляя. Йоух! Бронтолон спит, йоух храпит. На Бенн-Хезер, и в Сипле-Изоу тоже. Череп-котелок на нём, изрекатель доводов, взгляни-ка далее в даль. Кто? Его глиняные стопы, заросшие зеленью, торчат торчком там, где он пал наземь в последний раз, у обочины стены-магазина, где наша Магги всё видела, с сестрой в шали. В то время как напротив сего союза красавиц, за Илл-Шестидесятым, о, низкий крик, мешках-сторонах крепости, бом, тарабум, тарабум, притаились засады, место тайного выжидания молодчика и разбойников. Посему, когда облака проплывают мимо, Джейми, гордый взгляд наслаждается холмистым нашим массивом, ныне Уоллинстонским национальным музеем, с прелестной, в некоторой зеленоватой дали, размокшей местностью и двумя белёсыми деревеньками, что являют себя столь весело среди листвы безумств, милейшими! Проникновение разрешено внутрь музея-холма свободно. Валлийцу и Пэдди Патинсонам – шиллинг! Красному войску инвалидов старой гвардии даётся каталка-пуссетпуссейпрам, дабы удовлетворить разрядку их ягодиц. За её ключи от проходной привратнице, госпоже Кейт. Чаевые.
цитировать