|
"Садовница" (красный)
Сложно писать что-то на эту вещь. Всё же, миниатюра на конкурсе среди куда больших рассказов – надо поддержать, коротышкам и в жизни нелегко живётся. Понять, перечитать её проще, но...
Рассказ – особая форма литературного произведения. Я её сравниваю с маленькой программой, подключающей дополнительные библиотеки: ей нужна среда выполнения, другие программы, сама по себе она заточена лишь на специальную задачу. Так и рассказ содержит в себе больше культурного кода, аллюзий, реминисценций, чем большое произведение. Он подключает сознание читателя и использует по максимуму то, что в нём может найти. Беда – в том, что если у читателя нет нужной библиотеки, то программа не сработает.
Поэтому «Садовница» нашла отклик не у всех.
Отличие рассказа от программы – в том, что читатель может «дописать библиотеку», воспринять рассказ по-своему, так, чтобы найти свой собственный смысл, свой отклик, поднять свой культурный код и создать нечто своё на скелете рассказа. Так растение прорастает по-разному в разной почве. Так абстракция разворачивается шипастой розой, бездушным гладиолусом или забытым в земле, чудом выжившим под снегом одичавшим тюльпаном. И «Садовница» — всего лишь зеркало, в котором мы видим кусочек своего разума. Если, конечно, хотим.
Кто для нас этот человек, что лежит под тряпками, словно цветочная луковица с точечками, из которых весной полезут корни и стебли? Что за бег по зимней дорожке, и удивлённый взгляд навстречу? Кто это, что это такое?
Не знаю.
Но чувствую, он ждёт весну. Так, как ждут воспоминания: как моя машина ждала весну, словно старый пёс, глядя на меня с надеждой. Вот сейчас я выкачу её и мы понесёмся вдаль по старой трассе, мимо села, по хлипкому деревенскому мостику и жирной, грязной земле – помчимся, брызгая лужами наотмашь, весело, молодо, вспоминая, для чего мы были рождены – я и она. Мы взлетаем на горке – и приземляемся единым целым: я –её крылья, она – мои ноги, и мы летим, как не летали, и бежим, как никогда не бегали. А вокруг вихри воздуха, он охлаждает моё сердце, и я дышу им, толкаясь колёсами от земли, ласкаю руль и чувствую, как она дрожит под моими руками.
А ты будешь ругаться: куда, дескать, ты так гонишь, у меня голова кружится!
Лето. Я поднимаю очередную доску и прилаживаю её к приколоченным. Мягко околачиваю, чтобы не повредить, загоняю в паз. Дерево течёт под руками, как вода: я сгибаю его, и доски срастаются, становятся единым целым. Я смотрю на тебя и вижу, как ты нежишься под солнцем. Кожа впитывает солнечные лучи и начинает светиться, и рядом с нашим домом словно садится жар-птица, машет крыльями. Я чувствую себя Иваном-царевичем, попавшим в сказку. И тогда я спускаюсь с хлипкой лесенки, беру тебя за руку и веду в сказочный терем, и там расцветает солнце и спускается луна, и на куполе потолка светят звёзды... Я вожу по ним рукой, достаю с неба и кладу тебе в рот по штучке: они мягкие, сладкие и терпкие, как клубника.
Осень, и мутные воды городского дождя омывают твои сапожки. Ты спряталась под зонтом, а я бегу навстречу и ищу тебя, и кажется, что ты здесь, но – нет: ты расплескалась, рассыпалась дождём по ладоням, стекла по ним, как часы старого серого дома, и я вижу лишь силуэт девушки под зонтом.
Я оборачиваюсь и вижу тебя. И успеваю схватить и обнять до того, как ты рассыплешься октябрьской жёлтой листвой. Целая вечность...
Я нашёл тебя зимой. Узнал тебя по глазам: ни у кого нет таких ярких, пронзительно-карих глаз. Сохранила, видать, в них кусочек лета, но чьего? когда? И я побежал, маша руками, пока ты не ушла под землю, где синими змеями ползут поезда метро, пока ты не бросилась на подножку троллейбуса, пока дрожащий закопчённый автобус не унёс в пахнущее углём обиталище, не унесло на быстрых крыльях такси. Бросаюсь...
Но это не ты. Это – девочка с твоими глазами и чужим лицом. Я долго всматриваюсь в него, как в воду, боюсь узнать и не узнаю. И лишь потом, засыпая под шапкой белого снега, я понимаю, что это был всего лишь я.
Когда старая машина сгниёт в чужом гараже, когда новый хозяин дома вынет последний заколоченный мною гвоздь, а осенний водоворот листьев рассыплется весной, вернув мне тебя – новую, другую, не помнящую – куда прорасту я? Когда прорасту я? Тот, кто живёт среди кирпичных коробок, бетонных коробок, стальных коробок, кто попирает ногами асфальт, камень и заражённую смертью городскую грязь – зачем прорасту я? Мои корни – квадраты арматуры внутри бетонных домов, и всё, что я могу взрастить, это холодный железный штырь. Мои лёгкие сражаются за жизнь с каждым новым вздохом, и вокруг уже нет воздуха, текшего, как вода. Мох и трава точат бетон, превращая в землю, из которой он родом; кислотные дожди убивают металл, и он умирает, разлагаясь под дождём в рыжий гной.
Прости. Я теперь уже не могу дышать сырым воздухом.
Я не могу и не имею права оценивать этот рассказ на общих основаниях. Он – не про то. Это чья-то любовь, аллегория, абстракция, экспрессия, записанная температурящей памятью. Это лишь программа, которую нужно запустить, пропустить через себя и вывести своё. А своё я оценивать не вправе. Как она записана, какими образами, что выплеснул из себя автор... Не важно. Есть люди, что оценили его с первого раза. Я рад, что смог понять его хотя бы во второй.
|
цитировать
