Тема «Павел Поляков. Жизнь и творчество»

Вы здесь: Форумы test.fantlab.ru > Форум «Другие окололитературные темы» > Тема «Павел Поляков. Жизнь и творчество»

Павел Поляков. Жизнь и творчество

Страницы: 1 2 3...19 20 21 22 23...54 55 56 🔍 поиск написать сообщение

автор

сообщение

философ

23 января 2020 г. 15:30

цитировать | [ ]

В продолжение своей деятельности в КЛФ «Центавр» по исследованию становления Творческой Личности я провожу анкетирование писателей-фантастов. Недавно я получил ответы БНС на эту анкету. Полагая, что его ответы могут заинтересовать люден-публику, в порядке исключения включаю эти ответы в «Понедельник». (В.Борисов)

Вопросы:

1. Можете ли Вы назвать человека, который стал для Вас Учителем, то есть каким-то образом повлиял на Вас в творческом развитии? В чем выразилось это влияние?

2. Можете ли Вы назвать Книгу, оказавшую подобное влияние?

3. Были ли в Вашей жизни какие-то чрезвычайные случаи, необычные явления, яркие впечатления, врезавшиеся в память или даже изменившие судьбу? Какими были результаты этого Чуда?

4. Что в конечном итоге определило Ваш выбор? Можете ли Вы назвать ещё какие-то особенности Вашего обучения и воспитания, сыгравшие в Вашей жизни важную роль?

5. Какую роль в Вашей жизни сыграло самообразование? Как Вы определяли, какие знания Вам необходимы?

6. Можете ли Вы назвать Цель жизни, достижение которой для Вас важнее всего?

7. Каковы основные препятствия в достижении этой Цели? Как Вы их преодолеваете?

8. Можете ли Вы назвать одну или несколько Достойных, по-Вашему, Целей, на достижение которых не жаль отдать жизнь? К чему, по-Вашему, следует стремиться молодым?

Борис Стругацкий

1. Вначале был Уэллс. Сейчас я понимаю, что он научил нас МЕТОДОЛОГИИ фантастики. В триединой формуле ЧУДО-ТАЙНА-ДОСТОВЕРНОСТЬ от Уэллса у нас главное – ДОСТОВЕРНОСТЬ (то, что отличает реалистическую фантастику от всей фантастической литературы).

Примерно тогда же был и Алексей Толстой – его божественный, прозрачный, доведенный до немыслимого совершенства русский язык. (Много позже мы обнаружили ещё одного носителя такого же языка – Михаила Афанасьевича Булгакова, – а больше ничего подобного в русской литературе XX века не нашлось). Всякое совершенство вызывает потребность изучить и понять. Научиться языку невозможно – он тебе дан (или не дан) от Бога. Но можно уловить и взять на вооружение некоторые приёмы: например, приём сочетания несочетаемого – в одной и той же фразе архаизм и совершенно современные слова, бытовая лексика и вдруг – совершенно неожиданно специальный термин... И т.д. Алексей Толстой был не только носителем совершенного языка, он был ещё и блистательным ПОЛЬЗОВАТЕЛЕМ.

Значительно позже возник Хемингуэй, а правильнее сказать – его переводы, исполненные Иваном Кашкиным и другими славными мастерами. Мы научились у него ценить лаконизм и подтекст. Мы осознали вдруг, что существуют слова, содержащие больше, чем целая фраза, и фразы эквивалентные нескольким страницам текста. Мы обнаружили, что не произнесённое, не названное, не нарисованное тем не менее доступно читательскому восприятию, существует и зачастую воздействует на читателя сильнее, чем названное, прорисованное, разжёванное-и-в-рот-положенное.

Я назвал только троих Учителей. На самом деле, разумеется, их было гораздо больше. Я уверен, что каждый писатель, которому удаётся потрясти вас хоть одной своей строчкой, уже совершает над вами таинство Влияния, – другое дело, что сплошь и рядом не удаётся проанализировать это таинство, перевести его на уровень сколько-нибудь ясных формулировок. И я без колебаний назвал бы среди Учителей и Льва Толстого, и Достоевского, и Тынянова, и Фейхтвангера, и Ивлина Во, и Грэма Грина, и даже Александра Дюма-пера, и, конечно же, Ильфа-Петрова, Джером К. Джерома и О.Генри – всех любимых, вызывавших зависть, радость, восторг и страстное желание «написать вот так – и умереть!»

2. Я не могу назвать одну такую книгу. Я помню, как прочитав «Остров доктора Мора», в отчаянии от того, что роман надо возвращать владельцу, я тут же сел переписывать его от руки (1949 год). Я помню, что прочитав сборник Хэма «Пьеса и 28 рассказов», я тут же побежал читать его вслух своему лучшему другу – я читал ему «Трехдневную непогоду», и был счастлив так, словно я сам это написал (1954). Я помню, как меня буквально потряс сокровенный смысл последних предсмертных слов Д'Артаньяна, которые я до сих пор уже десять раз читал, но пропускал мимо сознания, и в этот момент я понял, что Дюма-пер был всё-таки великий писатель, ибо грандиозная трилогия нуждалась в грандиозной концовке, и он эту концовку сумел-таки найти!..

Не было одной книги. Слава Богу, было множество Книг – спасибо им за это.

философ

23 января 2020 г. 15:32

цитировать | [ ]

3. В нашей реальной, обыденной, прозаической, скушноватой жизни Чудо – это просто сочетание маловероятных событий, дающее маловероятный результат. Например, то обстоятельство, что я пережил блокадную зиму 1941/1942 года, есть результат соединения множества обстоятельств, каждое из которых является маловероятным, следовательно – это Чудо. Согласитесь, это чудо значительно повлияло на всю мою дальнейшую судьбу – я бы сказал, самым решительным образом.

Событий же вовсе не чудесных, но радикально влиявших на мою судьбу, было у меня (как и у всех людей на свете) великое множество.

В 1950 году меня не приняли на физфак ЛГУ. А если бы приняли, то я стал бы (в соответствии со своей тогдашней мечтой) физиком-атомщиком и сгинул бы навеки в каком-нибудь «ящике», изготовлявшем водородную бомбу.

В 1955 году я сделал (будучи студентом последнего курса) некий расчёт из области звёздной динамики и был принят в аспирантуру, как подающий надежды и вообще краснодипломник. Спустя три года, когда диссертация моя (воздвигнутая на фундаменте упомянутого расчёта) была уже практически готова, я обнаружил, что построенная мною изящная теория уже была один раз построена великим Чандрасекаром и опубликована (в малоизвестном журнальчике) в 1942 году. Таким образом, диссертация моя не состоялась, и я в значительной мере утратил интерес к карьере учёного, что и сыграло решающую роль, когда встал вопрос: кем всё-таки быть – писателем или звёздным астрономом? Если представить себе, что идея вышеназванного расчёта не пришла бы мне в голову в 1955 году, я, как все, получил бы тему диссертации от руководителя, как все, благополучно защитился бы в 1958 году, как все, стал бы молодым энергичным кандидатом на хорошем счету... и как бы тогда потекла моя жизнь?

Я назвал только три ситуации, определившие, как мне кажется, мою судьбу. При желании, наверное, мог бы назвать и ещё тридцать три. Ибо здесь чрезвычайно трудно отделить существенное от несущественного, каковое обстоятельство и было многократно обыграно в литпроизведениях всех стран, времен и народов.

4. У меня была замечательная мать, Александра Ивановна Стругацкая (Литвинчева), заслуженный учитель РСФСР, человек поразительного мужества, великий оптимист и жизнелюб. Она не только дала мне мою жизнь, но ещё и отдала мне большую часть своей. Думаю, что такие понятия, как долг, верность, честность, наполнились для меня смыслом именно благодаря ей. Причём влияние её на меня с годами не ослабевало, а росло – видимо, я умнел!

Мой брат, Аркадий Натанович Стругацкий, был для меня образцом поведения и носителем единственного верного мировоззрения на протяжении всего моего детства и отрочества. Увлечение математикой и астрономией (которые я сохранил на всю жизнь) я перенял у него. Любовь к фантастике – в конечном итоге тоже. Даже и самое желание «бумагу марать под треск свечки» тоже от него, только он начинал с прозы, а я со стихов...

И наконец, друзья. У меня были чудесные, замечательные друзья, дружба наша началась с класса этак с шестого, окончательно сформировалась в девятом и длилась ещё долго, пока каждодневные работы взрослых семейных работающих людей не разнесли нас по разным дорогам...

Вот эти три счастливых фактора – мать, брат и друзья – и сформировали к концу пятидесятых или началу шестидесятых того молодого человека, из которого и вырос нынешний БНС. (То, что было ДО, следует, видимо, называть ЛИЧИНКОЙ человека). Воспитание закончилось, три главные ценности определились (ДРУЗЬЯ, ЛЮБОВЬ, РАБОТА) и началась собственно жизнь.

5. Всю свою жизнь я стремился заниматься только тем, что мне интересно. Как правило, это мне удавалось, а когда обстоятельства принуждали, я стремился найти что-нибудь интересное в том неинтересном деле, коим мне приходилось заниматься, и всегда это интересное находил. Поэтому самообразование моё сводилось к получению тех знаний, которые нужны были для того, чтобы глубже влезть в интересное дело. Не знаю, хорошо это или плохо. Скорее плохо. Я никогда не искал знаний просто полезных ВООБЩЕ. Поэтому я так и не сумел как следует освоить ни одного языка, хотя английский знаю достаточно, чтобы читать спецлитературу по звёздной астрономии, а немецкий и французский – чтобы разбираться в филателистических статьях и каталогах.

6. Сейчас – нет. Если не считать Целью жизни сохранение чистой совести и остатков физического здоровья.

7. Это тема даже не романа, а всей Литературы.

8. Есть старый анекдот: человек на тёмной ночной улице потерял кошелек, старательно ищет его, но только под фонарём. Почему? Потому что под фонарём светло. Вся наука, между прочим, существует по этому принципу, и жизненные цели, мне кажется, надлежит определять в соответствии с ним же. Человек, прежде всего, должен разобраться в своих способностях, а уже после этого выбирать себе цель. Что может быть печальнее судьбы прирождённого слесаря, вообразившего себя поэтом, или талантливого математика, стремящегося с головой окунуться в профессиональный спорт, где ему мало что светит... Надо найти себя, а потом уже ставить цели. Иначе – поражение и крах, после которого не всякий способен оправиться.

Здесь речь идёт не о том, чтобы ставить планку пониже. Планка может быть сколь угодно высока, цель может быть и вовсе недостижима, главное, чтобы это была ТВОЯ цель, пусть за пределами твоих возможностей, но обязательно в русле твоих способностей. В конце концов, в самом общем виде всякая цель сводится к тому, чтобы в каком-то деле стать профессионалом самого высокого класса, в идеале – первым среди лучших.
Понедельник. – 1991. – 8 июля (№ 41).

философ

24 января 2020 г. 15:38

цитировать | [ ]

Избранные письма (продолжение) / перевод П. Полякова /

60 Кристоферу Толкину (микрофотография)

/Кристофер прибыл в Южную Африку и находился в военном лагере в Трансваале./
13 апреля 1944 (FS 15)
Нортмур-Роуд, 20, Оксфорд

Драгоценнейший: твое авиаписьмо от 25 марта (?), со штемпелем от
28-го, к счастью, прибыло сегодня утром. Мои вести, а пишу я раза два в неделю, тоже, кажется, тебя не минуют. Об этом же письме у меня нет слов, я прос. тебе сочувствую. И хорошо понимаю! Особенно жаль пропавшего отпуска. В пути оно было «deur Sensor oopgemak» /«досмотрено цензурой» (голл.)/. Больше полугода ты, наверное, сидишь почти без дела! Я тоже каждый час скучаю без тебя; мне очень одиноко. Конечно, у меня есть друзья, только вижу их редко. Теперь, правда, чуть чаще. Сегодня помогал принимать кадетов (их, как всегда, прорва), которых, к своей радости, больше в этом триместре не должен видеть! А вчера почти два часа провел с К.{лайвом} С. Л.{ьюисом} и Чарльзом Вильямсом (мог и больше, но спешил к 12.20 на ленч с М./амой/ и П./рисциллой/; впрочем, ничего не вышло, и мы лишь вернулись домой). Читал новую главу: кажется, понравилась. Взялся за следующую. Как только, и если, появятся новые копии, сразу вышлю тебе. Это, вроде, все мои новости….. Вечером схожу в Магдален; будут К. С. Л., Уорни /Уоррен Г. Льюис, брат К. С. Льюиса/ (он пишет книгу, и весьма недурно), Ч. В.{ильямс}, /лорд/ Дэвид Сесиль /преподаватель Нью-Колледжа/ и возм. Шарль Атан /Р. Э. Хавард, семейный врач Толкиена и Льюиса/ (как всегда в форме и с бородой): чем будет не новость. .... А пока выкроил толику времени для Фродо и Горлума. Завтра отпишу подробнее и отправлю. ....

Суббота, 15. Увы, не отправил. В четв. вышло очень удачно. Не было только Сесиля; распрощались после полуночи. Особенно понравилась глава из будущей книги майора Льюиса; хотя быт и нравы двора Людовика XIV меня не занимают, написано весьма остроумно (и со знанием дела). Чего не скажешь о концовке новой истории К. С. Л.; это моральная аллегория или «видение», версия Рефригериума, средневековой фантазии о затерянных душах, которые на время попадают в Рай. Вчера утром за пару часов, кажется, довел Фродо до врат Мордора. Днем косил лужайку. В четв. миссис К./онахтон Сара/ вернулась из Кармартена с вкусными гостинцами. .... Я изрядно вымотался на «учениях» до десяти вечера, поужинал с семьей и потом пошел «спать» в штаб. Глаз не сомкнул. Рядом большая дорога, ночью шум. ... Сегодня я и М. пьем чай с /Дэвидом/ Николом Смитом /в то время профессором английской литературы в Оксфорде/, а ужинать буду с Элейн /Гриффитс, см. письмо № 15/ и другими на маленькой вечеринке донов. Хорошая неделя для меня. А на следующей — начало триместра, и /экзаменационные/ работы из Уэльса /Уэльского университета/ уже налицо. Но «Кольцо» намерен продолжать каждый свободный миг. ….

философ

24 января 2020 г. 15:39

цитировать | [ ]

61 Из письма Кристоферу Толкину 18 апреля 1944 (FS 17)

Сегодня у нас великий праздник — пришли письма от тебя, и как же долго нам было не до завтрака….. Твои подцензурные слова тревожат, но не удивляют. Почти мои старые мысли! Лишь стало чуть хуже: тогда радио толком не было. Верю в его скрытое благо, но пока это скорее оружие, коим недоумки, варвары и негодяи попирают людей и угнетают мысль. Радио отучает слушать. Надеюсь только, Альтмарк» не повторится!

/Кристофер Толкиен плыл в Южную Африку на «Камеронии». Условия на пароходе были ужасны, и его прозвали «Альтмарком» — «в честь» немецкой плавучей тюрьмы./

Всегда был против твоего выбора авиации (она уже не такова, как войну назад); но, по крайней мере, ты будешь далеко от земли, животного ужаса ее войны — и моей доли окопника. Рядом с ней даже ХП /Хилтон Парк, военный лагерь в Манчестере, где обучался Кристофер/ — просто рай, и тот же «Альтмарк» вряд ли ее намного хуже. Ты хоть при случае читаешь. Очень рад. Благослови тебя Господи.

Ðys dógor þu geþyld hafa wéana gehwylces, swá ic þé wéne to.
/«В день тот терпи и жди любой беды; ибо знаю, так и станет». «Беовульф», 1395–1396/

С цензора (и твоего) позволения цитирую старого английского поэта — только по-моему, так скорее отец напутствует сына, а не молодой Беовульф, твой ровесник, старого седого Хродгара!

Úre æghwylc sceal ende gebidan worolde lífes: wyrce se þe móte dómes ǽr déaþe.

/«Все мы не вечны в этом мире; так пусть достойного венчает слава при жизни». «Беовульф», 1386-1388./

{В комментарии — обе цитаты из толкиеновского перевода поэмы.}

Совет холодный и чеканный; многое здесь зависит от «достойных» и той, что сочтут «славой».

Удивлен, что ты, зная и не вынося противоположности, не любишь и старые «манеры», о коих (около) 150 лет назад писала Джейн /Остин/. Сегодня от них остались (и те забываются) лишь какие-то правила за столом. Но с ними жизнь была легче и спокойнее, проще решались споры и конфликты; скрывались и почти пропадали (не без помощи правил за столом) кот, волк и пес, что сидят в нас под тонким социальным лоском. ….

Надеюсь завтра утром увидеться с К. С. Л. и Чарльзом В. и прочесть новую главу — о Мертвых болотах и пустоши у Врат Мордора; она почти готова. В воскресенье долго отвечал на письмо из Восьмой армии (!). Почты такой довольно много, но эта самая занятная. «Королевского профессора английского языка» {профессора кафедры, учрежденной королем} просили разрешить острый спор, ведущийся в столовой энской Королевской воинской части: как произносится имя поэта «Cowper». На кону Очень Большие Деньги. Пишет адъютант (который «в дни беспутной юности» как будто читал этого поэта и даже его «Урок»). {Уильям Купер (1731–1800). «Урок» — одна из его поэм.} Поневоле замечаешь в Армии проблески ума и знаний, — быть может (хотя верится с трудом), однажды и ты это увидишь. «Королевскому проф.», решил я, не к лицу делить Большие Деньги, и ответил, как мог, в духе дельфийского оракула, дабы адъют. узнал гораздо больше, чем, я надеюсь, думал. Ну конечно же, поэт просто Купер (только фамилия некогда писалась иначе): английские «oup» и «owp» произносятся как «уп», а не «ауп» (это не латынь): то есть — «ступ», «груп», «суп», а некогда – «друп», «ступ» (глагол), «труп», «куп(er)», «хупинг-кух», «луп» и т. д. (и тем более «рум» и «тумб»).

Вчера меня навестил Ф./рэнк/ Пакенам /будущий лорд Лонгфорд, тогда — тьютор политологии в Крайст-Черч/: у нас, и еще в 50 городах, будет единый конфессиональный Христианский Совет. В Совет вошел, но от должности секретаря (сам понимаешь) отказался. Триместр близок, и я целый час наставлял мисс /Мери/ Салю /аспирантка Толкиена; ее перевод «Анкрин Ривл» выйдет с предисловием Толкиена/. Полдня потратил на водопровод (еле забил течь) и кур — куда охотнее, ведь они не остаются в долгу (вчера еще 9 яиц). Сегодня был чудесный рассвет. Туман, словно ранней осенью, яркий кружок солнца (в 8, то есть 6 утра) {законодательное время в Англии тех лет}, а затем – чистейшая голубизна и серебристый отблеск весны на цветах и листьях. Листики уже показались: на айве бело-серые, на молодой яблоне серо-зеленые, на боярышнике густо-зеленые, даже на лентяях-тополях кисточки. Нарциссы просто великолепны, но трава так стремительна, что чувствую себя парикмахером с нескончаемой клиентурой (и ведь ни одного китайца, так чтобы раз — и все!)

Сказать не могу, дорогой, как я без тебя, скучаю. И очень хочу, чтобы ты был счастлив и горд за себя. Как все это глупо! — а война умножает дурость на 3 и возводит в квадрат: в наши прекрасные деньки миром правит закон (3x)2, где х – простое людское недомыслие (что явно не к добру). Надеюсь, однако, потом этот тяжкий для людей и вещей опыт будет кстати. Как сталось когда-то со мной. Да, я в курсе «местных» особенностей, о чем ты пишешь и намекаешь. Вряд ли они сильно переменились (даже к худшему). Я помню, что толковала о них моя матушка; и с тех пор прислушиваюсь к вестям с той части света. Обращение с цветными ужасает почти всех, и не только в Южной Африке. Увы, обычно ненадолго. Про нашу жизнь ничего не скажу. Самое важное ты (полагаю) слышишь по радио. А так у нас все хорошо. Ждем тебя. Только долго ли еще? Вроде, нет. Читал в газетах, что в Канаде резко сокращают учебные летные экипажи; и вообще они уменьшаются. Ты, кажется, не рассчитываешь приехать в В. Б. для завершения боевой подготовки. Надеюсь, ты не прав. Но кто знает? Все мы — в руках Божьих. Мы живем в дни торжествующего зла, и вряд ли эта участь выпала случайно. Береги себя любым должным средством (aequam serva mentem, comprime linguam). …

/«Держи рассудок холодным, а уста замкни» (лат.)./

философ

24 января 2020 г. 15:41

цитировать | [ ]

64 Кристоферу Толкиену 30 апреля 1944 (FS 20)

Нортмур-Роуд, 20, Оксфорд

Дражайший мой!

Посылаю новое авиаписьмо, а не аэрографию, в надежде чуть тебя ободрить. .... Я очень скучаю и понимаю, как всем нам тяжко. Войны разрушают не только нашу планету, но и сознание и душу, — и тем особенно ужасны. Так было (вопреки поэтам) и будет (как бы ни старались пропагандисты), — и, конечно, надо смотреть злу в лицо в наши страшные дни. Но память коротка, а жизнь так быстротечна, и лет через тридцать не будет или почти не будет тех, кто испытал все на себе. А об огне никто не скажет лучше обожженной руки.

Иногда мне делается плохо при мысли о страданиях и бедах: миллионы потерянных, пустых, озлобленных людей в наши безысходные дни — и муки, боль, смерть, лишения, произвол. Будь бедствия зримы, почти вся планета во мраке ночи обернулась бы в темный густой кокон и скрылась от изумленного взора небес! Ужасно с исторической точки зрения. Впрочем, это не вся правда. Ведь события и дела ценны сами, без «казусов» и «эффектов». Человеку не дано судить sub specie aeternitatis {«с точки зрения вечности» – лат}. Мы знаем лишь, обычно на своем горьком опыте, что зло ужасно могуче и безмерно везуче — но тщетно; ибо готовит почву для слабого и нежданного добра. Всегда, везде и всюду, даже в нашей жизни. …. И остается надежда, что, милостью Божией, станет лучше здесь и сейчас. Хотя мы со всей смелостью и мужеством (а доблесть и стойкость человеческая поражает любое воображение, не так ли?) и всей верой стоим на пути у торжествующего зла (как было Божьей волей и прежде), у нас есть молитва и надежда. Глубоко в это верю. Ты был дан мне в пору горести и душевных мук; а твоя любовь, явленная почти сразу, как ты увидел свет, стала предвестием, будто зримым пророчеством, грядущей моей вечной и истинной услады. Мы, дражайший мой, волею Господа, быть может, свидимся вновь, «в силе и единстве», а особые наши узы, очевидно, не прервутся и после жизни; если кто-нибудь таинственной свободной волей не отринет «спасения». Не дай Бог! ….

В четверг читал две лекции, покончил с нелегким делом в городе и так устал, что к Льюису не пошел. Надеюсь, буду завтра и почитаю «Кольцо». Оно вновь растет, ветвится (вчера все отложил ради него) и открывает новые грани. В последних главах Фродо и Сэм переплыли Сарн Гебир, спустились со скалы, встретили и до поры укротили Горлума. С его помощью герои идут через Мертвые болота и отвалы Мордора к главным вратам, понимают, что здесь не пройти, и направляются к секретному ходу близ Минас Моргула (бывшего М. Итиля). Так хоббиты попадут в смертельный Кирит Унгол, и Горлум предаст их. А сейчас они в Итилиене (красивой, как оказалось, земле); сперва изрядно повозились с тушеным кроликом; а затем сдались гондорцам и увидели разгром из засады армии свертингов (смуглых южан), союзников Мордора. Невероятный доисторический гигант, боевой слон свертингов, промчался мимо них; так сбылась давнишняя мечта Сэма увидеть олифана; персонажа хоббитского детского стишка (а также сказок и легенд). В следующей главе герои дойдут до Кирит Унгола, и Фродо попадет в ловушку. А упоминает Сэм такое стихотворение:

«Я – олифан, меня не трожь!

Не мышка я, не кошка!

На башню я слегка похож

И на гору немножко.

Передвигаю на ходу

Свои колонны-ноги,

И если я куда иду,

Не стойте на дороге!

И никому не ведом вес

Моей огромной туши,

И с головой накроют вас

Мои большие уши.

Два желтых бивня я несу –

Они несут охрану:

И потому никто в лесу

Не страшен олифану!

Я топаю средь бела дня

И про меня не лгут, но

Тому, кто не встречал меня,

В меня поверить трудно!

Зато, кто увидал хоть раз,

До смерти не забудет,

И шуток, уверяю вас,

Шутить со мной не будет!»

{Перевод С. Степанова}

Надеюсь, в нем есть дух «детского стишка». Вообще Сэм хорош и оправдывает свое доброе имя. А с Горлумом ведет себя, словно Ариэль с Калибаном. ….

{Ариэль и Калибан — персонажи драмы У. Шекспира «Буря».}

Судя по траве и деревьям, у нас давно уже май. А в небе — сплошной вой и бой. В саду даже громко не поговоришь, разве что в одиннадцать утра и семь вечера или в полное ненастье. Хоть бы этих «адских» моторов вообще не изобретали! Или (что еще сложнее, ведь люди, особенно инженеры, как правило, глупы и злы) верно ими пользовались — если совсем никак. ….

А пока нас связывает лишь тонкий лист бумаги! Да поспешит он и скорее тебя разыщет. Как хочется покрыть его рунами искуснее Келебримбора из Дубравы, — сияющими, как серебро, и раскрывающими все, что у меня на уме! Хотя без тебя мне не с кем об этом говорить. За «И. мастеров» /«История мастеров», т. е. эльфов-нольдор, первое название «Сильмариллиона»; см. письмо № 239/ я изначально взялся в казармах, забитых солдатами и ревом граммофонов, — а сейчас ты в этой тюрьме! И тоже можешь сбежать — стать тверже духом! Крепи же душу и тело всеми доступными и достойными путями, ради любви своей к отцу.

философ

25 января 2020 г. 15:42

цитировать | [ ]

Падал прошлогодний снег А. ПРИВАЛОВ // ДВЕСТИ № Д/

Литературные итоги закончившегося года подведены. Во всеобщей гонке на призы читательских и писательских симпатий, как и на финише любой гонки, обнаружились победители. И, соответственно, проигравшие. Увы. Впрочем, мы-то знаем: проигравшие — они тоже победители. Только по другим показателям.
1994 год выдался беспрецедентно богатым на сильные публикации. Это касается практически всех категорий номинационных списков "Улитки" и "Интерпресскона" (за исключением, пожалуй, категории "Критика, публицистика и литературоведение" — но об этом несколько позже). Начнем, как водится, с романов.
Я вовсе не абсолютизирую свой литературный вкус — но и стесняться его мне пока, вроде бы, не приходилось. Так вот, *на мой вкус* реальных претендентов на премии за лучший роман было три. Сделать между ними выбор было просто невозможно — приходилось сравнивать несравнимое. "Многорукий бог далайна" Логинова — идеальное сочетание привлекательной формы, ясной мысли, яркого антуража и геометрической правильности. Идеал читабельного романа. "Солдаты Вавилона" Лазарчука блистательное эстетическое построение, бездна смыслов и толкований, квинтэссенция философской прозы. Идеал интеллектуального романа. "Там, где нас нет" Успенского искрометный юмор, бесчисленное множество аллюзий, отлично выдержанный стиль. Идеал постмодернистского романа.
Ничего удивительного, что премию получил каждый роман этой тройки. Читатели вручили "Интерпресскон" демократичному Логинову, Стругацкий презентовал "Бронзовую Улитку" интеллектуальному Лазарчуку, писатели-постмодернисты вручили "Странник" предельно постмодернистскому Успенскому.
Впрочем, при голосовании на премию "Интерпресскон" все было более чем предсказуемо: "Солдаты Вавилона" — роман трудный для чтения и восприятия, а "Там, где нас нет" обрывается на полуслове. При этом все три претендента находились в приблизительно равных условиях в смысле доставаемости — "Солдаты Вавилона" и "Там, где нас нет" вышли в журнале с очень небольшим тиражом, а книга Логинова хоть и выпущена тиражом в пять раз большим, сильно запоздала с выходом и прочитать ее до Интерпресскона сумели далеко не все. Зато те, кто успел прочитать "Многорукого…", в выборе фаворита практически не колебались. Сорок семь первых мест из ста двенадцати! В числе трех фаворитов роман Логинова упоминался в бюллетенях 70 раз. Для сравнения: этот показатель для "Солдат…" — 40, для романа Успенского — 34.
Вообще же, суммирование поданных за номинацию голосов вне зависимости от позиции в бюллетене довольно наглядно показывает популярность книги. Смысл этой цифры вполне ясен: голосовавшие выбирали тройки лучших романов/повестей/рассказов — каждый свою тройку. Как правило, проблема была не в том, чтобы назвать конкретные книги, а в том, чтобы расставить их "по ранжиру" (по крайней мере, лично я мучился именно этим). Роман Логинова вспомнили практически все, кто его читал. Ну и, конечно, часть тех, кто о нем только слышал.
Номинации по романам были в этом году хорошо эшелонированные на пятки фаворитам до самого голосования наступали сразу несколько необычных книг. Этот список открывают "Клинки максаров" Брайдера и Чадовича, продолжают "Галактический Консул" Филенко, "Заповедник для академиков" Булычева и "Сумерки мира" Олди. При всей внешней несхожести перечисленных книг, у них есть и общая черта: они сделаны профессионалами и определенно ориентированы на читателя, а не на вечную жизнь в книжных шкафах. Читатель это оценил — отсюда и относительно высокие баллы.
Хвостовым вагоном в этом списке оказался роман Крапивина "Сказки о рыбаках и рыбках", написанный, безусловно, профессионально, но без принципиальных находок. При богатейших аранжировках "Клинков максаров" и "Сумерек мира" незатейливая и порядком заигранная мелодия Крапивина безнадежно проигрывает… Как и строгая традиционность "Повелителя марионеток" Казменко.
Теперь аутсайдеры. Обратите внимание: я называю аутсайдерами позиции, указанные в пяти или менее бюллетенях. Это романы Слаповского (11 очков), Громова, Столярова (по 10 очков) и Дашкова (6 очков). Пестрая, однако, компания. Андрей Михайлович — и дебютанты… Похоже, "Мышиный Король" публикой просто не был прочитан — прежде крупные произведения Столярова устойчиво держались в верхних строчках популярности…
Совершенно особая история с романом Куркова. "Бикфордов мир" получил малую Букеровскую премию — и оказался упомянут лишь в семи бюллетенях при голосовании на присуждение "Интерпресскона". Примем как данность, что вкусы фэндома не совпадают со вкусами жюри Букера — и успокоимся на этом…
Многострадальный "Катализ" Скаландиса, "Я — не я" Слаповского и "Я — Мышиный король" Столярова. Собственно, именно за счет именно таких романов, литературно в высшей степени значительных, но очень немногими читаемых, номинационные списки и раздуваются до полутора-двух десятков позиций… И если бы было принято решение ограничить число позиций в номинационном списке, то, скорее всего, вылетели бы именно эти — "аутсайдеры"…

философ

25 января 2020 г. 15:43

цитировать | [ ]

Теперь обратимся к списку повестей. Победа "Знака Дракона" Сергея Казменко выглядит вполне закономерной — по количеству первых мест эта повесть безусловно лидирует. По очкам победа Казменко уже явно не так убедительна, а по количеству упоминаний в бюллетенях повесть Успенского даже вышла вперед ("Знак Дракона" указан в 40 бюллетенях, "Дорогой товарищ Король" — в 46, "Ночь навсегда" Щеголева — в 41).
Меня поразило, как много голосов было отдано за повесть Щеголева — которая внешне даже не пытается выглядеть фантастической. Тем не менее, "Бронзовая Улитка" и третье место по результатам голосования… Просто фантастика.
Водораздел между лидерами и аутсайдерами в этой категории голосования вполне отчетливо заметен — это две повести Г.Л.Олди, по результатам голосования прочно обосновавшиеся в середине списка. Добавьте к этому приблизительно сходную оценку, выставленную публикой их "Сумеркам мира". С одной стороны, это знак того, что автор (авторы) уже заработали себе имя, а с другой — что нынешняя публика ориентируется приблизительно на его (их) уровень прозы.
В устойчивых плюсах также авторские дуэты Брайдера и Чадовича и Буркина и Лукьяненко. Прекрасная, на мой взгляд, повесть Фирсова набрала удивительно немного — 34 очка, и соседствует в нижней половине списка с интеллектуальной прозой Слаповского, Анатолия Кима и Павла Амнуэля.
Рассказы — снова три явных лидера (Лукьяненко, Штерн и Казменко). Ступенькой ниже Николай Романецкий и Лев Вершинин. По-настоящему яркие рассказы есть и в нижней части списка например, рассказы Алферовой, Маевского, Трускиновской…
А вот с критикой ситуация почти катастрофическая. Изданная минимальным тиражом книга Рыбакова казалась единственным более-менее явным претендентом на получение "Интерпресскона" но то ли показалась читателям слишком сложной, то ли просто не попала в руки большинству голосовавших — как, впрочем, и монография Б.Ланина. Появление в списке этой категории повести Штерна и рассказа Пелевина тоже вызвало ряд вопросов — несмотря на несомненные достоинства этих произведений, вовсе не очевидно, что это скорее критика/публицистика/литературоведение, нежели художественная проза… Пожалуй, получившая "Интерпресскон" статья Вадима Казакова порождает в этом смысле меньшие сомнения: по крайней мере, этот материал написан в форме рецензии — пусть даже рецензии на книгу несуществующую, но зато впрямую касающуюся текстов реальных повестей Стругацких…
Выводы.
Первое. С ростом числа изданий фантастики отечественных авторов результаты голосования становятся все более непредсказуемыми. Если в голосовании и далее будут принимать участие около сотни человек, то влияние случайных факторов на результат будет расти прямо пропорционально накалу конкуренции произведений. В общем-то, премия и сейчас чем-то напоминает лотерею; в будущем это станет еще более заметно. Не думаю, что с этим нужно что-то делать — игра есть игра, и не стоит воспринимать проигрыш в ней с трагизмом несчастного Лира ("…Люди — мухи. Нам боги любят крылья обрывать…").
Второе. А вот с активным влиянием тусовочных ветров на результаты голосования нужно что-то делать уже сейчас. Тусовка один из тех случайных факторов, которые поминались в предыдущем абзаце. 10 очков у романа Столярова — 127 очков у повести Щеголева… Да, сопоставление это некорректно (хотя бы потому, что вещи эти голосовались по разным категориям), но все-таки: по сложности, по настроению, по впечатлению — *как мне кажется* — это произведения более-менее равноценные. И не сыграла ли здесь злую шутку прошлогодняя ругань, начавшаяся на Интерпрессконе и подхваченная "Двестями"?
Другой пример — на этот раз более умозрительный. Допустим, выйдет повесть у Вохи Васильева, которого, кажется, фэндом неосознанно готовит в сменщики Завгороднему на посту фэна # 1. Васильев — человек золотой, кто бы спорил, и симпатяга, и все такое прочее… Но вот представьте: выходит его повесть. Как вы думаете, на какую строчку ее, эту повесть, поставит голосование участников Интерпресскона — и что повлияет на это голосование больше: достоинства самой повести — или вохина настежь распахнутая душа?
Третье. Надо, наконец, окончательно отказаться от слова "объективность" в отношении литературных премий. Объективными они не будут никогда. Пытаясь снять влияние субъективных факторов на результаты голосования, мы получим не приближение к некоей абстрактной объективности, но усреднение результатов. Усреднение по всем параметрам. Сгладим зависимость между литературным уровнем книги и ее шансами получить премию. И не более.
Четвертое. Ужасно, что практически никто не отслеживает публикации фантастики в периодике. Если пять-шесть лет назад КАЖДЫЙ уважающий себя фэн долгом своим считал выписывать "Уральский следопыт", "Химию и жизнь", "Знание — сила", "Технику — молодежи" и "Книжное обозрение", то нынче… — И-эх! Где ж на все денег взять? — Да хоть бы на один комплект для номинационной комиссии! — Дык… и на один комплект денег нету… — А спонсоры? Где спонсоры?!! — Дык…
Все нынче упирается в этот "дык". К сожалению.
В общем, мое почтение — да на ваше прочтение.

философ

26 января 2020 г. 15:45

цитировать | [ ]

Любовь Лукина, Евгений Лукин. Шерше ля бабушку: Сб. — Волгоград: Упринформпечать, 1994

Кто сказал, что сегодня не модно писать рассказы? Плюньте, пожалуйста, ему в глаза: рассказ, несомненно, представлял, представляет и будет представлять одно из сложнейших и интереснейших явлений мировой культуры. Именно этой формой виртуознее всех владеют супруги Лукины из Волгограда, и поэтому то, что кроме "солдатской сказки" "Разрешите доложить!" в их третью книгу вошли практически все ранние рассказы, может только порадовать. Впрочем, по-настоящему впервые тут увидели свет разве что некоторые из фантастических миниатюр под собирательным названием "Фантики", но это-то и здорово, потому что именно "Фантики" в этом сборнике особенно хороши. Оригинальность манеры Лукиных, разительно отличающая их прозу от рассказов других авторов заключается в удивительном сочетании простоты сюжетов и правильности языка, используемого авторами для их изложения. В отличие от многих других, для Лукиных никогда не являлся секретом тот факт, что кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая, и поэтому их мысли никогда не тонут в нагромождении лишних слов, а их образы неожиданно ярки и жизненны. Примечательно, что Лукиным каким-то чудом почти всегда удается удержаться от чисто эмоционального прессинга — ни тебе окровавленных младенцев, ни благородных до невозможности рыцарей без страха и упрека. Кроме того, Лукины почти никогда неоправданно не прибегают к использованию неологизмов или заимствованию иностранных слов, что тоже весьма радует слух.
Трудно назвать лучшие даже из самых ранних сочинений Лукиных, ибо все их рассказы написаны просто замечательно. Впрочем, я бы выделил из "Фантиков" "Полдень, ХХ век", "Во избежание", "Шерше ля бабушку", "Спроси у Цезаря" и, конечно же, "Ностальгию". Правда, остальные рассказы сборника написаны не менее оригинально и живо, и мое частное мнение не имеет тут ровно никакого значения, ибо сделать четкий и однозначный выбор в пользу какого-нибудь одного из них практически невозможно.

философ

27 января 2020 г. 16:06

цитировать | [ ]

Из книги

https://fantlab.ru/edition225976 Павел Поляков Стругацкие Взгляд со стороны.

Мое странное понимание романтизма
polakow

April 4th, 2017

Извините за очень грустные факты.

Здесь я несколько отойду от своей основной темы – фантастики. Все дело в том, что однажды я попытался написать про Мэри Шелли и наткнулся на тот факт, что хотя сама Мэри прожила лишь 54 года (недолгий, по нашим меркам срок), ее муж Перси Шелли жил лишь 30 лет, а его лучший друг лорд Байрон – 36 лет. И сам собой возник вопрос: что это, страшное стечение обстоятельств или тяжкий рок над поэтами-романтиками. И тогда я поставил весьма странный эксперимент. Взял первый том (от Тредьяковского до Бунина) сборника любовной лирики русских поэтов «Я помню чудное мгновенье» (М.: Художественная литература, 1988 г.) и выписал сроки жизни поэтов, родившихся с 1793 по 1816 году, то так называемое поколение Пушкина-Лермонтова (основные, в моем понимании, русские романтики). А затем в качестве контрольной группы взял русских поэтов 1769-1792 и 1817-1840 годов рождения. Число поэтов в так называемой рабочей и контрольной группе оказалось почти одинаково (32 и 31 соответственно). И вот что у меня получилось.

Контрольная группа: русские поэты 1769-1792 годов рождения:

Федор Глинка (1786 – 1880) – 94 года;

Петр Вяземский (1792 – 1878) – 86 лет;

Василий Жуковский (1783 – 1852) – 69 лет;

Константин Батюшков (1787 – 1855) – 68 лет;

Иван Козлов (1779 – 1840) – 61 год;

Павел Катенин (1792 – 1853) – 61 год;

Денис Давыдов (1784 – 1839) – 55 лет;

Алексей Мерзляков (1778 – 1830) – 52 года;

Николай Гнедич (1784 – 1833) – 49 лет;

Михаил Милонов (1792 – 1821) – 29 лет.

Семь из десяти поэтов контрольной группы старшего поколения пережили Мэри Шелли и практически все из них (кроме Милонова) дожили до 49 лет.

Контрольная группа: русские поэты 1717-1740 годов рождения:

Алексей Жемчужников (1821 – 1908) – 87 лет;

Яков Полонский (1819 – 1898) – 79 лет;

Аполлон Майков (1821 – 1897) – 76 лет;

Алексей Разоренов (1819 – 1891) – 72 года;

Афанасий Фет (1820 – 1892) – 72 года;

Алексей Плещеев (1825 – 1893) – 68 лет;

Константин Случевский (1837 – 1904) – 67 лет;

Леонид Трефолев (1839 – 1905) – 66 лет;

Иван Тургенев (1818 – 1883) – 65 лет;

Александр Пальм (1822 – 1885) – 63 года;

Юлия Жадовская (1824 – 1883) – 59 лет;

Алексей Толстой (1717 – 1775) – 58 лет;

Николай Некрасов (1821 – 1877) – 56 лет;

Николай Апухтин (1840 – 1893) – 53 года;

Николай Щербина (1821 – 1869) – 48 лет;

Василий Курочкин (1831 – 1875) – 44 года;

Константин Аксаков (1817 – 1860) – 43 года;

Аполлон Григорьев (1822 – 1864) – 42 года;

Лев Мей (1822 – 1862) – 40 лет;

Иван Никитин (1824 – 1861) – 37 лет;

Михаил Михайлов (1829 – 1865) – 36 лет.

В этой группе до 55 лет дожили 13 поэтов из 21 и все дожили до 35 лет.

То есть в из 31 поэта контрольной группы до 55 лет дожило 20 человек и лишь один (Михаил Милонов) не дожил до 35 лет.

А теперь поэты 1793-1816 годов рождения (поколение Пушкина-Лермонтова):

Каролина Павлова (1807 – 1893) – 86 лет;

Иван Клюшников (1811 – 1895) – 84 года;

Андрей Подолинский (1806 – 1886) – 80 лет;

Владимир Раевский (1795 – 1872) – 77 лет;

Дмитрий Ознобишин (1804 – 1877) – 73 года;

Федор Тютчев (1803 – 1873) – 70 лет;

Владимир Бенедиктов (1807 – 1873) – 66 лет;

Николай Огарев (1813 – 1877) – 64 года;

Василий Туманский (1800 – 1860) – 60 лет;

Нестор Кукольник (1809 – 1868) – 59 лет;

Сергей Дуров (1816 – 1869) — 53 года;

Вильгельм Кюхельбекер (1797 – 1846) – 49 лет;

Иван Мятлев (1796 – 1844) – 48 лет;

Евдокия Ростопчина (1812 – 1858) – 46 лет;

Евгений Баратынский (1800 – 1844) – 44 года;

Николай Языков (1803 – 1847) – 44 года;

Василий Красов (1810 – 1854) – 44 года;

Александр Бестужев (1797 – 1837) – 40 лет;

Александр Пушкин (1799 – 1837) – 37 лет;

Александр Одоевский (1802 – 1839) – 37 лет;

Евгений Гребенка (1812 – 1848) – 36 лет;

Александр Грибоедов (1795 – 1829) – 34 года;

Николай Цыганов (1797 – 1831) – 34 года;

Александр Полежаев (1804 – 1838) – 34 года;

Надежда Теплова (1814 – 1848) – 34 года;

Антон Дельвиг (1798 – 1831) – 33 года;

Алексей Кольцов (1809 – 1842) – 33 года;

Эдуард Губер (1814 – 1847) 33 года;

Кондратий Рылеев (1895 – 1826) – 31 год;

Николай Станкевич (1813 – 1840) – 27 лет;

Михаил Лермонтов (1814 – 1841) – 27 лет;

Дмитрий Веневитинов (1805 – 1827) – 22 года.

Здесь из 32 поэтов лишь 10 (в два раза меньше, чем в контрольной группе) дожили до 55 лет и целых 11 (против одного) не дожили до 35. Когда я впервые увидел эти цифры мне стало страшно…
Но если говорить о причинах такой страшной смерти среди поколений поэтов, коих я именую романтики, то, по-моему, их две:
- они с юных лет стали известны;
- они боялись старости гораздо больше, чем смерти.

Или другими словами:
- романтики четко осознали и отрефлектировали свое отличие от старших поколений;
- романтики ни за что не хотели стать такими, как их отцы.
Вот таково мое крайне субъективное определение романтизма.

Tags: романтизм, российские поэты

( 13 comments — Leave a comment )
•
• 1
•

silent_gluk
2017-04-04 08:57 pm (UTC)
Но все ли в этой группе — романтики?.. Или это просто поколение такое?..
polakow
2017-04-05 03:55 pm (UTC)
Сначала надо разобраться с определением романтизма...
Но имхо — они все романтики...
silent_gluk
2017-04-05 06:34 pm (UTC)
У меня сомнения насчет Пушкина... И Грибоедова...
polakow
2017-04-07 05:14 pm (UTC)
И еще того же Некрасова...
Но проблема в определении романтизма...
Пушкин, кстати, писал романтические стихи...

silent_gluk
2017-04-07 07:28 pm (UTC)
Но потом отошел от него...
•
polakow
2017-04-09 04:15 pm (UTC)
Ну и что? От образа мысли имхо
уйти почти невозможно...

silent_gluk
2017-04-09 08:18 pm (UTC)
Почему ж?..
polakow
2017-04-11 04:01 pm (UTC)
Как тебе сказать? Я, к примеру, в бога почти не верю,
в церковь не хожу, но решение братьев Стругацких о
развеивании их пепла без трепета не воспринимаю...

silent_gluk
2017-04-11 07:44 pm (UTC)
А почему?..
polakow
2017-04-14 04:17 pm (UTC)
Не могу объяснить, но подумаю, и делается страшно...

silent_gluk
2017-04-14 08:46 pm (UTC)
Бывает...

marinta
2017-04-04 09:07 pm (UTC)
интересное наблюдение
polakow
2017-04-05 03:55 pm (UTC)
А если рассматривать только всем известных поэтов,
то имхо контраст еще страшнее...
•
• 1

философ

28 января 2020 г. 14:43

цитировать | [ ]

Попытка исповеди Сергей БЕРЕЖНОЙ // ДВЕСТИ № В /

Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти.
Первое послание Иоанна

В конце семидесятых или начале восьмидесятых, — теперь уж и не вспомнишь, — в его жизни случилось нечто, определившее его будущее: он выделил для себя фантастику, как особый вид чтения. Впрочем, тогда это событие вовсе не выглядело столь значительным. Ну, появилась тяга к НФ — с кем не бывало? Что в этом такого? Пройдет… а пока он заново перечитывал всю фантастику из домашней библиотеки и искал новых впечатлений, как говорится, "на стороне"…

Как вскоре выяснилось, особенно далеко искать эти впечатления было не нужно. В кладовке обнаружились неразобранные неполные комплекты журналов "Вокруг света", "Химия и жизнь", "Техника молодежи" и "Знание — сила", которые он до того лишь листал от случая к случаю. Теперь же он сложил их, разобрав по номерам, в огромную стопку у дивана и, удобно улегшись, принялся читать всю фантастику, что в них была.

Он не делил тогда фантастику на отечественную и зарубежную. Он вообще не обращал внимания на фамилии авторов. Впрочем, скоро это прошло. Стругацких он выделил для себя уже давно — после "Понедельника…" (в домашней библиотеке было первое издание — "детлитовское", шестьдесят пятого года); вскоре стал отличать Кларка (тот часто попадался), Хайнлайна (потрясли "Пасынки Вселенной" хотя не было номера "Вокруг света" с началом романа), Саймак… Печатавшиеся на тех же страницах отечественные авторы производили впечатление более скромное, но и здесь вскоре начали выделяться какие-то имена (что было не совсем легким делом — в его бедную голову валились одним потоком Щербаков и Булычев, Михановский и Лем, Де-Спиллер и Брэдбери). Запомнились, прежде всего, серийные рассказы: "гуслярский" цикл Булычева и детективно-фантастический цикл Максимовича из "ТМ". Несколько вещей запомнились сразу — тем, что произвели совершенно ошеломляющее впечатление: ни на что не похожий "Экзотический вариант" Бориса Руденко, "Сумасшедший король" Бориса Штерна, "Подсадная утка" Ларионовой, "Узник" Эрнста Маринина (кто он? где он?), "Великая сушь" Вячеслава Рыбакова…

Последний рассказ был написан просто и страшно. Пятнадцатилетний пацан понял в нем самое главное: зло может произойти от того, что люди хотят добра. Для него это было чудовищным открытием. До тех пор добро и зло в его представлении существовали отдельно друг от друга, борясь и противоборствуя, причем добро, естественно, было просто-таки изначально обречено на победу… И понимание того, что великое Добро может порождать не менее великое Зло, выводило его мироосознание в совершенно новое для него измерение…

Такое не просто забыть.

Конечно, рано или поздно он так или иначе — не через эту дверь, так через другую, — вышел бы в это новое пространство этики. Но случилось так, на этой двери было написано имя.

И имя было — Вячеслав Рыбаков.

* * *

Прошло шесть или семь лет. Безумно много времени. Годы перемен, которые он наблюдал в себе — или же сознательно их начинал и пытался довести до конца. Он научился ломать себя и, кажется, стал большим докой в этом спорте. Он перестал быть трусом (насколько можно перестать им быть), заслужил дружбу, которой будет гордиться, возможно, до конца жизни. Жизнь потихонечку (а иногда и не слишком церемонясь) лепила из него нечто человекообразное.

И были книги. Были три толстых тетради, куда он переписывал все стихи Высоцкого, до которых сумел добраться. Были Феликс Кривин (тоже переписанный от руки в толстую тетрадь) и "Путешествие дилетантов" Окуджавы. После — "Мастер и Маргарита" (которую он выменял в букинистическом на толстый том Пикуля — "Из тупика", кажется), "До третьих петухов" и все остальное Шукшина. Маркес…

Конечно, фантастика. Стругацкие — все, что сумел добыть. Житинский, покоривший сразу и навеки. Наново открытый в "Перевале" Булычев. "Сторож брату моему" и сборники Михайлова. Умный и тонкий "Здарг" Гуревича. "Чюрленисовский цикл" Ларионовой. Особняком — чистый интеллектуализм Лема.

философ

28 января 2020 г. 14:45

цитировать | [ ]

В начале восемьдесят седьмого он впервые в жизни принял самостоятельно стратегическое решение — ушел из института. Внутреннее противодействие было мощнейшее, натура, привыкшая к конформизму, сросшаяся с ним, сопротивлялась изо всех сил. Но он победил.

Именно тогда он прочитал "Свое оружие".

Это был шок. Он читал, как Солт разваливался на куски, борясь сам с собой, боролся и побеждал — сам себя, себя прошлого… Это было о нем.

Потом были "Письма мертвого человека" (смотрел фильм в московском кинотеатре "Керчь", ехал через весь город — больше нигде в Москве картина тогда не шла).

Потом была "Зима". "Домоседы"…

Встреча в правлении городского общества книголюбов с какой-то московской критикессой (фамилию он не запомнил), знакомой с кухней "Молодой гвардии": "Ах, Володя Щербаков и рад бы издавать хорошие вещи, но ему же не дают… На него так давят… Да и кого у нас издавать?" — "Рыбакова!.."

Потом Андрей Чертков задумал "Оверсан", и он написал для первого номера рецензию на "Свое оружие". (Сейчас перечитал ее, поулыбался… Неужели прошло всего шесть лет?)

Следующий год принес новые публикации. Это была уже совсем другая эпоха: прочитан был Гроссман (уже этого хватило бы для пересмотра всего прежнего опыта). Открыт Платонов. Увенчал все это потрясший до глубины души Оруэлл… Рыбаков напечатал "Люди встретились", "Ветер и пустоту", "Первый день спасения", но ни одна из этих вещей не вызвала какого-то особого духовного резонанса…. просто он был немного в другой плоскости мышления.

А потом было "Доверие".

Рыбаков отомстил ему за то, что он отвлекся. Месть была утонченна и абсолютна. Пока он с неистовостью неофита искал в утопиях и дистопиях некие благие идеи, блуждал в растоптанных иллюзиях Замятина, пугался мрачной иронии Хаксли, находил что-то, терял — и все это в наивной убежденности, что есть, должен быть истинный путь… А "Доверие" ставило на этом пути строгий эксперимент — и прекрасный, желанный и заманчивый мир рассыпался в дым лишь соприкоснувшись с реальностью.

Именно реальность разрушала безвозвратно все — все! — благие идеи. Умом он понял это, прочитав "Отягощенных Злом". Сердцем прочитав "Доверие". И именно тогда он познал безнадежность: благие намерения неизменно мостили путь к вратам ада. Нужно было искать выход из порочного круга. Не для всех сразу. Сначала только для себя.

"Град обреченный" — новый апокалипсис человека, медленно, но верно теряющего совесть… Понять мысль Стругацких было легко. "Носитель культуры" и "Давние потери" Рыбакова утверждали в той же мысли: центром всего нужно было сделать совесть. Но дальше, дальше-то что? Он искал, в чем может укорить себя, и без труда находил — человек несовершенен и изъянов в нем — прорва… Допустим, он доведет себя до такого состояния, когда совести не в чем будет его упрекнуть (чего проще — спятить или сдохнуть), но мир?.. Но люди?.. Как обратить свою совесть вовне себя?

Жизнь продолжалась. В конце восемьдесят девятого года он женился. Мир вокруг оставался несовершенным, более того — уродливым, но отблеск их любви скрадывал глубокие изъяны действительности, в мире появилось нечто прекрасное, без чего он уже не мог бы дышать…

И вдруг — как ломом по ребрам — "Очаг на башне"… Роман об убийстве любви.

Он был не просто потрясен. То, что он испытал, нельзя было назвать просто потрясением. Он был Симагиным, и Вербицкий убивал его
любовь. Это был уже не просто внутренний резонанс, это было полное отождествление…

До сих пор не могу заставить себя раскрыть этот роман — настолько это больно…

"…ее улыбка лопнула, словно взорванная изнутри, руки вскинулись изломчато и страшно…"

Какое мучение сравнится с этим?

"— Она не умерла! — закричал он и с удвоенной силой принялся растирать жесткое, как настывший камень, тело — кожа лохмотьями поползла с его ладоней…"

Это "Зима" — рассказ о смерти всей любви на Земле.

Что человек без любви?..

Что он без совести?..

* * *

Случайно это вышло, нет ли, — но именно рассказы, повести и романы Вячеслава Рыбакова вставали поворотными вехами на его — моем — пути. Может быть, это случайность. Может, нет. Не знаю. Просто так было. И, может, так будет.

Надеюсь…

Я не ищу в его произведениях подсказок, тем более — ответов. Но как-то так получилось, что боль его героев — моя боль. И любовь их — моя любовь.

Впрочем, я напрасно ищу объяснения той невероятной связи, что возникла между моей жизнью и прозой Рыбакова. Он сам уже давно все объяснил:

"В сущности, все, что я пишу, это объяснения — даже не в любви, а просто любви. Только любовь не отвергает, а впитывает. Только она дает возможность принимать проблемы иного человека так же остро, как свои, а значит — обогощать себя. И только она дает надежду, что все это — не зря".

Я верю Вам, Вячеслав Михайлович.
1991, 1994

философ

29 января 2020 г. 15:52

цитировать | [ ]

Профессор накрылся /Двести № Д /

На вопросы корреспондента журнала "Фантакрим-MEGA" Михаила ДУБРОВСКОГО любезно отвечает доктор филологических наук, профессор, автор монографии "История советской фантастики", лауреат премий "Бронзовая Улитка", "Интерпресскон" и "Странник" (все — за 1993 год) Рустам Святославович КАЦ. В беседе также принимает участие критик широкого профиля Роман АРБИТМАН.
Переделкино, 10 часов утра. Михаил Дубровский (в дальнейшем именуемый М.Д.) нагло-предупредителен, в руках у него кипа исписанных листков. Роман Арбитман (в дальнейшем именуемый Р.А.) держится почти спокойно. Д-р Кац (в дальнейшем именуемый по-прежнему д-р Кац) заметно нервничает и глотает таблетки.
М.Д. (с пафосом): Дорогой Рустам Святославович! Позвольте мне от имени читателей "МЕГИ" и от себя лично поздравить вас с получением премий и от всей души пожелать…
Д-р КАЦ (брюзгливо): Поздновато спохватились. Два года назад, батенька, нужно было поздравлять. Дорога, извините уж, ложка к обеду. Кто рано встает, тому Бог…
Р.А. (сдерживая доктора): Мессир, он не виноват. Вы сами долго отказывались от интервью. И потом вы преувеличиваете. Со времени вручения вам премий прошел всего-навсего год…
Д-р КАЦ (удивленно): Вот как? А…
Р.А. (продолжает):…А два года пройдет уже тогда, когда читатель получит журнал с этой беседой.
М.Д. (многозначительно, в сторону): Крот истории медленно роет.
Д-р КАЦ (услышав): Кто этот крот? Уж не хотите ли вы сказать…
Р.А. (поспешно): Так вы, Михаил Витальевич, остановились на том, что хотели поздравить и пожелать…
М.Д. (с удивлением): Я? Ах да, хотел. Впрочем, первый мой вопрос, боюсь, покажется вам чуть-чуть некорректным. Или, скажем так, не совсем корректным.
Д-р КАЦ (ворчливо): Тогда не задавайте.
М.Д. (не слушая): Или даже совсем не корректным. Но я все равно спрошу. Ходят упорные слухи, будто все три премии вы получили жульническим путем. Смухлевали, по-русски говоря. Правда ли это?
Д-р КАЦ (истерически): Да как вы смеете?!
Р.А. (успокаивая доктор): Спокойнее, мессир. Не поддавайтесь на провокации. (Дубровскому, вполголоса) Увы, это правда. Профессор смухлевал, чего уж там скрывать. Возбуждено уголовное дело. Старший следователь ФСК Алексей Свиридов убедительно доказал, что профессор обманным путем заставил несколько сот человек прочесть свою книгу. А если бы книгу никто не прочитал, никаких премий она бы, естественно, не получила. Даже в номинационный список не попала бы…
М.Д. (слегка ошарашенный такой степенью откровенности): И что же теперь делать?
Р.А. (подумав): Премии придется вернуть и выплатить компенсацию за причиненный моральный ущерб. Тогда дело, может быть, и не дойдет до суда…
Д-р КАЦ (истерически, глотая таблетку): Я тебе дам "вернуть"! Ты сначала заработай хоть одну премию, а потом свою и возвращай!
Р.А. (с некоторой обидой): Но, позвольте! У меня, в некотором роде, тоже…
Д-р КАЦ (с явным пренебрежением): А-а, бессмертный сборник "Живем однова"! Как же, имели удовольствие читать-с.
Р.А. (с душевной болью): Дважды! Дважды живем.
Д-р КАЦ (брюзгливо): Ты хоть одну жизнь нормально, как я, проживи. Чтобы, значит, не было мучительно больно…
М.Д. (осторожно вмешиваясь): Итак, этот самый старший следователь ФСК Свиридов…
Д-р КАЦ (совсем раздраженно): Какой там, к черту, старший! Молодой зеленый оперок, прогибается только. Помню, когда за мной пришли в сорок девятом…
Р.А. (предостерегающе кашляет): Кхэ-кхэ!
Д-р КАЦ (брюзгливо): В чем дело?
Р.А. (вкрадчиво): Рустам Святославович, товарищ корреспондент уже и так наслышан о вашей трудной юности…
Д-р КАЦ (недоверчиво): И про то…
Р.А. (очень вежливо перебивает): И про то, что Солженицин лично вам одну главу в "Архипелаге ГУЛАГ" посвятил, он тоже знает.
Д-р КАЦ (Заметно смягчаясь): Между прочим, не главу, а почти полторы. Одну главу он астроному Козыреву посвятил. А мне — главу, еще полстолька, еще три страницы в примечаниях к первому тому и в "Теленке" два абзаца. В общей сложности, при пересчете на страницы, как раз и выходит полторы главы… (Дубровскому, почти вежливо) Ну, какой там у вас вопрос?

философ

29 января 2020 г. 15:53

цитировать | [ ]

М.Д. (копаясь в своих листочках): Сейчас-сейчас… Были ли за границей… Не участвовали ли… Не находились ли на оккупированной… Где же это? А, вот! (Читает по бумажке) Как и когда вам пришла в голову идея написать вашу "Историю советской фантастики"?
Д-р КАЦ (гордо): Именно тогда! Помню, в пятьдесят первом в кондее на переследствии попалась мне книжка какого-то Бритикова. Вертухай принес вместо баланды. Начинаю ее с горя читать — и вижу (с внезапным грузинским акцентом): нэ так это было! Савсэм нэ так!
Р.А. (осторожно)): А вот раньше вы говорили, что идея пришла вам в голову только после XX съезда…
Д-р КАЦ (с искренним удивлением): Когда это я такое говорил?
Р.А. (корректно): Три года назад, в интервью журналу "Огонек", специальному корреспонденту Мокроступову. Вспомнили?
Д-р КАЦ (изумленно глядя на Дубровского): Постойте! А этот корреспондент тогда, по-вашему, откуда?
Р.А. (все еще корректно, но уже повышая голос): Я же вам объяснял. Это Михаил Дубровский из журнала "Фантакрим-MEGA".
Д-р КАЦ (тоже повышая голос): А как его фамилия?
Р.А. (громко, с отчаянием в голосе): Дубровский же! Д-р КАЦ
(кричит): Как-как?!
М.Д. (невольно тоже кричит): Тише-тише! Я — Дубровский.
Д-р КАЦ (после долгой паузы): А-а, Дубровский. Так бы сразу и сказали. Ладно, задавайте ваш вопрос.
М.Д. (снова копаясь в своих листочках): Момент… Есть ли близкие родственники за рубежом… Не провозите ли иностранную валюту или оруж… Черт! Не то, не то… О, нашел! (Читает) Сложно ли вам было собирать материал для своей книги? Помогал ли кто-нибудь вам?
Д-р КАЦ (быстро бросив взгляд на Арбитмана): Никто мне не помогал! Сам своим умом до всего дошел! (Опять бросает взгляд на Арбитмана, который с видом мученика молчит) Собирать материал было, конечно, непросто. (Со вздохом, доверительно) Бегали они от меня, как тараканы. Не хотели, чтобы я их в книжку вставлял. Один даже под поезд бросился.
М.Д. (с профессиональным интересом): Кто?
Д-р КАЦ (равнодушно): Не помню. Все равно в конце моей "Истории" они все умерли…
Р.А. (с некоторым нажимом): Рустам Святославович, не все.
Д-р КАЦ (испуганно): А? Что?
Р.А. (с сильным нажимом): Не все, я говорю. Насчет одного есть закрытое распоряжение. (Гулким шепотом на ухо доктору, но так, чтобы слышал и Дубровский) Считать его живым. Понятно?
Д-р КАЦ (Все поняв и перепугавшись): Да-да, один случайно выжил. В смысле, и не болел никогда. (С нарастающей истерикой) И на фронте не был! И в Париж сроду не ездил! (Кричит) И книжек таких не писал! Вообще никаких не писал!
М.Д. (встревоженно): Тише, доктор…
Д-р КАЦ (успокаиваясь): Да-да, вы Дубровский. Я помню… Ну, задавайте, наконец, ваш вопрос.
М.Д. (перебирая кипу своих листков): Секундочку… Не болели ли вы чумкой… Не ударялись ли головой… Не было ли среди ваших предков шизофре… Да где же он? Ага, вот! (читает по бумажке) Почему, по вашему мнению, до вас такая книга никем не была написана?
Д-р КАЦ (бросив изумленный взгляд на Арбитмана): Разве никем?
М.Д. (растерянно): Кажется, никем…
Р.А. (с угрозой в голосе): Никем-никем! Факт.
Д-р КАЦ (с удивлением): Как — никем? А кто же ее тогда написал? Ничего не понимаю.
Р.А. (со вздохом, постукивая по циферблату своих часов): Мессир, время. (Дубровскому) Доктор хотел сказать, что уже устал. Пора заканчивать.
М.Д. (просящим голосом): Ну, еще один самый важный вопросик! (Усиленно роется в бумажках) Где вы были в ночь с девятнадцатого на двадцать первое… в ночь с пятого на десятое… в Варфоломеевск… Вот он, вопрос! (Читает) Скажите, профессор, а будет ли у вашей книги продолжение?
Р.А. (выразительно постучав пальцем по лбу): Кхэ-кхэ…
Д-р КАЦ (устало): А вы что, хотите продолжения? Ну, честно?
М.Д. (напрягшись, честно): В гробу я его видал.
Д-р КАЦ и Р.А. (радостно, хором): Все там будем! Спасибо за внимание!
Беседу и не думал записывать,
а просто выдумал ее из головы
Данило АРКАДЬЕВ,
штат Арканзас

философ

30 января 2020 г. 14:42

цитировать | [ ]

Избранные письма (продолжение) / перевод П. Полякова /

72 Кристоферу Толкиену 31 мая 1944 (FS 28)

Нортмур-Роуд, 20, Оксфорд

Дражайший Крис!

Настало время вновь браться за перо… В четверг обедал в колледже с тремя старыми добрыми джентльменами (/Х. Л./ Дрейк, /Уолтер/ Рамзден и казначей /Л. И. Солт, все из Пембрук колледжа, где служил Толкиен/). Встреча «Инклингов» …. вышла на славу. Был Хьюго /Дайсон/: совсем понурый, но шумел по делу. В основном слушали главу из книги Уорни Льюиса о временах Людовика XIV (кажется, хороша); и отрывки из «Кто вернется домой?» К. С. Л. — эту книгу об аде я назвал бы «Дом Хьюго» {«кто вернется» звучит по-английски как «ху гоу», почти «Хьюго»}. Пришел к себе за полночь. Все время, свободное от служебных и домашних дел, отчаянно пытался подвести «Кольцо» к промежуточной точке — Фродо заточен в мордорских пещерах, — до экзаменов. Еле успел и в понедельник утром отчитал К. С. Л. две последние главы («Логово Шелоб» и «Выбор мастера Сэмуайза»). Ему очень понравилось, в конце он даже прослезился, так что все, кажется, в порядке. Сэм, кстати — уменьшительное имя не Сэмюэля, а Сэмуайза («полудурка» на старом англ.), а его папаша (Хэм) – это Хэмфаст, по с. а. «домосед». У этих хоббитов обычно саксонские имена; так что фамилия Гэмджи не очень подходит; я написал бы Гудчайлд, да, боюсь, ты не позвонишь. Последние восемь глав, XXXIII–XL, что ты не видел, я скоро распечатаю и вышлю по главе на письмо. …. А с понедельника пошли иные заботы. Сегодня до полудня разбирался с секционными работами /экзаменационные письменные работы кадетов-моряков по английскому языку/, а к двум, крайний срок, сдал рук.{описи} в печать. …. Вчера: лекция — и прокол (съездил за рыбой), пошел пешком в город – и назад; велосипеды не ремонтируют, Денис /хозяин ремонтной мастерской/ болеет, работа почти стоит; так что в полдень занимался грязным делом; снял кое-как шину, управился с 1 проколом во внутренней камере и надрезом снаружи, поставил на место. «Ио триумфум»! Тяжкое, однако, занятие за один шиллинг! ….

3 июня, воскресенье. …. Задержался со среды еще потому, что с одними работами покончил и, пока другие не пришли, усердно печатаю новые главы. Две уже готовы. Сначала шло тяжело, давно не сидел за машинкой. Больше новостей почти нет. …. Приска и мама смотрели Анну Нигль в фильме «Эмма» по Джейн Остин; им очень понравилось. Мы вместе вернулись домой, я в это время обедал в Пембруке. Жалкое зрелище. Теперь, когда армии стоят под Римом, все больнее слушать старых чванливых невежд. Нынешнее положение кажется все более тяжким. Буду изумлен, если ты услышишь вновь слова Папы. И еще почти о том же: сам посуди о вежливости и такте в нашем прекрасном колледже. Мы с Райсом-Оксли обедали во второй вторник триместра. Тогда же выбирали ректора колледжа Линкольна: прошел К. Мюррей, молодой шотландец-казначей, виновник турлского убожества. /Корпуса колледжа Линкольна на Турл-стрит./ Напрашивалась же (и, кажется, хорошо подходила) кандидатура В. Д. Брука (цензора Св. Екат.) /главы общества св. Екатерины в Оксфорде/; достоин был и /Г. Х./ Ханбури /сотрудник колледжа Линкольна, лектор права/. И глава колледжа, сидевший рядом со мной, громко произнес: «Благословенное Небо, ректор – не папист; вот было бы горе, сущее бедствие для колледжа!» «Да, конечно, — эхом откликнулся доктор Рамзден, — воистину бедствие». А мой гость посмотрел на меня, улыбнулся и прошептал: «Образчики вежливости и такта!»….

Твой родной дорогой отец.

философ

30 января 2020 г. 14:43

цитировать | [ ]

74. Из письма Стэнли Анвину 29 июня 1944

/В письме от 22 июня Анвин прислал «весьма солидный чек», гонорар за «Хоббита», и написал Толкиену, что сын его Райнер, кадет-моряк, учит английский в Оксфорде: «Эту и следующую неделю он в увольнении, но потом буду очень рад вашей встрече»./

Прежде всего о Райнере. Ваша новость радует и огорчает. Я буду рад свидеться с ним. Надеюсь, наша встреча будет дружеской; пусть Райнер, как вернется, сразу сообщит, зайти ли мне к нему в гости или он сам придет попить (жиденького) чайку в (запущенном) садике. Горько же от невыносимой мысли, что даже его захватило наше ужасное время. Моего младшего забрали, тоже из Тринити, в прошлом в июле — в разгар правки и распечатки продолжения «Хоббита» и работы над его любимой картой, — и теперь он грустит в дальней дали, вольной Оранжевой республике /после нескольких недель в Трансваале Кристофера Толкиена перевели в летную школу Крунстада/; на моей малой родине, что, впрочем, не слишком его тешит. Второй же мой сын, пострадавший в боях, сейчас в Тринити пытается хоть чем-то заняться и как-то поправить здоровье.

/Майкла Толкиена признали негодным к дальнейшей воинской службе из-за «тяжелого нервного шока после долгого пребывания в зоне боевых действий»./

…. Боюсь, я плохо обошелся с вами. Фортуна, со дня моего последнего письма, ко мне — как, увы, и ко всем нам! — не слишком благосклонна, совсем не было сил и времени. Но вам я должен сказать спасибо за новости о «Фойлзе» /о «Хоббите», изданном в 1942 г. для лондонского магазина «Фойлз»; см. письмо № 47/ и две книжки. Еще давно обязан рассказать о продолжении «Хоббита». За целый год не написал ни строчки. Но покончив с делами КВФ и КМФ {королевского воздушного и морского флота} (и не погрязнув еще в пучине экзаменов), я далеко продвинулся в своем (великом) творении и намерен закончить его, отложив, сколько можно, все остальное.

Надеюсь, оно, несмотря на дефицит бумаги, еще вам интересно, — хоть на какое-то будущее. Машинопись у нас ужасно трудна и/или дорога; а когда моя машинка сломалась, никто не взялся за ее ремонт. Так что у меня всего одна рукопись, которая чем дальше, тем больше требует правки. Надеюсь, впрочем, что скоро представлю вам очередной кусок. А несчастному Райнеру теперь совсем не до того. Так или иначе, боюсь, история получается слишком большая и явно не детская.

Большое спасибо за чек. Даже половина его пришлась бы весьма кстати. Я все еще отрабатываю долги, дабы главным образом обеспечить образование семье, ведь война лишила нас почти всех сбережений; правда, типичная история?

философ

30 января 2020 г. 14:44

цитировать | [ ]

83 Из письма Кристоферу Толкиену 6 октября 1944 (FS 54)

Неделя – просто чудо. Сам знаешь, даже при деньгах находишь в старом кармане шиллинг – и чувствуешь себя богачом. И дело не в том, что на кадетах я заработал на каникулах почти 51 фунт, хотя это тоже приятно. Но у меня неделя. Неделя до триместра! Я счастлив от немыслимой (пусть и призрачной; ведь за все надо платить) свободы. …. Во вторник днем вместе с Ч. Вильямсом зашел в «Птичку и б.{эби}» /пивную «Орел и дитя»/. Там сидели Джек и Уорни /Клайв и Уоррен Льюисы/. (Пиво уже есть, и заведения почти приличны.) Мы душевно и славно пообщались, но запомнилась лишь история К. С. Л. о его старой знакомой. (Она училась у сэра Уолтера Рейли. На вива {устном экзамене} ее спросили: «В какое время вы желали бы жить, мисс Б.?» «В 15-м в.», — сказала она. «Ну хорошо. А не хотели бы вы, мисс Б., увидеть поэтов Озерной школы {английских романтиков начала 19-го века}?» «Нет, сэр, я предпочитаю порядочных людей». Немая сцена.) И вот в углу я – остальные сидели к нему спиной — увидел высокого худощавого человека в хаки и штатском, широкополая шляпа, глаза светлые, нос крючком. Он явно прислушивался к нам, и с интересом, в отличие от большинства соседей братьев Льюисов (и моих) в пивной. Словно Скороход /будущий Бродяжник/ {на тот момент еще хоббит} в «Гарцующем пони»; ей-богу, оч. похож! Вдруг он очутился рядом и со странным, незнакомым акцентом сказал что-то о Вордсворте. Тут же выяснилось, что перед нами Рой Кэмпбелл (автор «Цветочной винтовки» и «Красочной черепахи») {поэт из Южной Африки}. Какой пассаж! Тем более что К. С. Л. недавно высмеял его в «Оксфорд мэгэзин», а его «команда» зорко за всем следит. Ведь К. С. Л. сам не знает, какой ольстерец. Дальше все шло стремительно и неистово, и я опоздал на ленч. Весьма лестно (кажется) слышать, что блестящий поэт и воитель ищет в Оксфорде встречи с Льюисом (и со мной). Ее назначили у
К. С Л. на четверг (то есть вчера) ночью. Разговоров, запомни я их, хватило бы на много писем. К. С. Л. выпил портвейна и разбушевался (громко читал свой памфлет, а Р. К. не переставая смеялся); но в основном говорил, конечно, гость. Наше окно в большой мир; и притом человек воспитанный, скромный и добрый. Особенно удивительно, что старый, опаленный войной Скороход, прихрамывающий от недолеченных ран, оказался на девять лет моложе меня, и мы, возм., были знакомы; четверть века назад он жил в О/ксфорде/, а я – на Пьюзи-стрит (снимал квартиру с композитором /сэром Уильямом/ Уолтоном, приятельствовал с Т. В. Эрпом, первым простаком, и Чайлдом Уилфридом /поэт и коллега Толкиена на факультете английского языка Лидского университета/, твоим крестным, его Кэмпбелл высоко ценит). Но с тех пор много воды утекло. Отпрыск ольстерской прот.{естантской} семьи из Юж. Африки, многие его сородичи воевали в обеих войнах; стал католиком и выручал отцов-кармелитов в Барселоне – увы, их поймали и уничтожили, а Р. К. еле выжил. Но спас архив кармелитов из горящей библиотеки и прошел с ним через всю красную страну. Ведь Р. К. хорошо говорит по-испански (и профессиональный матадор). Затем, как ты знаешь, он сражался за Франко и, помимо прочего, в составе отряда выбил красных из Малаги, да так быстро, что их генерал (кажется, Виллальба) бросил все награбленное — даже оставил на столе руку святой Терезы со всеми регалиями. Много интересного он рассказал о Гиб. после (испанской) войны. Притом Р. К. настоящий патриот и служит в Б. армии. В общем, хорош. А свел нас [отец] Мартин д'Арси [иезуит, глава Кампион Холла в Оксфорде]. Я, к сожалению, не запомнил и половины забавных историй Р. К. о поэтах, музыкантах и прочих, от Питера Уорлока до Олдоса Хаксли. Особенно понравился рассказ о жирном Эпстейне; как они подрались, и скульптор неделю отлеживался в больнице. Увы, не выразить словами впечатления от такого замечательного человека — воина, поэта и неофита-христианина. Как не похож он на наши левые «танки рубчиком» {брюки из рубчатой ткани были «униформой» левых интеллектуалов}, что прячутся теперь в Америке. (Между тем именно из-за Одена с товарищами г.{ородской} совет Бирмингема «запретил» книги Р. К.!) Надеюсь, через неделю еще увидимся. Из Магдалены вышли после полуночи и прошли с ним до Бьюмонт-стрит. К. С. Л. вел себя странно. Какой, заметим, блестящий успех красной пропаганды; он (прекрасно зная ей цену) верит всему плохому о Франко и не верит хорошему. Даже открытую речь Черчилля в парламенте пропустил мимо ушей. Воистину, ненависть к нашей вере, подлинная основа а{нгликанской} ц{еркви}, непоколебима даже у лучших ее адептов. (Тот же К. С. Л., к примеру, чтит Святое причастие и восхищается монахинями!). Посади, однако, в тюрьму лютеранина, он объявит всем войну, а в массовые убийства католических священников не верит (и, не побоюсь этих слов, полагает, что те сами нарывались). Хотя Р. К. чуть его встряхнул…..

А ты продолжай «трепаться». Ведь письма это не только отчеты о происходящем (хотя любой новости буду очень рад). Твои чувства и мысли: о Рождестве, жужжании пчел и т. д. – тоже весьма важны. И откуда ты взял, что встреча с химиком-ботаником…. никчемная. По мне так очень интересно…. Ведь ужасны и нестерпимы не слепые силы (те же стихии) и не люди (каковы бы ни были), но дела их рук. Если настанет рагнарек [«гибель мира» — старый исландский] и исчезнут все трущобы, и газовые заводы, и ветхие гаражи, и большие полутемные пригороды, то погибнет и искусство, а я вернусь к деревьям.

философ

31 января 2020 г. 15:08

цитировать | [ ]

Анкета необъяснённого явления : А. и Б. Стругацкие в восприятии фэнов и писателей

П О Н Е Д Е Л Ь Н И К 1 (135)

Абакан 1 января 1996

Анкета необъясненного явления

Вячеслав Рыбаков:

Впервые – в марте 63 года, т.е. во втором классе. Это была "Страна багровых туч". А окончательно погиб на "Далекой Радуге" и "Трудно быть богом" в 65-м году. После "ТББ" долго не мог ничего читать, все казалось пресным и бесцветным.

Лучшими считаю "ТББ", "Улитку", "Лебедей", "Пикник" и "За миллиард лет" – то есть те вещи, в которых они максимально ушли от твердой фантастики, с одной стороны, а с другой – от исторической и социологической конкретики. Парадоксально, но напиши они "ТББ" про Берию – была бы ничем не примечательная книжка. А необходимость говорить эзоповым языком и ничего не называть своими именами настоящих мастеров не заглушила, а, наоборот, подняла на более высокий уровень обобщения исторических закономерностей и дала возможность сделать великую книгу. Нынешняя свобода называть жопу жопой не только дала возможность посредственностям шокировать публику и обращать на себя внимание, но и заставляет серьезных авторов пересматривать те способы, которыми фантастика делала себя. Искусственно оставаться в рамках полунамеков нельзя – оно и есть искусственно. А называть все своими именами – становишься конкретным, как унитаз, теряешь высоту и спускаешься с высокого уровня абстрагирования, обобщения на гораздо более низкий.

Думаю, именно эти книги Стругацких и останутся в культурном багаже народа дольше остальных. Даже милейший "Понедельник" сейчас выглядит издевательством и просто-таки гимном социальной слепоте ученых в 60-х годах. Мы еще можем поностальгировать (иногда я даже "Звездоплавателей" перечитываю), но следующие поколения... Ведь там ни слова про зарплату!

Критики Бондаренко и пр. давно забыты и быльем поросли, их и тогда-то мало кто читал, а теперь и вовсе... тот, кто помнит их фамилии и приводит цитаты из них, тот оказывает им услугу. Надо же, какие они были крупные противники прогресса, до сих пор их мнения обсуждаются!..

Нарицательных имен из Стругацких книг, пожалуй, в мой лексикон не пришло. А вот цитат – пруд пруди было годах в 70-80-х. Сейчас уже уходит, конечно, а в ту пору просто наполовину изъяснялись.

К "Сталкеру" отношусь хорошо, хотя в первый раз его не принял совершенно. Еще не разорвалась пуповина в подсознании с "Пикником". Во второй раз все было уже нормально. Гораздо лучше "Соляриса" – там было еще ни два – ни полтора, то Лем, то Тарковский, то цитата из романа, то самостоятельное произведение. А "Сталкер" – только Тарковский. И это хорошо, потому что "Пикник" никуда не делся, от него не убыло, и в иллюстрациях на экране он не нуждается.

философ

31 января 2020 г. 15:09

цитировать | [ ]

П О Н Е Д Е Л Ь Н И К 6 (140)

Абакан 11 марта 1996

По мотивам...

Владимир ВЫСОЦКИЙ

* * *

Меня опять ударило в озноб, Грохочет сердце, словно в бочке камень, Во мне живет мохнатый злобный жлоб С мозолистыми цепкими руками.

Когда, мою заметив маету, Друзья бормочут: "Снова загуляет", – Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу! Он кислород вместо меня хватает.

Он не двойник и не второе _Я_ – Все объясненья выглядят дурацки, – Он плоть и кровь, дурная кровь моя, – Такое не приснится и Стругацким.

Он ждет, когда закончу свой виток – Моей рукою выведет он строчку, И стану я расчетлив и жесток, И всех продам – гуртом и в одиночку.

Я оправданья вовсе не ищу, Пусть жизнь уходит, ускользает, тает, – Но я себе мгновенья не прощу – Когда меня он вдруг одолевает.

Но я собрал еще остаток сил, – Теперь его не вывезет кривая: Я в глотку, в вены яд себе вгоняю – Пусть жрет, пусть сдохнет, – я перехитрил!

1979

Как лист увядший падает на душу Последний шепот гибнущей волны. Я сброшен с берегов родной страны, Волна из моря изгнана на сушу.

И бегства беспощадного позора Я не стыжусь уже с недавних пор – Когда окрашен кровью приговор, Грешно того стыдиться приговора...

Благословляю вас, певцы другие, Достойные отечества оков! Мертв храм, в котором нет еретиков, Hо вечен храм, чье имя – Hостальгия.

В нем пастырь – Смерть. Здесь путники нагие Взыскуют отпущения грехов...

Сергей Бережной

философ

1 февраля 2020 г. 16:05

цитировать | [ ]

// ДВЕСТИ № Д / Любовь к заводнм апельсинам. С. Бережной

В российской фантастике большие перемены. Грозная "четвертая волна", вспухшая еще в начале восьмидесятых, сначала потеряла большую часть мощи от удара о тупые волноломы госкомиздатов, после раздробилась о рыночные пирсы и то, что она вынесла на книжные лотки, можно пересчитать буквально по пальцам. Но зато — какие имена!

Вячеслав Рыбаков. Писатель от Бога. Пишет мало, но практически все, им написанное, неправдоподобно талантливо. Как соавтор сценария фильма Конст. Лопушанского "Письма мертвого человека" получил Госпремию РСФСР. Издал пока две книги: роман "Очаг на башне" в некогда нашумевшей серии "Новая фантастика" и сборник "Свое оружие". И то, и другое сейчас в принципе невозможно достать: разошлось по любителям. Сам себя считает невезучим: бесконечно долго не может выйти четыре года назад подготовленный сборник "Преломления", тормозится книга в серии "Русский роман"… И в то же время опубликованный в "Неве" новый роман "Гравилет "Цесаревич" (произведение, на мой взгляд, очень сильное) получает престижнейшую премию Бориса Стругацкого "Бронзовая улитка" как лучший фантастический роман 1993 года. И пренебрежительно игнорируется номинаторами Букера…

Андрей Лазарчук. Автор, поразительно интересный для наблюдения: начал с несложных по форме, но глубоких философских рассказов, в повести "Мост Ватерлоо" перешел к социально-психологической литературе, потом напечатал жесткий триллер "Иное небо" (профессиональная премия "Странник" 1994 года)… Напечатанный в новом литературном журнале "День и ночь" роман "Солдаты Вавилона" (завершающая часть трикнижия "Опоздавшие к лету"), похоже, произведет в литературе большой шум — экспериментальная по форме философско-мировоззренческая проза такого масштаба появляется далеко не каждое десятилетие. Впрочем, шум будет лишь в том случае, если литературный истеблишмент снизойдет до чтения "этой фантастики"…

"Эта фантастика", впрочем, давно и прочно осознает, что "толстая" литературная периодика скорее предпочитает публиковать посредственные реалистические произведения, нежели талантливый, но "не вполне реалистичный" роман. Более того: современное литературоведение просто не готово воспринимать современную фантастику. Как это ни парадоксально, профессиональным критикам не хватает профессионализма, когда они берутся говорить о произведениях, скажем, Стругацких. Уровень мышления нужен другой. Не выше, не ниже — просто другой.

Та же история с романами и повестями Андрея Столярова. Он любит рассказывать одну историю из своей биографии. В самом начале восьмидесятых он предложил издательству "Молодая гвардия" (тогда лишь оно более-менее регулярно издавало отечественную фантастику) сборник. Рукопись ему вернули с сопроводительным письмом, из которого следовало, что повести его прочитаны, но совершенно не восприняты. Пожав плечами, Столяров предложил тому же издательству рассказы, которые считал неудачными. На этот раз ответ был более благожелательный. Из чисто спортивного интереса Столяров отослал в "Молодую гвардию" свои ученические рассказы (у каждого автора есть папка, в которой хранятся первые опыты — писатели вообще народ сентиментальный). И получил в ответ следующее: "Ну вот! Можете же, можете! Удивительно быстро прогрессируете, как писатель!"

К сожалению, как дальше "прогрессировать" в эту сторону Столяров просто не представлял. И книжка в "МГ" так и не вышла… Зато вышли другие. Сборник "Изгнание беса" получил премию "Старт" как лучшая дебютная книга фантастики, медаль имени Александра Беляева, два рассказа из него — читательскую премию "Великое Кольцо". А сборник "Монахи под луной", в конце концов, оказался премированным буквально насквозь: одноименный роман — премия Бориса Стругацкого, повесть "Послание к коринфянам" и рассказ "Маленький серый ослик" — премия "Странник"… Пишет Столяров, как правило, вещи очень мрачные по настроению, его мир — царство Апокалипсиса. И, в то же время, он тонкий стилист: проза его холодна и совершенна, как поверхность полированного стального шара…

Поразительно, подумает непредубежденный читатель. Поверить автору статьи, так эти писатели должны популярность иметь немереную, — вон премий-то сколько! А о них, вроде, и не слышно ничего… Может быть, подумает непредубежденный читатель, для фантастов они, эти писатели, и хороши, а вот по сравнению с Большой Литературой (он так и подумает, непредубежденный читатель: оба слова с большой буквы) — не тянут…

Странные представления сложились у наших читателей о фантастике. "По сравнению с Большой Литературой вся фантастика чиха не стоит — все эти звездолетные бои и чудовища с колдунами…" Фантастика — слово почти ругательное. Ее либо любят и ценят, либо презрительно или равнодушно игнорируют — всю разом, всю без разбору. Вот попробуй назвать Булгакова фантастом — да это же воспримут почти как оскорбление! "Как?! Булгаков фантаст?! Да как же вы его смеете равнять со всякими там…" — и дальше перечисляют, с кем. А я, изволите ли видеть, никого ни с кем не равнял. Я, знаете ли, сказал, что Михаил Афанасьевич фантастические произведения писал. Или вы полагаете, что "Мастер и Маргарита" — кондовый реализм? А "Роковые яйца" — что, РСФСР действительно переживала "куриный кризис"? На что же вы, батенька, обижаетесь?

философ

1 февраля 2020 г. 16:06

цитировать | [ ]

И что это вы, вообще, за деление придумали: Большая Литература — это, значит, хорошо, а фантастика — стало быть, плохо… Что, в Большой Литературе графоманов нет? Или в фантастике — литературных шедевров? Что? Есть? Тогда какого лешего кривить губы при виде звездолета на обложке — может, это Лем! Или презрительно морщить нос от марсианского пейзажа на другой может, это Брэдбери! Или хихикать от супермена в одних шортах на третьей может, это Стругацкие!

Просто не знаю, кого благодарить за то, что сидят фантасты — все, гамузом! — в этой загородке с оскорбительной надписью "не Большая Литература". Может, господина Хьюго Гернсбека, создавшего в 1926 году первый специализированный журнал НФ? До этого момента никому и в голову не приходило выделять фантастику в отдельную епархию. Мэри Шелли — литература. Уэллс — литература. Олаф Стэплдон, Карел Чапек, Олдос Хаксли — литература. Но это уже, скорее, по инерции. А вот Теодор Старджон — это, знаете ли, фантастика. И Урсула Ле Гуин — извините, тоже. А вот Оруэлл — наш, Оруэлла мы фантастам не отдадим. И Борхеса — тоже.

А может, товарищей из ЦК КПСС благодарить? Тех, которые в приказном порядке обязали некогда советскую фантастику быть близкой народу, понятной ответственным работникам и звать молодежь во втузы и светлое будущее? Те, которые вышвырнули в Париж Евгения Замятина, тщились сделать Булгакова мелким чиновником, отказывали жене Александра Грина в праве быть похороненной рядом с мужем, ломали в лагерях Сергея Снегова, травили Стругацких, возносили графоманов — что в фантастике, что в прочих областях литературы, — одинаково конфисковывали рукописи — и у Василия Гроссмана, и у Вячеслава Рыбакова…

Есть такой литературный метод — фантастика. Как любой литературный метод, как любое литературное направление, его можно рассматривать как отдельный предмет исследования, профессиональных интересов. Но с какой стати именно этот метод стал объектом пренебрежительного отношения, а люди, в нем работающие, все разом попали в литераторы второго сорта?

Впрочем, мне не обидно за покойных Немцова, Охотникова и Гамильтона, равно как и ныне здравствующих Казанцева, Медведева и Ван Вогта. Мне обидно за Стругацких, произведения которых не понимают второстепенные литературоведы, берущиеся о них писать — а литературоведы высшего класса либо считают это делом ниже своего достоинства, либо (как великолепный исследователь А. Зеркалов) некогда начав, в конце концов отступаются — негде печатать такие работы… Мне обидно за Вячеслава Рыбакова, который никогда в жизни не сумеет мало-мальски достоверно описать какой-нибудь "сопространственный мультиплексатор", но воспринимается критиками так, будто он пишет книги о роботах. Мне обидно за Андрея Лазарчука, чьи философские концепции уже не в состоянии воспринять традиционная аудитория фантастики — а другой аудитории у его книг нет. Мне обидно за Андрея Столярова, который сам вынужден подводить литературоведческую базу под то направление, в котором он работает — ибо знает, что ни один профессионал за это не возьмется. Не потому, что эта задача ему не по плечу, а потому, что слишком много чести сравнивать Столярова, скажем, с Дюрренматтом…

Мне обидно за многих авторов, которых я здесь не назвал. Или вы думаете, что в России нет авторов, достойных упоминания в одном ряду с Рыбаковым и Лазарчуком?..

Но мне не хватило места даже на упоминание о них. Ведь нужно еще сказать о том, ПОЧЕМУ возникло это литературное гетто.

Потому лишь, что часть фантастики, сознающая себя не просто развлекательным чтивом, всегда занималась проблемами, которые реалистической литературе просто не под силу. Кто из реалистов сумел осуществить социальное моделирование в тех же масштабах, что и Лем? Никто — разве что отказавшись от своего реалистического инструментария. Как средствами реалистической литературы сделать роман о взаимоотношениях не человека с человеком, а, скажем, человечества с другим человечеством? Или дать новую философскую концепцию развития цивилизации?

Большая часть этих проблем далека от повседневности, которой живет литература реалистическая. Естественно, что и литературоведы, занимающиеся ею, пытаются и фантастический роман оценивать по тем же самым критериям. А с какой стати? Художественные задачи — принципиально другие, художественные средства — тоже… И, как правило, критики просто не в курсе этих задач и этих средств. Как следствие — ксенофобия ко всей фантастике. (Кстати — именно проблема ксенофобии стало одной из базовых тем НФ).

Фантастике, по-видимому, нужны свои профессиональные литературоведы…

Сказал — и сам испугался. Свои литературоведы — это же снова оно, гетто… Замкнутый круг? Что же — фантастика и далее будет обречена на изоляцию? Свои критерии, свои критики, свои читатели — все отдельное?

Увы, похоже, что так. По крайней мере, до тех пор, пока не станут повседневностью контакты с иными мирами, путешествия во времени, объединенные сознания и кибернетический разум. Тогда всем этим займется литература реалистическая.

А фантастика — она и тогда будет идти впереди.

И жаловаться на то, что ее считают литературой второго сорта…