В этой рубрике мы станем публиковать статьи только о редких и коллекционных изданиях. Разумеется, для таких статей особое значение имеет визуальный ряд, поэтому просим авторов не забывать снабжать свои тексты иллюстрациями.
Джон Бакстер (John Baxter, не путать со Стивеном Бакстером) — австралийский писатель, редактор и кинокритик. Родился 14 декабря 1939 г. в Сиднее, там же окончил Уэйверли-колледж. Работал в администрации штата Новый Южный Уэльс, занимал ряд постов в австралийской киноиндустрии. С 1969 года жил в Лондоне, в 1974-75 преподавал в США, в 1980 — вернулся в Сидней, а с 1990 — осел в Париже. Джон Бакстер — заядлый букинист и собиратель первых изданий книг, он даже написал книжку о своем книгоманстве (см. ниже книжку 2004 года). Первая НФ публикация — рассказ «Конец вендетты» (1962). В 1968 году выпустил антологию "The Pacific Book of Australian SF" (Тихоокеанская книга австралийской фантастики), книга выдвигалась на австралийскую фантастическую премию Дитмар:
И в 1971 выпустил вторую аналогичную книгу, "The Second Pacific Book of Science Fiction"
В 1970 написал книгу "НФ в кино" (от "Путешествия на Луну" Мельеса 1902 года — до "Космической Одиссеи" Кубрика 1968 года), два варианта издания книги:
И книжку про гангстерское кино:
В 1973 — историю самого раннего-раннего кинематографа, начиная с 1894 года:
В 1999 выпустил биографию Джорджа Лукаса (не переводилась)
Книга про своё увлечение букинистикой ("A Pound of Paper: Confessions of a Book Addict", 2004 год, нечто вроде "Фунт бумаги: книжная зависимость"), в которой впрочем не стесняясь рассказывает байки и про других современных собирателей книг:
Писал фантастику он мало и эпизодически, но на русском языке прорвался один рассказик, "Капитуляция отменяется" (Takeover Bid, 1965), причем сразу — в журнал "Вокруг света", № 9 за 1984 год. Правда он поблек на фоне фантастического детектива в одеждах планетарной космооперы, повести "Голубой ксилл" Анатолия Ромова, печатавшейся в том же номере журнала, но не о художественной прозе Джона Бакстера у нас речь. Когда в 1970 году Джон Бакстер переехал жить в Лондон, он подружился с Джеймсом Баллардом, хотя и раньше следил за его творчеством. Вот что пишет Джон Бакстер в своей книге:
Я знал Джима еще до своего приезда в Британию. В середине 1960-х годов Тед Карнелл публиковал рассказы нас обоих иногда даже в одном и том же номере. Высшая точка моей карьеры в издательстве «Nova Publications» имела место под той же обложкой «Новых миров», № 140, что и баллардовский «Последний берег». То, что Джим как писатель на голову меня выше, никогда не подвергалось сомнению. И когда я экспериментировал с его стилем, Тед напечатал рассказ, хотя и попенял на подражательство. Одного Балларда, похоже, было вполне достаточно.
(обложка журнала New Worlds Science Fiction, март 1964)
Собирая его книги, по мере того, как они выходили в свет, я в 1970 году, приехав в Лондон, разыскал Джима. У нас завязалась профессиональная дружба, подпитываемая моей любовью к книгам. Время от времени я приобретал на рынке его рукописи или письма, которые хранил потом рядом с его записками мне. Постепенно эта коллекция превратилась в своеобразный архив первых изданий, гранок, писем, распечаток, которые включали в себя его наброски таких романов, как «Бетонный остров» и машинописный текст оригинальной нередактированной версии «Автокатастрофы». Джим смотрел на мою коллекцию с улыбкой, добавив, к моему вящему ужасу, что время от времени он устраивает в ямке в своем заднем саду костер, куда летит вся эта макулатура.
(первый лист машинописи романа "Автокатастрофа, с правками)
Я иногда приезжал в Шеппертон взять у него интервью, в частности, для моей биографии Стива Спилберга, и собственными глазами видел и пресловутую пыль и работы Дельво. Он написал доброжелательные рецензии на некоторые из моих биографий. Казалось вполне логичным, что я должен написать и его биографию, однако когда я несколько раз предлагал ему эту идею, он всякий раз отказывался, ссылаясь на то, что ему неприятно копаться в его взаимоотношениях с родителями. Позднее я узнал, что не единственный обращался к нему с таким предложением, но он отказывал всем.
Я рад, что не написал эту книгу, пока он еще был жив. Чтобы честно рассказывать о своей непростой жизни, понадобилась бы гораздо более сильная воля, нежели у него. Многие мои вопросы наверняка повергли бы его в безмолвную ярость, о которой говорил Муркок: «устрица, перевязанная изолентой». Когда Уильяма Берроуза спросили, почему он назвал свой роман «Голый Завтрак», он процедил сквозь зубы: «заголовок означает именно то, что говорят его слова — голый завтрак, момент, застывший на конце каждой вилки».
Джим бежал от реальности подобных моментов, находя спасение в физической изоляции и бегстве в мир искусства. И когда он, наконец, обрел покой, самое время спросить, что это значило с точки зрения его творчества и жизни.
Одним из главных удовольствий написания этой книги была возможность провести долгие часы в обществе Майка и Линды Муркоков. Несмотря на пошатнувшееся здоровье, Майк щедро делился воспоминаниями о человеке, который на протяжении трех десятилетий был его самым близким другом. Я также многим обязан Дэвиду Принглу, библиографу Джима, за его неизменную поддержку. Самый частый совет, который я слышал от знакомых Балларда, звучал так: «Спроси Дэвида Прингла. Он точно знает». И они чаще всего оказывались правы.
Джон Хардинг, архивариус школы Лис, провел меня через то время, когда в ее стенах учился Джим и вместе с Келли О'Рейли любезно предоставил мне доступ к документам. Дэвид Кертис и Билли Пиппин разъяснили мне историю IRAT и помогли разобраться в тонкостях выставки Разбитых Автомобилей. Салли Поттер и Ричард Джон из Колледжа Искусств Св. Мартина предоставили дополнительную информацию. Джон «Хоппи» Хопкинс одолжил мне видео закрытого просмотра этой выставки и, при посредничестве Адама Локхарта, восстановил ее в Центре визуальных исследований университета Данди. Нил Хорник поделился со мной знанием альтернативных художественных площадок в Лондоне шестидесятых годов и предоставил доступ к своему архиву. Он также от моего имени взял интервью у Стива Двоскина.
Харли Коклисс предоставил в мое распоряжение свою переписку с Баллардом по поводу фильма «Автокатастрофа» для Би-Би-Си. Дэвид Томпсон привлек мое внимание к многочисленным, но малоизвестным единицам хранения я в архиве Би-Би-Си, имеющими то или иное отношение к Балларду.
Малкольм Эдвардс описал свои взаимоотношения с Баллардом в роли его редактора и издателя. Чарльз Платт поделился ценными подробностями своей дружбы с Джимом, а Джон и Джудит Клют — своим уникальным знанием лондонской научно-фантастической тусовки шестидесятых и семидесятых годов, а ряд интересных фактов добавил позднее Пит Уэстон.
Сайт Саймона Селлера, www.ballardian.com, стал не только источником ценной информации, но также удовольствия и вдохновения, так же как и другой, www.jgballard.ca Рика Маккрата. Воспоминания Бригид Марлин о том, как она работала над портретом Балларда, а также написала для него копии двух картин Дельво, позволили мне заглянуть в его внутренний мир. Иэн Синклер как всегда любезно поделился интереснейшими воспоминаниями о своей дружбе с Баллардом. Джереми Рид, Джонатан Мидс, Питер Уэстон, Брайан Олдисс, Рик Гекоски, Дон Моррисон, Кевин Джексон, Ричард Фидчук, Ли Хардинг, Рик Макграт, Максим Якубовски, Маргарет Хэнбери и сэр Кристофер Фрейлинг были не менее любезны. Доктор Мартин Симсон помог с медицинской информацией.
Что касается доступа к дополнительным документам, письмам и другим материалам, то здесь я в долгу перед Энн Брикто из книжного магазина «Addyman» и Дэвидом Ароновичем из компании «Fine Books».
(и далее список использованной литературы на семь страниц)
•••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••• •• конец цитаты •••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••••• ••••••••••
Книга австралийского критика и фантаста Джона Бакстера, объёмом в 19 авторских листов, вышла 8 сентября 2011 года:
В декабре 2015 году Дэвид Стрейтфельд выпустил в Melville House Publishing книжку "Филип Дик: последнее интервью и другие беседы". (Стрейтфельд — журналист, обладатель Пулитцеровской премии, пишет для «Нью-Йорк Таймс». Живет в Сан-Франциско со своей семьей, и уже выпускал аналогичный сборник интервью с Г.Г.Маркесом).
Сборник интервью с Ф.К.Диком заинтересовал меня тем что в нём есть крохотная заметка от 1955 года, Филип Дик еще был малоизвестный автор, а в газете "Окленд Трибьюн" о нём уже написали:
цитата
МЕСТНЫЙ ПАРЕНЬ ДОБИВАЕТСЯ УСПЕХА
Знакомьтесь: Филип К. Дик, 26 лет, выпускник Беркли, прочитал научно-фантастический рассказ в 1951 году. Как и миллион других читателей научной фантастики, пробормотал: «Я могу написать лучше». Но в отличие от 999999 остальных, он сделал это. Начал писать в 1951-м, продал вещь в течение трех месяцев. На данный момент продал уже семьдесят рассказов; одним из его рассказов назван сборник в твердом переплете, «Горсть тьмы», который отправлен для публикации в Англии; роман в карманном формате «Quiz Master Take All», подготовленный к осенней публикации в США. Специализируясь на научной фантастике и фэнтези, Дик пишет у себя дома, в Беркли, Франсиско-стрит, 1126, до самого утра, встает поздно. Это объясняет, почему местные читатели засыпали журнал «IF» письмами, когда в «Выставочном экспонате» у Дика появляется рано встающий бизнесмен, размахивающий «Трибьюн». «Ужас, ужас, — простонал писатель. — Мне стыдно. Я никогда не встаю раньше полудня. Понимаете, я думал, что «Трибьюн» утренняя газета». Но во всем, что касается роботов, космических ракет и временных ворот, Фил Дик предельно точен…
ОКЛЕНД ТРИБЬЮН, 10 января 1955 года
Из других материалов в книге присутствуют интервью:
(Книжка-перевертыш: "Мир, который построил Джонс" Ф.К. Дика / "Агент неизвестности" Маргарет Сент-Клер (не переведено), издательство Эйс Букс, 1956 год).
ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ ФИЛИП ДИК: ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ И ДРУГИЕ БЕСЕДЫ
Филип К. Дик был часто одинок и преисполнен тоски — по некоему высшему существу, чье присутствие он чувствовал эмоционально и интуитивно, но умом принять не мог; по своей сестре-близнецу Джейн, умершей через несколько недель после их рождения; по читателям, разделяющим его поиски реальности — той реальности, в которую он мог верить. Одна из причин такой его плодовитости — сорок пять романов за тридцать лет, плюс объемистые сборники коротких рассказов — заключалась в том, что его персонажи предлагали дружеское общение, которого он больше нигде не находил.
В нашем компьютеризированном мире, где поощрение и энтузиазм можно передать всего лишь парой кликов компьютерной мыши, легко забыть, какими изолированными было большинство прозаиков, как зависели они от собственной энергии и настроений. Существовало так много преград между ними и публикой, что наиболее сомневающиеся писатели задавались вопросом, есть ли у них вообще читатели. Случайное обнаружение какого-нибудь тонкого, вдумчивого отклика было поводом для празднования: кто-то понимает, кому-то его творчество небезразлично.
Работая в гетто научной фантастики, Дик был отдален вдвойне. Его издатели обращались с ним как с литературным поденщиком вплоть до того, что как-то раз, из-за какой-то бюрократической ошибки, были уничтожены почти все копии его нового романа еще до отправки в печать; мир научной фантастики принимал его как нечто само собой разумеющееся, а литературный мир не знал о его существовании; его жены (у него их было пять) и подруги раз за разом становились все моложе, все глупее, а, стало быть, пропасть между его и их интеллектуальным уровнем делалась все шире; и в молодости он был слишком застенчив, чтоб встречаться и общаться с другими писателями. В свои последние годы он жил в округе Ориндж, консервативном бастионе и интеллектуальной пустыне, и старался не выходить из своей квартиры.
Он находил поклонников и друзей, где только мог, включая группу лечебной физкультуры в медицинском центре округа Ориндж. Если это была хорошенькая девушка, он постоянно флиртовал с ней. Если она посылала ему свой номер телефона и говорила, что ей нравится его творчество, он приглашал ее к себе — и оплачивал все расходы. По крайней мере, одни серьезные отношения у него завязались именно так. Правда, они продлились недолго, но это можно сказать обо всех его отношениях с женщинами.
Если Дик и жаждал внимания и уважения, то это случалось только во время творческих простоев. «В одном я уверен: чтобы написать научно-фантастический роман, ты должен полностью оторваться от окружающего тебя мира (к примеру, жены и ребенка, требующего полива сада, телефонного счета), — писал он другу. — Но, это, вероятно, относится к написанию любого романа. Как бы то ни было, когда я пишу роман, я живу в его мире, а не в своем — материальном — и мне ужасно трудно возвращаться назад к действительности».
Итак: небрежный и в небрежении, полный энергии, но никуда не идущий. Он добавлял к тем характеристикам, которые давали ему: «Я взбалмошный, безответственный, бездумный фигляр и остряк, меланхоличный и даже суицидальный», — писал он, отмечая, что его жизнь — открытая книга, которую он написал сам. Его последняя попытка покончить с собой в 1976 году отличалась необыкновенной решимостью: он принял слишком большую дозу всевозможных пилюль, разрезал вены на запястьях и сел в свой «Фиат» в гараже с включенным мотором, но выжил, чтобы быть запертым в психушке. В своем романе 1981 года, где он излагает этот эпизод, Дик объясняет: «Неисчислимы милости Божьи».
(Обложка журнала с рассказом "Рууг". Журнал F&SF выбивался из всех фантастических журналов не только отменным литературным вкусом. В отличии от Гэлакси и Эмейзинг, в этом журнале ... практически не было внутренних иллюстраций. Тем не менее к "Руугу" есть заглушка — небольшая картиночка, подверстывающаяся в финале, причем нарисовал ее Эд Эмшвиллер, в том году уже получивший свою первую премию Хьюго)
Это просто чудо, что он протянул так долго и написал так много. Его первая профессиональная продажа была в 1951 году: рассказ о жизни мусорщиков, какой она видится семейному псу — ныне маленькая классика. (рассказ Рууг). Смерть пришла в 1982 году, как раз когда он стоял на пороге большой славы с выходом фильма Ридли Скотта «Бегущий по лезвию», основанного на его романе 1968 года «Мечтают ли андроиды об электроовцах?» Ожидалось, что это будет самым значительным событием после «Звездных войн». Этого не случилось, но фильм выдержал проверку временем и оказался влиятельным произведением искусства, что, в конечном счете, было даже лучше для репутации Дика. Пишущая журналистская братия с трудом снизошла до признания писателя, однако, Голливуд обращался к нему снова и снова, в особенности, отдавая должное «Особому мнению» Стивена Спилберга и «Помутнению» Ричарда Линклейтера.
Но из всего этого извлекли выгоду лишь наследники Дика. В течение жизни он писал потому, что ему требовалось дружеское общение, но писал быстро потому, что нуждался в деньгах. А поскольку денег вечно не хватало, он вынужден был «оставаться у станка». То была жизнь — но не книги — рабочей лошади.
«Я, бывало, поднимался в полдень, садился за печатную машинку и писал до двух ночи, — говорил он в своем радиоинтервью Майку Ходелу в 1977 году. — Писал, не поднимая головы, с полудня до двух ночи. Тебе, хочешь не хочешь, надо делать это, если уж начал, иначе протянешь ноги. Я имею в виду, тебе просто придется жить на две тысячи долларов в год. Первые десять лет ты будешь сидеть на хлебе и воде. После первых десяти лет станешь питаться полуфабрикатами. Ты работаешь и работаешь, пока не заработаешь денег на то, чтобы провести телефон. И купить старый автомобиль. И ты разъезжаешь в старом автомобиле, который каждое утро заводишь заводной ручкой. И через двадцать пять лет тебе удается-таки наскрести на подержанный «Додж». Он обходится тебе в 795 долларов, но радио в нем не работает. А некоторые, что стоят за прилавками продуктовых лавок, зарабатывает больше тебя. Как-то раз в гастрономе «Трейдер Джо» я разговорился с продавцом и узнал, что он зарабатывает больше, чем я. И это было ужасно горько и обидно. Я расстроился по страшному, ведь он же просто был наемный работник, и даже не старший продавец. Я спросил: «Сколько ты зарабатываешь?» И он ответил: столько-то. А я сказал: «Черт возьми, так много!»
Он старался прорваться, написав в течение 1950-го года более дюжины передовых романов, но ни один из них в то время не был опубликован (один появился в 1970-м, почти все остальные посмертно). Как бы то ни было, его душа и сердце были отданы научной фантастике. Посмотрите на февральский выпуск «Имэджинейшн: научно-фантастические рассказы» 1953 года, тот, где на обложке изображен космический корабль, запускающий летающие тарелки на Землю. Во вступлении, представляющим новейшего автора «НФ», вы найдете молодого человека, силящегося поставить себе в заслугу тот факт, что он любит научно-фантастический жанр и чувствует себя в нем как дома.
Обложка этого номера журнала, представление нового автора на стр.2, и иллюстрация без подписи художника, к рассказу "Piper in the Woods" (рус.перевод: Дудочники)
Тринадцатью годами ранее Дик рассказал читателям «Имэджинейшн», что случайно наткнулся на выпуск «Волнующих научно-фантастических рассказов» и был очарован. «Там были идеи, насущные и воображаемые. Люди путешествовали в пространстве и во времени, и не было никаких границ, — пишет он, добавляя: — Мне доставляет истинное удовольствие писать научную фантастику; главным образом, это общение между мною и другими, которым, также как и мне, интересно узнать, куда нынешние силы увлекут нас… Возможно, мы еще доживем до тех времен, когда в публичных библиотеках будут научно-фантастические журналы, а однажды, быть может, и в школьных библиотеках».
То была большая мечта в сфере, которая вызывала мало уважения даже в богемном Сан-Франциско. Герб Гоулд, прославленный местный писатель, расписался на регистрационной карточке для Дика, подписав ее «Коллеге». Дик был так тронут этой «милостью», как он это называл, что хранил ее до тех пор, пока чернила не выцвели. В Сан-Франциско был первый в стране книжный магазин дешевых массовых изданий «Сити Лайтс», но когда издательство «Эйс Букс» опубликовало первый роман Дика «Солнечная лотерея» в 1955 году, даже этому магазину пришлось делать на него специальный заказ. Научная фантастика была не лучше порно.
Издательство «Эйс Букс», которое печатало по два романа в одном томе, имело строгие требования к длине, заглавию и содержанию, что ужасно раздражало Дика. (Терри Карр, редактор и друг Дика, как-то пошутил, что если бы «Священная Библия печаталась как «двойной Эйс», то была бы сокращена до двух половин по 20 тысяч слов, «Ветхий завет» переименовали бы во «Властелин Хаоса, а «Новый завет» в «Нечто с тремя душами»). Но Дик опубликовал в издательском доме более дюжины книг. Если бы автор осмелился рассуждать на страницах «Имэджинейшн», что его тринадцать романов однажды с благоговением будут включены «Фолкнер и Мелвилл» в такую законодательную серию как «Библиотека Америки» — в том числе и «Доктор Смерть или как мы жили после бомбы», который первоначально был опубликован «Айс Букс» — его бы определили в психушку гораздо раньше.
(обложка перевертыша "Человек, который умел шутить" Ф.К.Дика / "Рожденный в космосе" Э.Ч.Табб — этот роман не переведен)
("Глаз в небе", первое издание)
("Марионетки мироздания" / "Саргассы в космосе" Андре Нортон — наконец-то известный русскоязычному читателю роман в паре! Издавалось неоднократно)
(А эта книжка подправляет легенду что де все книги Ф.К.Д. печатались в мягких обложках. 1959 год, "Распалась связь времён" — первое книжное издание романа, сразу в твердом переплете, в суперобложке.)
(1960 — перевертыш "Доктор Будущее" Дика / "Работорговцы космоса" Джона Браннера, есть русское издание)
(1960 — "Молот Вулкана" / "The Skynappers" Джона Браннера — не переведено)
(1962, октябрь месяц — первое издание романа "Человек в высоком замке", в твердом переплете)
("Доктор Смерть, или Как мы жили после бомбы", первое издание, в мягкой обложке, 1965, "Эйс букс")
Вся эта изоляция, все те мучения, и тоска, и бедность сделали его жизнь адом, но питали его творчество. Дик был достаточно маргинален, чтобы заглянуть под камень послевоенного преуспевания. Его лучшие книги, включая романы «Человек в высоком замке», «Убик» и «Три стигмага Палмера Элдрича», открывают американского Оруэлла, дополняя неослабное отчаяние британского прозаика дозой калифорнийской мягкой антиутопии. А также чувством юмора.
Оруэлл в своем романе «1984» объяснял, что с приходом телевидения и вытекающей из этого способности каждого телевизора как посылать, так и принимать сигналы, «частная жизнь пришла к концу. Каждый гражданин или, по крайней мере, каждый гражданин, представляющий достаточную важность, чтобы быть объектом наблюдения, может все двадцать четыре часа в сутки находиться под надзором полиции и под воздействием официальной пропаганды, отрезанный от всех других каналов общения».
В мире Дика трудно отделить полицию от корпораций или отличить государственную пропаганду от капиталистической. Или, может, они все космические пришельцы. Мысль не столько в том, чтоб раздавить граждан — идея Оруэлла о «сапоге, наступающем на человеческое лицо — навеки» — как в том, чтобы дать понять, кто здесь главный, и выжать из них еще деньжат. Возьмем, к примеру, сцену в «Убике» (1969), где Джо Чип пытается выйти из своего «конепта», то есть из квартиры.
Дверь не желала открываться. Она сказала: «Пять центов, пожалуйста».
Джо обшарил карманы. Ничего, ни единой монетки. «Я заплачу тебе завтра», — пообещал он двери и снова подергал ручку. Дверь осталась крепко запертой. «То, что я плачу тебе, — сообщил он ей, — это просто знак признательности, вроде чаевых. Я не обязан платить тебе».
«Я считаю иначе, — отвечала дверь. — Загляни в договор купли-продажи, который ты подписал, когда покупал этот конепт».
В ящике стола он нашел договор; с момента его подписания у него много раз возникала необходимость обращаться к этому документу. И да, точно: плата за открытие и закрытие двери обязательная. Не чаевые.
«Ты выяснил, что я права, — заметила дверь. Это прозвучало самодовольно.
Из ящика рядом с раковиной Джо Чип достал нож из нержавеющей стали и начал с его помощью, последовательно выкручивать замок стяжательницы-двери.
«Я подам на тебя в суд», — пригрозила дверь, когда выпал первый шуруп.
«Дверь еще никогда не подавала на меня в суд, — отвечал Джо, — но думаю, я переживу».
Лучше любого другого писателя-фантаста своей эпохи, Дик рисовал будущее, где машины не хозяева и не инструменты, а и то, и другое сразу. В Интернете он воспевается как пророк. «Придет время, — предсказывает он в широко распространенной цитате, — когда будет уже не так: «За мной следят через мой телефон», а так: «Мой телефон следит за мной». Это блестяще суммирует будущее, которое вот-вот наступит, когда твоя технология станет отслеживать тебя, чтобы заказать еще туалетной бумаги, если та закончится, но правда, похоже, заключается в том, что Дик никогда этого не говорил напрямую. По странной превратности, которую писатель бы оценил, строчки точно отражают его убеждения, но не его слова. То есть, настоящий фейк.
Машины во вселенной Дика умеют еще и утешать. В конце книги «В ожидании прошлого» (1966), якобы, о битве между двумя галактическими сверхрасами, герой спрашивает совета у такси:
Вдруг он обратился к такси:
— Если бы твоя жена была больна…
— У меня нет жены, сэр, — ответило такси. — Автоматические Механизмы не женятся, это всем известно.
— Ну, хорошо, — согласился Эрик. — Если б ты был мной, и твоя жена болела бы, очень сильно болела, без надежды на выздоровление, ты бы оставил ее? Или остался б с ней, даже если бы заглянул на десять лет в будущее и совершенно точно узнал, что повреждения ее мозга необратимы? И остаться с ней означало бы…
— Я понимаю, что вы имеете в виду, сэр, — прервало его такси. — Это означало бы никакой другой жизни для вас, кроме ухода за ней.
— Совершенно верно, — сказал Эрик.
— Я бы остался с ней, — решило такси.
— Почему?
— Потому что жизнь состоит из таких вот форм реальности, — ответила машина. — Оставить ее было бы все равно, что сказать: я не в состоянии вынести реальность как таковую. Мне требуются особые, более легкие условия.
Под влиянием этих сочувственных слов такси Эрик соглашается остаться, и на этом роман тихо заканчивается.
Однако, не все у Дика так красноречиво. Его вымысел — это случайные куски, перемешенные с неровным сочинительством. Сюжеты порой скрипучие, персонажи часто деревянные, и у него были затруднения с женскими персонажами вплоть до его последних романов. Эй, а чего вы хотите за полторы тысячи, каким был его типичный подход? В наши дни поклонники Дика заплатят больше за превосходное первое издание «Трех стигматов» или «Андроидов» — лишнее свидетельство того, какой огромный путь прошли его труд и репутация.
Как большинство самых преданных поклонников Дика, я впервые обнаружил его, будучи отрицающим реальность подростком. На семь долларов, заработанных нелегким трудом подстригания лужаек, я купил новенький экземпляр «Пролейтесь, мои слезы, сказал полисмен» и жадно проглатывал места вроде этого:
«Ты любишь кого-то, и они уходят. Однажды приходят домой и начинают собирать вещи. Ты спрашиваешь: «Что случилось?», и тебе отвечают: «Мне поступило предложение получше». И они бросают тебя, уходят из твоей жизни навсегда, и ты до самой смерти носишь этот неподъемный груз любви, не имея никого, чтобы его отдать. А если находишь кого-то, чтобы отдать эту любовь, история повторяется».
Это сентиментально и цинично, смесь поэта-романтика и одержимого преследователя, которая, несомненно, крепко цепляет меня, четырнадцатилетнего. На пике своего таланта Дик обладает голосом, настолько же интимным и глубоким, что и Сэлинджер или Рильке, который проникает к тебе в душу безо всяких уловок и хитростей. Вот первые предложения его последнего романа «Переселение Тимоти Арчера» (1982):
Первое издание, май 1982, суперобложка.
«Бэрфут проводит семинары в своем плавучем доме в Сосалито. Понять, зачем мы на этой Земле, стоит сотню долларов. Еще вам дают бутерброд, но в тот день мне есть не хотелось. Только что был убит Джон Леннон, и я думаю, что знаю, зачем мы на этой Земле: узнать, что вы лишитесь того, что любите больше всего, вероятно, даже не по умыслу, а всего лишь из-за ошибки в высших сферах».
И снова это чувство жертвенности, уязвимости, ощущение, что ты всего лишь пешка в игре неких высших сил. Но, по мнению Дика, под сомнение стоит ставить не только отдельно взятое государство или человечество в целом, но и саму Вселенную. Он не имел никакого отношения к битникам, хиппи или контркультуре — хотя Джон Леннон, так уж случилось, восхищался «Тремя стигматами» и хотел снять по этой книге фильм — но с таким же, как и они, энтузиазмом ставил под сомнения власти и авторитеты. Он писал в письме в журнал «Тайм»: «Послание, которое я получил от «Бунта на «Кейне» Германа Воука, звучит как: а) Верь! б) Работай! в) Умри! Ничего себе посланьице».
Послание от Дика звучит как «Сомневайся!». «Нас обстреливают псевдореальностями, состряпанными весьма искушенными людьми, использующими сложные электронные механизмы, — писал он. — Я не доверяю не их мотивам. Я не доверяю их власти. У них ее чересчур много. И это поразительная власть: власть создания целых вселенных, вселенных разума. Мне ли не знать? Я делаю то же самое».
Может, он и умел создавать миры, но, определенно, испытывал трудности с жизнью в этом мире. Чарльз Плэтт, тоже писатель-фантаст, брал интервью у Дика в 1979 году, а потом навестил его в качестве друга. В последнем издании своей книги «Творцы грез» («Старвей Пресс»), Плэтт дает яркое описание прозаика, когда ему едва исполнилось пятьдесят:
«Я предложил пойти в какой-нибудь местный бар или кофейню, потому что мне уже надоело сидеть в одной и той же старой квартире в Санта-Ане с ее пыльными стопками бумаг, тусклым светом, устойчивым запахом кошачьего лотка и ковром, который выглядел так, словно много лет не видел пылесоса. Я теперь воспринимал Филипа как друга, и он относился ко мне так же, хотя, подозреваю, он был избыточно сердечен со многими людьми, что давало им повод верить, что они его друзья.
Мое предложение куда-нибудь пойти сразу же сделало его осторожным. Сначала он вытащил большую часть своих денег и кредитки из портмоне на случай, если нас ограбят. Затем мучительно долго размышлял, куда бы мы могли пойти. Когда мы, наконец, вышли на тротуар, он стал заметно нервничать.
В конце концов, мы пришли в бар, который был злачным местечком в семидесятых, но сейчас переживал трудные времена. Парочка плохих гитаристов играла живую музыку, и как только мы сели, они заиграли «There’s Something Happening Here» группы «Буффало Спрингфилд».
— О, боже, — сказал Фил, — ненавижу эту песню.
И действительно, слова в песне как будто специально были написаны для него. «Тут есть парень с ружьем. Говорит мне, чтобы я был осторожен». И дальше: «Паранойя проникает глубоко. Она закрадывается в твою жизнь».
Дик чувствовал себя не в своей тарелке, пока не вернулся в свою пыльную квартиру. Он сказала Плэтту, что был назначен старшим по дому — странный поворот для человека, который всегда говорил, что испытывает ужас даже перед самой мягкой формой власти. «Хочешь верь, хочешь не верь, — сказал он Плэтту полушутя, полусерьезно, — но я здесь закон».
Есть один способ удерживать реальность на своей стороне: присоединиться к истеблишменту. В свои последние годы Дик старался меньше разгадывать природу существования, чем сочинять философию, где обманчивый характер этого существования не имел значения. Представьте автомобиль, сверкающе новый и с полным баком горючего, писал он в одном фрагменте, цитируемом биографом Лоренсом Сьютином. На следующий день он уже чуть более изношен, и горючего меньше. Это ли не пример энтропии? Вещи изнашиваются, и мир приходит в упадок. Но если автомобиль — это «скорая», и она изнашивается, доставляя умирающего в больницу, где его спасают? Это не потеря, но приобретение, и все же, его можно оценить, только когда смотришь за рамками самого транспортного средства.
Эпиграф к «Трем стигматам» был, якобы, написан героем романа, Лео Булероу. Это часть памятки, которую он пишет, когда сражается с титульным персонажем, который является то ли богом, то ли дьяволом, то ли пришельцем из ближайшей системы, но он еще и проницательный бизнесмен, у которого есть очень сильное зелье, меняющее реальность:
«Вот что я имею в виду, в конце концов: тебе необходимо принять во внимание, что мы созданы всего лишь из пыли. На этом, надо признаться, далеко не уйдешь, и нам не следует об этом забывать. Но даже при таком довольно-таки плохом начале мы не так уж плохо справляемся. Поэтому лично я верю, что даже в такой паршивой ситуации, в какой мы оказались, мы можем достичь цели. Ты меня понимаешь?»
В качестве кредо это высказывание, скорее, нечто спонтанное, нежели продуманное, что делает его еще привлекательнее. На мой взгляд, памятка Лео стоит в одном ряду с фолкнеровским «человек не просто выживет: он одержит победу».
Дику не требовалось большого «завода». Он мог написать роман за несколько недель, глотая амфетамины и работая по ночам; он посвятил несколько миллионов слов размышлениям над своим мистическим опытом 1974 года, который, возможно, был вызван ударом; и если вы хотели взять у него интервью, достаточно было просто задать несколько вопросов, чтобы его разговорить. Однажды он давал интервью французскому ТВ в Диснейлэнде, обсуждая зарождение фашизма на примере «Кружащихся чайных чашек» и «Уотергейт» на примере пиратского корабля капитана Хука. Его третья жена Энни, написавшая о нем хорошую книгу, сказала: «Филип мог уговорить птиц спуститься с деревьев и испечь с ними пирог».
Как жалко и непостижимо, что так мало людей хотели говорить. Почти все имеющиеся интервью с ним были записаны в последние десять лет его жизни. В шестидесятых, когда он опубликовал большую часть своих произведений, не было, в сущности, ничего. Это могло придать излишний вес на страницах, что последовали, событиям и историям семидесятых, начиная с ограбления его дома в Бэй-Эреа в 1971 (в классическом духе Фила Дика преступники так и не были найдены, и даже выдвигались предположения, будто Дик сам инсценировал взлом или, по крайней мере, поощрял, возможно, чтоб доказать, что его паранойя вовсе не паранойя); затем тот мистический случай, о котором он поначалу не хотел говорить, а потом не мог замолчать; и, наконец, «Бегущий по лезвию», который ему так и не пришлось увидеть в его окончательном виде.
Эти интервью, некоторые из которых были редактированы и расширены, должно читать с определенной осторожностью. Как замечают его биографы, Дик — ненадежный свидетель, особенно, когда дело касается его жен и подружек, его отношений с издателями, его стычек с властями. Да, в сущности, всего. Он и сам знал это: «Всегда, всегда проверяй факты, когда кто-то из писателей что-то тебе рассказывает, кто-то из беллетристов, — признавался он. — У беллетриста раздвоенный язык».
Забудем про факты. У интервью подлинный голос Дика, умный, сомневающийся и порой уморительный, как, например, когда он рассказывает Полу Уильямсу, как делался все более и более подозрительным, пытаясь ускользнуть от внимания копа — который, естественно, вовсе за ним не наблюдал.
Его время в безвестности почти закончилось. В июле 1981 года, изнуренный жизнью, но вдохновленный перспективой того, что «Бегущий по лезвию» значительно расширит круг его почитателей и принесет лучшие возможности, он написал своему агенту, что «начинается новая фаза моей жизни». Меньше, чем через год после этого он умер, и началась его подлинная слава.
Бывают книги, шансы подержать которые в руках ничтожно малы. Более того, увидеть картинки из таких книг нереально. В наш цифровой век помогает счастливый случай. Сегодня — редчайшее издание "Пиковой дамы" и недоступные в России издания "Евгения Онегина", с которыми посчастливилось ознакомиться благодаря Сети.
Пиковая дама (латвийская)
"Пиковая дама" — Рига, 1969 (худ. А.Юпатов)
Вот библиографическое описание одной "Пиковой дамы" из каталога-справочника иллюстрированной пушкинианы. Рига. 1969 год. Художник А.Юпатов. 25 экземпляров.
Все экземпляры, видимо, с автографами художника.
Книжка, конечно, редкая. На аукционах за неё запрашивают 150 тыс. рублей. За сколько покупают — не знаю.
Иллюстрации к «Пиковой даме» — редкий пример работ А.Юпатова, выполненных в цвете. Тушь накладывалась при помощи тонкого пера, образуя рисунок из мельчайших точек. Чем больше точек было нанесено, тем темнее и насыщеннее выглядел конкретный фрагмент рисунка. Для печати он переносился на цинковую пластину, протравливался кислотой и с полученного клише печатался на бумагу. Эта тяжелая и кропотливая работа позволяла добиваться удивительного по восприятию изображения результата — широкой линейки тоновых нюансов от намеков обозначенных полутонов и деталей до густых теней.
Становится понятно, что ценность этой "Пиковой дамы" определяется не только микроскопическим тиражом.
Форзацы
На сайте аукциона показаны 6 из 9 страничных иллюстраций. Ну пусть хотя бы так. Сейчас только благодаря этому сайту можно увидеть бóльшую часть страничных иллюстраций. И даже бóльшую часть сюжета можно восстановить.
1) Молодая графиня в Версале (XVIII век) получает секрет трёх карт
2) Раздевание старой графини перед сном.
3) Германн выпытывает у графини секрет трёх карт
4) Германн и Лиза. Крушение надежд для обоих
5) Игра Германна
6) Германн в сумасшедшем доме
Вот пример нескольких разворотов с сайта другого аукциона:
Необычная техника иллюстраций. Из-за ручной обработки клише что-то общее есть с русскими зарубежными экспериментальными иллюстрациями 1920-х гг. А цвета на картинках Юпатова кислотные в прямом смысле — его пластины кислотой по технологии протравливались.
По содержанию: Германн озверевший, графиня уродлива. Ну что ж, в 1960-е гг. бок-о-бок с лирической контурной графикой присутствовал и "суровый стиль".
P.S.
Пытаясь найти побольше юпатовских иллюстраций, я на всякий случай забил в поисковик латышское написание "Пиковой дамы". Юпатова не нашёл, но на сайте аукциона всплыло довоенное издание на латышском языке с иллюстрациями неизвестного художника: A. Puškins, "Pīķa dāma", 1937, Zelta ābele, Riga, 126 pages, dust-cover, 6 illustrations on separate pages
Несколько снимков этого давнего лота:
Евгений Онегин (чешский)
"Евгений Онегин" в иллюстрациях чешских художников стал доступен благодаря уважаемому Ivan Novak, который продолжает выкладывать в своём ЖЖ книжные редкости. На сканах прекрасного качества — полный комплект иллюстраций к изданиям "Онегина" 1927 г. и 1966 г.
1) Издание 1927 года.
Евгений Онегин.[ Evgen Oněgin. Roman ve veršich] . Перевод Вацлава Ченка Бендла. Прага: Е.К. Розендорф, 1927., 149 стр., 24,5x16,5 см. Обложка , титульный лист, заставки и 8 целостраничных иллюстраций Йозефа Венига. Все страничные иллюстрации приведены здесь: https://ivannovak10.livejournal.com/13143...
Об этом издании ничего не знал наш самый информированный довоенный источник. В "пушкинском" томе "Литературного наследства" (№ 16-18, 1934 г.) П.Эттингер пишет, что ему известно только изданное до Первой мировой войны в Праге издание "Онегина" с иллюстрациями О.Штафля (Stafl) и замечает что это довоенное пражское издание "остаётся единственным до сих пор опытом иностранного художника иллюстрировать "Евгений Онегина". Так что чехословацкое издание 1927 года — настоящая находка для нашей пушкинистики.
Всегда странно видеть Онегина глазами иностранных художников. Даже и чешские художники — "Двенадцать" Блока они с интересом и воодушевлением интерпретируют (см. у Ivan Novak в его ЖЖ: тут и тут), а на "Онегина" реагируют с вежливым недоумением. Ну, правильно, в "Двенадцати" — бездны русской души, а в "Онегине" — заурядный подонок. Оказывается, мы в "Онегине" любим форму, а иностранцы (даже славяне) музыку стиха не воспринимают и видят только сюжетную схему без прикрас. Сдержанно рисуют иностранцы "Онегина", в лучшем случае (как в довоенной русофильской Чехословакии) из-за уважения к уважению русских.
Технически иллюстрации чешского художника совершенны. Й.Вениг, может и не ведущий график своего времени, но точно из той школы прекрасных чешских рисовальщиков, которых для нас сейчас открывает уважаемый Edred. В "Онегине" Й.Вениг делает тонкую стилизацию под гравюру на металле — как в пушкинскую эпоху делались иллюстрации. Вот только картинки всё равно западные получились — не было тогда в России таких искусных рисовальщиков и гравёров книжной иллюстрации.
2) Издание 1966 года
Евгений Онегин.[ Evgen Oněgin. Roman ve veršich] . Перевод Ольги Машковой. Прага: Свет совету, 1966.,248 стр., 17x11 см.Обложка , форзацы, титульный лист и 8 целостраничных иллюстраций Йиржи Шаламоуна. Все страничные иллюстрации приведены здесь: https://ivannovak10.livejournal.com/13388....
А вот здесь иллюстрации делал выдающийся художник. Он не стал вживаться в русскую шкуру, он не дал ни одного портрета, но создал что-то по-настоящему адекватное журчанию онегинского стиха.
Когда-то я показывал образцы восточно-европейских иллюстраций из ужасного издания от "Белого города" (https://fantlab.ru/blogarticle54121). Были там и несколько потерявшихся в общем массиве иллюстраций к "Онегину" в виде игральных карт. Я их отметил для себя. И вот они — эти иллюстрации в цвете и без искажений!
Это шмуцтитулы к онегинским главам (с эпиграфами). Всё то, за что мы все любим графику 1960-х гг. — лёгкая, ироничная, символичная. Но это всё-таки западная графика — есть в ней и гонимый у нас "абстракционизьм".
"Была дивка — была замилована" ("Она была девушка, она была влюблена")
С большим чувством юмора и пониманием текста рисует Й.Шаламоун квинтэссенцию каждой главы. Номер главы даётся декоративными элементами — всякий раз разными и связанными с темой главы, а потом собственно линеарный рисунок, который тоже содержит ключ к главе. Огромное удовольствие разглядывать эти рисунки и разгадывать символы. Акценты восприятия сюжета могут быть неожиданны для нас. Вот Глава четвёртая. Для нас главное в ней — нравоучения, которые Онегин читает Татьяне. Шаламоун же рисует бокалы — это вторая половина главы, где Онегин беседует с Ленским за обедом, а Пушкин поёт гимны шампанскому и бордо. А на основном рисунке — разухабистый конь. Конь в этой главе тоже упоминается ("Скакать верхом в степи суровой? // Но конь, притупленной подковой // Неверный зацепляя лед, // Того и жди, что упадет"). Но, может быть, это образ разухабистого Онегина (и разухабистого Пушкина: "Чем меньше женщину мы любим...").
P.S.
Художник Й.Шаламоун нежно любим целым поколением советских детей (хотя они не запомнили этого имени). Он нарисовал мультик "Максипёс Фик". Сейчас рисунки изданы у нас в виде комикса (см.). Такой художник, конечно, имеет право на собственную интерпретацию "Евгения Онегина".
По случаю открытия Андреем Мешавкиным ameshavkin и Андреем sham библиографии Дирка Уили на главной странице сайта, помещаем фрагмент мемуаров писателя и редактора журналов Фредерика Пола, где он тепло вспоминает своего друга Дирка
В начале был Хьюго Гернсбек, и Хьюго сотворил «Удивительные истории».
В полноту времени, года за три, Депрессия опустошила страну, а «Удивительные истории» одним махом лишились хозяина; тогда сотворил он «Захватывающие истории о чудесах неба» (Air Wonder Stories) и «Захватывающие истории о чудесах науки» (Science Wonder Stories), посмотрел на них и понял, что чего-то не хватает; тогда объединил он их единой плотью и нарёк «Захватывающие истории». И посмотрел Хьюго на доходы от продаж и долго дивился их ничтожности. И явился ему Глас Свыше и рёк: «Хьюго, забей себе читателей»; тогда сотворил он «Лигу научной фантастики». Так возник Фэндом.
Не будь Лиги, её непременно стоило выдумать. Час пробил. На заре тридцатых любители фантастики томились в одиночестве. Нас было мало, и каждый сам по себе. Нашлись, правда, активисты, которые не сидели сложа руки: выискивали адреса товарищей по разуму в колонках «Письма читателей» и устраивали мини-клубы по переписке, но самые крупные из них насчитывали максимум десяток участников. В основной же массе мы чувствовали себя песчинками в холодном, враждебном мире. Толпы непосвященных не просто игнорировали научную фантастику, а презирали её.
Перед Гернсбеком стояла непростая задача — продать товар, который интересен лишь единицам, а большинству не нужен и задаром. Если нельзя привлечь новых читателей, всегда можно рассчитывать на случайных, кто будет изредка покупать выпуск-другой. Другое дело, что Гернсбек хотел ежемесячных продаж, руководствуясь элементарной арифметикой. Если семьдесят процентов читателей, которые берут по три журнала в год, заставить покупать каждый номер, выручка увеличится втрое. Хьюго уже мысленно снимал сливки. Оставалось придумать что-то действительно этакое, поскольку к началу тридцатых Депрессия добралась и до журналов. Даже научно-фантастических. Кризис пережили всего трое, но и они стремительно сокращали тиражи, снижали цены и периодичность изданий. В 1933 прекратили свое существование «Поразительные истории» (Astounding stories), и на какое-то время НФ-журналов осталось всего два. (Спустя несколько месяцев «Стрит и Смит» выкупили «Поразительных» у издательской группы Клейтона и возобновили тираж). Гернсбеку Лига сулила верный источник дохода и возможность поддерживать читательский интерес.
Футурианцы, 1938
Нижний ряд: Дирк Уайли, Джон Мичел, Айзек Азимов, Дональд Уоллхейм, Герман Левентман.
Средний ряд: Честер Коэн, Уолтер Кубилиус, Ф.Пол, Ричард Уилсон.
Верхний ряд: Сирил Корнблат, Джек Гиллеспи, Джек Робинс.
Снимок сделан у Ф.Пола дома, незадолго до Рождества. Картину на стене нарисовал Джонни Мичел
Фанатам же она сулила Рай на земле. Едва услышав благую весть, я бросился записываться. Не смущал даже номер — 490. Голова шла кругом при мысли о четырёхстах восьмидесяти девяти единомышленниках. Для контраста — лично я встречал максимум двоих. Нам обещали филиалы во всех крупных городах, обзор свежих новостей клуба в каждом номере, кучу друзей по переписке. Одним словом, праздник! Хьюго уверял, что к нам присоединятся участники из других стран. Чего стоит перспектива обсуждать «Космических гончих МПК» Эдварда Смита или «Пробужденного» Лоуренса Мэннинга с уроженцем Англии или Австралии! А уютный междусобойчик с теми, кто понимает все эти «машина времени», «лазерные винтовки», и не смеется над ними! Чего стоит одно только знакомство с людьми, которые не считают научную фантастику хламом!
Но, откровенно говоря, хлама в ней хватало.
Хоть я и посвятил жизнь научной фантастике, нравилось мне в ней далеко не всё. То, что нравилось, западало в душу всерьёз и надолго, но это составляло весьма скромный процент от общей массы написанного и опубликованного. Лучше всех по этому поводу высказался Тед Старджон в одноименном Законе: «Девяносто процентов научной фантастики — полная ерунда. Как и девяносто процентов чего угодно».
Джон Кэмпбелл называл себя величайшим экспертом в области плохой фантастики, поскольку сталкивался с ней чаще, чем кто–либо. Звание он честно заслужил тем, что каждую неделю, на протяжении тридцати четырех лет, прочитывал порядка восьмидесяти рукописей, присылаемых в редакцию «Поразительных историй» — рекорд, который при жизни Кэмпбелла не удавалось побить никому. Теперь, когда Джон упокоился на издательских небесах, я вправе перенять его титул. Не скажу, сколько именно научной фантастики прочитал, но если считать всё — книги, журналы, рукописи и прочее — получится свыше 5х108 слов. Итого, полмиллиарда, в два раза больше, чем издательства Соединенных Штатов публикуют за год.
Однако при всём при этом мне и сейчас попадаются вещи, которые крепко берут за душу и не отпускают. По крайней мере, до тех пор, пока не дочитаю, а если история действительно стоящая, то и многим после. (Что хорошо в хорошей научной фантастике, помимо удовольствия от чтения, так это мысли, которые она внушает читателю на протяжении несколько дней, а то и месяцев). Поскольку читал я много, такое случается не часто, но всё же случается. Есть ещё новые идеи, чтобы осмыслить, и новые горизонты, чтобы освоить.
Но в самом начале тридцатых мне, зеленому юнцу, да и большинству любителей фантастики, все идеи были в новинку. Откровение следовало за откровением. Свежие впечатления наслаивались на революционные открытия.
Возможно, не все концепции «Захватывающих историй о чудесах неба» и «Поразительных о сверхнауке» были так новы и свежи, как нам казалось. Заимствований тогда хватало (как, впрочем, и сейчас), просто некоторые читатели, и я в их числе, по наивности не могли их распознать.
Не важно. Пусть сатирики заимствовали у Вольтера, приключенческие авторы подворовывали у Верна, а гуманисты черпали вдохновение из «Правдивой истории», пусть источники иногда отдавали душком, а концепции — вторичностью, ничто не могло испортить нам ощущения новизны. Сейчас это называется синдром Стартрека. В плане научной фантастики сериал, мягко скажем, слабенький. За три сезона ни одной новой идеи, ничего, о чем бы уже не писалось в НФ книгах или журналах (причем на порядок лучше!). Однако число его зрителей превысило сорок (!) миллионов. И большинство никогда не видели ничего подобного. Даже не помышляли о жизни на других планетах, путешествиях во времени и пространстве, не задумывались о том, как другие цивилизации могут походить (отличаться) на нас, пока не увидели по ящику пресловутый сериал. Всё это стало для них настоящим Откровением. Для них. И для нас, но на пару десятилетий раньше. В особенности, для меня.
Когда испытываешь такое, руки чешутся от желания поделиться — христиане-подвальники, шепчущие Евангелие в мерцающем свете лампад — поэтому семена Лиги упали на благодатную почву. Мы были готовы, ещё как!
К сожалению, Лига не спасла «Захватывающие истории». Читатели объединились, однако новобранцев не привлекли; а те, что стали единым фронтом, и без того покупали каждый выпуск. Худо-бедно журнал просуществовал ещё несколько лет, все эти годы увиливая от кредиторов и урезая — иногда подчистую — зарплату авторам, но под конец декады его перекупила совершенно аморальная контора «Триллинг групп».
Пусть Лига не оправдала надежд Гернсбека, для нас, любителей предаваться тайному пороку фантастики, она стала настоящей отдушиной. Кельи уступили место Фэндому, который со временем перерос в массовые оргии с суффиксом «кон», где тысячи фанатов со всего света собираются, чтобы чествовать НФ.
Впрочем, с парой братьев по разуму мне довелось познакомиться многим раньше.
С первым мы вместе учились в восьмом классе школы номер девять в Бруклине. Сразу скажу, что класс был очень дружным — общий страх сближал крепче всяких уз. Наша учительница, Мод Мэри Мальмен — вылитая гарпия под три метра ростом — ко всему прочему обладала фасеточным зрением мухи. Даже если один глаз смотрел на доску, другой уголком неотступно следил за мной. Она сама хвасталась. И я верил, верил каждому слову. Но только поначалу. Потом смелость вернулась. Под конец четверти я научился с самым сосредоточенным видом грезить наяву, а одним скучным майским днём даже ухитрился написать свой первый рассказ прямо на уроке английского. (Помню только, что про Атлантиду, и что получилось из рук вон плохо).
С Оуэном Джорданом мы сидели за соседними партами и жили в соседних домах. Вместе возвращались из школы, заглядывали друг к другу в гости, чтобы сыграть в шахматы. Оуэн и поведал мне про журнал, о существовании которого я не догадывался — «Поразительные истории». На обложке первого номера, полученного от приятеля, красовалась иллюстрация к роману Артура Дж. Бёркса «Могучий человек-обезьяна». По наивности (или от безнадёги) прочитал я одну «Обезьяну» и сразу отдал журнал назад. Оуэн моментально указал мне на ошибку: оказывается, весь выпуск был посвящен НФ. К сожалению, наша дружба оборвалась с окончанием средней школы, когда я поступил в Бруклинский техникум.
Научную фантастику, действительно интересный мне предмет, старшеклассникам не преподавали. Науку как таковую — тоже. Жаль, наверное — вдруг из меня получился бы физик или астроном. Оставалась Высшая техническая школа Бруклина, где обучали естественным наукам (а где наука, там и фантастика). Вдобавок, заведение было престижным, без вступительных экзаменов туда не брали, что очень льстило моему двенадцатилетнему самолюбию.
По тем временам Бруклинский техникум был чуть ли не единственным, кто быстро готовил молодых специалистов. В 1932 году здание для alma mater только строилось, поэтому занятия проводили в обшарпанных школах и даже на заброшенной фабрике с бруклинской стороны Манхэттенского моста, где сосредоточилась основная масса лабораторий и мастерских.
На втором семестре меня поселили в первом корпусе — он же бруклинская школа номер один, возведенная, судя по всему, ещё в Гражданскую войну. (Если не в Пуническую). Такого убожества я не видел ни до, ни после. Вечно неработающие, грязные туалеты. На стенах бурые разводы от неремонтируемых труб. Отопление — одно название. Стоял февраль 1933, холод был жуткий. К счастью, мучения мои продлились недолго: ясным морозным утром меня перевели в пятый корпус — вполне приличное здание рядом с детской площадкой, всего в шести кварталах от прежнего жилья. В обед занятия шли в главном корпусе — той самой заброшенной фабрике у магистрали на Флэтбуш-авеню, где уши закладывало от грохота проезжающих мимо грузовиков. Через несколько дней я заметил, что вместе со мной среди грузовиков лавирует моего роста худенький паренёк в очках — очень похожий на меня, только симпатичней, и тоже фанат НФ. Звали его Джозеф Харольд Докуайлер. Имя не нравилось ему категорически, и позже он сменил его на Дирк Уайли.
Мы с Дирком стали классическими лучшими друзьями. Нас роднили схожие, но не одинаковые интересы, возраст, уровень развития. На пару мы открыли для себя прелести девчонок, курения, выпивки, чтения и научной фантастики. Если диаграмму личности Дирка наложить на мою, совпадут почти все ключевые точки. За исключением моей страсти к политике и общественной жизни, которую Дирк не разделял, и его страсти к оружию и машинам, чуждой мне совершенно.
Дирк жил в Куинс-Виллидж, в часе езды от техникума. Мы оба были единственными детьми в семье. Оба не общались с соседскими ребятами. Росли в схожей семейной обстановке, то есть, сами по себе. Оба собирали Коллекцию.
Наличие коллекции — первый клинический признак Фэндома. Вторым считалась Тяга к писательству; этот симптом у нас с Дирком присутствовал в полной мере. Всё это выяснилось буквально в первую неделю нашего знакомства. Мы сразу поняли, что станем лучшими друзьями. Так и случилось. И продолжается до сих пор.
Повзрослев, мы женились на двух лучших подругах, и были свидетелями друг у друга на свадьбе.
Хоть мы и учились в одном классе, школа нас почти не занимала. Основное образование шло извне. Во многом из-за самого техникума — учебное заведение, конечно, прекрасное, но не для нас. Специальность выбирали после первого года обучения, как итог в тринадцать лет я решил связать себя с химией — дикая глупость, не спорю. (Через год я «развязался» и забрал документы). Но случались и приятные моменты. Например, практика, когда мы работали на станках, заливали расплавленный чугун в специальные формы. Словом, не скучали. Лабораторные по химии и физике были занимательные, математика — в меру сложной, а остальное — пустой тратой времени. Будучи завзятыми читателями, мы с Дирком проглатывали все учебники в первую неделю семестра, а после маялись от скуки. И только внешний мир не переставал удивлять.
Мне сказочно повезло родиться в эпоху, когда все блага лучшего города на свете были под рукой. Искренне сочувствую поколению семидесятых. Ребята, вы торчите в рафинированных пригородах, а настоящую жизнь видите только из окон автомобиля, когда мамочки везут вас в город. В моем же распоряжении были целые улицы — что само по себе прекрасно — и подземное царство метро.
Из всех видов общественного транспорта метро, пожалуй, самый совершенный. Обожаю его во всех проявлениях: от скрипучих вагончиков Будапешта до сверкающих экспрессов Торонто. Московский метрополитен поражает красотой. Лондонский — скоростью. Парижский — контрастом суперсовременных и давно забытых технологий. Но ничто не сравниться с первой любовью, а мое сердце с детства отдано нью-йоркской подземке. В дни моей юности вожделенный билет стоил пять центов. Никеля хватало, чтобы доехать от Бронкса до Кони-Айленда или от Флашинга до Уолл-стрит. Но ребенок, склонный к благородному риску (вроде тюрьмы и электрического стула), мог сэкономить. В шесть лет я научился пролазить через запасной выход на станцию Авеню Эйч и бесплатно катался по всей линии Би-эм-ти (Бруклин-Манхэттен). Поездка к друзьям в Шипшэд-Бэй не стоила мне ни цента: взбираешься по насыпи, оттуда аккуратненько через третий рельс, и ты на платформе! На Кингс-Хайвей, куда мы переехали, тоже была насыпь — в плане перелезть тоже раз плюнуть. Путь на остановку «Седьмая авеню», что у Великой армейской площади, лежал через турникет. Взрослый там не протиснется, а вот худосочный парнишка — запросто. Из всех главных линий, на Би-эм-ти были самые слабые кордоны, на Ай-ар-ти — наоборот. Впрочем, ничто не мешало доехать по Би-эм-ти до Куинса, где обе линии пересекались, а уже оттуда ступить на запретную тропу Ай-ар-ти. И всего-то за час времени.
Для обособленных от метро пунктов назначения существовал свой бесплатный вид транспорта — трамвай. Правда, подземке он проигрывал по всем пунктам. Трамвай не убережёт от непогоды и случайного падения. Плюс, вечный риск нарваться на контролера. Другое дело метрополитен — едешь себе спокойно, и никакой билет не нужен. Город казался бесконечным полем для исследований, и я с шести лет заделался первопроходцем.
Катался на халяву я не всегда. Иногда хотелось прогуляться пешком. Случался у меня такой каприз в духе классического миллионера, который отпускает лимузин с шофером, а сам отправляется на променад. Прогулка — лучший способ узнать город. Вот почему я чувствую себя как дома в Лондоне и чужаком в Лос-Анджелесе. На протяжении почти всей старшей школы моим верным спутником-первооткрывателем был Дирк Уайли.
Бывало, наши открытия выходили за рамки географии. В недрах Коллекции приятеля, под стопками «Удивительных историй» и романами Эдгара Райса Берроуза скрывалось чтиво совершенного иного сорта. «Пикантные истории Запада», «Парижские ночи» — словом, мягкая порнушка, которая воспламеняла мои неискушенные подростковые железы. В благодарность я сводил Дирка на его первое бурлеск-шоу со всеми вытекающими для желёз последствиями.
Мне такие шоу были не в новинку, невзирая на юные годы. Лет в пять родители взяли меня в «Оксфордский бурлеск», на пересечении Атлантик и Флэтбуш-авеню. Я не смеялся над комиками в мешковатых штанах, ничего не понял в стриптизе, но душу грела внезапная принадлежность к миру взрослых. Связь с «Оксфордом» не прерывалась всё мое детство. Когда меня перестали брать родители, я выждал время, и начал ходить туда сам, а чтобы скрасить томительное ожидание, катался в ближайшее кафе-мороженое, где собирались хористки. С толстым слоем грима под глазами, они потягивали содовую и любовались своим отражением в зеркальных стенах.
На втором году обучения нас перевели в новый, недавно отстроенный корпус техникума. Помню, мне он казался верхом совершенства! Выстой в пять или шесть этажей, с тренажерным залом на крыше, чистенькими лабораториями (не чёта фабричным!), просторным конференц-залом с отличной системой вентиляции и новейшим оборудованием, и даже собственной радиостанцией. Прямо через дорогу раскинулся парк Форт-Грин, до оживленного центра города было всего пять минут ходьбы. Разумеется, мы с Дирком не могли противиться такому искушению, и каждый день отправлялись туда посмотреть бурлеск-шоу, киношку, или просто прогуляться.
Буквально пару слов о Бруклине. Тогда он ещё не стал крепостной провинцией Нью-Йорка, а был полноценным его конкурентом. И не сдал позиций даже после официального объединения. Бруклин мог похвастаться собственной бейсбольной командой («Доджерс»), шикарными библиотеками (нью-йоркские рядом не стояли, за исключением той, что на Пятой авеню), парками (набив руку на Центральном парке Манхэттена, Фредерик Лоу Олмстед сотворил настоящий бруклинский шедевр — Проспект-парк), музеями, зоопарком. Универсальные магазины — «Намм», «Лёзер», «A&S» — ассортиментом превосходили нью-йоркские «Мейси» и «Гимбелы» и почти не уступали им размерами. Были в Бруклине свои премьерные кинотеатры. Чего стоил «Бруклин Парамаунт» — мраморный храм кинематографа, затмить который смог лишь «Радио Сити Мьюзик Холл». Фултон-стрит насчитывала даже парочку серьёзных драматических театров с программой не хуже, чем в Бостоне или Чикаго. Громкие бродвейские постановки шли там сразу после сезона в Нью-Йорке, а иногда и перед, чтобы заранее проверить реакцию публики и не оплошать в мегаполисе (*примечание в конце статьи). Все эти блага цивилизации — магазины, шоу, бурлески, парки, спортплощадки — вот они, совсем рядом, только руку протяни. Если Бруклин вдруг приедался, в запасе всегда был Нью-Йорк. Мы частенько путешествовали вдоль Ист-Ривер, потом вверх по Бродвею до Юнион-сквер, а оттуда — прямиком в книжные развалы на Четвертой авеню. Куда там школе! За её пределами мы активно познавали внешний мир.
А мир стремительно менялся.
Пускай в стране по-прежнему царила Депрессия, буквально через две недели после нашего с Дирком знакомства пост президента занял Франклин Делано Рузвельт, тогда же пошли разговоры о «Новом курсе». Всё общество стояло на пороге чего-то нового. Наука тоже. Про относительность и расширяющуюся вселенную теперь говорили не только в НФ журналах, но и по радио. Казалось, весь мир разделяет наше неуёмное увлечение научной фантастикой. Никого уже не удивляли самолеты, хотя каких-то пару лет назад, заслышав рокот в небе, домохозяйки бросали все свои дела и высовывались поглазеть на это чудо техники. Появились дирижабли, Эмпайр-стейт-билдинг — огромный небоскрёб площадью в полквартала с причальной мачтой для аэростатов (или для Кинг-Конга). С нами в техникуме учился парнишка, который уже успел полетать. Серьёзно! Настоящий пилот с удостоверением и лётными часами, он рассказывал про невидимые вертящиеся лопасти — один неверный шаг, и тебя превращают в лапшу, — рассказывал про опасные посадки в грозу и туман. Мне сразу захотелось собственный самолёт — такой, с ласточкиным хвостом или в форме сердца, словно сошедший со страниц «Захватывающих историй». Вот бы приятель утёрся! Мечты, мечты… А разве не мечта то, чем он занимался каждую субботу на Флойд-Беннет-Филд?!
Мир с небывалым оптимизмом смотрел в будущее. Особенно мы с Дирком. Особенно в свете научной фантастики. Как только стало известно о Лиге НФ, мы оба отправили заявку и буквально со следующей почтой получили открытку, подписанную Джорджем Гордоном Кларком, первым участником Лиги, как он себя отрекомендовал. Кларка уполномочили основать первый филиал, и меня пригласили на торжественную встречу номер один.
Ехать пришлось целый час, еще и на ночь глядя, но ни за какие сокровища я не отказался бы от поездки.
Когда Дж. Г. Кларк основал Бруклинскую Лигу НФ, он понятия не имел, во что ввязывается.
На тот момент ему было хорошо за двадцать. Официально трудоустроенный, с Коллекцией, на фоне которой даже дирковская казалась туфтой (**примечание в конце статьи). Кларк ухитрился не только собрать все возможные выпуски НФ-журналов, но и сохранить их в первозданном виде. Попадались там и «особые» дубликаты выпусков. Например, номер «Удивительных историй» с типографским браком на обложке, когда из-за сбоя тонера жутким образом расплылись цвета. Ещё у Кларка была гигантская библиотека научно-фантастических книг и любительских журналов, о которых я в жизни не слышал.
Вряд ли Кларк сильно обрадовался перспективе нянчиться с малолетками, которые откликнулись на его приглашение. Мы были младше минимум лет на десять. Особенно Артур Селикович — доходяга-вундеркинд, в тринадцать уже поступивший в Политехнический институт Ренсселера. На момент вступления в Лигу ему едва стукнуло одиннадцать. Первое, что мы сделали на первом собрании — избрали Кларка председателем. Ну а кого ещё? Кларк был старший по званию (участник номер один как-никак), зал заседаний тоже его. Иногда мы собирались в его библиотеке в подвальчике (где нам разрешалось потрогать Коллекцию, но только под чутким контролем хозяина), иногда — в арендованном классе ближайшей школы. Ближайшей, разумеется, для Кларка. Остальным, чтобы доехать, приходилось часами трястись в метро.
Убей не помню, чем мы занимались на этих сборищах. Скорее всего, помнить особо нечего. Ну, зачитывали протокол, вносили поправки в регламент — вот, наверное, и всё. Потом нам пришло в голову выпустить собственный журнал. Меня сразу назначили редактором (тут не последнюю роль сыграло наличие у меня дома пишущей машинки). Если не ошибаюсь, это был мой первый опыт публикации.
Давно не брал в руки «Бруклинского репортера» — вряд ли там есть, что читать, — но по тем временам у меня дух захватывало от восторга. Наконец-то мои слова услышат читатели по всей стране! (Самих читателей было немного, но всё компенсировала обширная география). Посторонние люди присылали письма с откликами на мои творения. Именно «Бруклинскому репортёру» я обязан знакомству с Робертом Лаундесом. Сначала мы общались по переписке, поскольку Роберт жил в Коннектикуте, а туда на метро не доедешь. Тем не менее, мы быстро подружились, нашли общие интересы (современная музыка) и завели новые: он подсадил меня на Бодлера, Малларме и Гюисманса, а я его — на Джеймса Брэнча Кейбелла.
На самом деле, мы, юные фанаты научной фантастики, на собраниях хотели говорить только о ней, и ещё о мире. Однако с Правилами регламента особо не разгуляешься, поэтому у нас вошло в привычку устраивать встречи после встречи. Отсидев положенный час, мы прощались с духовным лидером и строем шагали к станции. А по пути заворачивали в кафе-мороженое. У заведения было три плюса: неформальная обстановка, крем-сода и никакого Дж. Г. Кларка. Словом, там мы снова чувствовали себя детьми. Единственный минус — заканчивались официальные встречи слишком рано. В силу возраста родители запрещали нам шататься по ночам. Хотя особо много мы не потеряли.
До сих пор не понимаю, зачем было устраивать такую нудятину. Почему никто не додумался пригласить на встречу кого-нибудь из писателей? Послушать живого автора — это удовольствие почище оргазма, даже для Кларка. Классик или нет — без разницы, кто-то да пришёл бы. Узнай о проблеме Хьюго Гернсбек, лично бы выслал авторский десант в надежде повысить продажи.
Сам я не сообразил по наивности. Не думал, что писатели живут рядом с простыми смертными. Где именно они живут, я вообще представлял довольно смутно. Большинство наверняка виделись мне на том свете, вместе с Марком Твеном, Вольтером и прочими классиками, а ныне живущие — в домах с мезонином на лоне природы, земном аналоге небес. И всё же, почему идея с писателями не пришла в голову никому из старших?
В конечном итоге чудо свершилось, и нас посетили два Настоящих Фантаста.
Маститыми авторами они не были. Лично я про них не слышал вплоть до момента знакомства. Явились гости не для того, что рекламировать «Захватывающие истории», ни в коем случае! Звали их Джон Б. Мичел и Дональд А. Уоллхейм.
Мне в мои четырнадцать они казались настоящими гигантами. Не в физическом плане, конечно. К слову, с внешними данными нам всем не повезло. (Всё-таки в теории Найта о заморышах есть доля истины). У меня всё начиналось неплохо, но буквально за несколько дней до увлечения научной фантастикой я решил искупаться в бассейне отеля «Сент-Джордж», знаменитом своими интерьерами и морской водой, и там сиганул с вышки — хотел проверить, смогу ли достать до дна. Достал. Правда, ценой переднего зуба. И лет тридцать потом щеголял золотой фиксой, пока меня не пристыдил очередной стоматолог (*** примечание в конце статьи). Та же беда была у Боба Лаундеса. Кларка портил слишком агрессивный вид. Сирил Корнблат на тот момент был толстым коротышкой. Джек Гиллеспи смахивал на ирландского жокея. Уолтер Кубилюс отличался гренадёрским ростом при весе в сорок пять килограмм. Мы рано поняли, что покорять мир будем точно не внешностью.
У Мичела и Уоллхейма были жуткие проблемы с кожей, а у Дональда — ещё и свои тараканы в голове, которые заставляли его смотреть на других свысока. Он всегда носил с собой зонтик, в разговоре с собеседником вечно косил в сторону, ехидно улыбался, а в моменты раздумий почёсывал нос. Джонни был циником-самоучкой, и разговаривал соответственно. Дональд ограничивался сухими короткими фразами. Оба чертовски умны. И плюс, взрослее нас всех, даже Кларка. Джонни на пару лет старше меня, а Дональд на пару лет старше его. (Ему уже стукнуло девятнадцать). Но не это главное. Публикация в профессиональном НФ-журнале — вот что заставляло нас благоговеть и почти преклоняться перед ними. Джонни отличился, выиграв конкурс: его сюжет взял за основу довольно известный литератор — Клиффорд Саймак, если не ошибаюсь. Дональд пошёл ещё дальше и написал рассказ «Человек с Ариэль», который потом напечатали.
Вот что влекло их к нам. Обида. Хьюго Гернсбек не платил авторам. Только ценой огромных нервов Джонни удалось выбить свои пять долларов, Дональд получил лишь часть обещанных денег. В Бруклинскую Лигу НФ их привела жажда справедливости и месть.
Про издательскую подноготную я слушал, разинув рот. Потрясающие впечатления (не считая научной фантастики, разумеется), даже секс мерк на этом фоне. Уж не знаю, какие иллюзии я строил насчет авторских гонораров. Наверное думал, если думал вообще, что сразу после публикации правительство — или другое уполномоченное лицо — выдаёт писателю безлимитную чековую книжку, чтобы тот пользовался ею на своё усмотрение.
После сорока лет общения с издателями, по сравнению с которыми Хьюго — просто образец щедрости, у меня наконец сложилось четкое 3-D представление о ситуации. Гернсбек был не одинок. Авторов ущемляли многие издатели. Причина — элементарная математика, где Х — доходы, а Y — расходы. Если Х ≥ Y, всё хорошо. Но как только Х становится меньше Y, возникает проблема. Это как пытаться заткнуть одиннадцать пробоин в днище десятью пальцами. Если нельзя оплатить все счета, кому платить в первую очередь? Правильно — тем, кому чревато не заплатить. Во-первых, себе, чтобы хоть как-то продержаться. Во-вторых, типографии, в противном случае следующий номер не напечатают, и ты останешься не у дел. В-третьих, поставщикам бумаги, чтобы было на чём печатать новый номер. Дальше идут налоги, аренда, коммунальные услуги. И только потом очередь доходит до писателей.
Да, система абсолютно безнравственная, но какая есть. Понятно, что без авторов она просто умрет, но вот ведь загвоздка — автор пишет не ради денег, а ради публикации. Конечно, деньги нужны всем и всегда, но скромный, да ещё и с задержками гонорар отпугнет лишь немногих литераторов. И тут же им на смену явятся миллионы, без преувеличения миллионы, энтузиастов, готовых продать родных сестер в Буэнос-Айрес ради одной единственной публикации, причем на некоммерческой основе.
Да, работы профессионалов наверняка принесут больше прибыли, нежели макулатура, которая приходит в редакцию пачками. Однако иногда бывает не до жиру. Выбирая между посредственными (но доступными) вещами и пустыми страницами, поскольку известные авторы больше не хотят работать бесплатно, что вы предпочтете? Скорее всего, скрепя сердце, первое. Иначе и на ваше место найдется энтузиаст, готовый заполнить вакуум.
Сразу оговорюсь — не все издатели такие. Более того, в издательских кругах деловую этику блюдут тщательней, чем где-либо. Но случалось и наоборот, причем даже в лучшие времена. В Депрессию и вовсе царил суровый закон природы, где каждый сам за себя. Журнал «Поразительные истории» платил авторам щедро и аккуратно. Журнал «Поразительные истории» прогорел в 1933 году. «Удивительные» и «Захватывающие истории» были менее щепетильны, и здравствуют до сих пор.
Интересно, сколько Гернсбек наварил на авторском альтруизме. Наверное, не много — несколько тысяч, даже не десятков. Однако и денег в научной фантастике крутилось мало. В середине тридцатых выходило всего три журнала с периодичностью раз в два месяца. По моим подсчетам, за год все три платили авторам в совокупности тысяч пятнадцать. С учетом псевдонимов, печатались тогда человек пятьдесят. Получается, что те, кто кормил нас, изголодавшихся фанатов, своей прозой, сами кормились на шесть долларов в неделю.
Всё это я мог подсчитать заранее, если бы захотел. Но я не хотел. Даже в мыслях не было.
Слушать мудрость, льющуюся из уст Джонни Мичела и Дона Уоллхейма, было как стоять на вершине горы с сандалиями в руках и внимать Гласу из горящего куста. Я не верил своему счастью, и мечтал приобщиться к святыне.
Дома я делился новоявленным Писанием с Дирком, который проклинал родителей, переехавших в Куинс-Виллидж, так далеко от Бруклинской Лиги НФ в Бей-Ридж, и строил планы, как выбраться на встречу вместе со мной. Мы выбирались. Садились у ног гуру то в одном кафе, то в другом, и пока растворялось мороженое в крем-соде и оседала пена в молочном коктейле, крепло наше желание стать похожими на своих кумиров.
Когда Джонни и Дональд пригласили нас в крестовый поход против несправедливости, мы не мешкали ни секунды. Дональд хотел, чтобы участники Лиги вырвались из-под гнёта и основали собственные клубы, дабы отвоевать независимость у Злого гения и разоблачить его перед всем миром. Чем больше шума, тем лучше. Мы горели идеей отомстить Гернсбеку. Пусть подумает и сделает выводы. Или застрелится. Или лишится права называться человеком. А можно всё вместе. Так началась эпоха научно-фантастических междоусобиц.
*) Мне довелось посмотреть «Скандалы Джорджа Уайта 1934 года» ещё до того, как они попали на Бродвей. Не сказать, что я большой фанат Уайта, но афиши обещали элемент научной фантастики — что-то про встречу землян с марсианами. Разумеется, получилось банально до оскомины, зато песни удались на славу. Наверное, никто, кроме меня сейчас уже не помнит слов «Парень, что так любит тебя». Хорошо, я успел посмотреть постановку в Бруклине — на Бродвее она с треском провалился.
**) Про мою вообще стыдно говорить. Книг и журналов у меня хватало, а вот места, куда их ставить — нет, за исключением кухонных полок, где литература теснилась вперемешку с кастрюлями и посудой. Вообще, странно. В детстве не помню дома никаких книг, кроме своих. Отец читал исключительно вестерны. Мать — почти ничего, что тоже странно: дамой она была весьма начитанной, знала многие стихи наизусть и даже как-то подрабатывала редактором в детском журнале «Сент Николас». (Славное было время! Мама постоянно приносила домой детские книги для рецензирования). Настоящим же книжным шкафом я обзавёлся только в пятнадцать.
***) Ещё у меня были прыщи. Не много, но большие и на самых видных местах. В частности, на носу. Сначала из-за угла появлялся прыщ, потом уже я. Дональд называл его моим вторым носом. Такой душевный человек!
=================
И чуть далее, в главе седьмой:
"Немецкое наступление в Арденнах с треском провалилось. Дальше — сумбур и ничего интересного.
Вот только я не знал, что в Арденнах найдут скорую смерть двое моих друзей. Их не застрелили, не ранили. Дирк Уайли повредил спину, выпрыгнув на ходу из грузовика. Травма оказалась серьёзной, вылилась в туберкулёз позвоночника, и в 1948 Дирк умер. Сирил Корнблат надорвал сердце, тягая тяже-ленный автомат по Арденнским лесам, и в результате через несколько лет скончался от гипертонии."
облако тэгов
