В этой рубрике мы станем публиковать статьи только о редких и коллекционных изданиях. Разумеется, для таких статей особое значение имеет визуальный ряд, поэтому просим авторов не забывать снабжать свои тексты иллюстрациями.
Баскаков Владимир — советский киновед и функционер кино написал в своё время несколько идеологически выверенных и "правильных" книг о нашем и не нашем кинематографе (например «Борьба идей в мировом кинематографе» (1974), «Противоречивый экран» (1980), «Агрессивный экран Запада» (1986), и т.д.). Тем удивительнее было прочитать его статью "перестроечного" периода об Евгении Замятине в кинематографе и не только. Немало интересных подробностей.
Так как в Сети я не нашел этот текст, публикую его здесь для общего блага.
Евгений Замятин и кинематограф
В. Баскаков
Экран-90. М.: Искусство, 1990, стр.287-290
В 1936 году на экраны Парижа вышел фильм Жана Ренуара «На дне». В рекламе указывалось, что картина сделана по известной пьесе Максима Горького. В качестве автора сценария был обозначен Евгений Замятин.
Как же оказался русский писатель сценаристом французского фильма по знаменитой пьесе классика русской литературы?
Дело в том, что Евгений Замятин в 1932 году покинул нашу страну и уехал во Францию. Это был трагический для писателя перелом. За рубежом Замятин писал мало. Сценарий «На дне» был его последней крупной творческой работой во Франции. Он умер в начале 1937 года.
Инженер-кораблестроитель по образованию, внесший значительный вклад в создание отечественного флота, Евгений Замятин еще до революции имел литературную известность. Он остро и талантливо бытописал провинциальную жизнь. Но всемирную славу ему принес роман «Мы», написанный в 1920 году.
В студенческие годы Замятин принимал участие в революционном движении, арестовывался, его высылали из Петербурга. Позже он увлекся кораблестроением, более двух лет жил в Англии — строил ледоколы для русского флота. В канун Октябрьской революции Евгений Замятин вернулся на родину. В ту пору он сблизился с Горьким и принимал участие в его литературных начинаниях — работал во «Всемирной литературе», писал статьи для других горьковских изданий, печатал рассказы в журналах. Вместе с М. Горьким и А. Блоком он был членом литературного отдела «Дома искусств», а позже членом правления Всероссийского союза писателей. Он, как и Горький, был духовным руководителем литературного общества «Серапионовы братья», куда входили Л. Лунц, Вс. Иванов, М. Зощенко, К. Федин, М. Слонимский, В. Каверин и другие молодые литераторы, читал им лекции, консультировал рукописи.
В 20-е годы были переизданы его дореволюционные произведения. Е. Замятин печатал в журналах новые повести и статьи на литературные темы. Он написал инсценировку по лесковской «Блохе» — спектакли в МХАТ 2-м в постановке Алексея Дикого и в Большом драматическом театре в Ленинграде имели огромный успех, они шли более трех тысяч раз. Блестящие декорации Бориса Кустодиева, сделанные для спектакля по этой пьесе, вошли в историю мировой сценографии.
Но писатель всегда чувствовал недоброжелательность официальной, пролеткультовской, «напоставской», РАППовской критики.
Подлинная буря разразилась в 1929 году, когда его повесть «Мы», написанная еще в 1920 году, появилась в пражском журнале на русском языке. Собственно, за рубежом эту повесть уже хорошо знали. Она впервые была напечатана в Нью-Йорке на английском языке еще в 1924 году, выходила позже и в других изданиях. На чешском языке в Праге была напечатана в 1927 году.
Но в 1929 году в «Литературной газете» появилась статья Б. Волина «Волна», в которой давалась самая резкая характеристика творчества Е. Замятина, а повесть «Мы» квалифицировалась как антисоветская. За ней последовали другие такого же рода статьи.
Е. Замятина вывели из состава правления Всероссийского союза писателей — организации, объединяющей в ту пору литераторов-«попутчиков». «Блоху» исключили из репертуара. РАПП добился запрета и постановки его пьесы «Атилла».
Он пытался объясниться, написал письмо в «Литературную газету», где отмечал, что рукопись романа он направил в 1921 году в издательство Гржебина, организованное Горьким и имевшем отделения в Петрограде и Москве. Далее он писал: «В 1924 году мне стало известно, что по цензурным условиям роман «Мы» не может быть напечатан в Советской России. Ввиду этого я отклонил все предложения опубликовать «Мы» на русском языке за границей». Замятин сообщал также, что он неоднократно читал свой роман в кругу писателей и не встречал возражений. Почему же сейчас, спрашивал он, через несколько лет, возникла «кампания» против меня, начатая статьей Волина?
Но маховик критики работал с огромной силой.
Деятели РАППа, да и вся официальная критика той поры навешивали на писателя самые зловещие ярлыки вроде «махровый реакционер», «внутренний эмигрант», «буржуазный идеолог», сочиняли фельетоны, рисовали карикатуры.
В романе «Мы», представлявшем собой антиутопию — предостережение обществу, напоминание об опасности потери духовности, утраты человечности в человеке, леворадикальная критика выискивала разного рода намеки, аллегории, карикатуры. Теперь, когда роман опубликован и у нас («Знамя», 1988, № 4 и 5), видно, сколь беспочвенны эти обвинения. Ныне ясно и нам то, что было давно ясно всему литературному миру, — все творчество таких известных западных писателей, как Олдос Хаксли и Рей Брэдбери, да и многих других авторов антиутопий, имеет своим первоисточником роман Евгения Замятина.
«Этот роман — сигнал об опасности, угрожающей человечеству от гипертрофированной власти машины и власти государства — все равно какого, — писал Евгений Замятин, объясняя свою позицию. — Американцы, которые несколько лет назад много писали о нью-йоркском издании моего романа, не без основания увидели в этом зеркале свой фордизм».
Инженер, математик, строитель кораблей, Замятин был против фетишизации точных наук и техники. В годы военного коммунизма его пугали в обилии печатающиеся тогда статьи и речи, повествующие о будущем «рае на земле», где он не находил слов о духовности, о человеке.
Он пророчески говорил о времени, когда человечество достигнет предела в области техники, и это считал опасным. Еще в 1920 году, полемизируя со своим другом художником Юрием Анненковым, автором знаменитых иллюстраций к «Двенадцати» и портретов своих современников, Замятин писал:
«Дорогой мой Юрий Анненков! Я сдаюсь: ты прав. Техника — всемогуща, вездесуща, всеблаженна. Будет время, когда во всем — только организованность и целесообразность, когда человек и природа обратятся в формулу, в клавиатуру.
И вот — я вижу это блаженное время. Все симплифицированно. В архитектуре допущена только одна форма — куб. Цветы? Они нецелесообразны, это — красота бесполезная: их нет. Деревьев — тоже. Музыка — это, конечно, только звучащие Пифагоровы штаны. Из произведений древней эпохи в хрестоматию вошло только: Расписание железных дорог. Люди смазаны машинным маслом, начищены и точны, как шестиколесный герой Расписания. Уклонение от норм называют безумием. А потому уклоняющихся от норм Шекспиров, Достоевских и Скрябиных — завязывают в сумасшедшие рубахи и сажают в пробковые изоляторы. Детей изготовляют на фабриках — сотнями, в оригинальных упаковках, как патентованные средства; раньше, говорят, это делали какими-то кустарными способами. Еще тысячелетие — и от соответствующих органов останутся только розовенькие прыщички (вроде того, как сейчас у мужчин на груди справа и слева)».
При этом он вспоминал героев своих очерков об Англии «Островитяне», где уже тогда заметил пагубные черты, как он выражался, «машинобожия».
Замятин не стоял на антисоветских позициях, он даже писал в 20-е годы, что антисоветских писателей в России нет. Но клеймо «антисоветчика» преследовало его еще с начала 20-х годов. В 1922 году он был арестован и ему предписали выехать за рубеж. В документе ГПУ значилось: «Дано сие гр. РСФСР Замятину Евгению Ивановичу, р. в 1884 г. в том, что к его выезду за границу в Германию, по (день поездки); высыл, бессрочно; со стороны Гос. Политуправления препятствий не встречается. Настоящее удостоверение выдается на основании постановления Совнаркома от 10 мая 1922 г. Нач. Особого Отдела ГПУ — Ягода».
Тогда друзьям удалось предотвратить эту высылку. Замятин вернулся к литературной работе.
Замятин с грустной иронией размышлял о судьбе писателя в первые годы революции. «Писатель, который не может стать юрким, — писал он в одной из своих опубликованных статей, — должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить. В наши дни — в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во «Всемирной литературе» несомненно переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве...»
Но и позже работать в литературе Замятину было трудно, хотя его рассказы и статьи появлялись в печати. Его литературная судьба напоминала судьбу его близкого друга Михаила Булгакова.
И тем не менее писатель пользовался авторитетом в художественных кругах. К его творчеству, не страшась критических наветов, пытались обращаться и кинематографисты.
В этом отношении примечателен фильм Фридриха Эрмлера «Дом в сугробах», поставленный в 1928 году — в самый разгар нападок на Замятина. Фильм-экранизация рассказа писателя «Пещера» с большой силой воспроизводил трагическую судьбу интеллигента в голодном и холодном Петрограде в первые послереволюционные годы. И хотя режиссер сгладил конфликт — фильм завершается приходом музыканта из своего промерзшего дома-пещеры в рабочий клуб, чтобы служить обществу, — чувствовалась сила литературного первоисточника. В картине, вполне в духе Замятина, был впечатляюще показан Петроград того времени — город в сугробах. Талантливо играл Федор Никитин — один из самых популярных актеров 20-х годов — главную роль.
В 1931 году Евгений Иванович Замятин, убедившись, что его произведения не имеют перспектив печататься, а травля в газетах не прекращается, обратился к Сталину с просьбой предоставить ему возможность уехать с женой во Францию. Он писал: «Приговоренный к высшей мере наказания — автор настоящего письма — обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою... Для меня как писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от года все усиливающейся травли...» Далее он писал, что вернется назад, «как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова. А это время, я уверен, уже близко, потому что вслед за успешным созданием материальной базы неминуемо встанет вопрос о создании надстройки — искусства и литературы, которые действительно были бы достойны революции».
При поддержке Горького, с которым в ту пору Сталин заигрывал, эта просьба была удовлетворена.
Но во Франции Евгений Замятин написал сравнительно немного — он тосковал по родине, не находил нужного материала. Правда, он написал ряд талантливых эссе о писателях, с которыми был близок в 20-е годы. Охотно встречался с советскими писателями, приезжавшими в Париж, — Б. Пастернаком, И. Бабелем, А. Толстым, К. Фединым, М. Слонимским. Работал над переводами, помогал осуществлению постановки «Блохи» в Брюсселе.
По свидетельству художника Ю. Анненкова, «любовь к творчеству Горького и личная дружба с ним побудила Замятина перенести на французский экран какое-либо произведение Горького. После долгих колебаний Замятин остановил свой выбор на пьесе «На дне».
Заказ на сценарий ему предложил руководитель фирмы «Альбатрос» продюсер Александр Каменка, выходец из России. Евгений Замятин и до этого проявлял интерес к кино. В 1935 году Федор Оцеп поручил ему написать сценарий фильма «Анна Каренина». Режиссер самого «кассового» советского фильма 20-х годов — «Мисс Менд» и поставленного в Германии фильма «Живой труп» с Вс. Пудовкиным в главной роли, Оцеп и во Франции считался видным кинематографистом — его картины «Княжна Тараканова», «Пиковая дама» имели шумный успех.
Но «Анну Каренину» Федору Оцепу по каким-то, очевидно, финансовым, причинам поставить не удалось, хотя по отзывам друзей сценарий был интересным (замечу в скобках, что его следовало бы разыскать через французскую синематеку).
Фирма «Альбатрос» была весьма популярна во Франции в 20-е годы — тогда ей удалось привлечь к постановкам фильмов многих талантливых деятелей искусства — русских эмигрантов. Именно здесь с огромным успехом выступил Иван Мозжухин в фильмах «Кин» и «Пылающий костер». Но в связи с появлением звука фирма стала испытывать трудности и теперь рассчитывала поправить свои дела постановкой «На дне». Правда, Александр Каменка считал, что Замятин не имеет опыта сценарной работы, да еще в условиях западного кинопроизводства, и он пригласил ему в помощь профессионального сценариста Жака Компанейца, тоже по происхождению из России. Замятин вынужден был согласиться на соавторство — его материальное положение было весьма зыбко.
Жан Ренуар вспоминал, что он взял уже готовый сценарий, но, следуя своим принципам, начал его переделывать. «Я всегда принимаю любые идеи и предложения, — писал режиссер, — правда, при условии, если они «рождаются в совместной работе». И далее: «Наш сценарий сильно отличался от пьесы Горького. Мы послали сценарий писателю, чтобы получить его одобрение. Он ответил Каменке письмом, в котором высказывался за свободную адаптацию текста и полностью одобрил наш сценарий».
Фильм вышел на экран уже после смерти Горького — Замятин выступил с речью на вечере в Париже, посвященном памяти писателя.
Действие кинокартины было перенесено во Францию, но имена действующих лиц сохранены. Собственно, весь сюжет строился на взаимоотношениях Васьки Пепла, Наташи и хозяйки ночлежки. Самостоятельной новеллой была судьба Барона — рассказывалась история его падения.
Фильм, по свидетельству Юрия Анненкова, прошел с большим успехом. Критика особо отличала игру молодого актера Жана Габена в роли Васьки Пепла и популярного тогда Луи Жувэ в роли Барона.
Вряд ли Евгений Замятин был полностью удовлетворен своим кинематографическим дебютом во Франции — фильм во многом отошел не только от пьесы Горького, но и от сценария. И тем не менее работа в кино выдающегося писателя, провозвестника целого направления в мировой литературе, весьма примечательное явление в истории экранного искусства.
Мне довелось в конце 60-х годов познакомиться с Александром Каменкой. К тому времени продюсер уже не занимался делами, но еще сохранял связи с кинематографическим миром. Александр Каменка живо интересовался и советским кино, ведь именно он в конце 50-х годов проявил инициативу постановки первого советско-французского фильма «Нормандия-Неман». Тогда он привлек к созданию сценария Эльзу Триоле и Шарля Спаака, кстати сказать, участника постановки фильма «На дне». В «бурный май» 1968 года, когда протестующая молодежь прервала Каннский фестиваль, на митингах кинематографистов Александр Каменка был избран президентом свободной Ассоциации французского кино — «генеральных штатов». Конечно, этот акт был чисто символическим, Ассоциация так и не приступила к работе, но факт остается фактом — прогрессивная кинематографическая общественность подчеркнула заслуги старого продюсера. Именно там, в Канне, Александр Каменка рассказал мне о работе с русскими деятелями искусства и среди них с Евгением Замятиным. К сожалению, я не записал эту беседу, но хорошо помню, с каким глубоким уважением он говорил о писателе, как гордился он тем, что ему довелось привлечь автора романа «Мы» к работе в кинематографе.
«Музей друзей» — совместная книга пародий Игина и Светлова, представляющая собой сборник шаржей на известных советских деятелей культуры. На страницах книги нашлось место и для одного шаржа на писателей-фантастов.
Рисунки выполнил Иосиф Игин, а Михаил Светлов сочинил стихотворные подписи. Книга имела шумный успех, обид и скандалов не вызвала.
Игин И., Светлов М. Музей друзей. Шаржи. Эпиграммы. М.: Советский писатель, 1962
В начале 1990-х гг. Ю. Петухов издавал газеты и журналы ("Голос Вселенной", "Приключения, фантастика", "ПФ-измерение", "Метагалактика", "Галактика"), в которых львиная доля объема была отдана под его собственные сочинения. Были и небольшие исключения, печатал он и самотёк: рассказы режиссёра Владислава Панфилова из Москвы, поэта Анатолия Фисенко из Липецка, сценариста Александра Чернобровкина из Путивля, фэна и журналиста Сергея Стрельченко из Волгограда, и других литераторов, про которых мало чего известно, но которые тем не менее запомнились своими единичными публикациями. Например выпуск журнала "Галактика" № 5-6 за 1993 год был целиком и полностью отдан под повесть Виктора Волконского "Красный карлик". Об авторе ничего неизвестно, все его немногочисленные публикации отражены по ссылке: https://fantlab.ru/autor12657/alleditions
Это издание можно считать и как журнал, и как книгу (хотя ISBN у брошюрки нет).
Издательство: М.: Метагалактика, 1993 год, 60000 экз. Формат: 84x108/32, мягкая обложка, 64 стр. Серия: Галактика
Комментарий: Иллюстрация на обложке и внутренние иллюстрации А. Филипповa.
Рассмотрим иллюстрацию для обложки этой книжечки.
Внешний вид рабочей иллюстрации с разметками
Печать журнала и неразборчивая подпись
Подпись Ю. Петухова, главного редактора журнала
Книжечка и оригинал рисунка для её обложки
Обратите внимание, что при изготовлении книги от картинки отрезали немного сверху и снизу, а цветопередача стала более тёмной, например голубые волосы превратились в тёмно-фиолетовые
На обратной стороне брошюры тоже рисунок подрезан с трёх сторон
Далее еще два рисунка Алексея Филиппова к журналам.
Иллюстрация к журналам "Метагалактика"
И ещё одна цветная акварель
Фотоснимки оригиналов этих работ Алексея Филиппова ранее не демонстрировались. Еще около десятка рисунков, в основном не изданных, были показаны на форуме, от страницы 122 — и до страницы 129.
Комментарий: Выпуск 1. Сборник книжных и журнальных иллюстраций разных лет. Иллюстрация на обложке и внутренние иллюстрации А. Филиппова. В оформлении обложки использована работа "Кровавый голод мамочек", 1992 г.
Этот старый, еще доковидный, альбом иллюстраций Алексея Филиппова, всплыл неожиданно и доступен на Алибе:
Пожалуй, самое первое издание романов из цикла "Мир Реки" Филипа Фармера на русском языке сделали в Ленинграде в 1991 году, и, как почти любое позднесоветское издание, книгу содержит все атрибуты обстоятельного подхода к выпуску литературы. Издание содержит большое предисловие Андрея Балабухи с подробной статьей об авторе. Когда в солидных антологиях типа "Американская фантастика", сост. Еремей Парнов, М., Радуга, 1988 г., справки об авторах составляли крохотный абзац в пять строчек с беглым перечислением некоторых романов, пересказ творчества неизвестного писателя (аж на восьми страницах!) выглядел колоссальным прорывом в деле информирования страдающих сенсорным голодом любителей фантастики. В самой книги два романа, масса черно-белых иллюстраций по тексту и цветной рисованный форзац — уже совсем не соц.реализм, уже вполне эротокапитализм:
Форзац ленинградского издания "Мира Реки"
На корешке красуется удачный логотип SF, в котором считывается и парусник из книги, и перо чернильной ручки. Эмблема могла бы стать знаком новой фантастической серии, однако ничего более с таким оформлением выпущено не было. И тут мы подходим к цветовому решению бумвинилового покрытия обложки. В года лишений и страшного дефицита всего и вся, на такую фигню просто никто не обращал внимания, но обложка коричневого цвета.
Это издание "Мира Реки" было в числе самых первых фантастических книжек, выпущенных частниками. "Полярис" (которые ещё только планировал жить в парадигме многотомников) — запустил эклектичную серию сборников разных авторов "Мастера фантастики", зато с номерами на корешках, чтоб собиратели собирали всё. К тому времени издан был кажется лишь один Гаррисон, может быть и еще какой-то том был, не обязательно кстати второй, последовательности особо не придерживались, размещали заказы в несколько типографий, какой том успели раньше сдедать — тот и выпускали в продажу:
Трилогия "Мир смерти", 1990
"Северо-Запад" еще только искал свой формат и выпустил синий том Муркока, начавший знаменитую желтую серию фэнтези.
Хроники Корума, 1991
Книг выходило всё ещё очень мало, были недели без новинок, а когда появлялось что-то — то ценник был кратно превышающий номинал. На указанных книгах всё еще была отпечатана цена на задней стороне обложки. Муркок стоил 10 рублей, Фармер 8 рублей. На Гаррисоне номинал был кажется вообще грандиозные 25 рублей (книги этой у меня нет, проверьте если кто может). Книги государственных издательств, сделанные точно так же (обычный размер 84х108/32, средненького качества бумага, обложка 7Б, рисунки внутри) имели номиналы около одного рубля — могло быть 90 копеек, 1 р. 10 копеек, что-то очень солидной толщины — 2 руб. Но 8?! 10?! 25 рублей, отпечатанных непосредственно на задней крышке?! Небывалое. Но на рынке они все (и государственные, и частные) продавались по 20-30 рублей, при средней зарплате примерно 150-250 рублей. Поэтому в принципе было не важно, какой номинал на книге, купить-то ее можно только на толкучке. Я же, будучи школьником, работал всего по 4 часа, поэтому зарплата у меня была и того меньше. Например на овощном консервном заводе, где мариновали кабачки, платили рубль в день, а в типографии — уже 2 рубля, но с августа 1991 там перестали выдавать зарплаты потому что предприятие принадлежало компартии, а партии заморозили все счета из-за участия её руководства в государственном перевороте. Книги стоили очень дорого, но выходило их всё еще ничтожно мало, и можно было покупать все жанровые новинки, и советских писателей, и переводных. Потом после прочтения книгу можно было продать за тот же ценник, получалась беспрерывная карусель. Умение очень аккуратно читать наверное тогда так и воспитывалось.
Так вот, возвращаясь к "Миру Реки". На рынке он появился в коричневой обложке, был сметён, потом опять появился и снова сметен, и так несколько завозов подряд. Книгопродавцы говорили что якобы есть часть тиража, где надпечатка на обложке сделана не краской, а золотом, и такие книги стоят естественно дороже. Нам их всё равно не привозили, не видел. И не видел до сих пор, и не видел описаний "Мир Реки с золотым тиснением". Может это был штучный переплет, может вообще выдумки. Были ли на книги изначально изготовлены суперобложки, или их допечатали посторонние оптовики позже — не знаю. (Известная же целая серия торговых суперов Юго-Восток. Кто-то из оптовиков креативно развил и продолжил дело знаменитого букиниста Поливановского, который был директором МосКниги целых сорок лет, с 1942 по 1982).
На книгах "Мир Реки" самого первого привоза никаких суперов не было, не было их и через месяц на довозах. Хотя на Фантлабе в карточке издания описано целых два супера, причем разных, я не уверен что это родные супера. Встречался этот "Мир Реки" от Русской Тройки и в последующие годы, он никогда не был и не становился ни редкостью, ни раритетом. Однако на днях я увидел это издание в бумвиниле синего цвета.
"Мир Реки", 1990, синий 7Бц
Типографские данные идентичные коричневомуНоминал "8 р." на обложке
Среди причастных к изданию есть великий Сидоровичцифры к количеством страниц точно так же сбиты и пляшут. Фактически в конце книги еще два пустых листа, итого 464 стр.
Вода у нас на планете синяя, действие в романе происходит возле воды и на воде, Река — главный герой сериала Фармера. Гештальт закрылся: обложка должна быть синей, книгу надобно приобрести, что и было сделано, а в карточку добавлены сведения.
От Филипа Фармера перейдём к другому Филипу, Филипу Дику. В отличии от Фармера, он был известен советским ценителям фантастики и до появления частного книгоиздания. Его произведения печатались в "Огоньке", "Вокруг света", антологиях. Целых шесть рассказов за 30 лет, и под занавес, когда в 1986 году в Главлит пришёл Владимир Алексеевич Болдырев (родом из села Каликино Добровского района Липецкой области, региона, давно славящегося вольнодумством и презрением к цензуре. Тут например в 1791 году отпечатаны первые книги Вольтера на русском языке
Том IТом IIТом III
Оглавление первого томаОглавление второго тома
— в частной домашней типографии Ивана Герасимовича Рахманинова. На титуле стоит городов Козлов, но имение Рахманинова было в селе Казинка, там же размещалась и типография (позднее он перевезет станки в столицу и продаст их баснописцу Ивану Крылову)
... и отрезал у Главлита цензурные функции — в журнале "Юность" выскочил роман "Помутнение" (весна 1989). С 1990 года плотину прорвало, и по состоянию на сегодня, на 2024 год, уже пожалуй все романы и рассказы писателя изданы на русском языке, да так много раз, с повторами и дублями, что можно выбирать по вкусу по переводам — примерно 124 книжных издания, половина из которых — это омнибусы по несколько романов. Но нет, есть еще лакуны, тянущиеся с самого детства писателя.
В период с 1942 по 1944 год несколько рассказов школьника Филипа К. Дика (1928-1982) были опубликованы в “Клубе молодых авторов” на страницах ежедневной газеты его родного города Беркли "Berkeley Daily Gazette".
Эти рассказы никогда не перепечатывались, они не входят ни в одно книжное издание, их нет в собраниях сочинений. Лишь в 2014 один Фрэнк Холландер (исследователь творчества Дика и коллекционер из г. Беллвью,
Вашингтон) выпустил за свой счет скромную чёрно-белую брошюрку в мягкой обложке. Крохотным тиражом 100 экз, для истинных поклонников писателя — подписчиков фэнзина "PKD Otaku".
Внешний вид книги, изданной в Белвью в 2014 году
Весь тираж подписан и пронумерован Фрэнком Холландером, это номер 54
Портрет ведущей "Клуба молодых писателей"
Содержание книги можно разглядеть, хотя и с трудом
Последняя страница обложки, фрагмент старой газеты
Книжечка стала редкостью, хотя иногда всплывает в продаже, сейчас например предлагается на Ебее за 300 долларов.
В 2020 году в Англии, в небольшом городке Пенрит, местные поклонники напечатали один лишь рассказ "Раса рабов", в крафтовой брошюрке из 8 страниц, тиражом 250 штук и стартовой ценой 8 фунтов.
Брошюра с рассказом "Раса рабов" выглядит как открытка, да и по толщине такая же
Титульный лист издания 2020 года
Сейчас за нее уже просят 50 фунтов на Абебуксе. Иных случаев переиздания первых рассказов Ф.К. Дика не обнаружил. Но обнаружил сувенирный хенд мейнд, уже на русском языке.
Филип К. Дик "Коробка фокусника".
Твердый шитый блок на толстой упругой офсетной бумаге. Переплётная крышка алого бумвинила. На антрацитовой плашке — тиснение фольгой под злато. Белоснежная глянцевая суперобложка сияет словно лёд на озере. И всё это аккуратно помещено в картонный футляр синего, как "Мир Реки" Фармера цвета, который бережно оберегает находку от пыли, солнца и заморозков.
Перевод на русский язык сделал энциклопедист К. Сташевски. Полтора десятка цветных иллюстраций ко всем рассказам и стихам выполнил неугомонный Евгений Мельников.
С о д е р ж а н и е :
Удобная лужа (The Handy Puddle)
Народ джунглей (Jungle People)
Черные искусства (The Black Arts)
Рыцарский бой (Knight Fight)
Задавака (The Highbrow)
Возвращение Санты (Santa's Return)
Сатира на перевод пророческого стихотворения (A Satire on the Translating of Sixteenth Century Prophetic Verse)
Коробка фокусника (The Magician's Box)
Маркус и его конец (Marcus and His End)
Раса рабов (The Slave Race)
Первое исполнение (The First Presentation)
Посещение (The Visitation)
Заметки в программке о великом композиторе (Program Notes on a Great Composer)
========================
P.S. Коллега omaksimov нашёл фотографию обложки Мира Реки от "Русской тройки" 1991 года издания — с тиснением золотой фольгой. Рисунок немного другой, упрощенный, зато фамилия автора более крупно сделана.
Обложка первого издания перевода "Мира Река" с тиснением фольгой. Фото увеличивается при нажатии на картину.
Людмила Подосиновская, автор всего двух рассказов и двух очерков. В одном из своих очерков она описала личные впечатления от знакомства с Александром Беляевым.
Так как в Сети я не нашел этот текст, публикую его здесь для общего блага.
Мои встречи с Александром Беляевым
Л. Подосиновская
«Костёр» 1968 №8, стр. 39-40
Когда-то давно, в детстве, когда мне было лет десять, я очень любила Майн-Рида, зачитывалась «Всадником без головы». Но однажды попала мне в руки книга Александра Беляева «Голова профессора Доуэля» — и с Майн-Ридом было покончено. После «Головы профессора Доуэля» я прочитала «Человека-амфибию», «Прыжок в ничто»... С тех пор я полюбила фантастику и моим любимейшим писателем стал Александр Беляев. Я тогда не знала, жив он или нет, где он живет, рядом или на другом конце света. Он не мог быть близко, он был, как и всякое божество, где-то там, в неведомом краю, может быть, на другой планете.
Как-то в один несчастный день пришла мне вдруг фантазия взять перо и бумагу и написать фантастический рассказ. И название-то я ему дала самое несчастное — «Несбывшаяся мечта». Часто я потом вспоминала это название!
Но это потом, а тогда... тогда случилось чудо. Из «Ленинских искр» мне написали, что рассказ мой переслали писателю А. Р. Беляеву и надеются, что он мне в ближайшее время ответит.
И он ответил. Оказалось, что он живет на земле, и даже совсем недалеко, в городе Пушкине, до него не нужно лететь в космической ракете, а можно доехать самым обычным поездом. «Найти меня не трудно... Я живу во дворе кино «Авангард». Кино у нас единственное, все знают. Четырехэтажный дом во дворе. Третий этаж, кв. 34».
Мы с мамой решили поехать вдвоем — ей тоже хотелось познакомиться с известным писателем, да и мне не так страшно было с нею. Воскресенье 13 апреля 1941 года было солнечным ясным днем. Ровно в десять часов утра от перрона Витебского вокзала отошел поезд, и через полчаса мы были в Пушкине. Следуя указаниям письма, мы быстро дошли до кинотеатра, вошли во двор, ступили на лестницу... И струсили. Остановились у квартиры 34, постояли, посмотрели друг на друга, не решаясь позвонить... Где-то наверху хлопнула дверь, и я чуть не пустилась наутек, — но тут мама нажала кнопку звонка.
Дверь открыла немолодая женщина.
— Александр Романович Беляев здесь живет? — спросила мама.
— Да. Вам его самого нужно?
— Самого,— отважно сказала я. — Скажите ему, что мы приехали из Петергофа.
Она пригласила нас войти, предложила раздеться и ушла. Мое волнение достигло предела. Я лихорадочно сорвала с себя пальто, чувствуя всем своим существом, что он уже идет, что вот сейчас откроется дверь и он появится на пороге.
И вот дверь открылась и он вошел. Мне трудно сейчас, спустя двадцать пять лет, вспомнить его черты, у меня остались в памяти лишь густые черные брови и серебряные волосы, остался приветливый мягкий голос и крепкое рукопожатие в первую минуту встречи. Он пригласил нас в кабинет, извинившись, сказал, что ему недавно делали операцию, поэтому он должен лежать, и прилег на койку, а мы сели рядом. Он уже прочитал к тому времени два или три моих рассказа и теперь заговорил о них.
Указал на их достоинства и недостатки, выбрал один для дальнейшей работы, подробнее остановился на нем. Я немного оправилась от волнения, старалась не пропустить ни слова и некоторые замечания его запомнила на всю жизнь. И сама обстановка этого разговора, кабинет писателя тоже остались в памяти как что-то необычное и чудесное. Везде книги, книги, куча журналов на столике, пишущая машинка... а на стенах семь больших рисунков, прежде всего привлекших мое внимание. Я сразу узнала два из них — на одном была изображена ракета в космическом пространстве, а на другом — схватка с шестирукими обезьянами, обитателями Венеры. Они были из «Прыжка в ничто». Заметив мой интерес, Александр Романович объяснил, что остальные иллюстрации к его книгам: «Звезда КЭЦ», «Под небом Арктики», «Подводные земледельцы», «Воздушный корабль» и еще одна не помню откуда. Кажется, он назвал автором художника Фитингофа.
Несмотря на всю мою робость и волнение, я все-таки осмелилась спросить Александра Романовича, над чем он работает сейчас, и он охотно на этот вопрос ответил. Сказал, что пишет сценарий «Когда погаснет свет», уже кончает его, а потом «заберется на долгое время на Марс». Готовится к выходу его последний роман «Ариэль». «Вы прочитаете его первая», — сказал Александр Романович. К сожалению, «забраться на Марс» ему уже не удалось.
После этого первого посещения я была у него еще два раза в мае 1941 года. Каждый раз это был солнечный день, каждый раз, как межпланетный корабль, трогался десятичасовой поезд с Витебского вокзала, каждый раз ровно в одиннадцать часов я все с тем же трепетом и волнением нажимала кнопку звонка у заветной двери. Наверное, я была тогда похожа на лунатика: я ничего не видела и не слышала вокруг, кроме Беляева. Не знаю, какая у него была квартира, сколько там было комнат, что было в этих комнатах. Помню, была большая комната, через которую надо было пройти, чтобы попасть в его кабинет. Но однажды я обнаружила в ней присутствие столика: меня посадили за него выпить чашку кофе. Потом обнаружилось, что из этой комнаты есть дверь еще в одну комнату — туда, где жила Светлана, дочь Беляева. Светлана была больна, лежала в постели, и Александр Романович привел меня к ней.
Разумеется, она тоже писала научно-фантастические рассказы. Не знаю, сколько ей было тогда лет, я решила, что лет двенадцать. Комната ее была полна игрушек, а она, полулежа в постели, охотно и непринужденно читала нам рассказ, который назывался «Притяжение магнита». Если бы она знала, как я ей завидовала!
А сам Александр Романович прочитал мне начало и рассказал конец своего нового рассказа, над которым работал в то время. Назывался он «Роза улыбается». Речь в нем шла о девушке из капиталистического мира, которую никуда не принимали на работу из-за ее печального лица. Везде нужны были служащие с веселыми, улыбающимися лицами, а Роза не могла улыбаться, у нее было большое горе. Тогда она решилась на пластическую операцию, и на лице появилась вечная улыбка. Но глаза оставались грустными, и ее все- таки не принимали на работу. Наконец ей повезло, она устроилась в похоронное бюро — там нужна была именно такая улыбка.
Собираясь уходить, я попросила у Александра Романовича что-нибудь почитать из его книг. Он задумался: «Что бы вам дать? Мне самому как-то больше всего нравится «Властелин мира», но здесь у меня нет ни одного экземпляра, все в Москве. Я вам дам последнее, что у меня вышло». И он дал мне «Звезду КЭЦ».
Так с книгой в руках я и ушла от него в этот день. И больше мне уже не пришлось его увидеть — через месяц началась война. Вскоре пришла ко мне последняя весточка от него — почтовая открытка:
«Дорогая Люда! Простите за молчание. Рассказ ваш я получил. Был страшно занят работой и не мог прочитать и ответить. Теперь уж «литературную учебу» придется отложить до мирного времени. Когда можно будет приехать, привезете и книгу. Если понадобится раньше — напишу, тогда можно будет выслать по почте.
А вы продолжайте литературную работу — поскольку позволяет время и обстоятельства. Привет маме. Светлана шлет Вам привет. Она в селе.
А. Беляев»
Война разбросала людей в разные стороны, и я тоже была заброшена далеко от Ленинграда, от заветного Пушкина. Мы попали в оккупацию и много дней брели по дорогам, таща на себе то, что успели захватить из дому. Но где бы я ни была, я всегда, как самое дорогое, берегла письма Беляева и его книгу. Часто, перечитывая желтые почтовые открытки, я вспоминала часы, проведенные у любимого писателя, вспоминала его слова, его советы и верила, что снова увижу его, снова приеду к нему после войны.
К сожалению, надежды не сбылись. Уже в самом конце войны я узнала, что он умер в Пушкине, в начале 1942 года. Долго не могла я в это поверить, но все оказалось правдой: Беляева больше не было в живых. Мне осталось несколько его писем, книга и память о встрече с ним как о самом большом счастье в моей жизни.
облако тэгов
М.: 
