— Все ваши сольные фантастические романы посвящены, по сути, одной теме: сочетанию сверхчеловеческого и человеческого. Почему этот вопрос для вас так актуален?
— Никогда не задумывался... Действительно, почему?..
Наверное, хочется объяснить людям проклятие талантливого человека.
Когда обыватель видит гениального художника, великого актера или знаменитого режиссера, то сразу начинает завидовать. Мол, вот поперло человеку, ни за что ни про что получил такие сверхспособности.
А ведь не поперло ни разу. Любые способности сверх обычных, любой талант — это не выигрыш в лотерею. Это, скорее, ипотека. Да, у тебя есть возможность сделать что-то необычное, новое. Но это еще и обязанность. Не сделаешь — Дорогое Мироздание тебя так отмудохает, что мало не покажется. Сколько я видел спившихся талантов, которые торговали компьютерами, вместо того, чтобы реализовывать свой дар (под «спившимися» я понимаю «умершими в 40 лет от цирроза»). Сколько знакомых променяли свои способности на сытую жизнь — и теперь похожи на бледные тени самих себя. Да и сам я, хоть талант мой невелик, не могу не писать. Физически не могу — начинается бессонница, головные боли, упадок сил.
В своих книгах просто слегка гипертрофировал ситуацию. Не художник-актер-режиссер, а Мастер смысла, или «Топор», или бродячая душа. Все они не управляют своими талантами, а подчиняются им, оставаясь обычными людьми.
Вот что меня тревожило, оказывается.
Так что отдельное спасибо за вопрос!
— И все-таки большинство ваших книг относится к категории литературы для детей и подростков. Спрошу как эксперта. С детской литературой все более-менее понятно: здесь современный автор еще может найти читателей, если удастся убедить родителей, что его книги не менее важны для ребенка, чем произведения Маршака, Чуковского или Барто. Но есть ли шансы у современного русскоязычного автора, пишущего для подростков? Такое ощущение, что как только ребенок получает возможность выбирать чтение самостоятельно, он тут же подсаживается в лучшем случае на Толкина и Роулинг, а в худшем — на «Метро 2033». Поделитесь опытом: как конкурировать с зубрами подростковой литературы?
— В последние лет десять в русскоязычной подростковой литературе произошел настоящий бум. Появилось несколько очень толковых премий — «Книгуру», имени Крапивина, имени Михалкова, «Новая детская книга». Работают семинары, создаются литературные журналы, формируется специфическая «подростково-литературная» критика. В результате буквально из ниоткуда материализовалось несколько десятков авторов книг для подростков — и сами книги, конечно.
Пока они не конкурируют с Толкиным и Роулинг, но скоро будут. Стакан полон еще только на четверть, но следует учесть производную по времени — стакан достаточно быстро наполняется. Даже журналисты, которые славятся ленью и склонностью к затертым стереотипам, перестали бухтеть, что «детская литература умерла».
И продажи пошли вверх. Не знаю данных коллег по цеху, но по нашим с Евгенией Пастернак книгам могу сказать: рынок заинтересовался. Пять лет назад мы продавались с трудом, теперь суммарные тиражи каждой книги вышли на неплохие 50 000+. Не Глуховский, но на пути к нему, потому что продажи монотонно растут год от года. Уверен, что у других подростковых авторов — Сабитовой, Кузнецовой, Веркина и прочих — картина похожая.
Скоро мы начнем теснить зубров, это станет видно невооруженным взглядом. Почему? У нового поколения русскоязычных авторов есть хороший козырь против Роулинг и Толкина: мы пишем про «здесь и сейчас». В последние два-три года все больше текстов становятся по-хорошему реалистичными. А даже если есть фантастика, то она происходит с современными подростками в их мире.
Мне кажется, что читатели (даже юные) стали подуставать от эскапистской литературы. Им хочется видеть себя — восьмиклассника со смартфоном, который сидит в «Контакте» и переживает из-за соседки по парте. Не в Среднеземье, не в готическом метро Глуховского, а прямо тут, в реальном мире.
Плюс — у нынешних подростков есть свои, очень современные, проблемы, о которых Роулинг с Толкином не подозревали. Это и тупая система образования, и коммуникативный коллапс (многие уже не умеют общаться не в виртуале), и передоз информацией. Даже наркотики — тема вроде как старая — стали другими, они доступны и практически легальны. С кем поговорить об этом? Иностранцы заморочены своими проблемами, классики отдыхают, фантасты устремлены в будущее... Остается только отечественная реалистическая проза. То, что раньше называлось «школьная повесть».
Поэтому скоро подросток не Роулинг, не Глуховского — Жвалевского и Веркина с базара понесет.
Зубры-то сдают позиции. Та же Роулинг, если верить данным Российской книжной палаты, давно уже не является номером один для наших подростков. И даже номером 20 не является.
И, кстати, чисто «детскому», не подростковому, автору гораздо сложнее пробиться через заслон Маршака-Чуковского-Барто, чем нам — через Роулинг и Толкиена. Инерция мышления родителей (а чаще бабушек) чудовищна, с подростком договориться проще.
На фестивале фантастики «Созвездие Аю-Даг», который проходит в конце октября в пансионате на берегу Черного моря, ежегодно вручается уникальная премия «Бегущая по волнам», за лучший женский образ в фантастике прошедшего года.
В этом году жюри практически единодушно присудило премию роману Натальи Шнейдер и Дмитрия Дзыговбродского«Сорные травы», вышедшую в 2012 году в издательстве «Фантаверсум». Также роман получил премию «Странник» в номинации «Необычная идея» и премию Международная ассамблея фантастики «Портал» в номинации «Открытие себя» (премия имени И.Ф. Савченко).
Предлагаем вашему вниманию интервью с лауреатами:
Наталья Шнейдер — врач по образованию и по профессии. «Сорные травы» — это третий ее роман, второй из опубликованных в издательстве «Фантаверсум». (Первый — «Двум смертям не бывать» написан в стиле фэнтези. Живет в Омске. Замужем. Воспитывает сына и кота.
Были ли у Вас в детстве любимые литературные герои или героини? А любимые авторы?
Любимые герои, конечно, были, правда, менялись они довольно быстро. Мушкетеры и гардемарины, Люк Скайуокер, Низа Крит из «туманности Андромеды» (несмотря на то, что сейчас, хоть стреляйте, не вспомню, чем же она меня «зацепила») Илль Элиа из «Леопарда с вершины Килиманджаро» Ларионовой, Кларк из «Марсианки Подкейн», князь Мышкин – в общем, наверное, стандартный набор рано начавшего читать и любознательного ребенка.
Когда вы поняли что вы писатель? Как это произошло? Сколько времени Вам понадобилось на то, чтобы поверить в это? Мешало ли Вам что-то?
Если совсем честно – до сих пор до конца не поверила. Все время кажется, что писатель – это Чехов там, Достоевский, Лем, на худой конец, что-то такое… эпохальное. Мыслители, «инженеры человеческих душ», и тут вдруг я. Писатель. Гм.
Пока мне проще считать себя «публикующимся автором».
Вы учились ремеслу писателя? Как и у кого?
Да, и не перестаю учиться. Сейчас выпущено множество книг на тему «как стать писателем» — читаю, обдумываю, какие-то приемы использую. «знать как надо делать» и «уметь делать » — две разных вещи, тем не менее, со временем получается перевести одно в другое. На первых порах в сети многое дали литературные конкурсы, которые сопровождались обсуждением работ – главное, не подсесть на соревновательность. К сожалению, у меня нет возможности регулярно ездить на мастер-классы, которые проводят современные писатели – но те несколько, ан которых я была, оказались очень ценны в плане нового опыта и знаний.
Сколько времени (приблизительно) прошло с вашего первого литературного опыта до тех пор, как Вы решились показать свою работу посторонним? Предложить ее в издательство?
Признаться, я не знаю, что считать своим первым литературным опытом. Сказки на ночь я себе рассказывала лет с шести, по крайней мере первое сознательное воспоминание об истории, которую я сама придумала у меня где-то с этого возраста. Начала записывать лет с двенадцати, показала подруге лет в шестнадцать. На широкую публику впервые вынесла в 2004 году, когда на Литфоруме проходил конкурс фанфиков по мирам Ника Перумова – и так получилось, что написанный тогда фанфик и стал моей первой публикацией. После этого рассылать свои работы по журналам и издательствам было не так страшно.
Есть ли у Вас псевдоним? С чем связан его выбор?
Да, я публикуюсь под псевдонимом – моей девичьей фамилией. Этакое символическое отделение «творческой личности» от «земной женщины» — жены и матери. Обе эти роли – важная часть моей жизни, но они разные, потому и зовут их по-разному.
Как Вы совмещаете работу/дом. хозяйство/материнство и писательство? Сколько усилий приходится предпринимать? Чем приходится жертвовать?
Агата Кристи думала об убийстве когда мыла посуду. У меня получается примерно так же. Самое трудное – выбрать время сеть и записать то, что уже оформилось в голове.
Когда к Вам чаще всего приходят идеи?
Какого-то определенного времени или условий нет. В время чтения, просмотра передач, по дороге….
Какие из Ваших хобби помогают Вам в творчестве? Какие мешают?
Если считать чтение «хобби» — то в первую очередь чтение. Под вязание хорошо думается, или в парке на роликах или коньках. А вот занятия, требующие полной вовлеченности – вышивка бисером, занятия в зале, скорее «мешают» — не смысле, от отбирают энергию для творчества, но отнимают у него время.
Как Вы считаете: есть ли у ваших героинь что-то общее?
Я бы сказала, что это сильные женщины. Не в том смысле, что «слона на скаку остановит и хобот ему оторвет» — но обладающие неким внутренним стержнем, способные принимать самостоятельные решения и выполнять задуманное.
Приходилось ли писать от лица мужчин? На что вы опирались? Какие были ощущения?
Писала от лица мужчины. Не могу сказать, что ощущения были какими-то особенными. Человек – он и есть человек, что мужчина, что женщина.
Как относятся Ваши близкие и друзья к вашему творчеству?
Ребенок еще не дорос, муж терпеть не может фантастику, так что это не моя целевая аудитория, родители и друзья спрашивают, когда будет что-нибудь новенькое.
Что Вы думаете о старости и смерти?
С одной стороны, для меня возраст синоним статуса, чем старше – тем больше возможностей. Опять же, мне кажется, что это время, когда дети уже взрослые и не зависят от родителей, и огромное количество сил и времени высвобождается. С другой – после определенного возраста неизбежно снижение качества жизни, а возможная зависимость от других людей из-за болезней, связанных с возрастом меня пугает, надеюсь, мне удастся до конца самостоятельно себя обслуживать. Смерть же – логическое завершение пути, наверное. Хотя не скажу, что отказалась бы от вечной жизни.
Какие ощущения от работы в соавторстве?
С одной стороны — проще. Всегда есть "об кого" подумать — обсудить какие-то сложные моменты, тут же получить обратную связь, покрутить какую-то идею со всез сторон, в том числе с тех, которые самостоятельно не видишь. С другой — приходится искать компромиссы между идеями своими и соавтора, приходится довольно подробно расписывать все детали, чтобы не получилось то, что описал Джек Лондон в предисловии к "сердцам трех" — "получаю по почте сценарий четырнадцатого эпизода) и вижу, что мой герой женат совсем не на той женщине!" — когда я пишу одна, такой необходимости обычно нет, приходится ловить себя за руку, когда хочется отформатировать текст соавтора "под себя".
Дмитрий Дзыговбродский — по образованию и по профессии экономист. Опубликовал более 30 рассказов в фантастических журналах и сборниках, таких "Меридиан", "Эвиал", "Реальность Фантастики", "Магия ПК", "Шалтай-Болтай", "Я", "Полдень", "Очевидное и невероятное", "Юный техник". «Сорные травы» — первое произведение в крупной форме. Живет в Днепропетровске.
Почему вы взялись за тему апокалипсиса?
Потому что это был в некотором роде вызов – написать что-то свежее, живее и приятней пахнущее, чем многочисленные зомби эпопеи, которые сейчас множатся как Staphylococcus aureus в чашке Петри. Но при этом мы прекрасно понимали, что тема изучена и разработана вдоль и поперёк – от «Почтальона» Брина и «Мальвиля» Мерля до «На последнем берегу» Шюта. Так что задача была и трудна, и интересна. То, что нужно.
Были ли у Вас в детстве любимые литературные герои или героини? А любимые авторы?
Первым автором-фантастом, с которым я познакомился, был Хайнлайн. Когда мы жили в Подмосковье на военном объекте, папа решил, что я слишком уж много бегаю по лесам, играя в «войнушки» и терроризируя лесное зверьё – и коварно подсунул мне книгу «Пасынки Вселенной». Так я в пять лет влюбился в фантастику. Затем в течение года познакомился с Бредбери, Саймаком, Желязны, Ефремовым, Стругацкими. С тех пор в любимых авторах прописались Бредбери, Хайнлайн и Стругацкие. Уже через много лет к ним присоединились Олди, Лазарчук и Дивов, Симмонс, Герберт и Герролд. Из нефантастов мои любимые писатели Кэрролл, Лондон (хотя его «Межзвёздный скиталец» и «Алая чума» — отличные фантастические произведения), Сенкевич, Булгаков.
С любимыми героями сложнее. Дарт Вейдер – зе бест. :) А из чисто литературных – Атос, Рэд Шухарт, Корвин, Андре-Луи Моро.
Когда вы поняли что вы писатель? Как это произошло? Сколько времени Вам понадобилось на то, чтобы поверить в это? Мешало ли Вам что-то?
Я всё ещё в процессе понимания и осознания. :) Откровенно говоря, я каждый раз, когда работаю с текстом, доказываю самому себе, что я писатель. Этот процесс бесконечен, как мне кажется. Неверие людей, конечно же, мешало когда-то. Особенно неверие приятелей и друзей. Родные меня всегда поддерживали. Образ писателя мифологизирован – и мало кто может представить и принять, что знакомый вдруг внезапно может оказаться «инженером человеческих душ» и «создателем миров». Потому чаще знакомые стараются подрезать крылья в самом начале творческого пути. Ну зато хорошо тренировка – писателю жизненно необходима железобетонная уверенность.
Расскажу об одном интересном эпизоде в моей жизни. Когда-то, когда я ещё учился на пятом курсе Днепропетровского Государственного Университета, я как раз вёл сам с собой философские диспуты – писатель я или нет, «тварь ли я дрожащая или право имею». В общем, юношеская рефлексия – борьба максимализма и скромности. На пике размышлений и споров мне приснился занимательный сон. Как будто я сижу на берегу, рядом вынесены на песок лодки, старая, изломанная штормами пристань, море неспешно плещется в десяти шагах. Прямо-таки «хэмовский» пейзаж. А рядом сидит Рэй Бредбери. И мы с ним беседуем о том, что такое быть писателем и как стать писателем. Я уже подзабыл, о чём точно мы с ним говорили – но некоторые его слова остались в моей памяти. Не нужно сомневаться и решать – писатель ты или нет. Просто пиши. Смелость переводить мысли в символы – необходимый атрибут для литератора. Если есть что сказать, пиши. А сомнения оставь на потом, когда поставишь точку в конце книги или рассказа. Вот так мне подсознание дало ответ. Или же сам Рэй Бредбери. После этого сна я уже меньше сомневался.
Вы учились ремеслу писателя? Как и у кого?
Нет. Если говорить о семинарах, лекциях, уроках. Но учился по книгам. У Хэма изучал лаконичность и мужественность образов. У Булгакова построению живых диалогов. У Сенкевича смотрел, как строить образ древнего мира. У Олдей, как играть словами и смыслами. У Бредбери чудесной образности и умению сделать так, чтобы мир не только можно было представить, но и даже понюхать – для меня Марс до сих пор пахнет корицей. Долго перечислять – учителей очень много.
Сколько времени (приблизительно) прошло с вашего первого литературного опыта до тех пор, как Вы решились показать свою работу посторонним? Предложить ее в издательство?
Наверное, несколько месяцев. Я в году эдак в 2004 написал короткий рассказ – идея мне пришла в голову на работе. И через несколько месяцев в сети я вышел на литературные форумы, узнал, как и куда отправлять рассказы – до этого я вообще не был в курсе литературной жизни в сети. Я выслал тот самый рассказ Григорию Панченко в «Меридиан». И он его принял на публикацию. Так и случилась первая публикация. Помню, что оповещение о письме пришло мне SMSкой на телефон в 10 вечера. Я как раз прогуливался с другом по набережной. Только прочитав первые слова в SMS, я понял, что рассказ приняли в журнал. Ощущения были непередаваемые.
Ощущения от работы в соавторстве?
Скажу откровенно, мне очень повезло с соавтором. У меня уже был опыт соавторства до «Сорных трав» — и мне есть с чем сравнивать. Ната Шнейдер – уникальная, чуткая, талантливая девушка. В ней есть и женская мудрость, и твёрдость характера, и живой ум. Она идеально дополняет меня – вовремя удерживает мою фантазию в нужных границах, подсказывает, указывает на ошибки и поддерживает, когда я начинаю сомневаться. Вера в меня другого человека даёт огромные силы. И ещё добавляет сил боязнь подвести близкого человека, которым становится для тебя соавтор. Взаимная поддержка очень важна. И не менее важно, когда у соавторов совпадают жизненные ценности и внутренняя мораль. Тогда получается особая синергия, когда понимаешь друг друга с полуслова, уважаешь другуа друга и ценишь, подхватываешь идеи соавтора на лету и стараешься сделать текст лучше не за страх, за совесть, потому что дело общее.
Какие из Ваших хобби помогают Вам в творчестве? Какие мешают?
Меня всегда интересовала медицина, хотя у меня и экономическое образование. Кроме того, я интересуюсь фармакологией, огнестрельным и холодным оружием. Думаю, что эти хобби мне помогли при написании «Сорных трав». Ну, и самое полезное хобби – люблю мечтать, проговаривать про себя сюжеты и диалоги. Помнится в детстве, даже играя в солдатики, я представлял политические и экономические причины конфликта (насколько хватало детского воображения и знаний), создавал в воображении ключевых персонажей и в ходе боёв у меня строился довольно интересный сюжет. Так что я сам себе создавал увлекательные истории ещё в детстве. А так как я начал читать фантастику ещё в 5 лет, то все мои игры в детстве «происходили» на других планетах. И когда я представлял и обыгрывал противостояние на «одной планете» я чётко знал, что происходило в это время на других. И на следующий день я не начинал играть сначала, а продолжал сюжет с той точки, на которой остановился. Такая вот интерактивная детская история.
Вы одинаково свободно описываете женщин и мужчин? Или есть специфические трудности, связанные с гендером?
Я предпочитаю описывать героев мужчин. Я хочу быть максимально достоверным. Персонажей женщин я могу конструировать – но конструкт в любом случае будет менее живым и ярким, чем интуитивно созданный персонаж. Это мой соавтор одинаково легко описывает персонажей и мужского, и женского пола.
Вопрос к обоим соавторам: ваши творческие планы?
Дописать историю «Сорных трав». Мы с соавтором ещё удивим читателей. Кроме того, у нас есть и другие задумки для соавторства. Можем пообещать, что скучно не будет.
Вопросы задавала секретарь премии «Бегущая по волнам» Елена Первушина.
— Современная российская альтернативно-историческая и тем более попаданческая фантастика то и дело впадает в одну из крайностей: или чрезвычайная поверхностность — или увлеченность, образно выражаясь, заклёпками, мелкими технологическими деталями в отрыве от экономики и геополитики. Комплексный, системный подход к истории в такой литературе скорее исключение, чем правило. В чем тут дело на ваш взгляд?
— Если вкратце, то проблема заключается в интересах разных целевых аудиторий. У нас же гражданская война вроде бы и не закончилась: тру-монархисту не предложишь текст про победу «кровавого Сталина», ему нужно, чтобы в 1918 в Москву вошел Адмиралъ Колчакъ и перевешал комиссаровъ на фонарях. Леваку такой сюжет будет противен, ему подавай товарища Троцкого и Мировую революцию. Заклепочничество же хорошо в меру; я нисколько не возражаю против увлечения техникой, сам грешен, но нельзя превращать худлит в технический справочник! Надо уважать читателя, соблюдая баланс — но, увы, комплексного подхода от многих авторов не дождешься. Пипл и так схавает.
— Казалось бы, жанровый рынок давно перенасыщен, однако романы про попаданцев продолжают выходить ровным потоком, несколько издательств целиком переориентировалось на выпуск литературы такого рода. Каков ваш прогноз — когда это кончится?
— Пока есть запрос от читающей публики — не кончится. И пока существуют авторы, воображения которых хватает лишь на то, чтобы отправить условного Васю в условный 1941 год, сотый раз «предупреждать о нападении». Весь этот мутный поток мне очень напоминает ситуацию середины 90-х годов, когда после оглушительного успеха «Волкодава» Марии Семеновой все ринулись писать «славянскую fantasy». Помнится, тогда в издательстве «Азбука» главред Вадим Назаров требовал поставить «славян» на конвейр, в результате чего появились литературные монстры наподобие «Владигора», забыл как имя автора. Кстати, благодаря тогдашней «Азбучной» политике я доселе испытываю отвращение к запаху любых литературных онуч — не столь давно предлагали мне войти в проект по временам Ивана Грозного, сулили неплохой гонорар. Отказался. Не могу, хоть ты тресни. Славянское моровое поветрие иссякло лет через пять, когда лапти-онучи-поневы и мечи-кладенцы попросту надоели до тошноты. Думаю, и с попаданчеством произойдет ровно то же. Давно пора.
— Вероятно, вас можно назвать одним из пионеров отечественных «книжных проектов» — особенно если вспомнить Конана, в девяностых исправно кормившего десятки российских писателей. Авторы, которые сегодня пишут в «серии с точками», часто оправдываются: мол, и в рамках проекта можно создать шедевр — к чему все они, естественно, только и стремятся. Не просто крепкую коммерческую вещь, а нечто такое, что станет общелитературным событием... Много ли на вашей памяти появилось таких шедевров?
— О-о, старина Конан! Кормилец, поилец и спать уложилец на протяжении многих лет. В голодные девяностые мы с прежним соавтором Мариной Кижиной исписали по теме Хайбории глубоко за четыреста авторских листов. Огромный объем. Помнится, как раз перед кризисом 1998 года нам в голову пришла мысль написать что-нибудь вроде Хайборийского «Властелина колец». Получилось — дилогия «Полуночная гроза», два толстенных тома, с сотней действующих персонажей, хронологией, картами и тьмой приложений. Судя по отзывам, до сих пор считается одним из лучших текстов в серии «Конан». К этому герою у меня отношение как к члену семьи.
С «общелитературными событиями» сложнее. Долгоиграющие серии обычно вырождаются — достаточно вспомнить пана Сапковского, с которого требовали еще, еще и еще «Ведьмака» (коммерческий успех был колоссален!), в результате последние книги резко упали по уровню качества. Большим событием в отечественной fantasy был «Тайный город» Вадима Панова, действительно отличная вещь, но сейчас (по моим ощущениям) автор начал от серии уставать.
Так что раз на раз не приходится. Главное не перезатягивать, как это произошло с бесконечными продолжениями «Летающих островов» А. Бушкова: новые похождения сексуально-озабоченного майора ВДВ Сварога сейчас вызывают грустную усмешку, а ведь первые книги вошли даже не в золотой, а в бриллиантовый фонд русской фантастики.
— Аня, на «Петербургской фантастической ассамблее» вы делали доклад, посвященный жанру стимпанк. Насколько я знаю, вы и сами активно работаете в этом направлении. Так что же такое, с вашей точки зрения, стимпанк?
— Стимпанк — довольно молодое направление, проросшее на ниве хорошо забытого старого. Это научно-фантастическая «веточка», основными чертами которой является принадлежность к эпохе расцвета механики и паровых машин вкупе с эстетикой викторианской Европы. Стмпанк вполне можно назвать субкультурой, из рамок жанра он вырос. Он охватывает и литературу, и кино, и музыку, и моду, и живопись, и анимацию. Это очень яркое с визуальной точки зрения направление — чем и цепляет людей.
Для меня стимпанк — это не столько антураж викторианской эпохи, сколько альтернативные технологии и идеи того времени. Я выросла на книгах одного из предтеч стимпанка — Жюля Верна. Романтика путешествий, герои-бунтари и изобретатели, эпоха серьёзных политических перемен в благополучном, образованном обществе Европы конца девятнадцатого века и целая лавина открытий — ну чем не раздолье для человека пишущего?
Если я скажу, что стимпанк-антураж меня интересует только в литературном плане, я сильно покривлю душой. У меня очень талантливые друзья-хэндмейдеры, я с удовольствием ношу их изделия. Я всё же женщина, у нас любовь к одежде и украшениям в крови. К тому же если тебе что-то идёт, почему бы в этом не показаться, если это красиво и интересно?
— Несмотря на то, что «стимпанковская эстетика» сама по себе пользуется в России определенной популярностью, книги, написанные в этом жанре, не спешат становиться бестселлерами. Иными словами, носить «стимпанковские» очки и прочие аксессуары публика любит, а вот книжки читать как-то не очень, хотя такие произведения и издаются у нас с дивной регулярностью. В чем тут дело, как вам кажется?
— По-моему, причин как минимум две. Первая и основная — качество текстов. Почему-то попадаются две крайности. Либо они сложноваты для широкой аудитории, либо слишком примитивны для взыскательного читателя. И продвигать стимпанк наши издатели опять же даже не пытаются. Хотя «Вокзал потерянных снов» Чайны Мьевиля полностью раскуплен в двух изданиях и ожидает третьего. Чем не коммерческий успех?
Российский стимпанк не отличается разнообразием. Почему-то у нас он упирается в среднего качества детективы с фэнтезийным уклоном или подобие игровых вселенных на бумаге. Проблема переводного стимпанка — либо раскрученность откровенно попсовых текстов низкого качества, не вызывающих интереса у аудитории, привыкшей к серьёзным вещам, либо недостаточная известность книг, адресованных читателю думающему и подготовленному.
Второй момент очень прост и естественен: стимпанк — это прежде всего антураж, а гогглы (пресловутые «стимпанк-очки») и юбка с турнюром внешне производят куда большее впечатление, чем книга в руках. К тому же стимпанк-хэндмейд — дело модное, востребованное и приносящее умельцам неплохой доход. И еще это тусовка, а их так любит наш люд. По книге — максимум народный арт и ролёвка, а в рамках субкультуры можно развернуться шире. В Москве регулярно собираются стимпанк-пати, летом проводятся викторианские пикники, фотосеты, на западе фанаты стимпанка съезжаются на конвенты. Читать стимпанк хорошо, но гораздо больше производится стимпанковской продукции, предназначенной для визуального наслаждения. Люди в большинстве своём тянутся к тому, что доступнее. «Хлеба и зрелищ» же.
— Попробуем заглянуть на пару-тройку лет вперед: за какими темами и направлениями, на ваш взгляд, будущее — если оно вообще есть у отечественной фантастики и литературы в целом?
— Прогнозист из меня так себе, но как говорится, пока живу — надеюсь. Будущее у литературы есть — и точка. Книга прожила много веков, и уж точно будет жить ближайшие лет двести. В каком виде она будет процветать — уже другой вопрос. Несомненно, электронные читалки удобнее, но я из тех, кто считает настоящей только бумажную книгу. Я не хочу спорить о преимуществах и недостатках виртуального и материального. Просто я люблю бумажные книги, это моё право, как и право верить в то, что она проживёт ещё долго-долго.
Будущее у фантастики есть всегда. Я не вижу ни одной причины утверждать обратное. Предсказать её дальнейшее развитие я не берусь. Что-то новое появляется, что-то отмирает — это нормальный эволюционный процесс. В последнее время стало модно хоронить научную фантастику. Интерес, мол, угас. Так в чьих же руках, собственно, судьба НФ? Кто делает текст хорошим, востребованным, интересным? Кто же, кроме авторов? Само собой, без поддержки издателей не обойтись, нужна реклама, нужна раскрутка, но если не будет хороших текстов, как можно раскручивать то, чего нет?
Фантастика жила, живёт и жить будет, претерпевая неизбежные изменения в своей структуре. Людям тесно в той реальности, в которой они живут. Пока человек мыслит, пока к чему-то стремясь — жив и его интерес к историям, произошедшим в других мирах, реальностях и условиях с такими же, как он сам, героями.
Убить фантастику можно только одним способом: убив в человеке способность думать и желать хоть чего-то, отличного от еды, сна и секса. Такое возможно только в условиях повальной зомбификации населения земного шара. И это будут уже не люди. Значит, фантастика жива, пока жив человек. В это я верила, верю и верить буду.
— Мне всегда было интересно, что заставляет обращаться к литературе людей вполне зрелых и состоявшихся. Ваши романы «Каллиопа, дерево, Кориск» и «Овидий в изгнании» впервые вышли крошечным тиражом, так что о финансовой составляющей речь не идет. В то же время вы уважаемый переводчик, доктор наук, университетский преподаватель, так что дело и не в удовлетворении амбиций. Так в чем же дело?
— Почему не предположить, что дело именно в удовлетворении амбиций? Хорошая научная работа живет четверть века, о степени доктора наук даже на могильном камне не напишешь — дурной тон — а литературные труды при счастливом повороте дела принесут гораздо более длительную известность на этом свете и, может быть, некоторое оправдание на том. Я не очень дорожу своей академической карьерой, как и своими научными работами; мои переводческие опыты имеют смысл, видимо, для одного меня; но судьба моих литературных текстов мне небезразлична.
— В связи с недавним вручением премии «Новые горизонты» активно обсуждался ваш роман «Каллиопа, дерево, Кориск». Вас упрекали в излишней «филологичности», вязкости текста, претенциозности. На ваш взгляд, есть ли зерно истины в этих комментариях?
— Если под «вязкостью текста» понимается «кумулятивный сюжет, перебиваемый постоянными отступлениями», то спорить с этим не приходится. Если «претенциозность» значит «отсутствие простоты и естественности», то да, эти добродетели в моем цветнике не растут. Что такое «филологичность» (или «филологическая проза»), я понимаю тем меньше, чем чаще слышу эти слова; но если не вдаваться в спор о терминах и предположить, что в данном случае это означает перевернутый куль с авторской эрудицией, то и на это возражать трудно. Удивительно лишь, почему все это считается безусловным грехом и поводом для более или менее кроткой укоризны. Конечно, если я у публики первый, кто поразил ее подобными качествами, то она в своем праве; но не читала ли она, например, Стерна — а если читала, что о нем думает? Если же публика ответит, что в «Тристраме Шенди» фонтанирование учености имеет мотивацию, а у меня нет, то тут я позволю себе не согласиться и попросить ее читать внимательней: возможно, она найдет уместным переменить свои мнения. Я не сравниваю себя со Стерном, упаси Бог, а просто говорю о странностях пристрастий.
Упрекали меня также в том, что я пишу из самолюбования. Это неправда, и обидная. Самолюбованию я хожу предаваться на работу, а литература — дело серьезное, и свой нарциссизм в нее тащить не стоит. Тут надо, как Моисей, разуваться при входе.
— Как человек, неплохо представляющий эволюцию художественной литературы от античности до наших дней, какие бы вообще формальные критерии новизны, «неформатности» вы предложили бы для прозы — по крайней мере, фантастической? Возможен ли вообще «разрыв шаблона», или современный автор обречен повторять за классиками, пусть даже сам того не осознавая?
— Если бы я знал такие критерии, то никому бы их не сообщал и пользовался ими втихомолку. В конце концов, это ведь сфера профессионального соревнования — «зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник», как говорит Гесиод, — и чрезмерное великодушие здесь ведет к чувствительным убыткам. Но поскольку я этих критериев не знаю, то могу рассуждать об этом вопросе с чистой совестью и открытым лицом.
Больше двухсот лет назад Ив. Ив. Дмитриев написал сатиру «Чужой толк», в которой, думая, что говорит о лирической поэзии, изобразил типовую ситуацию в русской словесности вообще. Будь моя воля, я бы каждого русского писателя принуждал учить этот текст наизусть и каждый месяц исполнять его самому себе с выражением. В финале сатиры излагается мнение некоего одописца, который в древнем споре между ingenium и ars безоговорочно становится на сторону ingenium: «Природа делает певца, а не ученье; Он не учась учен, как придет в восхищенье; Науки будут всё науки, а не дар; Потребный же запас — отвага, рифмы, жар». Такого рода мнения у нас поныне слышатся на каждом углу: научить писать нельзя, главное — чтобы талант был у мальчика, и тому подобное. Что же дальше? Дмитриев изображает творческий процесс этого поэта, и выясняется, что этот сторонник натуры и отваги впадает в самые затертые жанровые штампы:
«Изрядно! Тут же что! Тут надобен восторг!
Скажу: Кто завесу мне вечности расторг?
Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света
И то, и то... А там?.. известно: многи лета!
Брависсимо! и план и мысли, всё уж есть!
Да здравствует поэт! осталося присесть,
Да только написать, да и печатать смело!»
Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!
И оду уж его тисненью предают,
И в оде уж его нам ваксу продают!
Казалось бы, это очень простая мысль: невежество — не залог оригинальности, писательское ремесло — дело высокой сознательности, предполагающее, что ты понимаешь, в какой точке развития своей национальной литературы находишься, что в ней можно делать и какими средствами, а чего делать не следует, потому что это задолго до тебя и гораздо лучше тебя сделал Мамин-Сибиряк... Но нет, простым вещам учить всего труднее, и нет у нас перевода людям, считающим себя вправе быть писателями, потому что у них богатый жизненный опыт и есть что рассказать публике, — а чем они отличаются от человека, который берется за полостную операцию, имея за душой лишь курсы кройки и шитья? Иначе говоря, на формулировку «современный автор обречен повторять за классиками, пусть даже сам того не осознавая» я бы посмотрел внимательнее: современный автор именно тогда и обречен бесплодно повторять за классиками, когда он не осознает, что делает. На подражании и соревновании строится литература, но на подражании сознательном.
Что касается фантастики, то ей следовало бы иметь общую шкалу ценностей с остальной литературой. Есть Гомер, есть Вергилий, Данте и Сервантес, и если ты хочешь преуспеть, учитывай их опыт, а не опыт условного Сидорова, который, конечно, в своем цеху первый человек, но за его стенами никому не известен. Как сказал Бернард Шартрский, подражать ничтожным писателям — или крайнее убожество, или пустое хвастовство. Не вижу повода с ним спорить.
облако тэгов
