Я уже публиковал пять (кажется) отчётов советских писателей и учёных о встречах с Гербертом Уэллсом. Вот ещё один.
цитатаДве встречи с Гербертом УэльсомЛ. Никулин
Летом 1933 года я жил некоторое время в Англии.
Прямого отношения к замечательному английскому писателю Уэльсу моя поездка в Лондон не имела, но я не представляю себе, как бы я мог написать эти страницы без лондонского воскресенья, без лондонских будней, без ощущения своеобразного, не лишенного известной приятности английского быта. Беру на себя смелость и определяю бытие английского обывателя именно этими словами: «своеобразный, не лишенный приятности...»
Своеобразная приятность английского быта происходит от известной монотонности, успокоительного однообразия, добровольного и сознательного подчинения мелочам, пустякам бытия, внешнему и условному уюту и комфортабельности.
Об этом уюте и комфортабельности много писали англичане, и иностранцы создали не совсем верное представление об удобстве и прелести быта веселой, старой Англии. Нет ничего обманчивее английской цветной открытки, изображающей джентльмена в глубоком кресле у камина с томиком Броунинга в руках и золотоволосую даму, опирающуюся на его плечо. Тот, кто хотя бы не долго жил в Англии предпочитает центральное отопление камину и вышвырнет грелку из постели в тот самый миг, когда простится с климатом доброй, старой Англии и не будет больше ощущать прикосновения отсыревших простынь к коже.
Я повторяю эти давно известные вещи главным образом потому, что без этого мне трудно говорить и писать об английском писателе Герберте Уэльсе. Нужно сказать, что я видел его дважды в жизни и в общем не более трех, четырех часов, но эти часы по счастливым обстоятельствам были серьезнейшим испытанием для ума и таланта английского писателя.
Одна наблюдательная, превосходно знающая Англию и англичан, знакомая рассказала мне комический эпизод, связанный с Гербертом Уэльсом. Однажды на прогулке в Гайд-парке Уэльсу поклонился неизвестный господин, приблизился и назвал свою фамилию, скажем Смит. Уэльс ответил на поклон и вопросительно посмотрел на господина.
— Я тот самый капитан королевской армии, который принимает солнечные ванны в парке, — сказал Смит.
Уэльс приподнял шляпу, и на этом кончился разговор. Этот эпизод требует пояснений. Капитан Смит прославился тем, что принимал солнечные ванны в парке, там, где это делать не принято. Английские газеты написали о чудачествах капитана Смита и сделали его на короткое время знаменитостью. В качестве великого человека он встретился с Уэльсом, как равный с равным. Но самое замечательное заключалось в том, что Уэльс без тени иронии, без удивления и усмешки участвовал в этой комической сцене. Мастер, не ограничивающий свою фантазию пределами земного шара, понимал и принимал британского обывателя с его консерватизмом, самовлюбленностью, причудами, с той «сумасшедшинкой », которую вы находите в обывателе этой страны.
Один француз, наш современник из поколения, участвовавшего в мировой войне, говорил об английском обывателе: «они все — сумасшедшие. Так жить и мыслить можно только в том случае, если бы не было смерти, войны, голода, безработицы и нищеты. Тогда можно было бы читать «Дейли экспресс», детективные романы, сочинять анекдоты про скупость шотландцев и юмористические рассказы об умных и глупых лакеях. Похоже на то, что они тихие помешанные. Но если хотите, это дает им силу».
Пожалуй, власть мелочей, монотонность, однообразие быта успокоительно действуют на нервы обывателей. Социальные бури, кризис, грозовая атмосфера на континенте кажутся пустяками и шалостями в тот священный час, когда мистер Смит во фланелевой пижаме читает последние новости о крикетном матче Англия—Австралия или выслушивает соображения радио о предполагаемом фаворите на Дарби в Эпсоме. Говорят, на вопрос «какое важнейшее событие произошло в 1914 году» тридцать пять студентов из ста ответили — «победа рожденной во Франции лошади «Дюрбар» на Эпсомском Дарби», остальные ответили — «Начало мировой войны».
М-р Смит подчас полагает, что самое большое несчастье для его нации, не миллионы безработных, а победа Австралии над Англией в крикетном матче. Не так давно вы могли прочитать в «Сэндэй Пикчориал» следующее изречение, отражающее идеи м-ра Смит:
«Если бы могли заставить всех, в том числе и Россию, играть в крикет—это была бы наилучшая гарантия мира.» И м-р Смит охотно говорит о континентальной нервности,—«ну-ну», произносит он ничего не выражающим голосом и отворачивается от женевских новостей. Надо только сговориться, надо найти компромисс, «ну-ну» — безлично и успокаивающе произносит он, •— совершенно как один из героев Уэльса и углубляется в чтение «персональных извещений» и бракоразводных процессов в «Таймсе».
Конечно, когда газеты и парламент поддают жару, когда твердолобые доказывают ему, что надо порвать с дикими большевиками, которые мучают беднягу Торнтона и Макдональда (осужденных за вредительство), — обыватель на короткое время выходит из себя. Но очень скоро континентальная нервность оставляет его, ему известно, что м-р Торнтон вернулся на родину, и м-р Смит вспоминает о нем, прочитав в «Дейли-экспресс» беседу с м-сс Торнтон. Беседа эта касается только одного вопроса: сохранял ли верность м-р Торнтон своей супруге, в то время, когда он работал у большевиков, или грехопадение совершилось. Уверившись вместе с м-сс Торнтон, что ее супруг чист и невинен, м-р Смит перестает интересоваться судьбой мученика. Кстати, в ту же минуту пресса отвлекает его внимание к всемирной экономической конференции и коварному поведению президента Рузвельта, который не хочет остановить падения курса доллара (странное время, когда падение валюты собственной страны происходит в интересах ее правительства). Но м-р Смит недолго утруждает себя этими вопросами, сейчас его занимает вопрос о том, будет ли король говорить в золотой микрофон, —именно в золотой микрофон в ту минуту, когда его речь будут передавать по радио.
Эти вопросы волновали английского обывателя летом 1933 года. Конечно, викторианская эпоха кончилась. Британия перестала быть островом, и границы Англии находятся на Рейне. Старой Англии, родины Биконсфильда, Гладстона, королевы Виктории уже нет, но британский обыватель жив и все свои особенности — ограниченность, высокомерие, консерватизм, пренебрежение к континентальной нервности—он пробует сохранить, потому что считает их добродетелями, свойственными аристократической нации. Английский буржуа знает, что его первый министр Макдональд — ограниченный и неумный человек. Он предпочел бы в такое странное время видеть на посту первого министра человека с достоинствами Питта или Дизраэли. Он не может не прислушаться к ужасной характеристике Макдональда, которую дал прежний друг и соратник первого министра, Сноудэн:
«Любая речь, каждое замечание этого человека свидетельствует об его абсолютном невежестве и полной неспособности понять предмет, о котором он говорит. Очень возможно, что у Макдональда был досуг и необходимые средства для путешествия в Вашингтон. Но я должен сказать, что опубликованное после его совещания с президентом официальное сообщение состоит из пошлостей, к которым ваш первый министр давно нас приучил».
Но чистокровный британский обыватель из всего этого сделает одно заключение: не следовало Сноудэну так резко говорить о первом министре в стенах высокого учреждения — палаты лордов. Шотландские старые девы все еще почитают своего земляка, и британский обыватель видит в ограниченном и напыщенном ханже слепок самого себя. Допустим, границы Англии проходят на Рейне, и следовало бы иметь другого человека во главе правительства, но как же быть с «джентльменским соглашением», куда девать лидера без партии, недалекого воскресного проповедника, которого посадили себе на шею консерваторы?
В фантастическом романе Уэльса «Самодержавие м-ра Паргэйм» вся сила презрительного юмора, убийственная сила сарказма направлена против м-ра Рамси М а к-Д у г а л ь. В нем вы угадаете без труда Макдональда, бывшего вождя рабочей партии. Трусость и нерешительность Мак-Дугаль, жалкая роль его партии в момент разгона парламента фашистами, конец «великой парламентской системы», равнодушие обывателей к судьбе разорванной в клочки хартии вольностей— это лучшие эпизоды в романе. Но еще злее и убедительнее показывает Уэльс Макдональда в коротеньком рассказе-воспоминании:
«Однажды, в ранней молодости, — рассказывает Уэльс, — я проходил вместе с Макдональдом мимо Букингэмского дворца. Он взглянул на огромное, мрачное здание, перед которым на вытяжку стояли гвардейцы, и презрительно сказал: «все это должно быть уничтожено». Вчера я вновь проходил мимо дворца. У короля был прием. Появился человек в придворной одежде. Гвардейцы вытянулись перед ним. Это был Макдональд».
Писатель, который мог напомнить такой характерный штрих, деталь из биографии Макдональда, разумеется, обладает великолепно развитым чувством иронии. Как должен он презирать человека, надругавшегося над смелыми мечтами молодости, как должен он ненавидеть человека, о котором его бывшие друзья говорят: «Первый министр счел возможным говорить о честности и политике. Но Макдональд—последний человек, который смеет говорить о честности. Вся его политика сплошной обман».
Однако, вдумайтесь в интонацию коротенького рассказа Уэльса, вдумайтесь в короткую биографию политического деятеля, мимоходом рассказанную замечательным английским писателем. Вдумайтесь, и вы почувствуете в этом рассказе пренебрежение к человеку вообще, высокомерное презрение к человеку — «игрушке честолюбия», «рабу страстей». Можно ли изменить природу человека, можно ли изменить мир, можно ли освободить его обитателей от алчности, честолюбия, как бы врожденных свойств человеческой натуры. Разве история человечества из века в век не прививала этих дурных инстинктов человечеству?
Вглядитесь и прислушайтесь, в усталой улыбке Уэльса, в негромком и глухом голосе вы угадаете пренебрежение, иронию, высокомерную насмешку над человеком, кто бы он не был и где бы он не жил. И даже в быстром и пристальном взгляде свысока все то же пренебрежение «высокого интеллекта», к человеку, «жертве страстей и бедствий». Конечно, следует заботиться о бедных людях, нужно покровительствовать им, потому что писатель такого масштаба должен заниматься социальными проблемами, а тем более он, Уэльс, «бывший марксист», бывший бедняк, приказчик, в справедливой классовой ненависти доходивший до желания сжечь лавку, где он работал сверх сил.
На некоторое время я отвлекусь от публицистических рассуждений. Обратимся к прошлому, вспомним Петроградскую зиму, кости павших лошадей на Невском проспекте, провалы витрин гостиного двора, истощенные лица прохожих, замерзшие окна петроградских квартир.
Я вижу броневые башни, снятые с кораблей, орудия направленные в сторону Пулковских высот, и раненых, и больных, умирающих в госпиталях, потому что нет медикаментов. Это эпос 1920 года.
Я обращаюсь к старым записям и нахожу:
«... зимой приезжал Уэльс. Его принимали с возможной торжественностью в Доме искусств. Отправляясь в Петроград, Уэльс прорывал блокаду капиталистических стран; он был нейтральным гостем в осажденном городе и стране и в течение нескольких дней свидетелем войны русского пролетариата против капиталистических держав.
Прозаики и поэты произносили сдержанные, полные сознания собственного достоинства речи, как полагается на инспекторском смотру, претензий не заявляли, и только Амфитеатров вышел из строя и подал жалобу по поводу того, что у него под приличным, с первого взгляда, сюртуком несвежее белье».
Мы смотрели в глаза автору «Невидимки» и «Мистера Бритлинга» и нам казалось, что он все понимает и нет нужды в том, чтобы объяснять чего хочет глупый и морально нечистоплотный литератор.
Два года спустя в брошюре «Россия во мгле» среди вороха наивных утверждений и предубеждений мы прочитали
удивительное открытие: «У Горького всего один костюм», пишет Уэльс, изумляясь тому обстоятельству, что Горький не придает значения этому факту. И прочитав эти замечательные по своей наивности строки, мы поняли, что Амфитеатров не совершил большой ошибки, когда плакался на свою долю Герберту Уэльсу.
Все же никто из нас не мог ожидать книги, подобной «России во мгле».
В 1920 году Уэльс с явным сочувствием смотрел на нас, молодых и старых литераторов, собравшихся в бывшем купеческом особняке, с явным сочувствием он слышал речи плохо одетых и плохо накормленных людей, но вряд ли он думал о самом главном, о том, что голодающий пролетариат выделил крохи, устроил «спасательную станцию» для людей, из которых более половины были в то время враждебны власти Советов. Такие настроения были, в 1920 году, среди той части интеллигенции, которая перешла в лагерь пролетариата, после длительных сомнений и колебаний. Ну, что же, в конце концов, дело не в людях, собравшихся в «Доме искусств», дело в самом главном, что следовало бы понять автору «Мистера Бритлинга» и «Человека из племени Поро».
И вот мы прочитали:
«Марксистский коммунизм был теорией, которая не заключает в себе никаких творческих идей и явно им враждебна».
Прочтите эти строки сейчас, в эпоху второй пятилетки, вглядевшись в то, что уже осуществлено энергией пролетариата, энергией вызванной к жизни и организованной марксистским коммунизмом.
Уэльс признает, что ему было «очень трудно спорить с Лениным». Что же говорил Ленин Уэльсу:
«Современный капитализм неизлечимо жаден и расточителен... Пока он не будет разрушен, он будет продолжать глупо и бесцельно растрачивать человеческое достояние, бороться со всякими попытками эксплуатировать природные богатства для всеобщей пользы, а так как конкуренция является его сущностью, он будет неизбежно вызывать войны».
Перелистаем «Россию во мгле», описание мертвых магазинов, которые никогда не откроются, уцелевших автомобилей, которые приводятся в движение керосином, домов, разобранных на дрова, — все это Уэльс относит не к тому периоду, который называется гражданской войной и военным коммунизмом, все это он считает «раз навсегда определяющим марксистский коммунизм понятием». Однако, самая жестокая ошибка Уэльса это, не раз уже цитированные рассуждения о ленинском плане электрификации:
«...можно ли представить себе более смелый проект в обширной, плоской стране с бесконечными лесами и неграмотными мужиками и ничтожным развитием техники... Вообразить себе применение электрификации в России можно только с помощью очень богатой фантазии».
Мастер утопического романа назвал план Ленина «электрической утопией». Он прослушал реплику Ленина о реконструкции сельского хозяйства. Он назвал мечтой слова Ленина о том, «как разовьется новая коммунистическая промышленность». Что произошло с даром фантазии мастера социального и утопического романа?
17-го апреля 1932 года в 3 часа 15 минут была пущена первая турбина Днепровской электрической станции. Впрочем, днепровская электростанция упоминается здесь как деталь, в сущности это была проба сил пролетариата, строящего новую социалистическую промышленность. И газетная хроника, скупая газетная информация наших дней опередила полет мысли лондонского мечтателя. Пессимизм, сомнение в силе человеческого разума, в достоверности человеческого знания — это особенность миросозерцания Уэльса.
Сочинитель утопических романов, книг, которые должны воодушевлять, обнадеживать читателя в его борьбе с темным и злым настоящим — Герберт Уэльс показывает себя жесточайшим пессимистом. Он показывает читателю машину для передвижения во времени, человека сделавшегося невидимым, наконец сверхчеловеческую технику марсиан и говорит: все эти чудеса, придуманные человеческим и сверхчеловеческим разумом, в какой степени они принесли счастье их созидателям?
Вспомним судьбу человека, ставшего невидимым, наконец судьбу марсиан, вооруженных высшим знанием и погибших от ничтожных микробов, подумайте о судьбе «спящего», который проснулся... В финале каждого утопического романа Уэльса— бессмысленная гибель, смерть, отчаянье, — нет просвета для всего живого в этих мирах, а потому стоит ли бороться, жить и верить в движение человечества к лучшим временам? Стоит ли искать, открывать, изобретать, если все человеческие знания недостоверны.
«Огромный мир — пылинка в пространстве, Все знания людей—-слова,
Народы, животные и цветы семи климатов — тени,
Плод твоих размышлений — ничто».
Так думали почти тысячу лет назад, и «самый современный» писатель, мастер утопии повторяет меланхолическую, безнадежную тему древней мистической поэзии.
Однако же чем нам дорог Уэльс, почему мы не можем пройти мимо большого писателя, неудачно дебютировавшего в роли предсказателя будущего.
Есть у Герберта Уэльса небольшой рассказ. Он называется «Человек из племени Поро». Этот рассказ показывает колониального цивилизатора, труса и негодяя, белого, убивающего соперника, туземца, руками наемника. Самое замечательное для нас заключалось в том, что этот рассказ написал англичанин, писатель, родившийся в стране колонизаторов-империалистов.
После Британского музея одно из чудес Лондона—музей портретной живописи. Он интересен не только потому, что здесь собраны работы прекрасных английских художников-портретистов, а потому что это галлерея выдающихся людей Англии, политических деятелей, писателей и художников.
Вы проходите по тесным залам старого здания и вот перед вами иллюстрации к Истории Англии, колониальной и империалистской державы, «владычицы морей». Кромвель и Питт, лорд Нэльсон и лэди Гамильтон, имя которой произносили с проклятьями умиравшие от руки палача неаполитанские революционеры. Портрет лорда Биркенхэда и лорда Керзона, портрет Сесиля Родса, вдохновителя англо-бурской войны — это иллюстрации к внешней политике империалистской, джингоистской Англии.
Под портретом Сесиля Родса выгравировано:
«Сесиль Родс — миллионер и империалист».
Миллионер и империалист. Го, что в нашей стране звучит как определение грабителя, захватчика, поджигателя войны, — для твердолобых звучит как почетное звание. Вы проходите сквозь строй пожилых и старых людей, мясистых подбородков, тонких, сжатых в ниточку и толстых, чувственных губ. Вы проходите под надменными и бездушными взглядами государственных людей Англии, миллионеров и империалистов. Затем взгляд ваш останавливается на портрете Байрона в национальном костюме грека фанариота. (1) Вас трогает портрет некрасивого, рыжего Габриэля Россети, поэта и художника школы прерафаэлитов, оставившего миру поэму о Данте.
Немного места уделено и истинной славе Англии людям науки, искусства и литературы, вы найдете здесь портрет Жозефа Конрада. Но нет портрета Герберта Уэльса, человека, который имел мужество в 1920 году написать: «советское правительство должно послужить исходной точкой новой цивилизации», «созидательная и воспитательная работа большевиков, как скала надежды возвышается над окружающей бездной острой нужды». Он имел мужество писать о «мстительных французских кредиторах и глупых британских журналистах» и третировать Деникина и Врангеля, как авантюристов и разбойников.
Мы прощали Уэльсу наивные пророчества и противоречивые утверждения. «Я утверждаю, — тут же писал Уэльс, — я утверждаю, что западные государства хотят дать России мир с тем, чтобы она имела возможность развиваться в избранном ею направлении».
Нужно было десять лет, целое десятилетие для того, чтобы Уэльс написал опровергающие это утверждение строки.
Вот что говорит м-р Паргэйм, будущий диктатор, главное действующее лицо в романе «Самодержавие мистера Паргэйм».
«В самом центре старого света — беспредельная, огромная, потенциально более могучая, чем весь остальной мир взятый вместе, Россия... Вот последняя опасность, всепокоряющий враг... Мы должны окружить Россию... Мы обойдем ее на востоке с помощью нашей союзницы Японии. Вот какова мировая ситуация».
С редкой убедительностью в деталях Уэльс показывает начало конфликта с СССР. На сцене появляется германский диктатор, комбинация из Людендорфа и Гитлера. Политические предсказания, относящиеся к нашему времени, удаются Уэльсу куда лучше, чем в 1920 году. «Возможность новых войн с каждым годом становится все более реальной... Мир все более возвращается к состоянию 1913 года».
Десять лет нужно было Уэльсу для того, чтобы исчезла иллюзия, будто капиталистические государства хотят дать России мир, с тем, чтобы она имела возможность развиваться «в избранном ею направлении».
Над правильным пониманием действительности, верной оценкой мировой ситуации, над убедительностью деталей ничуть не карикатурных портретов государственных деятелей возвышается замечательный образ английского обывателя, образ сэра Басси, невзрачного толстячка, того самого обывателя, о котором говорилось в начале этих страниц.
Будущий диктатор Англии, м-р Паргэйм полагал, что сэр Басси, нувориш, владелец химического концерна даст ему деньги на издание журнала, и м-р Паргэйм сможет проповедовать свои взгляды на государство. Сэр Басси денег не дал. В этом разница между ним и тем хозяином газетного концерна, членом палаты лордов, который для начала дал субсидию Мосли, вождю британских фашистов, а затем отнял, когда увидел, что британские обыватели, невзрачные толстячки, вроде сэра Басси, не склонны поддерживать британского «фюрера». Сэр Басси предпочитал старые испытанные, проверенные столетиями средства. Он все еще полагал, что пет нужды в сильном кровопускании. Интересно, что Уэльс написал «Самодержавие м-ра Паргэйма» за три года до прихода Гитлера и смешных дебютов Мосли в «Олимпии» и Гайд-парке.
Я нарочно остановился на сравнительно устарелой книге Уэльса. Все же это политический роман и в нем можно вплотную увидеть, как Уэльс понимал нашу эпоху.
«Приезжайте в Россию через десять лет и посмотрите, что мы за это время сделаем», сказал Ленин Уэльсу. Уэльсу следовало приехать в Россию в тот год, когда вышло в свет «Самодержавие Паргэйма». Но он медлил, прошло еще три года, и за 'это время появились «Образы грядущего».
Здесь Уэльс предсказывает миру пятьдесят лет войны, разрушение культуры и, наконец, диктатуру касты летчиков, обладающих сверхъестественными истребительными средствами. Эти сверх-люди создадут новую культуру.
Как видите, «Образцы грядущего», в представлении Уэльса сводились к обычным для обывателя мечтаниям о сильной власти, о диктатуре. Будем говорить прямо — это мечты о диктатуре фашистского типа, будто бы надклассовой диктатуре. которая установит порядок в хаосе капиталистического строя.
«Я могу сформулировать свою точку зрения следующим образом» — говорил Уэльс в Москве, в 1934 году, — «во-первых , я за порядок, во-вторых, я нападаю на существующую систему, поскольку она не обеспечивает порядка; в-третьих, я считаю, что пропаганда идей классовой борьбы может изолировать от социализма как раз те образованные круги, которые нужны для социализма».
Следовательно он за социализм, — говорит себе читатель —он за социализм, но против классовой борьбы, так что ли?..
«Я много занимался последние годы и много думал о необходимости пропаганды идей социализма и космополитизма в широких кругах инженеров, летчиков, в военно-технических кругах и т. д. Подходить к этим кругам с прямолинейной пропагандой классовой войны — бесцельно».
Вникнув в эти соображения Уэльса вы начинаете понимать откуда взялись диктаторы, летчики в «Образах грядущего». Действительно, подходить к ним с пропагандой классовой войны бесцельно. Человек которого не любит Уэльс,—-Макдональд, рассуждает о классовой борьбе так: «идея классовой борьбы рождена дьяволом». Не упоминая о дьяволе Уэльс говорит: «я возражаю против этой упрощенной классификации человечества на бедных и богатых».
Раз дело обстоит так, все ясно, по Уэльсу, никакой классовой борьбы не нужно.
Около ста лет назад, один великий писатель, написал буквально следующее. «Что же касается нравов, то человек везде одинаков: везде без исключения борьба между бедным и богатым, везде она неизбежна». Именно так написал Бальзак в «Человеческой комедии».
Дистанция от Бальзака до Уэльса, как видите, неизмерима.
Еще накануне приезда Уэльса в нашу страну можно было предвидеть те откровения, которыми он попытается поразить собеседников. И все же известный интерес представляло столкновение этого радетеля социализма с фактами, столкновение м ра Бритлинга с нашей будничной повседневной, созидательной работой.
Второе путешествие Уэльса в нашу страну осуществилось в 1934 году. Казалось, у него было достаточно времени для того, чтобы понять наивность своего предсказания:
«Что будет, если не произойдет благодетельного вмешательства запада в дела большевистской России?» — спрашивал в 1920 году Уэльс.
В 1920 году Уэльс ответил на эти слова так:
«У России не останется, по-моему глубокому мнению, никаких перспектив, кроме окончательной гибели последних остатков цивилизации».
Ступив во второй раз на советскую землю, в летний день 1934 года Уэльс начал просто и значительно:
— «Ленин сказал мне: «приезжайте в Россию через десять лет. И вот я приехал».
Ленина уже не было в живых. Но «бытие не вечно, все дело в произведении, которое остается после нас» — сказал Саади.
Электрические утопии перестали быть утопиями. «Промышленность строится и перестраивается сверху донизу», и Советская страна служит исходной точкой новой цивилизации. И все это сделано без благодетельного вмешательства запада в дела нашей страны. Я говорю здесь словами книжки Уэльса «Россия во мгле».
В летний вечер 1934 года Герберт Уэльс сидел рядом со своим старым знакомым, Горьким, и четырнадцать лет отделяли их от эпохи военного коммунизма и вечера в Доме искусств.
И вот мы следим за течением беседы и ждем, что наш гость будет говорить о самом главном, значительном. Но почему-то он склонен говорить о Пэн-клубе, международном обществе литераторов, цель которого — свобода творчества.
Формально каждый писатель может быть принят в Пэн-клубе, если нация, к которой он принадлежит, имеет территорию, на которую распространяется власть национального правительства.
— Значит, белые эмигранты, писатели не приняты в качестве секции в Пэн-клуб только потому, что они фактически не имеют территории?
— Да, поскольку нас интересует территориальный принцип.
— Но тогда и британские и немецкие фашисты могут быть членами клуба?
•— Да, поскольку нам важен территориальный принцип.
Мы знаем, что тезис о свободе творчества фашисты понимают довольно своеобразно. Геббельс,например, понимает свободу творчества так: «Искусство должно держаться определенных нравственных и политических норм». Он сам устанавливает эти нравственные нормы для фашистов Германии.
— Что же, фашистские литераторы войдут в Пэн-клуб тоже на основах свободного обсуждения вопросов творчества?
Неопределенная слабая улыбка.
Я обращаюсь к гостю и спрашиваю, как он представляет деятельность Пэн-клуба в те дни, когда разразится война.
Я вспоминаю слова, написанные самим Уэльсом: «задолго до начала действительной войны патриоты-цензоры убьют всякую свободу слова».
— Пэн-клуб, — отвечает Уэльс, —был основан после заключения мира. Это, так сказать, цветок пацифизма. Он расцвел в эпоху надежд и мечтаний, когда думали, что мировая война —последняя война...
— Что же будет с Пэн-клубом, если разразится вторая мировая война?
Опять загадочная, слабая улыбка.
Меняется тема разговора, и мы заговариваем о том, что следует повидать в Москве иностранцу. Мы уже привыкли к тому, что внимание людей Запада привлекают картины строящегося и перестраивающегося города, превращение Москвы, большой деревни в мировую сто
лицу. Но для того, кто разгадал Уэльса, уже понятен его рассеянный взгляд, полузакрытые глаза, скептическая усмешка. И нас уже не удивляет такое рассуждение: «Может быть, не следовало строить московский метрополитен. Трата сил и средств,—затем, говорят, почва создает особые трудности».
Едва мы отвлеклись от этой темы, как снова возвращаемся к ней, когда Уэльса спрашивают о том, что следовало иностранцу посмотреть в Лондоне.
Он отвечает на этот вопрос так: «Организация уличного движения, дороги ведущие из Лондона вглубь страны, элементарная школа» — вот три достопримечательности, которые стоит посмотреть в Лондоне.
— Разве образцовая организация уличного движения была бы возможна без метрополитена?
Вы задаете этот вопрос мысленно и тоже мысленно развиваете его: значит то, что благо для Лондона, лишняя роскошь для Москвы?.. Или это просто сомнение в наших силах, в мощи нашей промышленности? Новое противоречие.
Опять меняется тема разговора. Теперь мы говорим о литературе. Мы говорим о поэзии и Уэльс незаинтересованно говорит, что с тех пор как исчезли элементы силы, мощи, убедительности у поэтов — английская поэзия не имеет ценности для читателей. В Англии стихи интересуют самого поэта, его жену и тещу. Киплинг — последний большой поэт Англии.
Так судит о поэзии и поэтах Уэльс. Что же думает по этому поводу читатель, рядовой читатель Англии?
В < Дэйли-Геральд >, было напечатано следующее:
<М-р дю Канн, выступавший в качестве защитника, попросил присяжных не относиться к обвиняемому с предубеждением, хотя тот п о э т>.
Вот мы выслушали безапелляционный, суровый приговор и думаем о нашей стране. Откуда этот огромный неисчерпаемый интерес к поэзии у нас? Почему люди, только что овладевшие грамотой, обращаются к стихам и пробуют в стихах «изъяснить свои чувства»? Как возникает не всегда заслуженная популярность наших поэтов? Чем можно объяснить это явление?
Поэт, родившийся тысячу лет назад, сказал:
«Только две вещи вечны в этом мире И никто ничего не сбережет кроме них,— красивое слово и доброе дело будут жить и тогда, когда мир обратится в прах».
Так сказано у Фердоуси, в «Шах-намэ».
Красивое слово и доброе дело.
Красивым словом, песнями о великих и добрых делах должна привлекать читателей наша поэзия. Не в этом ли разгадка того интереса, который проявляют люди нашей страны к поэзии? Когда же поэзия утрачивает высокую цель, доброе дело, когда она является только красивым словом, она теряет свою силу и убедительность и интересует только самого поэта, его жену и тещу.
На родине Уэльса появилась оксфордская группа поэтов, она объявляет о разрыве с буржуазией: «интеллигенция не может больше стоять в стороне от политики, как она это делала со времени образования формальной демократии. Надо выбрать ту или иную сторону».
Между тем, наш разговор потухает. Уэльс медленно поднимается. И тень разочарования на лицах собеседников.
Он уехал. Наступает короткое и тягостное молчание. Невольно мы вопросительно глядим в сторону Горького. Он отвечает суровой и грустной усмешкой.
— Англичанин, что же вы хотите... Он был всегда таким.
«Англичанин»... В этом слове, вернее в интонации, с которой произнесено «англичанин», вы ощущаете всю тяжесть британского упрямства, груз предрассудков, высокомерия, предубеждений, с которым связано это жесткое слово. Пусть не покажется странным, но вдруг мы увидели очень ясно тяжелую руку британского обывателя, руку одного из героев, сэра Басси на плече английского писателя.
И сэр Басси, невзрачный, бесцветный, по истинный диктатор Англии снисходительно и свысока поглядывает на м-ра Уэльса:
— Ну-ну, — произносит он безлично и успокаивающе, — ну-ну, — и он пропускает мимо ушей резкости и сарказмы, которые ему в глаза говорит Уэльс. Он не верит в революционный огонь, в социализм знаменитого писателя. «Скорее
всего это снобизм», — рассуждает сэр Басси,— «снобизм самоуверенного и избалованного славой джентльмена». Сегодня этот снобизм заставляет м-ра Уэльса дерзить сэру Басси, завтра м-р Уэльс наговорит резкостей Горькому.
«Это высокомерие, снисходительное третирование того, что происходит вокруг —национальная черта характера британского джентльмена»,—думает сэр Басси.
Допустим, герой романа правильно судит об авторе, но какой ужасающий, какой безнадежный пессимизм заключается в британском снобизме.
Странная мысль приходит вам в голову. Вы думаете, что скептицизм и разочарование Уэльса, скорее всего происходят от того, что в 1920 году Уэльс был твердо убежден в крушении диктатуры пролетариата. Поездка в обреченную на гибель страну была оригинальным штрихом в его писательской биографии. Если бы его печальные предсказания сбылись — он ощутил бы некоторое своеобразное удовлетворение: он единственный из больших писателей Запада вложил персты в рану, стоял у смертного ложа истекающей кровью революции.
Но страна пролетарской диктатуры не погибла, она победила, она крепнет, и вот, спустя четырнадцать лет после своего несбывшегося предсказания, Уэльс испытывает некоторое разочарование. Назидательный и прочувствованный некролог власти Советов у него не получился.
И вот вы видели устало опущенные веки, слабую усмешку, слышали тихий, не выражающий никакого волнения голос. Ваши доводы и возражения проходят мимо Уэльса, он не услышит того, чего не хочет слышать. Он хорошо знает, что его собеседники помнят его смешные пророчества. Но он не хочет о них вспоминать. Он слишком устал для того, чтобы видеть воплощение в жизнь утопии. Машины, созданная заново промышленность не привлекают внимания Уэльса, — он хочет видеть людей. Но и люди не слишком интересуют его, потому что он уже составил мнение о них, и ему не хочется возвращаться к вопросу, который он уже обдумал, решил для себя.
Что же занимает его мысль сейчас? Что главное в его суждениях сейчас, в ту минуту, когда у него перед глазами подмосковные рощи, мачты высоковольтной электропередачи?
Уэльса тревожит мысль о перенаселении нашей планеты. Ему кажется, что в этом корень зла. Безработица, даже опасность войны, все происходит от излишней плодовитости человечества.
Горький сказал, что в нашей стране, при наших обширных территориях этот вопрос не составляет неразрешимой проблемы. Но Уэльс обходит существо ответа. Он пробует язвительно пошутить об эгоизме: «вы думаете только о своей стране. А интересы человечества?..»
В этот облачный и дождливый вечер мы ощущали веяние времени, шелест страниц той книги, которую перелистывает ветер вечности. Писатель, с которым связаны восприятия нашей молодости, сидел рядом с нашим писателем, имя которого неотделимо от нашей революции и пролетаріата, совершившего революцию. Они — почти сверстники, они знали друг друга, когда наша родина была царской Россией. То, что эти два человека работали в одну и ту же эпоху, сближало их и временами делало союзниками в борьбе против консерватизма, ханжества и жестокости капиталистического строя. Мы дважды были свидетелями их встреч и бесед двух всемирных писателей, и то обстоятельство, что Уэльс был бедняком, приказчиком, ненавидевшим хозяев справедливой классовой ненавистью, сближало его биографию с неповторимой биографией цехового Алексея Пешкова. Но как далеко ушли друг от друга русский и английский писатели.
Все имеет свои причины, — миросозерцание Максима Горького и Герберта Уэльса сложились по разному, и причина этого в том, что русский писатель М. Горький шел вместе с пролетариатом, вместе с партией пролетариата и рядом с лучшими людьми этой партии. Но где и в ком мог найти опору Уэльс, —в Макдональде, который начал мечтой об уничтожении королевского дворца и кончил ливреей первого министра?
Кажется, вы начинаете понимать корень ненависти и презрения Уэльса к Макдональду и одному из своих героев, сэру Басси. Бывает так, что автор, показывая нам отрицательные характеры, обличает в них именно те черты, которые находит в себе самом. Разве Герберт Уэльс свободен от некоторых, чисто английских черт сэра Басси и Рамси Мак-Дугаль — Макдональда. Уэльс — англичанин, англичанин в том смысле, что ему не чужд груз предрассудков британского обывателя, ограниченность и сектантское бездушие проповедника-методиста, высокомерие и упрямство, которое привили даже британскому интеллигенту люди викторианской эпохи, миллионеры и империалисты, международные хищники типа Сесиля Родса.
Все определяется для Уэльса личными вкусами, личными отношениями, и когда Горький напоминает ему прежние, резкие суждения о капиталистической Америке, Уэльс отвечает: «Да, я писал дурно об Америке, но это потому, что американцы дурно обращались с вами». И он глядит на Горького усталыми, прищуренными глазами и не хочет понять, что не этого хочет от него Горький, не личной симпатии, а помощи в общем деле перестройки мира.
Лондонский мечтатель живет одним днем, каждым новым днем, который приносит ему мысли старого, усталого человека, симпатии и антипатии, случайные темы для размышлений, размышления, которые кажутся страшно важными сегодня, в эту минуту, и забываются завтра, чтобы дать место другим.
У Гете, который тоже жил в эпоху переоценки всех ценностей и сдвига исторических эпох, есть буквально пророческая, звучащая как лозунг нашего времени, фраза.
«День, как таковой, весьма ничтожен. Если время не считать пятилетиями — не пожнешь ни одного снопа».
Герберт Уэльс не пробовал считать время пятилетиями. По одному, двум, или даже пятнадцати дням он судил о настоящем и будущем нашей страны, пророчествовал и жестоко ошибался, но до сих пор не усомнился в себе.
Тем более жестоким будет его разочарование.
Мир учится политическому предвидению у Маркса, Ленина и Сталина, и мир трудящихся знает: «если время не считать пятилетиями — не пожнешь ни одного снопа».
1 Жители константинопольского квартала Фанара, способствовавшие освободительной борьбе Греции в 1821 году, в которой принимал участие Байрон.
цитировать
