(ПОЛЬСКИЙ ГОЛОС ВОННЕГУТА – окончание)
Кшиштоф Глух: В случае Курта Воннегута между ним и польскими издателями наверное была какая-то близость, поскольку он написал специальное предисловие к польскому изданию «Матери ночи».
Лех Енчмык: Я плохо помню последовательность событий. Я как-то навестил Воннегута в его нью-йоркской квартире. Он очень любезно назвал меня «своим польским голосом». И вот он приехал в Польшу в 1984 году, на пороге военного положения, с делегацией американского Пен-клуба. Приехал инкогнито, я же воспользовался оказией и подвез его из аэропорта в отель «Виктория». Позже в моей квартире состоялась его встреча с польским Пен-клубом. Он дал два интервью: журналу «Powściągłość i Praca» (строго католический журнал, а он воинствующий атеист) и, кажется, подпольному еженедельнику «Tygodnik Mazowsze», однако отказался говорить с официальными газетами. Поехал в Гданьск, вероятно, к отцу Янковскому, от которого получил в подарок большой и тяжелый металлический крест – позже он спросил у меня, что ему с ним делать. Должен сказать, что Воннегут -- приятный парень, с которым легко общаться. Он любит выпить, но на той пен-клубовской встрече не совладал с «польским» количеством водки. Однако, пока у него были силы, мы с ним дискутировали о Господе Боге, потому что о чем еще мы могли говорить.
Интересно, что в Польше его воспринимали как «хорошего человека, который должен быть на стороне Бога». Например, это можно увидеть в спектаклях на польской сцене. В Лодзи, в «Сиренах с Титана», очень четко подчеркнута финальная сцена, в которой обратный отсчет до запуска ракеты осуществляется с использованием Десяти заповедей. Как я когда-то сказал, Воннегут испытывает огромную потребность в существовании Бога, но его научили, что Бога нет, и он видит большую дыру посреди всего, воспринимает мир с тихим отчаянием.
Кшиштоф Глух: Оруэлловский 1984 год был также временем, когда «Мать ночи» вышла из печати в подпольном издательстве «Нова».
Почему эту книгу нельзя было издать официально?
Лех Енчмык: Я не знаю, почему эту книгу не удалось издать, но она была отвергнута не цензурой, а на уровне редакционной оценки. Тогда такой оценкой занимались заместители главного редактора. (И лишь с 1994 года книга стала переиздаваться более или менее регулярно. W.)
Кшиштоф Глух: А были ли какие-то правила допуска к печати? Когда такие «запрещенные» книги (например, «Жестяной барабан») легально издавались после 1989 года, выяснилось, что большинство из них не были «Скотным двором» и не боролись против какой-либо политической системы. Единственное, что связывает роман Грасса с романом Воннегута — описание граждан Советского Союза. Означает ли это, что книги с упоминаниями о Красной Армии и КГБ не могли быть изданы? Но если это так, то почему была опубликована «Уловка 22», в которой Майло Миндербиндер «только с Россией не хотел вести какие-либо дела»?
Лех Енчмык: Что касается цензуры, то она работала весьма механически. Попросту существовал перечень тем, вопросов, слов, названий, которые не могли появиться в тексте. Должен признать, что с русскими книгами у меня было больше проблем, чем с американскими. Существовало такое правило: разрешалось издавать все то, что издавалось в СССР в виде книги. Печать в журнале сама по себе ничего не гарантировала. Однако американские книги шли без каких-либо серьезных проблем, если только в них не была явно показана какая-либо борьба разведок. Помню ситуацию с «Колыбелью для кошки». Там есть сцена, где военно-морской флот стреляет по плавающим чучелам диктаторов. В оригинале одно из этих чучел называют «Дядюшкой Джо». Точно так американцы добродушно называли Сталина. Однако поляки вот этого вот «Дядюшки Джо» не поняли бы, поэтому я перевел это словосочетание как «усатый генералиссимус». Цензор прицепился к этому и сказал: «Ну ведь все знают, кто такой усатый генералиссимус». Я ответил: «Конечно знают – это Чан Кайши». И это прошло.
Кшиштоф Глух: Что касается англоязычных книг, вы очень редко брали для перевода книги европейских авторов (только Баллард). Откуда такая страсть к американской беллетристике?
Лех Енчмык: Для этого было две причины. Во-первых, я изучал американский язык, а американский и английский --- это разные языки. Меня увлекало коллекционирование современных речевых оборотов. Я помню ситуацию, когда я работал устным переводчиком, и мы встречались с разными людьми, в том числе с американскими моряками. Мои заказчики и моряки пили и беседовали, а я сидел и на коленях под столом записывал то, что (и как) моряки говорили. Это было похоже на шпионаж, поэтому я показывал им то, что записал. Во-вторых, в те годы американская литература была центром литературных событий, где зарождались и развивались новые явления. Британская литература в то время спокойно прозябала.
Кшиштоф Глух: Вы уже упомянули о своей поездке в Америку. Когда это было? Сравнивали ли вы известный вам из литературы образ США с реальностью?
Лех Енчмык: Я поехал в Соединенные Штаты в рамках Международной писательской программы (International Writing Program)— интеграционной программы для пишущих людей со всего мира, основанной и проводившейся в городе Айова (Iowa City) американским поэтом Полом Энглом (Paul Engl). Ежегодно из Польши приезжал один человек. Позже власти поняли, что ездят в Штаты не их люди, и стали отправлять по два человека — одного, предложенного американцами, и одного, в довесок, делегированного польскими властями. Я ездил в 1978–79 годах. Хорошо помню это потому, что избрание Иоанна Павла II случайно застало меня в мексиканском магазине, где я воспользовался возможностью похвастаться перед восторженными мексиканцами тем, что новый Папа — мой соотечественник. Айова-Сити — небольшой город с 25 000 жителей и 25 000 студентами Университета Айовы. В Союзе писателей предупредили после возвращения что мне не следует писать книгу об Айова-Сити, потому что такие книги уже написали четыре человека. Сама программа заключалась в том, что каждый должен был прочитать лекцию о литературе своей страны. Это действительно были люди со всего мира. Очень удачная поездка.
Меня чрезвычайно впечатлили тамошние библиотеки, в которых можно было провести хоть целый день. Воннегут сказал, что библиотеки — это современные храмы белого человека. Я проверил имена переведенных поляков. Из этих поляков я позже отдал Гомбровича аргентинцам. А случилось это так. Во время своей лекции, когда я перечислял известных во всем мире польских писателей, прозвучало и имя Гомбровича, которого я не слишком люблю. И тут вдруг аргентинский поэт вскочил и воскликнул: «Что ты такое говоришь – Гомбрович польский писатель? Ведь это самый выдающийся аргентинский писатель!» «Ладно, извини, -- ответил я. -- У нас есть около двадцати лучших Гомбровича писателей, так что мы можем уступить его Аргентине».
Кшиштоф Глух: Вы также упомянули о поездках в другие города, в том числе в Сан-Франциско.
Лех Енчмык: Да, потому что в завершение этой программы каждый получил немного денег на путешествие по Соединенным Штатам. И я побывал в Сан-Франциско и Новом Орлеане. Это были одни из немногих городов, по которым можно было ходить пешком – в них строения не столь разбросаны. И в Сан-Франциско у меня действительно была возможность в течение нескольких дней прогуляться по тем городским окрестностям, где вырос Филип Дик. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что в Соединенных Штатах все — переселенцы. Они все откуда-то приехали. Во-первых, они съехались туда со всего мира, а во-вторых, все еще путешествуют. Если, например, кто-то переезжает из Сан-Франциско в Чикаго, это больше, чем переезд из Берлина в Париж. Из этих переселенцев я очень подружился с китайцами. Китайцы совершенно неформальны, у них есть чувство юмора и с помощью нескольких шуток можно завоевать их сердца. Впрочем, меня хорошо принимали в очень разных средах. Например, после вечеринки с индусами утром один из них мне говорит: «Старик, ты вчера волочился за белой женщиной!» Я отвечаю: «Ну и что? Ведь я тоже белый». А он: «Ой, и правда, я совсем забыл». Симпатии китайцев я завоевал также в силу того исторического факта, что когда они в XIX веке страдали под колониальным игом, у нас тоже была тройная оккупация.
Кшиштоф Глух: На протяжении нескольких десятилетий вы довольно-таки пристально следили за литературой, создававшейся в американских, европейских и советских культурных кругах, а также и за более экзотической литературой. Вы заметили, как эти культуры влияют друг на друга? Согласны ли вы, например, с тем, что некоторые мотивы из американской литературы, переработанные в Советском Союзе, позже попали в Польшу?
Лех Енчмык: Перекрестное культурное влияние определенно очень сильное. Хотя таковое влияние можно блокировать, например, чем-то вроде железного занавеса. Кстати, я считаю железный занавес удивительным изобретением, таким же важным, как изобретение колеса и огня. Социальные системы по обе стороны этого занавеса были настолько разными, что их контакт должен был привести к конфликту. Соединение воды и огня производят исключительно дым. Но если мы отделим воду от огня донышком кастрюли, то сможем сварить суп. И роль именно такой кастрюли сыграл железный занавес, предотвративший войну. Хотя книги как раз проникали за занавес. Но Советы обычно меняли американские книги (например, перерабатывали их концовки), а у американцев пользовались спросом только политические вещи, вроде книг Солженицына. А Польша в то время была очень хорошим местом для культурного плавильного котла. Мы были центром культуры и большей свободы для значительной части мира. Чтобы модно одеться в универмагах нашей торговой сети «Центрум», приезжали люди из России, вплоть до самых отдаленных ее окраин, Молдавии и других стран. Россияне, литовцы и украинцы учили польский язык, чтобы читать западные криминальные романы, которые можно было бы публиковать в Польше. Большим событием стала Международная книжная ярмарка, на которой мы, как издатели, имели очень тесный контакт друг с другом, что сегодня немыслимо. Сюда приезжали арабские и индийские студенты, люди, которые сейчас занимают ответственные должности в своих странах и до сих пор знают польский язык. Польша тогда сияла, это совсем другая ситуация, чем сегодня, когда мы потеряли это значение, не использовав накопленного капитала.
Кшиштоф Глух: А что случилось после того, как этот занавес открылся?
Лех Енчмык: Сюда хлынуло все то, что является худшим в Америке – подонки потребительской и коммерческой культуры, воплощенные в плохой еде. Например, когда я был в Америке, мое внимание привлекли девушки с большими задницами в джинсах. Тогда я подумал, что это какая-то расовая особенность. Сегодня к нам привезли фастфуд, и наши девчонки тоже стали обладательницами таких же задниц.
Если вести речь об американо-российских контактах, то следует вспомнить, что они немного отличаются от наших представлений о них – дескать они проходят исключительно через Европу. Это не так. Ведь Америка тоже была колонизирована русскими. Аляска была российской, и зона влияния россиян простиралась до Калифорнии, тогда еще испанской. Затевалась даже свадьба российского губернатора Аляски на дочери губернатора Калифорнии. К сожалению, еще до того как посланники посольства, отправившиеся в Петербург, чтобы просить разрешения на брак, вернулись с таковым в Америку, испанка вышла замуж за другого человека.
Кшиштоф Глух: А польские писатели, в частности фантасты? С некоторыми из них (Зайдель, Внук-Липиньский, Вишневский-Снерг) вы встречались по долгу службы, выступая редактором их произведений. Пришлось ли им освобождаться от образцов, заимствованных с Востока или Запада?
Лех Енчмык: Я думаю, что нам, полякам, с самого начала было что сказать. Только второсортные писатели копировали чужой стиль. Пример совершенно независимого писателя — Висьневский-Снерг. Это самородок, абсолютный природный талант. Можно сказать, польский Дик, потому что его теории попадают в сходные колеи. Но он все это придумал сам по себе и с самого начала. Насколько он был независим, можно проиллюстрировать анекдотом, который я уже рассказывал несколько раз. Дело в том, что роман «Голая цель» первоначально заканчивался описанием рваной сосны. Я похвалил его за эту ссылку на «Бездомных» Жеромского. «Какого-такого Жеромского?! – возмутился он. – То есть это кто-то уже придумал раньше меня?» и удалил этот фрагмент в ущерб книге.
Точно так же Януш Зайдель был абсолютно независим. Ничего подобного не могло быть создано ни в Америке, ни в России. Польских писателей с самого начала вдохновляла окружающая их ситуация, а не литература.
Кшиштоф Глух: А то, что происходит в польской фантастике на протяжении последних двадцати лет? Помимо прочего, знаменитая религиозная (клерикальная) фантастика? У вас большой опыт, скажите – появлялись ли подобные тексты где-либо раньше?
Лех Енчмык: Пожалуй что нет. Особенно заметно это своеобразие по отношению к польской литературе вне жанра фэнтези. В ситуации, когда мейнстрим специализируется на «репортажной» прозе, например описывающей жизнь в жилом квартале, фантастика занимается гораздо более важными темами. Назову здесь Орамуса, Хуберата, Шиду. При этом, когда мы пытаемся заняться этими метафизическими темами, то становимся похожими на русских. Это не какое-то там влияние, а сходство, вытекающее из общей славянской и христианской культуры. Русские, когда берутся за эту тематику, вынуждены конкурировать с непревзойденным примером «Мастера и Маргариты», хотя они бывают зачастую богословски и религиозно необразованными.
Иногда может показаться, что польская культура — это некий умеренный компромисс между уже упомянутой американской мимолетностью и лаконичностью и русским многоречивым стилем, который ярче всего проявляется в российском кино. Мы умеем писать темпераментно и в то же время вкладывать в текст глубокий смысл.
Одно можно сказать наверняка. Польша создала свою собственную культуру. И эта культура, несомненно, принадлежит западному миру. Но она также близка той, которая развивается на Востоке. Если бы эта особая культура погибла в результате глобализации, я бы посчитал это нашей величайшей неудачей. И я считал бы прискорбным, если бы следующее поколение еще говорило на обедненном и американизированном польском языке, но больше не читало «Куклу», «Огнем и мечом» или «Пана Тадеуша». Мы способны сокрушаться над исчезновением одного из видов лягушек, равнодушно наблюдая за исчезновением культур. В каждом языке во взаимоотношения существительных и глаголов, в построение времен, в словарный запас вписана философия. Смерть каждого из языков – огромная потеря для человечества.
Кшиштоф Глух: Вы упомянули славянскую общность...
Лех Енчмык: Самобытность нашей культуры действительно может исходить из чего-то вроде духа славянства. Как-то мы вместе с одним белорусским художником планировали организовать фонд, целью которого было бы создание музея славянского искусства. От Югославии до Белоруссии. Это был бы эксперимент, который мог бы показать, существует ли на самом деле такой дух славянства, общность культур. Я, например, не знаю, сможет ли какой-нибудь американец или китаец до конца понять юмор фильмов Кустурицы, который мы схватываем на лету.
ВКшиштоф Глух: В прошлом году на рынок вернулись «Шаги в неведомое» -- потомок и наследник той знаменитой циклический одноименной антологии, которую вы редактировали в издательстве «Искры». Издание «Шагов в неведомое» сегодня можно рассматривать как попытку вернуть на наш рынок краткую литературную форму --фантастические рассказы. Конрад Валевский (редактор антологии) неоднократно указывает в своем послесловии, что рассказы — это «нерв» фэнтезийной литературы, ее самая ценная и самая привлекательная часть. В качестве примера автора, посвятившего себя исключительно рассказам, он приводит американского писателя Теда Чана. Если бы вас попросили назвать «тексты вашей жизни», в этом списке было бы больше романов или рассказов?
Лех Енчмык: Больше рассказов, однозначно. В научной фантастике написать роман крайне сложно. Выдающихся романов не так уж и много. Однако существуют тысячи выдающихся историй. В конце концов, есть очень важные для жанра писатели, написавшие всего лишь один или два выдающихся рассказа. Упомяну здесь классические «Цветы для Элджернона». Если бы существовал сборник из ста лучших американских рассказов второй половины ХХ века, то более пятидесяти из них относились бы к жанру фантастики. Создать такую антологию, конечно, невозможно, потому что у миров фантастики и мейнстрима очень мало точек соприкосновения. Литературные критики фантастику не читают, а фантастов и любителей фантастики реалистическая литература не интересует.
Кшиштоф Глух: Не могли бы вы, сравнивая тексты, сказать, что изменилось за тридцать лет, прошедших с момента публикации последних ваших «Шагов в неизведанное»?
Лех Енчмык: В нынешних текстах гораздо меньше научной составляющей. В них много фэнтези. Изменился и гендерный состав создателей. Гораздо больше женщин тянутся к пишущим ручкам. Естественно, это более мягкая, женственная литература. Научная или любая другая концепция уже не играет такой роли. Психология стала более важной. Психологические тексты лишь дополняются фантастическим аксессуаром, который с тем же успехом можно трактовать как плод больного воображения героев. По крайней мере, такой впечатление складывается при анализе отобранных американских текстов для этой антологии. Однако в русских текстах можно заметить очень приятное оживление.
Кшиштоф Глух: «Шаги в неведомое» — это странное для вас возвращение к прошлому, если учесть, что однажды вы сказали, что все, что вы делали, было интересным в течение примерно десяти лет, а после этого оно теряло свое очарование и больше не стоило того, чтобы этим заниматься. Так неужто вам захотелось войти в эту реку через тридцать лет?
Лех Енчмык: Действительно, я когда-то сказал, что моя жизнь состоит из таких десятилетних увлечений. Однако «Шаги в неведомое» — это не возвращение с моей стороны, мое участие в издании этой антологии минимальное. Издательство «Солярис» давно планировало возобновить издание этих сборников, но о том, чтобы поручить мне их составление и речи не было. Я написал несколько страниц предисловия, чтобы обозначить передачу эстафетной палочки. Если кто-то захочет продолжить эту работу над антологией, я буду только рад. Сегодня я не смог бы уже прочитать сотни рассказов, чтобы выбрать десять из них. Сейчас я вообще мало читаю художественную литературу. А что касается возвращений, то я сейчас вернулся к переводу после некоторого перерыва.
Я только что перевел две книги –Джея Рейнера (Jay Rayner) «Простите за все» (“Przepraszam za wszystko”, 2006) и книгу нового американского писателя Чака Паланика (рабочее название «Дорога в рай» — “Droga do nieba” – опубликована как «Потерпевший крушение» -“Rozbitek”, 2006) о члене странного культа в США, и у меня такое ощущение, что я пришел домой.
цитировать
свернуть ветку
Спасибо, Павел.
Сейчас сниму.