Воссоединение в Цефалуне
В народной легенде есть доля правды: Цефалунские холмы скрывают путь в Страну Мёртвых. На протяжении нескольких тысяч лет древняя раса усеивала скалы усыпальницами своих высокородных мертвецов. Лишь поблёкшие призраки фресок продолжают шептать о смутных триумфах, а гробницы редко посещаемы грабителями могил, которые лелеют иллюзию, что самые богатые усыпальницы ещё предстоит найти, включая гробницу королевы Кунимфилии, упоминание которой вызывает усмешки у приличных историков. Те, кто ищут Страну Мёртвых, не найдут более рьяных проводников, чем изгои Цефалуна, готовые помочь им на их пути.
Именно сюда бежал некромант Мобрид Слейт, когда достиг такой дурной славы, что стал невыносимым даже для жителей Фандрагорда. Старейшины его собственного рода спорили лишь о том, можно ли было незаметно упрятать Мобрида в сумасшедший дом или отравить.
Некоторые утверждают, что возвращение мёртвым подобия жизни может пролить свет на запутанное и утешить скорбящих, но даже такие либеральные мыслители были потрясены практикой Мобрида убивать людей без особой причины, только лишь для того, чтобы оживлять их в качестве своих рабов. Его теория о том, что труп можно сделать живее, разжигая его мертвенную похоть, также была повсеместно отвергнута, поскольку мёртвые, по определению, неутомимы, а некоторые из наёмных блудниц и добровольных сластолюбцев, помогавших ему в исследованиях, получали травмы или теряли рассудок во время оргий с пылкими кадаврами.
Возможно, ещё большее отвращение, чем его теории или практики, вызывал чан с фекальной слизью, вялые пузыри которой лопались и шипели в тёмном углу его лаборатории. Он хвастался, что это плазма его собственного изобретения, пополняемая отходами его искусства, которая могла заставить самый чудовищно изуродованный труп выглядеть лучше, чем свежий. Эта мерзость исчезла вместе с Мобридом, и фантазёры утверждали, что она превратилась в средство передвижения, с помощью которого он смог спастись: одни говорили, что то была бледная жаба, на которой он ехал, как на скачущем пони, в то время как другие клялись, будто видели, как его вознесла над городскими стенами осьминогоподобная летучая мышь.
В прозаическом контрасте с этими россказнями Мобрид сбежал, укрывшись под грудами книг и домашней утвари в простой телеге, запряжённой мулом, в сопровождении своих подопечных. Хотя их манеры были странными, а одежда продиктована обрядами некромантии, они ушли никем не замеченными. В конце концов, это был Фандрагорд, и телега, полная мусора, в сопровождении неприлично одетых и, по-видимому, одурманенных наркотиками шлюх и мальчиков для удовольствий, была лишь ещё одним пузырьком в пене потока прохожих. На улицах, где мусор соперничал с навозом и нищими за право терзать обоняние, только нимфа, недавно покинувшая свою девственную рощу, могла бы учуять их запах кладбищенских миазмов
Даже для того, кто до корней седых волос погряз в ужасах, коим, несомненно, был Мобрид, поход через тернистую пустошь Кабаньей равнины превратился в кошмар. Воронов-падальщиков и гиен было не так легко одурачить, как стражников и любопытных жителей Фандрагорда. После нескольких пробных поклёвываний и укусов они предприняли стремительную атаку на стадо пастыря трупов.
Он никак не мог ослабить бдительность, ибо мёртвые не способны справиться с чем-то новым. Когда их настигает беда, труп может лишь попытаться сопоставить её с запутанными воспоминаниями о жизни. Так, Мобрид, одурманенный изнеможением, проигнорировал крик мёртвой женщины: «Бекон горит!» Слишком поздно вспомнив о её умственных ограничениях, он обернулся и увидел, как её разрывает на куски стадо диких свиней. Юноша, который беспокоился, что «опаздывает на работу», шатался под тяжестью стервятника на плечах, который выклёвывал его глазные яблоки. Некроманту приходилось метаться с обнажённым мечом от проблемы к проблеме; но, определив природу его спутников, наглые падальщики принялись выяснять, насколько он сам является живым человеком, имеющим давнее право их распугивать.
К своему дальнейшему огорчению он узнал, что перья, безделушки и кожаные ремни — не лучшая одежда для путешествия по пустыне, и что смерть не даёт иммунитета от солнечных ожогов. Его сердце разрывалось, когда он видел, как его любимцы краснеют и покрываются волдырями, в то время как их косметическая плазма превращалась в желе под жестокими лучами и отслаивалась, обнажая недостающие части, заплесневелые раны и голые кости. Он видел себя игрушкой ироничного демона: проклинающим и избивающим мула в его неохотном движении, отмахивающимся от одуревших от гнили мух и размахивающим мечом, отбиваясь от наглых стервятников под безжалостным солнцем, в то время как остальные рабы отдыхали под книгами и одеялами в задней части телеги. Поскольку это тесное заключение ускоряло их созревание, даже его интерес к их аромату ослаб.
Цефалунские холмы чернели на фоне лихорадочного кипения заката, когда изгнанник наконец остановился у подножия скал. Пока он изучал скрытые кострища в поисках гробницы, которая соответствовала бы его вкусам по части жилья, с высоты упал старый труп, с треском приземлившись перед ним. Он счёл это лучшим из всех возможных предзнаменований.
* * * *
Фомор Ангобард полагал, что может умереть среди гробниц, но сделает это с комфортом. Он выбрал сухую и просторную камеру у вершины скалы и провёл полдня, выбрасывая мусор, оставленный предыдущими скваттерами, и выметая пыль веков метлой из шиповника. Решив, что работа проделана хорошо, он заварил настой из галлюциногенных клубней, чтобы скоротать вечер, однако настойчивая мысль о том, что он не один, заставила его подняться на три ступени к массивному саркофагу, который доминировал в его новом жилище. К своей досаде он обнаружил, что тот занят обтянутым иссохшей кожей телом отшельника. Зная, что его конец близок, тот причесал волосы, скромно разложил свои сальные козьи шкуры и улёгся в позе царственного спокойствия.
Ангобард оставил бы этого мёртвого остряка в покое, но он не хотел ни делить с ним гробницу, ни искать другую в темноте среди опасных скал. Рыжие волки холмов уже настраивали леденящую душу антифонию, поэтому иссохший покойник полетел за край, но не без короткой молитвы Уаалу за его вечный покой.
Очищая ноздри паром, поднимающимся от настоя, он обратил свои мысли к Паридолии. Даже воспоминания о ней утомляли его. Фомор начинал скрипеть зубами и рычать, когда они возвращались, чтобы мучить его. Наркотическое видение, свежее, яркое, говорящее новыми словами, стало бы почти таким же приятным, как его потерянная любовь; по крайней мере, он надеялся на это.
— Любовь, — усмехнулся Ангобард. Любовь существовала для мальчиков, поэтов и дураков; и хотя он был довольно молод, известен тем, что строчил стихи, и рисковал своей жизнью, сражаясь с опытными убийцами в бойцовских ямах, он исключил бы себя из этих категорий.
Ну, дурак, возможно. Никто другой не ухватился бы за шанс заработать несколько серебряных кобылок, сражаясь на частной вечеринке, где зрители всегда требовали большего, чем хрюканье и лязг, а кульминацией их становились брызги куриной крови и унизительная сдача, удовлетворявшая публику. Тот факт, что это будет свадебная вечеринка, должен был его насторожить. Только самые легкомысленные и развращённые аристократы стали бы осквернять таинство смертью людей вроде него.
Другие мысли посетили его только тогда, когда он ждал своей очереди выступать, сидя в предбаннике, забитом сумасшедшими, выдающими себя за клоунов, игнудами-укротителями змей и эротическими акробатами из Ситифоры. К страданиям от таких компаньонов добавилась пытка передовой современной музыкой из банкетного зала, где она звучала так, будто гигантская бронзовая статуя визжала и топала своими полыми ногами под натиском поющих бесов, вооружённых свёрлами и стамесками. Он почти был благодарен назначенному ему противнику, каннибалу из Орокрондела, за то, что тот проследил связь между женоподобностью и рыжими волосами, вроде тех, что украшали голову Ангобарда, и порекомендовал другим участникам те гастрономические изыски, коими он сам вскоре собирался насладиться, а именно белым мясом каплуна. Эти насмешки превратили общую раздражительность в конкретное желание заплести кости одного такого артиста в любовные узлы.
Наконец настала их очередь ворваться в комнату. Орок, бормоча какую-то тарабарщину, рассекал воздух копьём, в то время как Ангобард вращал свой меч, превращая его в размытый диск, который парил вокруг него, как дух-хранитель. В пьяной скуке свадебные гости требовали крови; жених, болван с выпученными глазами и влажной, обвисшей нижней губой, слишком пьяный или ленивый, чтобы чего-то требовать, нетерпеливо ёрзал. Ангобард прыгнул, намереваясь отсечь древко копья своего противника, а затем его голову несколькими ударами, но древко столкнулось с его подбородком или, по крайней мере, он так предположил, когда, лёжа на спине, таращился на человека, который собирался его убить.
Фомор пришёл в себя и откатился в сторону как раз вовремя, чтобы избежать острия копья, которое ударило в пол со странным глухим звоном. Неистовый вой зрителей, которым теперь совсем не было скучно, казалось, эхом отдавался в колодце бойцовой ямы. Он рубанул орока по ногам, но дикарь уклонился от атаки столь же ловко, как ребёнок, прыгает через скакалку, пытаясь подготовиться к смертельному удару. Наконец полностью придя в себя, Ангобард отполз боком и уже собирался встать на ноги, когда удар в пах вывел его из строя.
Учитывая его травму, он почти принял женский визг, который пронзил всеобщий рёв, как звон колокола, за свой собственный, но этого не могло быть, потому что он был не в состоянии дышать, не говоря уж о том, чтобы кричать. Голос был настолько чистым, настолько ясным, что фомор был вынужден отвести глаза даже от зубастой ухмылки своей собственной погибели. Точно так же, как Ангобард расслышал единственный голос в шуме, он увидел единственное лицо в толпе, в котором обрели форму бесформенные желания его юности. Она казалась серебряной статуей в клетке для обезьян.
— Не убивайте его! — крикнула она груде, которая была женихом. Тот полувзмахнул рукой, как будто его запястье стало невыносимо тяжёлым. Если это был сигнал к милосердию, то он пришёл слишком поздно. Ангобард увидел, как приближается его смертельный удар. Галантный до конца, как и полагается фоморам, он одарил богиню ироничной улыбкой и прошептал: «Жил бы я…»
* * * *
Он не умер, но когда пришёл в себя, это совсем не казалось ему очевидным. Даже сомнительные вина, которые он обычно вливал себе в глотку из тяжёлой двуручной амфоры после ночных схваток, никогда не вычищали мозги из его черепа и не заменяли их пучком шипов, которые грозили пробить его лоб, если он осмелится пошевелиться. Страшная пульсация в паху говорила о том, что отныне ему понадобится мешочек, чтобы хранить в нём пульпу, оставшуюся от своих мужских органов. В последнее время до него доходили сплетни о чародействах гнусного некроманта, и он подозревал, что этот негодяй не совсем правильно оживил его труп.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила богиня из обезьяньей клетки, оказавшаяся у его постели, и он тут же ответил:
— Отлично!
Она рассмеялась стилизованным птичьим смехом, который до совершенства оттачивали благородные женщины. Как бы ни очаровывал фомора этот звук, он не мог удержаться от гримасы, когда хрустальные осколки смеха оцарапали его позвонки.
Смаргивая слёзы, Ангобард забыл о боли. Тонкий, прямой нос, волевой подбородок, слегка раскосые глаза, стройная, изящная и в то же время сладострастная фигура — всё это ясно указывало на её место в высшей аристократии Фротойна, так что татуировка, растекающаяся с её левой груди, дракон Великого Дома Фандов, была излишней. Каждый её жест и интонация перекликались с тысячелетней культурой, привилегиями, невероятной любовью и легендарными подвигами; и, как пытался предупредить его тихий голос, с не менее древним наследием чудовищных злодеяний.
* * * *
Его не удивило ни то, что леди Паридолия была невестой, чью свадьбу он помог оживить, ни то, что пощадившая его куча навоза была её мужем, лордом Формифексом. Дюжину раз в день его мозг подменялся головокружительным газом, просто потому, что он видел, как её муж шепчет ей на ухо или касается её руки. Лекарство от его недуга было очевидным, и он снова и снова пытался принять его. «Я должен идти», — говорил он, а она отвечала: «Пожалуйста, не уходи», — и её слова приковывали его к их дворцу ещё одной золотой цепью.
Оправившись от побоев, он превратился в лакея. В его обязанности входило расталкивать простолюдинов, когда она ходила по магазинам, избавлять её от необходимости нести цветы, которые она собирала, и аплодировать, когда она с милой неумелостью касалась клавиш клавира.
Он изо всех сил старался не представлять себе, как эта пара занимается любовью, но его неугомонный разум рвался к этой грязи, как щенок. Убеждённый, что большинство поз окажутся непосильными для его покровительницы, он мучился от навязчивого видения гибкого тела Паридолии, скачущей на крошечном пике твёрдости над пульсирующей булькающей массой аморфной бледности. Ангобард задавался вопросом, насколько сильно и как долго будет больно, если он бросится на свой меч.
* * * *
Как и каждую ночь до этой, Паридолия прокралась в его постель. Даже во сне Ангобард знал, что та скоро превратится в комок постельного белья, и что он проснётся в одинокой испачканной кровати. Это было странное знание, полученное во сне, и он воспользовался им, с жестокой поспешностью изгоняя себя в реальный мир.
— Ой! — вскрикнула она. — Ты сделал мне больно!
— Я сделал больно себе, — прохрипел он.
Всё это не имело смысла. Во сне он не должен был чувствовать ни боли, ни удовольствия: любое из этих ощущений обычно разбудило бы его, но он продолжал пребывать в сновидении. Не имело смысла и то, что Паридолия, самая прекрасная женщина, когда-либо очаровывавшая землю следами своих прелестных ножек, оставалась нетронутой спустя два месяца, даже с таким вялым увальнем, как её муж.
— На самом деле не так уж и больно, — сказала она. — Тебе не стоит останавливаться ради меня. Можешь продолжать. Давай. Пожалуйста?
Он приподнялся и уставился на неё, сияющую в лунном свете, падавшем через окно. Чёрные омуты её привыкших к темноте глаз придавали красоте оттенок странности, но это был не сон.
— Эну! — воскликнул он, произнося это не как праздную клятву, а как искреннюю благодарственную молитву своей богине, которая, в свою очередь, напомнила о необходимости быть нежным и даровала ему самообладание, чтобы продержаться ещё несколько драгоценных толчков.
Однако всё закончилось слишком быстро.
— Если бы я знал...
— Я и сама не знала. Мой муж...
Вызванный этим мерзким словом, огр самолично высунулся из-за шпалеры, как бесцветная личинка из савана.
— Молодец, парень! — Его смешок никогда ещё так сильно не напоминал отрыжку засорившейся канализации. — А теперь слезь, пожалуйста, и дай мне довести дело до конца в свою очередь.
Вся боль, ярость и стыд пришли позже. В тот момент фомор хладнокровно размышлял, кого из них следует убить первым. Поскольку именно Паридолия так жестоко предала его, она должна была дольше страдать от ужаса. Но за то время, которое потребовалось, чтобы свернуть шею толстяку — что было сделано очень быстро, — он передумал. Убийство Паридолии могло вызвать гнев Эну, которая создала её столь совершенной, но пренебрегла тем, чтобы наделить своё творение хотя бы рептильной порядочностью.
— Я любил тебя, вонючая шлюха!
— Ты не понимаешь...
— Я понимаю. О, я понимаю! Это было представление для твоего мужа.
Ангобард схватил свой меч. Он собирался бежать, и клинок был единственным ценным имуществом фомора. Неправильно истолковав его намерение, она закричала, и всё ещё продолжала вопить, когда он вскочил на кровать рядом с ней и выпрыгнул в окно.
* * * *
И вот Ангобард сидел один в заброшенной гробнице, лелея видение любви, которая всё ещё преследовала его. Когда костлявая рука высунулась из темноты, чтобы ухватиться за порог, и труп отшельника, который он выбросил из своего нового дома, вытащил себя на свет и, пошатываясь, направился к нему, он лишь свирепо посмотрел на него.
Тот, кто пьёт настой корня лунозлобы, должен поститься и очищать себя, дабы избежать таких ужасных видений, а он этого не сделал. Ангобард принял наркотик в спешке и из эгоизма. Его демон-покровитель требовал расплаты.
— Уходи, — сказал он, выплеснув горячий напиток в галлюцинацию.
А вот это было странно. Вместо того чтобы пролететь сквозь видение, настой расплескался по его лицу и заблестел на потрескавшихся губах. Чёрный крюк, который когда-то мог быть языком, высунулся с шорохом, слизывая капли. Труп отбрасывал на него убедительную тень, и его запах был совершенно неоспорим. Ещё до того как его разум успел разобраться с доказательствами, тело Ангобарда поняло, что ему угрожает реальная опасность, ибо волосы на загривке быстро встали дыбом. Он вскочил на ноги и взмахнул мечом.
Среди фоморов ходят легенды о нескольких мечниках, овладевших искусством Грома Ара, при помощи которого, как утверждается, можно разделать противника на восемь частей ещё до того как первая из них упадёт на землю. Ангобард и представить себе не мог, что владеет этим умением. Он был поражён, осознав, что уничтожил ревенанта безупречной демонстрацией этого искусства.
Вместо кровавых кусков тот взорвался хлопьями иссохшей до состояния пергамента кожи и обломками костей, разлетевшись облаком желтоватой пыли, которое на мгновение повисло в воздухе, и Ангобард мог поклясться, что услышал в этот момент призрачное чихание и тихую жалобу на сквозняк. Но он не придал этому значения, ибо в дверной проём уже лезли другие фигуры.
Он боялся, что род Фандов выследил его, дабы отомстить за убитого лорда, но теперь увидел, что его пришла поприветствовать пограничная стража Страны Мёртвых. То, что они были в основном женщинами, наряженными и накрашенными в жутко соблазнительной манере, наводило на страшное объяснение, что он пал жертвой гнева Эну. Он назвал свою любовь вонючей шлюхой, которой она, конечно же, не была, и богиня решила показать ему, что именно означают эти слова.
— Ар! Хо! Уаал! — взревел он, призывая мужскую часть своего пантеона, чтобы отразить удар проклятия, нанесённый его женской стороной, и атаковал в неистовстве ужаса и отчаяния.
Его удары были сокрушительны, они прорубили бы доспехи, но это было излишним: он рубил мясо, которое само слетало с костей, как будто они целую неделю варились в бульоне. Но он был слишком напуган, чтобы быть осторожным, и меч проносился сквозь его противников, звякая и высекая искры из каменных стен за ними, пока его руки не перестали испытывать боль и не онемели.
Хуже всего было то, как эти трупы воспринимали своё расчленение. Двуполый кадавр, которого он рассёк, расчленил и взорвал своим вращающимся колесом стали, прошепелявил, что сорвал спину. Отрубленная голова пожаловалась, что она весь день трудилась над своими волосами: «А теперь посмотри, что ты натворил!» Что он мог поделать с такими врагами?
Его меч разлетелся после удара о саркофаг, а вместе с ним и всё его мужество. Скуля и визжа, фомор царапал стены в поисках выхода, которого, как было ему известно, не существовало. Он мог только всхлипывать, когда на него навалилась корчащаяся масса мерзости. Она давила его до тех пор, пока раскалывавшиеся рёбра не пронзили лёгкие. В качестве последнего унижения он не был ни разорван, ни искусан, его ласкали, поглаживали и омерзительно проникали в него. Он был вынужден принять последний поцелуй от губ, изъеденных червями.
* * * *
Любой, кто мог бы порадоваться изгнанию Мобрида в дикую местность, был бы раздосадован, увидев, как хорошо он это воспринял. Несмотря на всю запутанную сложность его порочных злодеяний, он был простым человеком. Пещера в Цефалунских холмах была для него таким же домом, как и его дворец в Фандрагорде, пока у него имелось немного избранных книг, несколько послушных трупов и собственное извращённое воображение. Когда он удосуживался взглянуть на чистое голубое небо или кристальное изобилие звёзд, обрамлённых дверью гробницы, они радовали его не больше и не меньше, чем бепорядочное нагромождение дымоходов, которое он видел бы из окна своей домашней лаборатории.
Здесь его тоже никто не знал, и в первые несколько дней соотечественники-изгнанники заглядывали к нему. Позже можно было увидеть, как они носят воду для его ванны, собирают хворост для его костра или с неестественным терпением поджидают новых гостей.
Мобрид был художником, и подобные импровизированные убийства и воскрешения значили для него не больше, чем наспех нацарапанная табличка «перерыв на обед» на двери студии такого мастера живописи, как Омфилиард. Он приберегал свой гений для восстановления двух своих шедевров: женщины-гладиатора, известной как Ариана Топорубийца, и прекрасного юноши по имени Сиссилис.
Последний был любимцем Априканта Фандрагордского. Этот принц-жрец после загадочной смерти своего воспитанника постановил, чтобы у всех статуй бога Солнца отпилили головы и заменили их на другие, которые были бы подобны недавно упокоившемуся воплощению этого бога. Указ вызвал небольшую религиозную войну, которая закончилась восстановлением голов статуй и декапитацией скорбящего жреца. Однако чудовищно вычурная гробница юноши оставалась святыней для еретических паломников, которые были бы возмущены, узнав, что их обожаемый труп уже несколько лет слоняется по дворцу Мобрида, общаясь с зеркалом и жалуясь на скуку.
Первоначальная смерть Арианы попортила её могучее, как у льва, тело, а все восстановления, проделанные Мобридом, растаяли под пустынным солнцем, но поскольку мёртвая гладиаторша была лучшим бойцом, чем живой Ангобард, она мало пострадала в посмертной схватке. Смерть Сиссилиса, вызванная выделением изысканного яда из золотого дилдо, который анонимно прислал ему Мобрид, не оставила на нём никаких следов; путешествие по холмам он провёл в ящике, чтобы избежать опознания; но затем безрассудно ворвался в Гром Ара. После этого его руки ползали по гробнице в поисках зеркала, пока Мобрид не прибил их гвоздями, а голова ныла от скуки, пока раздражённый некромант не погрузил её в банку с мёдом, который продолжал раздражённо булькать.
Мобрид задумал третий шедевр в виде фомора, который причинил ему столько неудобств. Как мертвеца, его невозможно было заставить страдать, но Мобрид собирался выжать из него как можно больше удовольствия, когда тот будет воскрешён. Он мог бы заставить его каждую ночь сражаться со свирепой Арианой, а затем восстанавливать его каждый следующий день. Он до сих пор так и не определил, до какой степени можно залатать труп плазмой, чтобы тот сохранял проблеск жизни, но Ангобард мог дать на это ответ.
Возможно, к грядущему несчастью Фандрагорда, некромант вылил большую часть своей плазмы в канализацию, сохранив лишь одну бутылку перестоявшей заплесневелой слизи. Добавив чистую родниковую воду, кровь и кости теперь уже ненужного мула и останки своих наименее привлекательных посетителей, он вскоре получил новую порцию, бурлящую теперь в саркофаге.
Работа продвигалась достаточно хорошо, но настроение его души изменилось. Он почти не спал, испытывая отвращение к рою призрачных лиц, которые только и ждали, чтобы ворваться в брешь между бодрствованием и сном. Мобрид ловил себя на том, что прислушивается к разборчивым словам и почти слышит их в свисте ветра среди запутанного лабиринта скал, в газоиспусканиях его плазмы, в шарканье мёртвых ног по полу гробницы. Даже вой волков трепетал на грани членораздельной речи, хотя и грозил превратиться в речь апокалиптистов.
Некромант сопротивлялся очевидному, но крайне смущающему его объяснению, что он проигнорировал элементарный шаг — очистку своей лаборатории перед тем как начать заниматься своим искусством. Поднимая недавно умерших, он мог вызвать нежелательных духов из пыли, которая веками оседала здесь: возможно, тут даже был прах легендарной королевы-ведьмы Кунимфилии, которая, как говорили, освещала свои пиры облитыми смолой некромантами.
В конце концов он поддался своим страхам и посвятил целую ночь прыжкам, топанью и выкрикиванию формул самых могущественных экзорцизмов. Убывающая луна, казалось, насмехалась над его усилиями, если не противостояла им, протягивая сжимающиеся пальцы теней через пустыню к его гробнице.
* * * *
— Господин, пожалуйста! Я благодарен, что ваш слуга спас меня, но сейчас он может меня отпустить. Пожалуйста, скажите ему.
— Болтовня и глупости, — проворчал Мобрид, не отрывая глаз от разрыва, который он заделывал на великолепном бедре Арианы. Мёртвые могли бесконечно болтать без толку; гладиаторша, например, жаловалась, что её сандалии слишком туго затянуты, с тех пор как он начал операцию на её ноге.
— Господин, пожалуйста!
Незнакомая нотка живости и высокомерия в этом голосе заставила его взглянуть на дверь. Живая женщина вырывалась из рук нового слуги по имени Скваццо, в прошлом страстного любителя археологии.
— Это она, говорю я вам! — прохрипел Скваццо. — Это мумия королевы Кунимфилии, найденная именно там, где мои расчёты...
— Отпусти её! — приказал Мобрид. Когда слуга повиновался, девушка упала лицом вниз.
Он подбежал к ней и разорвал её лохмотья, затаив дыхание от красоты неожиданного подарка. Её истощение и обезвоживание пройдут через несколько дней, а обожжённая и израненная кожа заживёт сама собой. После выздоровления она будет чисто убита и ей не понадобится никаких заплаток, чтобы стать венцом его коллекции.
— Что ты себе позволяешь, ужасный старик? Немедленно прекрати это! — прохрипела она, отталкивая его руки.
— Не волнуйтесь, я врач.
— Врач должен знать, что вода нужна мне гораздо больше, чем сжимание груди, если предположить, что последняя процедура вообще необходима.
— Ариана! Принеси воды.
— Мои сандалии слишком тесные.
Его посетительница на мгновение уставилась на белокурую великаншу, прежде чем прошептать:
— На ней нет сандалий.
— Большинство моих пациентов… — Мобрид полагал, что уже привёл свою паству в презентабельный вид, но украдкой оглядел комнату, чтобы убедиться в отсутствии поблизости слишком ужасных зрелищ, — душевнобольные.
Она села и попыталась привести в порядок свои изодранные лохмотья, внимательно изучая его и подопечных.
— В это можно поверить, — сказала она. — Но разве кто-нибудь может вылечить сумасшедшего?
— Меня изгнали из Фандрагорда за то, что я настаивал, что могу. — Он придал своему лицу выражение мученичества, которое отточил в юности.
— Жаль, что вы уехали, не увидев моего мужа.
Она выхватила чашку у Арианы и принялась жадно пить, пока Мобрид не вырвал её. Он оттолкнул свою прислужницу, прежде чем девушка успела заметить личинок, копошащихся в её разорванном бедре.
— Мы же не хотим, чтобы ты умерла прямо сейчас, — сказал он с лукавой усмешкой, давая ей воду небольшими порциями.
Она заснула и проспала весь день и следующую ночь, пока некромант приводил в порядок свою гробницу. Он закончил работу с Арианой, которая больше не жаловалась на тесные сандалии, когда личинки были выскоблены. Тело фомора он спрятал в нише, где было бы вполне уместно найти труп.
Когда у него появилось свободное время, он досконально изучил сокровище, упавшее ему в руки, и не нашёл ни одной детали, которая могла бы вызвать его неудовольствие. Пока она спала сном юности и истощения, он отказывал себе только в самых навязчивых непристойностях.
* * * *
— Вы знаете, что этот мёд забродил? — спросила леди Паридолия. Она понюхала пузырящийся горшок, прежде чем намазать немного мёда на ломтик пресного хлеба, испечённого слугами Мобрида. — Должно быть, поэтому он такой странный на вкус.
— Вы начали рассказывать мне, — сказал он, придвигаясь, чтобы прикрыть горшок, в котором лежала отрубленная голова Сиссилиса, и отвлечь её внимание от него, — почему пришли сюда.
— Это довольно просто. Мой муж был гнусным дегенератом, чтобы не сказать сумасшедшим. — Она остановилась, чтобы осмотреть стеклянные глаза слуг. — Вы не думаете, что ваши пациенты могут быть не только сумасшедшими, но и пьяными? От мёда?
— То, что вы наблюдаете, — это действие моих лечебных снадобий. Продолжайте, пожалуйста.
— Он сказал мне, что сможет исполнять роль мужа, только если сначала увидит, как я обнимаю другого мужчину, гостя в нашем доме. Я уговаривала, умоляла, угрожала вернуться к матери. К несчастью, это была пустая угроза, так как он купил меня у обедневшей ветви нашего славного рода.
— Сколько… то есть, сколько же подобных издевательств могла вынести душа такой благородной дамы, как вы?
— Немного, скажу я вам, особенно потому, что мужчина, которого он мне навязывал, в отличие от него самого, не был ни старым, ни толстым, ни слюнявым извращенцем. Но я никогда бы не стала осуществлять это с ним ради услаждения лорда Формифекса. Я пошла в гостевую комнату, ничего не сказав супругу. Но он знал меня лучше, чем я сама. Он понимал, как толкнуть меня в чужие объятия, и ждал. Когда он дал о себе знать, задыхаясь, как пёс в очереди на случку, мой любовник задушил его и бежал в эти самые холмы, по крайней мере, все так считают.
— Конечно, с богатством вашего покойного мужа вы могли бы нанять армию, чтобы найти его.
Кривая улыбка Паридолии разорвала его сердце, напомнив ему девушку, которую он любил в те смутные дни, когда воображал себя привлекательным. Он горячо надеялся, что сможет научить её труп улыбаться точно так же.
— Я никогда не видела богатства своего мужа. Меня арестовали как подстрекательницу к его убийству. Я свободна только потому, что лорд Фандастард Застенчивый счёл плохим прецедентом позволить сжечь на костре свою родственницу, пусть и скромную. Он ворвался в тюрьму, чтобы освободить меня, и считает, что я уехала в Фротирот.
* * * *
Прошли дни. Паридолия выздоровела, а затем расцвела. Её кожа, теперь золотистая, напоминала своей текстурой орхидею, волосы — плавную грацию ивы, глаза — цвет сирени. Она была садом в пустыне, где Мобрид обрёл успокоение. Она была живым существом среди мёртвых, с которыми он нашёл общий язык.
Мёртвые тоже были очарованы. У неё хватило терпения выслушать, на что никогда не хватало сил у Мобрида, рассказ Арианы об ужасах, которые она творила со своими противниками. Когда воительница описывала свою собственную смерть, Паридолия отнеслась к этому с уважением. Среди хлама, который некромант свалил в свою телегу перед поспешным отъездом, она нашла зеркало для Сиссилиса, которого починили, пока она спала, и попыталась убедить его, что скука и жизнь несовместимы.
— Но я мёртв, дорогая, — бормотал он. — Скучнейше не существую.
— Глупости! Тебе просто нужен свежий воздух. Выйди на улицу и нарви прекрасных цветов, а потом скажи мне, что тебе скучно.
— О королева, живи вечно. Где твоё сокровище?
— Скваццо, ты должен искать. Разве будет весело, если я просто скажу тебе это?
Мобрид обнаружил, что в самом деле слушает эту болтовню и нежно улыбается в книгу, притворяясь, будто читает. Она разжигала в нём зуд, который служил ему источником вожделения, но он не чувствовал своей обычной радости при мысли о том, чтобы утолить его на её хладном трупе. На этот раз его захватило пламя, а не изысканная форма свечи, на которой оно горело.
Он смазал маслом свои локоны, завил бороду, облачился в свой лучший халат, на котором были вышиты серебром и украшены опалами и аметистами самые могущественные звёзды, планеты и символы некромантии. Он присвоил зеркало Сиссилиса, чтобы лучше отрабатывать улыбки, которые полагал соблазнительными. Но с предсказуемостью, характерной для общения с трупами, разговор Паридолии вернулся к её любовнику.
— Его улыбка, Мобрид! Можете себе представить? Он повернулся, чтобы улыбнуться мне, как будто смерть была для него не более чем новым плащом, который он примерял.
Он уже давно опознал её любовника, которого она не уставала описывать в отвратительных подробностях. Его присутствие на соседней полке начало смущать некроманта; но это был тот род смущения, к которому он привык.
— Как глупо! — сказал он, и Паридолия позволила ему взять её руку и погладить, словно его прикосновение ничего не значило. — Он улыбнулся, да? Это доказывает, что он был дураком. Вы бы полюбили его ещё больше, если бы он скосил глаза и высунул язык? — Он скорчил смешную рожу, чего не делал десятилетиями, и был вознаграждён хихиканьем, которое придало ему смелости придвинуться ближе. — Если идиот может улыбаться смерти, то способен и смеяться над разлукой с такой прекрасной девушкой. Он сбежал домой, чтобы жить на дереве и разводить обезьян.
— Он рядом, я знаю это. Он здесь, Мобрид, в этих скалах, я чувствую его так же ясно, как... как вашу руку, которую я настоятельно прошу немедленно убрать!
— Леди, я не могу, ваша красота свела меня с ума, я...
Холодный голос сказал ему, что он ещё больший дурак, чем когда-либо был фомор, чтобы насильно целовать её, когда она так явно этого не хотела, но этот голос пробудил в нём ярость несогласия. Он сражался со своим собственным ледяным цинизмом так же яростно, как сопротивлялся её зубам, коленям и локтям, и она не могла бросить ему худших обвинений, чем те, которые он выдвигал самому себе: «Ты отвратительный старый извращенец! Ты мерзкий, ужасный, вонючий червь из склепа!»
— О королева, живи вечно! — провозгласил Скваццо пустым тоном. — Узри своё сокровище!
Паридолия закричала, когда слуга вытащил завёрнутый в саван труп из ниши и развернул на полу. Его конечности болтались, голова моталась. Сохранённый некромантическими искусствами, этот крупный молодой человек выглядел так, будто умер только вчера.
Ругаясь и дёргая себя за недавно завитую бороду, Мобрид позволил девушке вырваться из его хватки и упасть на труп. Наконец некромант запахнул свою величественную мантию и встал, глядя на них обоих сверху вниз. Странно, подумал он, что вид её, осыпающей поцелуями труп, вызывает у него такое отвращение, в то время как он сам делал это столь часто.
— Один последний взгляд! — вскричала она. — Последний поцелуй, последнее прикосновение, последнее слово...
— И что ты отдашь за это?
— Свою жизнь, ты жаба! — прохрипела она сквозь рыдания.
— Готово.
Он вытащил из рукава ланцет, который сослужил ему хорошую службу, и вонзил в основание её черепа. Несколько ловких движений запястьем искромсали её мозг в кашу, но когда лезвие было извлечено, лишь одна чистая капля красного цвета сверкнула под волосами, пока он не слизнул её. Прерывистое дыхание и судорожные рывки умирающей продолжались достаточно долго, чтобы он мог притвориться, будто насилует живую женщину.
Не подозревая, что он нарвал колючек, сорняков и дурно пахнущей монашьей руты, Сиссилис вернулся со своего задания и уставился на три обнажённых тела на полу. Двигалось только самое непривлекательное. Травы незаметно выскользнули из его пальцев.
— Слишком скучно, — сказал он.
* * * *
Теперь, когда его коллекция пополнилась новой парой шедевров, Мобрид сожалел о своём изгнании. В мире не существовало людей, которых он мог бы признать равными себе и прислушаться к их мнению, но даже льстивые идиоты и осуждающие дураки порадовали бы его больше, чем бескрайняя тишина пустыни и равнодушие звёзд. Совсем не так как в Фандрагорде, где бесцветные точки усеивали воровской капюшон, который город натягивал ночью, звёзды в этом чистом воздухе горели красным, синим и зелёным огнём. Они начинались прямо у кончиков его пальцев и простирались за пределы власти богов. С разных сторон этой пустоты два волка обменивались демоническими воющими тирадами.
Он отвернулся от своей тревожной двери в ночь и вернулся к оргии в освещённой огнём гробнице. Подгоняя своих созданий, он менял их местами, добавляя четвёртого к одной группе и пятого к другой. Он шлёпал по холодным ягодицам и мял груди, похожие на поганки. Ни капли пота или другой жидкости не смазывало скрежет и шуршание его оргиастической музыки.
Он барахтался среди них, ощупывая и тычась, целуя и лаская, принимая прикосновение любого холодного пальца или сухого языка, который оказывался рядом, но оставался за пределами истинного участия. Оргия продолжалась уже два дня и почти две ночи, и у живой плоти были свои пределы. Как бессмертный Галлардиэль, который откладывал исполнение долгожданного дуэта до самого конца своих опер, он ухитрялся держать Ангобарда и Паридолию порознь. К его раздражению, они обменивались взглядами, соприкасались пальцами, но он всегда соединял их с другими. Они всегда подчинялись. Конечно, они повиновались! Как они могли не сделать этого?
Однако Мобрид считал, что время пришло, и формирование этой мысли вызвало у него трепет, который он считал невозможным. Некромант наклонился над её изгибающейся спиной и промурлыкал ей на ухо, растягивая слоги:
— Па-ри-до-ли-я-я-я.
— Этот грязный клавир нужно настроить, — пробормотала она.
— Пришло время, — прошептал он, — для твоего свидания с Ангобардом.
Послушание, уважение, даже похоть — его создания всегда проявляли эти качества, но живость? Это было неслыханно, и его удивление помогло ему рухнуть на пол, когда она оторвалась от своего нынешнего занятия и бросилась на фомора.
Мобрид внимательно прислушался к ощущению встававших у него на загривке волос. Возможно, найдя друг друга, двое заблудившихся обезумевших волков перестали выть. Сухой ветер что-то шептал в щелях стен, но когда он напряг слух, всё стихло.
— Живи вечно, о королева! — простонал Скваццо.
— Вырви себе язык! — взвизгнул Мобрид. — Это не её гробница, и я не поднимал её прах даже случайно…
Оргия прекратилась. За исключением Ангобарда и Паридолии, качающихся в самом яростном совокуплении, которое он когда-либо видел у трупов, его стадо стояло вокруг него в свободном строю.
— Ты замышляешь предательство?
— Это было бы слишком скучно.
— Бедная дурочка думала, что теперь я в её руках, когда топор выскользнул из моей окровавленной руки, но когда она шагнула вперёд для последнего удара, я убила её одним ударом кулака. Он вбил носовую кость в середину мозга; костяшки пальцев болели у меня целую неделю
Мёртвая рука, совершившая это деяние, теперь давила на плечо Мобрида.
Дрожа, он сбросил её и подошёл к паре, поглощённой друг другом. Слёзы — невозможно! — текли по их запавшим щекам.
— Прекратите это, — закричал он. — Прекратите!
Невероятно, но его проигнорировали. Он перепрыгнул через любовников, как барьерист, и бросился за королевский саркофаг, в заднюю часть гробницы, где его книги теснились на полках, испачканных расплавленными рыцарями и растворившимися дамами. В книгах были все ответы, они всегда содержали все ответы, но ни один из томов, которые он выхватывал и отбрасывал, ни одна из страниц, которые он разорвал в своей бормочущей спешке, не содержали ответа на многоногий вопрос, который шаркал за ним и перекрывал все пути к отступлению.
— Ох, ох, ох, — вздыхали мёртвые лживые любовники над его усердными поисками, — ах, ах, ах.
— ...а ещё потом был случай, когда бледная, плаксивая, рыгающая претензия на звание мужчины попробовала меня заставить с ним лечь, — услышал он, когда Ариана возобновила свой длинный монолог, приблизившись к нему, и ухватила его за бицепс, как жёрнов захватывает зерно. — Я схватила его между ног полной пятернёй — нет, вру, пятерня оказалась вовсе не полной — и выкрутила её, как девушка откручивает бутон розы от куста.
— Нет! — закричал Мобрид, приседая, чтобы защитить свою промежность, но воительница лишь крепче сжала ему руку и потащила некроманта к его плазме.
— О королева, живи вечно! — произнёс Скваццо. — Твоя ванна готова.
— Я приказал тебе вырвать твой...
Схватив Мобрида за лодыжки, Скваццо перевернул его вниз головой и сунул в бурлящую слизь. Он держал его дико дрыгающиеся голени в воздухе, не позволяя ему высунуться.
— В моём супе жук, — сказала Ариана, игнорируя глубокие укусы некроманта, продолжая удерживать его голову в грязи.
— Скучно... скучно... скучно, — повторял Сиссилис с каждым ударом меча Мобрида в его корчащееся в конвульсиях тело.
* * * *
Лишённые управления своего пастыря, мертвецы блуждали по диким местам, повинуясь сновидным побуждениям из своих прошлых жизней. Жители Цефалунских холмов больше не подвергались нападениям трупов, но продолжали избегать гробницы, которую захватил Мобрид Слейт. Те, кто осмеливался подкрасться достаточно близко, видели на её портике странную домашнюю сцену: молодых мужчину и женщину, которые сидели неподвижно, день за днём наблюдая за игрой света и теней в пустыне.
Считалось, что они мертвы, хотя оба упорно отказывались разлагаться. Через несколько месяцев было замечено, что правая рука мужчины сдвинулась. Раньше державшая руку женщины, теперь она лежала на её животе, который, как утверждали некоторые, раздувался.
Содержание
Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие
Трон из костей
III. Дитя упырицы
IV. Рассказ доктора
V. Как Зара заблудилась на кладбище
VI. История сестры и брата из Заксойна
Перевод В. Спринский, Е. Миронова