Всю зиму они трудились в тех всепроникающих, забитых механизмами подземных тоннелях — четыре луковичника, ремонтирующих районную весну. Ворочаясь в тесном пространстве, в темноте и холоде, они чинили поломанные листья, добавляли новые отростки к корешкам и перепаивали древесные побеги, чтобы все в их секторе было идеально готово к автоматической смене времен года, когда по кивку Центрального Комитета Красоты весна прорвется из прорезанных в земле лунок. Они ненавидели эту немужественную работу и не любили друг друга. Но они не терпели друг друга со сдержанностью разделяющих общую боль. Все они четверо пали, а этот пал ниже других.
Сегодня, может быть, в двадцатый раз за эту зиму, он почувствовал, что должен выложить свою историю, потому что жить после падения молча бывает иногда невыносимо. Они задержались у неисправного листика, и остальные простерли свою сдержанность, потому что здесь с ними еще оставалась память о том, чем он был некогда над землей, и тот факт, что здесь он был Капитаном.
— Пасть до листоналадчика, — заговорил он. — Рухнуть до проверки луковиц и ремонта стебельков. О, МАШ, МАШ! — с мукой вскричал он, а МАШ был трехбуквенным божеством, происхождение которого окутано тайной, древностью и тысячью противоречивых легенд и, возможно, просто сокращение от «машины».
— Вам известно, что я был когда-то гордым наладчиком населения, — похвастался он, отчасти овладев собой. Блестящие пуговицы на его космической куртке натянулись на раздувшейся груди, и он принял особую вольную позу космостражника в блистающих лаково-космических сапогах. — Моя служба называлась контролем дробильного станка, или, чаще, просто «дробилкой», и была, без сомнений, самой гламурной. Нет, давайте задержимся у этого неисправного листика и припомним мое падение. — Им оставалось только повиноваться, потому что он был Капитан весенней наладки, или, другими словами, соломенный босс их низменной службы. Остальные трое, в не столь ладно скроенных космических куртках и не столь высоких сапогах пали с меньшей высоты и застыли понурыми собаками. Неужто он собрался плакаться им в жилетки? О, да!
— Тогда была осень, — начал он. — Время падения? ДА! Я продвигался по службе, пока не стал начальником над большой Дробилкой-5, самым большим и тонким механизмом контроля населения, как вам известно. Я усердно трудился, я, казалось бы, службой доказал свою «стойкость» к искушениям. Но, может быть, командный пост оставлял мне слишком много досуга. — Он опустил взгляд на ряд листьев, он осмотрел металлические цветоложа. Он вернулся к молчаливой тройке, все так же стоявшей понурыми собаками, хотя он знал, что они рады прервать работу. — Где-то я дал слабину! — с подлинной мукой воскликнул он.
Была осень, как я уже говорил, но день светлый. То был один из прекрасных автоосенних дней, какие выдаются в этой стране благодаря строгому управлению Центра Сезонного Контроля. Металлические гуси тянулись к югу, точно как надо, гонкая особыми лентами звукозаписи; все листья были раскрашены. В воздухе стоял привкус мороза, и однажды из давних воспоминаний мне почудился запах подмерзшего на ветке яблока. И, уверен, если органы чувств меня не обманули, мы проезжали между полями металлических тыкв. Если мне все это не приснилось, Комиссия Осени действительно выдала все возможное. Так или иначе, мои органы чувств принимали ложные стимулы, и я дал слабину.
Трое застыли в молчании, лицами к неисправному листу, и на миг он даже заподозрил, что они задремали. Ему захотелось кинуться на них и хлестать по щекам до крови. Ему хотелось на лишний дюйм выдвинуть им глаза, навострить им уши микрофонами и задать всем троим работу на металлических цветах, чтобы они слушали его. Ему хотелось плакать.
— Узрите! вы — глаза, и уши, и дубовые мозги павших невесть откуда, узрите и воздайте должное гиганту, павшему «умирать» рядом с вами!
Но они только покивали чуть заметно, все трое, показывая, что слышат, и он оставил их в покое.
— Мы отставали от плана. Они так быстро размножались. Может быть, я перетрудился.
И он вспомнил тот черный светлый день.
— Нас вызвали «налаживать» район, пришедший в упадок на юго-западе — район, до того перенаселенный, что избыток людей начал препятствовать работе машин. Мою бригаду выбрали потому, что наша отчетность была лучшей по единственно возможной мерке — по фунтам, сданным в Мясной Центр. Наша Дробилка-5 в тот день катилась на больших надувных колесах — беззвучно, как резиновый кот ступает по резиновым листьям. Мы прибыли в тот упадочный район — бригада из шести человек и я, Капитан. Решение было за мной! — Его плоский живот космостражника стянулся от боли и воспрянувших сожалений об упущенных возможностях, о погибшей репутации, унесенной всем тем, что выражали эти четыре слова: «Решение было за мной».
Он поведал, что в упадочном районе уже была проделана предварительная работа, местная администрация любезно произвела предварительный отбор кандидатов в дробилку. Жертв содержали в сером здании с голыми пластиковыми стенами, укрепленными зловеще шипастыми стальными стержнями, а мерцание внутри камер отгоняло заключенных от стен, указывая, где лопастями вентиляторов вращались лезвия мясорубки. Не самое вдохновляющее место для попавших под обвинения! НЕТ! Предполагалось, что отбирают тех, кто вносит наименьший вклад в жизнь перенаселенной страны. Это были подонки, по мнению местных властей не окупающие своего жизненного пространства изобретением сберегающих время устройств. Ясно без слов, что сберегающие время устройства были основной манией людей, щеголявших в космическом снаряжении с космическими нашивками и мечтавших о Завоевании. Они, ошеломленные и запертые, все еще жаждали большой Победы в Космосе и продолжали заполнять тесную планету мелкими развлекаловками.
— А мои действия в тот день в том юго-западном районе были очевидны: рутинные обязанности Капитана. От меня требовалось всего лишь влететь туда в черных стражнических сапогах, в космической куртке цвета ночи со всеми звездоблещущими орденами и наградами, и приветствовать местное начальство с подобающей четкостью. Далее мои люди знали, что делать; отправить на колбасу обвиняемых в неизобретении новых гаджетов. Мне даже подсказывать им приказы не пришлось бы.
Он ждал от тех тугоухих собак сочувствия, и не дождался. Но ему уже было все равно.
— Остальное – уже история. Всем известно, все читали, как Дробилка-5 Блонка целых три дня простояла без дела в упадочном юго-западном районе. Между тем лучшие палачи всех времен — мои люди — как женщины перебирали бумаги и отчеты. Не раздробив ни единого человека! И как из-за того снизились нормы сдачи, и пришлось пересматривать квоту для всех остальных районов, и в Дробилку пришлось отправиться кое-кому, кого не было в списке НА МЕСТАХ. И конечно, вы знаете, читали, слышали, как я был смещен — я, Блонк, один из самых прославленных капитанов с иконостасом отличий за перевыполнение нормы на груди, получил коленом под зад! За то, что они сочли «неподобающим колебанием и нерешительностью»! О, раз дрогнув душой, лишиться всего! Как это случилось? МАШ, МАШ, как это случилось?
Он ринулся на задремавших плутов, павших с меньшей высоты, и встряхнув, разбудил их. Моргая и зевая в темноте там, среди запасных корней, металлических листьев и почек сезона, который им предстояло налаживать, один из них сказал главное слово, задал вопрос, и он огромным усилием воли удержался от того, чтобы исколотить их своей свинцовой тростью в красно-зеленую полоску.
— Что ты сделал?
И он снова пережил тот миг в тот ярко-черный день осени и ту осень — нет, зиму! — что представлялась зимой его славы.
— Большая Дробилка-5 придвинулась к воротам заведения — отполированная до блеска, как подобает машине аса-дробильщика, штурмующего самые ворота славы в блеске своих наград. На моих людях были особые синие мундиры экспертов-дробильщиков с эмблемой службы — самоцветной сверкающей каплей крови на груди. И я был в высоких сапогах и черной как ночь капитанской форме с выложенными золотом знаками отличия. Что я сделал!?
Я в тот день медленно спустился с капитанской башни, постоял немного у дверей, любуясь осенней погодой, подтянулся, выпрямился в полный рост, расправив плечи во всю ширь, как в дни славы моего мундира, выпятив грудь и напружинив ребра почти до невозможности. Я смотрел на местное начальство и понимал, что они видят перед собой бога. Затем… — его ум явно помутился и едва не затмился воспоминанием о том деянии, Хотя и записано, что каждый Капитан наделен правом вносить предложения, есть вещи, которых делать нельзя. — Постояв перед ними на манер бога. любуясь осенним металлом, я хлопнул черными как ночь перчатками, в неподобающем промедлении неторопливо сошел по эстакаде, отдал честь с расчетливым цинизмом и затем… затем я отдал тот дико ужасный приказ!
Он смотрел на них и видел, что сна у них ни в одном круглом от страха глазу, поскольку, слушая эту повесть в двадцатый раз, они знали, чем кончится. Он кинулся на них и принялся избивать своей красно-зеленой, залитой свинцом тростью, как они и ожидали, как он всегда поступал в гневе на окончание этой истории. И под ударами они прилежно спрашивали, надеясь облегчить побои: «Что вы сделали — что за дико ужасный приказ?» Но он не дал ответа сразу, он слишком наслаждался яростными ударами, которые обрушивал на этих съежившихся, дрожащих людей. Вскоре все они лежали в лужах крови, жалкие и задыхающиеся у корней какого-то металлического растения. И пузырящаяся на дрожащих губах пена свидетельствовала, что они и теперь выдыхают подобающий положенный вопрос, как им и следовало, как он от них и требовал: «Что вы сделали?… что за дико ужасный приказ?»
Тогда, в ледяном спокойствии, всегда следовавшем за такими страшными вспышками ярости, он отдал холодный как сталь приказ каждому из распростертых окровавленных людей: подняться на ноги и вернуться к стблелуковичным обязанностям. И он прошел к столу, чтобы заполнить на каждого предписанные и положенные распоряжения после окончания смены явиться в Порочный Центр для должного наказания («За кровяные пятна на мундире»), и ответил на их вопрос, отчеканив в словах всю огромность и глубину своего падения.
— Я раз в жизни усомнился в справедливости МЕСТНЫХ ВЛАСТЕЙ; я раз в жизни потребовал ПРАВОСУДИЯ; Я раз в жизни позволил себе отлынивать от дробления людей!
И, неторопливо, вдумчиво записав и подчеркнув — двумя жирными чертами — на приказе для каждого, причину наказания в Порочном Центре: «Халатное и недопустимое залитие мундира кровью без уважительной причины», Бонк вдруг понял, что исцелен. Он снова ловит от этого кайф! О великий бог МАШ, если бы только там, наверху, ему поверили! Он был готов снова взойти в мир МУЖЧИН!
One False Step
Fantastic Stories of Imagination, май 1963
Иллюстрация Лео Саммерса
Перевод Галины Соловьевой